"Фантастика 2025-129". Компиляция. Книги 1-36

Глава 1

Михаил Семёнович Воронцов приехал в Пятигорск. Этот небольшой городок для него был словно глоток свежего воздуха после всей той тягостной атмосферы Кавказа. Утончённый, привыкший к совершенно иному образу жизни, к роскоши, к власти, наместник императора на Кавказе сильно тяготился своим назначением.

Состояние духа имперского вельможи осложнялась ещё тем пониманием, что он определённо не может ничего толкового сделать на своём посту. Когда государь Николай Павлович назначал князя Воронцова наместником на Кавказе, император, как и многие, был уверен, искренне желал, чтобы в том регионе, наконец, установился порядок, прекратились все эти бесчинства, связанные с нескончаемыми войнами с горцами.

В империи, на самом деле, было не так, чтобы сильно много чиновников, которые готовы были ехать хоть на край света, если только государь скажет это сделать. Воронцов был из таких, для которого служба всегда оставалась главным ориентиром в жизни.

Мало было людей в империи, которые могли бы похвастаться таким удачным опытом администрирования, управления, как у Михаила Семеновича Воронцова. Он сделал почти невозможное, когда из новороссийских губерний создал регион, в который стремятся ехать, где многие хотят купить землю или дом. Он сотворил, по мнению государя, чудо. Вот повторения подобного чуда император и ждал от князя, наделяя его необычайными полномочными правами на Кавказе.

Не понимали в России специфику региона… Много наделали ошибок, а еще и зевали, когда турки, не без помощи англичан, снабжали Шамиля оружием. Куда только смотрело Третье Отделение?

Михаил Семёнович Воронцов, когда ехал в Тифлис, был искренне уверен в своих силах, что ему удастся сделать то, чего не удалось сделать его предшественнику, генералу Ермолов. Ведь Воронцов вёз на Кавказ цивилизацию, добро, даже деньги, архитекторов, учителей, строителей. Он был готов искать точки соприкосновения, договариваться со всеми этническими группами, горцами, с кем угодно, лишь бы только исполнить волю государя. Воронцов прекрасно понимал, что, если ему удастся замерить Кавказ, то он вновь попадает в Петербург и будет играть одну из главных ролей при государе.

Но для этого нужно было закончить войну, причём, не поражением, а соглашением, которое устроило бы и государя, не позволило бы обвинить князя в уступничестве. Ведь с высот красивых особняков на Миллионной улице в Петербурге возмущаются, почему до сих пор на Кавказе идет эта возьня.

Более того, Михаил Семёнович встретился на Кавказе с тем, с чем ему в большей степени приходится разбираться, тратить силы, время, государственные и свои личные средства. Очень много в регионе случалось катаклизмов, с последствиями которых не так легко быстро справляться. То землетрясение пройдёт, то оползень, дороги очень часто, порой и не без помощи непримиримых горцев, засыпает камнями. Так что впервые за всю свою чиновничью деятельность, блистательный князь Воронцов встретился с такими препятствиями, которые его, уже опытного чиновника и царедворца, ставили в тупик.

Более того, Михаил Семенович сперва и вовсе отказывался признавать специфику Кавказа, что тут прежде всего уважают силу и слово, за которым должна стоять сила оружия и характера. Он не хотел действовать столь жёстко, как и его предшественник, а еще и приятель, оппонент в спорах о силе цивилизации и просвещении.

Генерал Ермолов мог выселить целую деревню только лишь из-за того, что в этом поселении скрывали бандитов-горцев, или даже что они останавливались там, но жители вовремя не донесли об отряде непримиримых. Генерал мог поступать и ещё более жёстко. Так, что когда даже мелкие факты просачивались, то в Петербурге сыпались оскорбления в сторону Ермолова. Вот только при нем редко какой отряд горцев, даже непримиримых, беспредельничал, уважали русского генерала, который всегда исполнял свои угрозы и обещания, как жестокие, так и миролюбивые.

Однако, если у какого-нибудь путешественника была записка от Ермолова, в которой предписывалось горцам не трогать этого человека, то даже самые упертые опасались что-либо делать и уходили не солоно хлебавши. Подобные записки от Воронцова просто игнорируются. Кавказ чувствует, что у Михаила Семёновича не хватает жёсткости, чтобы за каждой запиской стояли конкретные, порой, очень жестокие, кровавые, а цивилизованные действия.

Но все может измениться в ближайшее время. Наконец, получилось удачно начать операцию по вытеснению войск Шамиля из дагестанских аулов, прежде всего рядом с Дербентом. Там находились продовольственные базы шамилевцев, там же и пастбища для их коней и скота, женщины и дети. Через Дербент шло немало контрабанды, которая снабжала обмундированием и оружием Шамиля и его вождей отрядов. Вот и рассчитывал Воронцов отсечь горцев от их баз. Да, горец в горах может долго выживать, но не большим числом, и ни в современных условиях ведения войны, когда постоянно нужно пополнять запасы пороха и оружия.

— Ваша светлость, позвольте выразить вам глубочайшее уважение! — говорили прохожие, когда Михаил Семёнович Воронцов направлялся в свой дом в Пятигорске.

Он приветливо кивал всем прохожим, прекрасно понимая, что такое столпотворение дворян в достаточно раннее утро, связано ни с чем иным, как со слухами о приезде самого Воронцова.

Далеко ещё не все списывали Михаила Семёновича, считая, что, как минимум, он один из богатейших людей России. А тот факт, что после неудачного Кавказского наступления тремя годами ранее, государь не изволил отправить в отставку Воронцова, даже наделяя его княжеским титулом «с именованием светлости», говорил о том, что в Петербурге ни в коем разе не намерены предавать опале славного Михаила Семёновича Воронцова.

Князь шёл по небольшой аллейке, старался быть любезным, даже нескольких дам одарил комплиментами. Своё резюме, как человека открытого, даже для солдат, не говоря уже о дворянстве, Воронцов поддерживал исправно.

Пришлось прибыть в Пятигорск. Выписанный из Европы глазной врач наотрез отказывался ехать в Тифлис, тем более, когда на Северном Кавказе вновь начались интенсивные боевые действия. А с глазами у князя все хуже, он рисковал ослепнуть в ближайшие годы. И вот тогда точно… все.

— Фёдор Петрович Пален уже гостит у меня? — спросил Воронцов у управляющего домом в Пятигорске. — И доктор где?

— Так и есть, ваша светлость, господин Пален, два дня как прибыли. Глазник тут же, велите отправить за доктором? — говорил управляющий, услужливо подавая руку Михаилу Семёновичу.

Князь чувствовал себя не важно. Начинающаяся слепота, от которой уже даже плохо спасали очки, накладывала свои отпечатки и на привычках князя, и на тот этикет, который был принят в его домах. Вот и сейчас управляющий помогал взбираться на крутые ступеньки дома своему господину. В иной ситуации Воронцов мог бы и сам, без посторонней помощи, зайти в дом. Но сейчас он казался крайне болезненным. Все же некоторое пребывание в лагерях русских войск, начинавших новый виток Кавказкой войны, давали о себе знать. Не тот возраст был у князя, чтобы в сырости, да под ветрами долго находиться.

— Глазного лекаря после позовешь. А пока пригласи ко мне господина Палена, — повелел Воронцов, направляясь в свой кабинет.

Всё-таки Михаил Семёнович был хозяином дома, да и по статусу, и по своему титулу. Это к нему должны приходить, а не он к кому-то ходить. И даже, несмотря на то, что Пален, член Государственного Совета Российской империи, был далеко не самым последним человеком государства, именно ему надлежало первому подойти к своему покровителю. Воронцов зашёл в кабинет, окинул взглядом массивные полки, на которых в изобилие стояли книги. Большего библиофила, чем Воронцов, в России нет, а князь хочет сделать так, чтобы в будущем по этому показателю никто не смог с ним соревноваться.

— Ваша светлость! Я очень рад с вами встретиться, — сказал Фёдор Петрович Пален, заходя в кабинет к Воронцову.

— Не поверите, друг мой, насколько же я рад вас встретить. Хочется, порой поговорить с человеком из столицы, — сказал Воронцов, и, набравшись мужества, встал и сам подошёл, обнимая своего гостя.

Воронцов не лукавил, он действительно был очень рад увидеть того человека, который может принести с собой важные сведения из Петербурга. Пален был и остаётся верным соратником князя. Именно Воронцову Федор Петрович обязан своим продвижением и тем, что не только занимает почётное место члена Государственного Совета, тем, что так же играет немалую роль в новороссийских губерниях. В том числе, он, не без помощи Воронцова, владеет обширными землями в новороссийском регионе. А при Воронцове цена на землю в Новороссии от тридцати копеек за десятину выросла уже до десяти рублей, и продолжает расти.

Но, дело даже не в этом, почему Пален остаётся верным соратником и одним из проводников влияния Воронцова при дворе. Просто ему невыгодно, даже опасно примкнуть к какой-либо из других группировок. Александра Ивановича Чернышева Пален откровенно недолюбливает, к Третьему отделению также не питает особых любовных чувств, Нессельроде кажется Фёдору Петровичу и вовсе пустым болтуном. Так что и выбора особого не было, к какой партии примыкать, кроме как держаться за Воронцова.

— Ну-с, милостивый государь, сперва давайте по делу, — сказал Воронцов, усаживаясь в непривычное для себя кресло во главе большого стола.

Редко в последнее время Михаил Семёнович бывает в Пятигорске, также в других городах, кроме Тифлиса, Кутаиси. Он и вовсе здесь, так как уже началась масштабная операция по вытеснению горцев из ряда аулов под Дербентом. Для Воронцова было важно, чтобы он, если и не командовал войсками, то, по крайней мере, находился рядом с театром военных действий, чтобы иметь возможность оперативно реагировать на те или иные события или изменение обстановки. Пятигорск не был сильно ближе, чем Тифлис к Дербенту, но тут уже почти что Россия, нет того гнетущего ощущения постоянной опасности.

— Ваша светлость, боюсь, что новости вас сильно не обрадуют, — Пален развёл руками в жесте сожаления.

— Что? Государь всё же решил меня передать опале? Но под Дербентом мы наступаем и из двух аулов горцев уже выбили, — Воронцов связывал любые неудачи теперь только со своей службой на Кавказе.

— Это очень хорошо. Я поздравляю вас с успехом, — сказал Федор Петрович Пален и замолчал, так как слуга принёс вино, а то, что должно было прозвучать, касалось только ушей князя. — Но боюсь, что дело в ином.

— Вы слишком много боитесь, Фёдор Петрович, — усмехнулся Воронцов.

— Увы, но время диктует нам страхи. А вино из ваших виноградников? — спросил Пален.

— Непременно. Но изготовляли мои французы, — сказал Воронцов, лично наливая себе и гостю гранатового цвета напиток. — Оно недурственное.

— Как и всё, что производится на ваших виноградниках, — поспешил польстить Воронцову и его гость.

Мужчины отпили немного вина, покатали напиток по нёбу, от удовольствия хмыкнули, но быстро оба резко посерьёзнели.

— Итак. Рассказывайте! — сказал Воронцов, отставляя бокал с вином чуть в сторону.

— Ваш ставленник в Екатеринославской губернии, господин Яков Андреевич Фабр, бывший ранее вашим помощником…

— Фёдор Петрович, неужели вы считаете, что я настолько вышел из ума, что не помню того деятельного господина, который был у меня долгое время помощником? Прошу вас, по существу! — потребовал в нетерпении Воронцов.

К Якову Андреевичу Фабру князь относился, как может относиться наставник своему любимому ученику. Ранее, сорок четвертого года, пока Воронцову не было велено отправляться наместником на Кавказ, именно Фабру поручалось огромное количество дел, которые Яков Андреевич с честью и начинал, и заканчивал. Воронцов ценил подобное рвение по службе, хотя и отмечал для себя, что Фабр не был бойцом, которого можно было бы поставить в первые ряды в своей политической группировке.

Именно потому, что Яков Андреевич Фабр мог быть деятельным, но не конфликтным, не строил интриги и позволило считать фигуру помощника Воронцова, как компромисс между различными политическими силами. Вот и получилось договориться, что Фабр становится во главе Екатеринославской губернии, при этом не участвует ни в каких тайных и коммерческих делах, которые могли быть и были в этой одной из богатейших губерний Российской империи.

Михаил Семёнович Воронцов слушал рассказ, подмечая для себя, что словосочетание «барин Шабарин» звучит, как каламбур. Вот только улыбаться не было никаких причин. Всё, что происходило в Екатеринославской губернии Воронцов принимал, как объявление войны. Той, политической, в ходе которой так же бывает льется кровь и ломаются судьбы.

— Так кто же? Чернышов или Орлов играет против меня? — в какой-то момент Воронцов прервал рассказ Пален.

— Имел со мной разговор, перед самым моим отбытием в Пятигорск. Он просит не вмешиваться, — стыдливо потупив глаза, говорил Федор Петрович Пален. — Предлагает смириться с потерей губернии.

— Неслыханная дерзость! — воскликнул Воронцов, приподнялся, но ощутил резкую боль в коленных суставах, вновь плюхнулся в кресло.

Пален сделал вид, что не заметил болезненного состояния своего покровителя.

— Понятно, что Чернышов через Министерство внутренних дел сцепился с Орловым с его Третьим Отделением. И, как оказалось, в Екатеринославской губернии творились такие непотребства, кои могут сильно ударить по Чернышову… И по Фабру, значит и по вам, — Пален несколько заискивающе посмотрел на своего покровителя. — Ваша светлость, может, благоразумным будет и вовсе ничего не делать? Пускай собаки погрызут друг друга!

— Федор Петрович, если сочтут, что я настолько слаб и неспособен ответить, что даю каждой собаке себя укусить, то и вас, и меня, и всех тех людей, кои смотрят на меня, всех, эти собаки загрызут. Они же, что Орлов, что Чернышов, пусть и в годах уже, но власть почуяли свою не так давно. Оттого их зубы острые, им закрепиться в стае нужно, — Воронцов залпом выпил бокал с вином.

Всё же пребывание на Кавказе оставляет свои отпечатки, когда даже сиятельный аристократ, ставящий всегда в край угла этикет, так невежественно пьёт вино.

— Оно и понятно, ваша светлость, министр внутренних дел Лев Алексеевич Петровский начал дело Петрошевского по поручению Александра Ивановича Чернышова. Это удар и по Орлову, и по всему Третьему Отделению, и по вам. Там же задевают многих людей от культуры, к коим вы благосклонны, — Пален развел руками. — Очень смелый ход.

— Да, Чернышову смелости не занимать. Теперь можно поднимать все связи, всё моё покровительство людям от культуры и литературы. Туда же можно и Гоголя приписать, и Глинку, и многих иных, — задумчиво сказал Михаил Семенович Воронцов.

Наступила продолжительная пауза, в ходе которой князь размышлял, а его гость пристально наблюдал за реакцией своего покровителя, стараясь выкинуть малодушные мысли из головы.

«Может уже пора думать о будущем? Если Воронцова свергнут с политического Олимпа России, то, как тогда поступят со мной?» — гнал от себя мысль Фёдор Петрович Пален.

— Вы упоминали о дворянине Алексее Петровиче Шабарине. Чей он человек? Чернышова? Это вполне было бы логичным. Но не верю я, что какой-то молодой повеса, не имеющий ни чинов, ни звания, может так взбаламутить воду. За ним обязательно кто-то должен стоять. И это нужно срочно выяснить, — сказал Воронцов, посмотрел на своего собеседника, будто прочитал мысли Пален. — Не вздумайте меня списывать со счетов! Наступление под Дербентом идёт полным ходом. А после я рассчитываю договориться с Шамилем. Если замирение на Кавказе случится в скором времени, то я на коне и с саблей в блестящей кирасе.

— Как вы могли подумать? — всполошился Фёдор Петрович. — Я с вами, и позвольте мне своего человека послать в губернию и всё подробным образом разузнать. Уверен, если мои люди отправятся на добрых лошадях, то уже на пятый день будут в Екатеринославе.

— Действуйте. Но с вашими людьми отправится моё доверенное лицо. Это атака даже не на Екатеринославскую губернию, а на меня лично. Просто смолчать я не имею никакого права. В следующий раз у меня заберут все новороссийские губернии, — решительно сказал Воронцов.

Уже через два часа четверо мужчин на двух каретах, сопряженных четвёркой лучших лошадей, которые только можно было найти на Северном Кавказе, устремились к Екатеринославу.

Михаил Семёнович Воронцов не мог оставить без своего внимания всё то, что там происходило. На самом деле, самодостаточность, новороссийских губерний, что было достигнуто при содействии князя — это залог политического и экономического веса самого Воронцова. Ведь тех денег, которые выделяются государством, хватает не на многое. Воронцов вынужден тратить собственные средства, чтобы только не прослыть плохим чиновником. И, если отберут контроль над Одессой и другими новороссийскими городами, сильно ослабнут финансовые поступления, то князю придётся признаваться в своей несостоятельности, как наместника Кавказа и теневого хозяина Новороссии. А также он будет вынужден рассказывать о том, какие бедствия принесли природные катаклизмы. Ведь последствия от оных ложились нелёгким бременем на самого Михаила Семёновича Воронцова, князя с титулованием «светлость».

От автора:

Советую новый цикл от Сапфира и Молотова! Эти ребята плохого не напишут.

Читать: https://author.today/work/431827

Глава 2

Дюбельт уехал, а я после того разговора стал чувствовать себя арестантом. За мной постоянно ходили филеры, не скрываясь даже для приличия. В доме вице-губернатора жандармы устроили себе «Ставку жандармского беспредела». Так что контроля было больше, чем того я мог допустить.

Но в эту игру можно было и поиграть. Так что я постоянно «скидывал хвост» своих соглядатаев и встречался с теми людьми, с кем хотел и с кем должен был. Я готовился к тому, что может и должно произойти.

Мне показали новые «признания» Зарипова. Лавр полностью растерял честь и достоинство. Он признавал, что стрелял в Кулагина, но при этом указывал, что я приказал Зарипову убить вице-губернатора. Это уже не угроза со стороны жандармов, это исполнение угроз, демонстрация, что Третье Отделение все же не пускает слова на ветер.

— Вероятно, вы готовы что-то сказать? — вкрадчиво тогда спрашивал меня Лопухин. — Или передать нам что-либо? Эту бумагу можно и не рассматривать, или же это ваш приговор.

Я промолчал тогда, чтобы не сказать всего того, что именно было в мыслях. Не стоило опускаться до банальных оскорблений, нужно быть выше этого. Выбор сделан и я себя перестану уважать, если поддамся на угрозы. По крайней мере, сдаваться без боя, я не намерен. Силенок у меня маловато, конечно, но вот нестандартные решения проблемы — это то, что я умею.

Так что больше я иллюзий не питал и понимал, что уже в скором времени меня могут осудить, отправить по этапу, скорее всего, убить уже после, когда мои ноги окажутся в колодках. Интересно, а профессор Пирогов уже придумал для арестантов новый вид колодок, которые меньше натирали ноги и были менее тяжелыми? Помниться, что этот гений от медицины немало внимания уделял вопросу помощи осужденным.

Елизавета Кулагина, между прочим, нашла общий язык с Третьим Отделением. Я опасался того, что начнется еще и давление на Фонд, популяризацию которого я отложил до лучших времен, хотя все было к этому готово. Думаю, если удастся меня осудить, то и имущество отожмут ничтоже сумняшеся.

Все берут деньги. В этом мире, во все времена, решают блага. Что именно отдавала вдова Третьему Отделению, может и компроматом расплатилась, могу только догадываться, но дамочка не заграницу рванула, а на воды, может и в Пятигорск. Правильно, пусть там какого Печорина встретит, да оторвется от души.

Сегодня же я решил развлечь себя тем, что отправился общаться с представителями торгового сообщества Екатеринославской губернии. Война-войной, но любой руководитель, даже такой, как я, без определенного статуса и при непонятном положении, обязан думать о мирном существовании и развитии. Против меня могут интриговать, сталкивать меня с социальной лестницы, но это не значит, что не нужно работать на перспективу.

— Алексей Петрович! — всплеснула руками купчиха Олимпия Степановна Тяпкина. — Не чаяла вас увидеть в нынешнем году. Всякое о вас гуторят, что и осудить могут.

— А вы всё хорошеете, госпожа Тяпкина. Ох и повезло же вашему мужу! — сказал я, делая вид, будто умиляюсь прелестницей-купчихой. — И не верьте вы слухам. Знайте, что я всегда готов противостоять невзгодам.

Хотя, по местным меркам, по вкусам, когда многим нравятся дамы по попышнее, Тяпкина очень даже ничего. Уверен, что ее мужу есть чего волноваться.

Пусть даже не в рамках всей губернии, но, как минимум, для дел своего поместья мне нужно было встретиться и с купцом Михельсоном, и с купеческой четой Тяпкиных. Как минимум, необходимо узнать цены на сахар, насколько он востребован в городе, прояснить тенденцию ценообразования на зерно, масло и другие виды товаров, которые я мог бы сейчас предоставить на рынок. Каждый уважающий себя помещик безошибочно должен знать изменения цен.

Но, наверное, более масштабным и важным было то, как приходится по вкусу купцам такое новшество, как чемодан. В поместье получилось смастерить два чемодана, скорее, не для того, чтобы их продать или пользоваться очень даже удобной вещью, да и по качеству вышло так себе. На скорую руку, впопыхах, сложно что-то хорошее сделать, но для наглядности привезенные два чемодана подойдут. А умный человек поймёт, что к чему и как это будет продаваться.

Кстати, сложно было с чемоданами наперевес убегать от филеров. Это еще время такое, когда бомбисты-социалисты не появились. А то через лет так двадцать в меня бы, с моими чемоданами, могли бы и стрелять, предполагая, что в них бомба.

Делать чемоданы оказалось не так сложно. Там самое трудозатратое — это найти хорошую кожу, да смастерить замки. А, нет… Еще не так легко было подобрать тонкие доски, обшить все это без механизации, в ручную. Но дело делается, а это главное. По поводу механизации так же можно было бы поразмышлять, но только когда станет понятно, что дело выгорит. Нужно еще раз проанализировать необходимость механизмов, пока еще есть возможность что-то заказать в Англии или Франции.

Следом за мной, не сегодня, так завтра, должна была прибыть Эльза, у которой будет с собой уже около дюжины чемоданов различной формы, длины, замков. Именно в замках и были определённые сложности, так как моя мастерская не могла быстро, условно за ночь, выдать десяток замков различных форм и конструкций. Такое разнообразие было обусловлено тем, что я хотел показать товар в ассортименте, какие замки могут быть использованы, как, что и к чему может крепиться. Кроме того, сразу же будут показаны и два чемодана с выдвижной ручкой и на колёсах. Вот до этого Луи Витон явно не смог бы догадаться в ближайшее время.

Кроме того, бизнес-леди, вдова Эльза Шварцберг должна также привезти большое количество различных платьев и бижутерии, которые обещали доставить в моё поместье, но что-то эта доставка задерживалась. Нужно будет обязательно с этими платьями что-то решать. Покупать их в Одессе — это, как минимум ограничивать себя и не иметь перспектив развития.

Я уже догадываюсь, что часть женской, а уже и мужской, одежды, которая прибудет для реализации в Екатеринослав, проникла на территорию Российской империи не совсем законным образом. Плодить контрабанду я не хотел никоим образом. Да, и зачем это делать? Вполне можно создать копии тех самых нарядов, которые прибывают из Франции и Италии. Если уже простой, но рукастой, бабе Марфе, без особой помощи, прямо в моём поместье, удалось скопировать некоторые модели французских платьев так, что они стали выглядеть лучше, чем оригиналы, то почему бы тогда не делать это массово?

Вот этим и будет заниматься Эльза, только не в моём поместье, а здесь в Екатеринославе. Она начнет официально шить одежду по французским лекалам, и не только по ним, а также по некоторым тем образцам, которые я вспомнил из будущего, и что здесь и сейчас пока ещё в моду окончательно не вошло.

К примеру, даже не знаю, как это должно называться, но скоро должна прийти мода, когда на женскую попу стягивается часть материи, часто в виде замысловатых складок. Это все выглядит так будто одна из привлекательнейших частей женского тела визуально оттопырена. Это ещё в моду не вошло. Вместе с тем, из последней партии, условно из самого Парижа, несколько платьев были именно таковыми, почему я и вспомнил о подобном наряде, который неоднократно видел в исторических фильмах о второй половине девятнадцатого века. Экранизации той же Анны Корениной.

Да, когда мы начнём шить в Екатеринославе, то придется делать это официально, потому прикрыться полностью французскими брендами, которые уже становятся знаменитыми, например, La franse или La Pari, не получится. Вместе с тем, забывать о них нельзя.

Условно, я предполагал сделать какой-нибудь документ, в котором будет прописано о том, что некий господин Д’Артаньян из Парижа дарует право изготовлять весь модельный ряд одежды его дизайна. Сделать это будет несложно. Тем более, что и Д’Артаньяна того не существует, и этих брендов во Франции также нет. И некому будет нам предъявить хоть какие-то патентные права или обвинить в плагиате чужих брендов.

Учитывая политическую обстановку во Франции сейчас и ту, что будет в ближайшие шесть-семь лет, некому нам указывать на будь какие несоответствия. Так что продолжим жить, вроде бы как по франшизе.

Сами создали марки одежды, сами же у «себя» и купили лицензию на производство. Но позиционироваться это предприятие будет таким образом, что все лекала, раскрой, который только-только собираются принимать в Париже, будут приходить на наше предприятие хоть контрабандой, хоть и без оной. Поэтому может получаться таким образом, что в Екатеринославе, на самом деле, модель будет представлена, раньше, чем в Париже.

Вот я и предлагал купеческой чете Тяпкиных стать нашими главными продавцами. Ранее наши отношения касались продажи одежды французского производства. Я же буду предлагать ту же французскую одежду, но русского производства. Ну, и вкупе с этим чемоданы.

— Очаровательная мадам Тяпкина, я слышал, что ваш супруг в отъезде, что он отправился по вашим купеческим делам в Киев. Но, по его приезду прошу вас передать ещё вот этот проект, — я передал папку с документами Олимпии Степановне.

— Все непременно передам, господин Шабарин, — сказала Тяпкина, приятно мне улыбаясь.

Или даже кокетничая? Но это она зря. Со своими бы женщинами разобраться!

Суть проекта, который я предлагал, касался открытия большого торгово-развлекательного центра.

Я не знаю, когда в России открылся знаменитый Елисеевский магазин. Вроде бы именно он стал первым, условно говоря, супермаркетом в Российской империи. Но я планировал построить и открыть огромный магазин в Екатеринославе уже в ближайшее время.

Вот купчихе Тяпкиной, точнее ее супругу, и передавались проекты трёхэтажного здания, в котором должен был быть расположен магазин, а также проект примыкающих к этому супермаркету торговых рядов. По моей задумке, должна была использоваться система, которая распространена в будущем. К примеру, здесь должны находиться магазины видных купцов, своего рода «бутики» модной одежды, аксессуаров, магазин чемоданов, оружейный магазин, отдельный магазин сладостей. Кроме того, будет тут и фут-зона, на французский манер, можно открыть бистро.

Я не вижу никаких противоречий в том, чтобы опыт, который был апробирован и доведён до совершенства в будущем, не был использован и сейчас. Люди во все времена одинаковы: они хотят вкусно есть, красиво одеваться и, пусть нынешнее время не столь скоротечно, как это будет в будущем, но и сейчас есть люди, которые дорожат своим временем и предпочтут покупать все в одном месте, а не искать различные товары во множестве локаций.

Кроме того, это игра и на психологию человека. Никогда не забуду, как купил в магазине в самом начале девяностых годов какой-то йогурт, с красочной наклейкой и с иностранными надписями. Он был с плесенью, отнюдь не благородной. Но я не отдавал такой ранее неизвестный мне продукт обратно в магазин, да и продавщица бы обматерила за подобное, тогда продавщицы были огонь-бабами. Я съел это, так как хотелось сильно попробовать неизвестное. А еще, когда открылся первый супермаркет в том городе, где я проживал, то не что-то купить в нем было сложно. Столпотворение в магазине, было таковым, что плечами и задницами люди терлись.

На это и расчет. Да, это будет дорого, но подобный торгово-развлекательный комплекс в скором времени станет монополистом всех торговых отношений не только в Екатеринославе и его округе, но, я уверен, что сюда будут приезжать даже из Киева, Харькова и других городов.

Разве выбор не очевиден? Когда люди станут решать, ехать напрямую из Харькова в Севастополь или всё же заехать в Екатеринослав, чтобы здесь развлечься и купить все товары, которые будет сложно купить даже в Одессе? Конечно, в таком случае поток путешественников, которые будут посещать губернский город только увеличится. Это дополнительные доходы для губернии, возможности для людей.

Не только покупатель может провоцировать рост торговых отношений, но и правильная система торговли, привлекательная для многих, способна привлекать гостей. А ещё я думаю над тем, чтобы ближайших городах, в Киеве, Одессе, Харькове, везде были установлены рекламные щиты, зазывающие потенциальных покупателей посетить Екатеринослав.

— Что скажете о чемоданах? — спросил я, когда купчиха чуть ли не на зуб попробовала вещь.

— Мне по душе сие, а как скажется на коммерции, так то только Богу известно, — отвечала Тяпкина.

— Я правильно понял, что вы готовы такое продавать? — уточнил я.

— Всего два? — Тяпкина пожала плечами. — Пусть стоят. А цену какую думали положить?

— Тридцать рублей, — не сомневаясь, сказал я.

— Побойтесь Бога! — всплеснула руками купчиха.

— Тридцать рублей, Олимпия Степановна. Вещь сия только для людей состоятельных. Ни у кого такого нет, только во Франции у министров, — слукавил я.

Как мне кажется, что и во Франции нет еще чемоданов.

— Ну, тридцать, так тридцать… Поставлю тридцать шесть, — поджав губки, размышляла Тяпкина.

— И прибудет госпожа Шварцберг, она от меня. Примите у нее еще чемоданы и платья! — поспешил добавить я, предполагая, что могу быть настолько занят, что мне будет не до Тяпкиной и торговли.

— Госпожа Тяпкина, а могу ли я выйти у вас через другой ход? — с максимально обворожительной улыбкой, на которую я был только способен, спрашивал я.

— Безусловно, сударь, — ответила купчиха и подозвала рыжего переростка.

Это был тот самый Михаил, который при первой нашей встрече с Олимпией Тяпкиной смотрел на меня, перекидывая топор с одной руки в другую. Сейчас рыжий не был настроен против меня столь агрессивно.

Мне нужно было вновь замести следы и сбежать от филеров, которые отыскали-таки меня и сейчас крутились у выхода из лавки.

— А вы поможете чем-нибудь Якову Андреевичу? Его в городе любят., а в вас в городе верят, так как до того никто не мог справиться с Кулагиным, — когда я уже выходил, ошарашила меня вопросами Олимпия Степановна.

Недооценил я людскую смекалку, догадливость и изворотливость в поиске информации, знают они о том, что происходит и творится в их губернии.

— Я занимаюсь этим, — сухо ответил я, не добавляя о том, что не только над Фабром занесён меч, но и надо мной.

— И как нам коммерцией тогда заниматься? — всплеснула руками Тяпкина.

— Весело и к вящей выгоде всех сторон, — сказал я и раскланялся.

Выйдя из магазинчика модной одежды, где уже даже списки составляются на очередность приобретения платьев и аксессуаров известнейших французских брендов La Franse и La Pari, я направлялся на конспиративную встречу.

Нельзя же просто так взять и без сопротивления покориться Третьему Отделению, вообще кому-нибудь покориться. Нужно хотя бы что-то постараться сделать. А, чтобы выбраться из глубокой ямы, необходимо будет подставить своё плечо, чтобы из этой ямы выбрался Фабр. Это уже очевидно, что мы с ним идём в одной связке. Он может меня сдать, и тогда я окончательно потеряю шансы хоть на какое-то сопротивление и будущее. Но могу сдать его и я, и он об этом прекрасно знает, и тогда уж точно наше общее с ним политическое и финансовое будущее не состоится.

После того, как мне опрометчиво дали прочитать новые признания Лавра Петровича Зарипова, я стал составлять план своей защиты. Превратить в театр абсурда и это судебное заседание? Вероятно, вот только в одну и ту же реку дважды войти нельзя. Да и сложно было бы сделать нечто подобное тому заседанию, когда Молчанов не слазил с горшка, а все обвинения превращались в фарс. Много приготовлений потребует. Сейчас я такими возможностями не обладаю.

Как же это неправильно, даже смешно, когда я, скрываясь от преследователей, спешу на тайную встречу с главой полицейского управления Екатеринославской губернии.

От автора:

Новинка от Дмитрия Иванова!

Ещё сегодня ты обычный комерс в Российской глубинке, а завтра ты дворянин, владелец деревни, земель и крепостных, одним словом барин

https://author.today/work/421381

Глава 3

На второй день моего сидения в доме бывшего вице-губернатора Кулагина я искал встречи с Андреем Яковлевичем Фабром. Однако дом губернатора Екатеринославской губернии охранялся жандармами пуще того, где временно проживал я. Фабра буквально изолировали от внешнего мира.

Третье Отделение шло ва-банк, ведь я, даже под нажимом, не выдавал никакой информации, тем более бумаг. А без доказательств всё, что тут творится — это сущий беспредел, самовольство, которое жандармам, особенно после их ослабления от ухода Бенкендорфа, не простят.

У жандармов просто нет полномочий на то, чтобы отстранять губернатора с поста без каких-либо доказательств его преступной деятельности. Даже не знаю, что должно было произойти, если не доказано казнокрадство. Языческие жертвоприношения в губернии, или, может, Фабр пил кровь младенца?

Может быть, тогда и могли бы отстранить его вполне официально. Но игра идет явно грязная, уверен, уже назначены «козлы отпущения», на которых провал и будет повешен.

А мой выбор сделан: я не буду топить Фабра. Мне бы еще заручиться поддержкой того, кто стоял за нынешним губернатором. Кто там? Воронцов? Почему он не действует, неужели слил именитый князь своего ставленника и всю губернию? Весьма возможно.

Того и гляди, а угрозы в мой адрес начнут сбываться. Что там? Собираются осудить меня за убийство Кулагина? Если быстро это сделать и без промедления отправить по этапу, то и спишут меня, как незначительное недоразумение.

Однако суд, если и состоится, должен вызвать бурю негодования у общественности, и уж я постараюсь сделать так, чтобы моим доброжелателям было больно.

Вот бы ещё знать, какой эффект случился после опубликования моей статьи! Я сумел-таки, не без помощи Хвастовского, запустить в Екатеринославских ведомостях целую пиар-компанию по созданию образа губернатора Екатеринославской губернии.

В будущем появится отдельная профессия пиарщиков, и весьма высокооплачиваемая. Без них не может обходиться ни одна значимая избирательная кампания. Да и после выборов у многих высокопоставленных чиновников остаются спичрайтеры, стилисты, пресс-атташе и прочие. В рамках программы «Время героев» в прошлой жизни я прослушал курс пиара в политике. Так что имел некоторое понятие, что именно нужно написать, когда стоит задача создать положительный образ чиновника

В статье, опубликованной от имемни Хвастовского, я написал о том, какое светлое будущее может ждать Екатеринославскую губернию, если губернатор Фабр будет оставаться на своем посту. Был кратко изложен план развития торговли, производств, планируемое увеличение доходности всей губернии. Это всё звучало красиво и могло бы иметь колоссальное воздействие на умы всех жителей региона, если бы система была капиталистической, с элементами демократии.

Вместе с тем, я понимал, что специфика нынешнего времени такова, что к успехам губернии и к её доходности жители относятся невнимательно. Будто бы это всё их не касается. Простой народ будет думать, что у господ появится больше денег, что больше налога будет уходить в Петербург, а в самой губернии, в лучшем случае, будут строиться лишь здания и сооружения.

Но я сделал акцент на том, что планируется постройка многих социальных объектов. Так, в городе должны были появиться две больницы, где будут отделения для взрослого населения губернии, и они будут являться внесословными, а будет и отделение детское. Я намеренно не писал, что и в том, и другом случае без платных услуг обойтись просто невозможно. Еще пока было неясно, смогу ли я взять на себя финансирование медицинского обеспечения в Екатеринославской губернии. По существующему своему финансовому благосостоянию я этого сделать не могу. Ну и администрация вряд ли потянет такие расходы.

Но на то он и пиар, когда нужно писать обо всем хорошем, не упоминая большую часть плохого. Такой подход меня коробил, никогда, честно сказать, мне не нравился, очень хотелось быть честным во всем. Но чего только ни сделаешь, чтобы сорвать планы своим недругам, хоть бы и коврик дерьмом обмазать — уже радостно на душе.

В той же статье говорилось и о том, что в Екатеринославе будет обязательно построен свой театр, где предполагается постановка музыкальных произведений. По моей задумке, это будет не опера, а, скорее, оперетта, которая в Европе только-только начинает своё триумфальное шествие. Я взялся за это и для себя. Еще одна площадка для выступлений Миловидова и звучания «моих» песен не помешала бы.

Делался акцент в статье и на том, что малоимущим слоям населения будет оказываться помощь, и что все эти предприятия, которые планируется построить, — это возможность для любого человека, правда, только свободного, иметь достойный заработок и стабильность.

И всё было разукрашено красивыми, но простыми, доступными для всех словами, наполнено пафосом. Общий смысл статьи был в том, что губернатор Екатеринославской губернии Андрей Яковлевич Фабр выступает за всё хорошее и против всего плохого.

Я не мог создавать свой образ человека, который станет изменять губернию к лучшему, но вот поддержать Фабра, сейчас, по сути, находящегося под домашним арестом, был обязан. И без того Андрея Яковлевича уважали, теперь же должны буквально любить. Соответственно, если на губернатора кто-то, тем более извне, будет давить, то он становится врагом для екатеринославцев.

Дмитрий Иванович Климов, возжелавший стать губернатором и свято веривший в то, что его покровители из Третьего Отделения этому поспособствуют, а так же и сами жандармы — все они допустили ошибку. Им нужно было бы официально отстранить Фабра, пусть и по сфабрикованному делу. Что стоило, например подговорить того же Климова, Жебокрицкого или еще кого, чтобы они дали показания: мол, губернатор говорил крамольные речи, восхвалял декабристов и возмущался тиранией Николая. Вот тогда можно отстранять, а еще и показывать всем, что не только Министерство Внутренних Дел умеет выжигать крамолу из русского общества.

Но они занялись силовым ограничением дееспособности губернатора. Теперь становится очевидным, что жандармам приходится либо топорно действовать, либо вовсе отступиться. Ведь доказательства того, что именно Фабр стоял во главе той преступной пирамиды, которая существовала Екатеринославской губернии, просто нет. А я отказывался давать им хоть какие-то документы.

Нужно было им в таком случае что-то делать и со мной, причём очень быстро. Если я уже знал, что от князя Воронцова прибыли люди, и они начали допытываться о происходящем губернии, то это должны были знать все заинтересованные стороны. Так что очень быстро был организован суд, а мне удалось даже узнать, что уже готово судебное решение. и я назначен виновным в убийстве Кулагина, точнее — заказчиком преступления.

— Слушается дело об убийстве вице-губернатора Екатеринославской губернии господина Кулагина, — несмело, пряча глаза, провозгласил земский исправник Горюнов.

На скамье подсудимых сидел я. Ещё никаких обвинений не было выдвинуто, однако ни для кого не было секретом, что именно должно произойти. И самое в этом деле печальное, что к этому суду я подготовился куда как в меньшей степени, просто не успел, да и эффекта от моей публицистики было недостаточно. Хотя некоторые козыри у меня были, даже весьма интересные.

Вот и проверим.

Всё зависело от того, какие свидетельские показания даст главный полицмейстер губернии. Федора Ивановича Марницкого, несмотря на то, что он был явно связан со мной, жандармы не тронули, да и он теперь всячески дистанцировался от меня и даже проявлял угодливость по отношению к Климову. Успела прийти бумага с подписью министра внутренних дел, что кандидатураего утверждается. Вот только что это значит для меня? У нас был с ним краткий разговор, но…

Вообще складывалось впечатление, что большая часть внутренней политики в Российской империи начинала крутиться вокруг Екатеринославской губернии. Вот откуда здесь мог взяться министр внутренних дел Лев Алексеевич Перовский? Пусть он не в Екатеринославе, а в Киеве, однако же близко к месту, где разворачиваются нешуточные такие внутриполитические баталии. Значит, и эта сила наблюдает, что именно происходит. Эх, стратеги! Лучше бы прекратили этот беспредел, а дали работать. Слишком много нужно успеть за ближайшие пять лет — да куда там, уже меньше.

— Господин Шабарин, вы признаёте за собой вину, что подвигли господина Зарипова убить вашего обидчика господина Кулагина? — спрашивал Дмитрий Иванович Климов.

Это уже было нарушением протокола, так как Климов не мог ни давить на суд, ни принимать в нем участие — кроме как свидетелем, которому другие люди задавали бы вопросы.

— Ни в коем случае! Более того, и обвиняю вас, господин Климов, что вы преднамеренно искажаете обстоятельства дела, занимаетесь подлогом документов, нарушаете закон. Вас тут не должно быть, — сказал я, а кто-то из присутствующих даже захлопал в ладоши.

Более пятнадцати человек пришли поглазеть на этот спектакль.

Пока Климов пребывал в негодовании, словно индюк, надувая щеки, я мог бы сказать ещё и другое: он и вовсе здесь не должен присутствовать, так как его кандидатура ещё никаким образом не согласована, и Климов является просто сторонним человеком.

Если бы нынешним людям было понятно определение «рейдерский захват», то именно так я теперь мог бы охарактеризовать то, что творится в губернии. По сути, всё так и было. Я теперь шёл ва-банк, то же самое делал и Климов. Ведь он рисковал абсолютно всем: и собственной репутацией, и честью, и статусом, и положением. Не будь дураками, жандармерия стояла бы только лишь в сторонке, стараясь дёргать за ниточки своих кукол. Арлекина-Климова.

— Господин губернский полицмейстер, — Климов обратился к Марницкому. — Прикажите вывести из зала суда всех посторонних лиц!

Вот он — момент истины! Если Фёдор Иванович Марницкий окажется всё-таки не на моей стороне, несмотря на то, что я писал ему ещё и в письме, переданном после встречи, то придётся намного хуже. Я уже почти не сомневался, что всё сегодня кончится моим арестом отправкой по этапу. Кому за меня заступаться? Просто после этого у одной политической силы, Третьего отделения, станет чуть-чуть слабее договорная позиция. Не более того. И никто не будет меня возвращать даже с каторги, если я и вовсе до неё доберусь. На месте моих обидчиков я бы сочинил что-то вроде расстрела при попытке к бегству.

— Господин Хвастовский, госпожа Шварцберг и другие — это свидетели по делу. Так что, увы, они должны оставаться, — сказал Марницкий, при этом выдерживая строгий взгляд Климова.

А неплохо! Фёдор Иванович не отказался от того, чтобы оставаться в моих друзьях, при этом, сказал всё так, что это ещё можно повернуть и иначе. Марницкий не назвал весь этот суд судилищем, не призвал никого перестать оскорблять правосудие, обвиняя голословно. Он даже не возмутился тем, что тут командует Климов.

Я в этом Марницкого не осуждаю. Даже для меня, уже достаточно прожжённого человека, который имеет на руках некоторые козыри — и то до конца не было понятно, на что именно рассчитывали жандармы. Когда люди действуют вот так: открыто, решительно, всегда думаешь, что у них-то наверняка хватает козырей в рукаве.

Третье Отделение сильно поспешило назвать меня преступником и перекрутить дело об убийстве вице-губернатора таким образом, что в убийцах всё-таки был я. Вернее, выставили заказчиком убийства, так как Зарипов вину свою ранее признал, и вот от этих обвинений как раз-таки он не отказывался. Нет, заново волокитой с допросами и доказательствами они заниматься не хотели И в газете уже было написано признание Зарипова.

— Должен ли суд заслушать все свидетельские показания? Ознакомиться со всеми бумагами, что могут быть причастны к обвинению? — спросил я.

Горюнов посмотрел на Климова, после боязливо кивнул головой в согласии.

— Да, мы ознакомимся, — нерешительно сказал земский исправник.

— Тогда прошу суд приобщить к делу показания убийцы Зарипова, кои были даны ещё до того, как на следствие и на суд началось давление со стороны господина Климова, — сказал я, передавая им признательные показания Зарипова.

Нет, эти бумаги не были подделкой. Просто, когда велось следствие, едва разоблачив коварный план предателя, Лавра Петровича Зарипова, я решил, что признание должно быть написано рукой Зарипова — и не в одном экземпляре. Как минимум, я хотел пополнить свой архив с документами и такими бумагами.

— Но у нас есть показания господина Зарипова, что он убил Кулагина, следуя именно вашему приказу, во имя спасения своей супруги и детей! — дрожащим голосом сказал Горюнов.

Вот нельзя, нельзя нельзя ставить слабохарактерных людей на ответственные должности. Вчера земский исправник пел дифирамбы мне, клялся в верности и чуть ли не в любви, сегодня он уже против меня. Как резко изменилось поведение Горюнова!

— Что же касается того, что я взял в заложники семью Зарипова, то убийца, видимо, забыл о том, как я давал расписку заботиться о его семье. У меня имеется расписка о получении женой Зарипова пятисот рублей в помощь от меня, — сообщил я, собираясь передать ещё один документ в руки судьи. — Это было сделано после просьбы Зарипова не мстить его семье — чего я и не собирался делать. Да и чего я говорю, если при этом моменте, вы, господин Климов, находились. Напрягите память, или… Совесть.

Установилась пауза. Я же, улучив момент, когда Климов подошёл Горюнову и что-то начал шептать ему и ещё двоим статистам, что заседали рядом с земским исправником, подмигнул Марницкому. Кивок главного полицмейстера Екатеринославской губернии в ответ, с одной стороны, снял моё недоверие к Федору Ивановичу. С другой же –заставил напрячься.

— Господин Хвастовский, как представитель газеты, которая, видимо, единственная осталась верной Царю и Отечеству и не запятнала себя бесчестием, напишите, что я обвиняю господина Климова в преступных деяниях против губернатора Екатеринославской губернии. Я призываю Третье отделение дать свою оценку действиям господина Климова. Я призываю вспомнить о чести и достоинстве и сообщаю: моё послание было отправлено господину Председателю Государственного Совета Александру Ивановичу Чернышову. Отправил я и нашему государю заявление о том, что творится здесь. Это судилище, это наглый и бесчестный поклёп на меня, а через меня — на губернатора, которого держат взаперти по воле узурпатора Климова! — кричал я, при этом предвкушая дальнейшее развитие событий.

— Замолчите! Все доказательства говорят, что вы убийца! Что вам была выгодна смерть Кулагина — и вы этой гибели добились! Остальное — пустые слова, — кричал Климов.

— Все, кто пришёл посмотреть на это судилище, к вам взываю! Меня могут осудить ни за что, а после и убить, чтобы я молчал. Уверен, что именно так и случится. Тогда знайте, они боятся той правды, которую я могу рассказать! Замолчать меня заставит лишь только пуля. Климов — преступник! — орал я на разрыв глотки, кажется, немного даже переигрывая.

Роль мученика, человека, который страдает от несправедливости. И вообще… Ну не молчать же мне, идя словно баран на заклание! Я себя считаю не бараном, а тем, кто может барашка зарезать и разделать.

Сейчас, в Земском суде, присутствует на заседании пятнадцать человек. Часть из них, меня знает: тут та же чета Тяпкиных, Эльза, купец Михельсон. Некоторые горожане просто пришли поглазеть, ибо прошлое судебное заседание против меня уже обросло различными подробностями, которых, возможно, даже и не было на самом деле. Люди пришли посмотреть шоу, спектакль. И это шоу уже началось. Обвинили меня — но уже обвинители получают изобличение своей преступности.

Я неистово выкрикивал обвинения, которые прямо на коленке карандашом записывал Хвастовский. Позволит ли главный редактор «Екатеринославских ведомостей» опубликовать хоть какие-то очерки о том, что случилось и что случится в зале суда? Сие пока неизвестно, но попробовать надо. Даже завуалированное сообщение о суде — это уже в пользу, остальное люди придумают. Я чувствовал, что всё болье нервничаю. Что если что-то пойдёт не так?

— Когда меня убьют? — кричал я. — Не место борцам с казнокрадством на этом свете — выходит, так⁈ Я мешаю интереса высокопоставленных людей⁈ И когда ждать от них послание⁈

— Да что вы себе позволяете⁈ — Климов вскочил с места. — Да за такие слова я вас…

Климов не договорил.

Дверь в зал суда с грохотом распахнулась, на пороге показался человек в балаклаве.

— Посторонние в зале суда, — недовольно протянул земский исправник. — Выведите!

Но никто не успел опомниться, как посторонний выхватил из-за пояса два пистолета. Я лишь успел перевести взгляд на вошедшего, как прозвучали два выстрела, а помещение заволокло пороховым дымом.

Я кулём свалился со своей скамьи, чувствуя, как разливается по рубахе тёплая жидкость. Мужчины закричали, дамы завизжали.

— Это… это не я! — вопил Климов.

Но его никто не слушал. Уже завалившись на пол, я видел, как стрелявший спешно покинул зал. Больше я ничего не видел, но чувствовал, как липкая жидкость растекается по телу.

Глава 4

Меня подхватили полицейские и понесли на выход.

— Что происходит? Это не я приказывал стрелять, оставьте Шабарина! — в истерике кричал Климов. — Где убийца? Я приказываю схватить его.

«А хрен тебе вареньем не намазать?» — думал я, пока меня выносили из зала суда.

Убийца, или, скорее не кто иной, как актер моей театральной постановки, Тарас, уже должен был направляться куда-нибудь к условной канадской границе. Отличный конь ждал Тараса, когда он, выстрелив холостыми выстрелами, выбежал из Земского суда. Более того, он не будет убегать из города, а, оставив коня в определенном месте, переодевшись, уже спокойно пойдет гулять по базару, выбирая своему сыну новый подарок.

Деньги у Тараса теперь водятся, я заплатил хороший аванс этому человеку, теперь имеющему и новое имя и новую жизнь. Я взял к себе мужика, бывшего унтер-офицера, ставшего на скользкий путь, но, я на это рассчитываю, готовый свернуть и пойти по одной дороге со мной. Да и еще один боец в моей дружине, явно не помешает, ведь я решился и повоевать, отрепетировать свои действия в Крымской войне.

— Да нежнее! — выкрикнул Марницкий, когда его люди вкинули меня в карету.

Сам губернский полицмейстер не ехал со мной. У него оставались свои задачи. Он должен был задержать и выписать предписание и распоряжение не Климову, как главному подозреваемому, якобы, в покушении на меня. И вот тут Глава полицейского Управления Екатеринославской губернии будет полностью в своей власти. Ведь официально же Климов — никто. Ну а случится наезд со стороны Третьего Отделения, то можно и чуть отступить, отдать Дмитрия Ивановича Климова жандармам. Не велика плица. Не он полководец в этой войне.

— Я с ним, я умею ухаживать за ранеными! — в карету взобралась Эльза.

— Куда же его? А доктора как же? — возмутилась Олимпия Степановна Тяпкина, которая, конечно же, была не в курсе того, что именно происходит.

— У меня в доходном доме постояльцем доктор. Довести бы еще! — сказала Эльза и приказала кучеру трогать.

Выждав полминуты я поднялся с пола кареты и сел на диван.

— Запачкаешь своим соусом карету, сам вымывать будешь, — пробурчала Эльза, а после, выплескивая свое напряжение, мы рассмеялись.

Я макнул палец в то, что выглядело, как кровь и облизал.

— Соли мало добавили в соус, — сказал я.

И вновь смех.

Когда я решался на постановку такого спектакля, что уже был показан благодарной, или не очень, публике, то сильно сомневался. Пусть получилось задействовать минимальное количество актеров, всего-то четыре, но я сомневался в том, что Марницкий «оскороносно» отыграет свою роль. В Эльзе талант мошенницы очевиден, а вот полицмейстер… Но пока все шло хорошо и по плану.

— Вы меня убить решили? — передразнивала меня Эльза, то и дело макая свои пальчики в мою «кровь», то есть в томатный соус. — Я не должна тебе этого говорить, понимаю, что ничего мое признание не решит, и что дама не может первой признаться… Но я тебя люблю!

— В тебе говорят чувства и радость от случившегося. Ты авантюристка по душе своей, Эльза, — сказал я, прильнув к губам женщины.

Вдова Шварцберг моментально начала задирать свое платье и копошиться с подтяжками моих штанов.

— Мы уже почти приехали. Еще поймет кто-нибудь, что я не такой уж и раненый, — сказал я, с силой отстраняя женщину от себя.

И самому хотелось, но дело превыше всего. Ведь ничего еще не закончилось. Я только выгадал время, предоставляя сторонам возможность либо договориться, либо я пойму, что мне по пути, например, с Воронцовым, и кое-что передам им из моего архива.

— Эй, кто есть? Помогите, господин Шабарин ранен. Доктора Бранда зовите! — проявляла бурную активность Эльза, как только мы добрались до ее доходного дома.

— Он жив? — лежа в карете, вновь на полу, я услышал знакомый голос.

«Мля… Хвостовский… Что ты тут делаешь?» — думал я, понимая, что журналист смог вырваться из цепких лап Марницкого и прискакать, обгоняя карету, к доходному дому вдовы Шварберг.

— Жив, — растеряно говорила Эльза. — Но вы можете обождать в столовой результата осмотра доктора.

— Я помогу его донести! — Хвастовский был полон решимости.

— Не надо! — строго сказала Эльза, заслоняя собой двери кареты.

— Фрау Эльза, я вас не понимаю! Я могу помочь… Отчего вы решили, что только вам принадлежит обязанность заботы о Алексее Петровиче? Смею заметить, он мой друг! — сказал Хватовский, а я, понимая, что Эльза не может противостоять журнатисту и поэту, решил раскрыться.

— Вот… Петро, хорошо, что ты тут, помоги нам отнести господина! — сказала Эльза моему десятнику.

— И я помогу! — настаивал Хвастовкий.

Хотелось им сказать, что я могу и без ран и бывший здоровым успеть состариться и помереть тут, в карете, пока они спорят. Но уже скоро меня несли в дом. Я же чуть постанывал, изображая из себя сильно раненного человека. Пусть и глаза мои были закрыты, я чувствовал, что Хвостовский, державший меня за ноги, рассматривает одежду, выискивая рану.

Придется ему открываться, иначе начнет трепаться о своих подозрениях и что визуально красная жидкость только на одежде. Ведь шелковые завязки с томатным соусом были между рубахой и пиджаком.

— Выйдете все! — потребовал доктор, когда меня принесли в одну из квартир на втором этаже.

— Останьтесь Эльза и вы, господин Хвастовский, — сказал я, усаживаясь на кровать.

Эльза смотрела на журналиста, ожидая его реакции, а журналист смотрел… В никуда. Он был шокирован тем, что произошло, что я, как ни в чем ни бывало, встал, начал раздеваться, чтобы сменить хотя бы рубаху, которая неприятно прилипала к телу.

— Да как же так? — оттаял, наконец, Хвастовский.

— А вот так, мой друг… Что? Непонятно было, какое судилище устроили мне? Знаете, что уже был подписано решение суда, где я признаюсь виноватым в убийстве Кулагина. Уже сегодня меня могли или убить, или завтра отравить на каторгу. Для того повременили с отправкой иных преступников, того же Зарипова. Меня ждали. Так что я спасаю свою жизнь, — выдал я тираду.

— Но это… Это же достойно пера писателя. То, что вы сделали… Да я восхищен. Вы не перестаете меня удивлять, Алексей Петрович. Уж простите, но погоните от себя, не уйду, ибо с вами весело, — сказал Хвостовский. — И можете не говорить, и так понятно, что я должен молчать. И я никому не скажу, клянусь честью и своей жизнью, но и вы дайте мне слово, что придет тот час и мы раскроем ваш замысел…

— Вы осознаете, что мои действия могут быть приравнены к преступлению, если они станут известны? — спросил я.

— Безусловно… И я иду на это осознано, — поэт скривился, будто обиженный ребенок. — И не смейте во мне сомневаться, Алексей Петрович!

Далее, Эльзу и журналиста пришлось отправить на улицу. Пришли люди и даже жандармы, которые сильно желали узнать о моем самочувствии. Вот их и сдерживали мои друзья. Впрочем, я готов был принять делегацию. Меня быстро обмотали в бинты, нашлись и две пули, которые, якобы сразу же извлек из моего тела доктор, свиная кровь была нам в помощь.

Единственно, как меня могли бы разоблачить, это если бы учинили обыск. Прежняя одежда, бывшая в соусе, все еще находилась в комнате, но под кроватью.

— Не заходить! Мой больной необходим покой! — выкрикнул доктор Карл Бранд.

— Мне нужно осведомиться, как самочувствие господина Шабарина, — настаивал жандармский подполковник Лопухин.

Быстро они среагировали. Наверняка где-то рядом были и ждали, когда закончится судилище, чтобы погладить по шерстке своего щеночка Климова, который берет на себя самую грязную и бесчестную работу. Иначе так быстро прибыть в доходный дом Эльзы Шварцберг, он не мог.

Лопухин вошел в комнату, обошел кровать, на которой я лежал, наклонился.

— Судар! Я попросить вас. Раненый должен спать и в пребыть в покое, — сказал доктор.

— Да, да… Безусловно. Он должен быть оставлен в покое, — сказал жандарм и уже скоро я услышал, как дверь в комнату открылась и сразу закрылась.

Как-то обнадеживающе прозвучало «должен быть оставлен в покое». Но я не собирался питать пустых надежд.

Доктора Карла Бранда посоветовала мне Эльза. Эта авантюристка и вовсе, когда зародилась в моей голове идея операции, так увлеклась, что мне практически ничего не нужно было делать. Хотя, договориться с Марницким — это была моя задача, также я нашёл исполнителя роли второго плана, моего спектакля, убийцы.

Это был Тарас. И я не мог не прибрать к себе этого человека. Пусть со мной, когда Тарас выступал моим врагом, ему ни разу не повезло, я переигрывал, но организаторские способности этого человека, как бойца меня впечатлили. Так же Тарас был человеком, готовым на различного рода авантюры. При этом, Тарас не смог окончательно убить в себе моральные человеческие качества. Ну и ещё: если подобные люди не служат у тебя, то они весьма вероятно скоро начнут служить твоим врагам. Подобные Тарасу исполнители — штучный товар, всегда требующий своего покупателя.

— Господин Бранд, достаточно ли вам заплатили, чтобы вы унесли с собой в могилу то, что сейчас происходит? — спросил я, когда доктор собирался меня покинуть.

— Я быть другом супруга Эльзы, я крестить их умерший дочь. В этом деле мне важное — отдать долг чести фрау Эльза. Я не спасти их дочь, я помогать всегда в ином, — сказал доктор и вышел из комнаты.

А я ничего не знал о том, что у Эльзы был ребёнок и умер. Наверняка, она не хочет об этом рассказывать, чтобы не травить себе лишний раз душу. Кроме того, если имеет место быть обвинение Карла Бранда, то каких же усилий, через что пришлось переступить этой женщине, чтобы обратиться к нему за помощью?

Вот же, черт побери! Эта разница в возрасте, пускай она и внешняя, а для меня так и вовсе не существующая. Эти правила и условности общества, когда женитьба на женщине не своего положения практически делает тебя изгоем. Эта репутация Эльзы, которую считают женщиной легкомысленной, которая крутит роман чуть ли не с каждым мужчиной-постояльцем в её доходном доме.

Не было бы всего этого, а также, если бы я не нуждался в поддержке других дворян, и не смотрел бы на свой брак, как на деловую сделку… То мог бы жить и не тужить рядом с такой боевой подругой, которой могла бы стать Эльза Шварцберг.

Но, увы. Не могу я вторую жизнь прожить не делая, а предаваться праздности. Я единственный, кто может хоть немного, но крутануть историю. Хоть чуть-чуть, но улучшить экономические позиции России в Новороссии.

И, может быть, в нужный момент более сытый солдат, чем в иной реальности, что-то заметит раньше, сможет предупредить свой отряд о надвигающихся англичанах или французах в Крыму. Или же артиллеристы не будут жалеть снаряды, и вместо одного выстрела из пушки сделают три, уничтожая ещё больше противников. И потому, что эти снаряды я для них закуплю, или доставлю вовремя.

Ведь, насколько я знал, в Крымскую войну у Севастополя противоборствующие стороны были вымотаны до предела. Весьма вероятно, что ещё месяца три-четыре, и вовсе французы и англичане пошли бы на сделку, а мир по итогам Крымской войны не стал бы таким унизительным.

Более того, если бы Севастополь держался, то никакие бы ультиматумы не стала бы выставлять Австрия, Пруссия не начала бы угрожать России войной, если Николай Павлович не пойдёт на соглашение и мирные переговоры. Просто, после падения русской твердыни в Крыму стало вдруг модно пинать Россию, которая всё же не сдюжила сдержать натиск западных стран.

Нельзя быть уверенным, что моя деятельность приведёт к победе. Но, если есть хоть какой-то шанс на это, что не могу же я разменять будущее своей страны на свои половые инстинкты!

И всё же во мне пропадает актёрский талант. В какой-то момент я даже ощутил себя Владимиром Ильичом Лениным. Вот и на него люди в очереди стоят, чтобы посмотреть на мертвого вождя мирового пролетариата. Или стояли… Что-то давненько я на Красную Площадь не хаживал, а если и бывал там, то не обращал внимания, всё ли ещё Владимир Ильич привлекает людей. В любом случае, на меня также приходили посмотреть, а я всё притворялся и притворялся спящим. В какой-то момент мое притворство стало более реалистичным, я просто уснул.

— Ну, будет тебе притворяться! — шептала Эльза. — Словно пуля, действительно, в тебя попала.

При этом вдова начинала всё более тяжело дышать, и не только говорила, но и действовала, снимая с меня шёлковую пижаму, которую, из моего дома Саломея, также здесь рядом поселившаяся, ничего не зная о том, что я не особо нуждаюсь в её заботе и чувствую себя просто великолепно, отдохнувшим чуть ли не помолодевшим. Хотя, куда мне ещё молодеть! Это я всё ещё до конца никак не смирился со своим новым обликом.

— Что ты делаешь? Прекрати! — говорил я без особого успеха убирая женские руки с некоторых, особо важных для каждого мужчины, мест. — Жандармы, что на первом этаже сидят, могут в любой момент сюда прийти или услышать нас.

— Они уже спят. Все спят! — с упреком сказала Эльза, продолжая свои манипуляции.

— Проснутся же! — уже не делая попыток отстранить женщину, сказал я.

— Я подсыпала им в чай снотворное. До утра проспят оба, — нетерпеливо сказала Эльза, безуспешно пытаясь снять с себя корсет. — Да помоги же ты мне!

— Ты сумасшедшая! Иди же ко мне! — сказал я, доставая нож из-под подушки, разрезая тесёмки, завязанные в узлы.

Трое мужчин сидели в отдельном обеденном кабинете ресторана Морица. Они не знали, что именно этот кабинет в последнее время приковывает взгляды всех посетителей. Своего рода это уже достопримечательность. Официанты даже порой так и говорят: «А вот здесь молодой дворянин Шабарин бросил вызов всесильному вице-губернатору!». История эта уже обросла многочисленными подробностями и легендами, ведь о покойном вице-губернаторе теперь можно говорить без придыхания, не страшась ничего, так и своё выдумать, чтобы гости в ресторане оценили «изюминку» заведения, не грешно.

Мужчины были условными врагами друг другу, представляли интересы разных политических группировок. Вместе с тем, никто драться не будет, не случится и оскорблений. Это другие головы могут слетать с плеч и рушиться судьбы, а те, кто имеет реальную власть, руки свои марать не станут, для этого всегда хватает исполнителей

— Ну, и что в свете всего случившегося мы будем делать? — задал вопрос Арсений Александрович Мицура, доверенное лицо князя Михаила Семёновича Воронцова.

— Шабарин всё же ваш человек? — игнорируя вопрос от подполковника жандармерии Лопухина.

— А если бы это было так, то что меняется? — от Мицуры последовал третий вопрос, который также не имел ответа.

— Мы так будем задавать вопросы? Так мы ответов не найдём. Может поговорим откровенно? — четвёртый по счёту вопрос задал доверенное лицо министра внутренних дел, статский советник Степнов Илья Аркадьевич.

Все трое мужчин замолчали и почти синхронно начали есть. Аромат и вкус телятины, блюда, которым так славится, кроме всего прочего, ресторан Морица, были умопомрачительными.

Два дня эти трое мужчин присматривали друг за другом. Они знали, что здесь находятся оппоненты, но при этом не шли на контакт. И представитель воронцовской партии, и представитель партии Чернышова, не безосновательно подумали о том, что Третье Отделение совершает много ошибок. Так что решили пока не проявлять свою активность, давая возможность жандармам создать себе по-больше проблем.

И пусть фигура некого дворянина Шабарина интересовала и Мицуру, и Степного, но и тот, и другой знал, что этот человек не его. Так что вполне было очевидным, что спасать Алексея Петровича Шабарина никто не собирался, причисляя его к противоборствующей группировке.

Однако сейчас Мицура понял, как, впрочем, и Степнов, поняли что Шабарин действует в каких-то своих личных интересах. Сперва даже у всех заинтересованных лиц было убеждение, что люди Нессельроде добрались до Екатеринослава. Однако эту гипотезу также быстро отринули, как невозможную. Чиновники даже не предполагали, насколько синхронно и почти одинаково они думали на протяжении тех дней, когда прибывали в Екатеринославе и присматривались к происходящему в городе.

— Третье Отделение готово признать свою неправоту и отступить? — спросил Степнов.

Однако голос статского советника был наполнен желчью, издевательством. Министерство внутренних дел Российской империи переигрывало Третье Отделение, поэтому Степнов, несмотря на то, что был человеком разумным, поддавался эмоциям и не отказывал себе в толике злорадства.

— Вы предлагаете всё переиграть? — спросил Лопухин.

— Я против переигровки! — решительно заявил Мицура. — Вы ударили по нашим интересам в губернии, потому я и требую, чтобы она полностью осталась за нами. Никаких выплат, никаких ваших предприятий на территории губернии не должно быть.

— Это неправильный подход, — вальяжно сказал Степнов. — Князь Воронцов уже не в той силе, чтобы что-то требовать. Он и болеет часто, и при дворе его вспоминают всё реже. И да, мы все знаем о том, что на Кавказе началось наступление наших войск. Но были взяты лишь только два, пусть и крупных, аула. На том всё и остановилось. Неужели вы считаете, что в силах хоть что-то диктовать?

— Тогда я, господа, предлагаю поиграть в другую игру, — взяв себя в руки, даже с улыбкой, сказал доверенное лицо Воронцова. — Пусть Фабр остаётся на своём месте, оставьте вы уже в покое этого Шубарина или Шабарина, как его там зовут. Вам же не отказано в выплатах. А в газете написана такая сказка о будущем губернии, что был бы жив Александр Сергеевич Пушкин, обязательно бы её переложил на стихи. Вот пусть Фабр и этот Шабарин попробуют хоть что-то притворить в жизнь.

Степнов и Лопухин посмотрели друг на друга, синхронно кивнули головами.

— А потом мы сможем в любой момент собраться и вопрос этот дальше решать, — озвучил договор подполковник жандармерии Лопухин.

— Вот и договорились, — с улыбкой сказал Мицура.

После этого разговора, если бы кто-то вошёл в отдельный обеденный кабинет ресторана, то мог бы подумать, что встретились три приятеля, которым есть, о чём поговорить, вспомнить, над чем посмеяться. И мало кто понял бы, что здесь и сейчас улыбаются, пьют вино, едят отменную еду три врага, каждый из которых решил не отрекаться от Екатеринославской губернии, и уж точно не дать возможности ставленнику Воронцова, Фабру, возвысить губернию.

Более того, Степнов несколько слукавил, когда сказал, что Воронцова начинают забывать при дворе. Это только неимоверными усилиями Чернышова пока получается всё ещё оставлять вдали от двора Михаила Семёновича Воронцова. А случись так, что наместник Кавказа всё-таки попадёт в Петербург, то там он и останется, и явно не на вторых ролях. Уж слишком признателен был государь тому своему чиновнику, который был готов ехать хоть на край света, лишь бы только служить. При этом Воронцов был одним из богатейших людей России и мог бы вообще ничего в своей жизни не делать, а заниматься сибаритством в каком-нибудь из поместий.

Так что, собрались, договорились о перемирии, но каждый уже строил планы, как сделать Екатеринославскую губернию своей.

От автора:

Спортивная дорама с китайским колоритом

https://author.today/work/400036

Глава 5

Болеть, безусловно, плохо. Но могу сказать с полной уверенностью, что казаться больным — это даже замечательно, пусть и некоторое время. За мной ухаживали, я часто спал, вовремя ел. Книги, опять же, вот «Онегина» перечитал… Это всё очень хорошо. Однако, как известно, хорошего должно быть в меру. Иначе оно постепенно, но неуклонно превращается в зло. От такого отдыха один шаг до сибаритства.

Если первые три дня моего почти что ничегонеделания казались райским времяпрепровождением, то скоро я ещё раз уверился, что такая вот благодать — это иллюзия, путь в никуда. Так что на четвёртый день я занялся бумагами, начал интенсивно работать с тяжестями. Два раза в день ко мне приходил Тарас. Делал он это, конечно, тайно, чтобы не быть замеченным мундирниками на входе в доходный дом.

Мне нужен был партнёр для отработки ударов и приёмов, и этот взрослый мужик имел просто уникальные способности к единоборствам. В сравнении с тем, как впитывали в себя науку подлого боя мои дружинники, Тарас показывал почти исключительные результаты: включая голову, с развитым образным мышлением и с умением быстро принимать решения, он становился очень опасным человеком. И даже габариты не мешали мужику быть подвижным и гибким.

Я не стал бы тренировать Тараса, если бы не понимал, что теперь он полностью предан мне. Кроме какого-то чутья, говорящего мне о том, что у меня появился отличный исполнитель и, возможно, соратник, я опирался также и на разумное объяснение. Так, больше материальных благ, чем я даю Тарасу, на данный момент ему взять неоткуда. Кроме того, я теперь знал все его тайны и мог в любой момент выдать дезертира и отъявленного бандита по специализации «рэкетир». Его сын сейчас находится в моём поместье, он у Марии Александровны Садовой. А эта девушка может дать и начальное образование, и воспитание. За проект моего дома и заводской деревни в общей сложности Маша получила от меня шестьсот рублей. Это очень существенная сумма. А за опеку над сыном Тараса я приплачиваю еще пятьдесят рублей, пусть Маша и отказывалась долго брать эти деньги.

Есть еще один немаловажный фактор, из-за которогоя приблизил к себе Тараса. Он свободно лавирует в криминальном мире. Уже появлялись приезжие гастролеры и шулера, а также отъявленные бандиты, которые хотели бы подмять под себя здешний криминальный мир. Все же после ухода Кулагина ниша освободилась. Я не наивный человек, понимаю, что преступность в России была, есть и будет. Но, чтобы она не росла, а соблюдала правила какого-никакого, так сказать, «общежития», контролировать теневой мир нужно.

Ну и деньги… Да! Я в какой-то мере поступаюсь принципами. Но не себе я беру, а в Фонд, чтобы после вкладывать в производство. Вот взять, к примеру те два борделя, что имеются в губернии. Один в Екатеринославе, а второй в Ростове — естественно, нелегальные. Разве, если я запрещу их, толк будет? Проститутки начнут принимать на дому, деньги пойдут мимо, информации также не будет, а ведь публичные дома — это большие возможности получать сведения, составлять компромат. Так что… Здесь главное поставить толкового, подходящего человека. И всем этим будет заниматься Тарас, и не только он.

Так что и такая перспектива будет — возвыситься над криминальным миром, контролировать его, получать от этого пополнение Фонда, но не быть причастным к преступности напрямую.

Казалось, что о произошедшем на заседании суда, словно все забыли. Дежурство жандармов на четвёртый день моего «лечения» было заменено на постоянный полицейский пост у доходного дома вдовы Шварцберг. Так что в какой-то момент я даже мог спокойно ходить по большей части этажа. Но не во всём доме я мог себя чувствовать спокойно. Гостиничный бизнес Эльзы, наверняка, не без моей помощи, шёл в гору. Потому большинство квартир были заняты, а люди графа Бобринского так и вовсе арендовали квартиру для своих командировок на целый год вперёд. Были и те, кто просто снял жилье, чтобы быть рядом к возможными событиями. Наверное, в народе уже есть поверие: где Шабарин, там скучно не бывает.

Я готовился к новой тренировке с Тарасом, попутно самостоятельно вспоминал некоторые приёмы ножевого боя и ударно-прикладную технику защиты от ножа. Нужно было оставаться для Тараса тем самым наставником, авторитет которого непоколебим. Потому к каждой тренировке необходимо подходить серьёзно, так что я даже писал план, чтобы быть готовым показать в точности любое движение. И вот именно в этот момент, когда я продумывал очередную тренировку, постучались в дверь.

Словно симулирующий болезнь школьник, который прикинулся больным только ради того, чтобы не идти в школу и не писать контрольную работу, я рванул под одеяло и состроил выражение лица, будто предался вселенской скорби.

— Кто там? — придавая своему голосу нотку трагизма, вопросил я.

И Эльза, и Саломея, и Петро, который также иногда принимал участие в наших с Тарасом тренировках, знают об обусловленной последовательности стука в дверь, сигнализирующей, что пришёл человек, прекрасно знающий, что я вовсе не ранен. Сейчас же стучали хаотично — значит, следовало подготовиться.

— Э-э, ваше благородие, мне приказано вам сказать, что к вам направляется губернатор. Минут через десять они будут здесь, — сказал вошедший в мою комнату полицейский.

— Благодарю за службу! — ответил я, думая о том, как же именно мне встречать Андрея Яковлевича Фабра.

Наверное, следовало уже каким-то образом начинать «выздоравливать». Пусть мои ранения окажутся несущественными, а организм — столь выносливым, словно у богатыря что будет достоверным все же выздоравливать. И я быстро поднимусь с кровати. Совсем скоро, как только окончательно будет понятно будущее.

Так что через минуту в комнате появилась Саломея, которая принесла мундир коллежского асессора, туфли, какую-то мазь на основе гусиного жира, чтобы прилизать мне волосы и придать приличный, хоть и только с постели, вид. Так что я собирался встречать губернатора в таком виде, который бы свидетельствовал, что я уже в скором времени намерен стать в строй и продолжить свою деятельность. Одеваясь, я понял, что изрядно волнуюсь. Наверное, было от чего. Ведь я до сих пор не знал своё положение, закрыли ли уголовное дело против меня, как сложилась судьба у того же самого Дмитрия Ивановича Климова. О нем я волновался только в том ключе, что не хотел быстрой смерти гада.

— Алексей Петрович, что же встали? — удивлял меня своей реакцией Андрей Яковлевич Фабр. — Как же я рад, что вы остались в мире живых и не позволили сотвориться всем этим злодеяниям.

Бывший всегда, или почти всегда, хмурым, серьёзным, сосредоточенным, сейчас Андрей Яковлевич весь сиял, словно его кто подменил. С его лица не сходила улыбка, движения были более резкими, он много жестикулировал. Или это так на него довлела вся та преступная обстановка, что сложилась на земле, хозяином которой, вроде бы, должен был он быть?

— Позвольте вас, господин Шабарин, представить моему спутнику… — сказал Фабр, указывая на человека, стоявшего за его спиной.

Если по этикету не мне, а меня кому-то представляют, сие означает, что этот человек по статусу намного выше. Логическое мышление, вкупе с тем, что я уже имел возможность и время проанализировать обстановку, подсказывали мне, кто именно может стоять передо мной. Радовало, что я не ошибся.

— Арсений Александрович, представляю вам сего молодого человека, молодого — но весьма разумного и деятельного, — говорил Фабр. — Алексей Петрович, перед вами доверенное лицо его светлости князя Михаила Семёновича Воронцова. Если, господин Шабарин, мы с вами друзья, то и я привёл к вам друга.

— Благодарю, Андрей Яковлевич, — подал голос человек князя Воронцова. — Моё имя Мицура Арсений Александрович, я статский советник и помощник его светлости князя Воронцова. Рад нашему знакомству.

Я встречал гостей, сидя в кресле, с перевязанной левой рукой, показывая, что всё ещё неважнецки себя чувствую, между тем, что могу принимать посетителей уже не лёжа в постели. Такое знакомство обязывало встать, и мне стоило немалого актёрского труда показать, что я всё ещё в болезни.

— Не утруждайте себя, господин Шабарин, мы знаем о том, что вы получили ранение. Вы же получили ранение? — спросил статский советник Мицура, прищуриваясь и улыбаясь.

Хотя намёк прозвучал, я всё равно не верю, что помощник Воронцова может догадываться, что всё нападение в суде — лишь спектакль. Ведь я поступал так, как для других просто было бы немыслимо. А на что не хватает фантазии, то невозможно и распознать. А так, на мне каких-то видимых ран нет, лишь только перевязанная, для антуража, левая рука.

— Господа, чему обязан оказанной мне честью, вашему визиту? — спросил я, проигнорировав вопрос о ранении.

Промелькнула мысль, что если эти господа и могут догадываться о том, что я подстроил покушение на самого себя, то пусть тогда считают, что я способен на нестандартные ходы. Ещё из прошлой жизни знаю, что люди, готовые что-либо вытворить, которые выкручиваются из самых сложных ситуаций, и с ними стараются не сталкиваться и не связываться. Мало ли, что ещё будет, если затронуть такого человека, в котором хватает духа авантюризма.

— Господин Шабарин, я счёл необходимым самолично прийти к вам и сообщить, что ситуация разрешилась. А также указать, что всенепременнейше жду вас на службе. А ещё… — Андрей Яковлевич замялся, повернул голову в сторону сидящего в соседнем кресле статского советника, но продолжил: — Я выражаю вам свою благодарность и признательность. Понимаю, что, когда вы и сами могли утонуть, то всё едино старались спасти меня. Я это оценил. И нынче хотел бы считать себя вашим другом, как и вас причислить к числу своих друзей.

Андрей Яковлевич Фабр встал, протянул мне руку. По такому случаю пришлось и мне вновь встать, при этом театрально кряхтя и чуть постанывая, опираясь на подлокотник кресла правой рукой. Я также протянул руку губернатору для быстрого пожатия, даже не веря в то, что, скорее всего, большинство неурядиц решилось.

— Господа, может, мы всё же перейдём к делу? У меня, признаюсь, не так много времени. Уже скоро необходимо отправиться в Одессу, — деловым тоном сказал помощник Воронцова. — Спешу вам напомнить, что окончательно вопрос ещё не решен. Я здесь в некоторой мере из-за того, чтобы озвучить ряд советов, к коим вам следует прислушаться.

Я напрягся. Значит, рано праздновать победу. Теперь становится понятным, что помощник Воронцова здесь для того, чтобы заставить меня пойти на какой-то компромисс в отношении Третьего Отделения или какой-то ещё иной политической силы. И только тогда при достижении этой договорённости, очевидно, и будет закрыто дело.

Хочу ли я этого? Вообще есть ли такой человек, которому нравится поступать так, как его вынуждают? И где, как правило, эти люди оказываются? Джордано Бруно не хотел признавать ложность гелиоцентрической системы — его сожгли. Галилео Галилей, будучи уже привязанным к столбу, готовясь к сожжению, признал свою неправоту, громогласно соглашаясь с системой мироустройства, предлагаемой католической церковью. Бруно погиб за свои убеждения, Галилей сказал же то, что хотела слышать толпа, но мгновением позже прошептал: «И всё-таки она вертится!». После чего великий учёный поехал домой и продолжил плодотворно заниматься наукой, даря миру новые свои изыскания.

Так что, наверное, всё-таки надо быть немножко гибким. Не забывая всегда и во всём искать собственную выгоду и ничего не давать просто так, если это, конечно же, не твой близкий человек.

— Ваше превосходительство, — обращался я к статскому советнику Арсению Александровичу Мицуре. — Вы предлагаете мне отдать некоторые документы, которые бы свидетельствовали о преступлениях Кулагина? Я правильно понимаю, что вы убеждены, что сии бумаги у меня есть?

При этом я несколько осуждающе посмотрел на Якова Андреевича Фабра. Он мог и рассказать о документах.

— Поймите, господин Шабарин, без уступок с нашей стороны никаких договоренностей не будет. Вы, я уверен, можете догадываться о тех обстоятельствах и том противостоянии, которые сложились. В некотором роде, ваши действия позволяют мне рассчитывать на ваше понимание, — произнёс Мицура. — Вы же мудрый человек?

— Вы сказали «с нашей стороны»? Значит ли это, что вы причисляете меня к числу друзей его светлости князя Михаила Семёновича Воронцова? — я выцепил самое главное из сказанного статским советником.

— Друзей? Не хотелось бы вас обидеть, господин Шабарин, вероятно, я в это слово вкладываю некий иной смысл, чем вы… — Мицура задумался. — Назовём вас, если все удачно сложится, «сподвижником». Всё же его светлость — один из самых знатных людей империи, и его друзья должны быть рядом по своему положению.

— Пусть так. Я безмерно уважаю его светлость, а также преклоняюсь перед всеми деяниями, кои он совершил во благо государя и Отечества, — чуть подумав, сказал я.

Безусловно, без поддержки кого-то на самом верху мне придётся сложно. Что там ждёт впереди, и не каждый же раз мне устраивать театр со стрельбой? Возникал вопрос: а настолько ли силён Воронцов, чтобы оградить меня от различного рода нападок со стороны недоброжелателей? Впрочем, идти на поклон к Третьему Отделению я никак не могу. Другая сила, чернышёвские, которой прикрывался преступник и подлец, бывший вице-губернатор Кулагин, казалась мне ничуть не лучше, чем жандармы, а как бы и не хуже. Вот и выходило, что особых альтернатив, кроме как заручаться покровительством Воронцова, не было.

— Хорошо, воля ваша. Что именно хотели бы вы получить от меня? Вместе с тем, ваше превосходительство, бесплатно бывает только сыр в мышеловке, — решительно ответил я после продолжительной паузы.

— А вы наглец! А ваши образы… сыр в мышеловке… бесплатный… Я запомню это, забавно. Но разве мало того, что прекратилось дело о вашем участии в убийстве вице-губернатора? Или недостаточно, что вы остаётесь помощником Якова Андреевича Фабра? Ваш Фонд можно было бы также учесть в сложившейся обстановке, как подарок вам же, — театрально всплеснул руками Арсений Александрович Мицура.

— Любезный Арсений Александрович, — наконец, решил высказаться и Андрей Яковлевич Фабр. — И всё же своим помощником Алексея Петровича выбрал я. На то имею достаточно полномочий. Что касается Фонда, то господин Шабарин уже предоставлял мне расчёты, куда пойдут эти средства. Не буду вдаваться в подробности, но деньги будут направлены отнюдь не на увеселения или личные нужды, а лишь во благо империи.

Я с благодарностью посмотрел на губернатора Екатеринославской губернии. Наконец, и он показал себя как игрок в этой непростой шахматной партии. Вот как начинает говорить!

— Воля ваша! И что же вы, господин Шабарин, хотите получить в виде благодарности? — язвительно сказал статский советник.

— Участие его светлости князя Михаила Семёновича Воронцова, и каких других лиц, считающих себя, как вы подчёркиваете, друзьями его светлости, в проектах Екатеринославской губернии. Смею заметить, что я не буду предлагать участие в тех делах, кои не будут приносить дохода, Фонд будет гарантировать возврат большей части средств, если предприятие не сложится. Больницы, учебные заведения — это то, что на себя возьмёт фонд, и, смею надеяться, — я посмотрел на губернатора Фабра. — И губерния поможет.

— Надо же! Поймите правильно, вы выглядите молодо. В таком возрасте и с таким, уж простите, низким чином и достатком… произносить слова, словно диктуете свою волю! — Мицура притворно рассмеялся. — Мне становится даже забавно, что у вас получится. Изложите на бумаге то, что предлагаете его светлости, а я передам письмо.

Но я знал, что губернатор уже должен был сообщить своему покровителю о сущности моего стратегического плана.

— Я уже переслал проект развития Екатеринославской губернии его светлости Михаилу Семёновичу Воронцову. Безусловно, господин Шабарин, я сделал в бумагах указание и о вашей роли в составлении сего проекта, как и приписал, в коих делах его светлости было бы выгодно поучаствовать. Так что ждём ответа, — Яков Андрей посмотрел на Мицуру с выражением лица торжествующего победу человека.

— Бумаги! — несколько раздражённо сказал Арсений Александрович. — Передайте их, пусть жандармы не чувствуют себя проигравшими, иначе они пойдут на всё. Отдайте им эти документы.

Я демонстративно встал, почти уже не корчась и не сгибаясь, и подошёл к кровати.

— Господа, вы мне не поможете? — сказал я, указывая на кровать.

Поймал себя на мысли, что мне весело было наблюдать, как два высокопоставленных чиновника, согнувшись, что называется, в три погибели', оттягивают в сторону массивную, нелёгкую кровать.

Именно здесь, под одной из половиц была спрятана часть моего компромата. На самом деле я уже отобрал бумаги, которые мог, хоть и нехотя, отдать. Здесь расписки о передаче крупных сумм денег различным ревизорам, что приезжали в губернию не столько ради проверок, сколько для сбора дани. Была и пара документов о том, что на регулярной основе выплачивались деньги начальнику жандармского губернского управления по Екатеринославской губернии. Для знающих людей становилось понятным: это мзда за то, чтобы Третье Отделение не вмешивалось в преступные схемы, пропорачивающиеся в губернии.

Уверен, что Мицура сам поделит документы и передаст компрометирующие бумаги обоим сторонам, чтобы их рассорить и отвлечь от других дел.

Чуть подумав, я взял ещё несколько писем, в которых указывалось о непричастности Яков Андреевича Фабра ко всем этим преступным схемам. Я не хотел иметь серьёзного компромата на губернатора. Но эти письма, где указывается, что Фабр ни в чём не виноват, на мой взгляд говорили об обратном. Если он — хозяин Екатеринославской губернии, то почему позволял твориться таким бесчинствам? Начальник всегда должен отвечать за подчиненных. Вот в этом и есть самая главная вина Якова Андреевича.

— Это уже кое-что, — с радостью сказал Арсений Александрович Мицура после того, как быстро просмотрел некоторые документы.

В дверь постучали, и статский советник накрыл бумаги скатертью. В комнату вошли, это была хозяйка доходного дома Эльза Шварцберг, а компанию ей составила Саломея. Они принесли бутылку очень недешёвого французского вина, тарелку с кусочками сыра, вазу с виноградом, шоколад и немного мёда.

Пока Эльза расставляла всё это на краешке стола, так как другая часть небольшого столика была достаточно явно занята накрытыми скатертью бумагами, все молчали.

— Итак, господа, я намерен вам в общих чертах обрисовать то соглашение, которое было достигнуто по вашей губернии… — после того, как мы выпили по глотку вина, и каждый закусил тем, что ему более всего понравилось из принесённого, начал говорить Мицура.

Я прекрасно понимаю, что при любом мирном соглашении приходится всем заинтересованным сторонам идти на компромиссы. Без этого сложно выработать хоть какой-то документ, который бы прожил значительное время, а не был порван сразу же после переговоров. Необходимо вырабатывать систему противовесов, когда, если одна сторона побеждает, вторая должна выходить из противостояния, сохраняя лицо.

И вот что-то похожее сейчас нам озвучивали.

— Как вы представляете, господин статский советник, мою работу с этим подлецом? Ведь он… — взъярился Яков Андреевич, когда Мицура озвучил, что одним из условий соглашения будет сохранение за Дмитрием Ивановичем Климовым должности вице-губернатора.

— Иначе нельзя, — ровно и очень твёрдо ответил тот. — Не стоит списывать Третье Отделение. Вы многого не знаете. Но вы, любезный Андрей Яковлевич, в полной мере можете ограничить Климова в делах. Вон, какой у вас есть деятельный помощник, — Мицура поспешил сгладить возмущение губернатора шутливой манерой. — Господин Шабарин, справитесь со всеми поручениями?

— Справлюсь, и здоровье позволит. Но будьте готовы к тому, что я вызову на дуэль Климова, — жёстко сказал я.

— А вот этого делать не надо. Будьте благоразумны. Просто не посвящайте его ни в какие свои дела. Пусть окажется не у дел! — просил статский советник. — Это самое болезненное и обидное будет для него, вот увидите. Ну а оступится в чем… Можно и прогонять.

Поднял я вопрос и о Жебокрицком. Вот этого точно списывали. Судебное разбирательство по его махинациям должно было, наконец, пройти, причём в соответствии с законом и честно.

Считается ли, что я безоговорочно победил? Да, для меня это победа. Ведь я хотел иметь возможность в дальнейшем влиять на обустройство Екатеринославской губернии, подготовку региона к будущей большой войне. И теперь все карты — мне в руки. Будем действовать!

Вот только имеются ещё некоторые вопросы, которые необходимо было бы решить до больших снегов. И почему здесь так всё плохо с транспортом⁈ Слетал бы на один день в Севастополь, убил бы обидчика своей будущей жены, быстренько вернулся бы в Екатеринослав — и работал себе дальше спокойно.

Глава 6

Наконец, удалось немного передохнуть. Быстрые переходы, даже когда по большей части можно ехать в карете, утомляют неимоверно. Мы не останавливались на ночлег, и днём и ночью спешили в Севастополь. Подремать удавалось лишь на почтовых станциях, и то, когда нам меняли коней. Смотрители делали это в первую очередь, но только после того, как покажешь им бумагу от губернатора. Однажды пришлось вступить в спор с армейским полковником, выясняя, у кого тут больше харизма. Благо на почтовой станции хватало свежих лошадей, и наш спор решился, когда экипажи были готовы к выезду почти одновременно.

Следовало бы сказать ещё спасибо его светлости Михаилу Семёновичу Воронцову. При встрече обязательно это сделаю. Все-таки он созидатель и строитель. Уже на подъезде к Крыму начиналась дорога, названная в народе «Воронцовской». И сразу заметно — относительно остальных эта была в отличном состоянии. Тракту было всего пять лет, и даже существовала целая служба, которая должна призвана следить за его состоянием. И если надо подсыпать грунта, то это делалось быстро.

Читал я в будущем, что именно эта логистическая артерия Новороссии во многом позволила Севастополю в Крымскую войну долгое время продержаться — и не впастьв полную осаду. По собственному опыту я понимал, что логистические пути порой намного важнее, чем даже количество стволов или число дронов в небе.

Так что когда я подъезжал к Симферополю, то решил, что и этим надо заняться уже сейчас: продумать логистику в Крым, внутри самого полуострова, а также составить план, как обустроить сеть хороших дорог, соединяющих Севастополь с Екатеринославом и Луганском. Уверен, что доставленные вовремя грузы и подкрепления смогут значительно облегчить обстановку в Крыму и сейчас, и в двадцать первом веке.

Да, я спешил в Севастополь. В этом городе мне предстояло решить два важных вопроса: первый был связан с честью и достоинством моей будущей жены, следовательно, затрагивал и мою честь; второй вопрос заключался в стремлении помочь своему Отечеству и предупредить некоторые крайне сложные решения. Это я намекаю на затопление Черноморского флота у Севастополя во время Крымской войны.

Я собирался убедить военного губернатора Севастополя, славного адмирала Михаила Петровича Лазарева, в том, что можно и нужно начинать массово строить мониторы. Эти тихоходные, но вооружённые артиллерией платформы, по моему мнению, — важнейший аргумент в будущей войне. По крайней мере, французы во время Крымской войны очень даже удачно применяли свои плавучие артиллерийские платформы, причем небронированные, или лишь частично покрытые стальными листами.

— Вы позволите, Алексей Петрович, разбавить ваше одиночество? — в комнату гостиницы, которую мы почти полностью зарезервировали для ночлега, вошёл Святополк Аполлинарьевич Мирский.

— Входите, конечно, — сказал я, вставая, чтобы поприветствовать господина Мирского.

Святополка Аполлинарьевича посоветовал, или даже скорее, навязал статский советник Мицура, тот самый — доверенное лицо князя Воронцова. Я, безусловно, мог бы отказаться от соглядатая и контролёра в своей команде. Однако я не жулик и не вор, чтобы бояться проверок. А вот то, что Мирский имел отношение к становлению сельскохозяйственной и производственной системе в Новороссии, факт. А эта система уже показала себя самодостаточной и развивает регион быстрее, чем любой иной в Российской империи. Так что я и это пущу на пользу — так Мицура, стремясь поставить мне подножку, сделает мне только лучше.

Мирский стал для меня ключиком к разным дверям. Это стало понятным, едва мы пересекли Екатеринославскую губернию и въехали в Крым. Тут любая писулька от князя Воронцова имела значение, с его светлостью в Новороссийских губерниях ссориться не желал решительно никто. И такие бумаги имелись как раз у Мирского.

А мне страсть как нужны люди — и кадры, и связи. Идея сколь угодно может быть обоснованный, перспективной, прогрессивной, на бумаге окупаемость проекта чуть ли не в полгода, но… Если нет человека, который занялся бы реализацией, то всё это — влажные мечты на ночь и искусанные в бессилии локти, одна глухая злоба от недополученной прибыли.

Так что грамотный человек рядом — это только на пользу. А в том, что мне удастся скрыть некоторые свои теневые дела, я был почти уверен.

У меня и вовсе складывался ощущение, что я сейчас своего рода спортсмен, за успехами которого наблюдают многие болельщики. Кто-то делает на меня ставку, кто-то, напротив, считает, что мои соперники обязательно меня одолеют. Есть и те, кому я со своими планами и успехами почти безразличен. Такие занимаются лишь одним ухом слушают о том, что какой-то там Шабарин что-то там сделал, пришёл к финишу, или, не дай Бог, сошёл с дистанции. Так вот для болельщиков жизнь спортивного кумира не должна быть открытой книгой — и моя не будет.

— Могу я полюбопытствовать, что вы читаете? — спросил Мирский, присаживаясь на стул рядом со мной и указывая на стопку газет.

— Безусловно, будьте вольны и вы взять газету. Вот, нас догнал последний номер «Екатеринославских ведомостей». Я нарочно оставлял своего человека, чтобы он купил газету и доставил её мне, — сказал я, протягивая еженедельник своему собеседнику.

— Очень любопытно, — прочитав заголовок газеты, ответилМирский и углубился в чтение.

В газете громогласно и в красках рассказывалось о том, какой правильный, своевременный, честный и патриотический Фонд был создан под эгидой всеми любимого Екатеринославского губернатора Андрея Яковлевича Фабра и под управлением, может, и не настолько любимого, но уже вполне узнаваемого Алексея Петровича Шабарина. Текст статьи составлял я, а потом мы ещё с Хвастовским его корректировали. Расписали, как и над чем будет работать Фонд, не забыв совершенно искренне воззвать к патриотизму. Всё расписали так, чтобы было предельно ясно.

Вот, к примеру, любой человек, кто пожертвует фонду более тридцати рублей, обязательно будет отмечен в специальном вкладыше в губернской газете. Стремление увидеть свою фамилию, имя и даже отчество на страницах газеты неискоренимо — это своего рода как попасть в телевизор в будущем. Многим захочется и оставить такую газету для потомков. Люди не разбалованы сейчас многими источниками информации, как и развлечениями. И такса в тридцать рублей — это несущественно для тех, кто думает о минуте славы. Бедняку такие мысли просто в голову не придут.

Кроме того, я предоставил губернатору проект поощрения купцов, предпринимателей и даже помещиков, которые станут на постоянной основе жертвовать определённые суммы в Фонд Благочиния. Подобная стратегия чем-то смахивала на рэкет.

Вот только никакой преступной подоплёки в этом я не видел, тем более, учитывая, что средства собираются на благие дела. Предприниматели могли просто не платить никаких денег, Но тогда они не будут опубликованы в газете, не получат рекламу на страницах Екатеринославских ведомостей, не будет у них и почетного звания «образцовый поставщик». Сейчас я ещё разрабатываю документ, который более точно и полно объяснял бы, кто есть такие образцовые поставщики, какими льготами они могут пользоваться в Екатеринославской губернии и так далее.

На самом деле, у губернатора и его администрации, включая в том числе и меня, хватает рычагов воздействия и на умы, и на кошельки многих людей Екатеринославской губернии. К примеру, можно и нужно устраивать два раза в год приём у губернатора. И пусть туда получат приглашение только те, кто проявил гражданскую сознательность, сопряжённую с щедростью, и вложился в Фонд Благочиния. Уверен, чтобы попасть на такое мероприятие, где мы могли бы выдавать и какие-нибудь губернские знаки отличия, многие купцы, промышленники, помещики — да все будут стараться сделать вклад в Фонд развития любимой губернии.

— Занятное дело — этот ваш Фонд, — Мирский усмехнулся, очевидно, уже оценив всю статью. — В честных руках он — несомненное добро. Ну а попадёт в нечестные руки — зло превеликое. Но спорить не стану, написано всё так, что я уже сейчас хочу достать сторублевую ассигнацию и отдать вам лично в руки.

— Ни в коем случае! В руки не надо, — улыбнулся я. — Все вклады могут быть только в Сберегательной Кассе. Ну а после — в банке. Вы же сами занимаетесь проектом открытия Губернского Новороссийского Банка. Вот и будет Фонд держать в этом банке средства.

— Это для вашего дела затруднительно, но ничего невозможного в сём нет! — сказал Мирский.

Действительно, когда встал вопрос: как же и куда можно положить деньги, чтобы они поступили в Фонд? То вышло, что механизма не существует. Безусловно, можно было бы собирать деньги и напрямую, выдавая расписку, какие были сейчас в ходу, или же ведя журнал прихода. Но психология человеческая такова, что меня обязательно бы обвинили воровстве из своего же Фонда. Да и меньше нужно деньги держать в руках, их нужно больше отдавать в оборот. Не хватает системы, когда можно было бы не видеть самих денег, а просто переписать сумму с одного вклада на другой, да и все дела. Так, однако, людям легче расставаться с кубышками, которые иначе бесславно томятся где-то под матрасами да в шкатулках.

В Екатеринославе только-только начала действовать так называемая Сберегательная Касса. Это такое недоразумение в финансовой системе Российской империи, что и говорить больно. Сберегательные кассы были созданы в России по образцу, даже без смены названия. Такие появились в начале века в Европе, но ведь в России всё иначе, и в игру вступает куча ограничений. Значит, такая касса не может сработать в полной мере, как должно.

Министр финансов Канкрин, чтоб ему пусто было, умудрялся даже из имеющихся банков делать уродцев, не выполняющих свои главные функции. В Сберегательную кассу можно было бы положить от пятидесяти копеек до тридцати рублей. Мало? Не то слово, неэффективно.

Так что мы сильно рисковали, когда разрешили пополнять Фонд через Сберегательную Кассу. Вот и приходится иметь хранилище денег всего Фонда в доходном доме Эльзы Шварцберг, пусть и под охраной. Очень неудобно, очень опасно.

Вместе с тем, законодательство Российской империи, позволяет назвать банком любое дело, у которого капитализация будет выше десять тысяч рублей. И хотя созданию коммерческих банков чинились административные препоны, всё же они уже возникали, причём в захолустных местах и с крайне малой капитализацией.

— Алексей Петрович, только я вас очень прошу, — не стреляйтесь! — сказал Михаил Аполлинарьевич.

Он, конечно, был в курсе моих планов, знал, зачем я еду в Севастополь. Я же лишь только вздохнул и развел руками, показывая, что это не в моей власти. Любой достойный дворянин меня поймёт.

Михаил Петрович Лазарев принял меня благодаря той самой бумаге от Воронцова, которую вёз Мирский. Иначе, думаю, можно было и месяц ждать встречи.

— Это дорого, это сложно, это слишком необычно, чтобы покупать сразу и много! — сделал своё заключение Михаил Петрович Лазарев.

Вот так. Коротко и по существу — как отрубил. Господин адмирал произнес свой ответ и поджал решительно подбородок. Легче лёгкого было представить его на капитанском мостике, обуреваемого ветрами и несгибаемого. И смысла затевать спор я не видел. Есть у флотских такая манера — считать всех, кто в море не ходил, какими-то не совсем полноценными, крысами сухопутными. И, в общем, не так чтобы безосновательно — во флоте нужно очень много уметь, знать названия, оставаться отчаянным. Тут полных дураков быть не может. Так что флотский офицер будет считать, что он прекрасно разбирается в армейских делах, при этом оставаться убеждённым, что ни один армейский офицер не может и близко разобраться в специфике флота.

— Ваше высокопревосходительство, я, признаюсь, предполагал, что вы произнесёте похожие слова. И я не прошу вас делать прямо сейчас заказ на мониторы. Но вы обязательно посмотрите на то, что они могут, давайте проведём учебные стрельбы, тогда и будет ясно — нужны ли такие корабли в русском Черноморскому флоту, — сказал я.

— Но Почему вы их называете «мониторами»? — спросил Лазарев.

Я лишь пожал плечами. Для меня они просто так назывались, и всё. Вроде бы, первый такой корабль, построенный в Соединённых Штатах Америки, имел название «Монитор». От него и пошло.

Я не уговаривал адмирала. Все те аргументы, которые я мог бы привести прямо сейчас — они подробнейшим образом расписаны в проекте. А любые доводы, сказанные мной, человеком, не относящемуся к флотской касте, прозвучали бы в присутствии Михаила Петровича нелепо.

Многие новшества в армии и флоте появлялись либо случайно, либо ситуативно. Некая ситуация требовала быстрого, как на тот момент казалось, временного решения — и человеческий гений выдавал его. К примеру, во время Гражданской войны в США и южанам, и северянам нужно было взять под контроль большие реки, а также побережье. И те, и другие прекрасно понимали, что воюют, скорее, не люди, а разные экономики. И северянам удалось переломить ход войны, лишь когда они экономически подорвали Южную Конфедерацию. И сделали они это благодаря тем самым мониторам.

А разве Крым, как и остальное русское Причерноморье, не должен прикрываться артиллерией? Если поставить везде форты, каждую прибрежную деревушку защитить, а строящийся город прикрывать мощной артиллерийской группировкой — это никаких денег не хватит. А вот эти самые мониторы, пусть и маломаневренные, медлительные, но смогут подойти и к Мариуполю, и к Керчи и отстоять города.

Адмирал Лазарев уже сказал — дорого. По примерным подсчётам, такой небольшой кораблик будет стоить до сорока тысяч рублей. Это и вправду немало, примерная стоимость деревянного фрегата. Вот только мониторы могут быть почти что неуязвимыми, а благодаря низким бортам — крайне неудобным соперником для любого линейного корабля или парафрегата.

И все это прописано в документах, что я предоставил Лазареву. И собирался отстоять свою иницииативу.

— Я правильно вас понимаю, господин Шабарин, что вы предлагаете мне написать бумагу? В коей сказано, что Черноморский флот желает выявить возможности бронированного корабля типа «Монитор»* А сам корабль будет представлен к просмотру Екатеринославским Фондом? И никаких денег вы за это просить не будете? — уточнил Лазарев.

— Никаких денег, ваше высокопревосходительство, — подтвердил я.

— Удивительно! Обычно ко мне приходят, чтобы заручиться соглашениями и договоренностями, вытянуть из Черноморского флота средства. А вы нам их предлагаете! — казавшийся суровым, Лазарев теперь усмехнулся.

— Именно так, ваше высокопревосходительство, но буду откровенным. То, что я предлагаю — сие хитрый подход в коммерции. Вам обязательно понравятся мониторы, а у нас уже будет проект и производства, которые позволят выпускать мониторы большим числом, — признался я.

— Хорошо же, вы меня убедили, особенно тем, что не надо будет вам платить. Я выпишу бумагу, в которой попрошу Луганский завод построить два монитора. Ну и придумать артиллерийское оснащение к тем бронированным лодкам, — сказал Михаил Петрович Лазарев.

— На большее я и не рассчитывал, — слукавил я.

На самом деле очень сильно хочется, чтобы было так: вот я пришёл к легендарному Лазареву, показал ему проект бронированных малотоннажных кораблей… А Михаил Петрович такой: «А я ведь только вас и ждал, господин Шабарин, чтобы вы мне именно такой проект принесли. Хотите, я весь бюджет Черноморского флота перенаправлю на постройку ваших мониторов?»

То-то я был бы доволен!. Хотя нет — ведь в данном случае пострадал бы в целом Черноморский флот. Пусть ни шатко ни валко, но всё же Черноморский флот уже насыщается парафрегатами с новыми нарезными артиллерийскими установками. Мониторы могут быть только вспомогательным аргументом, но никак не основным.

А не захочет Черноморский флот, в лице его нынешнего командующего, купить мониторы, так себе заберу. Найму команды, благо на такие кораблики много людей не надо, там бы только найти капитана да механика толкового, и можно в нужный момент прибыть к Севастополю частным образом — и героически погибнуть.

В целом, переговоры с адмиралом Лазаревым прошли не очень удачно. Отказы флота осуществлять крупные покупки артиллерии и боеприпасов подтверждали упаднические, но пророческие слова директора Луганского завода Фелькнера. Я было думал, что увижу какие-нибудь свидетельства коррупционной составляющей, нужно же объяснить для себя, почему флоту не нужно оружие. Но то ли не всё так очевидно, то ли и нет денег для масштабных закупок артиллерии и снарядов для Черноморского флота.

— Сударь, прошу понять меня правильно, но вы не офицер, а здесь проходит офицерское собрание, — остановили меня на входе в один из домов на набережной Севастополя.

— А я, собственно, туда и направляюсь, — сказал я, сделав шаг в сторону двери.

Узнать, где обычно собираются офицеры, когда нет балов и приемов, ну и вахты, было несложно.

— Я не могу вас пропустить. У меня приказ, — настаивал молоденький мичман.

— Сударь, вы должны знать — вы препятствуете решению вопроса чести, — тогда громче сказал я. — Будьте добры не мешать мне восстановить свою честь, а также господам офицерам — открыть глаза на одного подлеца, который затесался среди честных и достойных служителей Отечества, — сказал я, а мичман, пусть и неохотно, отошел в сторону.

Зайдя в дом, я сразу услышал, где проходит это самое заседание. Как тут не услышишь? Заседали офицеры весело, под звон бокалов. Вот на шум я и направился, благо дом был лишь относительно большим, имел широкую гостиную, а кроме неё пять или шесть комнат.

— Прошу проститье меня, господа, но есть ли среди вас господин Печкуров? — выкрикнул я, заглушая другие звуки.

Установилась тишина. Я знал, что этот подлец именно тут. Тренируя своих дружинников, я не преминул им дать задание: разузнать и о самом Печкурове, и о том, где он обитает и должен быть сегодняшним вечером. И ведь поразительно, сколько слуги знают о своих хозяевах! И насколько фигура этого подлеца известна в городе. О Печкурове знает даже половой, что принят в ресторан буквально несколько дней назад.

— С кем имею честь? Я Печкуров, — из-за одного из столов вальяжно, словно хозяин положения, вышел…

Ухоженный, лощёный, самовлюблённый павлин. Наверняка, такой знает, как правильно подходить к женщине. Да и черт с ним и его знаниями, если только мразота не лезет к моей женщине.

— Я — Алексей Петрович Шабарин. А вы, сударь — тот недостойный человек, который силой пытался взять девицу достойного происхождения и воспитания. Вы обманом завлекли ее в сад, где затащили в кусты, и позволили себе… вольно с нею обращаться, напоказ своим друзьям, которые за этим наблюдали из других кустов. И вы знали, что достойная эта девица будет опозорена! Это не остановило вас, и я не могу понять, зачем такая подлость. Может, вы спорили на девичью честь? Не мне решать, а вам, господа, — Я окинул взглядом помещение, где сидели и стояли удивленные и заинтересованные морские офицеры. — Вам, господа, решать, достоин ли господин Печкуров быть среди вас, быть офицером славного Черноморского флота!

— Достаточно! Вы, сударь, паяц! — выкрикнул Печкуров.

— Бам! — глухо прозвучал удар моего кулака по челюсти Печкурова.

Подлец упал, тут же попытался подняться, но его ноги подкосились, и Печкуров вновь упал.

— Вы! — выкрикнул я, — Вы пытались силой взять мою невесту! Только стреляться! Жду секундантов, — сказал я и с гордо поднятой головой вышел из дома.

Глава 7

— Алексей Петрович, да неужели же нельзя было обойтись без мужицкого удара? — возмущался Мирский.

Я сразу же, по приходу в гостиницу, рассказал своему партнеру о случившемся. Мне нужен был секундант, и Мирский подходил на эту роль более всего. Конечно, он не отказал мне. В противном случае это было бы моветоном и вызовом для наших неплохих отношений.

— Вы, Святополк Аполлинарьевич, понимаете, что сделал этот подлец? А что именно он хотел сделать ещё? — возразил я.

— И всё же… Пристрелили бы его на дуэли, как-то и предписывает кодекс чести. Но не в морду же! Словно мужика какого за провинность наказали, — продолжал возмущаться Мирский.

Я лишь улыбнулся, намекая на то, что разговор пошёл уже по второму кругу. А что до мужика, так есть среди них и такие, коим я не считаю зазорным руку для пожатия протянуть. Как и дворяне имеются, которым хочется пинка под зад дать, а не политесы выписывать. Хотя все же разница между дворянством и подлым сословием здесь и сейчас ощутима, «белая кость» еще не забыла в своей массе ни о чести, ни о достоинстве. Правда, в моем утверждении как-то чуть в стороне стоит вопрос о крепостничестве. Ведь дворяне нещадно эксплуатируют крестьян, и часто не только экономически.

Вызов на дуэль Александра Печкурова, то, как это было сделано, не могло не взбудоражить Севастополь. Благо, что вызов прозвучал вечером, а уже на рассвете назначена дуэль. Так что «кости промывать» мне будут уже по результатам поединка. А тогда, как это почти во всём и бывает, сработает правило: победителей не судят. Если только не затеряется записка, обязательная при дуэли, свидетельствующая о доброй воле и с просьбой не винить того дуэлянта, которому повезло больше.

Невольно закрадывались в голову мысли, что если подлецу удастся меня убить на дуэли, то его слава как удачливого ловеласа способна будет создать очередную легенду в российском обществе. Вон, к примеру, Толстой-Американец, или даже Пушкин — о них часто говорили в уважительном тоне, и не только по поводу профессиональной деятельности, а часто как раз по причине частых дуэлей и побед на любовном фронте.

Осуждать или восхищаться? Поступок один, а реакция общества может быть разной. Дуэль — признак и благородства, и лихого мужества. Жаль, что подобное отношение переносится и на поле боя, когда некоторые офицеры, чтобы доказать свое бесстрашие, совершают опасные поступки.

Взять Милорадовича, героя войны 1812 года. Он обедал во время Бородинской битвы прямо под пулями и разрывами французских бомб. Этим поступком до сих пор восхищаются. А по мне — глупость несусветная, ведь во время этого «обеда» убило и слугу, и адъютанта генерала. И разве Родине от того польза?

— Вы так и не поведали мне, как прошла встреча с секундантом моего обидчика, — сменил я тему разговора.

Мирский покачал осуждающе головой, но после предельно серьёзно сказал:

— Стреляться будем вашей дуэльной парой. В Севастополе не так легко купить дуэльные пистолеты, да и сделать это быстро не будет никакой возможности. Ваш обидчик требует либо извинений при всём офицерском собрании, либо стреляться до смерти или же до тяжёлого ранения, — с нескрываемой грустью проговорил Святополк Аполлинарьевич.

— Не переживайте, не для того я уже столько сил потратил на то, чтобы начать воплощать в жизнь проект благоустройства Екатеринославской губернии, чтобы умереть, — решительно сказал я.

Вот интересно, а была ли уже в России дуэль с использованием револьверов? Думаю, что нет. Я предлагал стреляться именно с использованием этого оружия. И после того, как на подобное согласилась другая сторона, почувствовал даже некоторое торжество.

Я неустанно тренировался в не таком уж и лёгком деле, как стрельба из револьверов. Моя рука привыкла к тяжести оружия, я практически интуитивно целюсь, и, что важнее всего, попадаю. И для меня как человека из будущего, отлично стрелявшего пистолетов и часто навещавшего тиры, револьвер намного привычнее, понятнее, чем современные дуэльные пистолеты.

Я не стал объяснять Мирскому, что тот удар по наглой морде Печкурова в офицерском собрании не был столь уж эмоциональным и бездумным порывом. Во-первых, так я не оставлял шансов Печкурову отказаться от дуэли. Ведь по негласному кодексу чести можно отказаться стреляться, если тебя оскорбили. Общество, конечно, осудит отказ, но катастрофического урона чести не должно случиться. Однако уж если случился унизительный физический контакт: пощёчина, толчок или пинок, — то отказаться от дуэли просто невозможно. В противном случае дворянина перестают принимать в обществе. Он считается трусом, попросту теряет честь.

Во-вторых, когда сегодня вечером я сделал столь решительный вызов на дуэль, единственный магазин, где можно было бы приобрести дуэльные пистолеты, был уже закрыт. А его хозяин, не без моего содействия, должен был, как «истинный немец», предаваться исконно русской традиции — напиваться по пятницам. По крайней мере, я на это надеялся, когда заглянул в оружейную лавку, прикупил там неплохое нарезное ружьё, а кроме денег ещё подарил хозяину две бутылки редкого в России, но модного в Европе абсента. Дуэль же была назначена на раннее утро, когда, даже если хозяин магазина не напьётся зелёным алкоголем, его оружейная лавка будет явно еще закрыта.

Между тем, как гласит дуэльный кодекс, на каждую дуэль должна покупаться новая пара пистолетов, причем брать у кого-то оружие считалось не лучшим выходом. Так что логично, что на предложение Мирского стреляться редкими и дорогими револьверами мой оппонент отреагировал положительно. Тем более, что оружие остается у победителя дуэли, а английские револьверы были хоть и горячо обсуждаемы в офицерской среде, но диковинны — мало кто их видел. Печкурова подводило его стремление выделиться из толпы и оставаться в центре внимания.

Иными словами — всё пока что шло так, как я и рассчитывал.

— Пойдёмте, Святополк Аполлинарьевич, спать! — сказал я Мирскому, и, не дожидаясь ответа, встал, направляясь в свою спальню.

Крайне важно было выспаться. От этого зависит, не дрогнет ли моя рука, не подведут ли глаза.

Меня разбудила Саломея. Девчонка, скорее всего, вовсе не спала да все поглядывала на часы, которые я ей временно дал. И почему тут будильников нет? Нужный же предмет!

— Ну, будет тебе, — просыпаясь, улыбнулся я. — Чего хоронишь живого?

Глаза у девушки были заплаканные. Она смотрела на меня, словно прощалась. И радостно понимать, что обо мне искренне беспокоятся, и не люблю я эти телячьи нежности и мокроту.

— Рассказывают, барин, что тот господин, с коим вы драться будете, зело умелый стрелок, — шёпотом, будто выдавала мне страшную тайну, сказала Саломея.

— Не смей во мне сомневаться! — сказал я, улыбнулся и продолжил: — Мне ещё тебя за достойного парня замуж выдавать.

Девушка зарделась, её лицо стало красным, как помидор. А я подумал, что нужно бы показать Саломею доктору. Порой такая вот красота может свидетельствовать о том, что у девушки не всё в порядке с сердцем. Ну или это просто резкая реакция молодой девушки на очевидные вещи. Не в меня же влюбилась?

Я одевался с весёлом настроении. Поймал себя на мысли о том, что, если бы я жил не в реальности, а в каком-то кино, то как раз теперь должна была звучать красивая, мелодичная героическая музыка. Герой собирается покарать злодея, и режисёру нужно усилить момент ожидания справедливого возмездия.

Солнце ещё не вошло в свои права, ночь пыталась сопротивляться рассвету, а мы уже были на оговорённом месте. Я оглянулся — в таком сумраке стрелять было бы сложновато. А заодно определил примерную силу ветра, рассчитал в голове вероятные погрешности. Да, при стрельбе из пистолета такой фактор, как ветер, мало влияет, все же малая дистанция, но теперь нельзя было не заметить, что ветер усиливался, как говорят снайперы, до «полного».

— Вы весьма уверенно ведёте себя, — заметил Мирский, когда я облизывал палец и определял точное направление ветра. — Алексей Петрович, вы настолько убеждены, что дуэль для вас будет успешной?

Я достал белоснежный платок, обтер палец. Мирский с недоумением наблюдал за моими манипуляциями.

— Если я начну поддаваться эмоциям, размышлять о том, насколько удачлив и насколько меня любит Бог, то может дрогнуть рука, я могу сделать нечто преждевременно, напитавшись чувствами. Зачем же? — с показным равнодушием сказал я.

Мы прибыли на место, в лес, хотя тут разве что на склонах гор росли деревья, но всё-таки территорию, где массово растут деревья, пусть и на камнях, я посчитал лесом. Выбрав один из больших камней, я присел на него и любовался красивым рассветом и открывающейся взору Балаклавской бухтой. Словно место для убийства выбирал кинорежиссер. Ведь главный герой, если и обязан по сценарию умереть, то должен это исполнить красиво, в знаковом месте.

«И не так уж и красиво… Точно место не для смерти главного героя. Говорят, что на Камчатке очень красиво, да добираться туда долго…» — думал я, улыбаясь.

— Поразительное спокойствие, — прокомментировал Мирский.

— А не задерживается ли мой обидчик? — заметил я, посмотрев на часы.

— Едут, — с разочарованием сказал мой секундант.

Он явно хотел, чтобы Печкуров опоздал на дуэль. Оставалось еще минут двадцать — и тогда, даже если бы мой оппонент и приехал, поединок не состоялся бы. Более того, Печкурова признали бы трусом. Наверное, и такой результат меня бы устроил.

Вздымающаяся вдали пыль, однако, подсказывала, что мой оппонент не собирался пропускать веселье. Он лихо, верхом на коне, в сопровождении одного человека, стремился сюда, чтобы побыстрее либо убить меня, либо умереть самому.

Еще лошадь не остановилась, как Печкуров спрыгнул на землю, чуть было не упал, но проявил чудеса, если вспомнить, что он не кавалерист, а морской офицер, джигитовки. Или они еще не протрезвели? Иногда пьяных, совершающих невообразимые акробатические кульбиты, невозможные по трезвому, как будто Бахус оберегает. Вот и я умеренно надеюсь на то, что мой соперник нетрезв.

— Хорошо, что именно мы позаботились взять доктора, — сказал Мирский, наблюдая за этими лихими офицерами.

— Вы извините, господин Мирский, но меня не брали, а я прибыл, дабы выполнить свой долг, чтобы два молодых человека не поспешили на встречу с привратником рая Архангелом Михаилом… Это если в рай попадут… — проявляя недовольство, говорил доктор.

Хотелось напомнить доктору Сергееву, сколько именно он запросил денег за свой «долг». Семьдесят рублей! За такие деньги уже можно было полное обследование мне сделать… И моей четверке лошадей в придачу, а он возмущается.

— Если господа не передумали, то начнем, помолясь! — сказал секундант Печкурова.

Сильный ветер доносил до меня от этого господина дивный аромат сивушных масел, свойственный благородному перегару.

Печкуров смотрел на меня с явной ненавистью, я же ему платил презрительной усмешкой. По правилам нам разговаривать запрещено. Теперь только пули могли сказать своё веское слово. Однако порою взгляд может сказать намного больше, чем долгая и даже самая экспрессивная речь.

Впрочем, ситуация была предельно ясной и без слов и даже взглядов. Говорить — только лишь сотрясать воздух, унижая себя в стремлении унизить своего противника. Играть «в гляделки» — напрягать глаза, которые стоило больше закрывать от воздействия сильного ветра и пыли, а то слезиться начинали. Того и гляди, промахнусь.

Тем временем наши секунданты, отойдя в сторонку, пришли к окончательному мнению, как должна происходить дуэль. Что-то там спорили, рассматривали револьверы, предоставленные в подарочной коробке, доставали патроны и крутили их в руках. Полчаса, не меньше, прошло за всем этим. Скоро могут и зрители подтянуться, а этого хотелось бы избежать.

— Господа дуэлянты выразили желание стреляться до тех пор, пока один из них не получит ранение, делающее решительно невозможным продолжать дуэль. При этом выстрелы производятся, пока условия дуэли не будут соблюдены. Тот кто сделал выстрел, обязан выждать своего соперника, — озвучивал условия дуэли Мирский.

Между прочим, это не я настаивал на таком серьёзном исходе дуэли, это настолько посчитал себя униженным и оскорблённым Печкуров, что решил непременным образом пустить мне кровь. И такое решение оппонента, честно сказать, облегчало мне положение. Сам напросился, если что! Ну а для общественности будет оправдание.

— Прошу, господа, написать расписки! — сказал секундант моего обидчика.

Вполне обыденная процедура, назначенная для того, чтобы, если один погибает на дуэли, то другой не оказался на каторге. Мол, претензий не имею, сам дурак. Ну, только позаковыристее выражено.

Мирский неестественно широкими шагами отсчитал расстояние — как бы не больше двадцати метров. Старался мой секундант делать свои шаги пошире, расстояние отмерять побольше. Как будто это сильно повлияет на дуэль. И вот мы с Печкуровым, одетые лишь в штаны и в белоснежных рубахах, словно специально, чтобы кровь была виднее, театральнее эффект, стоим напротив друг друга. И я, и он развернуты боком, держим в руках револьверы, приготовились к стрельбе. Глаза в глаза. Мой противник не пасует, но руки, вроде бы, у него всё равно подрагивают. Похмелился бы!

— Господа, призываю вас к примирению! — сказал секундант моего оппонента.

Фраза и звучала, и, по сути, была лишь протокольной, обязательной к произнесению. И я, и Печкуров примиряться отказались. Хотя больше половины дуэлей как раз-таки и заканчивались вот таким примирением или же символическими выстрелами «в небо». Вот только моё поведение в офицерском собрании делало невозможным для Печкурова такое, а поведение этой мразоты в отношении Елизаветы Дмитриевны не оставляло мне шанса на полюбовный исход.

— Начинайте, господа! Сходитесь! — выкрикнул Святополк Аполлинарьевич Мирский.

То, сколько я пожёг дефицитных патронов в своих тренировках, могло быть сравнимо со стрелковой подготовкой специалиста из будущего. При первой же возможности я всегда выезжал за город, если же был в поместье, то на оборудованный у леса полигон — и стрелял, стрелял… А после перезаряжался или менял револьвер и снова стрелял. Сотен на шесть рублей я и дружинники точно сожгли, при этом все патроны изготавливаются нами же, в мастерской моего поместья. Козьма не успевал делать боеприпасы, а Луганский завод — присылать гильзы.

Может, потому каждый четвёртый патрон у нас и не срабатывал, что всё делалось в спешке, почти что «на коленке». Но и это не будет сюрпризом. Так, правилами дуэли было оговорено, что осечка никак не может считаться за выполненный выстрел.

Мой противник сделал шаг раньше меня. Но и я шагаю… второй шаг, мой соперник может показаться решительным, он не отстает. Но я отчётливо вижу, что взгляд Печкурова — рассеянный, а движения неуверенные. Стреляться с похмелья — быть готовым умереть!

— Бах! — облачко дыма мешало в подробностях рассмотреть, куда именно попала пуля, выпущенная мной.

Но сильный ветер быстро унес облако пороховых газов, и все стало очевидным: Печкуров рухнул на пожухлую траву и не показывал никаких признаков жизни.

— Доктора! — закричал секундант моего обидчика.

Я стоял, будто вкопанный, наблюдал за происходящим с высоко поднятым подбородком. Видел, как доктор проводит манипуляции с зеркалом, констатируя смерть.

— Дуэль состоялась, — замогильным голосом сказал секундант Печкурова.

— Я получил сатисфакцию! — холодно сказал я.

— Вы хладнокровно его убили! — прозвучали наполненные злобой и ненавистью слова секунданта. — Вы могли его и ранить, но… вы выстрелили точно в сердце.

Я не стал отвечать. Считается признаком дурного тона вызывать на дуэль секунданта раненого или убитого оппонента. Хотя, судя по всему, как раз этот дружок негодяя Печкурова, ныне покойного, был замешан в том бесчестном, унизительном, споре, в котором пострадала честь моей невесты.

Мы ехали в гостиницу молча. Мирский посматривал на меня с некоторой опаской. Я не определился: хорошо это или плохо. С одной стороны, я показывал себя как человек хладнокровный, не прощающий обид, с другой стороны — не слишком ли я резко разделался с Печкуровым? Не случится ли рассориться с флотскими?

Нет… Во все времена так было и так будет продолжаться: только показательная сила способна предотвратить нападки. Сейчас те, кто в здравом уме, не станут бросать мне вызов. Ну а подобного уважения, частью основанного на страхе, уже достаточно для моих дел.

— Господин Шабарин, имею честь пригласить вас в офицерское собрание. Ваш отказ может быть принят за оскорбление, — молодой мичман, тот самый, который вчера не хотел пускать человека без морского чина на собрание офицеров, сегодня туда же меня приглашал.

Мичман поджидал меня у гостиницы, и приглашение прозвучало сразу же, едва я спешился. Я возвращался с дуэли верхом, так как любезно уступил свою карету секунданту Печкурова, чтобы тот имел возможность перевезти тело своего приятеля.

— Когда? — решительно спросил я.

— Господа офицеры соберутся через час в том доме, в коем вы вчера устроили скандал, — сухо произнес мичман, старавшийся держать фасон серьезного человека.

— Буду, — сказал я, и не прощаясь с мичманом, направился в гостиницу.

Этого следовало ожидать. Корпоративная этика, как бы сказали в будущем. Но мною всё было сделано в соответствии с негласным кодексом чести. Ну а захотят пожурить, так что ж… Их право. Нужно, так и стреляться стану. Не перебить бы всех офицеров Черноморского флота. С кем тогда плечом к плечу воевать в Крымскую?

Глава 8

Признаться, я больше волновался теперь, когда отправялялся на офицерское собрание, чем когда ехал на дуэль. В голове то и дело крутились мысли: а правильно ли я поступил. Бывают в жизни моменты, когда однозначного ответа: что хорошо, а что плохо — попросту нет. Это как в шахматной партии, когда противник ставит тебе «в вилку»: две важных фигуры стоят под ударом, и приходится лишь выбирать, какую из фигур отдать будет менее болезненно для всей партии.

Зайдя в то самое помещение, где я весьма эффективно почесал свой кулак о зубы ныне покойного Печкурова, я обнаружил не менее полусотни офицеров. Даже несколько опешил. Как-то их было слишком много, и сразу приходило на ум, что столь многолюдное собрание, да ещё и относительно ранним утром, явно неспроста.

— Господин Шабарин, от лица всех офицеров Черноморского флота я выражаю вам нашу признательность, что сочли нужным приехать на наше офицерское собрание. Вы не офицер, потому были не обязаны это делать, — сказал высокий, статный, я бы даже сказал, «породистый» капитан второго ранга.

Несмотря на то, что произнесенные офицером слова были внешне любезными, в них читалось если не презрение, то некая форма неуважения. Связано ли это с тем, что флотские презрительно относятся к тем, кто не служит на море, тем более, что даже и в сухопутной армии я не состою? Или же здесь что-то иное? Решили обвинить меня в преднамеренном убийстве их товарища? Это вполне возможно, так как только подобное собрание и может меня осудить.

Полицмейстер уже приходил, прочитал записки, составленные перед дуэлью, уточнил, как случилась смерть Печкурова, и скоро ушел, получив десять рублей. Так что осудить меня теперь можно только морально. Вместе с тем я не собирался поддаваться и на такой прессинг. Собрались они!..

— Господа, я, несомненно, польщён приглашением на столь достойное собрание. Но чем оно вызвано? — оглядывая присутствующих, спросил я.

В этот момент на лицах многих офицеров появилась недоумение. Они-то понимают, зачем собрались, считают, что и я должен знать это и не задавать уже лишних вопросов. Но мне нужен был их ответ, чтобы понять настроение, а в нём прочитать и намерение, с которым собрались офицеры.

— Мы сочли необходимым встретиться с вами, так как считаем, что вчера вечером вы вели себя неподобающе, когда ворвались в наше собрание, — сказал, под всеобщее безмолвное одобрение, всё тот же капитан второго ранга.

Уже неплохо, если мне хотят предъявить только за вчерашний скандал с мордобоем. Однако я посчитал, что время для извинений не пришло.

— Моё поведение касалось вопросов чести, — решительно сказал я.

— Вы вели себя, как бретер, — последовало обвинение от капитана 2-го ранга. — Вы добивались вызова на дуэль недостойным образом!

А вот это было серьёзнейшим обвинением. По сути, сейчас я мог вызвать на дуэль уже этого человека. Но я не Д’Артаньян, чтобы принимать по нескольку вызовов в день. И дуэли с офицерами не принесут прибытка ни в чем: ни для меня лично, ни для страны. А Печкурова я пристрелил, чтобы ускорить свою свадьбу, которая не могла состояться, пока я не защитил бы честь и достоинство своей будущей жены. Уж коли я из её же уст узнал о той ситуации с Печкуровым, то был вынужден действовать, причем быстро и решительно.

Да, я убил человека! Но со мной не разговаривали бы, не принимали всерьез, если бы я прощал такие обиды. А почему сразу наглухо, если можно было бы только ранить? Да потому, что сам жить хочу, а этот морячок — явно отмороженный, если такое себе позволяет. Если бы я ранил Печкурова, то он потребовал бы подойти к барьеру — и застрелил бы меня в упор. Ведь с его стороны условленным исходом была невозможность продолжать дуэль. Произвести же такой выстрел, чтобы ранить, но при этом «выключить» человека, крайне сложно, особенно имеющимся оружием. Да и разве на том успокоилась бы его буйная голова? Нет, и после Печкуров стал бы мне мстить. Не нужно было глубоко изучать психологический портрет подлеца, чтобы понять: самое важное для него — это репутация перед своими же. И я уже ударил по ней. Так что стреляться с Печкуровым еще раз я не собирался, а шел его убивать.

— Если кто-либо из присутствующих не считает подлым и однозначно недостойным поведение господина Печкурова, то может бросить мне вызов. Как человек чести я не смею отказаться, — холодно сказал я. — Между тем, господа, я уважаю ваше собрание и даже понимаю ваше возмущение. Но после того, как поступил господин Печкуров в отношении моей невесты, чистой и прекрасной барышни, когда обманом и силой увлек её в потаённое место, а после не отпускал, чтобы выиграть похабный недостойный спор… Это ли — поведение офицера? Так что я ещё вел себя достойно, что только раз ударил в вашем присутствии подлеца. Подобное пятно на безупречной чести морского офицера Черноморского флота можно было бы выжечь и иным способом, не предоставляя честного и достойного поединка.

Мои слова вызвали шепотки и пересуды. Я вёл себя, по их мнению, вызывающе. Однако я не мальчик для битья, чтобы меня вот так вызывать и отчитывать за плохой поступок, думая, что я заробею перед их мундирами. Если то, что произошло с Елизаветой Дмитриевной в Севастополе, покажется им приемлемым, то встаёт вопрос о чести и достоинстве всего этого офицерского собрания.

Но озвучивать подобные свои мысли я не стал. И без того ситуация накалена. А уже завтра мне нужно было уезжать к Алексееву.

— Господа, и в чём же вы меня обвиняете — или кто-то не знает, почему я вызвал Печкурова? — спокойным голосом спросил я.

Мне ответили не сразу. Казалось, они и вправду до конца не знали, почему я стрелялся. Мне не хотелось лишний раз рассказывать те подробности унижения моей невесты, о которых было известно. Вместе с тем, если это понадобится сделать, я раскрою некоторые детали, чтобы они поняли, каким низким был этот поступок, да и сам спор. А иначе моё поведение действительно могут счесть актом неуважения к офицерскому собранию.

— Вы прибыли в Севастополь с одной единственной целью, чтобы осуществить месть? Вместе с тем, нашему офицерскому собранию доподлинно известно, что у той, как вы изволили сказать, барышни, есть и свои защитники. Почему же господин Алексеев не вызвал на дуэль господина Печкурова? — продолжал свой допрос капитан второго ранга.

Вновь прозвучал намек на то, что я бретер и меня подослали, как нанятого за деньги стрелка, которому приказано было убить Печкурова. Наверное, и верно слишком лихо я застрелил своего обидчика.

— Оскорблённая Елизавета Дмитриевна слишком привязана к своему опекуну, чтобы подвергать его опасности. Алексей Михайлович Алексеев — человек преклонного возраста, жизнь и здоровье он отдал службе Отечеству, но и он не знал все подробности случившегося, — я окинул взглядом присутствующих. — Тут должны присутствовать те, кто знал о споре. Это мне достоверно известно. Уверен, что офицер Черноморского флота найдёт в себе мужество и не будет рисковать своей честью, не рассказав теперь правду.

Установилось молчание. Я внимательно следил за тем, как некоторые офицеры синхронно посмотрели в одну сторону, на одного конкретного офицера. Так они выдавали второго спорщика. Я уже знал, на что был спор и кто спорил. Слуги многое знают о своих хозяевах. А буквально один рубль творит волшебство, когда даже малоосведомленный человек начинает говорить. Главное, чтобы этот человек ничего от себя не выдумывал.

Вместе с тем, пауза затягивалась и становилась уже неприлично длинной. Если никто не признается, то мне самому придется называть имена. И меня обвинят во лжи. Так что же? Либо множество дуэлей, либо уходить прочь, сильно замарав свою репутацию.

В этой звенящей тишине я, казалось, слышал, как отсчитываются секунды до того, как меня подвергнут решительному остракизму, о котором быстро станет известно в обществе.

Слышал и ждал, не сводя с них взора.

— Господа, я знал о том споре, — из-за спин офицеров с более высокими чинами вперёд пробивался мичман.

Все смотрели на этого молодого офицера с горевшим взором увлажнившихся глаз. Он шёл вперёд, в мою сторону, словно поднимался на эшафот. Впрочем, если он скажет сейчас правду, а значит, не станет отрицать и своё бесчестное участие в споре, если таковое имелось, то не быть этому мичману адмиралом.

Невозможно будет служить ему далее. Но жалеть кого бы то ни было, тем более, если этот человек действительно имеет отношение к тому спору, я не буду.

— Спор был. Я тому свидетель. Называть иных господ, которые принимали участие в том гнусном поступке, я не стану. Но поступок был подлым, на что я указывал господам, однако же они не прислушались. Господин Печкуров обязался показать свою удаль в соблазнении девицы. Он начал её проявлять, но барышня вырвалась и убежала, — дрожащим голосом говорил теперь мичман.

Капитан второго ранга посмотрел на меня, на собравшихся офицеров — и вновь на меня. Было понятно, что он в растерянности. Пригласили для того, чтобы указать мне мою вину и подлость, а вышло так, что коллективная честь офицеров Черноморского флота пострадала. Ведь мало того, что был, случился этот гнусный спор. Это так… Не настолько и важно, чем другое. Спорщик не признаётся! Не пошлость, пьянство или воровство — самые презираемые пороки офицера. Трусость — первостатейное зло и позор.

— Мы со всем разберёмся. С вашей стороны, господин Шабарин, я хотел бы взять обещание, что более дуэлей и смертей среди офицеров Черноморского флота с вашим участием не случится. Когда мы выясним подробности случившегося, мы найдём возможность оповестить вас об итогах расследования, — произнёс капитан второго ранга.

Казалось, я должен был сейчас развернуться и уйти, и, вероятно, это было бы даже правильным. Однако…

— Я не буду просить вас принести мне извинения за тот самосуд, который вы намеревались, очевидно, устроить. У вас впереди славные подвиги, потому с героями России мне не пристало ссориться, — я улыбнулся, предвкушая, какие удивлённые лица сейчас увижу. — А есть ли у вас гитара, господа?.. Ждет Севастополь, ждет Камчатка, ждет Кронштадт…

Через два дня я спешил в направлении Харькова. Имение Алексея Михайловича Алексеева располагалась западнее города Изюм, туда и вела меня дорога.

До первого снега оставалось недели две, после же, до стабильных заморозков по ночам, дороги будут просто непроходимыми. Потому я спешил окончательно решить вопрос со своей женитьбой, уговорив Алексеева до Рождественского поста обвенчать меня и Лизу. Слишком серьёзные планы были у меня на весну следующего года. Если не обзавестись супругою ещё в этом, 1848 году, то как бы не пришлось ждать со свадьбой ещё более года.

— Алексей Петрович, милый друг, я рад, что вы нашли время приехать ко мне, — осторожно, выбирая выражения, встречал меня Алексеев. — Как складывается ваша карьера? Разные, знаете ли, слухи ходят.

— Не извольте беспокоиться, любезный Алексей Михайлович. Но вам ли не знать, что, получив повышение, человек всегда сталкивается с трудностями. Не хотели, знаете ли, некоторые силы моего карьерного возвышения, за что они и поплатились. Нынче же все стороны к вящей пользе договорились, а я приобрёл покровителей, — сказал я, напитывая свой тон недовольством.

А кому будет приятно, что его встречают радушно лишь только тогда, когда он выгоден? Мне прекрасно понятно, что Алексееву было бы плевать на какого-то там Шабарина, если бы через меня он не собирался получить контракты с губернией, но ведь кроме разума всегда есть эмоции. Ведь если бы я был, как мечтали мои недоброжелатели, вышвырнут из администрации губернатора Екатеринославской губернии, то сейчас меня бы просто гнали вениками за пределы поместья Алексеевых. Дело бы кончилось дуэлью, а там — дурной славой бретёра и дуэлянта.

Почему дурной, если до сих пор за то же самое с восхищением вспоминают того же Толстого-Американца? Потому что я в данном случае выступал бы агрессором и не даму у соперника отбивал, а у пожилого уважаемого дворянина — племянницу. Разные это ситуации. Да и не Пушкин я, чтобы мой буйный нрав подавался как достоинство. Тот уж был звездой.

— Не извольте обижаться, господин Шабарин! Вы мне кажетесь человеком благоразумным, потому должны понимать… — сказал Алексеев, не уточняя конкретно, что именно я должен понимать.

Понимаю, еще как понимаю! Я лишь купец, а Алексеев — продавец нужного мне товара. И все любезности теперь — исключительно по прейскуранту. Получилось через меня заключить контракт с губернией на покупку мяса с поместья Алексеева? Вот вам слова благодарности и располагающая улыбка на сдачу. Нет? Ничего и не получите.

— Так что же, Алексей Михайлович, наша договорённость о венчании остаётся в силе? — решительно спросил я.

Алексеев несколько замялся — огорошил я его прямолинейностью вопроса, но потом подтвердил, что соглашение он изменять не собирается.

— В таком случае… — я притворно улыбнулся. — У меня есть для вас с десяток вариантов, куда можно было бы вложить деньги, а также предложения, подписанные самим губернатором, чтобы вы, Алексей Михайлович, стали одним из соучредителей Губернского банка.

Мы ещё даже не зашли в дом, а уже о делах говорим. Меня встречали на крыльце роскошного двухэтажного особняка с колоннами в классическом стиле; с большим садом со статуями и уставленным тут и там скамейками и беседками; чистыми двумя прудами, в которых плавали довольные и сытые утки. Не скажу, что всё это выглядело очень уж роскошно, но, по крайней мере, достойно,. Такому помещику просто необходимо было иметь изобильное родовое гнездо.

— Так чего же мы стоим, пойдемте в дом! — сказал Алексеев и взял меня под руку, словно мы с ним уже близкие родственники.

Он повёл меня по ступенькам в большой особняк, который впору было бы назвать дворцом.

И улыбка на сдачу… Значит, Алексей Михайлович уже счел меня выгодным своим приобретением. На то, что мне указали моё место, я, не нарушая приличий и вежливости обхождения, ответил несогласием — и показал, что достоин более высокого положения, в том числе и в доме Алексеева. Посмотрим еще, у кого какое место.

— Алексей Петрович, рады вашему столь скорому визиту, — любезничала со мной и будущая тёща.

Сперва, когда мы вошли в дом, она посмотрела на своего мужа, тот, видно, подал ей какой-то знак, и сразу же улыбка озарила лицо Екатерины Ильиничны. Ох, не с тем человеком я договаривался. Глава семьи тут — жена!

Если Елизавета Дмитриевна будет стараться выстроить в нашей будущей семье подобные же отношения, то будет она тогда лишь хранительницей очага под замком и запретами. Станет растить детей, заниматься ручными поделками, а мне придётся искать иные отношения с женщинами.

М-да. Что-то я слишком скептически отношусь к своей женитьбе. Ну, нет в округе достойных невест, которые могли бы сравниться по красоте, приданому и положению с Елизаветой Дмитриевной. А на то, что Алексеев отдаст свою родную дочку за меня, не стоило и надеяться. Да и она сама мне не особо нравилась. Даже в столь юном возрасте, а ей было четырнадцать лет, очевидно, что красотой девица не вышла. А ещё имел место и другой момент.

Дело в том, что Лизу я хотел брать себе в жёны, кроме прочего, чтобы иметь некоторую возможность не подпасть под влияние Алексеевых. Я и без того собирался помогать своим будущим родственникам, но делать это умеренно и без коррупционной составляющей. И в этом отношении моя женитьба на племяннице — это совсем не то, что женитьба на родной дочери. Если случатся между нами с Алексеем Михайловичем какие-то противоречия, то мне будет куда проще решать вопросы с ним.

— Елизавета Дмитриевна, я очень рад вас видеть. Вы становитесь всё краше и краше, — сказал я, целуя ручку своей будущей жене.

— Можно ли у вас поинтересоваться, Алексей Петрович, чем вызван ваш визит? — спросила Лиза с заметным волнением.

При этом Алексей Михайлович сверкнул в сторону своей племянницы глазами. Да, её вопрос мог быть расценен и несколько оскорбительно. Уж не забыла же она, зачем именно я прибыл!

— Я намереваюсь предложить вашему дядюшке день для нашего с вами венчания. А также обсудить, где и как оно будет проходить, — сказал я.

Мне понравилось наблюдать за реакцией и Елизаветы Дмитриевны, и её родственников. Но пора показывать, что я ведомым за их спинами не буду.

Уже через полчаса мы сидели за столом и мирно общались, словно давно породнились.

— Алексей Петрович, не скажете, а откуда вы к нам спешили? Из своего поместья? Или из Екатеринослава? — прозвучал, казалось бы, обычный вопрос.

Но я знал, откуда ветер дует. Я сам просил своих людей распространять информацию, что мы прибыли из Севастополя. Не пристало мне хвастаться и с порога кричать, что я убил на дуэли обидчика Елизаветы. Но вот если этот факт всплывает без моего хвастовства, то он должен прибавить мне баллов в глазах Алексеева.

— Я к вам прямиком из Севастополя, — коротко сказал я, а моя невеста вздрогнула. — У меня было одно предложение по делам коммерции к его высокопревосходительству Адмиралу Лазареву. Попутно же я решил… некоторые вопросы чести.

Я сделал паузу, пристально посмотрел на Лизу, а после сказал:

— Больше никто не посмеет вас обижать, Елизавета Дмитриевна.

— Вы убили его? — с придыханием спросила будущая тёща.

— Я застрелил его в честном и достойном поединке, — спокойно отвечал я.

— И вы посчитали себя вправе заступаться за меня? — растерянно спросила Лиза.

— Безусловно! Вы же давали мне своё слово. Моя невеста должна быть под защитой! — сказал я, а Алексей Михайлович чуть потупил взгляд.

Да, он сам не защитил свою племянницу, а счел лучшим просто быстрее её увезти из Севастополя.

— Алексей Петрович, не соизволите ли составить мне компанию и уединиться в кабинете? Туда нам подадут кофе, — сказал Алексеев и, не дожидаясь моего ответа, встал из-за стола и раскланялся дамам.

Что ж, мужской разговор, предполагаемый мною, состоится уже сейчас. Я встал, извинился, что так быстро покидаю женское общество, улыбнулся, как мне показалось, искренне и доброжелательно, и твёрдым шагом и с гордо поднятой головой направился за хозяином дома.

Глава 9

Кабинет Алексеева выглядел, что называется, дорого-богато. Даже у губернатора было не так пафосно на рабочем месте. Было видно, что хозяин дома не пожалел денег на обустройство своего личного пространства. Уже то, что стол, шкаф, а также шифоньер для бумаг были выполнены из красного дерева, говорило о многом. Красное дерево — колониальный товар, стоящий в России просто баснословных денег. И ведь вполне можно было залакировать мебель из дубового массива, но нет, — красное дерево.

А потом мы войны проигрываем из-за того, что снарядов не хватает и «вдруг» обнаруживается, что солдат не во что одеть, ружья — наполеоновских времен, да нечищенные, хотя бы и кирпичом… Словом, денег нет. В стране, где кабинеты помещиков — из красного дерева, нет денег… Насколько я знал, на завершающем этапе Крымской войны уже готовилась армия в триста тысяч солдат и офицеров. Но не было возможности ее быстро перебросить под Севастополь, чтобы деблокировать город и перехватить инициативу в войне. То есть, проблема в том, чтобы довезти уже готовую армию!

А ещё в кабинете было огромное количество книг, несколько картин и…

— Алексей Михайлович, а что это у вас за чудесная картина висит? — спросил я, указывая на голую дородную женщину на стене.

— Последнее мое приобретение. В триста рублей обошлась, — поспешил похвастаться мой будущий тесть. — Что-то из Европы позапрошлого века. Какой-то из учеников Рубенса.

Рубенса? Это не Рубенс, и даже не ученик. Колоссальное усилие я приложил, дабы не рассмеяться! Ведь это была не картина, а та дешёвка, которой я наспех расплатился с бандитами в первый день своего пребывания в этом времени. Может быть, это я чего-то не увидел, недопонял, отдал произведение искусства, а не пошлую мазню? Я не спеша подошёл, присмотрелся… Да нет же — абсолютная безвкусица.

— Замечательная картина! — солгал я, всё ещё сдерживая смех.

— Благодарю, я знаю о том. А теперь я вас слушаю, Алексей Петрович, — сказал Алексеев после того, как насладился лестью.

Уж он заметил, как я тут всё рассматривал — и картину, и дорогой и богатый кабинет.

— Венчание наше с Лизаветой Дмитриевной должно состояться до Рождественского поста… — стал я выдвигать свои условия.

После долгого обсуждения, уже не такого приятного, как разговоры о картинах, а сопряженного с повышением голоса, спорами и даже завуалированными угрозами в мою сторону, мы пришли к общему знаменателю, и я уступил лишь в немногом. Одним из камней преткновения стал вопрос финансирования мероприятия.

Полностью брать на себя финансовую составляющую нашей свадьбы я не хотел. Собственных денег у меня оставалось не больше трех тысяч рублей. В Фонд я не хотел залезать, но понимал, что это будет необходимо. Я мог бы взять в долг, а отдать сразу же после получения приданого за Лизу. Но имидж… Что же я за предприниматель, генератор и двигатель уникальных и прибыльных коммерческих проектов, если не могу проплатить торжество. Подайте, люди добрые?

Хотя… Я же могу в первую очередь, используя служебное положение, выкупить часть своего же урожая. И действительно. Нужно срочно отправить письмо Емельяну Даниловичу, чтобы он присылал обозы в Екатеринослав, а заодно закупиться скотом и свиньями. Или на зиму свиней не берут? Нужно уточнить вопрос — или же поставить отапливаемые свинарники.

Разговор был не из простых. Раньше мне казалось, что нельзя вот так цинично и рационально говорить о браке. Теперь же я будто покупал лошадь, именно такое ощущение. Ну, да ладно, пускай бы кобылка была породистой да поменьше брыкалась. А я уж объезжу ее. Тут не было места эмоциям и чувствам.

— Мои люди могут уже сейчас отправиться с приглашениями в поместья моих и ваших соседей, — сказал я.

— Кого отправить к своим соседям, я всегда найду, Алексей Петрович, не извольте о сём беспокоиться! — сказал Алексей Михайлович Алексеев, показывая, что остался недовольным нашим разговором.

Я лишь развёл руками. Народная мудрость гласит: «Баба с возу — кобыле легче!». Уж если решил Алексеев взять на себя большую часть подготовки, мол, он главный человек этого мероприятия, так пусть тешит своё самолюбие. Однако, оказывается так, что вся мелочная, но важная работа по организации свадьбы ложится на меня. Но главное — дата свадьбы, место празднования определены по-моему.

Было видно, что тесть мой разочарован. По сути, ему приходится идти на мои условия. Алексеев предполагал, что свадьба должна состояться не ранее, чем в июне. Зимой не соберёшь гостей, по весне — либо посевная, либо разлив, или же религиозные ограничения в связи с Великим Постом. Так-то у людей свои планы. А вот летом, как правило, заняться нечем, люди могут приехать.

Сейчас также не самый лучший момент. Вот распродадут помещики свои урожаи — и айда в Петербург и Москву тратить деньги. Многие так и поступают, развлекаясь месяц-другой в зимнее время в столице. Там и поближе к балам и приемам, рестораны и салоны. А родственников, к которым можно было бы за умеренную плату обратиться за помощью и постоем, у многих хватает. Так что некоторые могут даже зарабатывать на том, что «выгуливают» провинциальных родственников, приехавших с хорошими деньгами в столицы, но не понимающих, как и куда пойти развлечься.

Во многом из-за этого я и спешил. Потому что пока еще помещики не распродали свои урожаи, и скоро в Екатеринославль прибудет на торги немало помещиков, а уже отсюда некоторые из них рванут в Москву или в Петербург. А на лето у меня явно другие планы. Эх, в Турцию бы съездить на отдых! Да захватить с собой тысяч двести друзей, чтобы было весело и отовсюду слышалась русская речь! Может, придёт время и такого отдыха «all inclusive».

— Вот мы и сговорены с вами, Лиза, — констатировал я факт, когда мы встретились с Елизаветой Дмитриевной в одной из беседок сада.

Встреча была не случайной. Более того, инициирована она даже не мной. Это когда мы, наконец, определились условиями свадьбы, а также я взял обязательства создать условия для увеличения доли Алексеева в будущем Губернском банке, тесть решил, видимо, дать нам, молодым, возможность объясниться.

— Вы любите меня? — спросила Лиза.

— Я уверен, что любовь — то чувство, которое приходит не сразу. Мы с вами пока ещё плохо знаем друг друга: наши привычки, увлечения, отношение к тем или иным вещам… — философски размышлял я.

Нельзя было ответить так сразу, что я её не люблю. Лиза нравилась мне, но что она за человек, мне до конца не было понятно. Красива, воспитана, породиста, за нее дают хорошее приданое, я обзавожусь связями и вхожу в общество еще с одной двери, со стороны сообщества екатеринославских помещиков. А любовь?.. Я, как и каждый нормальный человек, хочу светлого, страстного чувства. Но как человек рациональный, ведомый целью, я более остального желаю уважения к себе и прочного союза, основанного больше не на эмоциях, а на крепких договорённостях.

— Вы, наверное, правы. Ну, а как быть с той страстью, о какой пишут в романах? — не унималась девушка.

— Разве же кто-нибудь стал бы покупать эти романы, если бы там было всё, как в жизни? Книги — это попытка уйти от реальности. Реально то, что мы с вами не так чтобы и принадлежим себе. У меня — цель, скорее, череда целей. У вас опека дядюшки, — я улыбнулся. — Поверьте, Елизавета Дмитриевна, если бы я к вам вообще ничего не чувствовал, то отказался от идеи со свадьбой.

— Отказались из-за того, что произошло в Севастополе? — перебила меня Лиза.

— Нет. Не случайно я советую вам вовсе забыть то, что произошло. Ваша честь девичья не пострадала, подлец наказан, — сказал я.

— Я буду вам достойной женой. И прошу вас, не дайте мне пожалеть о том, что я ваша жена! — просила Лиза.

Девушка мило и невинно закрыла глаза и потянулась ко мне. Хорошо, что она не видела моей улыбки, которую могла бы принять и за насмешку. Я тоже потянулся навстречу к девушке, чуть приобнял её за талию и нежно, насколько только был способен, поцеловал — естественно, скромно, без излишеств.

Почему-то Елизавете Дмитриевне мне хотелось верить. Или же она говорила таким тоном, чтобы убедить не только меня, но и себя в том, что у нас всё сложится и что никакого принуждения нет? Я заверил ее, что всё будет хоошо и складно. В конце концов, абсолютное большинство браков заключается именно таким образом, когда старшие родственники сговариваются и только ставят в известность молодых. И ничего, живут же люди, и бракоразводных процессов всяко меньше, чем в будущем.

— Будьте уверены, Елизавета Дмитриевна, что, при должном уважении ко мне, вы получите и почтение, и любовь, — сказал я, вновь целуя девушку, в этот раз уже чуть смелее.

Я не собирался ехать в Екатеринослав, пробыв всего два дня у Алексеевых. Посчитал нужным лично встретиться с графом Алексеем Алексеевичем Бобринским, с которым давно желал пообщаться. Слишком много на нём производств, так или иначе влияющих на то, как мы живём в Екатеринославской губернии. Нужно договариваться. Если этого не произойдёт, то мы столкнёмся с серьёзной конкуренцией в вопросе изготовления сельскохозяйственного инвентаря, в области свиноводства, животноводства, сельско-хозяйственной техники. Слишком много точек соприкосновения, чтобы не навести мосты.

Причём наше соперничество возникнет не на пустом месте. Просто в регионе будет две губернии, Киевская и Екатеринославская, где производятся похожие товары, следовательно, внутренний региональный рынок сильно пострадает. А ведь уже далее Могилёвской губернии, Брянской, Московской и так далее и близко не будет тех товаров и продуктов, которые сможем выращивать мы. Так что я не вижу причин для яростной конкуренции, но вижу возможности для сотрудничества, разделения, так сказать, сфер влияния и рынка.

Алексей Алексеевич Бобринский уже успел получить прозвище «трудовой граф». Оно приклеилось благодаря тому, что этот деятельный и богатейший человек России чуть ли не самолично участвует во всех своих проектах, чуть ли не сам стоит у станка. Во всё вникает, везде разбирается, а не просто владеет на бумаге. Его авторитет во всей Малороссии был настолько значительным, что одно только слово этого графа-предпринимателя могло решить многие вопросы. Единственное, что он категорически не вмешивался ни в какие политические процессы, держался вне политики. Хотя и там мог бы многое сделать.

С одной стороны, на него никто не мог давить из Третьего Отделения или клана Чернышёва, с другой стороны, и он ни с кем не ссорился. Ну, и ходили слухи, что Его Величество Николай Павлович не забыл о своём кузене, пусть и не очень жалует его при дворе. Награды, опять же, от императора имеются.

Я почти уверен, что одной из главных составляющих успеха трудового графа было то, что ему никто ни в чём не мешал. Или же и вовсе могли помогать. Ведь часто бизнесу очень важно жить по стабильным и понятным законам, а там — просто чтобы никто не вмешивался, не давил дополнительными условиями.

— Вам повезло, молодой человек, что застали меня в Киеве. Или же вы отслеживали мои перемещения? — спрашивал Алексей Алексеевич Бобринский, когда я, наконец, добился встречи с ним.

Я специально поселился в той же гостинице, где и граф. Был настойчив, дважды пробуя уже пробиться к Бобринскому, когда он завтракал и обедал в ресторане при гостинице.

— Ваше сиятельство, было бы крайне желательно, если бы вы воспринимали меня, как человека деятельного, вопреки моему возрасту и облику, — сказал я и показательно не отвёл своего взгляда, когда Бобринский с некоторым недоумением, вместе с тем властно, на меня посмотрел.

— Я слышал о вас. Причём то, о чём мне рассказывали, зачастую противоречило услышанному ранее. Чиновник, который борется с мздоимством в Екатеринославский губернии, при этом стреляет в главнейшего подлеца. В него стреляют, ранят… Всё это… Я, знаете ли, не люблю столь бурной жизни. Мои дела тишины требуют и кропотливой работы, — сказал Бобринский, явно ожидая моих оправданий.

— Ваше сиятельство, так к чему же плодить слухи и домыслы? Я здесь и готов говорить за себя и честно. Но вы правы в том, что деньги любят тишину. А в Екатеринославской губернии прежде было уж очень громко. То одним нужно было дань платить, то другим. Для вас же это не секрет, вашим управляющим приходилось сталкиваться с мздоимством и лично с вице-губернатором Кулагиным, ныне покойным? — сказал я.

— Деньги любят тишину!.. — посмаковал фразу граф. — Это верно сказано! А что до мздоимства… Так в России сколько с ним борются, да никто ещё не поборол.

— Но и не бороться нельзя, — парировал я.

— Что же у вас? — спрашивал Бобринский, допивая свой кофе. — У меня немного времени. И вы здесь даже не потому, что занимаете позицию помощника мной уважаемого губернатора Фабра, но и по иной причине. Я купил, знаете ли, на пробу кое-что из того, что вы производите… Более всего меня заинтересовали плуги. Они хороши, не хуже моих. Так что слова… Они намного меньше стоят, чем результат труда. Плуги — хороши!

Я извлёк из шикарного портфеля, выполненного по моим собственным чертежам, две увесистых папки с бумагами — более чем сто пятьдесят листов каждая — и протянул их графу.

— Что это? Вы, молодой человек, несколько не по адресу. Если вы хотите издавать свои произведения, то я не поддерживаю писателей и поэтов. Свои задачи вижу в ином и готов вложиться в строительство школы, но никак не в стихи и книги, — сказал Бобринский, даже не открыв папки.

— Тут все расчёты проектов, в коих я предлагаю вам поучаствовать. Вы вправе выбрать то, что вам наиболее интересно, но есть несколько проектов, кои я предложил бы вам в первую очередь… — сказал я, доставая третью папку, самую «худую».

— Вы, я вижу, основательно подготовились, — сверкнув взглядом проницательных светлых глаз, заметил граф.

Алексей Алексеевич Бобринский всё же раскрыл малую папку и стал вчитываться в текст. По сути, это была объяснительная записка к тем трём проектам, которые я предлагал в первую очередь для рассмотрения графу. Каждое из трех направлений — это вклад в будущую войну. Косвенный вклад, но весомый.

— Однако… — чаще всего звучало из уст графа, пока он в течение получаса листал бумаги.

Я попросил слуг графа принести мне кофе и спокойно пил этот напиток, не проявляя эмоций. Умный прочтет и увидит, дурак же не поймет ни цифр, ни перспектив. Уверен, что Бобринский — отнюдь не дурак. Ну а сами проекты составлены так, что в будущем могли бы стать неплохим дипломным проектом в любом ВУЗе. А в нынешнем времени такой проработки проектов просто видано не было нигде.

— Кто же подготовил для вас сии проекты? — строго спросил Алексей Алексеевич.

Из уст прозвучало недоверие. Наверняка он захотел уличить меня во лжи или присвоении чужого труда. Нет, в самом деле, это начинает утомлять. Может, мне изменить внешность? Или как-то выкрасить под седину свои волосы? Состричь завитки? Ведь, прежде всего, скепсис в отношении всего того, что я предлагаю, возникает, когда меня видят: молодого, щегольски одетого, прилизанного повесу.

Наверное, волосы всё-таки я постригу. Усы можно попробовать отпускать менее щегольские, а нормальные мужские, без закрученных кончиков. И что бы там ни говорила Эльза по поводу того, что я хорош собой, я изменю внешность. Не нужно деловому мужчине быть красавцем — нечего выглядеть лощёным в угоду женскому вниманию. Тем более, что уже через полтора месяца, в начале ноября, я стану женатым человеком.

— И всё же, господин Шабарин, это вы всё высчитали? — повторно спросил граф.

— Да, я. От начала и до конца, — резко ответил я, показывая, что готов и обидеться.

На первый вопрос я не ответил, так как должен был показать свою обиду, своё ошеломление. Пусть бы мой собеседник испытал чувство вины, тем самым в нём, как в человеке сердобольном, должны сработать определённые триггеры: желание загладить неловкость и в чём-либо поучаствовать из предложенных проектов.

Вот только с Бобринским подобная схема не работала. Складывалось ощущение, что человек этот имеет несколько ипостасей. С одной стороны, он относительно приветлив, даже вот с молодым человеком низкого по сравнению с ним чина и то соизволил встретиться; с другой стороны, сейчас передо мной был жёсткий, расчётливый, вероятно, даже циничный делец. Бобринскому было просто наплевать на мои обиды, любые внутренние переживания. Ему важнее было понять, что именно могут сулить все проекты, которые я предоставлял.

— Смею заметить, ваше сиятельство, что расчеты проектов составлены таким образом, что там пока что не учитывается ваше участие. Полагаю, что даже одно только ваше имя принесёт нашему общему делу немало инвестиций, — сказал я, несколько забываясь в словах.

И говорил я не для лести. Был мне известен такой факт, когда Алексей Алексеевич Бобринский решил учредить акционерное общество по строительству железных дорог. Он вложил двести пятьдесят тысяч рублей, но… Через год капитализация этого предприятия составила уже цифру ближе к четырем миллионам рублей, появился проект железной дороги в Царское Село.

Так что участие этого человека в каком-нибудь проекте — залог успешного привлечения инвестиций, а уж деньги у помещиков есть.

— Инвестиций? Забавное слово. Что ж, господин Шабарин, продолжайте меня удивлять! Озвучьте те три проекта, кои непременно мне будут полезны, — сказал граф, уже начиная проявлять интерес к моей персоне.

Он немало уже прочёл — но хотел, очевидно, теперть непременно услышать из моих уст.

— Мясомолочная промышленность, железнодорожный транспорт, развитие пароходов на Днепре — это то, в чём непременно я хотел бы видеть ваши средства. Все они несомненно принесут вам большой доход.

Бобринский посмотрел на меня строгим взглядом.

— А вы наглец! — воскликнул Алексей Алексеевич.

— Если только в меру, ваше сиятельство, но без толики наглости в коммерческих делах никак нельзя. Вместе с тем, у каждого проекта есть свой срок окупаемости и свои расчёты. Ваши управляющие могут проверить эти цифры и доложить вам. Мне нужно лишь только ваше слово, что суть предложенного останется тайной, — предельно серьёзно сказал я.

Если бы сейчас Бобринский отказал бы мне, не дал бы своего честного слова, то пришлось бы тогда подавать информацию лишь дозированно, не давая выбора, или же рассориться несовсем.

— Никита! — выкрикнул Бобринский, и в кабинет апартаментов графа в Киеве зашёл человек, который исполнял роль охранника.

— Сие ваше производство? — спросил граф, беря у своего охранника револьвер.

— Мой револьвер. Я привез два таких вам в подарок, — сказал я.

— Хорошее оружие, но патронов к нему нужно уйму… Почему вы не хотите привлекать меня в дело изготовления оружия? — спросил граф.

Он думал, очевидно, что я начну юлить и как-то прикрывать свои помыслы. Но я сказал прямо:

— Потому что пока это не прибыльное дело. Я же всеми силами желаю показать вам, что мои проекты выгодные. Когда вы поймёте, что со мной можно начинать большие дела, будет возможность поговорить и о тех проектах, кои пойдут на пользу нашему Отечеству, но не принесут большой прибыли, — сказал я и посмотрел на Бобринского, стараясь взглядом намекнуть, что он пока что так и не дал своего слова.

— Алексей Петрович, вы не в том положении, чтобы требовать обещаний. Между тем, говорить другим о ваших проектах я не стану, если хоть бы что-то меня привлечет в них. У меня хватает верных людей, которые проверят ваши расчёты, но при этом станут молчать о них. Но ведь вы наверняка прекрасно знаете, что я мог бы стать единственным производителем сахара в России, однако ж продаю сахарные заводы всем желающим. Если мне не изменяет память, а она у меня ясная, вы сами купили такой завод для своего поместья, — сказал Бобринский.

Пришлось ещё произнести несколько витиеватых фраз по поводу того, что я не сомневался в честности графа.

— У меня определённо нет свободного времени. Уже через два часа я должен был отправиться в одно из своих имений под Белой Церковью. Если желаете, можете составить мне компанию, развлечь меня разговорами в пути. Думаю, что за день вы сможете объяснить, в чём состоят ваши проекты, какова их цель и что вы ждёте от меня. Говорить будем предельно откровенно, с использованием тех цифр, которые вы мне предоставили. С нами в карете поедет моё доверенное лицо, — Алексей Алексеевич посмотрел на меня с угрозой. — Если я сочту хоть один ваш проект прожектёрством, а вы не сможете объяснить мне и моему доверенному лицу выгоду… Я тогда поверю господину жандармскому подполковнику Лопухину, что вы — скверный человек.

Вот скотина этот Лопухин! Успел уже и Бобринскому напеть про меня всякой ерунды. Есть такие люди, которые, как потерпят фиаско, начинают в округе брехать и наговаривать. Не получилось у Третьего Отделения прижать меня к стенке — вот они теперь в губернии, где чувствуют себя более чем вольготно, наговаривают на меня. Так что в этом свете я должен в лепёшку расшибиться, но начать хоть бы один проект с Бобринским, чтобы у многих отпали все сомнения в отношении моей персоны.

Поразмыслив, я принял решение, что стану теперь же горячо убеждать его насчёт консервных заводов. Берегись, дорогая не в меру английская тушёнка!

Глава 10

— Венчается раб Божий Алексей рабе Божией Елизавете, — отлично поставленным басовитым голосом вещал батюшка.

Священник не пожалел ладана, складывалось впечатление, что я находился в горящем доме, столько было дыма кругом, да и жарко так же. Натопил батюшка, видимо, по принципу «жар костей не ломит». А мне всегда больше нравилось в холодке.

В храме народу — не протолкнуться. Но не количеством людей будет славиться наша с Лизой свадьба, а высоким статусом многих приглашенных. Сам Андрей Яковлевич Фабр, губернатор Екатеринославской губернии, держал надо мной венец — был, выходит, моим дружкой. Но присутствовал здесь и человек, который мог бы быть приглашён и на венчание самого наследника российского престола. Алексей Алексеевич Бобринский с удовольствием прибыл на мероприятие. Я отнюдь не наивный человек и не предполагал, что такой человек, как граф Бобринский, приедет в Екатеринослав только лишь для того, чтобы поздравить меня со заключением брака, словно мы с ним давние друзья. Нет, он приехал, скорее, для того, чтобы я, вероятный его партнёр по бизнесу, имел меньше преград и притеснений при реализации наших общих дел. А в том, что бизнесу этому быть, я уже полностью уверен. И пусть пока начинаем мы с малого, но проект на строительство первого совместного предприятия по производству консервов и сейчас активно готовится к воплощению в жизнь.

Для графа была в новинку мысль, что Луганский завод вполне может выдавать консервные банки, запаивать которые не представляет особого труда и на месте производств консервов. Как мне стало известно, он пожурил своих управляющих, что они не обратились на Луганский завод и не предоставили анализа, как можно было сотрудничать с этим предприятием. Ничего, ведь сегодня на свадьбе был и директор завода Фелькнер, так что будет еще возможность обсудить подробности.

Более того, с мясом проблем тоде не предвидится. В Причерноморском регионе очень даже удачно расплодились красные коровы, получившиеся в результате селекции из европейских и местных пород. Это мясо — относительно дешевое, по крайней мере, здорово дешевле, чем такая же корова, пусть и не красная, где-нибудь под Москвой. То есть, если мы будем гонять стада из Херсона, Одессы в Екатеринослав или ко мне в поместье, то продавать тушенную говядину на севере страны можно с такой маржой, что чистая прибыль составит не менее двухсот процентов. И это при том, что наша тушенка будет дешевле, чем английская, в два раза.

Заинтересовался Бобринский и тем, что можно в Екатеринославской губернии, используя местные ресурсы, наладить производство цемента. Он сам немало строился, и, по его же словам, столкнулся со сложностями в доставке этого материала из самой Англии.

Что же касается трёх обязательных направлений нашей деятельности, на которых я настаивал, то и они также в процессе согласования. Так, планируется строительство железной дороги от Киева на Екатеринослав, но пока рассматриваются вопросы, связанные с производством рельсов. Луганский завод оказался не способен к этому направлению, но граф Алексей Алексеевич Бобринский, ярый поборник строительства железных дорог в России, обещал в ближайшее время выписать, пусть это будет и недешево, специалистов из Англии.

Между прочим, именно Бобринский стал инициатором строительства первой железной дороги в России — из Петербурга в Царское Село. Он же стал одним из соучредителей строительства железной дороги на Москву и Варшаву. Правда, с последними проектами вышла существенная пробуксовка. Но если получится наладить производство рельсов, а Бобринский имел связи и на Тульских заводах, то дело может, наконец, сдвинуться с мёртвой точки. В конце концов, кое-какой опыт строительства подобных дорог в России уже имелся, а некоторые иностранные специалисты, которые не прочь за изрядное вознаграждение работать, есть и в России.

Нужно для этого либо очень много денег и рельсы из Англии, либо же просто много денег, но наладить собственное производство. Как это ни странно, но первый путь быстрее, несмотря на логистические издержки. Вот и думай!.. А успеется ли построить железную дорогу до начала Крымской войны?

— Согласен ли ты, Алексей, взять в жёны Елизавету? — спрашивал батюшка.

Я, пребывая в собственных мыслях, чуть не пропустил один из важнейших вопросов в моей жизни. Впрочем, это же все символически. Если говорить грубо, отринув эмоции, но контракт на мою женитьбу уже подписан, остается только банкет, как это часто бывает после удачной сделки.

— Согласен! — после короткой паузы, решительно ответил я, взглянув на свою почти уже жену.

Елизавета была в изысканно украшенном белоснежном платье. Это какое-то извращение, но платье одной Лизе шили под чутким руководством другой Лизы — то есть Эльзы. Было в этом что-то из проявлений мазохизма. Я знал, что Эльза, пока руководила пошивом платья моей невесте (по фасону, что был при венчании у английской королевы Виктории, но несколько измененному), нередко рыдала. Да, Виктории еще только предстоит выйти замуж за бельгийского принца, но я видел в фильмах то платье, что было на этой знаменитой королеве во время венчания. Ну а Лизу я просто попросил надеть такой наряд, что я предложу, а она не отказала. И правда красиво получилось, с жемчугом и с золотой нитью, а белые плечики Лизы казались ещё более хрупкими рядом с объёмными буффами из шёлка и кружева. Невеста чуть стеснялась в необычном платье, каких пока ещё никто не носил, но я оценил — мы обязательно используем этот фасон на нашем совместном с Эльзой производстве, слегка опережающем время.

— Согласна ли ты, раба Божья Елизавета, взять себе в мужья Алексея? — продолжал церемонию священник.

— Да, — словно мышка пискнула Лиза.

И куда только делась та Снежная королева, которая замораживала меня своим холодом ещё на подлёте? Лиза сейчас более всего напоминала боязливую девчонку, сломленную гордячку, которую приговаривают к вечному рабству. Этот настрой мне не очень нравился, но не мне нужно было находить слова для успокоения Елизаветы Дмитриевны. К сожалению, у неё так и не нашлось той подруги или родственницы, которая бы успокоила бы и утешила девушку. Свои слова я, конечно, скажу, но тут нужна опытная матрона, та бы знала, чем убедить и подбодрить сопливую девчонку, только-только вступающую во взрослую жизнь.

Корона, которую держали над моей головой, чуть коснулась зализанных волос. Перед свадьбой менять имидж я посчитал лишним. А вот у губернатора Андрея Яковлевича Фабра руки, видно, слабоваты, и к концу церемонии держать над моей головой венец ему было уже тяжело. Я попросил, а Фабр согласился быть моим поручителем, это так называют в этом времени свидетелей-шаферов. Губернатор — человек неженатый, ему бы самому на моем месте постоять. А что если?.. Да нет, не срастётся… А жаль…

Мы выходили из церкви под всеобщее ликование толпы, большей частью стоявшей за церковной оградой. Да, я уже работал с общественностью и стал создавать себе образ трудяги и благодетеля. Неприятно было начинать работу в этом направлении с наиболее низменных инструментов.

К моему венчанию все рестораны Екатеринослав ещё поутру стали раздавать хлеб, колбасу, а также каждому желающему подносили стограммовую чарку водки. Людям с более серьёзным достатком и положением, если те заходили в любой из четырёх ресторанов, открывшихся сегодня раньше обычного, предлагали в подарок бутылку шампанского с непременным требованием выпить его за молодых Шабариных. Такие популистские меры, уверен создадут почву и для того, чтобы я рос в чинах. Мне бы скинуть Климова, а то он только под ногами возится.

Мы вышли из храма и сразу получили в лицо и на голову шрапнели. Это я так о том, что нас закидывали зерном. Лиза то и дело поглядывала на меня, пытаясь увидеть… не знаю, что. Интересно, что сейчас творится в её голове. Может быть, девушка прощается с собственной жизнью, считая, что поступает в рабство? Зря она так, если мои догадки верны.

Всё-таки я — человек из будущего, где феминизм если и не победил, то очень сильно наследил. И я не собираюсь держать свою жену взаперти, а если поводов дурных не будет, то не против её общественной жизни. Безусловно, с оговоркой: порочить моё имя и пробовать наставлять рога — та красная линия, за которую переходить нельзя ни в коем случае. Но я уверен, что Елизавета Дмитриевна, несмотря на свои юные годы и определённый конфуз, случившийся в Севастополе, будет женщиной мудрой и сможет оценить по достоинству наш брачный союз. Ну и я не намерен ее обижать. Пока не уверен на все сто процентов, что в какой-то момент не загляну на огонек к Эльзе, но если будет Елизавета Дмитриевна податливой и внимательной к моим желаниям женщиной, то и измен с моей стороны не будет.

Когда согласовывали каждый этап мероприятия, я всё настаивал на том, чтобы на руках снести Елизавету Дмитриевну со ступенек храма. Ведь красиво! Но мне в категоричной форме в этом отказали. Я даже немного расстроился. Наверное, мне хотелось поскорее прикоснуться в своей жене, пусть и таким вот образом. Ну да ладно, не будем мять невесте дорогое платье — ещё часов пять-шесть, и можно уже будет прикасаться к супруге способами получше.

Из храма вслед за нами вывалила целая когорта знатнейших людей Екатеринославской губернии, а также и из некоторых соседних регионов. Были здесь и гости, которых я видеть никоим образом не хотел. Прежде всего, вице-губернатор Климов и его куратор — полковник жандармерии, временно исполняющий обязанности начальника жандармского губернского управления в Екатеринославской губернии полковник Лопухин. Куда от них денешься?

Вон как ухмыляются. Посажу их за отдельный столик, и пусть себе едят, пьют, слушают музыку и ведущего свадьбы. Таких потенциальных врагов нужно бить исподволь, исподтишка, при этом непременно дружелюбно улыбаться.

Сразу за моей спиной шли два человека: Матвей Иванович Картамонов, отыгрывающий роль моего отца, и мама, отыгрывающая роль мамы. И если Картамонов был органичен, то вот вдова Шабарина явно переигрывала. Она даже слезу пустила, демонстрируя свою печаль, что кровинушка выросла. Если что, то кровинушка — это я. Выглядело всё это насквозь фальшиво. Нужно своей маман в обязательном порядке кого-то найти — поприличнее, чем тот Артамон. Я видел, как она присматривается к молодому Миклашевскому, тому самому, с которым я стрелялся, но которого теперь не мог не пригласить на свадьбу, тем более, что он был со стороны Алексеевых. Ещё не хватало, чтобы маман пошла в атаку и попробовала предложить себя этому повесе, который тут вообще-то со своей невестой. Ей бы уже посмотреть на кого постарше.

Глядя на то, как они шли рядышком, я задумался. Может, мне уже пора надавить и на маму, и на Матвея Ивановича? Она — вдова, он — вдовец. Мария Марковна ещё весьма хороша собой, Матвей Иванович тоже слегка преобразился, подрастряс жирок, неустанно тренируясь со своими «казаками». Мне даже удалось узнать, что мой крёстный, как начал постоянные тренировки, возобновил и активную половую жизнь. Пусть в этом мире так не принято, но вот что — посажу друг напротив друга свою маман и своего крёстного отца да выскажу всё, что думаю по этому поводу. И так наши поместья проходят высшую степень кооперации между собой, так почему бы подобный локальный успех не закрепить ещё и брачным союзом? А если по-простому, то было бы неплохо передать беспокойную мамашу в чьи-то надёжные руки.

Или не Картамонову? А?.. Да нет же… Фабр — дохлый какой-то в этом отношении товарищ, не согласится он.

— Всё будет хорошо, — решил всё же я немного успокоить Елизавету, которая всё так же сидела с вытянувшимся лицом и нервно улыбалась.

Мы уже ехали в открытой карете, приветствовали всех прохожих, непременно объехав чуть ли не кругом две локации, где люди гуляли за мой счёт, и направились в сторону ресторана «Морица».

В свадьбах будущего мне всегда нравился момент, когда по советской традиции молодые не сразу ехали на гулянку и попойку, а сперва возлагали цветы на памятниках, чаще всего посвященных героям Великой Отечественной войны. Обнаружилось, что подобной достопримечательности в Екатеринославе просто нет. Вот и пришлось нам ехать из церкви прямиком в ресторацию — и я чувствовал какую-то неполноту в этом.

Так что у меня уже лежит прошение на имя губернатора, чтобы заказать скульптурную композицию либо по войне середины XVII века, в ходе которой Киев был присоединён к России (тогда в районе современного Екатеринослава как раз происходили бои), либо же посвящённый покорению Северного Причерноморья, где можно было бы изваять и Потёмкина, и Суворова, и Ушакова, и кого-нибудь ещё. Но обязательно чтобы памятники стали символическим местом для будущих героев. Мол, дерзайте, славные потомки и будьте достойны своих предков! Это будет оригинально и привлечёт немало внимания. А уходящие на войну с турками и англо-франками воины прикасались бы к памятнику, напитываясь от них силой славных героев.

Нам нужны такие объекты. Если нет каких-то исторических достопримечательностей, то необходимо их создавать. Конечно, думать о туризме — это глупость при современном развитии логистики. Вряд ли кто-то специально в Екатеринослав поедет, допустим, из Москвы. Но если же кто-то будет ехать на юг, то обязательно задержится в нашем городе. А это и торговля, и развитие сферы услуг, и несомненные дополнительные возможности. Например, я считаю, что нужно аргументировать для высокого руководства необходимость дать деньги на дорогу имперского значения от Киева на Екатеринослав и дальше, до Воронцовского тракта. Как раз и построили бы до Крымской войны.

— Я постараюсь быть для вас хорошей женой, — в ответ шепнула мне на ухо Елизавета, когда мы уже сели за столы.

— Мы ещё полюбим друг друга. Будьте мне опорой, и я стану для вас той каменной стеной, за которой жизнь будет только в радость, — шепнул я в ответ.

Наконец-то на лице невесты расцвела пусть несмелая, но искренняя улыбка.

Марш Мендельсона, написанный для вымышленной свадьбы, ещё не играли на всех бракосочетаниях. Но он уже был написан, а значит, ничто меня не остановит — и те музыканты из Одессы его прекрасно знали и сыграли, когда мы входили в ресторан.

Мой друг Хвастовский, приглашённый на свадьбу не только как гость, но и как журналист, обязательно должен был написать о том, что это произведение прозвучало как приветствие молодожёнов. А нечего начинать эту традицию англичанам!.

В этом времени не было принято нанимать ведущих на свадьбу, всё-таки это в некотором роде опошляло современное представление о празднике. Но у нас такой ведущий был. Конечно же, это Миловидов. Артист не только приехал на свадьбу, но теперь будет на постоянном месте жительства именно в Екатеринославе. Его песни уже достаточно широко известны публике в Одессе, но там я его не могу контролировать.

Присланные мне от Миловидова тысяча рублей, в рамках заключённого с ним соглашения, выглядели некой подачкой. Я же намеревался взять под контроль концертную деятельность этого артиста. И сегодня пусть исполнит и старые песни, и новые произведения.

Была приглашена и ещё одна актриса, с которой, как я знал, мой протеже периодически выступал на публике. Так что теперь и это направление будет под моим контролем. Уже то, что за три месяца была собрана и передана мне тысяча рублей, а по факту должно было быть, скорее всего, намного больше, — говорило о том, что Миловидов, как источник заработка, весьма перспективен.

Первая здравица прозвучала не от родственников и не от губернатора, которому должны были дать слово первому, как главному нашему «свадебному генералу». Первая здравица была от его светлости князя Михаила Семёновича Воронцова.

— Его Светлость прислали письмо с поздравлениями господину Шабарину, его жене, Елизавете Дмитриевне, ну и господину Алексееву, опекуну, — начал зачитывать письмо Святополк Аполлинарьевич Мирский.

Из Петербурга дошла и до нас газета, в которой всячески расхваливали гений и талант князя Воронцова. Так что можно предполагать, что Михаил Семёнович в скором времени может даже и вернуться в Петербург и занять там достаточно высокое положение.

— Его светлость прислали и подарки для молодожёнов, — с лукавой ухмылкой проговорил Мирский.

Вот же паразит! И не признался же мне в том, что и письмо будет, и подарки.

— Вот шашка и кинжал, которыми можно рубить всю ту несправедливость, которая могла бы возникнуть в Екатеринославской губернии, но при достойном губернаторе и его помощнике сего более не повторится… — презентовал подарки Мирский.

Мне достался богато украшенный камнями кинжал, шашка, которой чаще всего орудуют горцы, а также несравненный конь, обученный жеребец-трёхлетка. Это были очень богатые подарки, но и моя супруга была не обделена. Ей прислали золотое украшение, в меру, без помпезности осыпанное бриллиантами и с рубином по центру. Елизавета Дмитриевна, зардевшись, благодарно кивала. А я что? Я тоже постарался изобразить на лице улыбку.

Было понятно, что Воронцов меня покупал, как бы это грязно ни звучало. Я держал лицо и повернулся к своей новоиспечённой супруге И то восхищение, которое появилось в глазах моей жены, а также первая её искренняя улыбка с самого утра стоят намного дороже, чем ожерелье.

Поняла ли это и она? Кажется, так и есть.

И все же я сделал правильный выбор жены. Брак по расчету, как шутила моя сестра, всегда счастливый, если расчеты проведены правильно.

У нас идет голосование в блоге — выскажите свое мнение по теме для нового цикла! Голосуя, вы выбираете книгу, которую будете читать:

https://author.today/post/630126

Глава 11

Чтобы напоить, накормить, развеселить двести двадцать пять человек, а именно столько было у меня нынче гостей, мною было потрачено двенадцать тысяч рублей. Мой тесть, когда узнал, какие высокопоставленные гости званы на нашу с Лизой свадьбу, также раскошелился на четырнадцать тысяч. Так что мне даже не пришлось залезать в деньги Фонда, а тратил я всё то, что получилось выручить с продажи урожая. К тому же, пришлось забить ещё и двенадцать бычков, чтобы предоставить мясо для банкета. И это мне ещё удалось у Жебокрицкого не только отбить назад свою же деревню, но и присвоить себе, по современным меркам, продвинутый элеватор, полный зерна.

Переговоры же о покупке самого имения Жебокрицкого сейчас должен вести Емельян Данилович. Жаль… Переговоры-то с самим Жебокрицким. Не посадили его, но вынудили выплатить за незаконное пользование землёй мне и Картамонову.

— Дамы и господа, мы услышали здравицы молодым, мы вкусили те блюда, что нам предложены. Отчего бы нынче не посмотреть на молодожёнов, а после и присоединиться к ним в танце? — вещал Миловидов.

— Жена моя, окажите честь, согласитесь танцевать со мной. Или в вашей книжечке записан иной кавалер? — в шутливой форме приглашал я Елизавету.

— Сегодня, сударь, в книжице только вы. Ну а более она мне и не пригодится. Не пристало замужней женщине кавалеров подсчитывать, — на полном серьёзе отвечала мне Лиза.

Эх. Не будет нам комфортно жить, если она не будет понимать мой юмор. Ну ничего, перевоспитаем!

Мы вышли в центр зала, заиграл любимый мой в прошлой жизни вальс композитора Евгения Доги из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь». Этот вальс оркестр, который был на том моём приёме в поместье, ещё тогда разучил. Я искренне сожалел, что не смог монетизировать такое шикарное произведение, которое я принёс в этот мир. Что уж теперь об упущенной выгоде горевать, пусть вальс будет подарком для всего человечества. По мне — гениальное творение.

Нам с Лизой заранее удалось отрепетировать танец. И я, несмотря на то, что у нас уже со второго раза получилось весьма эффектно стоять в паре, специально совершал ошибки, чтобы продолжать заниматься и подольше обнимать свою прелестницу. Уверен, что мы смотрелись великолепно. А уже скоро, по приглашению ведущего, к нам стали присоединяться и другие пары. Миклашевский, прибывший со своей невестой, а также с её родителями, ещё ни разу не цеплялся ко мне. Напротив, мы были весьма приветливы друг к другу. А моя маман…

Да нет же… Не может быть… Она танцевала с Фабром. А если что, то как же? Я должен буду его называть своим папой?

Я улыбнулся. Было бы неплохо.

— А вы лжец, — сказала Лиза и подарила мне столь редкую свою улыбку, чем заставила сфокусировать внимание только на ней. — Ранее не показывали себя столь искусственным танцором.

— Ранее я хотел как можно дольше вас обнимать в танце, — заметил я, вспоминая, как учился танцевать с Эльзой… нагими.

Лиза не обратила внимание на то, как я смутился своим же мыслям, и впервые за день рассмеялась. И смех этот был усладой для меня, он прогнал все неуместные помыслы. Не хотел я думать, что девушка вышла за меня замуж по принуждению — но уж больно грустно смотрела Лиза. А теперь стало лече — я ощущал, что не все, но частью девичьи тревоги уходят.

— Вот в такую, как ты сейчас, я непременно влюблюсь, — сказал я и почувствовал, как моё запястье чуть плотнее охватили тонкие женские пальчики.

И мы кружились…

Свадьба — это не только торжественная сдача женщины в эксплуатацию, да простят меня милые дамы. Но это еще и возможность многие вопросы решить решить на месте, почти что в дружеской обстановке. Ведь сегодня в Екатеринославе были собраны практически все мои уже сложившиеся и потенциальные партнеры. Так что, как только случился такой момент и хоть на время прекратились танцы, которые сменило исполнение песен от Миловидова и его, как оказалось, будущей жены, а по совместительству исполнительницы, Анны Бердник, мы, мужчины, удалились в переговорную комнату.

— Несколько удивительно наблюдать за тем, как вы, Алексей Петрович, относитесь к делам… — сказал Алексей Алексеевич Бобринский, когда мы вошли в просторные апартаменты, сейчас служащие комнатой для переговоров. — Андрей Яковлевич, где вы нашли такого молодого человека, столь рьяно взявшегося за коммерцию в губернии?

— Он сам нашелся, — усмехнулся губернатор Фабр, выступавший, на правах хозяина Екатеринослава, инициатором сего делового собрания. — Повезло же вам, Алексей Михайлович, с зятем. Если проекты, что я видел, удастся воплотить… Быть вашей племяннице женой одного из успешных людей, да и не только губернии, — Бобринский продолжал меня расхваливать уже перед Алексеевым.

Не нужно сильно заблуждаться, почему мне поет дифирамбы граф. Хотелось бы верить, что это лишь потому, что он хочет быть моим другом, или в порыве угодливости. Никак нет. Пусть Бобринский и выглядит человеком без чванства и приветливым, но как человек бизнеса — он настоящий волк. А пока что я размышляю о том, какую же долю в Губернском банке предоставлять графу. Почему я решаю? А кто же будет решать? Фабр дал мне на откуп этот вопрос, вице-губернатора мы просто оттерли от дел и он лишь как-то, что болтается в проруби, да еще пованивает. Ну и карт-бланш от Воронцова… Надзиратель князя Святополк Мирский лишь поставил условие, что двадцать процентов от будущей капитализации Губернского банка должны быть у Михаила Семеновича.

— Благодарю за лестную оценку моим делам, но, если вы, господа, не возражаете, давайте перейдем к делу… — сказал я, отпивая замечательного ирландского ликера «Бейлис».

Он, конечно, ирландский, но то в иной реальности. А в этом времени такого ликера нет и в помине. А всему виной эксперименты по сгущению сахаром молока. Получилось. Сложно, не в товарных масштабах такое делать, но получилось. Нужно будет все же сепаратор как-то вымудрить, иначе сливки сложно добывать из молока. Сложно, но можно! А с сепаратором будет проще.

После того, как было создано сгущенное молоко, оставалось дело за малым… Вводим растворимый кофе, за неимением которого добавляли сваренный крепчайший натуральный, желтки, сгущенное молоко и… водка. Вот и вышел ликер. Правда, пока еще не готовы этикетки, которые уже разработала Мария Садовая — типография подвела, но главное, что напиток уже есть. И я считал, что повторить успех Дэвида Денда, который родится только через лет сто и, выходит, уже не создаст Бейлис, я смогу. Ну вкусно же!

— Погодите! А что мы с вами пьем? — спросил Алексеев, уже и без того слегка захмелевший.

— Ликер «Шабара». Это мое производство, — сказал я.

Мои собеседники ещё посмаковали напиток, и Алексей Алексеевич тут же выпалил:

— Я с вами в деле. Открываем завод! Питье великолепно. И дамам можно предложить, и вот так, джентльменам. Я и государю пошлю такой ликер.

А быстро сориентировался Бобринский!

— За что получите двадцать долей с производства, ваше сиятельство, если, конечно станете поставлять бесплатно сахар для ликеров. Увы, но ликер «Шабара» я производить намерен со своим крестным отцом, Матвеем Ивановичем Картамоновым, — сказал я и состроил виноватое лицо.

— Господа, ликер прекрасен, спору нет. Но мы здесь и сейчас по важному вопросу собрались. Знаете ли вы каждый о своей доли в банке? Все разрешительные документы есть, осталось дело за малым: определить строение, что будет служить банком, утвердить или исправить устав Губернского Банка… — вернул всех собравшихся в деловое настроение губернатор.

Гости хотят ликера, веселья, а мы тут…

Переговоры шли так, будто все стороны спешили их закончить. Соглашались все и быстро. В итоге вышло так, что все заинтересованные люди просто разделили доли по двадцать процентов, решив, что особо крупные кредиты и сделки совершать будем коллегиально, ну а оперативное управление будет отдано одному из людей Бобринского. Именно граф обладал важнейшим ресурсом — кадрами, даже имел кадровый резерв. Так что я, Алексеев, Фабр, Бобринский и Воронцов учреждали банк с капитализацией в шестьсот тысяч рублей. То есть от каждого выходило по сто двадцать тысяч рублей.

Этих денег, если использовать везде банк, мне не хватило бы для проектов. Но никто бы и не дал мне залезть в банковские хранилища, если я не покажу себя, как реализатора амбициозных проектов, а не прожектера. Вот тогда инвестиции появятся.

— А теперь, господа, я бы хотел спросить вас, — я окинул знатнейших людей взглядом. — Достаточно ли вы любите нашего государя и Отечество.

— Я давеча сказал, что вы разумник, которых поискать, но этот вопрос… — Бобринский показал обиду.

— Никого обижать я не вознамерился. А вот создать отдельный полк, который помог бы нашему Отечеству в предстоящих войнах, я нам всем предлагаю. Если вы не пожелаете в том участвовать, то я сам этим делом займусь, — сказал я, не обращая внимания на обиды.

Установилась тишина чрезвычайная, даже ликера уже никто не пил.

— Это возможно, но зачем? — недоуменно спрашивал губеранатор.

— Каждому поколению, господа, своя война. И неужели история пойдет не так только потому, что мы того желаем — и настанет всеобщее благоденствие? Не для мира же англичане уже перевооружаются и формируют армию? — спрашивал я.

— Европа бурлит, англичанам нужна армия, да и не всё спокойно в Индии, на границах с Китаем, — проявлял осведомленность Бобринский.

— При всем моем искреннем уважении, ваше сиятельство, — я изобразил поклон. — Но осмелюсь не согласиться. Мы — самая главная кость в горле и Англии, и всей Европы. Нашей громадности боятся, а то, что наш государь способен влиять на европейские дела, достаточно очевидно. Нас захотят унизить, появится еще один Бонапарт, который захочет мести. Помяните мое слово — и простите за то, что я, столь молодой, говорю, словно Кассандра или достопочтенный предсказатель отец Авель.

— Во Франции нынче все желают избирательного процесса. И есть… Племянник Наполеона, Луи Наполеон, — пристально рассматривая меня, говорил Бобринский, оказавшийся самым продвинутым в вопросах внешней политики.

Он был совершенно прав, и мне это было только на руку.

— Ему и быть новым Наполеоном. Каким? Вторым или уже Третьим? Разве не сильна во Франции идея отомстить русским, поставить нас, господа, сие только мнение французской прессы, варваров на место? — я несколько накалял обстановку, давя на патриотизм.

Я не хотел полностью на себе тянуть три батальона, которые, по моему мнению, нужно создавать, причем обязательно с привлечением казачества. В Крымскую войну в той, иной истории отлично проявили себя казаки-пластуны. Их было мало, особенно в начале войны, но даже офицерская белая кость была вынуждена признать, что пластуны способны сделать то, на что не способна армия. Просто особенные казаки — и воевали по-особенному. Часто пластуны забирались под покровом ночи во вражеские окопы, наводили там панику, брали «языка» и уходили. Им не успевали противодействовать, а в узком пространстве окопов европейцы просто не умели воевать.

Вот я и хочу, чтобы уже на начало войны в России было немало пластунов-диверсантов, чтобы сразу начинать войну с тех позиций, которые оказались бы выигрышными, а не отвоёвывать их под конец войны.

— Расчеты посмотреть нужно, — за всех ответил Фабр, просто отодвигая принятие решения на потом. — Дело серьёзное

Ничего, у меня есть Картамонов со своей полусотней бойцов, а у него есть хорошие связи в донском казачестве. Сами решим.

Деньги, чтобы внести свою долю в капитализацию Губернского Банка, я взял, само собой разумеется, из Фонда. Между тем, моё собственное финансовое положение нынче очень перспективное. Сто тысяч рублей в серебре приданного, чуть меньше чем четыреста двадцать тысяч рублей в Фонде. И это без учёта того, что я активно строюсь.

Так что в срочном порядке надо вкладывать деньги, которые, как известно, мёртвым грузом лежать не могут.

— И всё же я у вас куплю хоть бы и полсотни ящиков такого ликёра, — подмигнул мне граф Бобринский, когда мы уже покидали импровизированную комнату для переговоров.

— Господа и милые дамы, имею честь объявить о том, что нами принято решение о создании Губернского Банка. Уже в самое ближайшее время вы будете иметь возможность пользоваться этим Банком, хранить в нем свои деньги, а также получать кредиты, но лишь на передовые проекты, — провозглашал Андрей Яковлевич Фабр.

Раздались столь бурные аплодисменты, как будто только что было объявлено у раздаче крупных сумм денег всем желающим. Впрочем, первым лицам Екатеринославской губернии, как и помещикам, не участвующим в политической жизни региона, было крайне важно иметь возможность кредитования. А еще важнее — иметь место гарантированной сохранности своих денег.

По моему мнению, без банка вообще невозможно развитие. Даже элементарно негде деньги держать, кроме как прятать их в своих усадьбах, к слову, порой легко воспламеняемых. А тут еще и проценты начислят. А не сделать ли мне финансовую пирамиду? Сразу же денег станет так много, что на всё хватит. Всё же нет, это затея — что мыльный пузырь, а вот уговорить выпустить облигации под процент — это серьезная идея и может сработать.

Между тем, праздник продолжался. Гости вальсировали, понемногу начиная путаться в ногах. Все же не только шампанским единым, но ликерами угощались. А они, ликерчики, весьма коварны. Кажется, что только сладко, вкусно, а на деле пьяным из-за стола выходишь. Обстановка, когда большинство гостей начинают глуповато улыбаться и чуть пошатываться — самое то, чтобы и ведущий, Миловидов, чувствовал себя чуть более уверенным и меньше сдерживался, а начинал шутить. Вкусный и разнообразный алкоголь постепенно, но неуклонно смывает чванство и напускной аристократизм. Тут бы, чтобы приливом не принесло другого состояния: хамства и распущенности.

В какой-то момент я даже подумал, что было бы весело украсть невесту. Всё же это одна из традиций, способ в какой-то момент расшевелить гостей на свадьбе. Конечно же, это традиция из будущего, сейчас она невозможна. Но я не удержался и рассмеялся, когда представил губернатора Фабра, участвующего в традиционных постсоветских конкурсах: выплясывающего на стуле стриптиз и пьющего водку из туфельки невесты.

— Что вас, муж мой, так забавляет? — спросила Лиза.

— Не могу нарадоваться, что женился на самой красивой девушке в мире, — нашелся я.

— Скажете тоже: самая красивая! — смутилась Елизавета Дмитриевна.

И это настроение Лизы мне нравилось. Несколько коробило наше обращение на «вы», но это мы исправим после первой брачной ночи.

— Прошу простить меня, господин Шабарин, но не пора ли уже начинать фейерверк? А после вынос торта, если мы будем следовать сценарию, — спрашивал Миловидов. — Великодушно прошу простить меня.

— Начинайте! — решительно сказал я и даже рукой махнул в сторону выхода из ресторана.

Я не скажу, что фейерверк меня сильно впечатлил. Может быть, не хватило времени для того, чтобы подготовить действительно красочное шоу, или же в губернии просто не оказалось ни одного специалиста, который мог бы заняться фейерверками. Но вышло что-то такое средне-любительское, ни хорошо ни плохо. Так что, пусть и не было стыдно за такое убожество, но и гордиться очередным, для нас с Лизой предпоследним, этапом свадебного празднества, я не стал бы. Может, для жителей города только представление было в новинку — думаю, что мало кто из них имел возможность увидеть действительно3 красивое огненное шоу.

А вот торт был поистине прекрасен, а после оказалось, что и вкусный. Повара моего ресторана расстарались на славу.

Да, ресторан «Морица» стал моим. По документам обнаружилось, что, по сути, у этого ресторана нету теперь хозяина, и давно уже. Я-то думал, что это вице-губернатор Кулагин был в нём хозяином, но это не так. Кто-то, кто раньше владел рестораном и гостиничным комплексом, бесследно исчез, а Кулагин то ли не успел оформить актив, то ли посчитал, что и так сойдет, при его-то должности. Я даже обратился к начальнику губернской полиции Марницкому, чтобы тот организовал следствие по пропаже хозяина ресторана — ведь куда-то же он делся. Однако по документам с момента исчезновения прошло уже больше года, писем и иных свидетельств не было, да и родственников, которые объявились бы, не нашлось.

Оставалось дело за малым — официально купить ресторанно-гостиничный комплекс за относительно скромную сумму в семь тысяч рублей.

— Пошли, мы должны обойти всех гостей! — сказал я с улыбкой Лизе.

Она покорно встала, взяла меня под руку, натянула на лицо яркую улыбку и пошла следом.

Порядка часа нам ещё пришлось прощаться с гостями, а также со многими выпивать. Лиза употребляла некрепкий ликёр, однако её это не спасло — когда мы вошли в спальню, девушка едва на ногах стояла. Но это даже хорошо, так девичья психика легче превращается в женскую.

Апартаменты для первой нашей брачной ночи были пафосными. Всё в белом, великолепная огромнейшая кровать с балдахином. Единственное, в чём я принял участие, когда изучал апартаменты, так это потребовал убрать шёлковые простыни. Неудобно на них предаваться плотским утехам: то женские коленки соскользнут, то мужские руки.

— Вы, Ал-лексей Петро-ович, любите меня? — дрожащими губами спросила Лиза.

Я улыбнулся. Я ждал этого вопроса, но её нетрезво блуждающий взгляд и неверные движения так и просили выразить его иначе: ты меня уважаешь?

— Да как же не любить такую как ты? — уклончиво отвечал я, уже раздевая жену.

Лиза тяжело дышала, всё её тело было напряжено, будто в судороге. Сперва она вздрагивала от каждого моего прикосновения, а потом, когда я Лизу раздел, взял ее на руки и положил на кровать, жена закрыла глаза, убрала руки, инстинктивно прикрывавшие некоторые части тела, и предоставила мне возможность в подробностях рассмотреть красивое, молодое, наливное женское тело. Наверное, какая-нибудь нянюшка научила её перед свадьбой.

— Как ты прекрасна, Лиза, — выдохнул я, — как… — я провёл пальцем по её плечу, — картина лучшего художника. Картина, к которой я могу прикоснуться…

Я старался скрасить для неё этот момент и быть нежным, но в какой-то момент и меня страсть поглотила целиком…

После приходилось обнимать молодую женщину, находить слова утешения, чтобы унять слёзы, что лились с женских глаз.

Между тем — свершилось! Я стал мужем красивейшей девушки. По расчёту ли? Рядом со мной лежала теперь нагая и прекрасная госпожа Шабарина. Когда вот так я обнимаю обнажённую, красивую молодую женщину, то верю в то, что не только деньги или связи, сыграли роль в том, что мы с нею вместе. Возможно, так было суждено самим Господом Богом.

Я поцеловал Лизу, и она, стыдливо смеясь, ответила мне, хоть поцелуй и вышел солёным. И да, в этот момент я её искренне любил, пусть в двух жизнях так и не понял: что же есть такое любовь.

ФИНАЛ ГОЛОСОВАНИЯ, ПОУЧАСТВУЙТЕ: https://author.today/post/630126

Глава 12

Его Императорское Величество Николай I был полон решимости и являл своим подданным пример уверенности и непоколебимости. Решение принято, одобрено Государственным Советом, так что отступать теперь нельзя. Да и когда это Николай Павлович изменял своим же решениям? И сегодня уже не обсуждалось, нужно ли это делать. Разговор шёл именно о том, как именно это сделать. Так что совещание состоялось в достаточно узком кругу.

А чего касалось решение русского самодержца? Так ведь плакался в письмах австрийский император — не может он, юнец, справиться с венграми, настолько разбушевавшимися, что кроме как военной силой их и не переубедить. Австрийцы даже пытались угрожать, случились и локальные столкновения, но все тщетно. А вводить армию на территорию, охваченную бунтом, опасно. Ведь не только венгры могли взбунтоваться в армии, но и солдаты славянского происхождения. Из кого тогда станет состоять армия? Не повернет ли она и вовсе на Вену?

— Военный министр, доложите о состоянии дел, как скоро наши войска войдут в Австрийскую империю для подавления мятежа венгров? — потребовал Николай Павлович.

Александр Иванович Чернышёв сконцентрировал в своих руках много власти. Чернышёв являлся Председателем Государственного Совета, возглавлял Комитет Министров, по сути, через министра внутренних дел Перовского он контролировал и Министерство внутренних дел. В том числе Александр Иванович был и военным министром. И то, что государь указывает именно на одну из должностей, не сулило теперь ничего хорошего для Чернышёва. Скорее всего, Его Императорское Величество чем-то раздосадован, недоволен деятельностью своего министра. Впрочем, причин для недовольства императора могло быть немало. Уже то, что Чернышёв не на шутку сцепился с Третьим Отделением и Корпусом жандармов, государя нервировало.

— Ещё до событий в Австрии, как только венгерские мятежники стали поднимать голову, мы перебросили к границам Австрии три дивизии… — начал докладывать министр Чернышёв.

Николай Павлович в своей манере демонстрировал исключительный интерес к теме — не сводил с докладывавшего внимательного взгляда, зачастую переспрашивал такие мелочи, что военный министр терялся и выдавал откровенно неточную информацию.

Ведь на самом деле никакой специальной переброски войск не было сделано. В приграничных районах с Османской империей постоянно дислоцировался более или менее серьёзный контингент русских войск. Просто эти дивизии по случаю выдвинулись из Одессы в сторону Молдавии но, скорее всего, если в ближайшее время не будет положительных ответов из Стамбула о том, что османы разрешают войти русским войскам на территорию юридически подконтрольных Стамбулу Молдавии и Валахии, эти три дивизии просто вернутся на квартиры.

Но… не мог же военный министр докладывать, что армия бездействует! Ведь ещё раньше, когда в Венгрии только назревал мятеж, от государя последовал приказ усилить меры и быть готовыми к разным сценариям развития событий.

— Стоит ли вам, господа, объяснять, насколько необходима нам дружба с австрийским престолом? — сказал Николай Павлович и окинул глазами собравшихся. — Незамедлительно обязаны мы выступить на помощь.

Естественно, никто не стал ничего уточнять. Участие России в подавлении венгерского мятежа было необходимо, как минимум, по двум причинам. Во-первых, в Европе стали забывать о том, что всё ещё существует Священный союз, направленный на поддержку европейских монархий. При этом Россия брала на себя главное обязательство по обеспечению устойчивого Европейского мира. И любые революционные брожения в Европе — это пощёчина прежде всего Российской империи. По крайней мере, именно так думал и ощущал русский государь.

Во-вторых, Николай Павлович уже всерьёз рассматривал вопрос расчленения Османской империи. О том, что некогда великое государство турков является «больным человеком Европы», говорилось не только в шутку или шепотом, об этом уж начали кричать в полный голос. Казалось, что Россия сильна как никогда. Русская армия не знала крупных поражений уже более века. И это осознание собственного величия и возможностей порождала мысли и у государя, и у его окружения такие: пора бы решить ряд очень важных для России внешнеполитических вопросов, главным из которых являлся контроль проливов и Константинополя.

Безусловно, сейчас турки проявляют максимальную лояльность к Российской империи, они ведь понимают, что не могут тягаться с русскими. Это Россия контролирует проливы, запрещая вход в Чёрное море любым военным кораблям нечерноморских держав. Торговля через проливы также идёт практически без какого-либо контроля со стороны Османской империи. Султан и его подданные могут лишь наблюдать за проплывающими мимо Стамбула кораблями и торговыми судами.

Но этого России становится мало. Потому венгерский поход — то решение, которое не могло теперь быть не принято. Австрия должна быть настолько благодарна России за то, что сохранит свою государственность (а в успехе русских войск никто не сомневался), что непременно выступит союзницей Российской империи в будущем дележе Османской державы.

Так что вступление русских войск Венгрию — это не какая-то прихоть русского государя. Это ещё и ход, имеющий целью ход следующий, задел на будущие свершения. Это понимала Австрия, которая не может не быть благодарной России за то, что русские солдаты будут проливать кровь на венгерской земле за интересы Габсбургов. Это понимали и османы, готовые сейчас идти на любые уступки России, чтобы только не стать добычей северного хищника. Впрочем, эти уступки уже исчерпывают себя.

— Воля моя такова! — провозглашал император после того, как заслушал доклад военного министра Александра Ивановича Чернышёва. — Непременно сей же час наладить работу военного ведомства. Через три-четыре месяца нашим силам быть готовыми вступить в Молдавию, Валахию и на венгерских мятежников. На нас Европа смотреть будет. Коли опозоримся, Россия величие своё утратит!

Естественно, Чернышёв взял под козырёк и был готов хоть прямо сейчас бежать и исполнять. Пусть здоровье и не позволяло столь уж резво это делать. Три недели назад Александр Иванович перенёс серьёзнейший приступ эпилепсии. Он тогда находился на грани жизни и смерти, а после, стараясь, чтобы никто не узнал ни о болезни, ни о последствиях приступа, под разными предлогами пропускал даже доклады у императора.

Александр Иванович Чернышёв посчитал, что если его недоброжелатели узнают о недуге, то обязательно начнут строить козни. Только-только наметилось политическое превосходство Чернышёва над начальником Третьего Отделения Орловым, и упускать этот момент он никоим образом не хотел.

— А что там за возня возникла в Екатеринославской губернии? — будто бы с ленцой спросил император Николай Павлович.

Но никто не заблуждался в том, что вопрос этот мог быть праздный.

— Позвольте, Ваше Императорское Величество? — буквально на несколько секунд Чернышёва опередил начальник Третьего Отделения граф Орлов.

Вот они, последствия болезни, сказываются. Не успел — реакция ухудшилась, а пока мысли пришли в порядок и созрело решение срочно доложить императору о происходящем в Екатеринославе, Александра Ивановича уже опередили.

— Вам и по должности соответствует! — государь не сильно скрывал своё негодование.

А всё из-за того, что Третье Отделение после ухода Бенкендорфа, по мнению императора, сильно снизило свою эффективность.

— Произошло убийство вице-губернатора Кулагина. Губернатор Екатеринославской губернии Андрей Яковлевич Фабр после смерти вице-губернатора осмелился изложить нелицеприятные сведения о преступности во всей губернии. Произошли аресты, выявлены три банды, две из которых — в Ростове. Нынче губернию очистили, — докладывал Орлов, при этом Чернышёв только сжимал костяшки пальцев в кулак.

Ведь сейчас наглым и безобразным образом Орлов приписывал себе чужие успехи. Именно Министерство внутренних дел занималось тем, что арестовывало явных преступников и брало под контроль неявных. И пусть подобное происходило без какого-либо вмешательства сверху, а некий активный полицмейстер Марницкий собственноручно занимался всем тем делом, причём, не без помощи и вовсе таинственного участника — помощника губернатора молодого Шабарина. Однако, если Марницкий — сотрудник министерства внутренних дел, то и заслуга должна идти непосредственно через это же Министерство, к Чернышёву. В этом Александр Иванович был свято уверен.

— А что, мы в Екатеринославской губернии могли бы производить и цемент? — поинтересовался император. — Мне пишут, что это несложный процесс, и всё для этого есть на местах.

И все молчали. В наиболее невыгодном свете предстал Орлов — стоя перед государем, он только что активно докладывал ему, а теперь же не знал, что и сказать. Никто ранее и не помышлял о том, что цемент вообще нужно производить в России. Да, был один заводчик, которого всячески английские лоббисты стращали, но того цемента, что приходил из Англии, худо-беднохватало. Дорого — это действительно так, но кто его вообще знает, сколько мог бы стоить цемент, начни его производить в России? Опять же, нужны какие-то специальные печи, которые могут строить только разве англичане, нужны какие-то полезные ископаемые… нет, в этом положительно никто из присутствующих не разбирался.

На самом деле между графом Бобринским и государем, пусть и нечасто, но имела место быть переписка. Николай Павлович и Бобринский были родственниками. И учитывая то, что с XVIII века в семье Романовых не было ни одного безупречного мужа, который бы не изменял своей жене, отношение к побочным линиям, к бастардам, не было столь уж негативным. Отец Бобринского был бастардом самой Екатерины Великой. И так случилось, что именно граф Бобринский являлся примером того помещика, каких император хотел бы видеть по всей России.

— Я изучу этот вопрос, Ваше Императорское Величество, — после продолжительной паузы сказал Чернышёв.

— Уж будьте добры, граф! А сие вам в помощь, — сказал государь, сделал знак своему адъютанту, и тот подал папку. — И взыщите деньги на то, завод наш должен стоять не позднее следующего года. В этих бумагах вы прочтёте ещё немало чего интересного.

На самом деле к этим бумагам приложил руку не только граф Бобринский, но и князь Воронцов. Им довелось встретиться в Ростове и заключить джентльменское соглашение.

Бобринский, начиная участвовать в финансовых проектах Екатеринославской губернии, в некотором роде пересёк ту черту, за которую ему заходить было прежде нельзя. Епархия Бобринского — это Киевщина, Черниговщина, Брянщина, даже Тульщина, но не Екатеринославская губерния. И тут уж без личной встречи и делового разговора было не обойтись.

Вот тогда Воронцов и ознакомился с бумагами, которые были составлены Шабариным, но привезены Бобринским. Если граф Алексей Алексеевич Бобринский считал эти проекты лишь экономическим ресурсом, то Воронцов рассмотрел в них ещё и удачный политический ход. Особенно привлекала Михаила Семёновича Воронцова записка, в которой очень подробно и красочно описывалась та ситуация, когда хотя бы на семь-восемь лет, вследствие, например, конфликта, прекратятся поставки из Англии. Он ясно увидел — при таком стечении обстоятельств, не столь уж маловероятном, России не выжить.

Многое из того, что было предложено в сей аналитической записке, было понятным и знакомым и графу, и князю. Но они не придавали этим факторам серьёзного значения. Да, цемент или рельсы возить из Англии — накладно. Не поэтому ли цена километра железной дороги — в неплохое поместье? Ну а что делать, если своих специалистов нет, и предприятия, на котором можно было бы заниматься производством рельс, тоже не имеется? Если бы стоял вопрос о том, чтобы строить целые тысячи километров железной дороги — вот тогда да, стоило было задуматься, но ведь строительство железных дорог в России только-только набирало обороты. Единственной серьезной железной дорогой сейчас являлась, если не считать Царскоселькую, Варшавская.

И так во многом. Получалось, что Российская империя просто не способна производить многие виды товаров без привлечения иностранцев. Разве это так уж страшно? Из записки становилось ясно — это может быть не только страшно, но и фатально. Россия проигрывает индустриальным странам. Сам император негодовал, когда узнал, что в России даже не перешли на капсюльные ружья, часть армии до сих пор вооружена кремниевыми. Процесс перевооружения был запущен, но он идёт ни шатко, ни валко. Кроме того, выяснилось, что в армии штуцеров практически нет, а их производство столь незначительное, что приходится идти на переговоры с бельгийцами о закупке у них этого нарезного оружия. В России же производятся старые образцы, да и тех мало. О новых пулях Минье и новых английских штуцерах только ещё читали, но отказывались думать о таком оружие всерьез.

В армии все ещё бытовало мнение, что штык молодец, а сабля умница. Сам Чернышов был большим любителем холодного оружия и считал, что на поле боя оно все ещё является главным аргументом для победы.

— Ещё, господа, револьверы… Мне только что прислали два таких пистоля. Отличное оружие, осечки — реже, чем в тех пистолетах, что приняты нами на вооружение, — сказал государь уже под завершение совещания.

— Смею заметить, Ваше Императорское Величество, что револьверы защищены английскими патентами, — поспешил заметить Чернышёв. — Они сложны в производстве, требуют патронов и жгут их без счета. Казна разорится.

Он даже развёл руками.

— Да, я знаю о том. Но партию в сто револьверов хотел бы заказать. А что до патентов… Наша привилегия должна БЫТЬ, если производитель обратится. Мне писали, что сие новая конструкция, отличная от английской и Кольта, — сказал император, резко встал и вышел.

Присутствующие только что пот со лба не сцеживали в корыто. Тяжелый у государя взгляд, да и слово пудовое. Как чего скажет, так словно гром гремит, пусть и сказано будет тихо.

Лиза проснулась в мягкой постели, потянулась, улыбнулась лучам солнца. Она обычно просыпалась рано, когда солнце еще только собиралось вступать в свои права. Но ночка была страстной, не до сна красавице было долго. Накануне Лизе прислали записку, в которой описывалось, что ее муж имел непристойную связь с Эльзой Шварцберг. Не знала раньше Лиза, что может быть такой ревнивой. Как она кричала! Но Алексей взял ее, кричащую, на руки и отнёс в спальню. Через некоторое время Лиза вновь захотела устроить скандал, но ее рот был занят поцелуями. И так еще дважды повторилось, пока молодая женщина с усталой глупой улыбкой на лице не уснула.

— И как он сейчас работать может? Или пошел со своими разбойниками тренироваться? — сама себя спрашивала Лиза, улыбаясь.

Девушка встала с кровати, усмехнулась тому, что чувствует себя обнаженной до удивления естественно, хотя ранее не позволяла даже наедине с собой быть обнаженной, если только не мылась, и подошла к окну — посмотрела прямо через занавеску. Так и есть… Ее муж опять кого-то валял по песку.

— Неугомонный! — сказала женщина с нотками восхищения, подходя уже к зеркалу в рост.

— А я хороша! — констатировала Лиза, крутясь и поворачиваясь так и эдак к зеркалу. — Скоро закончится тренировка, он придет мыться, а я…

Елизавета Дмитриевна Шабарина готовилась встречать своего мужа. Ночью она все-таки наговорила лишнего, ведь роман у ее мужа со вдовой хоть и был, но то еще до венчания. А какой мужчина станет беречь себя до свадьбы, как девица? Лиза чувствовала, что надо бы поправить положение. Ну а ничто так мужу не подымает… настроение, хотя и «это» тоже подымает, покраснев и заметив этот румянец в зеркале, подумала она, как готовая к исполнению супружеских обязанностей жена.

Ох, и злилась же Елизавета, что ее отдают Шабарину! То ей фамилия не нравилась, то статус мужа. Кто же он такой, в конце концов? Все же коллежский секретарь — не вершина женских грез, чтобы ее, Елизаветы Дмитриевны, муж имел такой чин. Но и показать недовольство Лиза не могла — и оттого жених казался ей всё гаже и никудышнее.

Но прошла свадьба. Такие гости были! Если бы Елизавета выходила замуж за Миклашевского, о котором в девичестве мечтала, то вряд ли за праздничным столом собрались бы, как на подбор, такие видные люди. Бывшей всегда не просто второй в доме опекуна, а почти что и приживалкой, Лизе теперь было важно и донельзя приятно, что на ее венчании присутствовали люди, которым кланялся и, казалось, всесильный дядя Алексей Михайлович Алексеев.

А потом брачная ночь… Лиза понимала, что Алексей — мужчина, а какой другой мог бы и не жалеть её вовсе, но… Ей было больно и даже неприятно. Прошла неделя, пошла вторая, а она всё не могла подпускать к себе супруга, пока он не настоял. И тогда она сперва плакала, умоляла остановиться, а потом… Пришли эмоции и страсть — и вот это молодой женщине понравилось. Вот и стала выискивать Елизавета теперь уже все хорошее в своем муже, стараясь не думать о плохом.

Так что не все так и плохо, как могло показаться сперва — а что-то и отменно хорошо. А степень свободы, что была дарована ей супругом, удивила Лизоньку. Она могла заниматься тем, чем желала, и решила стараться помогать мужу, правда, мало разбиралась в тех записях, что постоянно делал Алексей. Теперь она ждала каждого вечера, мысли возвращаясь к тому, как он будет целовать её на постели. Может быть, все не так плохо в ее жизни? А будет еще лучше, Лиза уже сама для себя так решила.

Глава 13

Семейная жизнь среднестатистического человека будущего… Все эти сковородки и кастрюли, борщи и стирки, плачущие дети и сборы денег в школу. А ещё и жена, возвращающаяся с работы злой и уставшей, отчего у нее часто и не совсем вовремя болит голова. И вот лежишь на диване под телевизором и думаешь… Это ли счастье — или что-то не так с моей жизнью? Но вещает новостной ведущий, и уже не важно, что там на второе, ведь такое творится в мире… Как они там вообще живут, бедняжки!

Удручающую я себе нарисовал картину в голове. А ведь у меня сейчас все не так. И дело не в телевизоре, уж точно. Хотя развлечений в Екатеринославе прибавилось. А в том, что дворянству, если только деньги позволяют, можно создавать максимальный уют и комфорт в семейной жизни. Готовить жене не нужно, в салоны красоты ходить также не следует, их просто нет еще. Командуй себе слугами да готовься к любви и ласке.

А что касается развлечений в городе, так нынче Миловидов почти каждый день поет в ресторане «Морица». И доход я с того имею очень существенный. Не только с выступлений, на которые пробиться нельзя, и я уже думаю ставить концертную площадку, но и со всего комплекса предлагаемых услуг.

Во-первых, мы подняли цены на все услуги и блюда в гостинице и ресторане. Ну а для того, чтобы все были этими ценами довольны, улучшили обслуживание, сделали его круглосуточным, чего не было, по словам многих посетителей, даже и в Петербурге. Ну и песни… Чтобы их послушать, люди специально приезжают издалека.

Во-вторых, началась передислокация войск на Юго-Восток Российской империи, и Екатеринослав стал своего рода перевалочной базой. Так что всё чаще в ресторане появляются офицеры. А уж те охотно сорят деньгами. Ну а песня «Офицеры»… Мне кажется, если бы Миловидов пел ее где-нибудь, где будут стоять хотя бы пять дивизий, то мы с ним сделали бы состояние разом.

В ресторане дошло до того, что пять столиков были выделены под временный отдых. То есть, гостям предлагается отобедать или отужинать, но строго в ограниченное время, а после к ним на смену приходят другие. Наполняемость гостями тогда вырастает в полтора раза, да и средний чек не страдает, так как, ограниченные временем, гости стараются не ждать, когда чего захочется, а заказывать сразу и много.

В-третьих, именно в нашем ресторане подаются в качестве аперитива ликёры, прежде всего, молочный ликёр «Шабари», как теперь несколько иначе называется «Бейлис». Расчёт на то, что ставший популярным и знаменитым напиток из будущего и в этом времени приобретёт свою славу, сработал на все 100%.

Вот только пришлось в одном из подсобных помещений при ресторане создавать маленький цех по производству сгущённого молока. Три небольших механических сепаратора, вернее, люди, пользующиеся им, как и те, кто сгущал с сахаром сливки, работали в три смены, производя сгущёнку. Даже блинчики, казалось бы, простая русская еда, теперь продавались за дорого и заказывались очень часто, если к ним шла сгущёнка.

Так что я не мог не улыбаться, сидя в своём кабинете и подсчитывая барыши за последний месяц.

— И вновь ты за делами, — с огорчением констатировала Лиза. — Найдёшь ли для меня время?

Я отложил в сторону писчие принадлежности и ещё шире улыбнулся.

— Для тебя? Всегда, — сказал я, поднимаясь со своего кресла и направляясь к жене.

Я вульгарно поцеловал супругу, зажимая в правой руке её ягодицу. И все же новый фасон платьев несколько неудобен. На попке прелестницы было слишком много складок, чтобы прочувствовать мягкость привлекающей части женского тела — ну просто-таки не доберёшься. И все «страдания» — из-за денег, ведь очень неплохо продаются подобные модели компании «Ля Франсе», «Ля Пари», кстати, так же продаются хорошо. Так эти турнюрные препятствия для моих похотливых рук, пожалуй, переживем.

Не могу сказать, что за прошедшие четыре месяца у нас с Лизой всё было гладко. Случалось, что и ссорились. К примеру, после первой брачной ночи жена отказывала мне в близости дней десять. Пришлось чуть ли не силой её брать — штурмовать, как крепость. А потом, как говорится, она втянулась в занимательный процесс исполнения супружеских обязанностей. Ведь в женщине главное — разбудить женщину. Это трудоёмкий процесс, но если получится, то дивиденды будут весьма значительными.

А ещё у нас нет бытовых проблем. Здесь, в Екатеринославе, мы занимаем сразу два трёхкомнатных номера, соединились апартаменты двумя дверьми внутри, чтобы с коридора был только один вход. Как по мне, так шеститикомнатная квартира — это даже чересчур, учитывая то, что ещё два номера занимают мои охранники и Саломея. А Лизе через два месяца нашей совместной жизни и этого оказалось мало. Но не настолько, чтобы требовать огромного дома в Екатеринославе. А так, намекала, что не против была бы и выкупить бывший дом Кулагиных. Вот только там обосновался Климов.

А вообще, хватит с нас и того, что в моём поместье полным ходом идут сразу три грандиозных стройки. Во-первых, строится сам усадебный дом, несмотря на то, что я, если и поеду в поместье, то буду жить уже в доме, который ранее принадлежал Жебокрицкому. Во-вторых, возводятся сразу два маслобойных завода, и уже второй сахарный завод подведён под крышу и оснащается. Всеми этими проектами заведует Маша. Где бы найти достойного жениха Марии Садовой? Все-таки просочилась информация о ней. Но тут уж что — шило в подушке не спрячешь.

— Ты себя ведешь, будто я продажная девка! — с некой игривостью, но и с упреком сказала Лиза.

Женщины… Вот как вообще можно найти такую интонацию, что и не понять: послали ли вас к черту или похвалили?

— Так я и купил тебя, — отшутился я.

Но это сейчас звучит, как шутка. А до этого был не один десяток разговоров, когда я видел: Лизе крайне не понравилось то, что ею, по сути, торговали. Но ведь я был только покупателем, а товар предлагал её опекун, и претензии — к нему. Между тем, этот момент был крайне важен для Елизаветы. Во время очередной ссоры получилось всё же перевернуть ситуацию в шутку. Так что, устав от упреков, как это, по моему мнению, и должно быть, мы сложную психологическую проблему превратили в семейный, только нам понятный юмор. Благо, что я пристращаю свою жену к таким открытым отношениям, которые присущи, скорее, людям будущего.

— Мы приглашены на вечер, — когда я уже начал задирать подол платья супруги, Лиза отстранилась и сообщила мне новость.

— И куда же? — спросил я, состроив наигранно недовольное лицо, как может обижаться ребенок, у которого забрали погремушку.

— К будущей чете Садовых! — строго ответила Лиза.

— Значит, будем на вечере. Эльзу и Александра Николаевича не следует обижать, — спокойно сказал я.

Лиза уже знала о моих отношениях с Эльзой. Нет, я не стал признаваться своей жене и сообщать о том, какие женщины у меня были до неё. Это несусветная глупость — рассказывать о прошлом. От этих вопросов всегда нужно уходить, отшучиваться. Прошлое должно оставаться именно там, в прошлом. Подсуетились с информацией некие подленькие люди, которые захотели помешать нашему счастью. Доподлинно я не знаю, кто именно мог подсунуть письмо моей жене о том, что у меня был в бурный роман с вдовой Шварцберг. Предполагаю, что это какая-то мелочная, при этом хорошо сыгранная интрига со стороны Климова. Но после истерик, закончившихся бурным сексом, проблема была почти улажена.

Во имя сохранения своей семьи я попросил Эльзу и Александра Николаевича Садового сыграть пару. Это нужно было. Лиза оказалась слишком даже ревнивой. Я бы мог включить домашнего тирана и просто-напросто запретить об этом думать. Но хочется все же нормальных отношений, без надрывов и перегибов, а уж тем более без насилия. А Александр и Эльза увлеклись, слишком даже вжились в роль — не теряя времени, они отправились в кровать. Конечно, Эльза так мстила мне, а заодно и себе доказывала, что еще ого-го и умеет нравиться мужчинам. Ну а Садовой… Он же каторжанин и вдовец. Так что нашли друг друга два одиночества.

В дверь постучались. При этом последовательность ударов была особенной. Так делала только Саломея.

— Саломея-то уже на выданье. Пора задумываться о ее замужестве, — строго сказала Лиза. — И о чём только думает её отец? Он же у тебя главный инженер! Не последний человек.

Наверное, я описал какой-то идеальный образ Лизы. Нет, сказать, что она идеальна — несколько слукавить. Красивая, изящная, раскрывается как женщина, инициативна. Но она ужас как ревнива! Даже к Саломее, и к той меня ревнует! Я и сам понимаю, что девочка в меня влюблена, разве это новость. Но это детская любовь, которая должна сойти на нет, как только на горизонте замаячит какой-нибудь достойный парень. Ну или когда Козьма примет принципиальное решение и отдаст дочку замуж.

Так что красавица моя, оказывается, далеко не Снежная королева. Это она сдерживала в себе всю ту эмоциональность, которую сейчас, когда получила относительную свободу, выплёскивает. И ладно, когда это касается наших постельных баталий, но Лиза пробует даже лезть в мои дела. Благо, что в последнее время она всё-таки нашла общий язык с Эльзой, когда вдова стала открыто появляться с архитектором на публике. Так что две моих женщины, одна бывшая, другая настоящая, если и не стали подругами, то близки к этому. Не хотелось бы только, чтобы они обсуждали меж собой, каков я в постели. Хотя, наверняка, в этом времени такие разговоры просто невозможны. Так что они всё больше разговаривают о фасонах, чемоданах и обо всем том бизнесе, интерес к которому проявляет Лиза.

— Барин, к вам просится. Военный, флотский, — сказала Саломея, зайдя в кабинет.

Я посмотрел на Лизу, намекая ей, что она могла бы уже и уйти. Вот только жена моя посчитала, что не хочет этого делать. Ну и ладно, пусть присутствует при разговоре с непонятным для меня флотским. Или всё-таки я слишком много ей даю свободы? Ведь это деловая встреча. Но ведь я не чувствую особого напряжения от этого. А если мне комфортно, то зачем что-то менять? На людях же Лиза надевает маску покорной и правильной жены. А там — как знать. Может, когда-нибудь она и станет той самой боевой подругой, которую я ранее видел во вдове Шварцберг.

В дверях моего кабинета в этот момент уже стоял мичман. Ба! Тот самый, который на достопамятном офицерском собрании признался, что был-таки спор на мою нынешнюю жену. Парень стоял и смущался. Вовремя Лизонька-то задержаться решила — её присутствие явно выбивало у него почву из-под ног. Я уже догадался, что он пришёл о чём-то просить, может, переступил через свою гордость — вон как глаза рыщут да щеки розовеют, а тут та женщина, перед которой он виноват. Как бы не свалился в обморок. Ну нет, зря я клевещу на силу воли морского офицера.

— Не смущайтесь, мичман. То, что было в прошлом, там и остаётся. Чем могу быть полезен? — нарушая тишину, сказал я.

— Господин Шабарин, я намерен увольняться со службы. Служить, когда тебе не подают руки для приветствия — мука, — признался мичман. — После того случая меня не принимают в нашем обществе. Не только меня, к слову.

— И чем же я могу вам помочь? — спросил я.

Жалобы мичмана были мной проигнорированы. Взаимоотношения внутри офицерского сообщества Черноморского флота меня не так чтобы сильно волновали. Парень замялся. А я уже догадывался о том, что может просить этот офицер.

— Вы хотите, чтобы я поспособствовал вашему назначению на корабль типа «монитор»? — поинтересовался я.

— Признаться, за сим и прибыл, — отвечал мичман.

— Отчего ж сразу не на Луганский завод? — спросил я.

— Мне говорили, что вы этим занимаетесь… Строительством новых металлических пароходов, — растерянно сказал мичман.

— Я дам вам рекомендацию. Но вы должны будете ехать в Луганск. На один монитор мы уже нашли капитана, но второй, что достраивается, пока что без экипажа. Если вы ещё сами найдёте опытного механика и переманите его к нам, буду вам признателен, — описал я условия, так сказать, сделки.

Собирать маленькие кораблики, оснащённые не самым сильным паровым двигателем, оказалось несложным занятием. Уже произошла апробация технологий. Отработка строительства цельнометаллического корабля на Луганском заводе состоялась, когда они построили первое судно. Сейчас же им предстояло строительство ещё нескольких меньших по размеру кораблей. И часть листового железа, которым был обшит первый корабль, пошла на строительство двух других.

Так что уже в апреле, так быстро и неожиданно даже для меня, могут состояться первые пробы несения службы малогабаритных мониторов. Более того, эти кораблики оснащены четырьмя пушками, две из которых более или менее габаритные, а две мелкие — карронады. Причём все пушки, которые габаритные, заряжаются с казённой частью, снарядами, да ещё и нарезные. Хотя калибр их крайне мал, всего лишь шесть дюймов, а карронады — еще меньше. Но разве этого будет недостаточно, чтобы с предельного расстояния безнаказанно расстреливать вражеские корабли? Потопить, конечно же, такое орудие никого не потопит, но дырочку в обшивке корабля сделает. И тем самым вынудит противника сильно задуматься о целесообразности подхода, например, к бухте Севастополя. Нужны карронады, прежде всего, для того, чтобы, если всё же к мониторам приблизятся вражеские вымпелы, то можно было бы отвечать и картечью.

— Мичман, пойдите в ресторан, Саломея вас проводит. Не стесняйтесь в выборе блюд, но советую не переусердствовать с хмельным. Я подготовлю письмо для директора Луганского завода, господина Фелькнера, — сказал я, намекая на то, что разговор на теперешний момент окончен, и мичману лучше было бы удалиться.

В кабинете остались только мы вдвоём.

— Ну мочи больше нет! — сказал я, глядя на супругу сальными глазами.

— Так чего же ты медлишь? — сказала Лиза, сама расстёгивая крохотные пуговки на лифе.

Я ей в этом помог, а потом покрыл поцелуями.

— Ты поедешь со мной в поместье? — спросил я жену, когда у нас уже состоялся акт любви.

— Почему ты такой? — поправляя немного помятое платье, только что лежавшее на полу, спросила Лиза.

— Какой? — спросил я, делая вид, что недопонял вопрос.

— Я так и не пойму. Порой я убеждена, что ты избавиться от меня хочешь, вот так уезжать собираешься. Но это же не так? — растерянно говорила жена.

— Я даю тебе свободу. Но один раз оступишься, опозоришь… И все, отношение не просто поменяется, отношений вообще больше не будет. А у тебя случится монастырь, — говорил я.

— Я лучше поеду с собой, — сказала Лиза, посмотрев на меня, как на врага.

Ох уж это моя прямота с женщинами! Можно было, наверное, сказать всё несколько иными словами. Сдобрить комплиментом и упомянуть доверие, нежность и даже любовь. Но я привык к краткости и ясности — и должен был определить красные линии.

Вечер у Эльзы прошел в дружеской атмосфере. А как они переглядывались — такие эмоции уже не сыграть. То, что начиналось у Шварцберг и Садового, как выплата мне долга, игра для главного зрителя, Лизы, быстро переросло в нечто большее. Настоящее, а не нарочитое.

— Алексей Петрович, как думаете, может нынче Мария приехать в Екатеринослав? Она пригодилась бы мне. Много заказов, — спрашивал Александр Николаевич Садовой.

— Вы уверены, что хотите именно этого? — спросил я.

Прошлое Марии Александровны, несколько лет пробывшей проституткой Мартой, сильно довлело над семейством Садовых. И я искренне хотел помочь Александру легализовать его дочь, а как следствие, выдать ее замуж. Но как?

— Сколько вы положите приданого за Марией Александровной? — задумчиво спросил я.

— Все, что есть. До восьмидесяти тысяч рублей, — быстро отреагировал Садовой.

— А как насчет того, чтобы Мария Александровна сменила фамилию на Коровкину? Ну и вышла замуж за бедного, но дворянина? — спрашивал я.

— Фамилия… Впрочем, выдать бы ее замуж, уж тем более за дворянина, — Садовой аж встал из-за стола, чуть не опрокинув его. — Все отдам!

Разговор с мичманом Евграфом Ивановичем Коровкиным сегодня в ресторане прошел по системе «дайте, господин Шабарин, мне хоть что-нибудь». Я услышал историю про старенькую маму, которая плохо расторговалась прошлым скудным урожаем, про то, что поместье пришлось заложить, и вот теперь… Уход из флота, как последствие бойкота флотских офицеров.

Если я правильно понял, то этот молодой дворянин считает свое положение безнадежным. Внешне он, как сказала Лиза, «приятен и мил собой». Конечно, и Коровкин может взбрыкнуть и отказаться от женитьбы на бывшей проститутке. Хотя… Не мог я представить того мужчину, которому не приглянулась бы Маша. Она красавица, могла бы конкурировать за мое сердце и другие органы, с Лизой, если бы не фактор брачного расчета. А приданое огромное.

— Есть у меня жених для Марии Александровны, — усмехнулся я.

— Приятный юноша, мичман, — поддержала наш разговор Лиза.

Её оценка пришлась кстати — архитектор сразу смягчился, тревожные складки пропали со лба.

— Завтра познакомитесь и можете с нами же отправиться в поместье, — сказал я и, желая закрыть тему, отчего-то мне неприятную, обратился к женщинам: — Дамы, а как продаются чемоданы и женские сумочки?

— Олимпия Тяпкина — великолепна! Она продает все, что мы поставляем, — с огоньком в глазах стала рассказывать Эльза, а Лиза то и дело ее перебивала.

Да, скоро и бренд «Ля Рус» может стать знаменитым, а значит, появится возможность добавлять в цену изделий брендовую наценку. Именно под такими бирками выпускаются все чемоданы и сумочки. Пока что производство еще штучное, но восемь работников наняты и уже получают достойную зарплату. Нужно думать, как механизировать хоть какой-нибудь процесс.

Но, что важно — чемоданы есть! Прибыль — в наличии! Дамы довольны, Екатеринослав бурлит!

Глава 14

Я не манипулирую сознанием людей, я ещё только учусь. А если говорить точнее, то я только пробую на людях нынешнего времени те технологии, которые в будущем распространены повсеместно. Если завоевать общественное мнение в какой-нибудь стране — это уже больше, чем половина дела на пути полного завоевания этой самой страны.

Но мне не нужны были завоевания, они даже не были нужны моему государству. Российская армия входила в Венгрию не для того, чтобы захватить эти земли, а чтобы грудью встать на защиту Австрийской империи, не допустить её развала — ценою многих жизней.

Даже мне, человеку, который знает, чем всё это закончится, могло всё происходящее показаться правильным. Могло, но не показалось. Ведь я знал, что во время Крымской войны Австро-Венгрия будет демонстрировать враждебный нейтралитет, более того, угрожать непосредственными военными действиями и вынуждать Российскую империю держать большие силы на границе с Австрией. Так вот, даже мне, знающему о будущем предательстве австрийского императора Франца Иосифа, порой кажется, что австрийцы вообще-то должны быть благодарны русским уже за то, что Россия угрожает венграм, что империи должны стать закадычными друзьями на века.

Но не стоит заблуждаться. Австрия имеет собственные национальные интересы, и России нужно бы это учитывать, а не играть в рыцарство. Но о последствиях этого самообмана известно только через пять лет.

А пока я собирался начать свою кампанию в поддержку русской армии. Ну и попутно — пиарить себя. Нужно выходить на новый уровень и становиться известным уже и в Петербурге. Казалось бы, всё к общей пользе — но неожиданно я встретился с непониманием и даже с неблагодарностью.

— Господин Блюменфельд, — обращался я к редактору «Екатеринославских губернских ведомостей». — В чём заключается проблема?

— Вы просите перейти моей газете на издание два раза в неделю? Я уже спрашивал вас о том, где я буду брать столько новостей, более того, вы ведете себя, будто я ваш подчинённый, — возмущался издатель. — Везде ваше имя, и многие сочтут, что я продался.

— Господин Хвастовский, поверьте, обеспечит вас новостями. Я также буду писать свои заметки. И газета не ваша — она наша! — решительно возражал я. — Что же касается того, что мое имя упоминается в статьях, то смею напомнить, что на этом имени вы уже заработали преизрядно денег.

Разговор происходил в моём кабинете. Причём мне пришлось даже посылать своих людей, чтобы Соломона Блюменфельда чуть ли не под конвоем привели ко мне. Ему, конечно же, это не понравилось. Возомнил себя четвёртой властью и демонстрирует независимость.

— Что изменилось? — с напором говорил я. — Как писать о новых фасонах одежды с суконных фабрик Екатеринослава, так газета для этого открыта. А это мои фасоны — и мода, которая была мной привезена из Франции. Как писать тексты моих песен и прилагать к ним ноты — вы с превеличайшим удовольствием это делаете. Потому что знаете, что это понравится людям, укрепит ваши тиражи. Но когда нужно послужить на благо Родине, вы артачитесь!

— Вы смешиваете понятия. Призывать людей к тому, чтобы они несли деньги в ваш Фонд, я считаю преступным, — продолжал упорствовать главный редактор «Екатеринославских губернских ведомостей». — Мое имя — чистое, никто не упрекнет в предвзятости.

Он дёрнул вихрастой головой, поднимая подбородок.

— Так ли это? Вы не оставляете мне выбора, — сказал я, решительно встал с кресла и направился к своему сейфу.

Упорство редактора газеты меня несколько ошарашило. И что он упрямится? Раньше же получалось с ним договариваться. Немало вышло статей по поводу того, сколь востребованы те или иные товары, которые производятся на мануфактурах с моим финансовым участием. Были хвалебные оды и новому продукту — сгущенному молоку. Издано якобы экспертное заключение о качестве екатеринославской тушёнки. Всё было в порядке, Блюменфельд и бровью тогда не повёл, не заикнулся насчёт честности. Я даже публиковал свои тексты в газете, причём не брал за это ни копейки. А тираж «Екатеринославских ведомостей», между тем, взлетел до небывалых показателей. Песни разлетались по всей стране, а вместе с ними и екатеринославская газета. И всё это я делал лишь с одной целью — чтобы в нужный момент использовать издание в своих интересах.

Но что не получается делать добром, то необходимо совершать иными методами. Так что я взял заранее приготовленную папку из сейфа, но не спешил развязывать тесемки, а нарочитым жестом положил её на стол между нами.

— Может, мы обойдёмся без грубости и принуждения? — спросил я.

— Нет уж, господин Шабарин, будьте любезны угрожать! — с вызовом отвечал редактор, ткнув даже пальцем то ли в меня, а то ли в папку. — Есть чем?

Нравятся мне, конечно, люди с характером, но сейчас не время меряться харизмами. Кое-что у меня на редактора действительно было. От того компромата, с которым я входил во власть, хоть кое-что, но осталось. Там, безусловно, мелочь, но в умелых руках и муха может превратиться в слона. Редактор не пренебрегал тем, чтобы брать деньги от Кулагина, и в неофициальной части газеты, как, собственно, и в первой части, официальной, критиковал одних производителей, хвалил других, подчиненных бывшему вице-губернатору.

Это вполне нормальное дело, если не учитывать того, что Кулагин в своё время скрупулезно записывал даже разговоры с редактором в свой блокнот. Однако этим не повлиять на издателя. Тут нужно другое. Так, был у него очень скользкий момент… Блюменфельд позиционировал себя как немца, лютеранского вероисповедания. Это открывало ему двери для карьерного роста, позволяло без проблем занимать пост главного редактора «Екатеринославских губернских ведомостей» — крупного новостного издания.

Вот только Соломон Блюменфельд почти никогда не брал деньги буквально из рук вице-губернатора Кулагина. Все расчёты шли теневым образом, через еврейскую общину, как пожертвование иудейскому молельному дому. Так кто же он? Самуэль или Соломон? Причём, если выяснится, что он иудейского исповедания, а лишь только создаёт видимость, что лютеранин, то это очень сильно может ударить по экономическому благополучию всей семьи Блюменфельдов.

Он — мещанин, при этом имеет немалый участок земли, куда посадил добропорядочных арендаторов. По сути, Блюменфельд — помещик. Казалось бы, что такого в этом? Но ведь иудеям запрещено владеть землёй! Таковы законы Российской империи, введенные еще Екатериной Великой, когда она она определила «черту еврейской оседлости».

— Прочитали? — спросил я, когда Соломон Блюменфельд отложил листы бумаги.

Он явно был озадачен хотя, это было видно, и старался скрыть свою обеспокоенность.

— Да, — спокойно, мне даже показалось, что благожелательно отвечал редактор.

— И каков ваш будет положительный ответ? — с улыбкой спросил я.

— Интересная игра слов… — сказал Блюменфельд и посмотрел на бумаги. — Я могу это прямо сейчас сжечь? И не подумайте, что чем-то меня напугали. Я лютеранин, а то, что отношусь к иудеям без пренебрежения, так во мне ещё немало осталось немецкого. Это вы, русские, евреев ненавидите.

«Гитлеру расскажешь про достойное отношение к евреям со стороны немцев!» — подумал я, но при этом только улыбался.

— Вы оторваны от родины. Евреев не любят в Европе не меньше, чем в России. Но не отвлекайтесь! Тексты мои должны быть напечатаны! Дайте редакционное задание господину Хвастовскому, аккредитуйте его военным корреспондентом… — диктовал я условия.

— Хорошо… Но… Прошу вас, позвольте откланяться, — сказал обреченно издатель, когда я озвучил и свои требования, и то, чего хочу от редактора.

Злоупотреблять временем Соломона Блюменфельда я не стал. И так уже опаздывал на тренировку, которые не пропускал. Тем более, что сегодня собирался тестировать новое оружие.

— Бах-бах-бах-бах! — звучали нескончаемые выстрелы в двух верстах от Екатеринослава, на стрельбище.

— Деривация ноль три, — кричал я на разрыв голосовых связок.

Да, десять бойцов из ста двадцати, которые сейчас тренируются со мной, знают, что такое деривация. Признаться, я не был уверен, есть ли подобное определение в этом времени. По крайней мере, Тарас, бывший унтер-офицером, не знал о деривации, Матвей Иванович Картамонов, аж казачий подполковник, также считал, что слово «деривация» — это ругательство. А это такой термин, который определяет отклонение при стрельбе из нарезного оружия. Из чего следует, что мы тренировались стрелять из этого самого нарезного оружия — и нужно было определять точность попадания.

Винтовки собирали по принципу «с миру по нитке — голому рубаха». То на Луганском заводе договоримся, чтобы изготовили хотя бы с десяток винтовок, то у военных купим. Это поразительно, но такое тоже можно было провернуть. Если револьверы у нас получалось изготавливать, то винтовок мы только три штуки сделали, пробные экземпляры, и те не под унитарный патрон. Хотя работа в этом направлении у нас ведётся.

— Ну что, Фёдор Алексеевич? Не хотите ли сами пострелять? — спрашивал я у Семёнова.

— Увольте, Алексей Петрович, я далек от оружия! — отвечал курский помещик.

— Тот, кто изобрёл оптический прицел, далёк от оружия? — усмехнулся я.

Поиском человека, который смог бы сделать оптический прицел, я занялся буквально сразу после первого моего суда, когда удалось отстоять поместье. Оказалось, что в России даже нет ни одного завода по производству подзорных труб, не говоря уже о том, чтобы что-то изобретать в области оптики. Был Завод зрительных труб, но тот двадцать лет назад сгорел, а других и не ставили. Кстати, это ещё одна статья импорта из Европы, от которой мы сильно зависим. В случае войны может возникнуть дефицит. Правда, я ничего не встречал, когда читал о Крымской войне, по подобной проблеме.

Вот только, как и во все времена бывало, земля русская полнится своими Кулибиными и Левшами. Порой, если человек способен к свершениям, достаточно только сильно хотеть, можно освоить и целую науку, даже если о ней раньше и не знал. Вот таким человеком и был Фёдор Алексеевич Семёнов.

Строго говоря, никто не называл его изобретателем. Изготовлением оптических приборов помещик Семёнов увлёкся благодаря другому своему увлечению — астрономии. О Семёнове говорили, как о чудаке, который спускает немало денег на то, чтобы часами смотреть на звёзды. Мол, хозяйством никак не занимается, живёт чуть ли не впроголодь, но всё тратит на зрительные трубы. Дела, конечно, обстояли не совсем так, но с устройством поместья ему можно было бы действительно и помочь.

Вот такой человек и нужен мне, тот, кто живёт не для заполнения живота своего, а во имя идеи. Только такие люди не станут довольствоваться уже имеющимся, а будут стараться сделать что-то своё, не похожее на прежде изобретённое. Чудаки двигают нашу цивилизацию. Чудак был Тесла, чудил Ломоносов, да и многие великие.

Я не знаю, есть ли сейчас в английской или во французской армиях оптические приборы. Подозреваю, что нет, хотя к пониманию о возможностях стрельбы с помощью оптики должно всё приходить с появлением оружия, способного бить далеко и точно. Такое оружие сейчас массово появляется в Англии и Франции. Но и у нас три такие винтовки есть! У меня, вернее.

— Позволите? — несколько шутливо спросил я у Семёнова, перехватывая у Тараса заряженную винтовку.

— Безусловно, — ответил Семёнов.

Конечно же, винтовки с оптикой уже пристреливались, были и доработки, так что не в первый раз это оружие извергает из нарезного ствола пулю. Но в первый раз это сделаю именно я. Только кое-что нужно учитывать, когда прицеливаешься ружьем с пулей Минье — она может даже выпасть, если направить ствол вниз. Потому стрелять сверху крайне проблематично. Но в остальном…

— Бах! — ружьё ощутимо лягнуло меня в плечо.

— Надо же, вы попали в мишень! — восхитился Семёнов, наблюдая результат моего выстрела в зрительную трубу.

Произведя ещё четыре выстрела, я даже мысленно посочувствовал всем, кто будет отрабатывать обращение с такой винтовкой. Возможно, даже стоило бы соболезновать самому себе. Наверняка и мне придётся стрелять, и неоднократно, из такого оружия. А плечо ныло уже сейчас.

Однако есть результат. Я стрелял на шестьсот пятьдесят шагов, то есть примерно на пятьсот пятьдесят метров, и пусть и не в «в яблочко», но в мишень попал. А в бою такой результат сегодня — это колоссальное преимущество. Даже с учётом того, что оптика оставляет желать лучшего, и приближение не более чем трёхкратное, более того, подкручивать чёткость изображения не получается, а нужно сразу определять расстояние до цели. Это задачи решаемые для хорошего стрелка.

Тренировки последние два месяца происходили дважды в день. Патронов получилось произвести больше двадцати тысяч штук, благодаря тому, что на Луганском заводе открыли дополнительный цех — более чем достаточно. Однако после двухмесячных тренировок я направил срочное письмо в Луганск, пусть хоть ещё тысячу-полторы патронов пришлют. Удручающий расход, когда необходимо учить стрелять и из револьвера, и с нарезного оружия. Тут парой десятков патронов не обходилось.

Мне пришлось произвести серьёзный отсев среди своих же дружинников. Говорят, можно и зайца научить курить — может быть, но чемпионом сигаретным зайцу не быть. В общем, вывезти деревню из мужика было сложно — как и выбить принцип рукопашного боя, который можно было бы назвать «Эх, размахнись, рука!». Так что из предполагаемого полка получилась лишь только рота, собранная, в основном, из казаков. Но лучше меньшее количество, но лучшее качество.

Благодаря участию Мирского получилось связаться с наказным атаманом войска Донского, Михаилом Григорьевичем Хомутовым. Однако даже после участия Хомутова, ко мне в роту прибыли лишь обедневшие казаки или откровенный молодняк. Потому нельзя сказать, что собралась тут убер-команда, готовая покорять мир.

Часто, часто я хлопал себя дланью об чело и отворачивался на минутку, чтобы потом снова и снова объяснять, казалось бы, очевидные вещи.

Вместе с тем, лепить бойца из молодого намного проще, чем переучивать опытного воина. Впрочем, казачество умело воевать по-разному, и часто это делало без белых перчаток. А целью нашей и будет то, что сейчас могли бы назвать «подлой войной». К ней противник не готов, потому есть много возможностей.

Разве это все в моем рабочем дне? Общение с издателем, тренировка… Иные бросили бы все дела да пошли бы уже любить жену, но не я, и не сегодня.

Совещание при губернаторе Екатеринославской губернии Андрее Яковлевиче Фабре было инициировано не мной, а самим хозяином. Это бывало нечасто — или же не бывало вовсе. И причина лишь в том, что никто не хочет видеть вице-губернатора Климова и что-то при нём обсуждать. Поэтому и выходило всё долго — чаще всего вопросы решались кулуарно или тет-а-тет. Но я скоро уезжаю, а дел начал — воз и маленькую тележку. Вот и опасается Андрей Яковлевич, что все прахом пойдет без меня.

Я же так увлёкся тренировкой, что даже не имел возможности переодеться, а настало время идти на это необычное общее совещание. Чувствовал я себя при этом, конечно, некомфортно, но и опаздывать, тем более игнорировать такое собрание было никак нельзя.

— Нам всем нужно обсудить, как и что делать в ближайшие полгода, — начинал совещание Фабр.

Дело в том, что в какой-то момент губернатор просто перестал отслеживать ситуацию с планом развития Екатеринославской губернии. Получалась такая парадоксальная ситуация, при которой я определял одно-два направления для губернатора, чтобы он мог сконцентрироваться на чём-то конкретном. Ну а все остальное контролировалось уже мной.

— Вот, господа, кроме всех многих обязательств, я на себя беру строительство в городе, дорогу на Павлодар, устройство суконных мануфактур, как и сальных… — начал распределение обязанностей губернатор.

Конечно, это не значит, что Андрей Яковлевич будет лично управлять всеми этими предприятиями. Он просто будет контролировать их работу, периодически проверять документацию.

Ещё недавно такой проблемы не было, потому что всеми этими делами занимался я, лишь периодически подключая Мирского или даже своего управляющего Емельяна Даниловича, если он приезжал в Екатеринослав по делам поместья. Емеля оказался молодцом — обучался, развивался, всё схватывал при должном пояснении да и сам немало понимал без моего внушения.

И этот контроль был более психологической, мотивационной мерой. Ведь даже не так важно разобраться во всей отчётности, сколько показать, что контроль существует. Таким образом и бумаги управляющие держат в порядке, и воровство минимальное, или вовсе боятся что-либо украсть. В общем, для острастки.

— На какой же срок вы, Алексей Петрович, намерены отправиться на войну? — недовольным голосом спрашивал губернатор. — Заварили тут кашу, а сами уходите?

— Это уже как вы поможете договориться мне с князем Паскевичем, ваше превосходительство. Хотел бы вернуться к сентябрю, — отвечал я.

— А! Что к сентябрю. Венгров разобьют намного быстрее. Вы, господин Шабарин, не успеете даже присоединиться к русским войскам, как они уже будут в Будапеште, — бурчал Климов.

— Господин Климов, а вы что же, долго ли будете числиться вице-губернатором и ничего не делать — или всё же покажете, что не зря получаете свой оклад? — резко спросил я.

Да, не по чину мне спрашивать с вице-губернатора, статского советника, между прочим. Но ведь и он уже вообще обнаглел. Ходит важным павлином, показывается на публике, что присутствует и что-то там делает, но хоть бы взял какой-нибудь проект и попробовал его осуществить.

— Не смейте со мной в таком тоне разговаривать! — вызверился на это Климов.

— А вы возьмите на себя хоть что-то. Докажите всем нам, что вы на своём месте! — продолжал я упрекать Климова.

Пусть у нас разница в чинах, однако он прекрасно видел, что власти у меня достаточно и без высокого чина. Я как белка в колесе крутился, вертелся и старался контролировать всё и всех. Климов, возможно, был бы неплохим управленцем, если бы преодолел свою важность и лень и вообще хоть что-то начал делать.

— И что вы мне предложите? Все подмяли под себя со своим планом, — с вызовом спросил Дмитрий Иванович. — Что теперь и дела нет, куда бы вы свой нос не сунули.

— Оптический телеграф до Херсона. Возьмите сперва этот проект, — предложил я.

Климов посмотрел на присутствующего здесь же Святополка Аполлинарьевича Мирского, представителя от князя Михаила Семёновича Воронцова. Вице-губернатор в какой-то мере побаивался Мирского. Возможно, ему указали на недопустимость ссоры именно с Мирским. Кроме как страхом перед человеком Воронцова, мне нечем больше объяснить поступки и слова Дмитрия Ивановича.

— Хорошо, а потом ещё и другие проекты завершу, когда у меня всё будет идти ладно. Вот увидите, — Климов усмехнулся. — Вы ещё прилюдно извинитесь передо мной за все те слова и тон, с которым вы со мной посмели разговаривать.

Фабр всё прекрасно слышал и молчал, не выступая ни за ту, ни за другую сторону. Впрочем, мне подспорье и не было нужно.

— Несомненно. Но сперва выполните и доведите проект до конца! — сказал я.

Если придётся извиняться, то я сделаю это, пусть и в кармане буду держать фигу. Да ведь Климов, при своей-то должности, раздражает своим присутствием и бездельем — это становится уже невыносимым. Я даже думал о его устранении, причём физическом, так он мне надоел своим пустым чванством. Ведь он мог просто прийти в кабинет к губернатору, сесть в сторонке и ждать, что мы будем обсуждать. А сколько толковый человек на его месте смог бы сделать к этому дню!

В целом, проекты получилось распределить, тем более, что часть всех тех направлений, которые планируются в рамках плана развития Екатеринославской губернии, курируются не только администрацией — и Тяпкины участвуют в этом процессе, и Алексеевы, и управленцы от графа Алексея Алексеевича Бобринского работают.

Конечно, Фабра я удивил своим отъездом, но сам давно и твёрдо всё решил. Я первоначально предполагал, что буду участвовать в венгерском конфликте. Для меня это — своего рода репетиция перед Крымской войной, проба собственных сил. Что смогу я показать в этих условиях, в окопах этого времени?

Поэтому и делал всё для того, чтобы было на кого оставлять проекты. Всё должно работать без меня — время не ждёт. Хотя… что и говорить, кадровая проблема всё равно стоит в полный рост.

Вот всё, вроде бы, и срастается. Я вышел на крыльцо и посмотрел на небо. Осталось, кажется, самое сложное — сказать своей супруге, что я собираюсь в скором времени её покинуть. Причём в очень скором. Выход запланирован через неделю.

Глава 15

В прошлой жизни я не был снайпером. Однако, пользоваться винтовкой приходилось и не раз. Между тем, в Конторе хватало специалистов, которые возвели снайперскую работу в ранг искусства. Но то, что я смог вынести из базовой снайперской подготовки — выстрел это далеко не самое сложное, с чем может столкнуться стрелок. Намного сложнее часами проводить в засаде, долгое время не шевелиться, выбрать правильную позицию, предусмотреть пути отхода… и много ещё чего другого, из чего и состоит работа снайпера.

И так в этом времени не работает абсолютно никто. Выходит, можно с уверенностью об этом говорить, но своими действиями мы открываем целую эпоху в военном деле, где немалую роль будут играть опытные снайперы. К слову, далеко не факт, что они будут именно таким образом называться. Весьма вероятно, если Россия станет законодателем моды в военном деле, то достаточно снайперов называть «стрелками». Ведь в России нет такой забавы — стрелять с маленьких птичек снайпов.

Уже шел пятый час, когда мы, выбрав удобные позиции в лесополосе, караулили достойную для себя дичь. В предрассветное время отряд вышел на заранее выбранные позиции, а к полудни я планировал внести свою лепту в Венгерский поход русской армии.

— Командир, из города начинают выходить польские уланы, — сообщил Тарас, занимающий в моём отряде должность заместителя по разведке.

— Ждём крупную дичь, — сказал я, а по цепочке стали передавать приказ сидеть смирно и ждать.

Мы располагались у западного выхода из города Прешов. В этом словацком городе, который был захвачен венгерскими повстанцами, сейчас находились даже не венгры, а поляки. Польский легион, быстро собранный из наиболее протестных поляков, принимал самое деятельное участие в событиях в Венгрии. Вероятно, что польские земли не бурлят революционным гневом потому, как пшеки решили сперва помочь венграм, рассчитывая, что те позже могут способствовать обретению Польшей независимости.

Польский генерал Генрих Дембинский собирался выводить свой «легион» из Прешова. Именно он и был нашей целью.

Дело в том, что русское командование просто не давало никакой возможности работать моему отряду. Светлейший князь Иван Федорович Паскевич-Эриванский скинул мой отряд на генерал-лейтенанта, командующего 4-м Пехотным корпусом, Михаила Ивановича Чеодаева, а тот в свою очередь максимально играл в благородство. Подлые, мол, я предлагал действия против врага.

— Сами знаете, что Дембинский поклялся выйти из города последним. Так что, придётся подождать, — говорил я, когда к моей лежанке подползли пятеро командиров отряда. — Задача малая — убить Дембинского; задача средняя — нанести потери всему командованию польского легиона; ну и лучшим итогом будет разгром нами отряда сопровождения генерала Дембинского.

На всякий случай, кто именно станет нашей главной целью, я не раскрывал. Но после начала выхода польских войск из словацкого города, нужно было уже давать четкие приказы. Возможно, как говорится, «я дышу на воду», но лучше всегда перестраховаться. Как это ни странно, но даже в русской армии было немало тех, кто сочувствовал венграм, а действия русской армии считал противоречащим законом чести.

Хорошо, что при всём этом, офицеры исправно выполняли приказы. Так что недовольство некоторых, условно сказать «либералов-декабристов», выглядело бурчанием стариков. Но работа делалась исправно. Можно быть несогласным с тем, что делает государство, но никогда нельзя действовать против своей державы. Не хочешь, уйди в сторону, без тебя Россия станет великой!

— Первый выстрел за мной, после чего первый, второй, третий, четвертый десяток также стреляет в генерала Дембовского. Остальные распределяют цели из его приближённых, — уточнял я задачи для каждого из десятков. — Конная полусотня ждёт мою отмашку после которой атакует, проходит поляков, обходит город, заходит в лес на ту тропу, которую мы исследовали. Но это, если не получится разбить гвардейский отряд генерала.

Нам удалось узнать и о способах передвижения Дембинского. Он в переходах держался чуть поособку, словно всегда готовился бежать. С ним находились две сотни уланов, по сути, личная гвардия. Наверняка подобной предосторожности польского генерала «научил» Иван Федорович Паскевич еще во время последнего польского восстания.

— Встречаемся вот здесь! — я указал пальцем на карту.

Никакой разведки, кроме как посылать по-старинке казачьи разъезды, русские войска не производили, карт не было. Союзнички-австрияки принципиально не давали подробных карт Венгрии, возможно, опасаясь, что русские после своего нынешнего похода, вознамерятся в будущем повоевать за венгерскую землю, но уже в собственных интересах. Так что приходилось самостоятельно и производить разведку, и лазить по лесам и холмам, чтобы чётко знать, где можно укрыться, а где проще всего отходить. Так что мой палец был на карте, которую я же и чертил, исходя из всех данных, которые мне приносили разведчики. Жаль, что это только окрестности города Першова.

Мы уже больше двух недель находились расположение русских войск. И нынешняя засада — первое наше дело. Возможно, и вовсе не получилось бы официально устроить охоту за венгерским командованием и их союзниками, если бы не один факт. Дело в том, что Генрих Дембинский на особом счету у российских военных.

Ещё при подавлении польского Восстания 1830–1831 годов польский генерал рьяно сопротивлялся русским войскам, и успел кровушки попить у армии фельдмаршала Паскевича. Шустрый был и не получилось называющего себя генералом пленить. И вот здесь он, во главе более чем двадцати тысяч польских сабель вновь противостоит русским. Так что поляка разрешили всё-таки ликвидировать, даже и подлым способом. Командующий четвёртым пехотным корпусом генерал Чеодаев в какой-то момент, после моих уговоров, махнул рукой, явно не доверяя тому, что мы сможем выполнить поставленную задачу.

Вообще, наш отряд, пусть и был приписан к Четвёртому пехотному корпусу, как отряд вольноопределяющихся, но мы оставались своего рода башибузуками, или партизанами. Все командиры в отряде оставались без присвоения званий, кроме меня, так как по своему гражданскому чину я соответствовал поручику.

Нам, скорее всего, не разрешили бы участвовать в военных действиях, если бы не очень существенный подарок или взятка. Сто семьдесят три больших, специально для этого дела сколоченных телег получал тот, кто был готов взять мой отряд на своё попечение. И даже не это сыграло определяющую роль в том, что мы всё-таки воюем. С нашим отрядом отправился и Святополк Аполленариевич Мирский. Да, он только лишь подвёл меня к адъютанту фельдмаршала Паскевича, предоставил письмо от князя Воронцова, пожелал удачи, и уехал обратно в Екатеринослав.

Было понятно, что князь Воронцов убедительно попросил своего давнего товарища, бывшего подчиненного, а ныне светлейшего князя Варшавского Ивана Фёдоровича Паскевича-Эриванского. И главнокомандующий русскими войсками в Венгрии в такой мелочи не отказал.

Да, Иван Фёдорович Паскевич, как правило, вне политики. После подавления восстания в Польше, он надолго поселился в Гомеле, где создавал прямо-таки образцовый порядок, а также бурно развивал регион экономически. И вот вновь родина его призвала. Ну и кому не нравится то, что вновь быть в центре внимание и восхваляемым, сравниваемым с Суворовым? Ну и Воронцов, опять же, не тот человек, которому стоит отказывать в мелочах.

А по мне, так Его Величество совершил ошибку. Нельзя полностью доверяться и опираться на старые военные элиты. Паскевич, Дибич — они, безусловно, молодцы, но в Крымскую войну показали себя из рук вон плохо. Более того, бежали из армии под предлогами. Если наполеоновские войны выявили огромное количество талантливейших полководцев и исполнительных генералов, то в Крымскую войну, кроме как нескольких человек, и то частью флотских, выделить особо и некого.

— Вышло порядка восемнадцати тысяч солдат и офицеров, — доложили мне.

Я и сам всё это видел, правда, не брался за подсчёт. Но то, что уже большая часть польского контингента вышла из города — факт. Другим же фактом было то, что поляки, вероятно, опасаясь атаки русских войск, спешно стремятся удалиться от города Прешов к венгерскому городу Мышкольцу. Пусть русское командование и обещало дать уйти Дембовскому из словацкого города, ну разве ляхи, считавшие русских своими наиправейшими врагами, будут верить на слово? Вот и убегали они подальше.

Что это нам давало? Возможность провести свою операцию и даже посеять панику в польских рядах. Ведь поляки, как только выходили из города, прямо переходили на рыси и, оставляя обозы, спешили в сторону Венгрии. Их войска растягивались и можно было бить по повстанческим колонам даже малыми силами, что мы и сделаем.

И слово генералу Чеодаеву не нужно нарушать. По сути, мы бандиты. Ни одного воина по форме в моем отряде нет. Все бойццы облачены в камуфляж, кроме того некоторые предметы, украшения седел, коней, вооружение будут венгерскими.

Это, чтобы поляки не подумали, что русское командование нарушает своё слово и атакует корпус генерала Дембовского на выходе из города. А также всё можно списать на венгров. Ведь оставались и те венгерские отряды, которые сражались на стороне австрийского императора Франца Иосифа. Также был ряд крупных венгерских землепользователей, которые побоялись лишиться своего имущества и положения при дворе австрийского императора. Так что и эти магнаты выставляли свои небольшие отряды, которые нападали на собратьев, но, а то, что они могли напасть на поляков — так это вернее всего.

Конечно, если кого-нибудь из моих бойцов возьмут в плен, то выяснится, что никакие мы не венгры. Однако, с генералом Чеодаевым разговаривал только я, только я знаю, что мы приписаны к Четвёртому пехотному корпусу. Потому, если и случится допросить кого-нибудь из наших, то он только и скажет, что из Екатеринослава, или же из донских казаков. Без чинов и званий. Так что бандиты мы и есть.

— Выходит черт польский! — сказал Федос Расторопша, бывший при мне вторым стрелком.

Я и сам видел, как отряд в две сотни, или чуть больше, польских уланов выехал из города. Чуть отъехав, не более чем на километр от последнего строения города Першова, генерал Дембовский спешился. Да это был он, чье я получил заранее. Генерал встал на колени и начал молиться. А ксёнз, также бывший в этом отряде, держал перед молящимся генералом крест.

— А вот за это я и люблю поляков, — не сдержался я и прошептал, скорее всего, для собственных ушей.

Вот просто так взять и уехать из города нельзя. Нужно обязательно совершить какой-то неординарный поступок, пустить слезу. Генерал молится и наверняка даёт клятву, что он ещё вернётся в этот город и что у него будут просить пощады на коленях все враги… или что-нибудь в этом духе. Но., а нам только на пользу. Идёт время, и остальные отряды, ранее вышедшие из города, оттягиваются всё дальше и дальше от своего генерала.

Я внимательно смотрел в зрительную трубу, чувствуя себя игроком на бирже. Складывалось ощущение что растут акции компании, активы которой я недавно купил. Я понимаю, что скоро наступит пик роста, после чего последует падение, но выжидаю, чтобы не прогадать, а сбросить свои активы именно в тот момент, когда они на пике. Так и сейчас, я выжидал время, давал возможность польскому генералу произнести все свои клятвы и обещания. Не спешил начинать.

Я смотрел на Генриха Дембовского, после рассчитывал примерное расстояние, насколько далеко от города ушли другие отряды, выгадывая время для удара, чтобы можно было уйти, а не начинать локальное сражение со всеми поляками.

— Федос, на тебе первый! — сказал я, также начиная выцеливать через оптический прицел генерала.

Всегда нужно искать себе помощников, а не стараться сделать всё и вся самостоятельно. Объективно, у Федоса был дар стрелка. Уникальный от природы глазомер, великолепное зрение и чутьё — все это уникальным образом сочеталось в стрелке. Потому в какой-то момент я понял, что он может произвести лучший выстрел, чем я. Именно поэтому я приблизил к себе Федоса, делая его вторым номером. У нас принято отрабатывать стрелковыми парами. Как правило, в паре — один стрелок из штуцера, второй больше специализируется на защите первого номера, используя сразу два револьвера. Хотя, штуцер есть и у второго номера. Должен быть. Не удалось всех обеспечить оружием по нормам.

— Бах! — выстрелил Федос.

— Бах-бах-бах! — последовали выстрелы других стрелков.

Я перестраховывался, когда приказывал трети своего отряда стрелять по генералу. Сейчас Дембовский был просто изрешечён пулями. Но пострадали и его приближённые.

— Прекратить стрельбу! Перезарядиться! — кричал я.

Я очень рассчитывал на то, что сейчас оставшиеся поляки рванут в нашу сторону, чтобы отомстить за смерть любимого генерала, великого борца за свободу польского народа. И не сказать, что ждал я этого беспочвенно.

Во-первых, мы разрядились. Всем известно, что заряжать штуцеры даже в небоевой обстановке, а на учениях, можно до двух минут. Более того, солдату нужно стать практически в полный рост и, невзирая на ситуацию на поле боя, вбивать пулю в штуцер, демаскируя себя.

Так что польские уланы на свежих лошадях могли рассчитывать, что очень скоро достигнут нас и после разгромят тех наглецов, что осмелились стрелять в генерала.

Во-вторых, не стоит забывать, что в период эмоционального всплеска человек совершает очень много необдуманных поступков. Кроме того, генералы и полковники, которые составляли компанию генералу Генриху Дембовскому частично убиты или ранены. И этот отряд, последним выходящий из города Пришева оказывался без управления.

— Идут! Идут, вашбродь! — словно ребёнок радовался Федос.

Впрочем, годков ему было семнадцати, по меркам будущего, так и ребенок. Но радовался и я, лишь только не показывал свои эмоции. Клюнули-таки поляки, мчатся мстить.

— Приготовить горшки с огнём! — закричал я. — Гранаты готовьте!

— Бах-бах-бах! — вновь отработали стрелки.

Теперь можно было бить уже и по лошадям, более того, предпочтительно именно по животным и стрелять. Таким образом создавались препятствия для других всадников. Первоначально мы стреляли на расстоянии шестисот пятидесяти шагов, чтобы хорошо отработать с оптическими прицелами. Сейчас же расстояние стремительно сокращалось.

Перезарядка нарезных ружей пулей Минье в разы быстрее, чем это делать по старинке. Пуля просто падает в ствол, а, когда происходит выстрел, она расширяется, отлично попадая в нарезку, демонстрируя и чуть более дальний полёт, и улучшенную точность стрельбы. Подобная новинка должна быть уже известна и французам, и англичанам. В российской армии такие пули ещё не применялись. Хотя, их изготовление не настолько критично сложное, чтобы не внедрять новинку. Но тут были свою нюансы в калибрах.

— Бах-бах-бах! — продолжали звучать выстрелы.

Сейчас кто-нибудь из поляков с холодной головой, обязательно бы приказал развернуться. Ведь уже понятно, что отряд из двух сотен уланов сильно стачивается, а тех, кто в засаде, то есть нас, может быть куда как больше, если судить по частоте наших выстрелов.

— Горшки с огнём! — командовал я.

Горшочки с нефтью, со смолой и маслом были небольшими, граммов на триста каждый. Их задача была не создать долговременный очаг возгорания, а чтобы буквально пятнадцать-двадцать секунд перед наступающими противниками был огонь. Горючая жидкость должна напугать животных, отвернуть их, сдержать динамику кавалерийского разгона.

В отряде было пятеро бойцов, которые лучше остальных освоили, как оказалось, далеко нелёгкое ремесло пращника. Именно им и предстояло с помощью своих пращей закинуть неудобные для метания руками горшки вперёд. Один боец поджигал битфортов шнур, другой метал горшок вперёд. Вспышки огня испугали польских лошадей. Именно на это и был расчёт. Удавалось замедлить уланов перед местом нашей засады, метров за пятьдесят враг застопорился.

— Голову пригни! — кричал я на Федоса.

По нам уже также разряжали свои пистолеты оставшиеся уланы. Так что какая-нибудь шальная пуля вполне могла прилететь. А мне нужно выйти из боя без потерь. И тут я, вопреки тому приказу, который только что отдал своему второму номеру, встал в полный рост и начал с двух рук палить в сторону поляков. Не то, чтобы это было безрассудным поступком. Просто враги уже свои пистолеты разрядили, револьверов у Поляков я ни у кого не заметил. У них в качестве аргумента остались сабли, но этого сегодня мало. Мои выстрелы, с метров шестидесяти, не факт, что могли быть убийственными. Но то, что подранить коня, или всадника я смогу, очевидно.

— Полусотня вперёд! — заканчивая разряжать револьверы, кричал я.

Поляков оставалось в лучшем случае три десятка, Так что в победе своих лихих казаков я не сомневался. Хотя как они лихие⁈ В основном молодняк собрался. На волчатам нужно дать почувствовать чужую кровь, без этого волками не становятся.

Разгром польского отряда был, я бы даже сказал, фееричным. И в этом могла крыться серьёзная проблема. Как бы не получилось так, что мои бойцы начнут верить в свою неуязвимость. С другой стороны, это уже моя задача, как правильно объяснить и разложить весь бой по полкам, не упоминая только одного — моей растерянности в начале боя, а также, что победа могла достаться дешевле в финансовом отношении. Я сам проанализирую свои поступки, пусть верят в мою удачу и тактическую грамотность.

— Пять минут на сбор трофеев и уходим! — прокричал я, наблюдая в зрительную трубу, как в верстах трёх формируется построение польских уланов.

Наверняка они решили, что генерал Михаил Иванович Чеодаев не сдержал своё слово. Ничего, мы дали уйти не меньше, чем десятку поляков. А казакам было велено в ходе атаки кричать что-нибудь по-венгерски. Так что выжившие расскажут об участии венгров в убийстве польского генерала.

Уходили бойцы с поля боя со слезами на глазах. И, что удивительно, слёзы эти были не радости от победы, а искреннего человеческого горя. Не хватило времени для того, чтобы изловить всех отличнейших коней наших убитых врагов, каждое из этих животных… это я про лошадей… хотя… Так вот одна такая лошадь может стоить как пара добротных домов. Не хватило времени и на то, чтобы полностью раздеть уланов. Только снимали с них сапоги, да шарили по карманам и поясам, выискивая деньги. Причём, эти поиски у некоторых увенчались успехом. Ну и был послан один десяток конных, чтобы они быстренько пробежались мимо убитого генерала, забрали всё ценное, и ушли тем путём, который намечался ранее, если поляки не клюнули на нашу уловку и не устремились бы мстить. Теперь о том, что в моем отряде можно разбогатеть, может привлечь людей. Того и гляди, ЧВК получится.

Что ж, с поистине боевым крещением меня! Даст Бог, это только начало!

Глава 16

Елизавета Дмитриевна Шабарина явно растерялась после отъезда мужа. Она ещё недавно была под плотным контролем своего опекуна, дяди Алексея Михайловича Алексеева, а теперь получила долгожданную свободу и даже не обременена была необходимостью отчитываться перед своим молодым мужем, Алексеем Петровичем Шабариным. И эта свобода, вопреки ожиданиям, не пьянила — она пугала теперь Лизавету. Привыкшая подавлять в себе любое вольнодумство, нередко свойственное молодым женщинам, Лиза просто не знала, что теперь делать и как именно ей жить.

Но страхи были преодолены. Молодой женщине, не лишенной стремления к самоутверждению, хотелось быть в центре внимания, доказать всем и каждому, что она не менее деятельная особа, чем её супруг, о котором уже очень многие были наслышаны. Поэтому Елизавета Дмитриевна стала появляться в разных местах и стараться завести как можно больше знакомств среди екатеринославской общественности. Только вот ведь незадача: в Екатеринославе не проживали постоянно наиболее знатные помещики губернии. Тут, скорее, можно было водить дружбу с купцами, мещанами, но это было бы существенным уроном статуса для Елизаветы Дмитриевны. Хотя с Олимпиадой Тяпкиной так или иначе, но приходилось общаться по коммерческим делам.

А ещё, как это часто бывает, у Лизы не получалось наладить хорошие родственные отношения с матерью своего мужа, Марией Марковной Шабариной. Вероятно, это не получалось и по той причине, что сам Алексей Петрович не сильно жаловал матушку. Однако свекровь, едва только Алексей Петрович Шабарин, так внезапно для Лизы, отбыл на войну, тут же примчалась в Екатеринослав и составила серьёзнейшую конкуренцию Елизавете Дмитриевне. Вдова старалась позиционировать себя, как единственную представительницу рода Шабариных, пробовала даже вникать в коммерческие дела сына. Правда, оттуда ее постоянно выпроваживали. Но женщина если не через дверь, то в окно старалась в эти самые дела вмешаться.

Вдова Шабарина демонстративно взяла опеку над невесткой. Мария Марковна навязывалась на совместные завтраки, ужины, обеды, вечерние беседы. И все чаще Лиза искала повод, чтобы избежать такого общения. Но, как и сегодня, отговориться от навязчивой свекрови не получилось.

— Ну же, милочка, отчего вы не изволите откушать? Смею напомнить, что сии блюда придуманы вашим супругом, — завуалировано издевалась Мария Марковна Шабарина над своей невесткой.

— Не могли бы вы меня не называть «милочкой», сударыня? — насилу удерживаясь, отвечала Лиза. — Мне неприятен и невкусен картофель. И попросила бы вас более не принимать за меня решение, какой заказ делать в ресторации.

— Ах оставьте, милочка! Лишь только распробуйте, насколько это вкусно. Более того, любить своего мужа — это любить то, что он предпочитает, — продолжала наседать Мария Андреевна.

Не сказать, что Елизавета Дмитриевна не отвечала своей свекрови. Напротив, в некоторые моменты она отвечала той, так сказать, ударом на удар и уколом на укол. Но у Марии Марковны была одна уникальная черта — она словно не замечала оскорблений, если это только были не собственно бранные слова, сказанные повышенным тоном. До такого Лиза, конечно, не опускалась. Как в народе говорили: «Плюй в глаза — все божья роса».

Выходило, что свекровь постоянно докучала, была назойливой, а когда её намёками, полунамёками, даже и напрямую, но в культурной форме, одергивали, Мария Марковна и бровью не вела и гнула своё. Не замечала ли — или не хотела реагировать?

— Мария Марковна, а не расскажете ли мне, как поживает Андрей Яковлевич? — сквозь зубы процедила Лиза.

Это был очередной намёк на то, что неплохо было бы свекрови заняться своей собственной жизнью.

— Что ему сделается? — отмахнулась от вопроса Мария Марковна Шабарина.

В Екатеринославе уже все знали, что губернатор завёл роман с матерью своего помощника. Ходили разные слухи, но всё больше сплетни сводились к тому, что это Мария Марковна Шабарина крутится вокруг губернатора, а тот словно отбивается от её внимания к своей персоне всеми доступными средствами и методами.

На самом деле ситуация была несколько иной. Будучи уже в годах, Андрей Яковлевич Фабр не был склонен к эксцентричным поступкам или ярким ухаживаниям. А вот достаточно ещё молодая Мария Марковна, которой не стукнуло ещё и сорока лет, всего этого хотела. Женщина чувствовала себя будто ненужной, когда не видела заметных, даже, быть может, показных шагов от губернатора Фабра.

Более того, Марии Марковне, женщине красивой и статной, внешне губернатор не очень нравился. Она пробовала построить какие-то отношения с Андреем Яковлевичем Фабром лишь потому, что тот занимал высокое положение в Екатеринославской губернии, ну и потому, что от этого человека во многом зависело будущее её сына.

Какой бы ветреной ни была Мария Шабарина, она глубоко переживала то, что в какой-то момент оставила своего сына с проблемами одного в поместье, а сама умчалась глотнуть красивой жизни в Санкт-Петербург. Что он пережил! Какое предательство, да и пожар ещё! Представить страшно. Между тем нынче вдова Шабарина, понимая, что её сын более чем самостоятелен, с превеликим удовольствием повторила бы то, что уже сделала. Чуть больше полугода красивой жизни в столице, как порой признавалась сама себе Мария Марковна, стоят и жизни в целом.

— Чем собираетесь заниматься сегодня, милочка? — с показным удовольствием вкушая драники, спрашивала вдова Шабарина у невестки.

— Намерена посетить курсы сестёр милосердия, — без задней мысли призналась Лиза.

— Не понимаю этого стремления находиться в грязи, — чуть слышно пробурчала себе под нос свекровь.

Елизавета Дмитриевна всё-таки заставила себя поесть, но ей стало словно бы дурновато, когда она рискнула попробовать это блюдо ещё и со сметаной. Ну не любила Лиза этот молочный продукт, а драники ей казались слишком жирной едой. Алексей Петрович рассказывал Лизе о том, в чём состоит здоровое и правильное питание — и эти объяснениям она вняла и поверила. И теперь никак не могла отнести жареные на свином жиру драники к полезной еде.

Теперь она только ковыряла эти картофельные лепёшечки сияющей вилочкой с вензелями ресторации.

— Я считаю, что ваша коммерция с любовницей моего сына, а также эти упомянутые вами курсы — это не то, что приличествует добропорядочной супруге молодого, но уже заметного в обществе мужчины, — менторским тоном отчитывала невестку Мария Марковна.

— Позвольте, Мария Марковна, мне самой выбирать занятия. А коли вы возжелали уязвить меня, упомянув, что Эльза Шварцберг была любовницей вашего сына, то, если вам будет угодно, вы добились желаемого. Мне это, конечно же, неприятно, — сказала Лиза, и, решив воспользоваться собственной же обидой, поспешила на выход из отдельной обеденной комнаты в ресторане «Морица».

Девушка ещё не дошла до двери, как в неё постучали, а Мария Марковна поспешила выкрикнуть, что можно войти. Открывающаяся дверь чуть было не ударила Лизу, так как она уже держалась за ручку, намереваясь сама открыть её.

— Цветы от незнакомого господина несравненной Елизавете Дмитриевне Шабариной. Со словами благодарности за недавние приятные вечера! — нарочито громко, можно сказать даже, что крича, говорил человек, которого ни Лиза, ни Мария Марковна не могли знать.

Хотя… вдова знать крикуна могла.

— Да как вы смеете! — Лиза сразу прочувствовала ту иезуитскую подлость, которая только что с ней совершилась.

— А ну-ка, Елизавета Дмитриевна, объяснитесь! Это что ещё за вечера вы проводите, когда моего сына нет в городе? — подливала масло в огонь Мария Андреевна.

Время было утреннее, но, несмотря на это, в ресторане «Морица» было достаточно оживлённо. Переход на круглосуточное обслуживание гостей позволил ресторану занять ту нишу, о которой ещё ни в одном ресторане не думали. Теперь сюда приходят не только на ужин и ради песен и развлечений, но даже чтобы позавтракать или пообедать, тем более, что цены на некоторые виды блюд, которые вечером могут стоить неприлично дорого, утром и днём существенно ниже.

Но в данный момент почти никакого значения не имело то, какая система работы выстроена в гостинично-ресторанном комплексе «Морица». Сейчас цветы, выкрики того, кто эти цветы принёс, а также громкие слова свекрови — всё это честь и достоинство Елизаветы Дмитриевны просто-таки вбивало в грязь.

Корзины с цветами всё несли и несли. Уже даже проходы между столиками в ресторане были забиты алыми розами. И какие красные — цветки и бутоны просто резали глаза, чтобы все присутствующие ни в коем разе не забыли и не смогли не заметить, что тут происходит. Тот, кто эту провокацию совершил, знал толк в людских слабостях.

Сейчас будет абсолютно неважно, что на самом деле делает Елизавета Дмитриевна, и что не без её покровительства открылись и продолжают функционировать курсы сестёр милосердия, где девушек из благородного сословия, а также из мещан, купцов и вольных крестьянок обучают медицине, с упором на военно-полевую хирургию. Тут же обучают стихам, различным весёлым историям, чтобы можно было не только помогать врачевать раны на теле, но и душу их излечивать.

Нет, это всё будет неважно. Как и то, что Лиза через своего дядюшку смогла выписать сразу шестерых докторов из Харькова, Курска и Киева. Ещё не достроена детская больница, хотя один корпус, сложенный из деревянного сруба по примеру того терема, который был поставлен в поместье Алексея Петровича Шабарина, начинал функционировать. Сейчас закупались бинты, медикаменты, ожидались хирургические наборы из Пруссии. Но мало кто об этом знал. Открытие детской больницы планировалось не ранее, чем через три месяца. Все благородные поступки мигом забываются, когда наружу вылезает грязное чудище со множеством рук — пошлость.

Если Елизавета Дмитриевна начнет оправдываться, что ни с кем и никогда она не имела никаких связей, которые теперь можно было бы ставить ей в вину, что не проводила ни одного вечера кроме как в доме, или в гостях, но всегда в присутствии других женщин, это будет выглядеть, как доказательства проступков молодой и красивой жены Шабарина. Тот, кто эту провокацию задумывал, прекрасно знал, что последние пять дней Елизавета Дмитриевна пребывала вечерами дома, практически в одиночестве, если не считать слуг. Она занималась составлением Устава общества сестёр милосердия, на основании тех записок, что ей предоставил супруг.

И кто же не сможет предположить, что она вела распутный образ жизни, даря ласку и любовь какому-то незнакомцу. То, что любовник молодой жены Шабарина был неким незнакомцем, порождало ещё больше слухов, домыслов и сплетен.

— Охрана, взять этого человека! — после продолжительной растерянности Елизавета Дмитриевна всё же пришла в себя.

Вот только было уже поздно, и посыльный уже убежал, оставляя лишь носильщиков, которые продолжали и продолжали вносить цветы в ресторан, полностью заставив весь зал корзинами.

— Найти его! — удивляясь своей решимости и жестокости, прошипела Лиза.

Два охранника рванули на улицу и ещё пробежали метров сто, когда увидели быстро удаляющуюся карету. Тот, кто затеял провокацию, был подготовлен к бегству.

— Как вы посмели, Лиза? — в центр основного зала ресторана вышла вдова Шабарина и вновь прилюдно стала обвинять невестку. — Вы опорочили безупречную честь моего сына, который нынче проливает кровь за наше Отечество!

Это была последняя капля в чаше терпения Елизаветы Дмитриевны.

— Хрясь! — звонкая пощёчина разорвала установившуюся тишину.

— Я не стану терпеть клеветы от вас! — выпалила Лиза.

— Ах! — раздалось многоголосие.

Это так коллективный разум всех собравшихся в ресторане приматов выражал своё возмущение. Защищаясь, Елизавета Дмитриевна несмываемо опорочила своё имя. Пощечина свекрови была невозможным поступком.

Высокий, лощёный, породистый, но не по происхождению, а лишь по внешности, чернявый кобель сидел в кресле и томными, ярко-зелёными глазами, пронизывающими женское сердце насквозь, смотрел на пожилую женщину.

Да, после всех разбирательств, когда Елизавету Кулагину, как какую-то каторжанку, допрашивали и в Третьем Отделении, и в полиции, женщина несколько сдала, постарела. На её всегда несравненно красивом лице проявились множественные морщины, а взгляд, до недавнего времени бывшим едва ли не в любых обстоятельствах уверенным и женственным, стал тоскливым и старушечьим. Она насилу вырвалась из цепких лап жандармерии и полиции, чтобы не быть обвинённой в соучастии в убийстве собственного же супруга.

Сразу же после скандала Елизавета Леонтьевна направилась в Петербург. У неё были чёткие сведения, где может находиться её бывший любовник Артамон, нынче живущий под фамилией Коржицкий. Это был художник и творческий человек, несравненный любовник, который угождает, прежде всего, даме, а уже после думает о себе — во всяком случае, так считали те, кто оказывался в его любовном плену. Артамон умел быть таким дамским угодником, при котором любая женщина, ранее обделённая в любви или же считавшая, что достойна большего, забывала о всех тревогах. И несколько недель Елизавета Леонтьевна действительно растворялась в объятьях и в страстных поцелуях Артамона, который как раз находился в тот момент в поиске очередной жертвы.

Но то ли Артамон уже был не тот, хотя спать он и вправду не давал ей долго, то ли сама Елизавета Леонтьевна несколько изменилась. Она не забылась окончательно в его объятиях. Обиженная и оскорблённая Елизавета Леонтьевна решила, что не сможет жить, если хоть каким-то образом не отомстит за себя. Опасаясь осуждения и презрения со стороны губернского света, Елизавета Леонтьевна Кулагина ранее пошла на сделку и с Шабариным, и после еще и с Третьим Отделением. То состояние, которое она после смерти мужа предполагала полностью забрать себе, уменьшилось на две трети.

Вдова Кулагина считала, что убийство или какие-то более жёсткие методы мести — не для неё. А вот поставить под сомнение такую со всех сторон добрую и деятельную личность, как Алексей Петрович Шабарин, она посчитала своим долгом. Женское чутье подсказало, что Шабарин более всего уязвим со стороны своей жены.

— Любовь моя! — Артамон сполз по креслу, обнял Елизавету Леонтьевну за щиколотки, и медленно стал поднимать кисть своей правой руки вверх по женской ноге.

— Руки прочь! — строго сказала Кулагина, ощутимо ударив по руке своего любовника.

— Но отчего же, любимая? — недоумённо спросил Артамон, не привыкший к отказам, тем более со стороны вдовы Кулагиной.

— Прежде всего — дело! — строго сказала Елизавета Леонтьевна. — Цветы доставлены. Теперь нам нужно продумать, как и где ты появишься в обществе. Что будешь говорить. Нельзя же так, напрямую сказать, что ты был в любовной связи с женой Шабарина.

— Любимая, но… я же всё прекрасно понимаю! — сказал Артамон и настойчиво стал повторять попытки начать новый акт своей продажной любви.

Продажная, конечно же, она была со стороны Артамона. Елизавета Леонтьевна не скупилась на серебро, покупая тело и некоторые помыслы своего любовника, к которому всё же чувствовала страсть, пусть уже и не такую, что заставляет забывать обо всем. И в этот раз вдова, закрыв от наслаждения глаза, не сразу предотвратила приставания красавца-художника.

— Мария Марковна Шабарина не станет ли нам помехой? — резко и жёстко спросила вдова Кулагина, схватив за ухо своего любовника. — Мне не хотелось бы делить тебя с этой курвой.

— Но это же всё для дела, ты же, любовь моя, сама об этом говорила! Больно же! Ухо оттопырится, — взмолился Артамон и принялся приглаживать волосы со стороны покрасневшего уха.

Елизавета Леонтьевна со злорадством посмотрела на три картины, которые стояли прислонёнными к деревянной стене. Такой пошлости, что была нарисована на этих полотнах, не позволяли даже самые беспринципные натурщицы.

— Всё, что тебе удаётся рисовать — это голые престарелые бабы, — усмехнулась Елизавета Леонтьевна.

Кулагина даже не хотела и думать о том, что она заметно старше своей конкурентки, вдовы Шабариной. Да и мать помощника губернатора сейчас выглядела гораздо привлекательнее, чем Елизавета Леонтьевна. Это в молодости жена бывшего вице-губернатора Екатеринославской губернии с любой прелестницей могла сравниться по красоте, а теперь… сейчас годы берут своё.

На этих трёх картинах, о которых злорадно говорила Кулагина, была изображена Мария сейчас арковна Шабарина. Причём даже не в античном стиле, с красивой обнажённой грудью и с возлеганием женщины на простынях. Картины были ничем иным, как непристойностью. Устроившаяся в этой комнате парочка не знала этого, но в будущем такое могли бы назвать «порнографией».

Не только обольщение женщин было путем Артамона к богатству. Он не гнушался порой и шантажа. Женщина на пике любви к Артамону была согласна на все, в том числе и на неприличный рисунок, казавшийся ещё одним свидетельством того, что от страсти к ней мужчины теряют голову. Отношения заканчивались рано или поздно (чаще, конечно же, рано), а картины оставались. И их можно было пустить в дело.

Артамон любил красивую жизнь. Ведь только часы, которые носил в кармане этот альфонс, стоили порядка трехсот пятидесяти рублей и были исполнены в золотой оправе. И так во всём. Артамон жил только в лучших гостиницах, ел только лучшую еду, имел собственный экипаж, которому прохожие кланялись, предполагая, что это мог ехать какой-нибудь князь или граф, только что герба на карете не было. И терять такую жизнь он не собирался.

Так что компрометирующие Шабарину картины были бережно изъяты из хранилища художника в Петербурге и привезены в Екатеринослав. Ни Кулагина, ни Артамон не были уверены в том, что Шабарина вновь польстится на своего любовника, и картины были своего рода перестраховкой, чтобы побудить Марию Марковну Шабарину предать — если не своего сына, то, как минимум, невестку. Шантажировали нужно было, конечно, всеобщим обозрением рисунков. Ведь достаточно было хотя бы на час вывесить это «творчество» в каком-нибудь ресторане, чтобы вся публика оценила анатомические особенности матери помощника екатеринославского губернатора.

В свою очередь Мария Марковна Шабарина пришла к выводу, что ее собственный позор станет слишком уж страшным ударом по сыну. Ну, а то, что будет опозорена жена Алеши, эта молодая профурсетка — меньшее из зол, хотя Лизу и было жалко.

Так что Мария Андреевна пошла на сговор с Артамоном, при этом даже не предполагая, кто именно стоит за всей этой интригой. Если бы Шабарина узнала о том, что это Кулагина интригует против её сына, то она, скорее спалила бы тот небольшой дом на окраине Екатеринослава, который тайно снял Артамон, чем стала помогать своей сопернице.

Но Марией Марковной двигали ещё и другие мотивы. Вдова Шабарина не оставила намерений женить на себе губернатора Екатеринославской губернии. И это замужество не могло бы не стать интересным для Артамона, а потому Мария снова стала бы любовницей красавца-художника, пусть уже будучи замужней. Но пока Шабарина предпочитает оставаться в образе честной и благородной женщины, может быть, только один раз оступившейся.

— Сегодня ты появишься в ресторане. Но сидеть долго там не будешь, а только лишь спросишь, где находится Елизавета Дмитриевна Шабарина. Сделаешь это так, чтобы обязательно услышали многие, — наставляла своего любовника Елизавета Леонтьевна.

— Все сделаю, моя любимая, — шептал Артамон.

— Всё сделаешь? — лукаво переспросила вдова Кулагина. — Так не медли же! Снимай с меня это чёртово платье!

От автора: Новинка от Гурова! «Военкор: назад в СССР». Я попал в эпицентр событий на Ближнем Востоке. Идёт война Израиля с Сирией. СССР не может остаться в стороне. Как и США… https://author.today/reader/439649

Глава 17

Высокий и немного полноватый, в морщинах старик сидел в большом кресле, которому не то чтобы в палатке место, а даже не в каждом кабинете встретишь. И в целом палатка командующего была оборудована не только для работы, тут было более чем уютно и отдыхать. Стояли шкафы, стол, за ширмой полноценная, а не походная кровать. С другой стороны, почему бы и нет, все же великий, на чём сходились многие многие, полководец тут корпит над гениальными планами разгрома венгерского восстания.

Старик с большим интересом рассматривал меня. Я не смущался. Хотел было в себе покопаться и найти некий пиетет, уважение или восторг, что заставляли бы вздрагивать от взгляда великого военачальника. Но… увы, не находил.

Стариком был светлейший князь, генерал-фельдмаршал Иван Фёдорович Паскевич-Эриванский. Да, это был именно он, великий и несокрушимый, победитель персов и польских повстанцев, не знавший поражений полководец, самый именитый в современности.

И я не видел в этом человеке воителя без страха и упрека, более того, теперь он проявлял растерянность — Иван Федорович Паскевич явно не знал, как ко мне относиться. По всем показателям я тот, которого могли бы назвать «выскочкой». Словно мальчишка, выскочил из лесу, устроил целое сражение, разбил элитный отряд польских уланов, перебил генералов и полковников Польского легиона, оставляя это воинское формирование без высшего командования.

Так что могло показаться, что поступок мой необдуманный, даже и глупый и из одной бравады совершён, но ведь результат получен грандиозный. Более того, убит практически кровный враг самого генерал-фельдмаршала Паскевича. Когда-то русский полководец упустил Генриха Дембинского, а я взял и убил поляка, могущего, если только появились бы хоть какие предпосылки, возглавить новое восстание в Польше… Как ее принято называть нынче, в Привисленском Крае.

— Я определённо не могу понять вас, господин Шабарин. Зачем вы здесь? Зачем в Екатеринославе газеты разрываются от новостей и душераздирающих историй с войны? Разве государство наше воюет в надрыве? — сыпал вопросами светлейший князь Паскевич.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — отчеканил я, не вдаваясь в подробности.

— Да не тянитесь вы так, не военный же! — отмахнулся от моей показной офицерской удали генерал-фельдмаршал. — Отвечайте на вопросы!

— Ваше высокопревосходительство, я хотел помочь нашему Отечеству, я это и делаю, — чеканил я слова.

— Вас никто в парадную дверь не звал, вы же ломитесь в дом через трубу. Могли бы записаться вольноопределяющимся в какой-нибудь из полков… Нет же, — Паскевич всплеснул руками. — По протекции князя Воронцова. Что ни происходит в армии — ничто не может быть без моего ведома. Генерал Чеодаев подал реляцию о ваших действиях, он отказывается более держать вас подле себя.

Меня распирало сказать о том, что именно генерал Чеодаев с удовольствием принял все те телеги, что были собраны для армии из средств Фонда Благочиния. Не побрезговал — а теперь, мол, всё, сказочке конец, можно и гнать в шею? Так не бывает, по крайней мере, без последствий. Я пришел воевать, и я буду воевать.

И вдруг я понял, почему я здесь: мне не хватало войны. Немалую часть своей первой жизни я провёл в воинских лишениях, в окопах и штурмах, в боях. И, как бы это кощунственно ни звучало, но на войне есть своя правда, даже если эту правду и сложно рассмотреть.

Конечно, я хотел помочь Отечеству. Очень хотел сделать всё, чтобы не случилось снова того же исхода этой войны. Но…

Война очищает коллектив от гнили, правда, часто наполняет души таким грузом, скинуть который невозможно за всю жизнь. Да, на войне много смертей, лишений, несправедливости. Но порой, чтобы понять человека, увидеть его сущность, нужно побывать на войне. Чтобы понять себя, нужно пройти очищение огнем. Или оправдания своему желанию воевать — это лишь отговорки адреналинового наркомана.

— То, что вы убили польского генерала, стало известно уже и противнику. Оставшийся в польском легионе полковник Юзеф Домбровский поклялся теперь убить вас. Венгры осудили ваши варварские действия, — Паскевич пристально посмотрел на меня, изучая реакцию.

— Поляки любят говорить, кричать да клясться. Но благодарю вас, ваше высокопревосходительство, за предупреждение, буду осторожен, — сказал я, подумал и добавил. — Желание противника убить меня — яркое свидетельство успешных действий.

Светлейший явно ожидал от меня иной реакции. И я даже понимаю, какой именно. Он подталкивал к тому, чтобы я уехал прочь и не морочил никому голову. Да простят меня почитатели военного гения полководца Ивана Федоровича Паскевича, особенно те, кто сравнивает его с Суворовым, но нынешний военачальник уступает Александру Васильевичу если не во всём, то во многом.

— Ваше высокопревосходительство, вы сами дали мне позволение вести партизанскую войну, и страшиться слов поляка не пристало русскому человеку, пусть вы меня и не называете по воинскому чину, не принимая за своего, военного. Я буду счастлив, если поляки начнут дрожать от упоминания моего имени, если же надо Отечеству, то и венгры, все враги России, — пафосно вещал я.

— Вы не ответили на мой вопрос. Зачем вам всё это? — спрашивал Паскевич.

Сказать ему о том, что скоро — поистине важная и сложная война, возможно, даже и стоило бы, будь шанс на то, что меня выслушают. Но не теперь. Так что нечего сотрясать воздух и корчить из себя предсказателя. Может, если рассказать, то лишь для того, чтобы потешить собственное самолюбие, чтобы однажды я с полным правом сказать: «Я же говорил, предупреждал, а вы мне не поверили». Но от этого ситуация не станет лучше. И всё же…

— Ваша светлость, могу ли я быть с вами откровенным? — спросил я у Ивана Фёдоровича Паскевича.

— Прошу, — Паскевич сделал жест, призывая меня к дальнейшему разговору. — Лишь только вы должны понимать, что грубости я не потерплю.

— А я не позволю себе грубить. Но ваше отношение ко мне не совсем мне понятно. Прошу, не считайте меня разбойником с большой дороги. Я вижу, я в этом убеждён, что правила войны меняются. Теперь уже не будут побеждать те, кто самым лихим кавалерийским накатом ударит по противнику. Средства дистанционного поражения — всё более изощрённы. Англичане и французы начинают перевооружение своих армий на штуцера с использованием особых пуль. Что придётся делать нашему, русскому солдату, когда его будут убивать с расстояния в шестьсот шагов? Он, честный и смелый, умрет, так и не вступив в бой, — говорил я с некоторой даже горячностью.

Но видно было, что мои слова и мой пыл не находили никакого отклика у генерал-фельдмаршала.

— Как вы сказали? Средства дистанционного поражения? И откуда понабрались всего этого? Отучились бы, стали военным, добились признания… А что до штуцеров, так они широко пользовались ещё в Прусскую войну. В этом ничего нового. В наполеоновской армии было немало нарезных ружей. И это ему не помогло, — говорил князь, будто отмахивался от назойливой мухи.

— Генералы всегда готовятся к прошедшим войнам, но каждая война преподносит новые сюрпризы, — изрёк я афоризм, от которого Паскевич натурально скривился, словно от оскомины.

— Я вынужден указать вам. И более не намерен слушать молодого повесу, возомнившего себя воином из легенд. Знайте, господин Шабарин, что вы тут лишь по протекции человека, которого я безмерно уважаю. Думаю, что вы догадались, о ком речь. О князе Михаиле Семёновиче Воронцове. Уже за тот поступок в Париже, когда он закрыл все карточные долги русских офицеров, да если присовокупить к этому личный героизм князя на поле брани, я не вправе отказать его светлости. Но с завтрашнего дня вы будете находиться в резерве в предполагаемой битве у Мышкольца, — тон Паскевича стал холодным и строгим.

— Ваше высокопревосходительство, правильно ли я вас понял, что вы запрещаете участвовать мне в предстоящем сражении? — спросил я.

— Вы будете оставаться в резерве, — строго отвечал Паскевич.

— Могу ли я отработать по противнику с дальней дистанции в пятьсот-шестьсот шагов? — не унимался я. — И с какого времени я отправляюсь со своим отрядом в резерв?

— Завтра отправитесь в резерв. Придете поутру за предписанием в штаб. И если во время сражения ненароком подстрелите русского или австрийского солдата, который будет находиться в пятидесяти шагах от вас, то будете переданы суду, и князь Михаил Семёнович Воронцов меня в этом должен поддержать, — жёстко припечатал Иван Фёдорович Паскевич.

Я выходил из палатки командующего в расстроенных чувствах. Хотелось бы, как в книжках про попаданцев — едва те затевают разговор с сильными мирами сего, как их слушают и поступают так, как скажет разум из будущего. К сожалению, даже пытаться не стоит убедить в чём-то генерал-фельдмаршала Паскевича. Ретроград в абсолюте.

У власти — такие вот ретрограды. Чернышёв тот же… Это же он сказал: «Сабля и штык были, есть и будут залогом русских побед!» И как еще одному старику объяснить, что это не так — и не то что будет когда-то, а прямо сейчас происходит эволюция оружия. Колоннами уже наступать нельзя, а у нас… Прозрение, безусловно, придет, но с кровью на крымских камнях. И роль казаков-пластунов тогда же оценят. Всё во мне кипело. Нет, я буду готовиться, даже вопреки мнению высших военных чинов, к той войне, которая будет, а не к той, что уже прошла.

Можно было бы сказать и в защиту нынешнего военного командования Российской империи. Перевооружение Англии и Франции сейчас проводится абсолютно незаметно. Безусловно, должны работать какие-то разведывательные службы, приходить данные по дипломатическим каналам, Но из разговоров, в том числе и военных, становится очевидным, что никто и не подозревает о том, что может случиться война России с Францией и Англией и что Европа начала реформы в армии.

Острое желание доказать, что фельдмаршал не прав, начинало заполнять моё сознание. Всё же я — человек из будущего, и у меня намного меньше пиетета перед высокопоставленными людьми. Здесь и сейчас Паскевич для многих — небожитель. Ему доверяет император, армия верит в его удачу и военный гений. но Иван Фёдорович не хочет видеть чуть дальше, чем войны с польскими повстанцами и персами. И это, выходит, именно я должен доказать ему, что воевать можно по-разному.

— Командир, что-то случилось? — спрашивал меня Тарас, ожидавший с группой бойцов на выходе из шатра командующего.

— Скажи, если бы стояла задача проникнуть в русский лагерь и взять в плен командующего, ты бы смог это сделать? — оглянувшись по сторонам и не заметив никого чужого, спрашивал я.

— А это надо сделать? — удивлённо спрашивал Тарас.

— А ты что скажешь, Петро? — обратился я к ещё одному своему доверенному бойцу, пока Тарас обдумывал мной сказанное.

— Взяли бы, барин, как пить дать, взяли бы! — отвечал мне десятник.

— Вот и я о том же. И сейчас все армии так воюют. На въезде и выезде еще ставят посты, а вот мы здесь, возле шатра командующего, с оружием, и никто за нами даже не наблюдает, — говорил я.

Это непреложный закон, когда на действие находится противодействие. Особенно это важно в военном деле. Военная история учит: если появляются более мощные средства поражения, поменяется обязательно и тактика боя, появляются всё более укреплённые позиции, окопы, блиндажи. Вот и выходило, что раз нет диверсионных групп, способных проникать на территорию лагеря противника, то никто подобного и не ожидает. А поэтому…

— Тарас, тебе — еще раз разведать все подходы венгерскому лагерю. Нужно знать, как туда проникнуть, где находятся склады. Никому об этом не рассказывать, а до заката доложить со своими предложениями, — отдавал я приказы.

Проводить разведку фельдмаршал не запрещал. Просил даже, если какая интересная информация попадётся, доложить командованию, ни ему напрямую, а через генерала Чеодаева. Так что любые диверсионные действия я могу прикрывать именно разведкой. Впрочем, одно другому не мешает, одно другое дополняет. Можно и пошуметь и языка взять. Хотя… пытать же никто не будет, но, хотя бы я покажу наши возможности.

Вечером информация была мне доставлена. Как и предполагалось, в польско-венгерском войске расхлябанности было никак не меньше, как бы ни больше, чем в русских войсках. Конечно, посты были, даже караулы имелись, но служба велась из рук вон плохо. Венгерские солдаты, половина из которых и солдатами не были, службу знали плохо, это и раньше было понятно. Кроме того, я ещё не знал в истории ни одного примера, когда бы поистине революционная армия была бы дисциплинированной и организованной.

Можно много говорить о том, что Красная Армия в девятнадцатом году следующего столетия стала организованной силой, разбила белогвардейцев. Вот только, я считаю, что в девятнадцатом году Красная Армия перестала быть поистине революционной, она стала армией нового государства, пусть войска и были идеологически накачены. У меня было такое убеждение, что что революция — это порыв, а на энтузиазме выиграть войну невозможно, армия же — это сложнейший организм на службе у государства. Это логистика, комплектование, и не хаотичное, это тыл… Революционно настроенной русская армия была, когда формировались солдатские комитеты на фронте Первой мировой войны, и солдаты решали, идти ли им в бой, или лучше поспать.

Ну а мы чуть за полночь выдвинулись к венгерскому лагерю. Сделали это так, чтобы не быть замеченными и своими.

Что-то в последнее время мне нравится сидеть в засаде. Хватает времени подумать, многое переосмыслить. Как сейчас, когда два десятка моих лучших бойцов расположились всего в трёх с лишком сотнях шагов от поста венгров на въезд в их полевой лагерь. Мы дожидаемся у вражеского лагеря так называемого «волчьего часа». Именно в предрассветное время организму спится крепко. Даже в дисциплинированных и обученных армиях в предрассветный час караульные могут уснуть. Что уж говорить про простых венгерских повстанцев.

Я уважаю венгров. Они сражаются отчаянно, если бы не Россия, то смогли бы австрийцев даже и победить. Вот только эта победа была бы не из-за того, что венгры сильны, а потому что слабы австрийцы. Ведь часть венгерских повстанцев — это дезертиры, которые сбежали с австрийской службы и поддались националистическим идеям. Австрийскую армию лихорадило, она разлагалась, при этом подкашивалась и финансовая нога этого колосса. Была и другая проблема. Император в Австрии был молодой, он далеко не сразу взял себя в руки и стал действовать.

И как же всё это плохо для России! Казалось бы, победа — это ведь хорошо! Престиж русского оружия, восхваление русских генералов, императора — в этом не могло быть негатива. Кроме того, внутри страны нет никаких брожений, потому что все видят, сколь сильна и величественна нынешняя власть. Одни купаются в лучах славы, другие застряли и блаженствуют в полусонном состоянии. А если и найдётся тот человек, который скажет, что нужно извлечь ошибки из Венгерского похода, то его просто заклюют, уничтожат, распнут, сочтут идиотом, заслоняющим солнце, под лучами которого греются «великие».

В истории сложно найти примеры, когда победители начинают системные реформы в своей стране. Чаще всего всё начинается только после серьёзных провалов. И поражение в Крымской войне в той, иной реальности стало таким провалом.

Так, может быть, я не прав, и не стоило влезать во всё это, а нужно пустить ситуацию на самотек, чтобы было как и в прошлой истории? Если Россия не потерпит поражение, то не будет отмены крепостного права, а ведь она нужна, пусть и вышла такая ублюдочная, непродуктивная и несправедливая реформа. Тогда не случится и реформы в армии.

Нет, сомнения прочь! Взялся за гуж — не говори, что не дюж. А то, что я пока не вижу, как быстро победить в Крымской войне, только подтверждает, как сложна обстановка. Может, только мои действия здесь и сейчас, на венгерской земле, хоть как-то найдут отклик военных, и они уже не будут столь скептически относиться к моему отряду через лет пять, когда я рассчитываю вновь действовать. А уж тогда я соберу не отряд, а целый полк.

— Что? — спросил я почти неслышно подползшего ко мне Тараса.

— Можем начинать, все готово, — сказал главный разведчик моего отряда.

— Начинаем. Покажем сегодня, чему научились и как умеем воевать, — решительно сказал я.

Глава 18

— Двое там не спят, разговаривают, гогочут, как те гуси. Можно подойти и взять в ножи, — предложил Тарас.

— Возьмёшь с собой Петро и Федоса, — сказал я, и даже в потёмках рассмотрел недовольство на лице Тараса.

Он предпочитал проводить операции только с десятком, с которым лично тренировался. Несомненно, подобрал он себе ещё тех головорезов, в том числе из бывших полууголовных элементов. Но ведь мне и не надо всех победить. Нам, прежде всего, нужно обкатывать своих бойцов, приучить их не бояться крови и быстро принимать решения. На войне, в схватке побеждает не тот, кто лучше готов физически, а тот боец, который готов пойти ради победы на всё. И вот для этого нужно не бояться крови. Теория без практики в этом деле ничто.

Я грозно взглянул на Тараса, и он потупил взор. Не только монеты мотивировали моего десятника. У меня в поместье рос и воспитывался его сын. Причем Маша взяла попечительство над мальчиком и чуть ли не заменила ему мать. Тарас прекрасно все понимал и желал своему наследнику только добра, осознавая, что сам не может дать мальчику всё то, что нужно. Так что Тарас впервые за последние месяцы проявил сомнение в моем приказе — и теперь согласился лишь под давлением.

Когда глаза привыкли к потёмкам, возможно стало рассмотреть, как семь продолговатых бугорков медленно двигаются в сторону венгерского лагеря. Я почти уверен, что в этих маскхалатах бойца было бы нелегко распознать и при дневном свете. Тем более, когда подобного не ожидаешь. Кто же додумается до подобной маскировки? А ищем мы глазами только то, что уже видели.

Венгерские караульные разговаривали громко, я даже видел, как в лучах от большого костра один показывал на себе внушительных таких размеров грудь, очерчивая округлости чуть ли не вытянутыми руками. О чём ещё могут разговаривать мужики у костра? О бабах. Причём я не оговорился, когда называл их мужиками. Будь это солдат, он исправно бы нёс службу. Их должно было не спать как минимум пятеро, был бы распределён периметр, вдоль которого должны ходить часовые, но такой службы не велось.

Сняли говорунов так, что и мне с трудом было заметно, что именно там произошло. Подползли со спины, а они оба сидели в одном направлении, перерезали горло, прикрыв при этом рот, чтобы даже хрипов не было слышно, оттащили в сторону, в высокую траву. Буднично, словно на учениях. Хотя нет, на учениях было намного тяжелее подобное проделать. Ведь там все, кто отыгрывал караульных, примерно знали, что может произойти, и у них была задача обнаружить диверсантов. Так что чаще всего получалось выигрывать именно караульным, но не всегда.

— Федос, контроль! — сказал я, а сам пополз вперёд, в венгерское логово.

Слово «контроль» ввел также я. Емкое, рабочее слово. Хотя сколько же в этом слове жесткости!.. Но война — это не на балу дамочкам пошлости на ушко шептать.

Мы двигались по венгерскому сонному лагерю, где было удобно прятаться за темно-серыми палатками от тех одиночек, которые все же не спали. Внутренний караул был встречен нами только один — и то солдат было всего двое. Поразительная беспечность! Да ведь и через сто лет хватало расхлябанности даже в регулярных, профессиональных войсках.

Конечно, в потёмках даже отличный стрелок мало что увидит и распознает, но уже в ста пятидесяти метрах было более чем достаточно костров, а где именно находится склад, знали теперь все бойцы моего отряда. Кроме того, чтобы не перепутать нас с венграми, на рукавах каждого была нашивки, под которой пряталась фольга. Её отблеск даст отличить своего от не своего. Не знаю, наверное, фосфор уже есть и для чего-то применяется. Нужно будет и этот момент позже выяснить. Систему «свой-чужой» нужно вот для таких, ночных, операций прорабатывать четко. Ну а пока работаем с тем, что есть.

В какой-то момент я привстал, поднялся и, пригнувшись, побежал вперёд. На этом участке больше караулов быть не должно, а издали заметить меня было непросто, да и перемещался я относительно бесшумно. Отряд последовал за мной.

— Все, здесь разделяемся! — сказал я Тарасу, забрав с собой Мирона, одного из донских казачков, не по годам развитого парня.

Петро тоже последовал за мной. Он будет главным носильщиком.

Нельзя было упускать момент проникновения в венгерский лагерь, такой спящий, беззащитный. Нет, патрули всё-таки какие-то ходили, но их только и услышишь, если из какой-нибудь палатки не доносится оглушительный храп. В следующий раз, я уверен, провернуть диверсию будет куда сложнее. Если противник не глуп, то уже завтра поймет, что к чему, и усилит бдительность.

— Кто отработал ножом? — спросил я бойцов, когда мы, где ползком, где перебежками, где прячась за палатки, подошли к одному командирскому шатру, где должен был обитать венгерский генерал.

Оказалось, что Петро взял на себя первую кровь, поэтому он и оставался прикрывать, а мы с Мироном отправились открывать свой счёт на этой войне. Хотя в сражении под Прешовым и я, и Мирон загубили не по одной польской душе. Но то дистанционно, а отрабатывать ножом — это совсем другое тело с точки зрения психологии.

Двадцать метров… Десять метров до караульных, которые, вопреки ожиданиям, даже не болтали, а всматривались в только-только начинающийся рассвет.

— Вжух, — арбалетный болт впился в грудь венгерского солдата.

Тот захрипел, но я успел подскочить, прикрыть бедолаге рот и аккуратно положить его, уже мёртвого, на вытоптанную рядом с палаткой землю. Солдата убил не я, его убила антисанитария и настигшее ночью желание облегчиться. Был бы оборудованный туалет, не пришлось бы прятаться караульному за палаткой. Мы продвигались вперёд и будто бы вынырнули прямо на опешившего не меньше нашего венгра. Хорошо, что он был шокирован и не стал поднимать тревогу, лишь моргал распахнутыми глазами.

И зря всё-таки люди отказались от такого оружия, как арбалет. Может и спасти всё дело, когда проникнуть надо тихо. Хотя хлопок срывающейся тетивы был достаточно отчётливым, но всяко тише, чем выстрел. Может быть, в средневековье уже и поднялась бы паника, им-то не был в новинку арбалетный хлопок — сразу бы опознали и всполошились, но вряд ли в венгерском нынешнем войске сегодня найдутся те, кто быстро почувствовал бы в таком звуке опасность.

Я поднял два пальца вверх и направил их в сторону цветастой палатки. Она резко выделялась среди других. Причём была не просто большой, а больше даже, чем у русского командующего князя Паскевича. Палатка, или, скорее, шатер, была в замысловатых узорах — листочках и цветочках, а ещё получилось разглядеть надпись на арабском. Явно что-то из Корана. И ведь даже не из Османской империи хозяин… Хотя за то, что хозяин военно-полевых хоромов был этническим венгром, я тоже не поручусь. Да, по сути, без разницы.

Караульные у палатки командира не спали. Однако и не несли свою службу исправно. Трое караульных сидели на поваленном дереве, принесённом под командирскую палатку, и угрюмо молчали. Переругались, что ли? И никто теперь не примирит сослуживцев. Если я и психолог, то в период профессионального выгорания, когда хочется не мирить, а пристукнуть своих клиентов.

Я жестами показал, что беру на себя одного, а моим ребятам оставались два других бойца.

— Вжух, вжух! — в полёт отправились два болта.

Промахнуться с пятнадцати шагов — это постараться нужно. Так что двое караульных как сидели на бревне, так и свалились с него на спину, но уже прошитые болтами насквозь. Если один венгерский боец не подавал признаков жизни, то стал хрипеть. Ему стрела угодила в горло, и теперь хрипы умирающего разрывали тишину.

Третий караульный подхватился и с криком, равнозначным слову «тревога», сделал пару шагов в сторону сложенных пирамидкой ружей. Запоздало, но арбалетный болт достал и его, свалив вражеского бойца на землю.

— Контроль! — прошептал я.

Петро и Мирон, выхватив ножи, устремились добивать подранков.

Я же быстро переместился к палатке, встал сбоку от входа. И оказался прав. Не прошло и десяти секунд, как из палатки выбежал один венгр, вероятно, адъютант — не похож на того, на кого у меня нынче была охота. Нет, полноватых солдат в венгерской армии встретить ещё можно, но чтобы они были в шёлковых пижамах? Вряд ли. Может, и не адъютант, а какой-нибудь секретарь — воинской выправки нет как нет.

Я бью вышедшего из палатки ладонью в шею, предполагая, что он тут же и свалится. Слегка промахиваюсь, попадая в ключицу. «Шёлковый заспанец» недоуменно поворачивается в мою сторону, я пробиваю ему прямым в нос. Нокаут.

— Мирон, смотришь вход, Петро — со мной! — прошипел я.

Задачей минимум было зайти в палатку к одному из венгерских командиров, чтобы взять карты или какие-нибудь документы. Неплохо было бы разжиться и деньгами. Однако, войдя в шатёр, я обнаружил, что на краю кровати сидит ещё один человек. Стало ясно, что теперь можно приняться за задачу максимум — взять генерала с собой. Знатный венгр, или все же турок, но воюющий за венгров, также был в шёлковой пижаме. Мужик протер глаза, будто бы желая прогнать наваждение.

Но я не призрак, испаряться не собираюсь.

— Вы говорите по-французски? — спросил я.

— Да, — растерянно отвечал Дьердь Кмети.

Да, это был именно он. Генерал венгерских войск турецкого происхождения. Каратель сербов и русинов. Уже в ходе венгерской революции он успел отметиться, измазав себя славянской кровью. Удивительно, но далеко не все славяне приняли венгерскую революцию, как благо. Вообще-то венгров через лет сто вполне могли бы назвать нацистами. Австрийцы были для них оккупантами, а любые славяне — рабами.

И это я удачно зашёл. Кмети, этот венгерский генерал, для историков и людей, занимающихся в будущем изучением Крымской войны, больше знаком, как османский полководец Исмаил-Паша. Так что, наверное, он больше турок.

— Мсье, прошу проявлять благоразумие, и тогда я доведу вас до русского командующего светлейшего князя генерал-фельдмаршала Паскевича, — сказал я, особо, впрочем, не рассчитывая на его содействие.

— Как вы вообще посмели?.. — попробовал возразить генерал.

— Если вы будете повышать голос, я вас убью, — холодным голосом сказал я.

Я окинул взглядом шатёр генерала. Золото, золото и ещё раз золото. Я думал, что революционеры, являются если и не бессребрениками, то, как минимум, не выпячивают жажду наживы — хотя бы поначалу. Но даже палатка Паскевича могла показаться крестьянской хатой в сравнении с этим вот барским домом.

А ещё мне было сильно интересно, кому же это я там, у входа в шатёр, в нос-то вмазал. Неужели это… представители запрещённого в будущем в России сообщества? Не знаю, разочаровался ли я или, напротив, с облегчением выдохнул, когда увидел вторую кровать у выхода из шатра. Спал тот в пижамке отдельно, может, денщик.

У такого аристократа, который таскает с собой в поход чуть не сотню килограммов золота, даже денщик, поди, может ходить с полукилограммовой цепурой на шее и в шелках в цветочек.

— Петро, вяжи его — и засунь кляп в рот! — приказал я.

Полог шатра распахнулся, на пороге показался Мирон.

— Из палаток рядом вышли двое, осматриваются, о чём-то переговариваются, — доложил казак.

— Мирон, заходи сюда, просто, бери и сгребай всё ценное, но то, что можно будет взять с собой. Добиваем того, который лежит у входа в шатёр, берём генерала, режем проход с другой стороны, выходим, — обозначил я план действий.

Петро занимался генералом, сжимая ему челюсти, чтобы открыть рот и засунуть кляп. Они не должны были слышать моего приказа Мирону. Да и о том, что я приказал убить адъютанта генерала, этому душителю славян знать не обязательно. Предполагаю, что меня ещё ждёт серьёзный разговор с командующим Паскевичем. Неприятно, когда за удачную операцию будут не хвалить или награждать, а ругать.

Да, операция ещё не закончилась, ещё не взлетел на воздух один из главных венгерских складов с порохом и бомбами, а мы не в расположении союзников. Так что, если кому-то и придётся меня ругать, значит, операция прошла успешно. В противном случае ругать будет просто некого.

В крови это у них, что ли, у казаков, так быстро и качественно грабить? Ещё не успел Петро связать генерала, а Мирон соорудил узлы из шелковых простыней, связал их между собой веревкой и в таком виде водрузил на плечи, будто на верблюда навьючил.

За палаткой уже слышались какие-то шевеления. Не близко, но разговаривали в голос. Ну что же там? Уже, по всем расчётам, должен склад взорваться. Но кругом почему-то тихо. Уходить под грохот детонирующих бомб для нас было вернее, чем пробовать скрыться вот так.

— Выходим! — сказал я, разрезая плотную ткань генеральского шатра.

Первым шёл я, вторым Петро, на плечах у которого был генерал. Дьердя Кмети пришлось всё же тюкнуть по голове, чтобы не шумел. Всё же не из робкого десятка был этот венгр турецкого происхождения.

— Быстрее! — подгонял я Петро, которому, даже при его внушительных габаритах, было нелегко тянуть на себе генерала.

Мирон оставался сзади. Его задачей было поджечь шатёр генерала. Я более чем уверен, что этот отвлекающий манёвр станет для нас спасительным. Наверняка в войсках знают, сколь богато обставлено военно-полевое жилище генерала. Так что, когда начнётся пожар, найдутся те, кто рванет внутрь, и далеко не факт, что ради спасения командира.

Мне также было крайне нелегко передвигаться. Всё же мне приходилось тащить ещё и награбленное.

— Бах-бах! — мощнейший взрыв беспощадно разорвал относительную тишину.

— Готово, командир! — нас догнал Мирон.

Доберёмся живыми и здоровыми — сделаю ему выволочку. Парень-то тоже был с двумя узлами награбленного. Стоп… экспроприированного. Это слово мне больше нравится. Или вовсе — с трофеями.

— Бежим! — уже в голос прорычал я.

Нам вслед кто-то кричал. Казалось, что ранее ленивое солнце вдруг резко выскочило из темноты. Всё пространство уже не тонуло в темноте — его заливало ярким светом. Но дело было не в том, что рассвет ускорился, это так вспыхнула огнём палатка генерала.

— Бах-бах-бах! — раздались выстрелы в нашу сторону.

Несмотря на то, что по нам уже стреляли, или благодаря этому, мы ещё больше ускорились. Ниагарским водопадом пошёл адреналин, а с ним — энергия. Мы бежали вдоль венгерских палаток, из которых то и дело выходили сонные солдаты и офицеры.

— Бах! — я выстрелил в одного из офицеров, направившего на нас свой пистолет.

За спиной раздавались еще выстрелы. Всего сто метров оставалось до конца лагеря — спринтерская дистанция. Но мне казалось, что пробежать теперь нужно целый марафон. Да что это ещё такое? Вдали послышался топот копыт. Это кто такой умный?

На конях нас догнать будет несложно.

— Бах-бах-бах! — раздались выстрелы впереди.

Это наша группа прикрытия отрабатывала. Наверняка они даже не целились, а отсекали преследовавших нас венгров, больше пугая, чтобы погоня опасалась бежать в открытую.

— Гранаты! — выкрикнул я.

У каждого из нас было по одной гранате, притороченной к поясу. Они небольшие, так, разве что попугать, ну или ранить рядом стоящих. Но взрывы часто отрезвляюще действуют на врагов. Резко черканув о ткань на своем бедре, где была пришита пластина, пропитанная серой, я воспламенил запал и бросил гранату в сторону бегущих на нас венгров.

Гоночным болидом пронеслась мысль в голове, что, если бы у преследователей были хотя бы револьверы или многозарядные ружья, то нас бы уже убили. Нужно будет эту поправку учесть в будущем.

— Бах! Бах! — раздались взрывы, когда мы вновь ускорились.

Мы бежали и уже просто стреляли в сторону тех, кто оказывался недалеко от нас. Если солдат и успевал взять своё оружие, то ему нужно было, как минимум, время на заряжание. А своими выстрелами мы заставляли венгров падать, прижиматься к земле, прятаться, — думать, скорее, о своей жизни, чем о том, чтобы в нас стрелять.

— Бах-бах! — раздались выстрелы спереди, и спешащие нам наперерез две лошади со всадниками завалились.

И после этого группой прикрытия начался уже вдумчивый отстрел преследователей. Мы же, выбежав из лагеря на простор, стали передвигаться рваными движениями и зигзагами. Выстрелов в нашу сторону было немного, но и их хватало для мотивации. Быстрее бы убраться отсюда!

— Мирон, на прикрытии! — командовал я, когда мы добрались до первого дерева, за которым можно было спрятаться.

Именно здесь, перед тем как проникать в военно-полевой лагерь венгров, мы оставляли одну винтовку и два заряженных револьвера.

Мирон остановился, занял позицию для стрельбы, но выстрелов не производил. Он должен был открыть стрельбу, только если начнут вплотную к нам подходить — чтобы отпугнуть погоню. Этого не понадобилось. Мы уже были у своих и готовились успешно уходить. Тарас и его команда были также здесь, они даже успели пострелять, отсекая венгров.

Дальше я уже не шёл, а словно летел, сбросив груз.

В венгерском лагере ещё раздавались взрывы — происходила вторичная детонация боеприпасов, а мы подходили к русскому лагерю. Тут уже мало кто спал и звучали команды от офицеров. Может, услышав выстрелы и взрывы, наши посчитали, что венгры начали артиллерийскую подготовку своего наступления?

Так или иначе, русская армия готовилась к бою.

От автора: Легендарный снайпер выполняет контракт в другом мире. Тропическая жара, монстры, суперспособности и большие пушки! Динамичный экшен в жанре боевой фантастики — https://author.today/work/340430

Глава 19

Громыхали пушки, в венгров летели бомбы, так называемые бомбические снаряды, которые только-только стали поступать в русскую армию. Это еще не было сражением — так, стороны решили друг другу показать свои возможности, но гремело знатно. Но не менее громко было и в палатке командующего.

— Как осмелились вы ослушаться моего приказа и выйти со своим отрядом из расположения резерва? — командующий Иван Фёдорович Паскевич задавал уже в третий раз, по сути, один и тот же вопрос, пусть в разных формулировках.

— В ходе осуществления разведывательных действий на территории противника был выявлен склад с бомбами новейших образцов, представляющих опасность для союзной армии. Было принято решение об уничтожении всех запасов бомбического оружия у противника. В ходе отступления группы была обнаружена палатка, предположительно генерала повстанцев… — говорил я, как по писаному.

И очень старался придерживаться тогдашней терминологии, но командующий всё равно остался недоволен.

— Где вы слов таких понабрались? И складно говорите, и не понять ничего. Сразу видно, что человек вы не военный. Извольте изъясняться понятно, — сказал генерал-фельдмаршал Паскевич.

— Как будет угодно вашему высокопревосходительству. Но смею заметить, что на счету моего отряда уже более трех сотен врагов, а также два генерала. Один убитым, другой — взятым в плен. И я, как человек, как вы изволите подчёркивать, не военный, считаю, что отряд проявил себя героически, — возразил я Ивану Фёдоровичу.

Командующему не понравился мой тон, а мне не понравилось то, что явные заслуги моего отряда в интерпретации генерал-фельдмаршала превращаются в какие-то преступные действия, чуть ли не хулиганство. Если судить по всему тому негативу, что мне высказывает и Паскевич, и генерал Чеодаев, я и мои бойцы — разбойники с большой дороги. Я знаю, что такое субординация, готов подчиняться и выполнять приказы. Однако я уже давно ощущаю себя человеком этой эпохи, и дворянское достоинство позволяет себя вести и чуть более вольно, даже в отношении прославленного Паскевича. Не сделает он мне ничего дурного, разве только может выслать из расположения русских войск.

Между тем, часть своих задач мы уже выполнили. Почувствовали вкус боя, взяли свою первую вражескую кровь, познали и горечь потерь. Семь бойцов отряда были убиты в той славной битве с польскими уланами, из них ранеными были четверо, но теперь они скончались. Так что, в целом, понятно, куда нам расти, как тренироваться — а ещё как-то бы необходимо улучшать медицину.

Кроме того, я рассматривал вариант, при котором мой отряд уйдёт в рейд по глубоким тылам противника. И здесь я бы даже и не слушал Паскевича, а действовал бы автономно и сообразно своему мышлению. Да, на поверхности выходит, что это не что иное, как бандитизм. Однако я в святые записываться не собирался, белыми ручками большие дела не вершатся.

Впрочем, это всё зависит от того, как относиться к войне. Для кого-то мы будем безусловными бандитами, для иных — освободителями, третьи будут воспринимать нас, как казаков, которые нередко проявляют изрядную долю самостоятельности, особенно в разведке. Это один — шпион, а другой — доблестный разведчик, в зависимости от политической подоплёки.

— Не ждите, господин Шабарин, от меня похвалы. На войне не может быть ничего того, о чём бы не знал командующий. Персидские войска моя армия громила дисциплиной и порядком. И венгров мы бьём своей выучкой и порядком. А ваш отряд только всё это нарушает, — продолжал выливать негатив Паскевич. — Собрались… Пошли, вроде бы, на прогулку во вражеский штаб, разворотили пчелиный улей, вернулись.

— Вени, види, вици, — философски заметил я.

— Пришел, увидел, победил? Я тоже читал о Цезаре у Плутарха. Не удивили вы меня познанием литературы.

— Прикажете доставить венгерского генерала в расположение бунтовщиков? — все еще с серьёзным видом спросил я.

— Ступайте в резерв! — с явным раздражением отвечал мне командующий. — Выполняйте ранее полученный приказ. А генерала я оставлю при себе.

— Есть ступать в резерв, ваше высокопревосходительство! — отчеканил я, а Паскевич только махнул рукой, будто отбивался от назойливой мухи.

Кстати, тут мух так много, а они ведь любят известную субстанцию. Так что поневоле задумаешься, а все ли люди, что вокруг, достойные.

Ну а если без шуток, то палатке командующего ничего особенно страшного не произошло. Иван Федорович может сколько угодно злиться, даже в чём-то меня обвинять, но лишь наедине и неофициально. А я послушаю отповеди да дальше пойду. Тем более, что в обществе он будет вынужден меня хвалить — а иначе ему придётся признать, что он не способен удержать в своих руках контроль.

В свою очередь, уже сразу после битвы при Мешковице, которая, похоже, всё же разгорается прямо сейчас, журналист Хвастовский, следующий за моим отрядом, отправится в Екатеринослав. Мой друг и соратник ещё до возвращения отряда в Екатеринославскую губернию начнёт создавать образ победоносной сотни славных воинов. В текстах статей, в сочинении которых принимал участие и я, выходит, что отряд екатеринославских вольноопределяющихся едва ли бы не предопределил русские победы в Венгрии.

В каждой статье есть упоминание, благодаря какому оружию был повержен враг. Так что рассказывать о деятельности отряда — значит не только прославиться, это ещё и бизнес, и политика. Ведь купить себе револьвер, который способен помочь воину выстоять сразу против десятерых польских уланов, станет делом чести. Даже если этот револьвер будет стоить неприлично дорого.

Уж так устроено общественное мнение.

А револьверы и винтовки, которые мы всё-таки собираемся производить, действительно будут стоить немалых денег. Я хотел бы выйти на такую розничную цену, при которой за прибыль от двух проданных винтовок можно будет произвести как минимум ещё одну. Это позволит очень скоро развиваться и расшириться. А, если мы продадим много винтовок населению, то во время серьёзной войны (сказал бы — в случае, но ведь я знаю точно, что она разразится) половина из этого оружия так или иначе окажется на фронте. И будет разить врагов России.

— Я почитаю сии бумаги на досуге! — уже всем своим видом выпроваживая меня, сказал светлейший князь Иван Фёдорович Паскевич.

На столе командующего лежало двенадцать исписанных мелким почерком листов. По сути, это моя докладная записка, хотя я бы назвал так: «манифест нынешней и будущей войн». Тут я писал не то, что есть плохого в русской армии, стараясь негативные стороны завуалировать и преподнести, будто бы это не у нас, а у них так всё плохо, но нам нужно брать опыт других.

Сперва, убедившись, что князь Паскевич, как и его офицерское окружение, плохо восприимчив к любой критике, что они живут в мирке с образом их особого величия, в неведении, я отказывался от идеи хоть как-то влиять на Паскевича. Но вот за моим отрядом уже две крупных победы. Сколько бы меня ни ругал командующий, эффективность моих действий Паскевич не может не принять, хотя вслух этого и не скажет.

В аналитической записке я даю прогноз на использование в будущем не только бомбической артиллерии, которая сейчас только-только набирает обороты. Я предсказывал появление казнозарядного нарезного артиллерийского орудия, бездымного пороха, других новшеств, о которых в армии пока ещё говорят, как о чём-то фантастическом. Вот так же в будущем говорили о лазерах. Они есть, все это знают, но пока еще никто толком не видел, как беспилотник сбивается этим оружием. Не забыл про нарезное оружие с особыми пулями — дал расклад, когда полроты обученных стрелков способны разгромить два эскадрона кавалерии! Не может быть, чтобы это не привлекло внимания опытного полководца — ведь не первая война за его плечами. А потом, сколько сил можно будет сэкономить на шагистике!

Надеюсь, он дочитает и до диверсионных групп. Эти отряды я называл «пластунскими». Ведь такие отряды пластунов использовали во время Крымской войны. И еще просили у казаков прислать. Вот только пластун — товар штучный, его готовить нужно долго, да и не каждому суждено. А я планирую создать целый полк разного рода специалистов по диверсиям.

Пусть себе Иван Фёдорович Паскевич морщится, а, возможно, и какое красное словцо загнёт. Изменения неизбежны.

Но я своей аналитической запиской приоткрываю «окно Овертона». Сейчас многое из того, о чём я написал, будет звучать как невозможное. Однако, когда Паскевич и другие русские полководцы узнают о качественном перевооружении английской и французской армий, все, кто ознакомится с моей аналитическая запиской, пусть даже ранее для того, чтобы посмеяться над ней, начнут задумываться. Пройдёт некоторое время, найдутся те, которые ухватятся за предложенные мной идеи, пусть даже и не зная при этом моего имени и причастности к анализу развития военного искусства.

Было бы неплохо заиметь себе союзника в этом деле. Пора бы и встретиться со светлейшим и, может быть, показать себя в деле на Кавказе. Хотя там все намного сложнее.

— Ваше высокопревосходительство, разрешите поучаствовать в бою? Мы займём позиции в стороне и будем ездить и расстреливать противника, — несколько наигранно просящим тоном говорил я, делая вид, что не понял намеков уйти.

— Не ближе, чем в шестьсот шагов. И если вы будете мешать своими действиями армии, то уверен, что и светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов меня поддержит, когда судить стану, — сказал Паскевич, но увлёкся чтением моих бумаг.

Ответ был понятен, и я, обозначив поклон кивком головы, покинул палатку командующего. На выходе, метрах в пятидесяти, уже ждали мои соратники, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Герои, совершившие несколько часов назад настоящий подвиг, переживают лишь за то, чтобы их командира, то есть меня, не осудили — разве это правильно? Ну да ладно, хватало в нашей истории похожих эпизодов. Что ж, из-за этого перестать любить родину и отказаться от своего долга? Нет, конечно!

— Тарас, готовь отряд к участию в сражении. Воюем с дистанции шесть сотен шагов. Преимущественно выбивать офицеров, унтер-офицеров, — сказал я, а сам направился уже в свою палатку, чтобы пару часов вздремнуть.

Перед боем полезно было бы поспать и всем остальным членам моего отряда, но тогда мы просто проспим войну. У меня же есть некоторые привилегии, я сам себе не собираю боевую сумку с пулями, порохом, перекусом. Да и успел я уже оправиться, умыться, оставалось только переодеться в свой второй комплект камуфляжной формы. Так что подремать теперь время осталось.

— Бах-бах-бах! — радовались звуки выстрелов.

В какофонии множественных звуков я мог различить выстрелы бойцов моего отряда. Уже по тому, что эти выстрелы были произведены недалеко от меня.

Мы заняли позиции на левом фланге разворачивающегося сражения, на трёх небольших буграх и под ними. Встали мы здесь, потому что рядом с нами, на этом же фланге, действовала русская кавалерия. Попасть под копыта лошадей союзников — это немногим лучше, чем быть растоптанными вражескими конями.

— Бах-бах-бах! — стреляли мы, заряжались и снова стреляли.

Нельзя сказать, что мы были сверхэффективными, но прямо сейчас более пятидесяти действующих стрелков моего отряда с десяток венгерских офицеров скосили точно, ну и три-четыре десятка вражеских солдат и унтер-офицеров также уже были выбиты из боя. Всё же далековато, да и ветерок был слабый, поэтому дым от сожжения пороха застилал глаза. Иначе результаты были бы и более блестящими.

Нацепив щегольскую улыбку, одевшись ярко и вызывающе, Артамон шёл в ресторан «Морица», чтобы окончательно завершить атаку на честь и достоинство жены врага его новой-старой возлюбленной. Да, Артамон убеждал себя в том, что каждая его пассия — это именно любимая женщина. Ловелас полагал, что если он сам не будет верить в свою любовь, то не сможет убедить и женщину, что она любима им.

Артамон шёл в ресторан, чтобы во всеуслышание сказать, как он невероятно счастлив был провести жаркие ночи со столь красивой и пылкой особой, как жена помощника губернатора Екатеринославской губернии Алексея Петровича Шабарина. И пусть она потом сколько угодно оправдывается, Артамон будет стоять на своем. А после спешно покинет Екатеринослав — вроде бы, по своим делам. Ведь защитник и у этой прелестницы наверняка найдётся. Мужчине нравилась Лиза и он был бы не против с ней… Но… Есть другая Лиза, Елизавета Леонтьевна Кулагина, более щедрая женщина и платежеспособная. А эти показатели для ловеласа были самыми притягательными. На них-то и строилась его любовь.

Артамон и сам бы не смог понять до конца, почему насторожился, но он часто доверялся чуйке. И сейчас это чутьё подсказывало, что нужно бежать от ресторана, да и вообще сворачивать темные делишки, а ехать в Петербург прямо сейчас. Пусть Кулагину Артамон и опасался, знал её силу и решительность, но боялся не настолько, чтобы не попробовать её ограбить и бросить.

И вот Артамон, уже подойдя к двери, резко развернулся и быстро зашагал в сторону. Услышав цокающие по мостовой каблуки, авантюрист-любовник ускорился. Ускорились и шаги сзади.

— Да куда же ты, родимый? — прозвучало за спиной Артамона, и он получил сильный удар в голову.

За углом авантюриста уже ждал один из людей Святополка Аполлинарьевича Мирского. Два бандитского вида мужика подхватили под руки ловеласа, будто бы он пьяный, и не спеша, с песнями, поволокли к открытой коляске, при этом сами тоже пошатываясь, будто под хмельком. Обмякшее тело Артамона погрузили в бричку и неспешно, со смешками и частушками покатили в сторону городских окраин.

Малопримечательный, а между тем добротный деревянный дом встретил уже пришедшего в себя Артамона неприветливо. Здесь только у входа находились трое человек, и их вид не внушал никакого оптимизма.

— Оставьте меня, я лишь художник! — чуть ли не плача, говорил Артамон. — Я уеду и больше никогда здесь не появлюсь. Я дам денег. Вам нужны деньги? Давайте я дам, у меня есть!

— Давай, барин, заходи, погутарить с тобой хотят! — сказал один из мужиков, среди всех самый старший на вид. — А что до денег, так отдашь, куды ж ты нынче денешься.

Артамону не оставили выбора. Его грубейшим образом подтолкнули к дверям, и полностью растерявшийся ловелас рухнул на карачки. Так что художник, от слова «худо», в дом теперь вползал.

— А вот и вы, пожиратель сердец женщин престарелого возраста, — спокойным тоном констатировал прибытие Артамона статский советник Мирский.

Артамон поднял глаза, но сразу же с ужасом зажмурился. Да и как в это можно поверить? В центре комнаты сидела Елизавета Кулагина. И не просто сидела — из уголка её губ стекала на подбородок кровь, глаза женщины казались безжизненными. Артамон не был глупцом и понимал, что если люди, находящиеся в доме, позволили себе такое сотворить с дамой, то они готовы убивать.

— Вот, госпожа Кулагина, прибыл ваш любовник, — нарочито задорно сказал Мирский.

Кулагина бросила взгляд на Артамона, и Святополку Аполлинаревичу стало понятно, что не того человека они пытают.

— Если вы не подпишете бумаги и не передадите всё своё имущество в Фонд Благочиния, он умрёт в страшных муках, — сказал Мирский.

— Где же ваша честь? Вы же офицер! — еле шевеля разбитыми губами, проговорила Кулагина.

— Оставьте, мадам, вы повторяетесь уже в который раз. Чистыми руками не построить достойное будущее, — сказал, будто отмахнулся, доверенное лицо светлейшего князя Михаила Семёновича Воронцова. — Приступайте! Сделайте ему так больно, чтобы молил о смерти!

Елизавета Леонтьевна Кулагина посмотрела на своего возлюбленного, будто прислушалась к собственным чувствам и эмоциям. Достаточно ли она любит этого проходимца, чтобы отдавать всё, что имеет? Женщина пришла к выводу, что да, — любит.

— Я подпишу всё, что вы мне дадите подписать! — выдохнула Кулагина.

— И приложите к документам свою печать. Напишите письма в свои поместья, словом, сделайте покорнейше все то, что я с вас потребую, — говорил Святополк Аполлинарьевич Мирский под энергичное кивание вдовы.

Мирский был доволен собой. Он первым понял, откуда дует ветер и кто хочет сыграть против Шабарина, и вышел на Кулагину. По сути, это ведь не только удар по достоинству жены помощника губернатора Екатеринославской губернии, это ещё и удар по деловой репутации Алексея Петровича Шабарина. На честь Елизаветы Дмитриевны Мирскому было, в принципе, наплевать, он и сам бы… А вот деловая репутация Шабарина удивительным образом стала играть важную роль в Екатеринославской губернии. И тут вопрос о деньгах — очень больших деньгах и многих производствах.

— Почему вы помогаете Шабарину? — спросила Елизавета Леонтьевна, когда подписала все документы и написала все письма.

— А я разве ему помогаю? Впрочем, если вы это видите, то, значит, и другие должны заблуждаться. Шабарин сделал то, чего мы не могли сделать уже более семи лет. Он с удивительной легкостью уничтожил вашего мужа, который душил уже едва ли не всю губернию. Он на коне, на котором едут и другие люди, пусть даже конь и не понимает подобного, — сказал Мирский и улыбнулся. — Когда придет время, можно коня менять.

Вдова Кулагина истерично рассмеялась. Только сейчас она поняла, что, взяв в руки перо, практически рассталась с жизнью. С Шабариным теперь играют, как кошка с мышью. Выталкивают и подставляют вперёд молодого и деятельного дворянина, а за его спиной уже пристроились вороны, готовые в любой момент заклевать этого молодца.

— Вы подлец! — сказала Елизавета Леонтьевна, с любовью и нежностью наблюдая за своим Артамоном, прощаясь с ним и пытаясь перед смертью наглядеться.

Артамон плакал, он ни на кого не смотрел, никого, кроме себя не любил, и прощаться не хотел.

— Уведите его! — с раздражением сказал статский советник, не выносящий мужских слёз.

— Я думала, что Шабарин — мой враг. А теперь я желаю ему, чтобы он рассмотрел в вас ту гниль, что вижу я. Вы же переводите все мои деньги и имущество в Фонд только для того, чтобы потом, когда и Шабарин туда соберет много денег, отобрать все, — Кулагина посмотрела на Мирского и, сжав губы в последнем исступлении, сплюнула ему под ноги.

— Заканчивайте здесь! — жёстко сказал Святополк Аполлинарьевич Мирский и вышел из дома.

В его карету уже погрузили некоторое имущество вдовы, а также три любопытные картины. Мирский, будучи женатым, но не живший с женой, которую, по сути, запер в поместье, истосковался по женщинам. И такие картины он не мог предать огню. А мать Шабарина стала для него теперь чуть более интересной женщиной, если только рисунки соответствуют действительности.

Конечно, он, доверенное лицо Воронцова не мог являться чистым и откровенным другом Шабарину. Мало того, Мирский, пусть и был человеком светлейшего князя, не лишён и собственных интересов. Шабарин всё поймёт, конечно — но уже ничего не сможет сделать.

Статский советник Мирский был уже в центре города, когда на окраине Екатеринослава ярким пламенем вспыхнул один из домов. И пусть пламя разгоралось необычайно быстро, пожар не вызовет ни у кого сомнений. Несчастный случай. Да мало ли, что может произойти в деревянном доме, где топят печь и жгут свечи по вечерам, сколько их уже сгорело и ещё сгорит!

А под завалами найдут обугленное женское тело — и не менее обугленное тело мужчины. И столица Екатеринославской губернии разом забудет о том, что можно полоскать кости жене помощника губернатора, все будут гадать: кто же всё-таки сгорел в доме.

Глава 20

Мы возвращались домой. Победоносный отряд, вместе с тем, как русские генералы дали мне понять, вредоносный. Мы им, якобы, сражение при Мешковице подпортили. Однако в этот раз было уже просто в крайней степени неприличным не назвать нас, если не героями, так умелыми воинами. Ведь мы очень помогли русской армии на левом фланге, залегая в пятистах шагах от разворачивающегося сражения. Сами будучи в полной безопасности, мы расстреливали врага, дезорганизовывая их строй. Может быть, до нас и могли бы долетать на излёте венгерские пули, но они наносили бы нашим позициям разве что дружеский визит, а не ущерб. Стреляли мы на износ стволов, потому к окончанию боя израсходовали весь боезапас, что взяли с собой. Потому-то гнать венгров отправились всего лишь четыре десятка конных от нашего отряда.

Интересно, почему венгры были такими сонными, нерешительными, воевали без огонька. Русская же армия заливала противника невообразимо большим количеством не огонька, а смертоносного огня. Ну вот и ещё ответ — на боеспособность венгерской армии повлияли действия моего отряда. Сложно быстро найти замену двум высокопоставленным деятельным генералам, а также и ряда полковников, убитых или пленённых нами.

Может, всё-таки русское командование поймёт, что колоссальное преимущество на поле боя ими было выиграно, прежде всего, благодаря бомбической артиллерии? Склад с бомбами у венгров мы взорвали, а в русской армии этого оружия хватало, чтобы с самого начала сражения полностью взять инициативу. Так не пора ли обратить внимание на развитие артиллерии?

Хотя, как это ни прискорбно замечать, но поговорка «победителей не судят» имеет и негативный смысл. Уроков из Венгерского похода русское командование не извлечёт. Только лишь поражения способны заставить взглянуть на ситуацию в армии с критической стороны.

Я возвращался домой ротмистром. У Паскевича была привилегия наделять чинами и званиями вплоть до майора. Не буду заблуждаться в том, что чин мне присвоен только лишь за заслуги отряда. Весьма вероятно, что это было сделано, в том числе, и в угоду дружбы Паскевича и Воронцова. Так это или нет, но я теперь уже не мог думать о генерал-фельдмаршале Иване Фёдоровиче Паскевиче столь категорично плохо.

Мы выбрали такую дорогу, чтобы быть дальше от боевых действий. Да, венгерская повстанческая армия разгромлена, но тем хуже для округи. Сейчас по Венгрии будет сновать множество обозленных отрядов, и встречаться с ними нам нет никакого смысла. Так что шли мы сейчас по краешку, по границе Австрии и русских польских земель, Привисленского края.

— Командир, впереди отряд польских улан, — сообщил мне Тарас.

— Сколько и куда двигаются? — деловито спросил я.

— В сторону России и идут, — отвечал командир разведчиков.

Мы уже находились севернее Кракова, выйдя из театра военных действий. Поэтому принимать решение о бое было сложно и с политической точки зрения. С другой стороны, никаких польских уланов на службе русского императора нет. Есть отдельные поляки, которые служат России как русские уланы. И что они могут делать у русских границ? Явно что-то нехорошее. От вооруженного поляка добра ждать не приходится.

— Уж больно кони у них добрые, да обоз есть, — намекал мне Тарас на то, чтобы атаковать.

— Вот прав был генерал-фельдмаршал Паскевич, когда назвал нас разбойниками, — усмехнулся я. — Уже о наживе только и думаем.

— Командир, так то же польские уланы! Они всяко враги России, — возмутился Тарас.

Я взял время на размышление. По словам разведчика, уланов было около ста, у каждого имелась ещё и заводная лошадь, шедшая чуть позади. Они сопровождали обоз, явно очень большой для такого отряда. В Россию, где сейчас границы, как-то решето, направляются, выходит, вооруженные поляки с большим обозом. Стоит ли тогда сомневаться? Ну и прибыль… Почему бы и не иметь прибавку к уже имеющимся трофеям?

— Что по коням того польского отряда сказал Татарка? Усталые или еще могут идти? — уточнял я, прежде чем принять окончательное решение.

— Кони добрыя, каждый по три-четыре сотни рублей стоить будет, — отвечал Тарас, не поняв, что именно я у него спрашиваю.

Мне нужно было понять, как скоро этот отряд должен стать на отдых. А это зависит только от того, насколько устали их лошади. Люди выдержат если не всё, то многое, а вот кони… За ними уход и пригляд нужен, особенно, если такие дорогие и хорошие.

Наш конный отряд имел только сорок пять лошадей, а остальные копытные — это всё обоз. Поэтому я даже не рассматривал вариант с наскока налететь на поляков. А вот напасть на них во время отдыха, когда коней отправят погулять и пощипать траву — это можно. Нужно всегда использовать своё преимущество. А наше превосходство состоит в том, что мы имеем возможность бить врага на большом расстоянии. Или же в том, что при ближнем бое каждый мой боец имеет по двенадцать выстрелов из револьверов, тогда как противник, в лучшем случае, два однозарядных пистоля.

Татарка — прозвище одного из бойцов, оно стало уже ему именем, и мало кто помнит, что зовут его Махсуд. Он татарин, но не из крымских, а из казанских. С крымскими татарами я бы, наверное, поостерегся связываться, а казанские — они уже, вроде бы как, и наши, ассимилированные. Между тем Татарка, официально принял христианство, но, насколько я понял, и от ислама не отказался. Но не показался мне каким-то, например, двурушником. А вот то, что он и стрелок отменный, и в конях разбирается так, что даже казаки диву даются, это верно. Татарка умел определять вплоть до километра, когда необходимо встать на постой, чтобы не терять темп движения и дабы лошади не уставали. Он будто чувствовал животных.

— Командиров ко мне! — приказывал я, отправляясь под навес, к растянутой на деревьях ткани.

Начинал накрапывать дождь. Ну точно надо драться сегодня и сейчас — ведь без сражения уже всё равно не обойтись, раз они движутся у границе. Подозреваю, что поляки здесь не случайно, да и венгры их всё время подзуживают. Венгерское революционное правительство напрямую говорило, что поддержит восстание. А после того, как венгры, «конечно же», выгонят русских со своих земель, мадьяры даже грозились послать свои отряды на территорию Российской империи.

А вспыхнуть могло бы знатно. Только в венгерском войске было больше двадцати тысяч солдат и офицеров-поляков. Добавить сюда хотя бы еще столько же персонажей, которые наверняка поедут из Бельгии или Франции воевать на потерянную Родину, и образовывалась уже серьезная сила, без участия и местных польских элит.

Так не нарвались ли мы на таких вот контрабандистов-повстанцев? Ведь явно поляки тащат на польские земли что-то, принадлежащее России. А если мои догадки верны, то понятно, почему у поляков такой огромный обоз.

Оружие…

Непонятно мне только одно: почему русское командование не предусмотрело этот польский вопрос. Куда смотрит Председатель Государственного Совета Чернышёв? И вообщепропаганда как-то пробуксовывает.

Зачем было писать в газетах о том, что мы душим венгров за их желание стать независимыми? Нет, о нашем участии нужно было писать, но я бы сделал акцент на несколько другие обстоятельства. К примеру, в венгерских рядах сражается немало поляков. Для нас это всё равно, что исламисты, состоящие в запрещённой в России организации «Исламское государство», в будущем. Тогда русские войска входили в Сирию для того, чтобы уничтожить радикальных исламистов, выходцев из России или постсоветского пространства, на чужой территории. Вот и сейчас мы уничтожаем польских бандитов на чужой территории.

Здесь же можно было бы указать и про турок, которые тайно, но точно вливают деньги и дают оружие венгерским повстанцам. Причём об этом все знают, но молчат. Османская империя вообще ведёт себя как неблагодарная скотина. Не так давно русские войска и флот спасали османов от разгрома со стороны египетских сепаратистов. И вот она — первая благодарность. А ведь последуют и другие, которые приведут к большой войне.

— Бах-бах-бах! — тихий до того рассвет разорвали звуки револьверных выстрелов.

Заставили же нас поляки побегать! Польский отряд так спешил, что остановился только на ночь, несмотря на то, что и люди, и кони у них были явно уставшие уже за несколько часов до темноты. Мы шли по их пятам и ждали, когда польские уланы, наконец, распрягут своих коней и остановятся на отдых. Это случилось только вечером.

Так что ночь у нас была бессонной, мы были заняты тем, что медленно, но основательно брали в кольцо поляну, на которой остановились поляки. А после — вновь ожидание. Идею о том, чтобы напасть под покровом ночи, я отмел. Противник развел только два костра, да и те сверху накрыли навесом, чтобы дым далеко не распространялся. Потому их лагерь тонул в потёмках. И нам в таких условиях сложно сориентироваться, возможен даже «дружеский огонь». Нет уж.

— Бах-бах-бах! — не прекращали раздаваться выстрелы.

Мой отряд работал практически без меня. Я находился вдали, шагах в пятистах от вражеского лагеря, и мог лишь только отдавать приказы через оставленных рядом двух вестовых. Большая часть моих бойцов выдвинулась вперёд и теперь поливала из револьверов спящих и сонных врагов. Не всегда мне нужно быть на острие атаки. Показал себя не трусом, а храбрым и умелым бойцом, и будет. Мне планировать и руководить нужно. Считаю за глупость, когда офицеры нарочито лезут под пули при каждом удобном случае.

— Бах! — раздался выстрел недалеко от меня.

Это Федос разрядил свою винтовку. Задача оставшихся на расстоянии от вражеского лагеря, в том числе и моя, заключалась в том, чтобы отсекать поляков и не давать им добраться до коней. Как только лях бежал к своему коню, то две-три винтовки начинали палить по бегуну, чаще всего убивая его. Правда, были и те, кому удавалось запрыгнуть в седло, но для таких имелись наши конные.

Достаточно скоро всё закончилось. Бой без лишнего напряжения — вот для чего я столько работал над выучкой бойцов, планированием, а также несравненно более продвинутым вооружением, а тут ещё и и эффект неожиданности.

Вот и получается, что у поляков просто не было шансов отбиться. С десяток их всё-таки попытались сбежать и даже добрались до лошадей. Поэтому конные бойцы устремились наперерез польским беглецам. Догнали всех. Мотивация не упустить ни одного доброго коня — великая сила!

Потеряв более половины своих собратьев, поляки начали сдаваться. Я не стал проявлять жестокость, не добивал раненых, так как имел желание поговорить с их предводителем. Если бы прямо сейчас я убил всех пленных, псевдогенерал просто не стал бы со мной разговаривать. Всё же все поляки, которые исподволь, но продолжают сопротивление Российской империи, — люди закалённые и по большей части мужественные, на испуг таких взять сложно.

— Вы говорите на русском языке? — спросил я одного из поляков, на котором не было знаков отличия, но на которого пленные указывали, как на командира, даже генерала.

— На московитском наречии говорить не буду! — горделиво отвечал мне пожилой поляк.

Да, видимо, его сильно припекло, что даже в достаточно преклонном возрасте этот человек всё ещё проявляет такую спесивость. Обычно бунтари — возрастом помоложе.

— А на французском разговаривать будете? — спросил я на самом распространенном в этом времени языке.

— На этом благородном? Конечно, буду! — высоко подняв подбородок, отвечал мне поляк.

— Кто вы? Имя, фамилия, звание, — нарочито спокойным голосом спрашивал я.

— Генерал Ржечи Посполитой Ян Скржинецкий! — будто представлял императора, пафосно провозгласил поляк.

Фамилия была мне знакомой, но я не сразу вспомнил, кто может под ней скрываться. Однако память, после поиска по своим закоулкам, выдала, что передо мной — знаменитая личность. Ян Скржинецкий был одним из руководителей польского восстания 1830 года. В какой-то момент он даже считался главнокомандующим польских повстанческих сил.

Я знал этого самопровозглашённого генерала не из послезнания, а благодаря тому, что, уже находясь в этом времени, живо интересовался ближайшей к середине XIX века истории. Врагов империи нужно знать, если не в лицо, то поименно точно.

— А вы разве не должны быть в Кракове? — спросил я.

— В Кракове нет московитов, некого и прирезать, — осклабился Скржинецкий.

— И вы решили вновь испытать удачу и отправиться в Польшу воевать? Позвольте полюбопытствовать, месье, отчего же вы не сражались за Речь Посполитую с Австрией? Краков — не русский город, нынче он австрийский, — сказал я с ухмылкой.

— По какому праву вы напали на моих людей? Разве это земли Российской империи? — вместо ответа решил перейти в словесную атаку мой пленник.

— Но вы нынче совсем рядом с империей, да еще и вооруженные, в то время, как ваш соплеменники воюют с Россией в рядах венгерских мятежников. Но я о другом… Позвольте полюбопытствовать, мсье, а что это вы везёте в телегах? И почему среди вашего сопровождения лишь только офицеры польского происхождения, но ныне служащие в разных европейских армиях? Не удумали ли вы начать новое восстание в Привислинском крае? — также вопросом на вопрос продолжал я диалог.

— Не смейте называть Польшу этим гнусным названием! — разъярился польский патриот.

Я не стал отвечать гневом на гнев. Для меня было всё предельно ясно, и оставалось лишь завершить дело, а по приезду в Екатеринослав поставлю свечку, но не за упокой польских душ, а помолиться Господу за его помощь. Это же надо было нарваться на такой замечательный отряд польских непримиримых!

Я отошёл в сторону от того дерева, к которому был привязан польский генерал, сел на поваленный ствол, взял принадлежности для письма. На всякий случай я хотел написать протокол допроса польского генерала, но по факту занялся описанием большей части того, что нам удалось взять в обозах.

В принципе, разговаривать с Яном Скржинецким смысла особого не было. Всё предельно ясно и без признательных показаний. В сорока шести телегах было не что иное, как оружие. В основном это были гладкоствольные ружья, хотя имелось и более четырех десятков штуцеров, причём бельгийской выделки. То есть один из самых продвинутых видов стрелковых вооружения.

И всего этого оружия было столько, что можно было бы без особого труда вооружить полк. Имелись в обозе и деньги, явно предназначенные для того, чтобы покупать вооружение и порох на месте, уже на территории Российской империи. Даже на польских землях, принадлежащих России, вполне свободно продавался порох и охотничьи ружья. Не нужно было никакого разрешения, чтобы всё это купить.

— Подписывайте, прикладывайте свою печать, я видел, она у вас есть, и я отпущу вас и оставшихся в живых ваших офицеров. Но вы мне дадите слово, что не будете поднимать восстание в Польше, а отправитесь обратно в Краков, а лучше и вовсе в Бельгию или Францию, — сказал я и протянул бумагу.

Самопровозглашённый генерал читал протокол допроса внимательно, периодически хмыкал и бросал на меня удивлённый взгляд. Если бы в этот момент меня слышал хоть кто-нибудь из дворян, то имя моё очернилось бы не на одно поколение вперёд. Но мы говорили с генералом наедине, даже мирно, без лишних эмоций и жестикуляций. Федоса на этот раз, как и остальных бойцов моего отряда, я отправил на сортировку и опись всех трофеев. Это для них одно из любимых дел.

Я смотрел на пожилого человека и размышлял. Я, видимо, все же с некоторой профессиональной деформацией. Вот прямо сейчас собираюсь убить человека. Правильно ли это? Вопрос философский, на самом деле. И он может возникнуть в голове только человека, который не хлебнул правды войны. Нельзя оставлять следы, нельзя показывать спину. То, что мы сделали — это правильно, нужное для государства. Но вот государство не оценит, осудит. Так что следов оставаться не должно, как не может быть и никаких других версий произошедшего, как моя. На нас напали поляки, а не мы на них. Потому, как бы это не было… В сторону сантименты, только рациональный подход!

— Хе! — на выдохе я воткнул нож в сердце польского патриота, подбивая клинок, чтобы вошёл глубже, а после ещё и прокрутил лезвие.

Жаль, что отличный цивильный костюм замазался кровью. Ну, да у меня хватает денег, чтобы пошить себе не хуже, даже лучше.

Подсчёт трофеев — дело очень важное, сулящее всем членам отряда повышенные дивиденды. Ещё раньше мы договорились о справедливом, какой принят у казаков, дележе трофеев. Как договорились? Я принял такое решение, как сейчас понимаю, что несколько опрометчиво, но на такой куш, как оружие, я и не рассчитывал.

Так, согласно договоренности я, как командир, получал сразу же в сто раз больше, чем любой рядовой боец. Мне же нужно было отбивать вложенные в отряд деньги! Однако не обделялись и десятники. У каждого из них было по десять долей от оставшейся стоимости трофеев. Были ещё и лучшие стрелки или отличившиеся, которым награду я увеличивал до пяти долей от, если говорить честно, награбленного.

И сейчас я был в некотором замешательстве. Девятьсот сорок девять гладкоствольных ружей, пятьдесят два бельгийских новейших штуцера, триста семнадцать пистолетов, из которых восемь — револьверов английской выделки и даже пока не распакованных. Добавляем к этому ещё и пятьсот шестьдесят три сабли, дорогущих коней, личные вещи…

Чтобы забрать себе оружие и коней, отдав бойцам всё деньгами, мне не хватило бы средств. Даже по прибытию домой, собрав все свои деньги в кучу, я получил бы в лучшем случае треть, если только не выводить деньги из оборота и не залезать в Фонд. Гладкоствольное ружьё, особенно винтовка Холла с казённым заряжанием, стоило от десяти до двадцати рублей, в зависимости от состояния. Но здесь были, в основном, новые образцы. Так что я уже должен был бы десять тысяч рублей, только за гладкоствол. Если примерно посчитать стоимость всего взятого с польского отряда, то трофеи будут оцениваться в более, чем сто тысяч рублей серебром. Сейчас же, после пленения венгерского генерала, сбора трофеев с польского отряда, разбитого нами под городом Прешов, моя доля составила двенадцать тысяч рублей.

Но ладно… Меня е даже забавляет, что рядовой боец моего отряда привезёт домой более тысячи рублей. Это не просто много даже для зажиточного мещанина — это сумма неприлично большая. Можно сравнить ситуацию с той, когда конкистадоры возвращались из Америки в Испанию и становились одними из самых богатейших людей, до похода будучи обыкновенными отчаянными бродягами.

Так что на протяжении всей оставшиеся дороги до дома я только тем и занимался, что рассказывал о коммерческих проектах, в которые можно вложиться деньгами. Некоторые задумались. Вот и пусть становятся действительно богатыми людьми, а мне в губернии любой инвестор за счастье.

К слову сказать, мои бойцы, даже десятники, и те испугались таких больших денег. Они просто не верили, что можно пойти повоевать — и вернуться домой с таким достатком. Хотя за разговорами у костра казаки, перебивая друг друга, рассказывали разные небылицы, как обогащались ныне знатные казацкие рода. Из всех этих фантастических рассказов становилось очевидным, что история нашего отряда — вообще-то вполне будничная.

Такие разговоры у костра сплачивали нас. Мне не хватало нормального человеческого общения. И пусть я старался всё-таки соблюдать некоторую дистанцию, субординацию, но песни пел громче всех. Нам нужно смириться со смертью. Каждый взял на себя кровь беззащитных поляков. Именно они, молодые казачки и бывшие мужики, умерщвляли противника. Теперь либо станут матерыми волками, либо подожмут хвост и спрячутся под лавку.

Переходы были длинными, без задержек, но всё равно крайне медлительными. Всё же огромный обоз нас сильно отягощал, а также было непросто справиться с целым табуном первоклассных лошадей, которым требовался каждодневный уход. Так что добрались мы до Екатеринослава лишь ближе к концу сентября 1849 года.

Уже в дороге мы узнали, что венгерское повстанческое правительство расформировано, ведутся прямые переговоры между Австрией и Венгрией по созданию новой империи. Наверняка, как и в ином варианте развития истории, скоро будет провозглашено о создании Австро-венгерской империи.

Русскому командованию, судя по всему, сказали спасибо, чем-то там наградили Паскевича — и выпроводили русскую императорскую армию восвояси.

Историю менять можно — и тому были доказательства! Насколько я знал, серьёзной битвы у города Мишкольце ином варианте не было. Русские войска ещё около месяца топтались по венгерской земле и только после двух сражений окончательно подавили восстание. Так что я, очевидно, повлиял на ход истории.

Это грело душо и, что таить, давало сил Впереди неминуемая Крымская война. Европейские страны, прежде всего, Англия и Франция, уже сейчас должны кусать локти оттого, что Россия кажется всем величайшей империей в мире. Вот только у французского лидера Луи Бонапарта и у англичан — иное мнение.

От автора: Новинка от Никиты Кирова! Попаданец в 90-е, который собирается спасти родных… и объявить непримиримую войну преступности. Г. Р. О. М. — https://author.today/work/439421

Глава 21

— Алексей Петрович! — раскинув руки для объятий, в мой кабинет входил Святополк Аполлинарьевич Мирский. — Мой друг, как же я волновался за вас! Война! Это же так непредсказуемо! Но вы с честью… Я завидую вам.

Я даже несколько опешил от такой встречи. Мы с Мирским в последнее время были достаточно откровенны, и наше сотрудничество казалось, скорее, взаимовыгодным, чем дружеским. Однако почему бы нам и не дружить? Потому я ответил взаимной приветливостью, заключив в объятия доверенное лицо светлейшего князя Михаила Семёновича Воронцова.

— Ну как там, на войне? Тяжко пришлось? — спрашивал Мирский уже за чашкой кофе.

Хотя сам он предлагал отметить мой приезд чем-нибудь более существенным, но я сослался на работу.

— Эта война не была сложной для России, что в какой-то мере даже плохо, — сказал я.

Я не надеялся на то, что Мирский меня сейчас поймёт. Согласится, что России нужно как-то всколыхнуться и подумать о том, что она начинает отставать в военном деле. Тщетны мои потуги изменить что-либо. Как убедить пылко влюблённого юношу не жениться на девушке, если разлад у них случится только через четыре года? Разве поверит жених? То-то и оно, невозможно. Но я хотя бы очищаю свою совесть, повсеместно говоря о проблемах.

— Вы, Алексей Петрович, действительно считаете, что на нас могут напасть французы и англичане? Кроме турок у нас и нет очевидных врагов, — статский советник пожал плечами. — Да, как вы сказали, нашей огромности боятся. Так не потому ли и не решатся на войну? Убоятся, ведь Наполеон уже приходил…

Я понимал, что этот разговор — скорее, светский, чтобы заполнить паузу, но ни в коем случае не деятельный. Я уже и так решил действовать по принципу «делай, что должно, и будь что будет».

— А у меня для вас важная новость, — Мирский заговорщицки улыбнулся. — Его светлость князь Михаил Семёнович Воронцов вызван в Петербург и будет ехать в столицу через Екатеринослав. И у вас, и у меня будет прекрасная возможность поговорить со светлейшим князем. Уже завтра его светлость может прибыть к нам.

— Благодарю, что сообщили, лучше о таких новостях узнавать загодя, — сказал я, не без сарказма.

— Будет вам обижаться, Алексей Петрович, я и сам узнал только сегодня утром о визите его светлости. Сам не готов, — явно слукавил статский советник.

Впрочем, я только вчера прибыл в Екатеринослав и был слишком занят общением с супругой, чтобы отвлекаться, при всём моём глубоком уважении, даже и на подготовку к визиту светлейшего князя Воронцова. Правда, я посылал вестовых вперед еще за неделю до прибытия, можно было бы отправить их обратно с новостями о приезде Воронцова. По такому случаю я бы даже оставил отряд и ринулся в Екатеринослав. Все же приезд такого человека нужно было подготовить.

Впрочем, все можно приготовить и сейчас, если действовать быстро. Дать указания Эльзе, чтобы организовала выставку моделей сумок и чемоданов. А ещё нужно бы найти помещение и выставить там в разборе рамочный улей, медогонку, а ещё образцы оружия, мясорубку, керосиновую лампу… Вот же, анафемой мне по горбу! Работы-то действительно много!

Покачав головой, я встал.

— В таком случае отложим нашу приятную беседу, — сказал я, подгоняя Мирского к выходу. — Оказывается, у меня больше забот, чем я предполагал.

На следующий день действительно прибыл князь. Светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов выглядел болезненным, хотя старался это всячески скрыть. Передвигался князь больше при помощи трости, а рядом с ним постоянно находился человек, готовый подхватить тело светлейшего, если оно начнёт заваливаться. Но взгляд был острый, наполненный мудростью и даже с какой-то хитрецой. Чем-чем, а деменцией князь явно не страдал.

— Вот и познакомились мы с вами, Алексей Петрович, — после прозвучавшего от меня положенного почтительного приветствия, сказал Воронцов.

Наш разговор происходил в кабинете губернатора Екатеринославской губернии. По приезду в Екатеринослав Михаил Семёнович демонстративно занял кабинет Андрея Яковлевича Фабра. Впрочем, губернатор не выглядел расстроенным — напротив, Андрей Яковлевич искренне радовался приезду своего патрона.

— Присаживайтесь, господин Шабарин, у нас хватает тем для общих разговоров, — сказал Воронцов.

Михаил Семёнович сидел за столом, загруженным многочисленными папками и бумагами. Несложно было увидеть среди прочего и те документы, которые сам же я и составлял. План развития Екатеринославской губернии лежал поверх остальных папок.

— Я ознакомился с планом развития… — Воронцов усмехнулся. — Если бы вы пришли ко мне с этими бумагами до того, как начали, соответственно плану, действовать… Я бы счёл вас прожектёром, в этом нет сомнений. Однако нынче я проезжал Горловку… По весне там уже начнут производить цемент, и результаты опытов меня впечатлили. Цемент этот будет вдвое дешевле английского, притом, что сами англичане, налаживающие работу завода, утверждают, что известняк, гипс и всё, что нужно — всё в лучшем виде и в множестве добывается на месте.

О том, что цементный завод должен был начать работать в мае следующего года, я прекрасно знал. Можно было бы запустить и раньше! Завод при этом не переставал бы строиться, а первоначальные цехи и склады были бы деревянными. Главное, что уже почти достроены печи. И, да, именно англичане сейчас там главенствуют. Начинали строить завод без них, но граф Бобринский выполнил своё обещание и в очень сжатые сроки нанял восьмерых англичан, переманив их прямо с цементного завода в Англии. Какой всё-таки умница Алексей Алексеевич.

— Докладывали мне и о том, что на Луганском заводе уже шестой монитор спустили на воду Северного Донца. Не могу судить о том, насколько полезны эти корабли, но то, что они могут ходить в гаванях и принимать участие в их обороне, очевидно. Вот, возьмите, вам будет интересно это прочитать, — сказал Воронцов и протянул мне лист бумаги.

Я бегло прочитал текст, выхватив самое главное. В этой записке по итогам испытаний мониторов скупо, но достаточно чётко отмечалось, что они могут быть полезными. Да-а-а, я ждал более восторженного приёма. Но даже скупая похвала — победа!

Князь Воронцов ждал, что так я и сочту.

— Флот оплатит двенадцать таких мониторов. Я состою в переписке с адмиралом Лазаревым и просил его не затягивать с оплатой за поставленные корабли, также за те, что будут произведены в ближайшем будущем, — сказал Воронцов и, остановив на моём лице свой взгляд, стал изучать мою реакцию.

Михаил Семёнович показывает, сколь он добродетелен, влиятелен, что способен решать, казалось бы, нерешаемые проблемы. Ведь добиться от флота оплаты за поставленные корабли — уже проблема, а договориться с Черноморским флотом о том, чтобы они проплачивали такие поставки вперёд?.. Ну, это сказке подобно. А светлейший князь здесь выступает в роли волшебника.

— Вы сделали невозможное, — все же польстил я Воронцову, на что он согласно кивнул.

Он не позволил себе самодовольных улыбок, но и приступом скромности страдать не стал.

— Я получил письмо от графа Алексея Алексеевича Бобринского. Он весьма лестно о вас отзывается, а тушеным мясом и сгущённым молоком в железных банках, так я и сам уже отобедал. Дорого, наверняка, будет выходить армии, закупать сии продукты. Но это сытно и вкусно, даже мне, как вы, наверняка, знаете, искушённому знатоку изысканной еды, — Воронцов улыбнулся, видимо, посчитав, что пошутил.

Что ж, уважим старика, также подарим улыбку. Тем более, что улыбка сама просилась теперь Мы и лавровый лист добавляем, и перчик, мясо кусковое по закладке — под 95%. То-то оно и логично, что и князю было вкусно! И недорогая она — вот английскую в «Морице» подавали раньше, так там ого-го цена, дороже, чем стейк из молодого теленка.

Вопрос возникает: где он успел попробовать сгущённое молоко? На самом деле, молочный консервный комбинат ещё не был готов. И дело не в том, что ещё только строились основательные кирпичные здания под предприятие, а в том, что нелегкой задачей стало возвести большие сепараторы. В бытовом виде, переносные, они и в моей мастерской собираются, а вот промышленные… Пришлось вновь обращаться лично к директору Луганского завода Фелькнеру. Ну да он счастлив, в этом году завод впервые, наверное, за последние сорок лет, выйдет на окупаемость.

А пока сгущёнку производили только в ресторане «Морица», и то подавали в тарелочках и креманках, а никак не в банке. Ну да ладно, пусть не я первый накормил Воронцова сгущёнкой из банки, но зато эффект в наличии — князь оценил.

— Вы, как я вижу, несколько удивлены. Купить сгущённое с сахаром молоко нынче и вправду нельзя. Однако, Алексей Петрович, потрудитесь дать распоряжение, чтобы изготовили не менее двух дюжин банок со сгущённым молоком. Сто банок тушёнки я уже прикупил, — Воронцов хитро прищурился. — Догадываетесь, для чего?

— Да, ваша светлость, — сухо ответил я.

— И так спокойно об этом говорите? Да, сказывали мне, что вы зачастую ведёте себя, будто старик, много чего повидавший, но я всё не верил, — а после взгляд Михаила Семёновича Воронцова стал серьёзным, даже суровым. — Давайте обсудим некоторые дела!..

— Господа офицеры… Наше сердце под прицелом, за царя и Россию до конца… — проникновенно, чувственно и вместе с тем величественно пел Миловидов.

Воронцов до того момента, как расслышал слова песни, сидел в кресле и наблюдал за приглашенными на бал у губернатора людьми. А теперь невыдержал князь, не без труда поднялся и простоял всю песню, пуская слезу.

Мне же было не до эмоций. Я просто необычайно устал. Михаил Семёнович Воронцов оказался весьма деятельной натурой, но таким мелочным, требующим объяснить каждую цифру, что это исчерпало даже мой запас энергии. Ведь сперва я работал с ним, а потом ещё с четырьмя людьми князя. Мы спорили, соглашались, вновь спорили. И могу сказать, что у Михаила Семёновича отличная команда. Эти люди на лету хватали все те методы анализа и расчётов, которые я привнёс из будущего. Там людей учат годами, как правильно составлять бизнес-план, высчитывать рентабельность и окупаемость проектов. Эти же специалисты осваивали материал прямо по ходу нашего общения. Профессионалы!

Целью всей этой работы было не только отчитаться перед покровителем за мои действия. Светлейший князь хотел поучаствовать в проектах своими деньгами. Очень грамотный ход. Начни его влияние спадать, и я перебегу в другой лагерь — например, клана Чернышёва. А вот когда деньги князя будут работать уже внутри губернии, то влияние Воронцова никуда не денется, какая бы власть в Екатеринославе ни установилась. Ну не будут же грабить самого светлейшего князя Михаила Семёновича Воронцова!

Однако влияние влиянием, а средства разбазаривать негоже даже и князю. Вот и выбирал он с помощью экономистов, во что именно вложиться. Респект!

И цементный завод будет с капиталом от Воронцова, и сразу десять небольших заводиков по производству подсолнечного масла готов поставить за свой счет Михаил Семёнович, и в строительстве мониторов он поучаствует… Наверняка потому, что флотские их уже рассмотрели. Однако в производстве ружей, револьверов или нарезной казнозарядной полевой пушки Воронцов категорически отказывался участвовать. Он считал эти проекты убыточными, пока не будет армейского заказа. Ну, а как получить этот заказ, если армия уже закупает оружие по контрактам на годы вперед?

Когда речь зашла о железной дороге, люди князя всё перевели в шутку. Не рассмотрели, значит, перспективы железнодорожного транспорта. Мне захотелось стукнуть кулаком по столу. Нужен отдельный рельсопрокатный завод, очень нужен! Свой, русский, пусть там и все руководство будет разговаривать на французском, немецком или английском. Но, конечно, я сдержался и шуметь с людьми Воронцова не стал. В этом направлении должен работать Бобринский. Он, может быть, на современном этапе самый рьяный поклонник железных дорог в России, недаром же лично уговорил императора на строительство Царскосельской дороги.

Провозились мы с этими работами целые сутки, а на сон было отдано только три часа. Воронцов спешил в Петербург, потому надолго задерживаться не мог, но вопросов в Екатеринославской губернии накопилась масса.

Вот и вышло, что стоял я теперь в прекрасных лакированных ботах, чувствуя, что ужасно хочется их скинуть, выйти отсюда да прилечь куда-нибудь на травку… Поспать под ветерком… И как же мне тогда веселиться на губернаторском балу, если ноги не держат?

— Барин, ваше высокоблагородие, — обращался ко мне ливрейный лакей, начальствующий над всеми слугами на балу.

— Что тебе, Иван Кузьмич? — спросил я.

Этого губернаторского слугу я не просто знал, но и работал с ним. На самом деле Иван Кузьмич, на мой взгляд, уже перерос должность ливрейного лакея. Я бы даже забрал его себе, немного подучил бы, ведь смекалки и хозяйственного взгляда у Ивана Кузьмича было более чем достаточно. Решено, чуть позже поговорю с Фабром.

— Вас в сад просят, — сообщил мне лакей, но поспешил добавить: — Там ваш человек.

Последнее уточнение было уместным.

У меня успел состояться очень жёсткий разговор с губернским полицмейстером Марницким.

Едва вернувшись, я потребовал от него тщательного расследования истории с попыткой опорочить честь и достоинство моей жены. Пусть и прошло всего лишь три дня с момента моего возвращения в Екатеринослав, крайне мало времени для медлительной полиции этого времени, но я был очень недоволен работой правоохранительных органов в Екатеринославе.

Конечно, только на Марницкого я надеяться не стал и дал поручение Тарасу. Всё выглядело крайне таинственно. Появляется, значит, тут какой-то Мистер Икс и говорит всякое про мою жену! И что же?. Такая история должна была иметь какое-то продолжение, но почему-то всё резко затихло.

Кажется, такой поворот меня озадачил даже больше, чем вся катавасия с цветами и громкими пошлыми заявлениями.

— Командир, — обратился ко мне Тарас, словно мы с ним всё ещё были на войне, и я его одёргивать не стал. — Когда были подарены цветы вашей супруге, видели здесь и Артамона. За ним проследили — он встречался… с вашей матушкой, простите великодушно, барин, за такие подробности, а после его дом сгорел.

— Так? — я весь обратился в слух, сонливость сняло как рукой.

— Нашли два обугленных тела: мужчины и женщины.

Тарас замялся.

— Продолжай! — решительно потребовал я.

Что там ещё за новости?

— Господин Мирский людей нанимал. С той бандой и я дружбу веду. Они не из местных, но ведут себя тихо, лишь изредка раньше выходили на дорогу, — доложил Тарас.

Я сжал зубы, но не дал ходу эмоциям.

И всё-таки я оказался прав, когда дал этому человеку возможность работать на меня, полезен он и в боевой обстановке, и вот в такой, полубандитской.

— Благодарю за службу, теперь закончим этот разговор. Скажи, как бойцы ведут себя? — спросил я.

И дал бойцам две недели для обустройства собственных дел, пусть пообвыкнут, может, купят чего для хозяйства. Однако был риск, что они ударятся во все тяжкие после пережитого в походе.

— Разное было, но я, не вините за это, от вашего имени пригрозил, что будут выгнаны из отряда. Успокоились быстро, — отвечал Тарас.

Как-то всё же выходит, что Тарас становится моим заместителем в отряде. На эту роль я прочил Петро, но и тот бы так не смог.

— Хвалю, — коротко кивнул я, а Тарас почти не изменился в лице, услышав лестную оценку. Развернулся и ушёл.

Я вернулся на приём и стал высматривать Мирского. Святополк Аполлинарьевич неизменно находился рядом с Воронцовым, выслуживался перед своим благодетелем. Я это не ставлю ему в вину. Светлейший князь таков, что перед ним можно и выслуживаться, он кажется справедливым, порядочным, умеренно щедрым, властным.

Моя жена блистала на балу, даже исполнила две песни дуэтом с Миловидовым, покружилась в вальсе с самим губернатором. Так что я имел время и возможность либо отдохнуть, либо заниматься своими делами.

— Алексей Петрович, вы не сводите с меня глаз, видимо, имеете желание поговорить? — Мирский сам подошёл ко мне.

— Не нужно было их убивать, стоило дождаться меня, — с места в карьер начал я.

Святополк Аполлинарьевич не сумел сдержать своего удивления. Его глаза расширились, он даже коротко ахнул, но он не спешил отвечать мне.

— Признаться, я… хотел держать это в секрете, — медленно и тихо сказал Мирский. — Но что сделано, того не вернуть. Вас рядом не оказалось, а я счёл своим долгом защитить честь вашей жены, пока вы в походе.

— Впредь прошу более этого не делать. У моей жены есть защитники. За жестокость не осуждаю, сам лично бы снял кожу с обидчиков Елизаветы Дмитриевны, — сказал я, решительно глядя прямо в глаза Мирскому.

На самом деле, я до конца так и не определился, как относиться к тому, что Мирский вот так самочинно вступился за мою жену. С одной стороны, это могло бы меня натолкнуть на мысль, что между ним и Лизой что-то может быть. Но неопытная женщина не может так врать, когда дарит искреннюю любовь и страсть в постели, при этом желая кого-то ещё. Так что Лизе я верю, а вот поступок Мирского ещё предстояло обмозговать. Что-то здесь не так, и эта излишняя жестокость…

— Я понял вас, — недовольно произнёс Мирский и вернулся к Воронцову.

Я сжал кулаки. Ох, не люблю я интриги и интриганов.

А когда там следующий конфликт? Нет, я не о Крымской войне, мне бы что-нибудь пораньше. На войне, на такой, что нынче в Венгрии, я даже будто бы отдыхал. Там редко, может, только в общении с командованием приходилось искать нужные слова, иметь напряжённые разговоры. А вот мирная жизнь утомляла неимоверно. Безусловно, я мог бы относиться ко всему проще, не проявлять такую бурную активность, а прозябать в своём поместье да жизни радоваться. Кофий вкушать да жену целовать, одним словом.

Но есть цель, которую я поставил с момента появления в этом мире. И я не могу оставаться безучастным, когда моё Отечество в опасности, и уж тем паче, если это понимаю только я.

Впереди пять лет плодотворной работы, всего лишь пять лет, чтобы все те мои начинания заработали. Чтобы работали изо дня в день, и им не помешала даже и война.

И если мне хочет кто-то в этом помешать, хочет, пользуясь моими отлучками, решать за меня…

Я поймал взгляд супруги и с большим усилием погасил сверкнувшее в глазах пламя. Я строю свою жизнь — и никому не позволю вставать у меня на пути.