Фантастическое путешествие

Глава 1 НУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

— Простите, вы говорите по-русски? — раздалось музыкальное контральто.

Альберт Джонас Моррисон от неожиданности замер на стуле, пытаясь собраться с мыслями. В темноте, на мониторе маячила заставка, но он не обращал на нее внимания. Кажется, его угораздило вырубиться прямо у компьютера. Правда, он четко помнил, что когда вошел в комнату и уселся на свое место, справа от него определенно находился мужчина. Куда делся тот человек, не превратился же в женщину? Или он растворился в воздухе?

Моррисон откашлялся и подал голос:

— Вы что-то сказали, мэм?

Как ни силился Моррисон, ему не удавалось разглядеть посетительницу, мерцающие блики компьютера только мешали. Единственное, что он заметил, — длинные темные волосы, собранные на затылке в узел.

Она снова обратилась к нему:

— Я поинтересовалась, говорите ли вы по-русски?

— Да. А к чему вам?

— Мне легче общаться на родном языке. К сожалению, мой английский оставляет желать лучшего. Вы доктор Моррисон? Здесь такая темень, что я могла и обознаться.

— Я — Альберт Джонас Моррисон. Мы знакомы?

— Нет, но я вас знаю. — Она коснулась его рукава, — Вы мне нужны. Слышите? По-моему, вы даже не слушаете меня.

Они беседовали очень тихо. Моррисон настороженно огляделся по сторонам. В пустой просторной комнате, кроме них, никого не было. Но он все равно предпочел перейти на еле слышный шепот.

— А вдруг вы ошиблись? Что тогда?

— Идемте со мной, меня зовут Наталья Баранова.

Она умоляющим жестом указала на дверь.

— С вами? И куда же, госпожа Баранова?

— В кафе. Там можно спокойно поговорить, не опасаясь чужих ушей. Это очень важно.

Вот так все и началось.

Впоследствии Моррисон посчитал, что все случившееся не имело ровным счетом никакого значения. Да, он находился в комнате, он, не раздумывая, пошел за той женщиной, намереваясь поговорить с ней. В конце концов она бы достала его из-под земли и заставила себя выслушать. При других обстоятельствах ей пришлось бы, конечно, проявить выдержку и смекалку, чтобы заполучить его. Но тут уж все пошло, как и должно было пойти. Он был в этом уверен.

Выбора у него не было.

При нормальном освещении он наконец рассмотрел ее, и она оказалась гораздо моложе, чем он подумал. Тридцать шесть? Может быть, сорок?

Темные волосы, не тронутые сединой. Правильные черты лица, густые брови. Статная фигура. Почти одного роста с ним, даже без каблуков. В целом привлекательная женщина, с шармом. Такой легко увлечься.

Он вздохнул, увидев свое отражение в зеркале. Редеющие волосы песочного цвета. Выцветшие голубые глаза. Худое лицо, жилистое тело. Крючковатый нос. Приятная, как он надеялся, улыбка. Увы, его нельзя назвать привлекательным мужчиной. Бренда так и не полюбила его по-настоящему за десять с лишним лет супружеской жизни. Пять лет прошло после развода, и вот сейчас, через пять дней, ему предстоит отмечать сорокалетие в полном одиночестве.

Официантка принесла кофе. Собеседники молча разглядывали друг друга. Наконец Моррисон попробовал разрядить обстановку:

— Водку пить не будем?

Она улыбнулась, доказывая русское происхождение:

— Тогда и кока-колу. Американская привычка, хотя кока гораздо дешевле.

— Разумно. — Моррисон засмеялся.

— Вы на самом деле хорошо знаете русский?

— Сейчас увидите. Давайте говорить по-русски.

— И будем походить на парочку шпионов.

Ее последняя фраза прозвучала на русском. Смена языка не имела для него значения. Он говорил на русском и понимал его так же легко, как и английский. Ничего удивительного. Если американец жаждет заниматься наукой, жаждет первым узнавать о новых исследованиях, он должен знать русский язык так же хорошо, как русский ученый — английский.

Эта женщина, Наталья Баранова, явно лукавила, утверждая, что слаба в английском. Говорила она бегло, с небольшим акцентом, как отметил про себя Моррисон.

— Почему сразу шпионы? Сотни тысяч американцев говорят по-английски в Советском Союзе, и сотни тысяч советских граждан говорят на родном языке в Соединенных Штатах. Не то что в старые времена, — парировала она.

— Вы правы. Но в таком случае, зачем говорить по-русски?

— Сейчас мы находимся на территории вашей страны, что дает вам неоспоримое психологическое преимущество. Если перейти на мой родной язык, чаша весов хотя бы слегка уравновесится.

Моррисон пригубил кофе.

— Как хотите.

— Доктор Моррисон, вы меня знаете?

— Нет. Никогда раньше не встречал.

— А мое имя? Наталья Баранова? Оно вам знакомо?

— Извините, вот если бы вы работали в моей научной области — тогда конечно. С какой стати я должен о вас знать?

— Это значительно облегчило бы положение, но пусть будет так, как есть. Тем не менее я много знаю о вас. Дату и место рождения, как вы провели школьные годы. В курсе, что у вас есть две дочери, которые живут с бывшей женой. Наслышана о вашем положении в университете и об исследованиях.

Моррисон пожал плечами:

— В наше компьютеризованное время трудно оставаться неизвестным. Не знаю, льстит мне это или, наоборот, досаждает.

— Это почему же?

— В зависимости от ваших намерений. Мне льстит известность в Советском Союзе. Но если я стал объектом слежки, то это может только раздражать.

— Буду честна. Я интересовалась вами по серьезным для меня причинам.

Моррисон холодно произнес:

— По каким?

— Во-первых, вы — нейрофизик.

Моррисон допил кофе и рассеянно дал знак официантке принести еще. Баранова, очевидно, потеряла интерес к ароматному напитку, оставив полчашки не допитым.

— Но есть и другие нейрофизики, — пробурчал Моррисон.

— Не такие, как вы.

— Очевидно, вы пытаетесь мне польстить. Однако вам известно обо мне не все. Вы не знаете главного.

— Безуспешность попыток? Что ваши методы анализа импульсов мозга не признают?

— Но если вы в курсе, что вам нужно от меня?

— В нашей стране есть нейрофизик, который считает вашу работу блестящей. Вы, по его словам, рискнули шагнуть в неведомое, и даже если вы не правы, то блестяще не правы.

— Блестяще не прав?

— Он считает, нельзя блестяще ошибаться, не будучи одновременно правым. Даже если вы в чем-то ошибаетесь, все равно то, что вы пытаетесь доказать, оказывается полезным. И выходит, вы совершенно правы.

— Как зовут этого святого человека? Помяну его добрым словом в своих будущих статьях.

— Петр Леонидович Шапиров. Слышали о таком?

Моррисон откинулся на спинку кресла. Подобного он не ожидал.

— Слышал ли я о нем? — сказал он. — Я хорошо знаком с ним. Я называл его Пит Шапиро. Здесь, в Соединенных Штатах, его окрестили сумасшедшим, как, впрочем, и меня. Придерживаясь моей теории, он забьет очередной гвоздь в крышку моего гроба. Послушайте, передайте Питу, я ценю его веру в меня, но если он действительно желает помочь, пожалуйста, попросите его никогда не упоминать, что он на моей стороне.

Баранова неодобрительно на него посмотрела.

— Вы способны хоть на миг стать серьезным?

— Что вы, всерьез я не воспринимаю только себя. Действительно, я совершил великое открытие, но никто, кроме меня, его не оценил. Кроме Пита — как оказалось. Но он не в счет. Я не могу сейчас опубликовать свои работы.

— Приезжайте в Советский Союз. Мы готовы использовать вас и ваши идеи.

— Нет-нет. Вопрос эмиграции даже не рассматривается.

— Я вам и не предлагаю. Хотите быть американцем, будьте им. Когда-то вы посещали СССР, так почему бы снова не провести там некоторое время во благо науки?

— Зачем?

— У вас есть безумные идеи, у нас — тоже. Мы объединим их.

— О чем вы?

— Никаких пустых разговоров, пока я не удостоверюсь, что вы готовы помогать нам.

Моррисон вдруг ощутил, что вокруг кипит жизнь. За соседними столиками люди пили, ели, разговаривали, многие из них, так же как и доктор, прибыли на конференцию.

Он внимательно рассматривал эту сильную русскую женщину, жертву сумасшедших идей.

Неожиданно память прояснилась, и он воскликнул:

— Баранова! Я же слышал о вас. Конечно! От Пита Шапиро. Вы…

В возбуждении Моррисон перешел на английский, и Наталья предостерегающе впилась ногтями в его руку.

Доктор вздрогнул от боли, и она убрала руку с словами:

— Простите, мистер Моррисон, я не хотела сделать вам больно.

Он посмотрел на следы ногтей, оставившие на его руке легкие кровоподтеки, и тихо сказал по-русски:

— Вы — минимизатор!

Баранова смотрела на него с непринужденным спокойствием.

— Может, пройдемся к реке, посидим немного у воды? Погода сегодня просто замечательная.

Моррисон потирал поцарапанную руку. Доктор подумал, что вряд ли кто-нибудь в кафе расслышал его слова, да и вообще обратил на них внимание.

— К сожалению, я вынужден присутствовать на конференции.

Лицо Барановой осветилось улыбкой, словно они продолжали болтать о погоде:

— Мне думается, прогулка у реки будет для вас куда интереснее.

На какое-то мгновение Моррисону почудилось, что улыбка у нее соблазняющая. Но разумеется, Наталья ни на что не намекала.

Моррисон усмехнулся, поймав себя на мысли: «Прекрасная русская шпионка соблазняет наивного американца». Во-первых, Наталью нельзя было назвать красавицей, и ее фигура не была идеальной. Во-вторых, она вовсе не помышляла о соблазнении, а сам Моррисон не проявлял к ней явного интереса. Кроме того, доктора вряд ли можно было назвать наивным. Тем не менее он даже не заметил, как уже шел с Натальей к реке. Они неспешно брели по университетской территории. Она оживленно болтала о муже Николае, о сыне Александре, который ходил в школу и по какой-то непонятной причине увлекся биологией, хотя она сама занималась термодинамикой. К большому разочарованию отца, мальчик ужасно играл в шахматы, зато подавал большие надежды в игре на скрипке.

Моррисон почти не слушал. Он погрузился в собственные мысли, пытаясь вспомнить все о заинтересованности русских в минимизации и найти связь со своей работой.

Наталья указала на скамейку:

— Эта, по-моему, вполне чистая.

Они присели. Моррисон уставился на реку. Река кишела весельными лодками, похожими на сороконожек. Но он не смотрел на воду, а наблюдал за машинами, тянущимися вдоль по шоссе с обеих сторон. Оба молчали, пока Баранова, задумчиво посмотрев на него, не произнесла:

— Вас не интересует?

— Что именно?

— Предложение поехать в Советский Союз.

Нет! — отрезал он.

— Но почему? Американские коллеги не признают ваших идей, вы в депрессии, ищете выход из тупика, отчего же не поехать к нам?

— Раз уж вы так хорошо меня изучили, то должны знать, что мои идеи не признаны. Но откуда уверенность, будто моя депрессия из-за этого?

— Любой нормальный человек впал бы в депрессию. И вы не исключение, будьте уверены, — заявила женщина.

— Вам близки мои идеи?

— Мне? Я играю не на вашем поле. Я ничего не знаю о нервной системе, то есть знаю слишком мало.

— Я полагаю, вы просто согласились с мнением Шапирова.

— Да. Как бы там ни было, смелые проблемы надо решать смелыми методами. Что плохого в объединении наших идей и ваших методов? Кому от этого станет хуже?

— Значит, вам известно о моих исследованиях. Их материалы были напечатаны?

Она пристально на него посмотрела:

— Нет уверенности, что опубликовано все. Вот почему мы нуждаемся в вас.

Моррисон грустно рассмеялся.

— Какую пользу я могу принести в области, связанной с минимизацией? Здесь я разбираюсь хуже, чем вы в проблемах изучения мозга. Гораздо хуже.

— А вы хоть что-нибудь знаете о миниатюризации?

— Только две вещи: что советские ученые занимаются исследованиями в этой области и что она невозможна.

Баранова задумчиво смотрела на реку.

— Невозможна? А если я скажу, что мы справились с задачей?

— Я бы скорее поверил, что белые медведи летают.

— С какой стати мне лгать?

— Я привык объяснять сам факт. Мотивировка меня не интересует.

— Откуда такая уверенность, что минимизация невозможна?

— Если уменьшить человека до размеров мухи, его масса должна вместиться в объем мухи. Вы придете к плотности примерно, — он задумался, — в сто пятьдесят тысяч раз больше, чем у платины.

— Ну а если пропорционально уменьшить массу?

— Тогда в уменьшенном человеке атомов будет в три миллиона раз меньше, чем в нормальном. Человек, уменьшенный до размеров мухи, получит и мозг мухи.

— А уменьшение атомов?

— Предлагаете минимизировать атомы? Постоянная Планка, являющаяся, безусловно, неизменной величиной во Вселенной, не позволит этого сделать. Минимизированный атом слишком мал, чтобы вписаться в структуру Вселенной.

— А если я вам скажу, что постоянная Планка уменьшена, а сам человек будет помещен в среду, где структура Вселенной невероятно тоньше, чем при нормальных условиях?

— Тогда я не поверю вам.

— Не изучив проблему? Вы отказываетесь верить из-за предвзятых убеждений, так же как ваши коллеги отказываются поверить вам?

При этих словах Моррисон на мгновение замолчал.

— Это совсем другое, — пробормотал он наконец.

— Другое? — Наталья продолжала задумчиво глядеть на реку. — Что другое?

— Мои коллеги считают, что я не прав. По их мнению, мои идеи не только невозможны теоретически, они неправильны.

— Следовательно, минимизация невозможна?

— Да.

— В таком случае приезжайте и посмотрите сами. Если окажется, что минимизация невозможна, хотя бы в течение месяца будете гостем советского правительства. Все расходы вам оплатят. Если захотите кого-то взять с собой — берите.

Моррисон покачал головой:

— Нет, спасибо. Пожалуй, нет. Даже если минимизация возможна, это не моя область деятельности. Она меня не интересует.

— Откуда вы знаете? А если минимизация даст такую возможность в изучении нейрофизики, которая вам и не снилась? И что, если, проводя свои исследования, вы сможете помочь нам? Мы могли бы внести свой вклад в дело.

— Разве вы готовы предложить нечто новое в изучении нейрофизики?

— Но, доктор Моррисон, я думала, как раз об этом мы и говорим. Вы не способны доказать правоту своей теории, потому что изучать нервные клетки, не повреждая, — невозможно. А если мы увеличим нейрон до размера Кремля и даже больше, так, чтобы вы смогли изучить каждую его молекулу?

— Значит, вы способны увеличить нейрон до желаемых вами размеров?

— Нет, мы пока не готовы к этому, но в наших силах уменьшить вас, что равноценно, не так ли?

Моррисон, не мигая, уставился на нее.

— Нет, — произнес он полушепотом. — Вы с ума сошли? Думаете, я — сумасшедший? До свидания! До свидания!

Доктор поднялся и быстро зашагал прочь.

Баранова окликнула его:

— Доктор Моррисон, послушайте меня!

Он отмахнулся и бросился через дорогу, с трудом уворачиваясь от машин.

Моррисон вернулся в отель, запыхавшись, и чуть ли не приплясывал от нетерпения в ожидании лифта.

«Сумасшедшая!» — думал он. Она хочет его минимизировать, сделать жертвой невозможного опыта… Хотя, если такой опыт возможен, это для него неизмеримо хуже.

Моррисон все еще дрожал, стоя у двери своего гостиничного номера с зажатой в руке пластиковой картой-ключом. С трудом переводя дыхание, он размышлял, знает ли эта женщина номер его комнаты. Конечно, узнать не сложно, будучи достаточно настойчивой. Он осмотрел коридор, опасаясь увидеть там госпожу Баранову, бегущую к нему с распростертыми объятиями, с искаженным лицом и растрепанными волосами.

Доктор пару раз тряхнул головой. Нет, это бред. Она не сможет насильно увезти его. Она не сможет заставить его сделать что-либо против собственного желания. Что за детские страхи?

Он отдышался и сунул карточку в электронный замок. Почувствовал легкий щелчок, и дверь распахнулась.

У окна в плетеном кресле сидел человек. При виде Моррисона он улыбнулся и радушно произнес:

— Входите.

Моррисон изумленно уставился на незнакомца. Затем глянул на табличку с номером комнаты, желая убедиться, что попал к себе в номер.

— Нет-нет. Это ваша комната, все в порядке. Входите и закройте за собой дверь.

Моррисон молча последовал приказу, не отрывая удивленных глаз от незнакомца. Довольно полный, но не слишком толстый, тот с комфортом развалился в кресле. На нем были надеты легкий льняной полосатый пиджак и ослепительно белая рубашка. Начинающую лысеть голову обрамляли каштановые кудри. Гость не носил очков, хотя его маленькие глазки близоруко щурились.

Нежданный посетитель заговорил:

— Вы бежали, правда? Я наблюдал за вами. — Он указал на окно. — Вы сидели на лавочке, затем встали и бегом направились к отелю. Я надеялся, что вы подниметесь в свою комнату. Не хотелось бы прождать вас весь день.

— Вы расселись здесь, чтобы следить за мной из окна?

— Нет, вовсе нет. Просто случайность. Заметил краем глаза, как вы с дамой направились к этой скамейке. Непредвиденно, но удачно. Все в порядке. Если бы не я наблюдал за вами, нашлись бы другие наблюдатели.

Моррисон затаил дыхание, собираясь с мыслями и намереваясь задать вопрос, не уязвляющий его самолюбия в данной ситуации.

— И все-таки кто вы?

Человек улыбнулся, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и, открывая, произнес:

— Сигнатура, голограмма, отпечатки пальцев, запись голоса.

Моррисон перевел взгляд с голограммы на улыбающееся лицо. Голограмма тоже улыбалась.

— Хорошо, вы из службы безопасности. Но даже это не дает вам права врываться в мое жилище. Меня всегда можно найти. Вы могли бы вызвать меня или постучаться, прежде чем входить сюда.

— По правде говоря, вы правы. Но я думал, самое лучшее — встретиться с вами как можно незаметнее. Кроме того, я уповал на старое знакомство.

— Какое еще старое знакомство?

— Два года назад. Разве не помните? Международная конференция в Майами? Вы выступали с научным докладом, тогда еще возникли неприятности из-за него…

— Помню. Помню доклад. Но вас не припоминаю.

— Возможно. Здесь нет ничего удивительного. Мы познакомились позже. Я обратился к вам с вопросами. И мы даже немного выпили вместе.

— Не считаю это старым знакомством. Фрэнсис Родано?

— Да, это мое имя. Вы даже правильно его произнесли. Ударение на втором слоге. Долгое «а». По-видимому, ваша память работает на уровне подсознания.

— Нет, не помню я вас. Просто прочел имя на удостоверении личности.

— Хотелось бы официально поговорить с вами.

— Похоже, сегодня все жаждут поговорить со мной. О чем?

— О вашей работе.

— Вы нейрофизик? — поддел его доктор.

— Вам известно, что нет. Моя основная специальность — славянские языки, а вторая — экономика.

— О чем же мы поведем разговор? Я хуже вас владею русским, к тому же ничего не смыслю в экономике.

— Мы можем поговорить о вашей работе. О той, которой вы занимались два года назад. Ну почему вы не присядете? Это ваша комната, я не отбираю ее у вас, поверьте. Если хотите сесть в кресло, с удовольствием уступлю.

Моррисон присел на кровать.

— Давайте покончим с этим. Что вы хотите знать о моей работе?

— То же самое, что и два года назад. Как вы считаете, есть ли в человеческом мозге особый отдел, ответственный за творчество?

— Не совсем так. Его нельзя выделить обычным путем. Это сеть, состоящая из нейронов. Да, я думаю, что-то в этом роде. Трудность в том, что никто не знает точно, что это и где расположено.

— Вам не удалось найти?

— Нет, я снова вернулся к анализам импульсов мозга. Мои расчеты не ортодоксальны. — Он резко добавил: — Ортодоксальность в данной области никуда не приведет. К сожалению, мне не дают возможности выйти за общепринятые рамки.

— Я слышал, математические методы, используемые в ваших электроэнцефалографических анализах, признаны ошибочными. Ортодоксальный и ошибочный — разные вещи.

— Все уверены в ошибочности моих суждений из-за моей неспособности отстоять их правоту. Единственная причина, мешающая доказать идею, — невозможность тщательно изучить изолированный нейрон мозга.

— Вы пытались заниматься этим? Неужели, работая с живым человеческим мозгом, вы не подставляете уязвимые места под судебные иски и криминальные разбирательства?

— Что вы, я не сумасшедший. Работаю с животными. Вынужден работать с ними.

— То же самое вы говорили два года назад. Полагаю, вы не сделали потрясающих открытий за последнее время?

— Нет. Но я убежден, что прав.

— Собственное убеждение ничего не значит, если вы не в состоянии убедить в этом кого-нибудь еще. Но сейчас я хочу задать другой вопрос. За последние два года произошло ли нечто, способное убедить в этой идее русских?

— Русских?

— Да. Почему мой вопрос вызывает удивление, доктор Моррисон? Разве не вы провели пару часов, беседуя с доктором Барановой? Не от нее ли вы только что удалились в большой спешке?

— Доктор Баранова? — Моррисон в замешательстве только и смог, словно попугай, повторить имя.

Лицо Родано сохраняло дружелюбие:

— Точно. Старая знакомая. Мы наблюдаем за ней каждый раз, когда она приезжает в Соединенные Штаты.

— Звучит как в старые недобрые времена, — пробормотал Моррисон.

Родано пожал плечами:

— Совсем нет. Теперь не существует опасности атомной войны. Мы вежливы друг с другом. Советский Союз и мы. Сотрудничаем в космосе. У нас совместная горнорудная станция на Луне, свободный въезд на космические поселения. Благоприятная обстановка и дружеские отношения. Но, доктор, кое-что неизменно. Мы следим за политическими компаньонами, русскими, только для того, чтобы не сомневаться в их доброжелательности. Почему бы и нет? Они же следят за нами.

— Но вы следите и за мной.

— Вы прогуливались с доктором Барановой. Потому и попали в поле нашего зрения.

— Подобное никогда не повторится, уверяю вас. Сделаю все, чтобы избежать встречи с ней. Она — сумасшедшая.

— Да?

— Поверьте мне на слово. Послушайте, все, о чем мы с ней говорили, не является секретным, насколько мне известно. Я свободно могу повторить каждое ее слово. Баранова принимает участие в проекте по миниатюризации.

— Наслышаны об этом, — непринужденно бросил Родано, — На Урале специально построили город, где занимаются экспериментами в этой области.

— Что-нибудь известно об их достижениях?

— Сомневаюсь.

— Она заявила, будто они добились настоящей минимизации.

Родано молчал.

Моррисон подождал немного, ожидая реакции гостя, и наконец прервал паузу:

— Только это невозможно, скажу я вам. С научной точки зрения невозможно. Вы должны понять. А так как сфера вашей деятельности — славянские языки и экономика, поверьте мне на слово.

— Зачем, друг мой? Многие считают это невозможным, но мы не уверены. Советские ученые вольны играть в минимизацию, если им приспичило, но мы не желаем, чтобы они опередили нас. В конце концов, мы не знаем, что ожидать от подобного открытия.

— Нет никакой причины для волнений. Если наше правительство действительно беспокоится, вдруг Советский Союз опередит нас в технологии, то безумие минимизации ускорится. Пусть Советы тратят деньги, время и средства и сосредотачивают на ней научный потенциал. Все впустую.

— Тем не менее, — возразил Родано, — я не думаю, что доктор Баранова безумна или глупа, во всяком случае, не безумнее и не глупее вас. Знаете, что пришло мне в голову, пока я наблюдал за вами во время беседы в парке? Мне показалось, она нуждается в вашей помощи. Возможно, считает, что с помощью ваших теорий в нейрофизике вы способны помочь русским продвинуться в области минимизации. Их и ваши сверхъестественные идеи в сумме составят нечто реалистичное.

Моррисон сжал губы:

— Мне нечего скрывать, поэтому заявляю: вы правы. Она хочет, чтобы я отправился в Советский Союз и помог в проекте минимизации. Меня не интересует, как вы узнали об их планах, но не думаю, что имеет место случайная догадка.

Родано улыбнулся, а Моррисон продолжил:

— Как бы там ни было, я сказал твердое «нет». И удалился. Могу представить вам отчет о беседе, если дадите время. Да я уже отчитываюсь! У вас нет оснований не верить мне, с какой стати я должен принимать участие в бессмысленном проекте? Если бы я намеревался работать против своей страны, хоть это и полный бред, как физик я бы никогда не вляпался в подобное безумие! С таким же успехом можно корпеть над вечным двигателем, или антигравитацией, или сверхсветовым полетом, или… — Доктор от волнения покрылся испариной.

Родано вежливо прервал его излияния:

— Что вы, доктор Моррисон, никто не сомневается в вашей благонадежности. И я, разумеется, тоже. Меня сюда привело не то, что вы вступили в беседу с русской. Как раз наоборот. Мы думаем, что она вам может сделать некое предложение, а вы ей откажете.

— Что?

— Поймите меня, доктор Моррисон. Пожалуйста, поймите правильно. Мы вам настоятельно советуем, мы бы очень хотели, чтобы вы поехали с доктором Барановой в СССР.

Моррисон побледнел, губы его задрожали, он уставился на Родано. Затем запустил правую руку в волосы и выдавил из себя:

— Зачем вам надо, чтобы я поехал в Советский Союз?

— Не я хочу этого. Таково желание правительства Соединенных Штатов.

— Почему?

— Причины вполне понятны. Советский Союз занимается экспериментами в области минимизации, а нам необходимо узнать о них как можно больше.

— У вас есть мадам Баранова. Эта дамочка должна знать многое. Схватите ее и вытрясите информацию.

Родано вздохнул и произнес:

— Я знаю, вы шутите. Прошли те времена, когда подобные методы были в чести. Сами знаете. Советский Союз сразу же предъявит обвинение, и мировая общественность поддержит их. Давайте не будем тратить время на подобную ерунду.

— Хорошо. Официально мы не можем действовать грубо. Но, полагаю, есть агенты, которые пытаются докопаться до подробностей.

— «Пытаются» — не то слово, доктор. У нас есть агенты в Советском Союзе, не говоря об изощренной технике шпионажа как на Земле, так и в космосе. Кстати, русские от нас не отстают. Обе стороны преуспели в слежке и хорошо освоили конспирацию. Хотя русские несколько обогнали нас в этом. Даже сейчас Советский Союз не открытая страна, у них более чем вековой опыт секретности.

— Что вы хотите от меня?

— Вы — совсем другое дело. Агент отправляется в Советский Союз или другие регионы, где русские действуют под прикрытием, которое вполне можно раскрыть. Он — или она — должен внедриться туда, где его никто не ждет, и добыть секретную информацию. Это нелегко. Часто их ожидает провал, что всегда неприятно. Вы — другое дело, вас приглашают официально, русские ведут себя так, будто нуждаются в вас. У вас есть шанс попасть в самый центр секретных исследований. Сколько возможностей ждет вас!

— Но мне сделали предложение только сейчас. Откуда такая осведомленность?

— Вами давно интересуются. Причина моего знакомства с вами два года назад — интерес, проявленный к вам еще тогда. Они были готовы сделать первый шаг. Мы хотели разобраться в этом.

Моррисон ритмично барабанил пальцами по ручке кресла.

— Давайте напрямую. Я соглашаюсь ехать с Натальей Барановой в Советский Союз, полагаю, туда, где работают над минимизацией. Притворяюсь, что помогаю…

— Вам не потребуется притворяться, — спокойно заметил Родано. — Помогите им, если сможете, особенно если вы в состоянии лучше изучить процесс.

— Ладно, помогу им. И затем, по возвращении, предоставлю вам полученную информацию.

— Именно.

— А если не будет никакой информации? Что, если все это — блеф чистой воды или самообман? Что, если они следуют за очередным Лысенко в никуда?

— Тогда мы перестанем сомневаться. Новость окажется приятной. Ведь главное знать точно, а не путаться в догадках. В конце концов, русские, в чем мы абсолютно уверены, находятся под впечатлением наших успехов в области антигравитации. Они не в курсе, а мы не намерены говорить им правду. Пока мы не приглашаем советских ученых приехать и помочь нам в исследованиях. Коли на то пошло, есть сведения, что китайцы работают над сверхсветовыми полетами. Как ни странно, их вы тоже считаете теоретически невозможными. Правда, я не слышал, чтобы кто-то занимался вечным двигателем.

— Государства играют в нелепые игры, — заметил Моррисон. — Почему бы нам не договориться о сотрудничестве? Это напоминает о старых временах.

— Жить в наше время — еще не значит жить в раю. Остались подозрения и желание опередить друг друга. Возможно, это и к лучшему. Когда люди увлекаются техническим и научным прогрессом, наступают счастливые мирные времена. Как только мы перестанем таскать научные достижения у соседей и друзей, сразу впадем в праздность, над нами нависнет угроза остановки в развитии.

— Значит, если я поеду и в конечном счете доложу вполне авторитетно, что русские работают впустую или действительно достигли успехов в такой-то области, я окажу помощь не только Соединенным Штатам, но и всему миру, включая даже Советский Союз?

Родано одобрительно закивал:

— Верный подход, давно бы так.

— Не могу не восхищаться вами. Вы умны, вы — мастер своего дела. И все же я не заглотнул вашу наживку. Я за сотрудничество между нациями и не собираюсь играть в шпионские игры двадцатого века, особенно когда на дворе стоит двадцать первый, эпоха рационализма. Я сказал доктору Барановой «нет» и вам отвечаю — «нет».

— Вы отдаете себе отчет, что таково желание правительства?

— Я понимаю, что вы меня просите, и все же я вам отказываю. Даже если вы представляете само правительство, я готов отказать и правительству.

Моррисон раскраснелся, оживился. Сердце бешено стучало в груди, он чувствовал себя героем.

«Никто не заставит меня изменить решение, — думал он. — Что со мной сделают? Бросят в тюрьму? За что? Для этого необходимо предъявить обвинение». Доктор приготовился к гневным упрекам, к угрозам.

Родано смущенно глянул в его сторону.

— Почему вы отказываетесь, доктор Моррисон? — спросил он, — Разве в вас нет чувства патриотизма?

— Патриотизм есть. Но это безумство.

— Почему безумство?

— Вы не в курсе, в чем заключается их гениальный замысел?

— В чем же?

— Они намереваются уменьшить меня и поместить в человеческое тело для исследования нейрофизического состояния клетки мозга изнутри.

— Почему именно вас?

— Предполагают, что подобный эксперимент поможет в моих исследованиях, которые принесут им пользу. Но я не собираюсь потворствовать чужому безумию.

Родано взъерошил волосы. Потом быстро пригладил их.

— Хм. Вы ведь не интересуетесь областью их исследований. Считаете минимизацию нереальной. Значит, они не смогут уменьшить вас, как бы им этого ни хотелось.

— Они собираются использовать меня как подопытного кролика. Уверяют, что достигли серьезных результатов. Либо лгут, либо — сумасшедшие. В любом случае, я не собираюсь участвовать в этих играх — ни ради русских, ни ради всего американского правительства.

— Они не сумасшедшие, — возразил Родано. — Независимо от цели, русские прекрасно знают, что несут ответственность за жизнь и здоровье американского гражданина, приглашенного на территорию СССР.

— Благодарю покорно! И как вы заставите их отвечать? Отправите им официальное предупреждение? Примените против них репрессалии?¹ Естественно, никто не казнит меня на Красной площади и не бросит в тюрьму. Но запросто могут решить, что я знаю слишком много, чтобы отпустить меня на родину. Они получат все, что захотят, я поделюсь с ними своими знаниями. А после русские придут к выводу, что американцам противопоказана информация о новых исследованиях. Затем добрые русские организуют несчастный случай и выразят соболезнования всему американскому народу. Как жаль! Как жаль! И конечно, заплатят щедрую компенсацию моей скорбящей семье и пришлют гроб, задрапированный флагом. Нет, увольте. Я не созрел для миссии самоубийцы.

— Вы драматизируете. Отправитесь в СССР на правах почетного гостя. Поможете им, если сможете. И не надо рыскать в поисках секретной информации. Мы не заставляем шпионить и будем благодарны за все, что сами увидите. Более того, есть люди, которые проследят за вами. Сделаем все возможное, чтобы вы вернулись назад невредимым…

— Если сможете, — невесело усмехнулся Моррисон.

— Если сможем, — согласился Родано. — Чудес не обещаем. В противном случае вы бы нам не поверили.

— Делайте, что хотите, но эта работа не для меня. Я недостаточно смел. И не намерен быть пешкой в безумной шахматной игре, рискуя собой только потому, что вы — или правительство — обратились ко мне с просьбой.

— Напрасно боитесь.

— Страх необходим, он заставляет соблюдать осторожность и сохраняет жизнь. Он помогает выжить таким, как я. Можете назвать это трусостью. Струсить может тот, кто имеет мускулы и интеллект быка. А для слабого человека трусость не преступление. Конечно, я не настолько труслив, но я не возьму на себя роль самоубийцы просто потому, что я слаб духом. У меня не хватает храбрости. Охотно в этом признаюсь. А сейчас, пожалуйста, оставьте меня.

Родано вздохнул, слегка пожал плечами, слабо улыбнувшись, и поднялся с кресла:

— Что ж. Мы не можем заставить силой служить стране, если вы не хотите.

Он направился к двери, слегка волоча ноги, и, уже взявшись за дверную ручку, обернулся:

— Вы меня немного расстроили. Боюсь, я ошибся на ваш счет, а я не люблю ошибаться.

— Ошибся? Неужели поспорили на пять баксов, что я полезу вон из кожи, чтобы отдать жизнь за свою страну?

— Нет. Я думал, вы полезете вон из кожи, чтобы сделать карьеру. В конце концов, вы больше ничего не добьетесь. Вас не принимают всерьез, ваши научные статьи больше не публикуют. Ваше положение в университете не улучшается. Повышение в должности? Забудьте о нем. Гранты? Даже не мечтайте. К концу года у вас не будет ни денег, ни положения. Причем не из-за того, что вы отказали нам. И несмотря на это, вы не едете в Советский Союз. Хотя я был уверен: вы обрадуетесь возможности спасти карьеру. Что вы будете делать, потеряв все?

— Это мои проблемы.

— Нет, наши проблемы. Новый мир играет в другие игры, нынче в цене технологический прогресс. Престиж, авторитет, компетенция сделают гораздо больше, чем другие силы. Игру ведут два главных конкурента, Соединенные Штаты и Советский Союз. Несмотря на осторожную дружбу, мы все еще играем в игры. И фигурами в ней служат ученые и инженеры, предполагается, что любая слабая фигура может быть использована другой стороной. Вы и есть такая фигура, доктор Моррисон. Понимаете, о чем я?

— Понимаю, вы на меня давите.

— Доктор Баранова приглашает вас посетить Советский Союз? Если бы она не поддерживала ваши идеи, разве пригласила бы вас в свою страну?

— Я был прав. Вы на меня давите.

— Это входит в мои обязанности, когда велит долг. Что, если я прав? И вы лезете вон из кожи, желая сделать карьеру. Только у русских… Вдруг вам пришло в голову продавать русским информацию за советские деньги и поддержку в исследованиях?

— Неправда. Вы не можете этого доказать.

— Но заподозрить могу, да и другие тоже. Тогда придется держать вас под постоянным контролем. Вы не сможете заниматься наукой. Ваша профессиональная деятельность остановится. Окончательно. Но всех неприятностей легко избежать, только дайте согласие поехать в Советский Союз.

Моррисон сжал губы и хрипло произнес:

— Вы угрожаете, пытаетесь шантажировать, но я не капитулирую. Я принял решение. Мои теории о мозговом мыслительном центре правильны. Когда-нибудь их признают — вы или другие.

— Доктор, доживете ли до этого?

— Пусть я умру. Может быть, физически я трус, но не морально. До свидания.

Родано, взглянув на собеседника с сочувствием, вышел. А Моррисон, дрожа от страха и безысходности, почувствовал, как его начало покидать бунтарское чувство. Внутри ничего не осталось, кроме отчаяния.

Глава 2 ЗАХВАТ

«Значит, умру», — подумал Моррисон.

Он даже не смог закрыть дверь на двойной замок после того, как ушел Родано. Сидел на стуле, опустошенный, с отсутствующим выражением лица. Свет заходящего солнца проникал через окно. Доктор не замечал его. Просто не обращал на это внимания. Неподвижно, словно загипнотизированный, наблюдал за танцем пылинок.

Он позорно сбежал от русской женщины, но смело отшил американского агента, собрав в кулак все мужество… отчаяния. Теперь мужество иссякло, осталось только отчаяние. То, что говорил Родано, — правда. В будущем году продвижений по службе ждать не приходилось. Он уже зондировал почву. Доктора мутило от места за перегородкой в учебном кабинете. Ему не хватало жизненного опыта (или, что более важно, связей), с помощью которого он мог бы добиться собственного отдела, даже без помощи секретной службы за его сомнительные заслуги.

Что делать? Уехать в Канаду? Там, в Макгиллском университете, работал Джанвир. Он однажды проявил интерес к теории Моррисона. Однажды! Моррисон никогда не был в Макгилле, так как не намеревался уезжать из страны. Сейчас его планы не имели значения. Он мог бы уехать. В Латинской Америке десятки университетов, что им стоит принять северянина, владеющего испанским или португальским. По крайней мере, под влиянием моды. Правда, по-испански он говорил плохо, а в португальском был полный ноль.

Что он теряет? Его не держат семейные узы. Даже дочери находились далеко, выцветая в памяти, словно изображения старых фотографий. У него не было друзей. Никого, кто переживал бы с ним провал исследований. У него, конечно, имелась программа, составленная самостоятельно. Сначала она была создана маленькой фирмой в соответствии с его инструкциями. Но он бесконечно изменял ее. Возможно, следовало взять патент, но никто, кроме него, не пользовался ею. Он возьмет ее с собой, куда бы ни поехал. Она находилась сейчас во внутреннем кармане пиджака, выпячиваясь, как раздутый бумажник.

Моррисон прислушивался к своему неровному дыханию, осознавая, что засыпает, убегая от бесцельной карусели мыслей. Как он мог кого-то заинтересовать, если наскучил сам себе. Доктор заметил, что солнце больше не слепит, а сгущающиеся сумерки заполнили комнату. Тем лучше.

До него донесся негромкий звонок. В номере звонил телефон, но Моррисон не двинулся с места и не открыл глаза. Возможно, Родано делает последнюю попытку. Пусть звонит.

Сон подкрался. Голова Моррисона безвольно склонилась набок. В таком неудобном положении проспать можно не долго…

Прошло минут пятнадцать, когда он начал просыпаться. Небо было еще синее, сумерки в комнате сгустились, ему подумалось с некоторым чувством вины, что сегодняшние научные доклады оказались проигнорированы. Зароились «бунтарские» мысли: «Прекрасно! Какого черта я должен их слушать?»

Досада нарастала. Чем он занимался на съезде? За три дня не услышал ни одного доклада, который бы его заинтересовал, и не встретил никого, кто бы смог помочь ему в рушащейся карьере. Что делать в оставшиеся дни, кроме как бегать от двух человек, с которыми познакомился и с которыми ужасно не хотелось встречаться вновь, — Барановой и Родано.

Он почувствовал голод. Еще не обедал, а уже пора ужинать. Беда в том, что настроения есть в одиночестве в роскошном ресторане отеля не было и еще меньше хотелось платить по взвинченным ценам. Мысль об очереди за стойкой в кафетерии прельщала еще меньше. Надо на что-то решаться. С него довольно. Он мог освободить номер и прогуляться до железнодорожной станции. Она находилась недалеко, да и прохладный вечерний воздух поможет избавится от тяжких мыслей. Сборы займут чуть более пяти минут, через десять он будет в пути.

Доктор мрачно размышлял над этой задачей. По крайней мере, сэкономит половину стоимости проживания и покинет проклятое место, которое сулит одни неприятности. Он был абсолютно прав, и надоедливый колокол в его голове звенел, напоминая, что он пробыл здесь слишком долго…

Быстро выписавшись внизу у администратора, Моррисон вышел через огромные стеклянные двери гостиницы, довольный, но все еще обеспокоенный. Он тщательно исследовал коридор, удостоверился, что там нет ни Барановой, ни Родано, и вскоре выискивал такси, рассматривая людей, входящих и выходящих из гостиницы. Все казалось яснее ясного.

Все, кроме позиции рассерженного правительства. И ничего еще не закончилось. Впереди — бесконечные несчастья. Университет в Макгилле маячил спасительной соломинкой. Если бы он мог поехать туда…

Моррисон свернул в вечернюю темень к вокзалу, расположенному довольно далеко. По его расчетам, он доберется домой за полночь, и вряд ли в поезде удастся заснуть. В сумке валялся сборник кроссвордов, ими можно себя занять, если будет достаточно света. Или…

Вдруг Моррисон резко обернулся, услышав свое имя. Он сделал это машинально. По известным причинам и при существующих обстоятельствах ему бы следовало поспешить, воздерживаясь от разговоров.

— Ал! Ал Моррисон! Господи! — Голос звучал пронзительно, но Моррисон не узнавал его.

Он не узнавал и лицо: круглое, не старое, гладко выбритое, с очками в стальной оправе. Человек, которому оно принадлежало, отличался хорошим вкусом, судя по костюму.

Моррисон мучительно вспоминал собеседника, который явно знал его и вел себя так, словно они были старыми приятелями. Он, приоткрыв рот, усиленно рылся в памяти.

Тот, похоже, догадался, чем обеспокоен Моррисон.

— А, вы не вспомнили меня. Я вас понимаю. Чарли Норберт. Мы встречались на Гордонской научной конференции, давно это было. Вы засыпали вопросами одного из выступающих по проблеме деятельности мозга и наделали много шума. Ваше остроумие бесподобно, неудивительно, что я помню вас.

— Ах да, — пробормотал Моррисон, пытаясь вспомнить, когда в последний раз принимал участие в Гордонской научной конференции. Семь лет назад, кажется, — Очень похвально с вашей стороны.

— Мы долго беседовали тем вечером, доктор Моррисон. Я помню, вы произвели на меня впечатление. Конечно, во мне нет ничего эдакого, зачем вам запоминать ненужные лица… Я наткнулся на ваше имя в списке участников. Ваше второе имя — Джонас — воскресило вас в моей памяти. Захотелось поговорить с вами. Полчаса назад звонил к вам в номер, но никто не ответил. — Норберт вдруг заметил чемодан в руках у Моррисона и добавил с явной тревогой: — Вы уезжаете?

— Да, хочу успеть на поезд. Извините.

— Пожалуйста, уделите мне несколько минут. Я читал о вашей… теории.

Моррисон немного отступил назад. Даже проявление интереса к его идеям не могло поколебать решимости уехать. К тому же сильный запах лосьона для бритья говорил о человеке больше, чем он сам. Норберт так и не всплыл в памяти доктора.

— Извините, вы — единственный, кто прочитал о моей теории. Надеюсь, вы не будете возражать, если…

— Я возражаю! — Лицо Норберта стало серьезным. — Меня поражает, что вас не ценят по достоинству.

— Меня это давно удивляет, мистер Норберт.

— Называйте меня Чарли. Когда-то мы обращались друг к другу по имени. Знаете, вам нельзя уезжать, не добившись признания.

— В этом нет необходимости. Я есть, вот и все. Ладно… — Моррисон повернулся, как бы собираясь уходить.

— Подождите, Эл. А если я скажу, что могу дать вам возможность работать с людьми, которые оценили ваши исследования?

Моррисон помолчал и ухмыльнулся:

— А вы — мечтатель…

— Нет, Ал, послушайте, дружище, я рад, что столкнулся с вами. Хочу познакомить вас кое с кем. Мы организовываем новую компанию «Генетическое мышление». У меня много денег и грандиозные планы. Хитрость в том, чтобы усовершенствовать человеческий разум посредством генетической инженерии. Мы совершенствуем компьютеры ежегодно, так почему бы не дать шанс нашему персональному компьютеру? — И он с серьезным видом постучал себя по лбу. — Знаете, вы не сильно изменились с последней встречи.

Моррисона это совершенно не тронуло.

— И я нужен новой компании?

— Конечно. Мы хотим изменить разум, сделать его совершеннее и созидательнее. Но как решить эту задачу? Ответ сможете найти лишь вы.

— Боюсь, я не зашел так далеко в своих исследованиях.

— Мы не ждем моментальных результатов. Просто хотим, чтобы вы работали в этом направлении. Послушайте, какой бы ни была сейчас ваша зарплата, мы удвоим ее. Вы просто скажите цифру, ничего не стоит умножить ее на два. Я ясно выражаюсь? Вы будете сам себе хозяин.

Моррисон нахмурился.

— Впервые в жизни встречаю Санта-Клауса в костюме бизнесмена. И гладко выбритого. Что за шутки?

— Шутки в сторону. Хотите встретить его на самом деле, будь по-вашему! Наверняка в этот момент добрый Санта пытается завернуть сюда на автомобиле. Он — мой хозяин Крейг Левинсон. Мы не делаем одолжений, Ал. Это вы оказываете нам услугу. Едемте с нами.

Моррисон заколебался, но только на мгновение. «Говорят, ночь темнее всего перед самым рассветом, — подумал он. — Когда ты внизу, есть только одно направление — вверх. Однако свет иногда пробивается».

Он решил особо не сопротивляться.

Норберт вдруг помахал рукой и закричал:

— Я нашел его! Человек, о котором я тебе рассказывал. Ал Моррисон. Он — тот, кого мы искали.

Из окна дорогого автомобиля выглядывал солидный человек среднего возраста. Цвет машины в сгущающихся сумерках определить было невозможно.

Мужчина улыбнулся, сверкнув белыми зубами:

— Великолепно!

Они приблизились, и сразу открылся багажник. Чарли Норберт взял чемодан Моррисона.

— Позвольте вас разгрузить. — Он поставил вещи в багажник и закрыл его.

— Подождите, — побормотал пораженный Моррисон.

— Не беспокойтесь, Ал. Опоздаете на этот поезд — сядете на другой. Если что, мы найдем лимузин, чтобы отвезти вас домой. Садитесь.

— В машину?

— Конечно.

Задняя дверца распахнулась, приглашая его в салон.

— Куда поедем?

— Послушайте. — Голос Норберта понизился на полтона и смягчился. — Не теряйте времени. Садитесь.

Моррисон почувствовал, как в бок упирается что-то твердое, и повернулся, пытаясь рассмотреть странный предмет.

Голос Норберта понизился до шепота:

— Спокойно, Ал. Не будем суетиться.

Моррисон сел в машину. Его одолел страх, особенно когда он понял, что Норберт вооружен.

Моррисон опустился на заднее сиденье, соображая, сможет ли добраться до противоположной дверцы и быстро выскочить. Даже если у Норберта пистолет, пустит ли он его в ход? Ведь у вокзала мелькает множество людей. В конце концов, даже приглушенный выстрел привлечет внимание.

Мысль о побеге испарилась, когда в машину с другой стороны влез третий пассажир, здоровый детина. Крякнув, он уселся и посмотрел на Моррисона если не зло, то с выражением, напрочь лишенным дружелюбия. Моррисона зажали с двух сторон, лишив возможности двигаться. Машина плавно тронулась с места и, набрав скорость, выехала на магистраль.

Моррисон сдавленно произнес:

— В чем дело? Куда мы едем? Что вы делаете?

Голос Норберта стал зловещим:

— Нет причин для беспокойства, доктор Моррисон. Мы не собираемся причинять вам зла. Просто нам необходимо с вами поговорить.

— Я говорил с вами там. (Он попытался показать рукой, где «там», но человек справа навалился на него, блокируя правую руку.)

— Но мы хотим, чтобы вы поговорили с нами в другом месте…

Моррисон попытался пригрозить:

— Послушайте, вы похищаете человека…

— Нет, доктор Моррисон, не будем бросаться обвинениями. Мы легко докажем, что вы отправились с нами добровольно.

— Как бы там ни было, вы поступаете незаконно. Или вы полицейские? Если так, предъявите удостоверение и объясните, в чем моя вина. И вообще, что все это значит?

— Никто вас ни в чем не обвиняет. Просто мы хотим, чтобы вы поехали с нами. Советую вам, доктор, сохранять спокойствие, не шуметь. Так будет лучше. Для вас.

— Как оставаться спокойным, когда не знаешь, что тебя ждет.

— Постарайтесь, — ответил Норберт без всякого сочувствия.

Моррисону ничего не оставалось, как замолчать. Он не мог контролировать ситуацию.

На небе появились звезды. Ночь стояла светлая, словно день. Автомобиль двигался по дороге, запруженной тысячами машин. Водители крутили баранку, не оглядываясь по сторонам, никто из них даже не подозревал, что в одной из машин совершается преступление.

Сердце Моррисона работало на пределе, губы дрожали. Собраться с мыслями он не мог. Они говорят, что ничего плохого не сделают, но можно ли им верить? До сих пор все, что говорил ему человек, сидящий слева, было ложью.

Он старался взять себя в руки. Закрыл глаза, пытался дышать глубоко и медленно — попробовал рассуждать рационально. Он — ученый, следовательно, обязан думать рационально.

Должно быть, это коллеги Родано. Они везут его в главное управление, где под сильным давлением заставят выполнить миссию. Правда, не добьются успеха. Он — американец. Следовательно, с ним нужно обращаться согласно конституции и декларации прав человека. Никакого произвола. Он сделал еще один глубокий вдох. Надо спокойно настаивать на своем, они будут бессильны что-либо сделать.

Машина слегка качнулась, и Моррисон открыл глаза.

Они свернули с магистрали на узкую грунтовую дорогу.

Он автоматически спросил:

— Куда мы едем?

Ответа не последовало.

Автомобиль, подпрыгивая на ухабах, преодолел значительное расстояние и вывернул к пустырю. В свете фар Моррисон рассмотрел вертолет. Его лопасти медленно вращались, мотор тихо гудел. Новая модель, почти бесшумная, гладкая поверхность машины скорее впитывала, чем отражала, лучи радара. В народе ее прозвали «тихолет».

Сердце Моррисона сжалось. Если у них был тихолет, дорогая и довольно редкая машина, значит, к нему не относились как к мелкой сошке. С ним вели игру как с крупной фигурой.

«Но я — не крупная фигура», — подумал он в отчаянии.

Автомобиль остановился. Фары потухли. Раздался слабый шум. Немногочисленные тусклые фиолетовые огоньки, едва различимые, обозначали место посадки тихолета.

Детина, сидевший справа от Моррисона, распахнул дверцу машины и, с мычанием наклонив голову, выбрался наружу. Он протянул огромную лапищу к Моррисону.

Тот попытался уклониться:

— Куда вы меня ведете?

Здоровяк грубо ухватил его за предплечье:

— Выходите. Хватит болтать.

Моррисон почувствовал, как его приподняли и почти выволокли из машины. Резко заболело плечо, поскольку руку почти вывернули.

Доктор позабыл о боли, когда услышал голос здоровяка. Тот говорил по-английски с явным русским акцентом. Моррисон похолодел.

Моррисона почти силком втащили на борт тихолета. И снова с двух сторон его подперли соседи по машине, вертолет взмыл в темное небо. Если не считать успокаивающе-гипнотического рокота винтов, ничего не изменилось. Прошел час, может, меньше. Они выбрались из темноты, ветер стал относить их вниз, в сторону темнеющего океана. Моррисон догадался, что это океан: он чувствовал его запах, ощущал капельки воды в воздухе и мог рассмотреть, правда смутно, корпус корабля — темное на темном.

Как тихолет мог добраться до океана и с такой точностью направляться к кораблю? (А он был уверен, они нацелены именно на корабль.) Без сомнения, пилот следовал за радиосигналом. Радиосигнал казался случайным, но найти его было не сложно, так же как и определить его источник. Тщательно продуманный и скрытый, недосягаемый даже для совершенного компьютера.

Корабль оказался временной остановкой. Ему разрешили отдохнуть, дали время быстро перекусить густым супом, очень вкусным. А затем повели, подгоняя бесцеремонными пинками, ставшими привычными, в самолет средних размеров. Там было десять посадочных мест (машинально посчитал он); кроме двух пилотов и двух мужчин, сопровождавших его в машине и тихолете, здесь больше никого не наблюдалось.

Моррисон взглянул на охрану. Их с трудом можно было рассмотреть в слабом освещении салона. В самолете хватало места, и караулить его с двух сторон было незачем. Куда он убежит… Здесь он мог вырваться лишь на палубу. А когда самолет взлетит, выпрыгнуть только за борт, в воздух, где царят пустота, вода и безграничная глубина…

В оцепенении он подумал: почему же они не выходят? Дверь вдруг открылась, вошел еще один пассажир, точнее, пассажирка. Несмотря на плохое освещение, он сразу же ее узнал.

Они познакомились каких-то двенадцать часов назад, но он сильно изменился за это время, стал другим человеком.

Баранова присела рядом и произнесла низким голосом по-русски:

— Извините, доктор Моррисон.

Как по сигналу, шум моторов самолета стал тише, его прижало к сиденью. Они резко поднимались вверх.

Моррисон уставился на Наталью Баранову, стараясь собраться с мыслями. Смутно чувствовал желание начать беседу вежливо и спокойно, но не решался. Голос выдавал его. Даже откашлявшись, он лишь смог вымолвить:

— Вы меня похитили.

— Вы не оставили выбора. Я сожалею о случившемся. Действительно сожалею. Поймите, у меня задание. Я должна вас доставить, желательно добровольно. В противном случае… — Последние слова повисли в воздухе.

— Но вы не имеете права. Мы живем не в двадцатом веке, — Он сдержался и подавил негодование, чтобы быть благоразумным. — Я — не отшельник и не пустое место. Меня хватятся. Американская разведка прекрасно знает о нашей беседе и о приглашении в Советский Союз. Они догадаются, что меня похитили — возможно, уже знают. У вашего правительства будут крупные неприятности, которые оно вряд ли желает получить.

— Нет, — заявила Баранова убежденно, пристально и спокойно глядя ему в глаза. — Нет. Конечно, ваши соотечественники узнают о случившемся, но они не имеют ничего против. Доктор Моррисон, деятельность советской разведки отличается как передовой технологией, так и тщательным изучением американской психологии. Без сомнения, американская разведка не отстает. Наш опыт, которым мы делимся, помогает сотрудничать. Каждый из нас твердо убежден, что находится впереди планеты всей.

— Я не знаю, куда вы клоните, — проворчал Моррисон.

Самолет стрелой летел сквозь ночь к восточному рассвету.

— Что касается американской разведки, она права: мы пытаемся работать в области минимизации.

— Пытаетесь! — произнес Моррисон с сардонической усмешкой.

— Успешно, между прочим. Американцы не знают о наших достижениях. Они, правда, не уверены, что проект минимизации — не маскировка, за которой кроется нечто совершенно другое. Не сомневаюсь, у вас есть подробная карта территории Советского Союза, где проходят испытания, где обозначены каждое здание, каждая колонна транспорта. Без сомнения, агенты делают все возможное, чтобы внедриться в проект.

Естественно, мы, в свою очередь, стараемся помешать этому. Но мы не выказываем негодования. У нас отличная осведомленность об экспериментах американцев в области антигравитации. И было бы наивным думать, будто нам можно, а американцам нельзя заниматься шпионажем.

Моррисон потер глаза. Спокойствие и ровный голос Барановой напомнили ему, что давно пора спать, и он почувствовал накопившуюся усталость. Но спросил:

— А как быть с тем, что моя страна вознегодует, узнав о похищении?

— Послушайте меня, доктор Моррисон, и поймите. Зачем им это? Мы нуждаемся в вас, но они не знают, по какой причине. Они не предполагают ценности в ваших нейрофизических исследованиях. Считают, что мы избрали ошибочный путь, о какой пользе здесь говорить? Но вряд ли воспротивятся тому, чтобы именно американец проник в проект минимизации. Если этот американец сделает открытие, информация обретет ценность и для них. Вы не думаете, что ваше правительство способно рассуждать подобным образом, доктор Моррисон?

— Не знаю, что они думают, — осторожно ответил Моррисон. — Это меня не интересует.

— Но вы разговаривали с Фрэнсисом Родано после того, как покинули меня. Видите, мы даже это знаем. Вы не будете отрицать, что он предлагал вам согласиться на поездку в Советский Союз?

— Вы имеете в виду, что он пытался завербовать меня?

— Разве нет? Разве он не делал такого предложения?

Моррисон снова проигнорировал ее вопрос, отделавшись ответной репликой:

— Если вы убеждены, что я шпион, то устраните меня после того, как я выполню возложенную на меня миссию. Разве не такова участь шпионов?

— Вы насмотрелись старомодных фильмов, доктор Моррисон. Во-первых, мы проследим, чтобы вы не узнали ничего лишнего. Во-вторых, уничтожать шпионов — большая роскошь. Они полезный товар для обмена на любого нашего агента, оказавшегося в руках американцев. Думаю, и Соединенные Штаты занимают схожую позицию.

— Начнем с того, что я не шпион, мадам. И не намерен им становиться. Я ничего не знаю о деятельности американских спецслужб. Кроме того, я ничего не собираюсь делать для вас.

— Не уверена в этом, доктор Моррисон. И полагаю, вы согласитесь работать с нами.

— Что вы задумали? Будете морить меня голодом, пока не соглашусь? Будете бить? Заключите в одиночную камеру? Отправите в лагеря или на выселки?

Баранова нахмурилась и медленно покачала головой, всем своим видом выражая неподдельный ужас.

— Что вы, доктор, о чем вы говорите? Неужели мы вернулись в те времена, когда Союз именовали не иначе, как империей дьявола, и пугали им детей? Не спорю, мы могли бы поддаться искушению надавить на вас. Но вряд ли потребуются столь жесткие меры.

— Откуда такая убежденность? — спросил устало Моррисон.

— Вы — ученый, и вы — смелый человек.

— Я? Смелый? Мадам, мадам, что вы знаете обо мне?

— Что у вас необычные взгляды. Вы строго придерживаетесь их. Ваша карьера катится в тартарары. Вы никого не можете убедить. И, несмотря на все это, храните верность своим идеям и не отступаете от того, что считаете правильным. Разве не так ведут себя смелые люди?

Моррисон кивнул:

— Да, да. Только это не похоже на смелость. История науки хранит имена таких чокнутых, которые всю жизнь цацкались со своими нелепыми идеями в ущерб логике, очевидности и собственным интересам. Я вполне могу пополнить их ряды.

— Да, вы можете ошибаться, но остаетесь смелым человеком. Мы ведь говорим не о физической смелости.

— Существует много разновидностей смелости. И возможно, — бросил он резко, — любая из них является признаком безумия или даже глупостью.

— Вы, конечно, не считаете себя трусом?

— Почему бы и нет? Я даже где-то льщу себе, признаваясь, что не безумен.

— А если ваши упертые идеи в нейрофизике безумны?

— Нисколько не удивлюсь.

— Но вы, конечно же, считаете свои идеи правильными.

— Безусловно, доктор Баранова. Не в этом ли мое сумасшествие?

Баранова покачала головой:

— Вы несерьезный человек. Я однажды вам говорила об этом. Мой соотечественник Шапиров считает, что вы правы. А если и не правы, все равно вы гений.

— В таком случае он отчасти и сам безумен.

— У Шапирова особая точка зрения.

— Это ваше мнение. Послушайте, мадам, я устал. У меня нет сил, я не отвечаю за свои слова. Даже не уверен в реальности происходящего, оно похоже на ночной кошмар. Дайте мне немного отдохнуть.

Баранова вздохнула, в глазах появилось сочувствие.

— Да, конечно, мой бедный друг. Мы не желаем вам зла. Верьте нам.

Моррисон уронил голову на грудь. Глаза его закрылись. Смутно он почувствовал, как кто-то аккуратно перевернул его на бок и подложил подушку под голову.

Доктора сморил сон, но время неумолимо летело.

Когда Моррисон открыл глаза, он все еще находился в самолете. Света не было, но полет явно продолжался.

Он позвал:

— Доктор Баранова?

Она тотчас же ответила:

— Да, доктор.

— Нас не преследуют?

— Вовсе нет. С нами несколько самолетов прикрытия, но им решительно нечего делать. Соглашайтесь, мой друг, мы нуждаемся в вас, и ваше правительство не против того, чтобы вы сотрудничали с нами.

— Вы все еще уверены, что добились минимизации? Разве это не безумие? Или мистификация?

— Сами увидите. Оцените, какое это чудо, и с радостью примете участие в эксперименте.

— А что вы собираетесь делать? — поинтересовался Моррисон задумчиво. — Допустим, ваши действия — не злая шутка. Не собираетесь ли вы создать новое оружие? Допустим, организовать транспортировку армии в самолете, подобном этому? Или повсеместное проникновение невидимых войск? Или что-нибудь в этом роде?

— Как отвратительно! — Она откашлялась, будто собиралась смачно отплюнуться, — У нас что, не хватает земли? Не хватает людей? Ресурсов? Нет своего космического пространства? Разве больше негде использовать минимизацию? Неужели вы столь испорчены, развращены и запуганы, что не видите в ней орудие исследования? Представьте себе изучение живых организмов, которое станет возможным благодаря ей; изучение химии кристаллов и монолитных систем; конструирование ультраминиатюрных компьютеров и различных приборов. Подумайте об открытиях в области физики, об изменении постоянной Планка. А какие открытия грядут в космологии!..

Моррисон с трудом попытался выпрямиться. Он все еще хотел спать, но в иллюминаторе начинало светать, и появилась возможность лучше разглядеть Баранову.

— Значит, именно так вы намерены использовать ее? Благородные научные цели?

— А как бы ваше правительство использовало минимизацию, если бы получило ее в свое распоряжение? Исключительно в целях военного превосходства и реконструкции старых времен?

— Нет. Конечно нет.

— Значит, только американцы благородны, а мы — первобытны и ужасно злы? Вы правда так думаете? Конечно, если минимизация пройдет достаточно удачно, Советский Союз достигнет лидерства в освоении Вселенной. Представьте транспортировку минимизированного материала с одной планеты на другую, перевозку миллионов колонистов в космических кораблях, которые сейчас способны вместить двести или триста человек. Космос станет советским не потому, что советские люди захватят господство, а потому, что советская мысль победит в битве идей. И что здесь плохого?

Моррисон в темноте покачал головой:

— Тогда я определенно не стану вам помогать. Почему вы ждете от меня помощи? Я не хочу развития советской науки во Вселенной. Я предпочитаю американскую мысль и традицию.

— Не могу обвинять вас в этом. Но мы вас разубедим. Вот увидите.

— Нет.

— Мой дорогой друг, Альберт, — если позволите так вас называть, — я уже сказала, вы будете восхищаться нашим прогрессом. Думаете, на вас он не подействует? Предлагаю на время закрыть спорную тему.

Она показала глазами на иллюминатор, где уже можно было рассмотреть серую морскую гладь.

— Сейчас мы находимся над Средиземным морем, — пояснила она, — скоро окажемся над Черным, а перелетим через Волгу — мы в Малограде, или, по-английски, в Смоллтауне. Когда приземлимся, солнце уже будет высоко. Друг мой, вы не находите это символичным: новый день, новый свет. Уверена, вы захотите помочь нам построить этот новый день, и не удивлюсь, если решите остаться в Советском Союзе.

— И никакого насилия?

— Мы сразу же отправим вас домой, если попросите об этом. Но только после того, как вы поможете нам.

— Не буду я вам помогать.

— Поможете.

— Я требую, чтобы меня сейчас же вернули назад.

— Сейчас это не принимается во внимание, — сказала она весело.

До Малограда оставались какие-то сотни километров…

Глава 3 МАЛОГРАД

Ранним утром следующего дня Фрэнсис Родано находился у себя в офисе. Наступил понедельник, начало недели. То, что он работал по воскресеньям, стало привычным. Непривычным было то, что ночью он спал.

Приехав в офис с опозданием в полчаса, он увидел, что Джонатан Уинтроп уже на месте. И это тоже было в порядке вещей.

Уинтроп вошел в кабинет Родано через две минуты после его прибытия. Прислонился к стене, крепко обхватив себя руками за локти и скрестив ноги так, что носок левой туфли уткнулся в ковер.

— Ты выглядишь усталым, Фрэнк, — произнес он, глядя из-под нависающих над его темными глазами бровей.

Родано взглянул на копну жестких седых волос друга, предмет его зависти, и произнес:

— Устал, но пытаюсь скрыть этот постыдный факт.

Родано с утра принял душ, хорошо позавтракал, с большой аккуратностью оделся.

— Заметно. Твое лицо — зеркало души. В разведчики тебя не возьмут.

— Не все созданы для разведки.

— Знаю. Не все созданы и для кабинетной работы. — Уинтроп почесал свой внушительный нос, словно желал уменьшить его до нормальных размеров. — Я так понимаю, ты волнуешься за своего ученого. Как его звать?

— Альберт Джонас Моррисон, — устало ответил Родано.

В департаменте делали вид, что не знали имени Моррисона, желая показать, что решение обработать его родилось не здесь.

— О’кей. Думаю, судьба этого Моррисона беспокоит тебя.

— Да, я боюсь за него и не только. И вообще, хотелось бы больше ясности.

— Кто ее не хочет?

Уинтроп сел.

— Послушай, для беспокойства пока нет причин. Ты занимаешься им с самого начала, и я хочу, чтобы ты продолжал в том же духе, потому что ты хороший парень. Я полностью удовлетворен твоей работой, а главное — ты понимаешь русских.

Родано поморщился:

— Не называй их так. Насмотрелся небось фильмов двадцатого века. Они не все русские, так же как мы не все англосаксы. Они — советские. Если хочешь понять их, постарайся узнать, что они думают сами о себе.

— Конечно. Как скажешь. Ты разобрался, что в этом ученом особенного?

— Насколько я понял, ничего. Никто не принимает его всерьез. Кроме советских.

— Думаешь, им известно что-то, о чем мы не догадываемся?

— Уверен, им мало что известно. Но ума не приложу, что они нашли в Моррисоне. Правда, он и у них не нарасхват. Только один интересуется нашим другом — физик-теоретик Шапиров. Возможно, тот самый парень, который разработал метод минимизации. Если метод действительно существует. Мнения ученых о Шапирове за пределами Союза весьма противоречивы. Он странный и, мягко говоря, эксцентричный. Тем не менее советские ученые поддерживают его, а он поддерживает Моррисона. Хотя в этом, может статься, всего лишь еще один признак эксцентричности. Интерес к Моррисону в последнее время вырос от простого любопытства до полного безумия.

— Как ты об этом узнал, Фрэнк?

— Частично от агентов в Советском Союзе.

— Эшби?

— Кое-что.

— Хороший агент.

— Он давно там. Его нужно заменить.

— Не знаю. Победителей не убирают.

— Во всяком случае, — продолжал Родано, не сильно настаивая на своем, — интерес к Моррисону преувеличен. Я следил за ним в течение двух лет.

— Полагаю, у Шапирова блеснула какая-то гениальная идея в отношении Моррисона, и он убедил русс… советских, что ученый им нужен.

— Забавно, правда, о Шапирове в последнее время ничего не слышно.

— Попал в немилость?

— Не похоже.

— Все может быть, Фрэнк. Если он кормил советских байками о минимизации, вешал им лапшу на уши, то я не хотел бы оказаться на его месте. Возможно, мы живем в светлые времена, но они никогда не научатся смеяться над собой.

— Может, он ушел в подполье, потому что ускорилась работа над проектом? И это отчасти объясняет внезапный интерес к Моррисону.

— А что он знает о минимизации?

— Только то, как сам уверяет, что она невозможна.

— Бессмысленна, не так ли?

Родано с осторожностью ответил:

— Поэтому мы и разрешили его умыкнуть. Есть надежда, что наш ход перемешает фигуры в игре. Сообща они найдут решение, и все обретет смысл.

Уинтроп посмотрел на часы:

— Он к этому часу должен быть там, в Малограде. Что за название! Новостей о крушении самолетов прошлой ночью нигде не мелькало, думаю, он там.

— Да, жаль, мы не смогли послать кого-нибудь другого.

— Почему? Идеологически ненадежен?

— Сомневаюсь, что у него вообще есть идеология. Он — ноль. Ему не хватает мужества, он не шибко способный, не считая науки, и вряд ли сможет принимать самостоятельные решения. Недостаточно сообразителен, чтобы что-то выяснить. Подозреваю, от начала до конца он будет пребывать в панике, и мы никогда его больше не увидим. Они упекут его в тюрьму или грохнут. И зачем я послал его туда?..

— Всего-навсего ночные страхи, Фрэнк. Не важно, что он глуп. Он все же в состоянии доложить нам, например, что наблюдал демонстрацию минимизации, или об экспериментах, к которым его допустят. Ему не обязательно быть умным наблюдателем. Достаточно рассказать об увиденном, а мы сделаем необходимые выводы.

— Но, Джон, а если мы больше не увидим его?

Уинтроп положил руку на плечо Родано:

— Не думай с самого начала о провале. Я прослежу, чтобы Эшби получил задание. Мы сделаем все, что нужно, и я уверен, что русс… советские воспользуются подходящим моментом, чтобы дать ему уйти, если мы окажем на них скрытое давление, всему свое время. Не мучай себя. Мы сделали ход в запутанной игре, и если он не сработает, останутся еще тысячи других ходов.

Моррисон чувствовал себя измученным. Он проспал почти весь понедельник, надеясь, что сон сотрет ужасные впечатления от дерзкого похищения. Он с благодарностью съел ужин, принесенный ближе к вечеру, и еще с большей благодарностью принял душ. К свежей одежде отнесся равнодушно. Ночью в понедельник он то спал, то читал, то размышлял.

Чем больше он думал, тем больше убеждался в правоте Натальи Барановой, которая утверждала, что он находится здесь только потому, что Соединенные Штаты дали добро. Родано уговаривал его поехать, смутно намекая на будущие проблемы в работе в случае отказа. С какой стати им возражать против его захвата? В противном случае за ним бы проследили, чтобы избежать прецедента, видимо, желание американского правительства играло решающую роль.

Тогда есть ли смысл требовать посещения ближайшего американского консульства или угрожать скандалом международного масштаба?

Собственно говоря, если сей постыдный акт совершен с молчаливого согласия американского правительства (а в этом нет сомнения), то Соединенные Штаты не могли со своей стороны предпринять какие-либо открытые действия или выразить протест. Несомненно, возникает вопрос, как русским удалось тайно похитить его, и единственным ответом будут глупость или молчаливое согласие американцев. И конечно же, Штаты не захотят, чтобы мировая общественность пришла к подобному заключению.

Он прекрасно понимал, почему так произошло. Родано ему все разъяснил. Американское правительство нуждалось в информации, а у него была идеальная возможность получить ее. Идеальная? Каким образом? Русские не идиоты, чтобы дать ему доступ к информации, утечка которой нежелательна. Даже если он ее каким-то чудом получит, они не настолько глупы, чтобы дать ему уйти.

Чем больше он думал, тем острее осознавал, что, живой или мертвый, он больше не увидит Соединенные Штаты, и американская разведка сбросит дело со счетов, посчитав его пропавшим без вести.

Моррисон критически оценивал себя…

Альберт Джонас Моррисон, доктор физических наук, ассистент кафедры нейрофизики, автор непризнанной, осмеянной теории мысли; неудавшийся муж, неудавшийся отец, неудавшийся ученый, а сейчас жалкая пешка в чужой игре. Терять нечего. Глубокой ночью в гостиничном номере, где-то у черта на рогах, в стране, которая на протяжении века считалась основным врагом его государства (хотя в последние десятилетия господствовал дух вынужденного и подозрительного сотрудничества)… Моррисон оплакивал сам себя, от детской беспомощности, от унижения. Он знал, никто даже не вспомнит о нем.

И все же — вспыхнула маленькая искорка гордости — русские в нем нуждаются. Они рисковали, чтобы заполучить его. Когда не удалось уговорить, нисколько не колебались, организовав похищение. А ведь они не могли быть до конца уверены, что Штаты старательно закроют на это глаза. Захватив его, они все-таки шли на риск международного скандала. Напрашивались на неприятности, скрывая его. Он находился здесь один, но на окнах были решетки. Дверь не заперта, но когда он открыл ее, то обнаружил двух вооруженных людей в униформе, которые вежливо спросили, не нуждается ли он в чем-нибудь. Ему не нравилось заключение, но оно являлось явным свидетельством его ценности. По крайней мере, здесь.

Как долго это будет продолжаться? Даже если у них создалось впечатление, что его теория мысли правильна, сам Моррисон должен признать: все данные, собранные им, случайны и весьма приблизительны, никто не мог подтвердить ценность его открытий. Что, если русские тоже не докопаются до его рациональности или при более внимательном изучении признают ее призрачной и неясной?

Баранова сказала, что Шапиров высоко оценил его гипотезы. Но Шапиров пользовался дурной славой сумасброда, каждый день меняющего свои взгляды. А если Шапиров пожмет плечами и отвернется, как поступят русские? Если американская добыча окажется бесполезной, вернут ли они ее с пренебрежением в Штаты (еще одно унижение, в некотором смысле) или попытаются скрыть глупый поступок, сгноив в застенке? А может, выдумают нечто похуже…

В сущности, тот, кто решил похитить его, сам напрашивался на неприятности, он явно был каким-то должностным лицом, не простым человеком. Если затея потерпит полное фиаско, что сделает этот чиновник ради спасения собственной шкуры?

Ранним утром вторника, пробыв в Союзе уже целый день, Моррисон пришел к выводу, что в будущем, кроме несчастий, ему ничего не уготовано. Он встречал рассвет, но на душе царил мрак.

В восемь утра в дверь грубо постучали. Он слегка приоткрыл ее, но охранник с другой стороны толкнул дверь, широко распахнув, как бы показывая, кто здесь хозяин.

Солдат гаркнул громче, чем следовало:

— Через полчаса придет мадам Баранова, чтобы отвести вас к завтраку. Будьте готовы.

Поспешно одеваясь и бреясь электробритвой довольно старой конструкции по американскому стандарту, он удивлялся, почему охранник назвал Баранову «мадам». Неужели старое «товарищ» вышло из употребления?

Он почувствовал раздражение. Глупец! Разве можно трезво мыслить, находясь в гуще трясины? Хотя многие так и делают.

Через десять минут пришла Баранова. Она постучала более вежливо, чем охранник, и, войдя, спросила:

— Как вы себя чувствуете, доктор Моррисон?

— Чувствую себя похищенным, — сострил он натянуто.

— А кроме этого? Вы хорошо выспались?

— Может, и хорошо. Не могу сказать. Откровенно говоря, мадам, нет настроения разговаривать. Что вы хотите?

— В настоящий момент ничего, кроме как угостить завтраком. И пожалуйста, доктор Моррисон, поверьте, я так же не свободна, как и вы. Уверяю вас, в эту минуту мне гораздо больше хотелось бы находиться со своим маленьким Александром, чем коротать время в вашем обществе. К сожалению, в последние месяцы я не уделяю сыну должного внимания, да и муж недоволен моим отсутствием. Правда, когда Николай женился на мне, он знал, что у меня ответственная работа. Я постоянно говорила ему об этом.

— Насколько я понимаю, вы хоть сейчас можете послать меня назад в мою страну и вернуться к Александру и Николаю.

— Если бы. Но это невозможно. Так что пойдемте завтракать. Можете, конечно, поесть и здесь, но тогда вы почувствуете себя пленником. Давайте поедим в столовой, так будет лучше.

— Неужели? Два охранника пойдут за нами по пятам, не так ли?

— Правила, доктор. Зона тщательно охраняется. Вас будут оберегать, пока какой-нибудь ответственный работник не убедится, что вы благонадежны. Правда, их в этом очень трудно убедить. Их работа — сомневаться.

— Еще бы! — пожал плечами Моррисон, чувствуя, как жмет в подмышках выданный ему пиджак.

— Тем не менее они не помешают никоим образом.

— Но если я сделаю резкое движение и дам повод заподозрить побег, полагаю, они пристрелят меня на месте?

— Нет, им нельзя этого делать. Вы нужны нам живой. За вами погонятся и, возможно, схватят. И потом, я уверена, вы понимаете, что глупо напрашиваться на неприятности.

Моррисон нахмурился, стараясь скрыть раздражение.

— Когда мне вернут багаж и одежду?

— В свое время. Первое распоряжение — поесть.

Столовая, куда они добирались вначале на лифте, а затем по пустынному коридору, оказалась не слишком большой. Она вмещала десять столов, мест на шесть каждый. Посетителей было мало. Баранова и Моррисон сидели вдвоем, никто не присоединился к ним. Два охранника уселись за стол рядом с дверью. Каждый из них ел за двоих, но не выпускал пленника из поля зрения. Меню не предложили. Им просто принесли еду, к ее количеству нельзя было придраться. Подали яйца, сваренные вкрутую, вареный картофель, щи и толстые ломти черного хлеба с черной икрой. Еда стояла в центре стола. «Этого, — подумал Моррисон, — хватило бы на шестерых». Вдвоем они смогли съесть только треть. Немного погодя он отметил, что с полным желудком жить немного спокойнее.

— Мадам Баранова…

— Почему вы не зовете меня Натальей, доктор Моррисон? У нас неофициальные отношения. И мы намереваемся сотрудничать, возможно, на протяжении долгого времени. Если вы часто будете употреблять «мадам», у меня начнется мигрень. Друзья зовут меня Наташа. Можно и так.

Она улыбнулась. Но Моррисон упрямо не хотел выказывать свое расположение.

— Мадам, когда я начну испытывать к вам дружеские чувства, то непременно смогу вести себя как друг. Но, будучи пленником, находясь в неволе, я предпочитаю официальность.

Баранова вздохнула. Она откусила кусок хлеба и стала угрюмо жевать. Проглотив, вздохнула:

— Пусть будет, как вы хотите. Но, пожалуйста, избавьте меня от этого «мадам». У меня есть звание — не говорю «ученое». Это звучит слишком громко. Но я перебила вас…

— Доктор Баранова, — произнес Моррисон еще холоднее, — вы не сказали, что от меня требуется. Вы говорили о минимизации, но ведь и сами в курсе, как и я, что это невозможно. Полагаю, вы надеялись сбить меня с толку, ввести в заблуждение. Оставим это. Уверен, здесь нет необходимости играть в игры. Скажите, какова подлинная причина того, что я здесь. В конце концов, со временем придется это сделать, если вы все-таки хотите, чтобы я принес пользу.

Баранова покачала головой:

— Вы — человек, не поддающийся убеждению. С самого начала я говорила вам правду. Речь идет о минимизации.

— Не могу поверить в это.

— Тогда почему вы находитесь в Малограде?

— Смоллсити? Литглтауне? Тайнибурге? — проговорил Моррисон, испытывая удовольствие от собственного голоса, произносящего английские фразы. — Видимо, этот город весьма мал, отсюда и название.

— Повторюсь, доктор Моррисон, вы несерьезный человек. Но неведение не протянется долго. Вы должны познакомиться с некоторыми людьми. Один из них, кстати, сейчас прибудет, — Она осмотрелась, раздраженно нахмурившись, — Где же он?

— По-моему, к нам никто не приближается. Вон за другим столом «товарищи» ловят мой взгляд и наблюдают, куда он направлен.

— Они предупреждены, — бросила Баранова рассеянно. — Не будем тратить время на пустяки. Где же он? — Она встала, — Доктор Моррисон, извините. Я ненадолго отлучусь.

— А не боитесь оставлять меня одного? — съязвил Моррисон.

— Они остаются с вами, доктор, — утешила его Наталья, указав на охрану, — Пожалуйста, не давайте повода для ответных действий. Интеллект — их слабое место, эти ребята обучены следовать приказам без болезненной необходимости думать, поэтому могут просто сделать вам больно.

— Не беспокойтесь. Буду осмотрителен.

Она ушла, перекинувшись несколькими словами с охранниками.

Моррисон окинул столовую угрюмым взглядом. Не найдя ничего интересного, опустил глаза на свои сжатые руки, лежащие на столе, и уставился на внушительные остатки трапезы.

— Вы закончили, товарищ?

Моррисон резко поднял голову. А он было решил, что слово «товарищ» — архаизм.

Рядом стояла женщина и смотрела на него, небрежно подпирая бок рукой. Это была довольно полная женщина с рыжекаштановыми волосами, в несвежей белой униформе. Ее рыжеватые брови пренебрежительно поднялись.

— Кто вы? — спросил Моррисон, нахмурившись.

— Я? Валерия Палерон. Моя должность? Трудолюбивая подавальщица, зато советская гражданка и член партии. Это я принесла вам еду. Разве вы меня не заметили? Или я не стою вашего внимания?

Моррисон откашлялся.

— Извините, мисс. Я думал о другом. Но вам лучше не убирать со стола. Думаю, сюда еще придут.

— Ах! И Царица тоже? Она еще вернется?

— Царица?

— Думаете, в Союзе больше нет цариц? Пораскиньте мозгами, товарищ. Эта Баранова, потомственная крестьянка в пятом поколении, считает себя настоящей леди, я уверена.

Официантка с отвращением фыркнула, как будто ей под нос сунули тухлую селедку.

Моррисон пожал плечами:

— Я не слишком близко знаю ее.

— Вы американец, не так ли?

Моррисон быстро проговорил:

— С чего вы взяли?

— Говорите с акцентом. Кем еще вам быть? Сынишкой царя Николая?

— Я так плохо говорю по-русски?

— Похоже, вы изучали его в школе. Американца чуешь за километр. Как только он брякнет: «Стакан водка, пожалуйста». Конечно, они говорят не так паршиво, как англичане. Англичанина чуешь за два километра.

— Что ж, признаюсь, я американец.

— Собираетесь возвращаться домой?

— Я, конечно, надеюсь…

Официантка едва заметно кивнула, достала тряпку и задумчиво вытерла стол.

— Я бы хотела съездить в Соединенные Штаты…

Моррисон кивнул:

— Почему бы и нет?

— Мне нужен паспорт.

— Конечно.

— Как мне его получить, простой официантке?

— Полагаю, надо обратиться с просьбой.

— С просьбой? Заявиться к высокопоставленному чиновнику и сказать: «Я, Валерия Палерон, хочу съездить в Соединенные Штаты». Он спросит: «Зачем? Что вы там не видели?» А я отвечу: «Страну. Людей. Изобилие. Любопытно, как там живут». Меня не поймут.

— Добавьте еще что-нибудь, — посоветовал Моррисон. — Скажите, что мечтаете написать книгу о Соединенных Штатах в назидание советской молодежи.

— Знаете, как тут много подобных книг…

Она вдруг напряглась и снова принялась тереть тряпкой стол.

Моррисон поднял голову. Рядом стояла Баранова, испепеляя Палерон взглядом. Она грубо бросила странное словечко, которое Моррисон не узнал, но мог поклясться, что оно было эпитетом, и не очень вежливым.

Женщина, вытиравшая стол, покраснела. Баранова сделала едва заметный жест, та повернулась и ушла.

Тут Моррисон заметил человека, стоящего за спиной Барановой. Невысокого роста, с толстой шеей, суженными глазами, крупными ушами и мускулистым телом. Его темные волосы, длиннее, чем принято носить у русских, пребывали в ужасном беспорядке, будто он никогда не прикасался к расческе.

Баранова, даже не подумав представить его, сразу спросила:

— Эта женщина разговаривала с вами?

— Да, — ответил Моррисон.

— Узнала в вас американца?

— Сказала, что меня выдал акцент.

— Сообщила, что хочет поехать в Штаты?

— Да.

— Что вы ответили? Предложили помочь ей?

— Просто посоветовал попросить паспорт, если у нее есть желание уехать.

— Больше ничего?

— Ничего.

Баранова недовольно процедила:

— Не обращайте внимания. Она невежественная женщина. Позвольте представить моего друга, Аркадия Виссарионовича Дежнева. А это доктор Альберт Джонас Моррисон.

Дежнев неуклюже поклонился:

— Наслышан о вас, доктор Моррисон. Академик Шапиров частенько о вас рассказывал.

Моррисон холодно ответил:

— Польщен. Но ответьте мне, доктор Баранова, если эта женщина, официантка, так раздражает вас, почему бы не убрать ее или не перевести на другое место?

Дежнев грубо засмеялся:

— Без шансов, товарищ американец. Полагаю, она так вас называла?

— Не совсем так.

— Рано или поздно это случится, но пока мы не вмешиваемся. Эта женщина, вероятно, информатор и наблюдает за нами.

— Но почему?..

— Потому, что при нашей работе нельзя никому доверять. Когда вы, американцы, занимаетесь передовой наукой, разве не находитесь под тщательным наблюдением?

— Не знаю, — ответил Моррисон сдержанно. — Никогда не работал в области крупных научных проблем, к которым бы благоволило правительство. И все же если эта женщина — информатор какой-либо разведки, то почему она действует столь глупо?

— Наверняка она провокатор. Болтает возмутительные вещи, вызывает на разговор.

Моррисон кивнул:

— Что ж, это ваши проблемы, не мои.

— Именно так, — согласился Дежнев и обратился к Барановой: — Наташа, он еще не в курсе?

— Пожалуйста, Аркадий…

— Давай, Наташа. Как говорил мой отец: «Если надо вырвать зуб, долго не тяни — сразу рви». Скажи ему.

— Я говорила, что мы занимаемся минимизацией.

— И все? — спросил Дежнев.

Он сел, подвинул стул к Моррисону и приблизился к нему. Моррисон машинально отклонился, охраняя личное пространство. Дежнев подвинулся еще ближе и сказал:

— Товарищ американец, моя подруга Наташа — романтичная натура. Она уверена, что вы захотите помочь нам из любви к науке. Она чувствует, что мы способны убедить вас с радостью сделать то, что нам необходимо. Но она ошибается. Ведь вас не удалось уговорить приехать добровольно…

— Аркадий, ты груб, — перебила его Баранова.

— Нет, Наташа, я честен — это почти одно и то же. Доктор Моррисон, или Альберт, я ненавижу официальность, — он картинно пожал плечами, — поскольку вас не убедить, да и времени мало, мы заставим вас сделать все, что нам нужно.

Баранова вновь возмутилась:

— Аркадий, ты обещал, что не станешь…

— Мне наплевать. Дав обещание, я подумал и решил, что американец все же должен знать, что его ждет. Так будет лучше для нас — и для него тоже.

Моррисон переводил взгляд с Натальи на Аркадия. У него вдруг перехватило дыхание. Он в их власти, выбора нет.

Моррисон хранил молчание до тех пор, пока Дежнев беспечно и с удовольствием поглощал завтрак.

Столовая почти опустела, Валерия Палерон убирала остатки еды, протирала столы и стулья. Дежнев поймал ее взгляд и велел убрать со стола.

Моррисон произнес:

— Итак, у меня нет выбора. И в чем же суть дела?

— Ха! Наташа не сказала вам об этом? — вопросом ответил Дежнев.

— Она упоминала, что я буду заниматься проблемами минимизации. Но я знаю, что такой проблемы не существует, всего лишь жалкая попытка сделать невозможное возможным. И я, конечно, вам тут не помощник. Чего вы от меня хотите?

Дежнев сделал удивленный вид:

— Почему вы думаете, что минимизация невозможна?

— Потому что это факт.

— А если я скажу, что мы добились ее?

— Тогда я потребую доказательств.

Дежнев повернулся к Барановой, которая глубоко вздохнула и кивнула.

Дежнев встал:

— Пойдемте. Мы отведем вас в Грот.

Моррисон от досады прикусил губу. Раздражение нарастало.

— Я не знал, что слово «грот» есть в русском языке.

Баранова пояснила:

— У нас есть подземная лаборатория. Мы называем ее Грот. А слово действительно редкое. Короче говоря, Грот — месторасположение проекта минимизации.

На улице ждал реактивный аэромобиль. Моррисон заморгал, слегка отвыкнув от солнечного света. Он с любопытством разглядывал машину. Ей не хватало американского изящества. Она походила на большие сани с маленькими сиденьями и громоздким мотором спереди и не могла защитить пассажиров от капризов холодной, сырой погоды. Моррисону стало интересно, есть ли у русских закрытый вариант машины. Возможно, перед ними всего лишь летняя модель.

Дежнев расположился за пультом управления. Баранова указала Моррисону на сиденье за Дежневым. Сама села справа и обратилась к охране:

— Возвращайтесь в гостиницу, ждите нас там. С этого момента мы берем на себя полную ответственность.

Она передала охранникам бумагу, где быстро и неразборчиво расписалась, поставила дату и, глянув на часы, время.

Когда они прибыли в Малоград, Моррисон увидел, что этот город соответствует своему названию. Дома, выстроенные ровными рядами, было не отличить друг от друга. Ясно, город построен для тех, кто работал над проектом, его архитектура — намек на сказки о минимизации — не требовала особых затрат. При каждом доме был свой огород. Улицы, хотя и мощеные, выглядели как-то незаконченно. Машина, управляемая реактивным аэродвигателем, оторвавшись от земли, подняла небольшое облако пыли, которое сопровождало их на протяжении всего пути. Моррисон заметил, как это облако раздражало пешеходов, мимо которых они проезжали. Замечая их приближение, люди один за другим шарахались в стороны. Моррисон почувствовал дискомфорт, когда встречный аэроавтомобиль обдал их подобным облаком пыли.

Баранова весело улыбнулась, откашлялась и сказала:

— Не беспокойтесь. Нас пропылесосят.

— Пропылесосят? — проворчал Моррисон, закашлявшись.

— Да. Дело не в нас, пыль мы переживем, но в Гроте не должно быть пыли.

— В моих легких тоже. Не лучше ли закрыть машину?

— Нам обещают более современные модели, возможно, их скоро доставят. Этот новый город построен в степях. Здесь засушливый климат. Но тем не менее люди выращивают тут овощи. Как видите, у них есть и скот, но для развитого сельского хозяйства нужны время и ирригационные сооружения. Но сейчас это не важно. Нас интересует только минимизация.

Моррисон покачал головой:

— Вы говорите о минимизации так часто и с таким благоговением, что почти убедили меня в ее существовании.

— Поверьте мне. Дежнев ее продемонстрирует вам лично.

Дежнев добавил со своего места, не оборачиваясь:

— И это доставит мне, скорее всего, неприятности. Я должен был снова связаться с Центральным координационным комитетом — хотя беседа стоила мне седых волос. Как говорил мой отец: «Обезьян создали, когда понадобились политики». Как можно находиться за две тысячи километров и заниматься политикой…

Аэромобиль плавно подкатил туда, где внезапно заканчивался город, перед ними возник низкий горный массив.

— Грот, — разъяснила Баранова, — расположен внутри. Здесь есть все необходимые помещения, они защищены от капризов погоды, недосягаемы для наблюдения с воздуха, даже шпионских спутников.

— Шпионские спутники противозаконны! — возмутился Моррисон.

— Противозаконно, дорогой доктор, называть их шпионскими, — парировал Дежнев.

Аэромобиль накренился на повороте и остановился в тени скалистой расщелины массива.

— Все на выход, — приказал Дежнев.

Он пошел вперед, остальные последовали за ним. В горе неожиданно появилась дверь: Моррисон даже не заметил, когда это произошло. Она открылась словно по волшебству, будто кто-то произнес «Сезам, откройся». Дежнев отступил в сторону и жестом пригласил Моррисона и Баранову войти. И Моррисон после яркого утреннего солнца очутился в довольно темном помещении. Его глаза какое-то время привыкали к сумраку. Это была, конечно, не разбойничья пещера, а тщательно и детально разработанное сооружение. У Моррисона появилось ощущение, будто он оказался на Луне. Он никогда там не был, но знал, как выглядят ее подземные поселения. Тем не менее антураж здесь не походил на земной, если не брать в расчет земное притяжение.

Глава 4 ГРОТ

В огромной и хорошо освещенной комнате Баранова и Дежнев начали раздеваться. Моррисон замешкался, со страхом подумав, что же сейчас произойдет.

Баранова улыбнулась:

— Вы можете не снимать нижнее белье, доктор Моррисон. Бросьте все, кроме обуви, в ту корзину. Полагаю, у вас ничего нет в карманах. Поставьте ботинки рядом с корзиной. К нашему отъезду все будет чистое и выглаженное.

Моррисон послушался, стараясь не смотреть на роскошную фигуру Барановой. Хотя ее, казалось, это совершенно не волновало.

Они умылись, не жалея мыла, — лицо и руки. Затем расчесали волосы, беспощадно орудуя щетками. Моррисон опять забеспокоился, но Баранова, уловив его мысли, усмехнулась:

— Щетки чистят после каждого использования, доктор Моррисон. Не знаю, что болтает шальная американская пресса, но мы знаем, что такое гигиена.

Моррисон поинтересовался:

— Вы перед входом в Грот всегда проходите подобные процедуры?

— Всегда. И хотя никто не остается там надолго, даже во время пребывания внутри следует часто умываться. Дальнейшая процедура может показаться вам неприятной, доктор Моррисон. Закройте глаза, сделайте глубокий вдох и задержите дыхание, насколько сможете. Это займет почти минуту.

Моррисон выполнил просьбу, и его чуть не сбил с ног мощный воздушный поток. Он пошатнулся, словно пьяный, однако не упал. Ветер прекратился так же неожиданно, как и начался.

Он открыл глаза. Дежнев и Баранова выглядели так, как будто надели на себя странные парики. Потрогал свои волосы и понял, что, должно быть, выглядел не лучше, и сразу потянулся к щетке.

— Не беспокойтесь, — успокоила его Баранова, — Самое страшное позади.

— Что это было? — спросил Моррисон.

Он даже откашлялся, чтобы обрести дар речи.

— Я говорила, что нас нужно пропылесосить, но это только первая стадия процесса чистки. Пройдите, пожалуйста, сюда, — Она придержала дверь.

Моррисон вышел в узкий светлый коридор, стены которого сверкали фотолюминесцентным светом.

Он удивленно приподнял брови:

— Красота какая!

— Помогает экономить энергию, — заметил Дежнев, — что немаловажно. Не забыли про технический прогресс? Похоже, американцы приезжают в Советский Союз в ожидании увидеть керосиновые лампы и медведей. — Он ухмыльнулся и добавил: — Согласен, кое-где мы отстаем. Наш брат весьма примитивен по сравнению с вами.

— Обезоруживаете соперника, не дожидаясь ответного удара, — хмыкнул Моррисон. — Явный признак нечистой совести. Демонстрация успехов в технике, смею заметить, вас не красит. Стоило бы потрудиться и замостить улицу от Малограда до Грота и приобрести закрытые аэромобили. На это ушло бы не так много средств.

Дежнев помрачнел, а Баранова резко вмешалась:

— Доктор Моррисон абсолютно прав, Аркадий. Если честность и грубость для тебя неразделимы, лучше держать язык за зубами.

Дежнев смущенно усмехнулся:

— Что я такого сказал? Американский доктор верно подметил, но что мы можем сделать, когда идиоты из Москвы экономят на мелочах, не думая о последствиях? Как говорил мой папаша: «Беда экономии в том, что она недешево обходится».

— Совершенно верно, — ответила Баранова. — Мы могли бы сэкономить массу денег, доктор Моррисон, улучшив дороги и средства передвижения, но нелегко договориться с теми, в чьих руках финансы. Уверена, что в Америке те же проблемы.

Тут Моррисон вошел вслед за ними в маленькую комнату. Наталья все рассуждала о проекте и недостатках, взволнованно жестикулируя. Когда за ними закрылась дверь, Дежнев протянул Моррисону браслет:

— Позвольте, я надену его вам на правое запястье. Когда мы поднимем руки, сделаете то же самое.

Пол в комнате вздрогнул, Моррисон почувствовал, что на какое-то время его тело стало невесомым.

— Лифт, — резюмировал он.

— Как вы догадливы! — съехидничал Дежнев и тут же хлопнул себя рукой по губам: — Я не должен быть грубым.

Лифт плавно остановился, выпуская людей.

— Удостоверения! — послышался властный голос.

Дежнев и Баранова подняли руки, Моррисон сделал то же самое. В фиолетовом свете лифта он заметил, как блеснули три браслета, не похожие друг на друга.

Они прошли в коридор, затем в комнату, где было тепло и сыро.

— Последний этап чистки, доктор Моррисон, — предупредила Баранова. — Мы привыкли к этому, раздевание для нас дело обычное. Проще быть вместе, к тому же сэкономим время.

— Если вы привыкли, — мрачно произнес Моррисон, — я тоже смогу.

— Ничего страшного, — заметил Дежнев. — Мы тут все свои.

Дежнев стащил с себя белье, шагнул к стене, где светилась маленькая красная кнопка, и тотчас же нажал на нее большим пальцем правой руки. В стене открылась узкая панель, за которой скрывалась какая-то белая одежда. Свое белье он положил на пол. Казалось, Дежнев совершенно не стесняется своей наготы. Его грудь и плечи покрывала густая растительность, а на правой ягодице виднелся длинный шрам. Моррисона заинтересовало его происхождение. Баранова последовала за Дежневым, сказав Моррисону:

— Нажмите горящую кнопку, доктор. Она откроет панель, среагировав на отпечаток большого пальца. Затем, когда нажмете повторно, закроет ее. После она будет срабатывать только на отпечаток вашего пальца, и, пожалуйста, запомните номер шкафчика, чтобы не искать его каждый раз.

Моррисон честно выполнил все указания.

Баранова предложила:

— Если нужно сначала пройти в туалетную комнату, пожалуйста.

— Я в порядке, — ответил Моррисон.

Комната заполнилась влажным туманом из водяных капелек.

— Закройте глаза! — крикнула Баранова.

Но можно было и не предупреждать. Первая струя воды сразу же заставила его зажмуриться.

В воде, видимо, содержалось мыло, по крайней мере, она щипала глаза и имела жгучий привкус, раздражающий рот и ноздри.

— Поднимите руки! — крикнул Дежнев. — Не поворачивайтесь, вода бьет во всех направлениях.

Моррисон поднял руки. Вода действительно поступала отовсюду. Даже из пола, судя по неприятному давлению на мошонку.

— Сколько это продлится? — крикнул он, задыхаясь.

— Довольно долго, — неутешительно сообщил Дежнев, — но такова необходимость.

Моррисон стал считать про себя. Досчитав до пятидесяти восьми, почувствовал, что струя лупит по губам не так больно. Приоткрыл глаза. Его сопровождающие находились еще там. Он продолжил считать. Когда досчитал до ста двадцати шести, экзекуция прекратилась. Теперь в ход пошел неприятный горячий сухой воздух.

Доктор тяжело дышал, время, казалось, остановилось.

— Для чего это? — спросил он, отворачиваясь, чтобы не утыкаться взором в большие и крепкие груди Барановой и не наблюдать неприятную волосатую грудь Дежнева.

— Мы обсохли, — произнесла Баранова, — Пойдемте одеваться.

Моррисон обрадовался, но тут же разочаровался, увидев белую одежду, которую обнаружил в шкафу. Она состояла из блузы и легких полотняных брюк, повязывающихся бечевкой. Кроме того, там лежали шапочка и мягкие сандалии. Хотя хлопок был непрозрачный, Моррисону показалось, что он просвечивается.

Он спросил:

— Это вся одежда?

— Да, — ответила Баранова, — Мы работаем в чистой, спокойной атмосфере с постоянной температурой. Нас не интересует модная и дорогая одежда. На самом деле, расставшись со стереотипами и предубеждениями, мы спокойно могли бы работать голыми. Но довольно болтовни, идемте.

Они наконец вошли, как понял Моррисон, в главный корпус Грота. Огромное пространство между колоннами. Оборудование было ему незнакомо. Он занимался только теорией и во время работы использовал электронные приборы, которые сам конструировал и изменял. На какое-то мгновение доктор почувствовал внезапный приступ ностальгии по своей лаборатории в университете, своим книгам, запаху клеток с животными, даже по глупому упрямству коллег.

В Гроте повсюду сновали люди. Человек десять работали совсем рядом, остальные копошились кто где. Лаборатория напоминала огромный муравейник, где целенаправленно двигались машины и люди. Никто не обращал внимания ни друг на друга, ни на вновь прибывших. Все работали и передвигались молча, звук шагов приглушали сандалии.

Казалось, Баранова вновь прочитала мысли Моррисона и, обращаясь к нему, заговорила шепотом:

— Здесь каждый хранит свое мнение при себе. Каждый знает не более того, что ему положено. Утечка информации невозможна и неприемлема.

— Но как же… А общаться между собой?

— Только если это нужно для дела. Может, это и лишает удовольствия от дружеского общения, но так надо.

— Подобные ограничения замедляют прогресс, — заметил Моррисон.

— Но обеспечивают безопасность, — ответила Баранова. — Поэтому, если с вами не станут разговаривать, знайте, личная неприязнь ни при чем.

— Незнакомый человек неизбежно провоцирует любопытство.

— Я предусмотрела это. Вы для них — специалист, приглашенный со стороны.

Моррисон нахмурился:

— И они поверят, будто американца пригласили в качестве специалиста?

— Им неизвестно, что вы американец.

— Мой акцент, он выдаст меня, как произошло с официанткой.

— Но вы ни с кем не будете разговаривать, кроме тех, с кем я вас познакомлю.

— Как хотите, — равнодушно ответил Моррисон. Он все еще оглядывался.

Раз уж его занесло сюда, почему бы не изучить обстановку, вдруг подвернется что-то достойное внимания. Тем более, если ему доведется возвратиться на родину, вопросам не будет конца.

Он шепнул на ухо Барановой:

— Это место, должно быть, дорого обошлось государству. Какая часть госбюджета идет на обеспечение?

— Немалая, — ответила Баранова, не вдаваясь в подробности.

Дежнев продолжал жаловаться:

— Я сегодня утром битый час уговаривал их позволить провести ради вас небольшой дополнительный эксперимент — холера возьми этот комитет.

— Но холеры больше не существует, даже в Индии, — возразил Моррисон.

— Пусть появится, лично для комитета.

Баранова предупредила:

— Аркадий, если в комитете узнают о твоих шутках, ничего хорошего не жди.

— Я не боюсь этих свиней, Наташа.

— А я боюсь. Что будет с бюджетом на будущий год, если ты доведешь их до бешенства?

Моррисон заговорил раздраженно, но все же стараясь смягчить тон:

— Комитет и бюджет меня не касаются, я всего лишь хочу знать, что я здесь делаю.

Дежнев ответил:

— Вы пришли сюда для того, чтобы стать свидетелем минимизации и понять, почему мы нуждаемся в вашей помощи. Вы останетесь довольны, товарищ, э-э… товарищ заграничный эксперт.

Моррисон проследовал за остальными к чему-то похожему на маленький старомодный вагончик, стоящий на узкоколейке.

Баранова дотронулась большим пальцем до гладкой пластинки на дверях, и те поспешили плавно и бесшумно раскрыться.

— Пожалуйста, входите, доктор Моррисон.

Моррисон замешкался.

— Куда мы едем?

— В помещение минимизации, конечно.

— По железной дороге? Каких же размеров это место?

— Больших, доктор, но не очень. Тут все делается из соображений безопасности. Только избранные могут использовать этот прибор, и только этим путем можно проникнуть в самое сердце Грота.

— Неужели вы не доверяете даже собственным людям?

— Мир сложен, доктор Моррисон. Мы доверяем нашим людям, но не хотим вводить их в искушение. Пожалуйста, проходите.

Моррисон с трудом забрался в компактный вагон. Дежнев протиснулся за ним со словами:

— Еще один пример бессмысленной скупости. Почему он такой маленький? Почему, потратив миллиарды рублей на проект, бюрократы излучают добродетель, сэкономив несколько жалких сотен в ущерб трудящимся?

Баранова уселась на переднее сиденье. Моррисон не мог видеть, как она управлялась с этим чудом техники, если там вообще было какое-нибудь управление. Возможно, вагоном управлял компьютер.

В вагоне на уровне глаз располагалось небольшое окошко, но стекло в нем стояло тонированное. Возможно, окна существовали лишь для спокойствия тех, кто предрасположен к клаустрофобии, уменьшая таким образом ощущение невыносимой тесноты замкнутого пространства.

Моррисону казалось, что люди, мелькавшие за стеклом, не обращали никакого внимания на движущийся вагон. «Здесь все, — подумал он, — хорошо вымуштрованы. Проявление интереса к тому, к чему не имеешь отношения, у русских явный признак невоспитанности, если не хуже».

Моррисон почувствовал, что они приблизились ко входу в пещеру. Вагон резко сбросил скорость. Стены раздвинулись, и вагон, качнувшись, двинулся через проход.

Сразу стало почти совсем темно. Слабое освещение в потолке превратило ночь в сумерки.

Они находились в узком тоннеле, где едва хватало места для вагона. Слева Моррисон смог различить еще пару рельсов. «Должно быть, в тоннеле на скорости не может разъехаться больше двух вагонов», — подумал он.

Тоннель, как и вагон, не отличался хорошим освещением. Возможно, его прокладывали, следуя линиям наименьшего сопротивления и экономя деньги. Может быть, повороты делали преднамеренно, стремясь ради безопасности скрыть дорогу, усложнить ее. Потому, видимо, и освещение оставляло желать лучшего.

— Долго мы будем ехать, а? — спросил Моррисон.

Дежнев посмотрел на него с возмущением, которое ощущалось даже в темноте.

— Вижу, вы не знаете, как ко мне обращаться. У меня нет ученого звания, так почему бы вам не называть меня просто Аркадием? Здесь меня все так зовут.

Моррисон кивнул:

— Очень хорошо. Долго нам еще ехать, Аркадий?

— Нет, Альберт, — весело ответил Дежнев.

И Моррисон, которому навязали неофициальные отношения, вынужден был смириться.

Он сам себе немного удивился, уловив, что он в целом не против. Дежнев, со своими вечными афоризмами, даже стал ему симпатичен. И Моррисон в душе обрадовался возможности нарушить те границы, в которых Баранова, казалось, старалась его удержать.

Вагон двигался медленно, со скоростью праздного пешехода, немного раскачиваясь на поворотах. Неожиданно в окна ворвался поток света, и вагон остановился.

Выбираясь наружу, Моррисон сощурился. Комната, где они оказались, была меньше того первого помещения. В ней фактически ничего не было. Рельсы, делая широкий полукруг, поворачивали назад к стене. Он заметил еще один маленький вагончик, исчезающий в проходе закрывающейся за ним стены. Вагон, в котором они прибыли, медленно развернулся и остановился.

Моррисон осмотрелся. В стене было множество дверей, а потолок нависал сравнительно низко. У него возникло чувство, будто он фигура на огромной шахматной доске с пронумерованными клетками.

Баранова выжидательно погладывала на него, словно давая освоиться в новом месте.

— Вы готовы, доктор Моррисон?

— Нет, доктор Баранова, — огрызнулся Моррисон. — И не буду готов, пока не узнаю, куда иду и что должен делать. Тем не менее я готов следовать за вами, если покажете дорогу. Что мне остается?..

— Этого вполне достаточно. Сюда, пожалуйста. Вы должны познакомиться еще кое с кем.

Они прошли в одну из дверей и очутились в маленькой, ярко освещенной комнате, вдоль стен которой тянулись толстые провода.

В комнате у стола сидела молодая женщина. При виде вошедших она отодвинула в сторону папку, напоминающую по виду технический отчет. Девушка отличалась какой-то странной красотой, неявной, но притягательной. Короткие вьющиеся волосы соломенного цвета придавали ее лицу живость. Легкая хлопчатобумажная форма, которая, как заметил Моррисон, была одинаковой у всех работников Грота, не скрывала изящной и стройной фигуры, не такой пышной, как у Барановой. Лицо портила, а может, украшала (дело вкуса) только маленькая родинка прямо у левого края губ. На лице не было ни намека на улыбку.

Моррисон тем не менее улыбнулся. В первый раз с момента похищения ему показалось, что, несмотря на мрачность истории с похищением, его ожидают приятные сюрпризы.

— Добрый день, — поздоровался он. — Приятно вас видеть. — Он постарался говорить по-русски правильно, скрывая американский акцент, который так легко просекла официантка.

Молодая женщина, не ответив ему, хрипловатым голосом обратилась к Барановой:

— Американец?

— Да, — подтвердила Баранова. — Доктор Альберт Джонас Моррисон, профессор нейрофизики.

— Ассистент профессора, — поправил Моррисон.

Баранова не обратила внимания на реплику.

— А это, доктор Моррисон, доктор Софья Калинина, наш специалист по электромагнетизму.

— А с виду не скажешь, — галантно заметил Моррисон.

Было похоже, женщине это не понравилось.

— Возможно, я выгляжу моложе. Мне тридцать один год.

Моррисон смутился, а Баранова быстро вмешалась:

— Пойдемте, пора начинать. Пожалуйста, проверьте схемы и запускайте. И побыстрее.

Калинина поспешно вышла.

Дежнев с усмешкой посмотрел ей вслед.

— Я рад, что ей не по вкусу американцы. Это исключает как минимум сто миллионов потенциальных конкурентов. Если бы ей еще не нравились русские и она признала, что я, как и она, карелофинн…

— Ты — карелофинн? — Баранова насмешливо улыбнулась. — Кто в это поверит, болтун?

— Она, если будет в подходящем настроении.

— Не дождешься, — И Баранова обратилась к Моррисону: — Пожалуйста, не принимайте поведение Софьи на свой счет. Многие наши граждане переживают период ультрапатриотизма и считают самым правильным не любить американцев. Но это скорее поза, чем истина. Уверена, когда мы начнем работать в одной группе, Софья избавится от своих стереотипов.

— Я все понимаю. В моей стране тоже происходят подобные казусы. Если уж на то пошло, в настоящий момент я не очень-ТО люблю советских граждан. Причина ясна, я думаю. Но, — он улыбнулся, — я легко могу сделать исключение для доктора Калининой.

Баранова покачала головой.

— Американцы вроде вас и русские вроде Аркадия обладают особым мужским мышлением, стоящим выше национальных границ и культурных различий.

Моррисон оставался непреклонным:

— Но я не буду работать ни с ней, ни с кем-либо другим. Я устал напоминать вам, доктор Баранова, что не верю в существование минимизации и не буду вам помогать.

Дежнев засмеялся:

— Знаешь, Альберту можно верить. Он человек серьезный.

Баранова сказала:

— Доктор Моррисон. Это Катенька.

Она похлопала по клетке, которую Моррисон чуть было не проигнорировал. Доктор Калинина полностью завладела его вниманием. И даже после того, как она ушла, Моррисон продолжал поглядывать на дверь в ожидании ее появления.

Он туповато уставился на клетку, сплетенную из проволоки. Катенька, белый кролик средних размеров, спокойно жевала травку, полностью отдавшись этому занятию.

— Да, вижу. Это кролик.

— Это не просто кролик, доктор. Это необычное создание. Уникальное. Катенька дала начало истории, которая по своему значению превосходит историю войн и катастроф и, наверное, будет названа в ее честь. Если исключить таких совершенно ничтожных созданий, как черви, блохи и микроскопические паразиты, Катенька — первое живое существо, подвергшееся минимизации. Собственно, она была минимизирована в трех отдельных случаях. И если бы мы сумели, она была бы уменьшена еще в десятки раз. Эта крольчиха внесла большой вклад в минимизацию живых форм. Как видите, эксперименты не принесли ей никакого вреда.

Моррисон заметил:

— Не хочу вас обидеть, но бездоказательного утверждения, что этот кролик был минимизирован три раза, я не приму. Нет, я не сомневаюсь в вашей честности. Но я ученый, единственным достаточным доказательством для меня является возможность увидеть все собственными глазами.

— Конечно. И именно по этой причине, ценой больших затрат, Катенька подвергнется минимизации четвертый раз.

Софья Калинина вернулась и обратилась к Моррисону.

— У вас есть часы или что-нибудь металлическое? — спросила она резко.

— У меня нет с собой ничего, доктор Калинина. Ничего, кроме одежды, единственный карман которой пуст. Даже этот браслет, удостоверяющий личность, похоже, сделан из пластмассы.

— Просто металл мешает сильному электромагнитному полю.

— А психологическое воздействие?

— Нет. Во всяком случае, не обнаружено.

Моррисон, в надежде, что они наконец прекратят прикрываться минимизацией, ждал развязки этой истории. С каждой минутой в нем нарастало недовольство, и он зло сказал:

— Доктор Калинина, вы не боитесь, что облучение плохо повлияет на способность к деторождению, если вы вдруг забеременеете?

Калинина вспыхнула:

— У меня есть ребенок. Девочка. Абсолютно здоровая.

— Вы облучались во время беременности?

— Один раз.

Тут вмешалась Баранова:

— Доктор Моррисон, вы закончили с вопросами? Начинать можно?

— Собираетесь уменьшать кролика?

— Конечно.

— Тогда — дерзайте. Я весь внимание.

В душе доктор насмехался над наивными русскими. Глупо с их стороны упорно добиваться невозможного. Сейчас заявят, что оборудование вышло из строя, будут извиняться и искать виноватых.

Баранова снова обратилась к нему:

— Для начала, доктор Моррисон, поднимите, пожалуйста, клетку.

Моррисон не шевельнулся.

Он подозрительно переводил сомневающийся взгляд с одного на другого.

Дежнев, как обычно, с иронией заметил:

— Вперед. Не бойся, Альберт. Ручки не запачкаешь. Хотя во время работы это случается.

Моррисон взял клетку, поднял ее. Она весила килограммов десять. Проворчал скептически:

— Теперь можно поставить?

— Конечно, — разрешила Баранова.

— Осторожно, — взволнованно добавила Калинина. — Не испугайте Катеньку.

Моррисон осторожно опустил клетку. Кролик, оказавшись в воздухе, на время прервал трапезу, с любопытством принюхался и вновь принялся за еду.

Баранова подала знак, и Софья направилась к пульту управления, скрытому за проводами. Через плечо посмотрела на клетку, как бы оценивая ее местоположение, затем вернулась и слегка поправила ее — и щелкнула тумблером.

Издав завывающий звук, клетка засверкала, отбрасывая лучи света, будто что-то невидимое появилось между людьми и нею. Свечение усиливалось снизу клетки, отделяя ее от каменной поверхности стола, куда ее пристроили.

Баранова объяснила:

— Сейчас клетка находится в поле минимизации. Уменьшатся только предметы, попавшие в поле.

Моррисон раскрыл глаза как можно шире, его точил червь сомнения. Не собираются ли ему продемонстрировать хитрый фокус и заставить поверить, что он стал свидетелем великой минимизации?

— А как именно вы создаете это так называемое поле минимизации?

— А вот этого, — отрезала Баранова, — мы вам не скажем. Догадайтесь, под каким грифом проходит эта информация. Вперед, Софья.

Завывание повысилось на тон и немного усилилось. У Моррисона оно вызвало неприятное чувство, но остальные переносили его равнодушно. Он несколько секунд разглядывал людей, а когда обратил взор на клетку, ему показалось, что та уменьшилась. Нахмурившись, наклонил голову, чтобы край клетки совпал с вертикальной линией провода на противоположной стене. Он сам заметил, как край клетки отклонялся от линии на стене. Ошибки быть не могло, определенно клетка уменьшалась.

Доктор не смог сдержать эмоции. На лице отразилась досада, на что Баранова отреагировала, слегка улыбнувшись.

— Она действительно сокращается, доктор Моррисон. Ваши глаза не лгут.

Завывание продолжалось — продолжалось и уменьшение. Клетка стала вдвое меньше.

Моррисон неуверенно произнес:

— Существуют еще оптические иллюзии.

Баранова крикнула:

— Софья, остановите на секунду.

Вой прекратился, сверкание пропало. Клетка заняла прежнее положение на столе. Но определенно казалась меньших размеров. Кролик, пропорционально уменьшенный по сравнению с исходным вариантом, продолжал жевать маленькие листья салата и кусочки моркови, разбросанные по дну клетки.

Баранова спросила:

— Неужели вы думаете, что это оптическая иллюзия?

Моррисон молчал, а Дежнев весело язвил:

— Ну, Альберт, миленький, поверьте собственным ощущениям. На эксперимент уходит много энергии. И если вы не поверите, руководство выпорет нас за бесполезную трату денег. Что скажете?

Моррисон покачал головой в грустном замешательстве:

— Не знаю, что и сказать.

Баранова попросила:

— Поднимите, пожалуйста, клетку еще раз, доктор Моррисон.

Моррисон опять замешкался. Но Баранова успокоила:

— Поле минимизации не имеет радиации. Прикосновение вашей руки не подействует на нее, а сам процесс никак на вас не отразится. Видите? — И она решительно положила руку на клетку.

Однако сомнения продолжали мучить Моррисона. Он робко взял клетку обеими руками, поднял ее и тут же от удивления вскрикнул — ее вес был не больше килограмма. Клетка задрожала в руках. Уменьшенный кролик встревоженно отскочил в угол и съежился от страха.

Моррисон поставил клетку как можно точнее в прежнее положение, но Калинина подошла и слегка поправила ее.

Баранова спросила:

— Ну, что думаете, доктор Моррисон?

— Она, конечно, весит меньше. Но вдруг вы мудрите?

— Заменяем большой предмет маленьким, копию, отличающуюся только размерами?

Моррисон откашлялся. Он ни на чем не настаивал. Однако пока отказывался верить своим глазам.

Баранова продолжала:

— Пожалуйста, обратите внимание, доктор, уменьшились не только размеры, но и масса в пропорции. Атомы и молекулы, составляющие клетки, и ее содержимое изменились в размере и массе. Коренным образом уменьшилась постоянная Планка, поэтому внутри относительно ничего не изменилось. Для самого кролика еда и все, что находится внутри клетки, кажется абсолютно нормальным. Внешний мир в размерах вырос по отношению к кролику, но он, конечно, об этом не догадывается.

— Но поле минимизации исчезло, — заметил Моррисон. — Почему клетка и ее содержимое не восстанавливают прежних размеров?

— По двум причинам, доктор. Во-первых, состояние миниатюризации стабильно. Это одно из великих фундаментальных открытий, которое сделало ее возможной. В каком бы месте мы ни остановили процесс, не потребуется много энергии, чтобы поддерживать его в том же состоянии. Во-вторых, поле миниатюризации полностью не исчезло. Оно просто уменьшилось и сжалось, сохраняя атмосферу внутри клетки, не рассеиваясь и не допуская нормальные молекулы внутрь. Вот почему можно трогать неуменьшенными руками стены клетки. Но мы еще не закончили, доктор. Продолжим?

Взволнованный Моррисон не мог отрицать факта эксперимента. Но мимолетно опасался, не подвергся ли он воздействию наркотиков, провоцирующих сверхвнушаемость и галлюцинации. С трудом выговорил:

— Не слишком ли много вы мне показываете?

— Да, но только поверхностно. Если обнародуете это в Америке, вам, скорее всего, не поверят. И не увидят ни малейшего намека на существование технологии минимизации.

Баранова подняла руку, и Калинина вновь включила цепь. Опять послышалось завывание. Клетка начала уменьшаться. Казалось, теперь все происходит быстрее. Баранова будто читала мысли Моррисона:

— Чем больше уменьшение, тем меньше массы остается и размеры быстрее сокращаются.

Моррисон непроизвольно открыл рот. Он был в состоянии, близком к шоковому, пялился на клетку, которая в диаметре дошла до сантиметра и все еще продолжала уменьшаться.

Баранова подняла руку. Звук исчез.

— Осторожно, доктор Моррисон. Сейчас она весит всего несколько сотен миллиграммов и очень хрупка. Вот. Обратите внимание.

Она подала большое увеличительное стекло. Моррисон, не сказав ни слова, уставился на крохотную клетку. Он никогда бы не догадался, что за движущийся организм находится внутри, если бы не знал заранее. В голове не укладывалась реальность существования такого крохотного кролика.

И все-таки он был свидетелем того, как он уменьшился, и сейчас пялился на него, испытывая смущение и восторг.

Он взглянул на Баранову и спросил:

— Неужели это правда?

— Все надеетесь, что это оптическая иллюзия, гипнотизм или что-то в этом роде?

— Наркотики?

— Если бы действовали наркотики, доктор Моррисон, вам бы показали более великое достижение, чем минимизация. Оглянитесь. Разве все остальное не выглядит нормальным? Наркотик, способный изменить восприятие единственного объекта в большой комнате, не затрагивая другие предметы, стал бы сам по себе необыкновенным открытием. Нет, доктор, вы видели реальность.

— Увеличьте ее, — произнес Моррисон сдавленным голосом.

Дежнев рассмеялся, но быстро подавил смех.

— Колебания воздуха, вызванные смехом, не Дай бог, сдуют Катеньку, и тогда Наташа и Софья стукнут меня чем-нибудь тяжелым. Подождите, если хотите, чтобы ее увеличили.

Баранова сказала:

— Дежнев прав. Вы стали свидетелем не какой-то там магии, а научной демонстрации. Если здесь было замешано волшебство, я бы щелкнула пальцем, и перед нами появилась бы клетка с кроликом нормальных размеров. Тогда бы вы поняли, что стали свидетелем оптической иллюзии. Тем более что требуется значительная энергия для уменьшения постоянной Планка от нормальной величины до сотых и тысячных. Вот почему минимизация считается дорогим методом. А чтобы вновь увеличить постоянную Планка, необходима энергия, равная затраченной первоначально, так как закон сохранения энергии распространяется и на минимизацию. Поэтому мы не можем достичь обратного процесса, не располагая необходимой энергией. И нам потребуется время, гораздо больше времени, чем потрачено на уменьшение.

Моррисон молчал. Объяснение сохранения энергии в процессе эксперимента показалось ему более убедительным, чем сама демонстрация опыта. Шарлатаны не так щепетильны в обращении с законами физики.

Он произнес:

— Тогда процесс минимизации вряд ли найдет практическое применение. Самое большее, его можно использовать как инструмент для расширения и развития квантовой теории.

Баранова сказала:

— Даже этого нам хватит. Не судите о методе по начальной стадии. Надеюсь, мы научимся обходиться без столь серьезных энергетических затрат, сделав минимизацию и деминимизацию более эффективными. Процесс обмена энергии происходит следующим образом: электромагнитное поле — минимизация — энергия деминимизации. Не так ли? Что, если использовать процесс деминимизации для освобождения энергии и вновь создавать электромагнитное поле? Возможно, так легче будет управлять процессом?

— Вы отменили второй закон термодинамики? — спросил Моррисон преувеличенно вежливо.

— Вовсе нет. Мы не считаем, что стопроцентное сохранение энергии невозможно. Если мы сможем семьдесят пять процентов энергии деминимизации превратить в электромагнитное поле — или хотя бы двадцать пять процентов, — ситуация улучшится. К тому же наверняка имеется более совершенный и эффективный метод, и поисками его займетесь вы.

У Моррисона округлились глаза:

— Я? Я ничего об этом не знаю. Почему вы выбрали меня? С таким же успехом вы могли бы взять дошкольника.

— Это не так. Мы знаем, чем вы занимаетесь. Пойдемте, доктор Моррисон, в кабинет, пока Софья и Аркадий займутся скучным процессом увеличения Катеньки. Я докажу, что вы достаточно подготовлены, чтобы сделать минимизацию эффективной и, таким образом, извлечь из нее практическую пользу. Тогда вы поймете, что являетесь единственным человеком, способным оказать нам помощь.

Глава 5 КОМА

— Это, — сказала Наталья Баранова, — мой кабинет в Гроте.

Женщина уселась в потертое кресло, в котором, подумалось Моррисону, ей было очень удобно, так как за долгие годы оно приобрело очертания ее тела.

Он расположился в другом кресле, поменьше и попроще, с атласным сиденьем, не таким уютным, как казалось на первый взгляд. Бегло осмотрел обстановку и вдруг затосковал по дому. Что-то здесь напоминало его собственный кабинет. У Барановой, правда, было богаче, чем у него, — советский стиль тяготел к вычурности. Моррисону на какое-то мгновение стало интересно, и он увлекся разглядыванием обстановки.

Тот же самый беспорядок в куче распечаток, тот же специфический запах чернил, и те же старомодные книги, разбросанные среди кассет. Моррисон попытался прочесть название одной из них, но она лежала слишком далеко и так истрепалась, что буквы стерлись. Ему даже показалось, что одна из них на английском языке. Его это нисколько не удивило. У него в библиотеке тоже имелись труды русских классиков для того, чтобы изредка освежать в памяти язык.

Баранова заговорила:

— Мы одни. Нас здесь не подслушают, и никто не помешает. Скоро сюда принесут обед.

— Вы очень любезны, — язвительно ответил Моррисон.

Баранова пропустила колкость мимо ушей.

— Доктор Моррисон, я не могла не заметить, что Аркадий стал обращаться к вам по имени. Он, конечно, невоспитан и слишком много на себя берет. Но, несмотря на способ, которым вас сюда заманили, наши отношения вполне могут стать дружескими и неофициальными.

Моррисон проговорил неуверенно:

— Что ж, зовите меня Альбертом. Но скорее для удобства, чем в знак становления дружбы. Я не забыл, что меня похитили.

Баранова улыбнулась:

— Я пыталась убедить вас приехать добровольно. Если бы не крайняя необходимость, мы бы не пошли на похищение.

— Если вас обуял стыд за содеянное, верните меня в Штаты. И я обещаю, что забуду о прискорбном инциденте и не наябедничаю своему правительству.

Баранова медленно покачала головой:

— Сами знаете, что этому не бывать. Необходимость превыше наших желаний. Вы скоро поймете, что я имею в виду. Но как бы там ни было, Альберт, давайте поговорим серьезно, как представители всемирного сообщества ученых, которые выше национальных вопросов и прочих искусственных различий между людьми. Итак, теперь вы признали реальность минимизации.

— Должен признать. — Моррисон покачал головой почти с сожалением.

— И понимаете наши проблемы?

— Слишком велик расход энергии.

— Но если мы резко снизим расход энергии, то сможем осуществить минимизацию, просто воткнув штепсель в розетку, затратив энергии не больше, чем для приготовления тостов.

— Но пока выхода нет. Или, во всяком случае, ваши люди не могут уменьшить расход энергии. Почему вы предпочитаете секретность? Почему не опубликуете открытия и не пригласите других ученых? Секретность наводит на мысль, что Советский Союз планирует использовать минимизацию в качестве какого-то орудия, достаточно сильного, чтобы ваша страна смогла разрушить взаимопонимание, благодаря которому на земле в течение двух последних поколений воцарились мир и сотрудничество.

— Это не так. Мы не хотим мирового господства.

— Надеюсь. Но если Советский Союз засекречивает открытия, невольно понимаешь, почему его подозревают в неблаговидных замыслах.

— Но ведь и у Штатов есть свои секреты, не так ли?

— Не знаю. Американское правительство мне не докладывает. Если у него есть секреты — а я полагаю, это так, — я их одобряю. Скажите, зачем они? Что случится, если минимизацией мы будем заниматься вместе? Или ее осуществят африканцы, если уж на то пошло? Мы, американцы, изобрели самолет и телефон, и все этим пользуются. Мы были первыми на Луне, но вы получили свою часть лунных поселений. С другой стороны, вы первые разрешили проблему получения солнечной энергии и строительства солнечных станций в космосе, и мы теперь равноправно участвуем в этом.

Баранова ответила:

— Все, что вы говорите, — правильно. Тем не менее на протяжении более ста лет весь мир считает бесспорным превосходство американской технологии над советской. Это нас постоянно раздражает, и хотелось бы хоть в чем-то фундаментальном и абсолютно революционном доказать явное лидерство Советского Союза.

— А как насчет мирового сообщества ученых, на которое вы ссылаетесь? Вы являетесь его членом или вы — просто советский ученый?

— И то и другое, — рассердилась Баранова. — Если бы я могла принимать решения, я, возможно, открыла бы миру наши достижения. Однако я не обладаю подобным правом. Им наделено мое правительство, а я обязана хранить ему верность. Кроме того, вы, американцы, сами толкаете нас на это. Ваши постоянные громкие заявления об американском превосходстве заставляют держать оборону.

— А разве приглашение американца, такого, как я, помочь в решении проблем не уязвляет советскую гордость?

— Что ж, да, это действительно горькая пилюля. Но, по крайней мере, она дает возможность Соединенным Штатам участвовать в открытии, за что мы вам будем признательны, Альберт. Вы проявите себя как настоящий американский патриот и восстановите свою репутацию, если поможете нам.

Моррисон горько улыбнулся:

— Подкуп?

Баранова пожала плечами:

— Если мои слова вы воспринимаете именно так, я не могу вам запретить этого. Но давайте поговорим по душам и посмотрим, что из этого выйдет.

— В таком случае поделитесь информацией. Сейчас, когда я вынужден поверить в существование минимизации, вы должны мне рассказать, на чем она основана с точки зрения физики. Удовлетворите любопытство ученого собрата.

— Вы прекрасно знаете, Альберт, что вам опасно знать слишком много. Тогда под вопросом окажется ваше возвращение. Кроме того, хоть я и умею управлять процессом минимизации, ее основные принципы мне неизвестны. Владей я этой информацией, наше правительство вряд ли рискнуло бы отправить меня в Соединенные Штаты.

— Вы хотите сказать, что мои соотечественники смогли бы похитить вас так же, как вы меня?

— Абсолютно уверена в этом, когда овчинка стоит выделки.

— А кто же действительно знает принципы действия минимизации?

— Эти имена вам тоже ни к чему. Но немного приподнять завесу таинственности я могу. Петр Шапиров — один из них.

— Сумасшедший Петр, — сказал с улыбкой Моррисон, — Я не удивлен.

— Еще бы. Уверена, вы пошутили, сказав «сумасшедший», но именно он первый разработал разумное объяснение основ минимизации. Конечно, — задумчиво добавила она, — для этого требуется некоторое безумие или по крайней мере определенный образ мысли. Шапиров также первый предложил метод достижения минимизации с наименьшим расходом энергии.

— Как? Превращение деминимизации в электромагнитное поле?

Баранова скорчила гримасу:

— Я лишь привела пример. Метод Шапирова гораздо сложнее.

— Можете объяснить?

— Только приблизительно. Шапиров заметил, что каждый из двух основных аспектов всеобщей универсальной теории Вселенной — квантовый аспект и аспект относительности — зависит от постоянной величины, ограничивающей их. В квантовой теории — это постоянная Планка, очень маленькая величина, но не равная нулю. В теории относительности — скорость света, которая очень велика, но не бесконечна. Постоянная Планка устанавливает нижний предел величины превращения энергии, а скорость света — верхний предел скорости передачи информации. Шапиров высказал мнение, что обе они связаны. Другими словами, если уменьшается постоянная Планка, то увеличивается скорость света. Если постоянную Планка довести до нуля, скорость света станет бесконечной.

Моррисон внезапно добавил:

— И в этом случае Вселенная станет ньютоновой по своим свойствам.

Баранова кивнула:

— Да. Шапиров считает, что причиной огромного расхода энергии в минимизации является разъединенность двух ограничений, уменьшение постоянной Планка без увеличения скорости света. Если объединить две постоянные, энергия направится от предела скорости света к пределу постоянной Планка во время минимизации. Скорость света во время минимизации будет увеличиваться, а при деминимизации — уменьшаться. Производительность достигнет почти ста процентов. Тогда для минимизации потребуется совсем мало энергии, а восстановление начнется очень быстро.

Моррисон полюбопытствовал:

— Шапиров представляет, как будут проходить процессы минимизации и деминимизации при объединении двух постоянных?

— Говорил, что знает.

— Говорил? В прошедшем времени? Не значит ли это, что он передумал?

— Не совсем так.

— Тогда в чем же дело?

Баранова медлила.

— Альберт, — сказала она почти с мольбой, — вы слишком торопитесь. Я хочу, чтобы вы подумали. Вы знаете, что минимизация действует. Вы знаете, что она возможна, но непрактична. Вы знаете, что она принесет пользу человечеству, и, уверяю вас, она не принесет вреда и не будет использоваться для военных действий. Как только мы восстановим пошатнувшееся превосходство нашей державы, гриф секретности будет тут же снят.

— Правда, Наталья? Вы и ваш народ поверили бы Соединенным Штатам, будь ситуация противоположной?..

— Поверьте! — вздохнула тяжело Баранова. — Любому нелегко прийти к этому. Слабость человечества в том, что мы постоянно видим худшее в других. Кто-нибудь должен поверить первым, иначе хрупкий мир сотрудничества разрушится и мы вернемся назад в двадцатый век, с его дикостью и ужасами. Если Соединенные Штаты так сильно уверены в том, что американцы великая и самая передовая нация, почему бы им первым не рискнуть?

Моррисон развел руками:

— Я не могу ответить на ваш вопрос. Я — один из граждан и не представляю весь народ.

— Как один из граждан вы способны помочь нам, зная, что не принесете вреда своей стране.

— Одного вашего слова недостаточно, чтобы поверить. Вы представляете ваш народ так же, как я — свой. Но не в этом дело, Наталья. Как я могу сделать минимизацию практичной, если ничего не знаю о ней?

— Потерпите. Давайте лучше пообедаем. Дежнев и Калинина к этому времени закончат деминимизацию Катеньки и присоединятся к нашему обществу, заодно приведут с собой еще одного человека. С ним вы должны встретиться. Затем, после обеда, я отведу вас к Шапирову.

— Что-то я сомневаюсь, Наталья. Вы только что сами сказали, будто для меня представляет опасность знакомство с теми, кто действительно разбирается в минимизации. Я могу слишком много узнать, что затруднит мое возвращение в Штаты. Почему же я должен рисковать, встречаясь с Шапировым?

Баранова грустно ответила:

— Шапиров — исключение. Обещаю, вы поймете это, когда увидитесь с ним. Кроме того, поймете, почему мы обращаемся к вам.

— Этого, — убежденно воскликнул Моррисон, — я никогда не пойму.

Обед проходил в комнате, ярко освещенной электролюминесцентными стенами и потолком. Баранова с явной гордостью демонстрировала это достижение, но Моррисон удержался от обидных сравнений с Соединенными Штатами, где электролюминесценция была явлением обычным.

Он также не выразил удивления, что, несмотря на электролюминесценцию, в центре потолка висела маленькая, но красивая люстра. Ее лампочки не прибавляли света, но бесспорно придавали комнате менее больничный вид. Как и предупредила Баранова, к ним присоединился еще один человек. Юрий Конев.

— Нейрофизик, как и вы, Альберт, — сообщила Баранова. Конев, отличающийся в свои тридцать с лишним лет какой-то мрачной красотой, производил впечатление застенчивого молодого человека. Он пожал руку Моррисону с подозрительной осторожностью и произнес на хорошем английском с явным американским акцентом:

— Рад познакомиться с вами.

— Полагаю, вы были в Соединенных Штатах? — тоже по-английски осведомился Моррисон.

— Провел два года в аспирантуре Гарвардского университета. Это дало мне великолепную возможность изучить английский.

— Однако, — заметила Баранова по-русски, — доктор Альберт Моррисон очень хорошо говорит на нашем языке, Юрий, не будем лишать его возможности попрактиковаться в нем.

— Конечно, — ответил Конев по-русски.

Моррисон на самом деле почти забыл, что находился под землей. В комнате отсутствовали окна, но света было предостаточно. За столом не наблюдалось особого оживления. Аркадий Дежнев ел с молчаливой сосредоточенностью, а Софья Калинина казалась отрешенной. Она изредка посматривала на Моррисона и полностью игнорировала Конева. Баранова наблюдала за всеми, но говорила мало. Казалось, она даже обрадовалась тому, что инициативу в разговоре взял на себя Конев.

— Доктор Моррисон, должен сказать вам, что внимательно следил за вашей работой.

Моррисон, с удовольствием поглощавший густые щи, поднял голову и улыбнулся. Первый раз с тех пор, как его обманом доставили в Советский Союз, упомянули о его работе.

— Спасибо за интерес, но Наталья и Аркадий называют меня по имени, так что не будем нарушать традицию. Давайте в тот небольшой промежуток времени, что я проведу у вас, станем обращаться друг к другу по имени.

— Помогите нам, — тихо сказала Баранова, — и вы на самом деле скоро вернетесь домой.

— Безусловно, — также тихо проговорил Моррисон, — я хочу уехать.

Конев проговорил громко, пробуя вернуть разговор в желаемое русло:

— Но должен заметить, Альберт, я не смог продублировать результаты ваших научных наблюдений.

Моррисон сжал губы:

— На то же самое жаловались мне нейрофизики в Штатах.

— Но почему? Академик Шапиров очень заинтересовался вашими теориями и утверждает, что вы, возможно, правы. По крайней мере, в чем-то.

— Но Шапиров — не нейрофизик, не так ли?

— Да, но у него необыкновенное чутье. Обсуждая что-то, он говорил: «Кажется, это правильно», — и оно оказывалось верным хотя бы частично. Шапиров считает, что вы, возможно, находитесь на пути создания интересного ретранслятора.

— Ретранслятора? Не знаю, что он имеет в виду.

— Эти слова я однажды услышал от него. Без сомнения, он высказывал личные соображения. — Конев бросил проницательный взгляд на Моррисона, словно ожидал замечаний.

Моррисон не обратил внимания.

— Все, что я сделал, — пояснил он, — так это установил новый тип анализа импульсов головного мозга и перешел к более подробному исследованию особой схемы, находящейся внутри мозга и занимающейся творческим мышлением.

— Здесь, наверное, вы немного преувеличиваете, Альберт. Сомневаюсь, что ваша схема действительно существует.

— Результаты ясно на это указывают.

— На собаках и обезьянах. Неизвестно, насколько мы можем экстраполировать подобную информацию к гораздо более сложной структуре человеческого мозга.

— Признаюсь, не анатомировал человеческий мозг, но тщательно проанализировал импульсы человеческого мозга, и результаты, по крайней мере, не противоречат моей гипотезе творческой структуры.

— Именно это у меня вышло продублировать, как и у американских коллег.

Моррисон опять проигнорировал выпад.

— Необычайно трудно провести адекватный анализ импульсов мозга на пятеричном уровне. Ведь никто годами не занимался этой проблемой.

— И ни у кого нет специального компьютерного оборудования. Вы разработали собственную программу для анализа мозговых импульсов, не так ли?

— Да.

— И описали ее?

— Конечно. Достигнутые результаты без описания программы ничего не стоят. Кто подтвердит их без эквивалентной компьютерной программы?

— Все же в прошлом году на международной нейрофизической конференции в Брюсселе я слышал, вы продолжили изменять программу и что для подтверждения выводов не хватает сложного программирования, которое давало бы возможность делать анализ Фурье при необходимой степени чувствительности.

— Нет, Юрий, это ложь. Абсолютная ложь. Время от времени я менял программу, но каждое изменение подробно описывал в «Компьютерной технологии». Пробовал опубликовать данные в «Американском журнале нейрофизики», но в последнее время мои научные статьи не проходят. И не моя вина, если кто-то ограничивается лишь чтением «АЖН» и плохо знаком с другими источниками.

— И все же… — Конев сделал паузу и нахмурился, будто сомневался в собственных мыслях. — Не знаю, должен ли сказать вам. Это может вам не понравиться.

— Давайте. В последние годы я привык к замечаниям разного рода — враждебным, язвительным и — хуже всего — жалостливым. Я стал бесчувственным как чурбан. Между прочим, очень вкусная котлета по-киевски.

— Специально для гостя, — сдержанно пробормотала Калинина. — Излишек масла плохо сказывается на фигуре.

— Ха, — громко отреагировал Дежнев — Вредно для фигуры. Чисто американское замечание, не имеющее смысла для русских. Мой отец всегда говорил: «Организм знает, что ему нужно. Поэтому определенные вещи кажутся вкусными».

Калинина закрыла глаза, выражая свое явное неудовольствие.

— Рецепт самоубийства, — заявила она.

Моррисон заметил, что Конев не смотрел в сторону Софьи. Будто ее здесь не было. Поэтому решил к нему обратиться:

— Вы что-то сказали, Юрий? О чем-то, что может мне не понравиться.

Конев решился:

— Это правда, Альберт, что вы предоставили своему коллеге программу, но, даже введя ее в свой компьютер, он не смог повторить ваших результатов?

— Правда, правда, — ответил Моррисон. — Во всяком случае, этот мой коллега, довольно способный человек, так мне позже сказал.

— Подозреваете, что он солгал?

— Нет. Просто результаты наблюдений столь неуловимы и кратковременны, что скептическая попытка их отыскать действительно и привела к неудаче.

— Вы примете возражение, Альберт? Ведь, с другой стороны, ваша уверенность в успехе и привела к тому, что воображение нарисовало вам удачное завершение эксперимента?

— Допускаю, — согласился Моррисон. — Мне часто указывали на это в прошлом. Но в данном случае это утверждение не проходит.

— Еще один слух, — продолжал Конев. — Мне неприятно вспоминать о нем, но важно внести ясность. Принадлежит ли вам утверждение, будто, анализируя испускаемые человеческим мозгом импульсы, вам иногда удается расшифровать мысли?

Моррисон решительно покачал головой:

— Я никогда не делал таких заявлений в печати. Просто раз или два рассказал коллеге, что, когда сосредотачиваюсь на анализе импульсов, иногда чувствую, как мой собственный разум заполняется различными мыслями. Я пока не нашел способа определить, мои ли это собственные мысли или же сигналы, идущие от моего мозга, резонируют с импульсами испытуемого.

— А такой резонанс возможен?

— Предполагаю, что да. Эти колебания способны порождать небольшие переменные электромагнитные поля.

— А! Так вот что, видимо, побудило академика Шапирова бросить эту фразу о ретрансляторе. Волны, распространяемые головным мозгом, всегда порождают переменные электромагнитные поля независимо от того, подвергаете вы их анализу или нет. Вы не резонируете — в обычном смысле этого слова — с мыслями другого человека, как бы интенсивно он в этот момент ни мыслил. Резонанс появляется, только когда вы углубляетесь в изучение волн при помощи специальной программы компьютера. Компьютер, по-видимому, и выполняет роль ретранслятора, усиливая волны, распространяемые мозгом испытуемого, проецируя их на ваш мозг.

— У меня нет доказательств. Только промелькнувшее несколько раз ощущение. Но его недостаточно.

— Все впереди. Человеческий мозг — самая сложная из всех известных систем.

— А как насчет дельфинов? — спросил Дежнев с полным ртом.

— Пустые надежды, — поспешил с ответом Конев.

— Они понятливые, но их мозг полностью подчинен существованию и выживанию, в их головах не остается места для абстракций, присущих человеку.

— Никогда не занимался дельфинами, — равнодушно заметил Моррисон.

— К черту дельфинов, — нетерпеливо бросил Конев. — Давайте сконцентрируем внимание на факте, что компьютер после введения в него специальной программы может действовать как ретранслятор, передавая мысли наблюдаемого в ваш мозг. Если это действительно так, то вы, Альберт, необходимы нам как никто другой на свете.

Нахмурившись и отодвигая свой стул, Моррисон возразил:

— Даже если я и читаю чужие мысли при помощи компьютера — кстати, никогда этого не утверждал и фактически отрицаю, — никак не могу взять в толк, какое это имеет отношение к минимизации?

Баранова поднялась и бросила взгляд на часы.

— Пора. Пойдемте навестим Шапирова.

Моррисон заметил:

— Мне абсолютно все равно, что он скажет.

— Сами увидите, — произнесла Баранова голосом, в котором послышались железные нотки, — он не проронит ни слова и одновременно будет чрезвычайно убедителен.

Моррисон держал себя в руках. Русские обращались с ним, надо отметить, как с дорогим гостем. Если бы знать причину, по которой его сюда притащили, то жаловаться было бы не на что. Куда они клонят? Одного за другим Баранова представляла своих сотрудников — первым Дежнева, затем Калинину, потом Конева. Но Моррисон терялся в догадках. Снова и снова Баранова намекала на необходимость его присутствия, ничего при этом не объясняя. Вот и Конев завел с ним разговор, но не внес ясности.

А теперь еще предстоял визит к Шапирову. Пока ясно одно — свидание с ним должно расставить все точки над i. После того, как Баранова впервые упомянула об академике двумя днями раньше, Моррисону почудилось, что дух Шапирова витает здесь, словно сгущающийся туман. Именно он разработал процесс минимизации, именно он обнаружил связь между постоянной Планка и скоростью света. Именно он оценил нейрофизические теории Моррисона и именно он бросил фразу о компьютере в роли ретранслятора. По-видимому, эта фраза и убедила Конева, что Моррисон — и только Моррисон — будет им полезен.

И Моррисону ничего не оставалось, кроме как противостоять уговорам и аргументам, которые станет выдвигать Шапиров. Если он докажет, что не сможет им помочь, то что они сделают? Станут угрожать или пытать? Или решатся на промывку мозгов?

При этой мысли Моррисон содрогнулся. Он не осмеливался отказать им, заявив честно, что просто не хочет с ними связываться. Ему предстоит убедить их, что он не пригоден для столь великих замыслов. Определенно, такая позиция разумна. Ее следует придерживаться. Какое отношение нейрофизик имеет к минимизации? Почему они сами этого не видят? И ведут себя так, словно именно он, который еще сорок восемь часов назад даже не думал ни о какой минимизации, способен оказать им содействие?

Они шли по коридорам довольно долго, пока углубившийся в мрачные мысли Моррисон не заметил, что их стало меньше.

Он обернулся к Барановой:

— А где остальные?

Она ответила:

— У них есть работа.

Моррисон покачал головой. Да уж, болтливыми их не назовешь. Не вытянешь и слова. Держат рот на замке. Наверное, у русских эта привычка выработалась за годы советской власти. А может, связана с работой над секретным проектом: когда ученые не имеют доступа к исследованиям коллег.

Не держат ли они его за американское научное светило? Ведь он определенно не давал для этого никакого повода. По правде говоря, он вообще считал себя узким специалистом, фактически не сведущим нигде, кроме нейрофизики.

«Такова прогрессирующая болезнь всей современной науки», — подумал он об узкой специализации.

Они вошли еще в один лифт, который он разглядел в самый последний момент, поднялись еще на один уровень. Осмотревшись, Моррисон отметил характерные черты, над которыми не властны национальные и культурологические различия.

— Мы в медицинском отсеке? — поинтересовался он.

— В клинике, — поправила Баранова. — Грот — научно-исследовательский комплекс, обеспеченный всеми жизненно важными структурами.

— Зачем мы здесь? Меня что…

Внезапно он осекся, охваченный ужасом промелькнувшей в голове мысли. «Собираются накачивать наркотиками или какими-то препаратами?»

Баранова прошла немного вперед, остановилась и, оглянувшись, спросила раздраженно:

— Ну, что на этот раз вас ввергло в панику?

Моррисон смутился. Неужели выражение липа так выдает его?

— Ничего я не боюсь, — отмахнулся он. — Просто устал от бесполезных хождений.

— Почему бесполезных, с чего вы взяли? Я же сказала, нам нужно увидеть Петра Шапирова. К нему мы сейчас и идем. Мы уже почти пришли.

Они свернули за угол, и Баранова подвела его к окну.

Пристроившись к ней, Моррисон заглянул внутрь. Он разглядел палату, где находилось несколько человек. Вокруг кровати — неизвестное оборудование. Кровать помещалась под стеклянным колпаком, к ней тянулись различные трубочки. Моррисон насчитал в помещении больше десятка человек медицинского персонала, не разбирая, кто врач, кто медсестра, а кто просто санитар.

Баранова указала глазами:

— Это и есть академик Шапиров.

— Который? — не понял Моррисон.

Его глаза поочередно останавливались на каждой фигуре, но ни в одной из них он не узнавал академика, с которым встречался лишь однажды.

— На кровати.

— На кровати? Он болен?

— Хуже. Он в коме. Уже целый месяц. Мы подозреваем, что его состояние уже необратимо.

— Ужасная новость, мои соболезнования. Полагаю, поэтому вы перед обедом говорили о нем в прошедшем времени?

— Да, прежний Шапиров в прошлом, разве что…

— Разве что он выздоровеет? Но вы ведь только что сказали, что процесс необратим.

— Это так. Но его мозг продолжает жить. Определенные нарушения, конечно, есть, иначе он не был бы в коме. Но мозг еще функционирует, поэтому Конев, наблюдавший за вашей работой, считает, что частично его мыслительная деятельность сохранена.

— A-а, — проговорил Моррисон, внезапно прозрев. — Я, кажется, начинаю понимать. Отчего вы не рассказали мне все с самого начала? Если вам нужна была моя консультация по этому вопросу, то нужно было объяснить суть дела сразу, и я поехал бы с вами по доброй воле. Но, с другой стороны, обследуй я его церебральные функции и скажи: «Да, Юрий Конев прав», какую бы это принесло вам пользу?

— Это не принесло бы никакой пользы. Вы все еще не понимаете, чего мы от вас хотим, а я не могу объяснить, пока вы не вникли в суть проблемы. Вы осознаете, что хранится во все еще живых участках шапировского мозга?

— Мысли, я полагаю.

— И прежде всего мысли о взаимосвязи между постоянной Планка и скоростью света. Мысли об ускорении процесса минимизации и деминимизации. Как снизить затраты энергии на лот процесс и применять его на практике. Эти мысли могут открыть перед человечеством совершенно иные технические возможности, они сделают революцию в науке, технике и в обществе, конечно. И не менее значимую, чем появление транзистора или даже добыча огня в первобытном обществе.

— Не много ли пафоса?

— Нет, Альберт. Вам и в голову не приходило, что если связать воедино процесс минимизации и увеличение скорости света, то космический корабль при достаточном уменьшении сможет достигать любой точки Вселенной в несколько раз быстрее обычной скорости света. Нам не потребуется сверхсветовой полет. И антигравитационная система больше не потребуется, так как масса уменьшенного корабля окажется близкой к нулю.

— Что-то не могу я в это поверить.

— Вы не верите в минимизацию?

— Да нет, я не это имел в виду. Я не могу поверить, будто решение этой проблемы беспокоит только одного человека. Другие ведь тоже наверняка иногда об этом думают? Ну, если проблему не разрешат сегодня, то, возможно, в следующем году или в следующем десятилетии?

— Легко ждать, если вы не имеете к этому отношения, Альберт. Беда в том, что мы не собираемся дожидаться следующего десятилетия или даже следующего года. Центр Грот, в котором вы находитесь, обходится Советскому Союзу примерно в такую же сумму, что и небольшая война. Всякий раз, когда мы пытаемся что-нибудь уменьшить — пусть даже ту же Катеньку, — мы затрачиваем энергию, которой хватило бы городу средних размеров на целый день жизни. Давно уже правительство требует отчета о наших непомерных расходах. И многие ученые, не понимающие важности минимизации или просто из зависти, жалуются, что ради Грота вся советская наука сидит на голодном пайке. Если мы не создадим устройства, позволяющие снизить затраты энергии — и значительно, — наш проект свернут и спишут в архивы.

— И все же, Наталья, если вы опубликуете имеющиеся у вас материалы по минимизации и доведете их до сведения Ассоциации глобального развития науки, то огромное количество ученых начнет ломать над этим голову и быстро отыщет способ объединения постоянной Планка со скоростью света.

— Вы правы, — ответила Баранова, — и, вероятно, ученый, который подберет ключ к низкозатратному процессу минимизации, окажется добрым американцем либо французом, а может быть, нигерийцем или уругвайцем. Но пока им владеет советский ученый, и у нас нет желания упускать первенство.

Моррисон, в свою очередь, заметил:

— Вы забываете о всемирном братстве ученых. Не стоит разбивать его на отдельные части.

— Вы бы заговорили иначе, если бы речь шла об американском ученом, находящемся на грани открытия. Представьте, что к вам обращаются с просьбой воспользоваться результатами его исследований для чужой выгоды. Вспомните, какая реакция последовала из Америки на запуск первого советского спутника?

— Но с тех пор мы определенно продвинулись.

— Да, на километр, а могли бы на десять. Мир по-прежнему не умеет мыслить глобально. Все достижения являются в определенной степени национальной гордостью.

— Тем хуже для этого мира. Уж коль скоро мы не научились думать глобально и вынуждены питать национальную гордость, то, по-видимому, мне следует позаботиться и о своей. С какой стати я, американец, должен беспокоиться об упускающем свое открытие советском ученом?

— Я всего лишь прошу вас понять важность этой проблемы для нас. Я прошу вас всего на минуту влезть в нашу шкуру и почувствовать отчаяние, с которым мы пытаемся узнать хоть что-то из наследия Шапирова, почти канувшего в Лету.

Моррисон сдался:

— Ладно, я все понимаю. Не одобряю, но понять вас могу. Пожалуйста, объясните мне, что требуется от меня?

— Мы хотим, — горячилась Баранова, — чтобы вы помогли нам извлечь мысли Шапирова, которые продолжают жить в его мозгу.

— Но как? Исследования, проводимые мною, не имеют ничего общего с работами Пита. Хорошо, мы допустим, что в головном мозге имеется сеть передачи данных и что импульсы, излучаемые им, можно улавливать, подробно анализировать. Более того, допустим, что мне несколько раз удавалось уловить чужие ментальные образы, возможно, спроецированные моим собственным воображением, — в любом случае, я не знаю способа, позволяющего исследовать импульсы головного мозга и превращать их в реальные мысли.

— И даже если бы у вас появилась возможность детально анализировать импульсы отдельной нервной клетки, взятой из сети передачи данных головного мозга?

— При изучении отдельной клетки я не приближусь ни на шаг к необходимым вам результатам.

— Вы не допускаете, что мы можем просто уменьшить вас до необходимых размеров и поместить в эту клетку.

У Моррисона от страха подкосились ноги. Она при первой встрече намекала на что-то подобное, но он отнесся к этой мысли как к абсурду, потому что не верил в возможность минимизации. Но грубо ошибался. И ужас парализовал его, накрыв холодной волной.

Моррисон ни тогда, ни после не мог с полной ясностью восстановить последовавшие за словами Барановой события. Он словно погрузился во мрак.

А очнувшись, обнаружил себя лежащим на кушетке в небольшом кабинете. Баранова и выглядывавшие из-за нее Дежнев, Калинина и Конев неотрывно следили за ним. Лица этой троицы не сразу обрели ясные очертания.

Он попытался сесть, но Конев удержал его за плечо:

— Альберт, пожалуйста, вам надо отдохнуть. Набирайтесь сил. Моррисон в смущении переводил взгляд с одного на другого. Что-то его встревожило, но не удавалось вспомнить, что именно.

— Что произошло? Как я здесь очутился?

Он еще раз обвел взглядом комнату. Нет, раньше он здесь не бывал. Он помнил, как смотрел через окно на человека, лежавшего на больничной койке.

Он спросил озадаченно:

Я что, потерял сознание?

— Ну, не совсем, — отозвалась Баранова, — но некоторое время вы были не в себе. По-видимому, у вас приключился шок.

Теперь Моррисон все вспомнил. Он снова попытался приподняться и на этот раз более энергично оттолкнул руку Конева. Он сел, опершись о кушетку.

— Я вспомнил. Вы хотели, чтобы я подвергся минимизации. Что со мной произошло после ваших слов?

— Вы стали раскачиваться из стороны в сторону и потеряли всякий интерес к происходящему. Пришлось уложить вас на каталку и доставить сюда. Мы посчитали, что необходимости в лекарствах нет, отдых и покой восстановят ваши силы.

— Вы ничего мне не вводили? — Моррисон рассеянно смотрел на руки, пытаясь разглядеть следы от инъекций через рукава своей рубашки.

— Ничего, заверяю вас.

— Я что-нибудь говорил перед тем, как впасть в прострацию?

— Ни слова.

— Ну, так позвольте сказать сейчас. Я не собираюсь подвергаться минимизации. Это ясно?

— Ясно, что таков ваш ответ.

Дежнев присел на кушетку рядом с Моррисоном. В одной руке он держал полную бутылку, а в другой пустой стакан.

— Выпейте, это вам сейчас не повредит, — проговорил он, наливая стакан до половины.

— Что это? — поинтересовался Моррисон, пытаясь отвести его руку.

— Водка, — ответил Дежнев. — Хоть и не лекарство, но замечательно восстанавливает силы.

— Я не пью.

— Ну, в жизни все надо попробовать, дорогой Альберт. Испытать на себе согревающее действие водки необходимо даже тем, кто не пьет.

— Я не пью не потому, что не одобряю это. Просто не умею пить. Мой организм не принимает алкоголь. Стоит мне сделать пару глотков, и через пять минут я буду пьян. Пьян в стельку.

Брови Дежнева поползли вверх:

— И всего-то? А для чего же мы пьем? Пейте, если вы пьянеете, понюхав пробку, благодарите Бога за экономию. Пятнадцать капель согреют вас, ускорят кровообращение, прояснят голову, позволят собраться с мыслями. И к тому же прибавят смелости.

Калинина произнесла полушепотом:

— Не ждите, что капля алкоголя сотворит чудеса.

Моррисон отчетливо расслышал ее слова. Он быстро повернул голову и пристально посмотрел в ее глаза. Сейчас Калинина не казалась ему такой привлекательной, как при их первой встрече. Взгляд ее был тяжелым и неумолимым.

Моррисон продолжал сопротивляться:

— Я никогда не пытался выставить себя храбрецом. Никогда не говорил и не делал ничего, что позволило бы вам рассчитывать на мою помощь. Я очутился здесь по принуждению, сами знаете. Разве я вам чем-то обязан?

Баранова попыталась успокоить его:

— Альберт, вас трясет. Один глоток. Вы не опьянеете от глотка. А больше вас никто и не заставляет пить.

Пытаясь показать, что он не трусит, Моррисон, секунду поколебавшись, взял стакан из рук Дежнева и храбро глотнул. Горло обожгло, огонь пробирался дальше. Водка была сладковатой на вкус. Сделав еще один глоток, побольше, он вернул стакан Дежневу. Тот пристроил стакан и бутылку на небольшой столик рядом с кушеткой.

Моррисон попытался что-то сказать, но закашлялся. Потом собрался с силами:

— Действительно неплохо. Согласен с вами, Аркадий…

Дежнев потянулся за стаканом, но Баранова повелительным жестом остановила его:

— Все. Достаточно, Альберт. Вам нужна ясная голова. Теперь вы успокоились и сможете выслушать нас.

Моррисон ощущал разливающееся по телу тепло. Так бывало, когда изредка на дружеских встречах он выпивал немного шерри, а однажды даже хлебнул сухого мартини. Он считал, что сейчас в состоянии разнести в пух и прах любой аргумент.

— Ну что ж, — проговорил он, — начинайте, — И плотно сжал губы.

— Я не утверждаю, Альберт, что вы нам что-то должны, и приношу тысячу извинений, что по моей вине вам пришлось испытать шок. Мы прекрасно понимаем, что вы отвергаете безрассудные эксперименты, и пытались преподнести наше предложение как можно осторожнее. Признаюсь, я надеялась, что вы поймете ценность эксперимента без дополнительных объяснений.

— Вы ошибались, — заметил Моррисон. — Такая сумасшедшая мысль никогда не могла зародиться в моей голове.

— Но вы же понимаете, в каком мы сейчас положении, не так ли?

— Понимаю, только не вижу, как ваше положение связано с моим.

— Но ведь вы тоже в долгу перед наукой.

— Наука — это абстракция, перед которой я благоговею. Но не чувствую особого желания принести в жертву этой абстракции свое более чем конкретное тело. Да и суть вышесказанного заключается в том, что на карту поставлена советская, а не мировая наука.

— Ну подумайте хотя бы об американской науке, — не сдавалась Баранова, — если вы нам поможете, то можете рассчитывать на свою долю в этом эксперименте. Он станет совместной советско-американской победой.

— Вы подтвердите мое соавторство? — полюбопытствовал Моррисон. — Или же весь эксперимент будет заявлен чисто советским?

— Даю вам слово, — ответствовала Баранова.

— Но вы не можете предать свое правительство.

— Ужас, — отреагировала Калинина, — он уже решает за наше правительство.

Конев обратился к Барановой:

— Подожди, Наталья. Дай. я поговорю с нашим другом из Америки по-мужски.

Присев рядом с Моррисоном, он начал:

— Альберт, вы ведь сами заинтересованы в результатах собственных исследований. Признаем, пока вы мало в них продвинулись, и они весьма незначительны. В своей стране вам не удалось никого убедить, и вряд ли представится такой шанс. Ваши возможности ограниченны. Мы же предлагаем новые перспективы для работы, о которых вы и не мечтали еще три дня назад и которых, если откажетесь от них, может никогда больше не быть. У вас есть шанс перейти от романтических спекуляций в науке к убедительным фактам. Так воспользуйтесь им и непременно станете самым известным физиком в мире.

Моррисон возразил:

— Вы хотите, чтобы я рисковал жизнью в не прошедшем испытания эксперименте?

— Есть много прецедентов. На протяжении всей истории ученые, рискуя собой, проводили исследования. Взмывали в небо на воздушных шарах и спускались в глубь морей в примитивно оснащенных аппаратах, чтобы производить измерения и записывать наблюдения. Химики рисковали, испытывая яды и взрывчатые вещества, биологические патогены всех типов. Физиологи принимали ради эксперимента серу, а физики пытались проверить последствия ядерного взрыва, понимая, что подвергают себя, да и саму планету, смертельному риску.

Моррисон вяло заметил:

— Хватит травить байки. Вы никогда не признаете, что американец принимал участие в открытии. Разве допустимо, чтобы советская наука потеряла первенство в данном вопросе?

— Давайте, — продолжал Конев, — будем честны друг с другом. Альберт, нам не удастся скрыть ваше участие, как бы нам ни хотелось. Американскому правительству известно, что вас доставили сюда. Вы тоже знаете, что они об этом знают. Они не остановили нас только потому, что сами были не против вашего участия. Так вот, они поймут или по крайней мере догадаются, зачем вы нам нужны, после того, как мы объявим об удачном завершении эксперимента. И это еще раз убедит их, что американская наука на этот раз лично в вашем лице показала себя с лучшей стороны.

Моррисон некоторое время сидел молча, опустив голову. Щеки от выпитой водки горели. Он спиной чувствовал, как четыре пары глаз неотрывно следили за ним и как все четверо задерживают дыхание.

Посмотрев на них, он произнес:

— Позвольте один вопрос. Почему Шапиров оказался в коме? Три пары глаз переместились на Наталью Баранову.

Моррисон, проследив за их взглядами, тоже уставился на нее.

— Ну? — повторил он.

Баранова, выдержав паузу, ответила:

— Альберт, я скажу вам правду, даже если это окончательно разобьет наши надежды. Если мы попытаемся солгать, вы перестанете верить любому нашему слову. А если поймете, что мы честны, то, возможно, сохраните к нам доверие в будущем. Академик Шапиров впал в кому после минимизации, которой мы хотим подвергнуть и вас. При деминимизации случилась неприятность, в результате разрушился один участок мозга. Видимо, навсегда. Такое может случиться, и мы не пытаемся скрыть это от вас. Ну а теперь, оценив нашу полную искренность, скажите ваше слово.

Глава 6 РЕШЕНИЕ

Моррисон поднялся. Ноги плохо держали его — то ли от выпитой с непривычки водки, то ли от нервного напряжения или же виной тому стало последнее откровение Натальи. Он осторожно потоптался на месте, словно проверяя свою координацию, и прошелся по комнате.

Глядя в лицо Барановой, он хрипло произнес:

— Одно дело уменьшать кролика, на нем эксперименты могут и не сказаться. Но вы поймите, мозг человека — сложнейшая система, до конца не изученная. И там, где другие примитивные системы выживают, человеческий мозг чаще всего гибнет.

— Я понимаю, — бесстрастно заметила Баранова, — но исследования доказали, что минимизация не оказывает ни малейшего влияния на внутренние процессы, происходящие в уменьшаемом объекте. Теоретически нет никакого пагубного воздействия на человеческий мозг.

— Теоретически! — презрительно передразнил ее Моррисон. — Как можно, опираясь исключительно на одну теорию, проводить эксперимент на Шапирове, великом ученом, интеллект которого вы так воспевали? И теперь, когда несчастный профессор в коме, когда минимизация человека потерпела фиаско, у вас хватает наглости предложить мне участие в вашем сомнительном, бесчеловечном мероприятии. Желаете за счет меня восполнить потери? Но ведь и меня ожидает участь Пита. Потому я категорически отказываюсь.

Дежнев возразил:

— Не говорите чепухи. Никакое это не безумие, мы действовали правильно. Вся вина лежит на Шапирове.

— В какой-то мере, да, — поддержала его Баранова. — Шапиров натура эксцентричная. Я знаю, у вас его называли «Crazy Peter», и это недалеко от истины. Он одержим экспериментом по минимизации. Говорил, что старость не за горами и не собирается уподобляться Моисею, достигшему Земли обетованной, но так на нее и не ступившему.

— Но ведь можно было запретить ему ставить на себе опыты.

— Кому? Мне? Запретить Шапирову? Вы это серьезно?

— Ну не вы, так правительство. Если уж Советский Союз дорожит этой своей минимизацией…

— Шапиров грозился вовсе прекратить работу над проектом, если мы не сделаем так, как он хочет. Пришлось уступить. Да и у правительства нынче не столь длинные руки, как раньше, когда оно расправлялось с неугодными учеными. После всего, что было, оно теперь прислушивается к мнению мировой общественности, также, впрочем, как и ваше правительство. Такова цена международного сотрудничества. Не мне судить, хорошо это или плохо. Короче говоря, Шапирова минимизировали.

— Абсолютное безумие, — пробормотал Моррисон.

— Не совсем, — возразила Баранова, — мы соблюли все предосторожности. Несмотря на то что каждый эксперимент по минимизации стоит огромных денег (от чего бросает в дрожь членов Центрального координационного комитета), мы настояли на постепенном проведении. Дважды подвергали минимизации шимпанзе и дважды возвращали их в нормальное состояние, не отмечая при этом никаких изменений ни в поведении, ни в показаниях энцефалографа.

— Шимпанзе — все же не человек, — заметил Моррисон.

— Мы в курсе, — помрачнела Баранова. — И тем не менее следующий эксперимент провели на человеке. Нашелся доброволец. Юрий Конев, если говорить прямо.

— Пришлось пойти на это, — заметил Конев. — Именно я доказывал, что мозг не пострадает. Я нейрофизик, выполнял для проекта все необходимые расчеты. Не просить же кого-то рисковать здравомыслием, доказывая верность моих расчетов. Жизнь — черт с ней. Рано или поздно все там будем. Здравый смысл гораздо важнее.

— Какие мы храбрые, — прошептала Калинина, разглядывая свои ногти, — поступок настоящего советского человека.

Ее рот скривился, на лице нарисовалась кривая усмешка.

Глядя в упор на Моррисона, Конев проговорил:

— Да, я — советский гражданин, но патриотические соображения ни при чем. Мне кажется, в данном случае они не совсем уместны. Я сделал это из соображений порядочности и научной этики. У меня была уверенность в точности расчетов, но чего она стоит, если я не в состоянии проверить свою теорию на практике? Правда, речь шла и о более личных мотивах. После того, как минимизацию навечно занесут в историю, меня назовут первым человеком, подвергшимся ее воздействию. Это даже затмит подвиги моего великого прадеда-генерала, громившего фашистов во время Великой Отечественной войны. Я прославлюсь. И вовсе не из тщеславия, а потому, что мирные завоевания в науке ценю превыше любых военных побед.

Баранова прервала его:

— Ладно, отложим речи об идеалах и вернемся к фактам. Так вот, мы подвергали Юрия минимизации дважды. В первый раз уменьшили в два раза, после вернули в обычное состояние. Потом он был минимизирован до размеров мыши и снова успешно вернулся в норму.

— И после взялись за Шапирова? — спросил Моррисон.

— Да, следующим стал Шапиров. К тому времени он вышел из-под контроля. Отстаивал до хрипоты право быть первым минимизированным человеком. После первого рискованного опыта на Коневе едва удалось уговорить его подождать следующей попытки, более серьезной. Профессор стал невыносим. Он припугнул, что бросит работу над проектом и вообще покинет страну, возобновив исследования по минимизации за границей, если мы не минимизируем его до самых маленьких размеров. Он не оставил выбора. Представляете, «Сумасшедший Питер» болтал об эмиграции!.. Правительство не могло допустить такого позора. Пришлось пойти на поводу у Шапирова и минимизировать его до размера клетки.

— И это убило его?

— Вовсе нет. У нас не было причин для беспокойства. Когда пришло время деминимизации, мы на одной из стадий допустили оплошность. Деминимизация проводилась чуть быстрее, чем нужно, хотя температура тела повышалась слишком медленно. Эффект высоких температур. Он не убил его, но нанес непоправимый ущерб его мозгу. Если бы можно было сразу оказать ему помощь… Но до окончания процесса нет никакой возможности вмешиваться в ход эксперимента. Время было безвозвратно утеряно. Результат — трагедия… Последний шанс — спасти его мысли.

— Но, уменьшая меня, вы снова можете ошибиться!

— Да, — согласилась Баранова. — Это так. Не отрицаю. Наука познала и неудачи, и ошибки. Нет нужды напоминать о гибели как советских, так и американских космонавтов. Но печальный инцидент не помешал созданию поселений на Луне и освоению космоса как новой среды обитания человека.

— Возможно, но космос осваивают добровольцы. Никого еще не запускали на орбиту против воли. А я не горю желанием занять место кролика.

Баранова не отступала:

— Вам нечего бояться. Сделано все возможное, чтобы свести опасность к нулю. И вы, между прочим, будете там не один. Конев и Шапиров пошли по одиночке, беззащитные, как кролики, потому что подверглись миниатюризации в открытом пространстве. Вы же будете находиться в корабле, подобном усовершенствованному батискафу. Он, в свою очередь, без всякого риска способен подвергаться как уменьшению, так и увеличению. Минимизация с неодушевленным объектом обходится несколько дешевле, потому что позволяет с большей легкостью переносить повышение температуры.

— Наталья, мне абсолютно все равно, один ли я буду участвовать в эксперименте или в компании со всей Армией СССР…

Баранова проигнорировала ехидную реплику.

— В корабле, — продолжала она, — нас будет четверо: я, Софья, Юрий и Аркадий. Потому вас и познакомили. Мы все будем участниками этой величайшей экспедиции. Нам не придется пересекать океан или углубляться в безвоздушное пространство. Вместо этого мы окажемся в микроскопическом мире и проникнем в человеческий мозг. Вы способны устоять перед такой великолепной возможностью, вы, нейрофизик?

— Да. Устою. Запросто. Я отказываюсь…

Баранова не спешила сдаваться:

— Но ваше программное обеспечение! Ваша бесценная программа! Когда вас доставили сюда, она находилась в вашем кармане. На борту корабля установлен компьютер такой же модели, как и в вашей лаборатории. И отправимся мы ненадолго. Опасность для каждого из нас одна. Вы произведете анализ при помощи компьютера, зафиксируете свои сенсационные открытия, после этого нас сразу же деминимизируют, и ваша миссия завершится! Скажите, что вы поможете нам! Дайте согласие!

Моррисон, сжав кулаки, упрямо повторял:

— Нет, нет и нет!

Баранова печально вздохнула:

— Сожалею, Альберт, но такой ответ нам не подходит, отказ неприемлем…

Сердце Моррисона громко стучало. Явно назревала нешуточная борьба характеров и оппозиций. Он вряд ли сумеет противостоять этой особе, она из тех, что мягко стелют да жестко спать. Более того, за ее плечами мощь СССР, а он одинок и беспомощен в их стране. Однако он бросился в атаку с отчаяньем смертника:

— Надеюсь, вы понимаете, что ваша затея не более чем романтическая фантазия. Откуда вы знаете о взаимосвязи между постоянной Планка и скоростью света? В вашем арсенале лишь утверждения Шапирова. Вы уверены в правильности его предположений? Он ознакомил вас с деталями? Предоставлял доказательства? Обоснования? Математический анализ… Я слышал одни голословные утверждения. Не правда ли?

Моррисон надеялся, что его аргументация прозвучит убедительно. В любом случае, если бы Шапиров сообщил им нечто уникальное, они не стали бы ввязываться в авантюру с копанием в его мозге. Доктор с трудом отдышался, приготовившись услышать ответ.

Бросив взгляд на Конева, Баранова нехотя заявила:

— Как и раньше, будем с вами говорить прямо и откровенно. Кроме нескольких высказываний Шапирова, в нашем распоряжении ничего не имеется, ваша догадка верна. Профессор был скрытен, предпочитал не разглашать свои мысли до тех пор, пока досконально не изучит проблему. Только тогда вываливал на головы слушателей поток информации со всеми выкладками. В этом отношении Шапиров ребячлив. Возможно, из-за эксцентричности — или гениальности… Или из-за всего, вместе взятого.

— И после всего вышесказанного вы беретесь утверждать, что его предположение имеет под собой какие-то основания?

— Если академик Шапиров заявляет: «Чувствую, что здесь, мол, все сложится так и эдак», то его предположения практически всегда подтверждаются.

— Сомневаюсь. Всегда ли?

— Почти всегда.

— А, «почти»… Может, перед нами то самое исключение?

— Вполне возможно.

— Кроме того, если его предположение и имеет под собой основания, где уверенность, что оно не превратилось в прах в разрушенной части мозга?

— Да, и это звучит убедительно.

— Или же… Мысли его находятся в нетронутом состоянии, но где гарантия, что мне удастся их интерпретировать?

— Все возможно.

— Следовательно: предположение Шапирова, во-первых, может оказаться просто ошибкой, во-вторых, оказаться вне пределов досягаемости, или же я не смогу его интерпретировать. С учетом вышесказанного, каковы наши шансы? Стоит ли подвергать жизнь опасности ради предприятия, заранее обреченного на провал?

— Если отнестись к вашим выкладкам объективно, — ответствовала Баранова, — то шансы весьма незначительны. Но если отказаться от любых действий, то шансы будут равны нулю. Голому нулю. Если же рискнем и пойдем на эксперимент, то шансов на успех тоже немного… При сложившихся обстоятельствах риск оправдан. Несмотря на призрачную надежду.

— Что касается меня, — не сдавался Моррисон, — риск слишком велик, а шансы на успех ничтожны.

Баранова положила руку на плечо Моррисона:

— Уверена, вы еще не все обдумали.

— А я уверен как раз в обратном.

— Подумайте хорошенько. Подумайте, что это значит для Советского Союза. Подумайте о пользе для Америки, которая станет гордиться вами. Подумайте о глобальной науке и о собственной славе и репутации. Все говорит «за». «Против» — одни страхи. Они обоснованны, но путь к славе всегда преграждают препятствия.

— Мое решение непоколебимо.

— В любом случае у вас есть еще время до утра. А это целых пятнадцать часов. Но большего предоставить мы не в силах. Взвешивать за и против, опасаясь неприятностей, можно всю жизнь, а нам дорога каждая минута. Бедняга Шапиров в коме может протянуть еще лет десять, но где уверенность, что ценные идеи уцелеют в сохранившейся части его мозга?

— Я не могу и не хочу брать на себя решение чужих проблем.

Баранова будто не слышала его. Она продолжала увещевать, вкладывая в голос всю мягкость и страсть:

— Завершим пока нашу беседу. Вы расслабитесь, перекусите. Если хотите, можете глянуть головизионные программы, полистать книги, подумать, поспать… Аркадий проводит вас до отеля. И если возникнут еще какие-нибудь вопросы, он на них ответит.

Моррисон кивнул.

— Но, помните, Альберт, завтра вы должны на что-то решиться.

— Мое решение неизменно.

— Так не пойдет. Вы обязаны согласиться… И всем станет легче, если вы сделаете это добровольно и с радостью…

За ужином Моррисон был спокоен и задумчив, но почти не притронулся к еде. Дежнев, казалось, наоборот, никогда не страдал отсутствием аппетита. Его компаньон энергично поглощал пищу, не переставая молоть языком. Травил байки про своего выдающегося отца, наслаждаясь обществом нового слушателя. Моррисон рассеянно улыбнулся парочке шуток, но не потому, что они его рассмешили, просто в кульминационных моментах Дежнев срывался на хохот.

Их обслуживала Валерия Палерон, как и во время завтрака. Видимо, она здесь работала целый день, то ли за дополнительную плату, то ли согласно графику. Каждый раз, подходя к столику, она бросала на Дежнева сердитые взгляды, возможно не одобряя его историй, определенно неуважительных по отношению к советскому режиму.

Не особенно вдохновляли Моррисона и собственные мысли. С одной стороны, он придумал, как отвязаться от назойливых русских и убраться восвояси. Но в то же время его одолело любопытство. Доктор поймал себя на мыслях о минимизации, ее использовании для доказательства собственных теорий, о возможной победе над ограниченными дураками, которым так приятно было бы надрать задницу. Он вдруг понял, что из всех аргументов Барановой его тронул только личностный аспект эксперимента. Все ссылки на великие научные цели, на благо для человечества — пустая риторика. Для него имело значение только собственное место в науке. Им овладевали исключительно эгоистичные помыслы.

Когда официантка вновь проходила мимо их столика, он решился спросить:

— Сколько же времени вы проводите на работе, милая девушка?

Официантка окинула его недобрым взглядом:

— Да вот, приходится торчать здесь до тех пор, пока такие великие графья, как вы, не соизволят накушаться.

— Не спешите, — проговорил Дежнев, опустошая стакан. Его речь стала слащавой, а лицо раскраснелось, — Мне так нравится товарищ официантка, что я, кажется, мог бы сидеть тут вечно.

— Глаза б мои вас не видели, — презрительно пробормотала Палерон.

Моррисон, наполнив стакан Дежнева, поинтересовался:

— Что вы думаете о мадам Барановой?

Дежнев, осоловело уставившись на стакан, решил сделать небольшой перерыв. Пытаясь придать голосу серьезность, он проговорил слегка заплетающимся языком:

— За журавлями не гоняется, как говорят, но отличный админис… министратор. Жесткая, решительная и совершенно неподку… подкупная. Прямо гвоздь в заднице, я бы сказал. Если администратор непод… кристально честен, он слишком усложняет жизнь в мелочах. Шапиров боготворит ее, а она считает его неподкуп… нет, непостижи… нет, непостижимым. Вот.

Моррисон не совсем понял последнее слово:

— Вы имеете в виду его правоту и авторитет?

— Именно. Если он намекнул, что знает, как удешевить процесс минимизации, то она полностью уверена в окончательном результате. Так же, впрочем, как и Юрий Конев. Еще один из восторженных поклонников. Но в мозг Шапирова вас посылает именно Бара… Баранова. Так или иначе, она добьется своего. У нее есть различные способы. Что касается Юрия, маленького сопляка, он — единственный настоящий ученый в группе. И блестящий, скажу я вам.

Дежнев важно кивнул и осторожно, маленькими глотками влил в себя очередную порцию.

— Меня интересует Конев, — сказал Моррисон, глядя на руку Дежнева со стаканом, — и эта девушка, Софья Калинина.

Дежнев бросил на него хитрый взгляд:

— Лакомый кусочек.

И добавил, печально качая головой:

— Но чувство юмора у нее совершенно атрофировано.

— Она замужем, по-моему?

Дежнев решительно затряс головой, что выглядело нелепым.

— Нет-нет.

— Она сказала, что у нее ребенок.

— Да, крошечная девочка. Беременеют не от штампа в паспорте. Подобные эксперименты проводятся в постели, без различия — замужем вы или нет.

— И как ваше пуританское правительство смотрит на подобные штучки?

— Оно не одобряет, но, с другой стороны, и у него никто не просит благословения. — Он расхохотался. — Кроме того, как ученая Малограда, она пользуется особыми привил… вилегиями. Правительство относится к нам иначе.

— Меня удивляет, — продолжал Моррисон, — что Софья так интересуется Коневым.

— Тоже заметили? А вы проницательны. Сразу приходит на ум, что ребенок появился в результате сотрудничества с Юрием, после вышеупомянутых экспериментов в постели.

— О-о?

— Но отнекивается. Слишком решительно. Ситуация комична и одновременно печальна. При том, что он вынужден работать с ней. Никого нельзя теперь вывести из проекта, и ему остается делать вид, будто ее не существует.

— Я заметил, он никогда не смотрит в ее сторону, но ведь когда-то они, должно быть, очень дружили.

— Дружили… Глядя на нее, можно в такое поверить? Если и да, то, видимо, скрывали отношения. Да и какая разница? Зарплата у нее высокая. А в детском саду с нежностью и заботой воспитывают ее дочурку. Конев для Софьи что-то значит только в области чувств.

— Что же их рассорило?

— Кто знает? Любовники всегда воспринимают ссоры всерьез. Я никогда не позволял себе влюбляться… в возвышенном смысле. Если девчонка нравится, я с ней позабавлюсь. Если надоест, брошу. Фортуна мне пока улыбалась: женщины, с которыми я до сих пор имел дело, праг… прагматичны. Хорошее слово, да? Как и я, не портят себе нервы из-за пустяков. Как говаривал мой папаша: «У женщины, избегающей ссор, нет недостатков». Иногда, правда, я надоедал им раньше, чем они мне… Ну и что такого? Если она от меня устала, значит, не так уж и хороша. Ну и ради бога, на ней свет клином не сошелся!

— Подозреваю, Юрий проповедует такие же взгляды.

Дежнев опорожнил стакан с выпивкой, но отвел руку Моррисона, пытавшегося наполнить стакан заново.

— Достаточно!

— Достаточно не бывает никогда, — спокойно возразил Моррисон. — Вы рассказывали о Юрии…

— А что тут рассказывать? Он не тот человек, который перелетает от женщины к женщине, но я слышал…

Дежнев взглянул на Моррисона мутными глазами:

— Сами знаете, слухи — один сказал одному, а тот — другому- Концов не найдешь. Так вот, ходят слухи, что когда Юрий был в Штатах, обучаясь в ваших хваленых университетах, то познакомился с американкой. В его сердце поселилась прекрасная иностранка и вытеснила несчастную Софью. Возможно, все Дело в этом. Конев вернулся другим человеком и, возможно, продолжает вздыхать о неразделенной любви.

— Не поэтому ли Софья нетерпима к американцам?

Дежнев поднял стакан с водкой и сделал небольшой глоток.

— Наша Софья, — изрек он, — американцев никогда не любила. Ничего удивительного.

Он наклонился к Моррисону, обдав его ядреным запахом водки.

— Американцев сложно любить, не в обиду будь сказано…

— Без обид, — заметил Моррисон спокойно.

Голова Дежнева склоняясь все ниже и ниже, замерла на руке, а дыхание становилось более хриплым.

Моррисон посмотрел на него с минуту, затем подозвал официантку.

Она, покачивая роскошными бедрами, быстро приблизилась к их столику. И, глядя на бесчувственного Дежнева, не смогла сдержать презрительную усмешку:

— Желаете, чтобы я подогнала подъемник и с его помощью переправила нашего принца в уютную кроватку?

— Пока не стоит, мисс Палерон. Вы знаете, что я американец?

— Все об этом знают. Вы и пары слов не произнесли, как сидящие за столиками переглянулись и, кивнув друг другу, проговорили: «Американец».

Моррисон поморщился. Он всегда гордился своим знанием языка, но эта дамочка снова посмеялась над ним.

— В любом случае, — продолжил он, — меня доставили сюда против воли. Я уверен, советское правительство не в курсе, иначе бы оно не допустило досадного инцидента. Эти люди — и прежде всего доктор Баранова, которую вы назвали Царицей, — действовали на свой страх и риск. Необходимо сообщить правительству. Не сомневаюсь, после этого меня сразу же отправят в Штаты во избежание международного скандала. Вы со мной согласны?

Официантка, уперев руки в боки, насмешливо заявила:

— Кому какое дело, здесь вы или в Штатах, согласна я или нет? Я что — дипломат? Я что — возродила дух царя Петра, великого выпивохи?

— Вы можете, — замялся Моррисон, — немедленно сообщить о произволе кому следует?

— Ишь что удумал, паршивый америкашка! Неужто, по твоему мнению, стоит мне только обратиться к своему любовничку из Президиума, как тебя тут же и облагодетельствуют? Какие у меня могут быть дела с правительством? Заявляю со всей ответственностью, товарищ иностранец, я не потерплю, чтобы вы продолжали со мной беседу в таком духе. Сколько ни в чем не повинных моих сограждан было безнадежно скомпрометировано иностранными пустобрехами! Сейчас же доложу товарищу Барановой, что вы себе позволяете.

Она удалилась, злющая как мегера. Моррисон с ужасом глядел ей вслед. И вдруг… подпрыгнул от изумления, услышав голос Дежнева:

— Альберт, Альберт… Поделом схлопотали, мой бедный друг? Дежнев приподнял голову. Голос звучал вполне трезво, хоть глаза и покраснели.

— А я все удивлялся, что это вы так озабочены состоянием моего стакана, щедро наполняя его до краев. Напоить меня до полной отключки — мысль, конечно, интересная, но забавная.

— Так вы не пьяны? — удивился, в свою очередь, Моррисон.

— Не скрою, приходилось бывать и трезвее, — заметил Дежнев, — но голова абсолютно ясная. Трезвенников всегда подводит извращенное представление о том, сколько может выпить закаленный советский человек. Вот тут-то и кроется главная опасность.

Моррисон никак не мог поверить, что попытка наладить контакт с официанткой бесславно провалилась:

— Вы же говорили, она — сотрудница разведки.

— Я? — Дежнев пожал плечами. — Всего лишь предположение, скорее всего ошибочное. Кроме того, меня она знает лучше, чем вы, мой миленький. И не питает иллюзий относительно моих возможностей. Ставлю десять рублей против копейки, она прекрасно знала, что я все слышу. И что вы ожидали от нее после этого?

— Ну-у… — перевел дыхание Моррисон, — проинформировала бы ваше правительство о моей ситуации. А оно, во избежание международного скандала, спровадило бы меня домой.

Дежнев расхохотался:

— Попусту растрачиваете слова, мой коварный интриган. Ваши представления о нашем правительстве более чем романтические. Конечно, у вас есть шанс вернуться на родину, несмотря на все трудности, но не раньше, чем вы примете участие в нашем проекте.

— Не могу поверить, что, зная о моем похищении, власти безмолвствуют и потворствуют вам!

— Может, и не знают… Потом малость поплюются ядом и поскрипят зубами. Делов-то? Правительство вложило в проект слишком много денег, чтобы позволить вам просто так свалить, не окупив потраченных средств. До вас дошло? Вы не находите, что это логично?

— Не нахожу. И не собираюсь помогать вам.

Моррисон снова почувствовал неуверенность.

— Я не хочу подвергаться минимизации.

— Ну, это решать Наташе. В конце концов, она впадет в бешенство и утратит к вам всякую жалость. Ваше несогласие навлечет немилость на всех создателей проекта. Некоторым после провала придется покинуть науку, и слава богу, если им дадут спокойно жить. И это — плата за нашу доброту и откровенность?

— Вы доставили меня сюда обманным путем.

— Но весьма деликатно. Вам причинили боль? С вами невежливо обращались? И вы после этого так нас подводите? Наталья заставит вас заплатить по счету.

— Насилием? Пытками? Наркотиками?

Дежнев закатил глаза:

— Вы плохо ее знаете. Она на такое не пойдет. Я — запросто, а она — нет. У нее нежное сердце, прямо как и у вас, мой несчастный Альберт. Но она умеет заставлять.

— Да? Но как?

— Не знаю. Никогда не понимал, как ей это удается. Но она всегда добивается своего. Сами увидите.

Улыбка Дежнева напоминала волчий оскал. Посмотрев на физиономию Дежнева, доктор понял, что спасения нет и не будет.

На следующее утро Моррисон и Дежнев вернулись в Грот. Они вошли в огромное помещение без окон, с верхним освещением, где Моррисон еще не бывал. Этот кабинет не принадлежал Барановой и был нарочито пуст.

За массивным столом восседала сама Баранова. На стене, за ее спиной висел портрет Генсека, буравящего пространство суровым взглядом. В левом углу стоял кулер с питьевой водой, справа — шкафчик для микрофильмов. На столе, кроме небольшого диктофона, ничего не было.

Входя, Дежнев начал:

— Вот, привел. Наш шалун пытался вчера завербовать красотку Палерон, чтобы с ее помощью плести за нашей спиной интриги с советским правительством.

— Да, я получила докладную, — Баранова спокойно показала бумажку. — Пожалуйста, оставь нас, Аркадий. Хочу поговорить с профессором Моррисоном наедине.

— А это не опасно, Наташа?

— Думаю, нет. Альберт, по-моему, не похож на насильника. Я права, Альберт?

Моррисон безмолвствовал все утро.

— Хватит играть в кошки-мышки, — поморщился он, — Что вам надо?

Баранова властным жестом указала Дежневу на дверь. Тот вышел. Когда дверь закрылась, она обратила свой взор на собеседника:

— Чем вы объясните свой поступок? Зачем вам потребовалось вступать с ней в контакт? Считаете ее секретным агентом? Неужели мы так плохо с вами обращались?

— Да, — зло ответил Моррисон, — плохо. Неужели кому-то может понравиться, если его крадут и тайно переправляют в Советский Союз? С чего бы вам ждать от меня благодарности? Благодарить за то, что не проломили мне при этом голову? Но вы не погнушались и насилием, если бы я не требовался вам целым и невредимым.

— Вы правы. Нам необходима именно ваша голова. В целости и сохранности. И вы это прекрасно знаете. И отдаете себе отчет, почему именно вы нам необходимы. Вам объяснили все предельно ясно, и простой отказ я бы поняла. Но спланированное вами бегство могло бы нанести непоправимый ущерб проекту и свалить на наши головы кучу неприятностей. Надеетесь, что правительство не в курсе и признает наши действия противозаконными? Как думаете, что бы с нами сделали, если бы дело обстояло так?

Моррисон, крепко сжав губы, угрюмо смотрел на Баранову.

— Я не видел другого способа вернуться домой. Вы говорите, вами движет необходимость. Мною тоже.

— Альберт, мы испытали на вас все возможные способы убеждения. Мы не применяли силу, не угрожали вам, не делали ничего плохого. Разве я лгу?

— Возможно.

— Возможно? Но ведь это действительно так. И все равно вы отказываетесь помочь нам.

— Да, отказываюсь. Настаиваю на отказе.

— Тогда против своего желания я вынуждена предпринять следующий шаг.

Страх холодными щупальцами сдавил горло Моррисона, сердце бешено заколотилось. Собравшись с силами, он постарался придать голосу смелость:

— Это какой же?

— Если наши доводы окажутся неубедительными, вы вернетесь домой.

— Вы серьезно?

— А вы удивлены?

— Да, удивлен, но принимаю ваши условия и ловлю вас на слове. Так когда же я смогу улететь?

— Как только договоримся, что мировая общественность узнает об этой истории.

— В чем проблема? Расскажите правду.

— Несколько затруднительно, Альберт. Мы поставим в неловкое положение правительство, которому придется отрицать причастность к делу. На меня свалятся серьезные неприятности.

— Какую же легенду вы предлагаете?

— Что вы прибыли по своей воле, намереваясь помочь в осуществлении проекта.

Моррисон неистово замотал головой:

— Мне это принесет такие же неприятности, как вам признание в похищении. Возможно, времена сейчас и прогрессивные, но старые привычки слишком живучи в умах обывателей. И американская общественность с большим недоверием отнесется к американскому ученому, отказавшемуся помочь Советскому Союзу. Старая конкуренция сохраняется, мне боязно за свою репутацию.

— То, что вы сказали, не лишено логики, — согласилась Баранова, — но пусть лучше проблемы будут у вас, а не у меня.

— Ну, этого-то я не допущу… Неужели вы предполагаете, что я не выложу всей правды с мельчайшими подробностями?

— Альберт, — спокойно заметила Баранова, — неужели вы думаете, что кто-то вам поверит?

— Конечно. Американскому правительству известно, что вы просили меня приехать в Союз, но я отказался. И поэтому вам пришлось пойти на крайние меры.

— Боюсь, такой расклад не устроит американское правительство. Неужели оно признает, что советским спецслужбам удалось утащить американца из комфортабельного номера отеля, провести его через полмира, и американские спецслужбы ведать не ведали о столь сложной операции? Учитывая достижения современных технологий и хваленую бдительность вашей разведки, кое у кого могут зародиться подозрения в некомпетентности или предательстве. Думаю, американское правительство предпочтет согласиться с вашим «добровольным» приездом в Союз. Кроме того, оно ведь настаивало на вашей поездке в Союз, не так ли?

Моррисон промолчал.

А Баранова продолжала:

— Они хотели как можно больше узнать о минимизации. А вы собираетесь поведать всему миру, что отказались принять участие в эксперименте. Единственное сообщение, которые вы доставите им, расскажет об эксперименте с кроликом, похожем со стороны на обычное мошенничество, фокус-покус. Они укрепятся в мысли, что вас просто ловко провели. И вы, таким образом, не смогли выполнить их задание.

Моррисон подумал и сказал:

— Вы намерены выставить меня шпионом и предателем? В этом и заключается ваш «следующий шаг»?

— Не совсем, Альберт. Мы честно расскажем все, что можем. В действительности нам не хочется причинять вам серьезные неприятности. Мы объясним всем, что наш великий ученый Петр Шапиров находится в коме, что незадолго до этого несчастья он дал высокую оценку вашей нейрофизической теории. После этого к вам обратились с просьбой на основе ваших исследований попытаться вывести его из этого состояния. Вы не станете возражать против такой подачи? В глазах мировой общественности вы предстанете великим гуманистом. Американское правительство, в свою очередь, постарается закрепить свое мнение о вас. Это спасет их от скандала, так же как, впрочем, и наше правительство. И все это будет почти правдой.

— А что вы сообщите о минимизации?

— Здесь придется избегать честных признаний. Мы просто не станем о ней упоминать.

— Но как вы удержите от честных заявлений меня?

— А мы и не станем. Вам никто не поверит. Вы сами не допускали возможность минимизации до тех пор, пока не увидели все своими глазами. А вашему правительству также не захочется разглагольствовать о достижениях Советского Союза в данной области. К чему будоражить общественность без доказательств. К тому же они могут и сами к тому времени достичь определенных успехов в этом вопросе. Теперь о вас, Альберт. Мы придумаем безобидную легенду. В ней ни слова не будет о минимизации. Это позволит избежать неприятностей и вашей стране и нашей и освободит вас от всяких подозрений в предательстве. Вы удовлетворены?

Моррисон в нерешительности смотрел на Баранову, ероша редкие волосы.

— Но как вы объясните причину, по которой меня отослали назад? Ее ведь тоже придется обосновать. Вы не сможете сказать, что Шапиров выздоровел с моей помощью, пока он действительно не поправится… Даже нельзя сообщить, что он умер до моего прибытия, до тех пор, пока он действительно не умрет. В противном случае придется объяснять, как он оказался в коме и почему. Не сможете же вы скрывать сложившуюся ситуацию вечно?

— Это как раз та проблема, которая мучает нас, Альберт. Только такой умный человек^ как вы, сумел ее разглядеть. Подумайте, мы отсылаем вас всего через пару дней после вашего приезда. Но почему? Логика подсказывает единственную причину: вы — обыкновенный шарлатан. Мы возлагали на вас большие надежды. Но, доставив сюда, быстро раскусили, что ваши исследования — чистой воды «липа». Мы горько разочарованы и с печалью высылаем вас обратно на родину. Согласитесь, прослыть шарлатаном все же приятнее, чем шпионом.

— Не разыгрывайте из себя святую невинность, Наталья. Вы так не поступите!

Моррисон впал в бешенство, его душила ярость.

— Но какая правдоподобная легенда, не находите? Никто вас не принимает всерьез. Ваши идеи находят весьма забавными и потешными. Научная общественность радостно подтвердит наши выводы. Конечно, мы будем сожалеть о своей легковерности, ведь мы купились на ваши хваленые теории. Но виной всему Шапиров. А он к тому времени находился на грани апоплексии и умственного расстройства. От гениальности до безумия один шаг, доктор. Поэтому вряд ли стоит его упрекать за увлечение вашими идеями.

У Моррисона задрожали губы:

— И вы посмеете выставить меня на всеобщее посмешище! Втопчете в грязь мою репутацию?

— О какой репутации вы говорите, Альберт? Жена бросила вас. Некоторые думают, что последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, стала загубленная карьера. Мы знаем также, что контракт с вами не возобновили и вам не удалось подыскать себе теплое местечко. В любом случае на вас, как на ученом, нарисовали жирный крест. И наша история только подтвердит сложившееся мнение. Возможно, вам удастся найти другой способ существования, не связанный с наукой. Да и без нашего вмешательства вам пришлось бы искать себе другую работу.

— Вы нагло врете! И прекрасно знаете, что врете, Наталья. Как же ваш хваленый кодекс чести? Может ли уважающий себя ученый так измываться над коллегой?

— Вчера вас не затронули наши абстрактные рассуждения, Альберт. Сегодня ваши разглагольствования оставили меня равнодушной.

— Придет день, и другие ученые докажут правильность моих предположений. Что тогда вы почувствуете?

— Ну, мы можем и не дожить до того судьбоносного дня. Вам ли не знать, как распоряжается насмешница судьба. Франца Антона Месмера, первооткрывателя гипноза, обозвали мошенником и шарлатаном. Зато когда Джеймс Брайд добавил еще одно обоснование гипнозу, все лавры достались ему. Месмера же так и продолжали считать мошенником и шарлатаном. К тому же, возможно, он и впрямь был шарлатан или безумец.

— А вы сомневаетесь?

— Давайте рассуждать здраво. Почему вы отказываетесь от участия в эксперименте, который помог бы вам утвердиться в своих исследованиях и расширил бы познания о мозге? Уж не потому ли, что опасаетесь развенчивания мифов и провала вашей теории? От подобных перспектив способен отказываться мошенник или дурак, не видящий дальше собственного носа. А может быть, вы являетесь и тем и другим одновременно и не хотите, чтобы во время эксперимента подтвердились наши подозрения?

— Не говорите ерунды!

— Неужели мы поверим в ваши страхи перед минимизацией? Что вы отказываетесь от шанса получить известность, славу и доказательства своей правоты после стольких лет презрения и унижений из-за сиюминутного страха? Разве такое возможно, Альберт? Всего лишь явное доказательство вашей несостоятельности и шарлатанства, о чем мы и донесем до сведения мировой общественности.

— Американцы не поверят вашим россказням.

— О, Альберт! Непременно поверят. После того, как мы вас отпустим и объясним что к чему, пресса получит лакомый кусочек на съедение. У вас же самая предприимчивая пресса в свободном мире. Вы же неустанно и с гордостью повторяете, что живете по своим законам. Они гордятся собой и никогда не упустят возможности покрасоваться перед нашей более консервативной прессой. О, как они вцепятся в эту историю: «Американский жулик надул тупых русских»! Я уже вижу, как газеты пестрят смачными заголовками. Альберт, вы можете заработать хорошие деньги, читая лекции на эту тему. Допустим, такие: «Как я уделал русских увальней». Потом перескажете нелепицы, в которых пытались нас убедить, пока вас не раскусили. И публика надорвет животы от смеха…

Моррисон прохрипел полушепотом:

— Наталья, почему вы хотите уничтожить меня?

— Я? Разве это я? Вы сами выбрали этот путь. Нам не удалось убедить вас поверить в минимизацию, придется вас отпустить. А дальше вы не оставляете нам выбора.

— Я не могу вернуться на таких условиях. Я — не самоубийца.

— Да полноте, Альберт, выше нос! Кому до вас есть дело? Равнодушной жене? Детям, забывшим отца? Университету, откуда вас изгнали? Коллегам, открыто смеющимся над вами? Правительству, которому на вас начихать? Наберитесь мужества и признайте: никому вы не нужны. Америка немного поглумится над вами, но через некоторое время оставит в покое и забудет навсегда. Ну, разве что когда умрете, то не напишут вам даже паршивого некролога. Но вам-то будет уже все равно. Разве что какая-нибудь заштатная газетенка вытащит напоследок старый анекдот, словно последний плевок на вашу могилу.

Моррисон покачал головой и произнес тихо:

— Я не могу возвращаться на таких условиях.

— Но вам придется. Мы не можем оставить вас, коль вы не хотите помогать.

— Но вы втаптываете меня в грязь.

— А что, есть выбор?

Моррисон взглянул на женщину, участливо глядящую на него.

— Наверное, есть, — прошептал он.

Баранова не отрываясь смотрела ему в глаза:

— Боюсь ошибиться, Альберт. Поясните вашу мысль.

— У меня два пути, не правда ли? Согласиться на минимизацию или сознательно пойти на крах собственной жизни.

Баранова вытянула губы:

— Ну зачем такие крайности? Я бы сформулировала проблему по-другому. Или вы еще до обеда соглашаетесь на участие в эксперименте, или в два часа дня вас доставляют на борт самолета, вылетающего в США. Что скажете? Сейчас почти одиннадцать. У вас есть час на размышления.

— Зачем? Что изменит жалкий час? Я согласен на минимизацию.

— Мы пойдем на минимизацию. Вы будете не один.

Баранова нажала какую-то кнопку в столе. Вошел Дежнев.

— Ну что, Альбертик? Судя по твоей унылой физиономии, ты согласился помочь нам.

Баранова остановила его:

— Обойдемся без комментариев. Альберт поможет нам, и мы ему за это благодарны. Он принял решение добровольно.

— Кто бы сомневался, — заметил Дежнев. — Как ты уломала его, не знаю, но я ни минуты не сомневался, у тебя получится. И тебе, Альберт, не могу не выразить восхищения. На этот раз Наташенька потратила на уговоры в два раза больше времени, чем обычно.

Моррисон смотрел на них пустыми глазами. У него было чувство, будто он проглотил целиком сосульку и она теперь морозит его изнутри. Его трясло.

Глава 7 КОРАБЛЬ

Несмотря на оцепенение, охватившее доктора, еще во время обеда он почувствовал, что давление прекратилось. Никто больше не засыпал его доводами и пояснениями, никто требовательно не смотрел в глаза, не обдавал испепеляющими взглядами.

Он быстро понял, что ему не покинуть Грот до окончания эксперимента. А бежать практически невозможно. Время от времени он ловил себя на безумной мысли: «Я действительно согласился на минимизацию!»

Они отвели его в комнату, где он мог просматривать через стереоскоп электронные книги, в том числе на английском языке — видимо, чтобы тоска по дому не изводила его до такой степени. Он сидел с закрепленным на глазах стереоскопом, уставившись в текст, но мысли были заняты совершенно другим. Он дал согласие на минимизацию! Ему сказали, что он свободен, пока за ним не придут. Может развлекаться чем угодно в пределах Грота.

Повсюду топтались охранники. Страх и паника постепенно отступали на задний план. Скорее всего, из-за неправдоподобности всего происходящего и осознания, что он действительно согласился на минимизацию!

Чем дольше эта мысль прокручивалась в его голове, тем меньше смысла он в ней видел. Отрешенно он заметил, что кто-то открыл дверь комнаты. Видимо, пришли за ним, пришла пора свершений. Сняв стереоскоп, он равнодушно глянул на вошедшего. Вдруг на какую-то секунду в его взоре загорелась искорка интереса. Это была Софья Калинина. Настоящая красавица, ее обаяние он чувствовал даже в состоянии полной прострации.

— A good afternoon to you, gentleman, — четко выговорила она по-английски.

Доктор поморщился, лучше уж слышать русскую речь, чем исковерканный английский.

Он буркнул сердито:

— Говорите, пожалуйста, по-русски, Софья.

Правда, возможно, его русский тоже действовал им на нервы, но это доктора не волновало. Раз они его сюда притащили, то пусть принимают со всеми недостатками и тихо терпят.

Слегка пожав плечами, она продолжила по-русски:

— Конечно, конечно. Если вам приятно.

Она с задумчивостью посмотрела на него, и он совершенно спокойно встретил ее взгляд. Ему было наплевать на все окружающее. Теперь и она стала ему безразлична и уже вовсе не казалась красавицей.

— Вы, кажется, дали свое согласие на совместное «плавание»? — спросила наконец Софья.

— Согласился.

— Вот и хорошо. Мы вам ужасно благодарны. Если честно, я не думала, что вы дадите добро. Вы — американец… Позвольте принести вам извинения.

Моррисон со сдержанной злостью, переходящей в легкую досаду, выдавил из себя:

— Не добровольно. Меня уговорил эксперт.

— Наталья Баранова?

Моррисон кивнул.

— О, это она умеет, — заметила Калинина, — Не всегда по-доброму, но своего добивается. И меня некогда смогла убедить.

— В чем? — заинтересовался Моррисон.

— По другой причине, очень для меня важной.

— В самом деле? И?..

— Вам незачем знать об этом.

В комнате повисла напряженная пауза.

— Пойдемте, мне приказали показать вам корабль, — прервала молчание Калинина.

— Корабль? Так эксперимент давно планировали? И у вас было время на его постройку?

— Не пугайтесь, никто не собирался строить агрегат специально для изучения мозга Шапирова изнутри. Вовсе нет. Он предназначался для других, более простых целей, но сейчас он будет нам полезен. Пойдемте, Альберт. Наталья считает, вы поступите мудро, если заранее познакомитесь с кораблем, почувствуете его изнутри. Возможно, вполне земное назначение этого аппарата примирит вас с поставленной задачей.

Моррисон откинулся на спинку стула.

— Зачем мне его сейчас видеть? Дайте мне время свыкнуться с мыслью о предстоящей авантюре.

— Но это же глупо, Альберт. Чем дольше вы проторчите в четырех стенах, тем больше мрачных мыслей зародится в вашей голове, порождая панику и неуверенность. Кроме того, у нас совсем не осталось времени. Как долго еще выдержит организм Шапирова? Корабль должен отправиться в «путешествие» завтра утром.

— Завтра утром, — пробормотал Моррисон. В горле пересохло. Он тупо уставился на часы.

— У вас достаточно времени, но теперь мы будем вести обратный отсчет, поэтому вовсе не обязательно смотреть на часы. Завтра корабль войдет в тело. И вы будете на борту.

Она вдруг, без предупреждения, резко залепила ему пощечину. Доктор подпрыгнул и вылупился на Софью, а та пояснила свою выходку:

— У вас глаза стали закатываться. Вы собирались упасть в обморок?

Моррисон потер щеку, морщась от боли.

— Ничего я не собирался, — пробормотал он. — Но вполне мог лишиться чувств. Неужели вы не знаете щадящего способа для сообщения плохих новостей?

— Я вас шокировала, несмотря на ваше согласие на минимизацию? — Она решительно повела рукой. — Ну, вперед.

Моррисон, продолжая потирать щеку, кипя от ярости и унижения, потрусил за ней.

Они снова оказались в зоне. Здесь кипела работа. Каждый отрешенно занимался своим делом, не обращая внимания на соседей. Калинина шествовала гордо, словно представитель элиты общества, пользующийся всеобщим уважением. Она приковывала к себе внимание. Моррисон заметил (не отнимая руку от щеки), как все встречавшиеся им по пути почтительно отступали в сторону, чтобы ненароком не задеть ее платья. Зато присутствие американца полностью игнорировали.

Они переходили из одного помещения в другое, и везде он ощущал дух энтузиазма и подъема. Калинина, по-видимому, испытывала сходное чувство. К тому же она ориентировалась в происходящем, поэтому и прошептала Моррисону с явной гордостью:

— Энергия, используемая здесь, поступает с космической солнечной станции…

А потом они оказались у искомого объекта. Моррисон с первого взгляда осознал, что перед ним произведение искусства, чудо технической мысли. Обтекаемый аппарат, чуть больше обычного автомобиля, но короче лимузина, хотя и выше. Самое любопытное, что он был совершенно прозрачным.

Моррисону тут же захотелось подойти и пощупать его. Поверхность корабля не была холодной. Гладкая, будто влажная на ощупь, она на самом деле была совершенно сухой. Он снова заскользил пальцами по поверхности. Она показалась слегка липкой, но пальцы не оставили на ней никаких следов. Поддавшись искушению, он даже подышал на нее. Образовавшееся влажное пятно быстро испарилось.

— Пластик, — заметила с гордостью Калинина, — но я не знаю составляющих материала. Знаю только, что он прочнее стали, плотнее и с повышенными противоударными качествами на единицу массы.

— Наверно, на единицу веса? — поправил Моррисон, любопытство исследователя оттеснило на время тревогу. — Но пластмасса такой же плотности, как сталь, не может обладать сходной прочностью. Исходя из разницы объема.

— Вы правы. Но там, куда мы отправляемся, — улыбнулась Калинина, — не будет разницы в давлении внутри и снаружи. Не будет метеоритов и даже космической пыли. Мы просто будем двигаться сквозь мягкое клеточное вещество. И этот прозрачный материал — вполне подходящая защита. Он очень легкий, а это качество для нас важнее всего. Наша задача снизить массу до минимума. Каждый лишний килограмм во время минимизации затребует дополнительного количества энергии, да и выделит большее количество тепла при деминимизации.

— Какая вместимость у этого чуда? — поинтересовался Моррисон, заглядывая внутрь.

— Он рассчитан на шестерых, несмотря на миниатюрные размеры. Нас будет пятеро. Кроме того, в кабине размещена уйма разных приспособлений. Правда, задумывалось еще больше… Впрочем, всегда приходится экономить. Даже там, где это недопустимо.

Моррисон с беспокойством, подозрительно оглянулся на Софью:

— И на чем вы сэкономили в этот раз?

— Все в норме, уверяю вас.

Девушка раскраснелась от гордости и удовольствия, поясняя доктору принципы работы чудо-машины. В эти минуты Калинина, оживленная и лишенная свойственной ей неприступности, выглядела на редкость обворожительной.

— И по частям и в системе, все проверялось множество раз, проходило бесчисленные испытания. Полностью риск не исключить, но мы свели его к минимуму. Здесь нет ни одной металлической детали. Все, включая микропроцессоры, световоды и соединения Мануильского, весит не более пяти килограммов. Поэтому-то нам и удалось сделать его столь компактным. К тому же путешествия в микрокосм длятся всего несколько часов, нет необходимости оборудовать спальные места, велоэргометры, отсеки для запасов пищи, воздуха и тому подобного.

— Кто будет управлять полетом?

— Аркадий.

— Аркадий Дежнев?

— Чему вы удивляетесь?

— Полагаю, он достаточно квалифицирован.

— Более чем. Он подготовил все инженерные разработки, а в своем деле Аркадий признанный гений. Не следует судить о нем по грубоватым манерам. Разве мы смирились бы с его спесью и дурацким чувством юмора, не обладай он настоящими талантами? Аппарат — его детище от «А» до «Я». Множество способов снижения массы, в Америке пока не было аналогов его исследованиям.

Моррисон жестко отрезал:

— Меня не ознакомили с последними разработками технического прогресса. Я не в курсе.

— Уверена, аналогов нет. Аркадий оригинал даже в том, что упорно пытается вести себя как неотесанная деревенщина, хотя на самом деле является потомком Семена Ивановича Дежнева. Вам знакомо это имя?

Моррисон отрицательно мотнул головой, продолжая исследовать аппарат.

— Неужели? — От голоса Калининой повеяло надменным холодом. — Он единственный известный исследователь времен Петра Великого, обследовавший каждый сантиметр Восточной Сибири и открывший пролив между Сибирью и Северной Америкой за несколько десятилетий до Витуса Беринга, того датчанина, служившего у русских. И никогда не слышали о Дежневе? Типичная американская гордость — если он не американец, то на кой черт мне знать о нем.

— Софья, не обессудьте. Я не занимался географическими открытиями. Даже многих американских исследователей не знаю, думаю, вы тоже ничего о них не слышали.

Он погрозил ей пальцем, вспомнил о пощечине и потер ушибленное место.

— Придираетесь ко мне из-за не относящихся к делу мелочей, заставляя краснеть, злорадствуете.

— Семен Дежнев великий исследователь, он не мелкая сошка на страницах истории.

— Охотно признаю. Рад, что узнал о нем, и восхищаюсь его достижениями. Но не считаю, что моя дремучесть — подходящий повод для советско-американских разногласий. Имейте совесть!

Калинина смутилась и вдруг решила глянуть на краснеющую Щеку американца.

— Извините, что ударила вас, Альберт. Побоялась, что вы грохнетесь в обморок, не рассчитала удара. Не хотелось возиться с бесчувственным телом. Простите за неправедный гнев.

— Извинения приняты. Забыто.

— Тогда прошу в корабль.

Моррисон попытался выдавить улыбку. Несмотря на холодность, с Софьей общаться было намного приятнее, чем с остальными. Молодая, красивая женщина — это лучшее лекарство от нервов и тревог. Он пошутил:

— Вы не боитесь, что я там что-либо сломаю?

— По-моему, вы обязаны с должным уважением относиться к научно-техническим новинкам и вряд ли будете специально заниматься вредительством. Но знайте, в СССР законы суровые, любое непродуманное действо приводит в действие сигнализацию. Мгновенно сбегутся охранники. А в порыве гнева и рвения они опасны, несмотря на запреты наносить увечья и побои задержанным.

Положив руку на корпус, она, видимо, нажала скрытую кнопку. Овальная дверь открылась. Вход оказался низким, и Калининой пришлось пригнуться.

— Осторожнее, Альберт.

Моррисону пришлось пробираться бочком.

Внутри корабля он обнаружил, что не может выпрямиться в полный рост.

Калинина заметила:

— Работать все равно придется сидя, так что потолок вас не должен смущать.

— Определенно, сделано по заказу страдающих клаустрофобией, — съехидничал Моррисон.

— Надеюсь, вы не один из них?

— Нет.

Калинина вздохнула с облегчением:

— Вот и хорошо. Тесновато, пришлось сэкономить на комфорте.

Моррисон огляделся. Шесть мест, три по два. Он уселся в ближайшее кресло, у двери.

— Не слишком просторно.

— Да, — согласилась Калинина. — Толстяку не развернуться.

Моррисон заметил:

— Корабль наверняка был построен задолго до того, как Ша-пиров впал в кому?

— Совершенно верно. В плане стояли эксперименты по минимизации живой материи, собирались заняться биологическим аспектом. Работать с животными, вести наблюдения. Никто и предположить не мог, что первым объектом изучения станет сам Шапиров.

Моррисон с интересом осматривал корабль. Стены казались голыми. Приборы и механизмы тоже были прозрачными, из-за чего сливались со стенами машины. Кроме того, они уже были как бы минимизированы.

Он продолжал расспрашивать:

— Вы сказали, на борту нас будет пятеро: вы, я, Баранова, Конев и Дежнев?

— Именно.

— Кому какие роли отведены?

— Аркадий будет управлять кораблем. Нет сомнения, это его дело. Корабль — порождение его технической мысли. Аркадий расположится впереди, с левой стороны. Справа от него сядет Конев с картой нейропроводящей системы шапировского мозга. Он будет штурманом. Я сяду за Аркадием, чтобы контролировать систему улавливания электромагнитных колебаний за пределами корабля.

— Систему улавливания электромагнитных колебаний? Для чего она?

— Дорогой Альберт, вы различаете объекты благодаря отражающемуся от них свету, собака различает предметы по запаху, а молекулы различают друг друга по электромагнитным колебаниям. Мы собираемся прокладывать путь как минимизированное тело среди молекул, следовательно, в наших интересах, чтобы они отнеслись к нам дружелюбно.

— Лихо закручено.

— Я занимаюсь этим всю жизнь. Наталья за мной. Она командир полета, принимает решения.

— Решения какого рода?

— Любые. Вы же понимаете, никто не может заранее предугадать все трудности. Вы разместитесь справа от меня.

Выходит, он сидит на месте Конева. Моррисон пробрался к своему креслу. Представил, как займет его во время минимизации, и дух захватило.

Он заговорил, голос его прозвучал глухо:

— Пока только один человек — Юрий Конев — был минимизирован без каких-либо последствий…

— Вы правы.

— Он не испытывал никакого дискомфорта, недомогания или, возможно, умственного расстройства?

— Нет, ничего подобного за собой он не заметил.

— А может быть, он просто не любит жаловаться? Считает их недостойными героя советской науки?

— Не говорите ерунды. Мы вовсе не герои советской науки. Обыкновенные ученые, как и Конев. Если бы он ощутил какое-либо недомогание или дискомфорт, то обязательно описал бы его в отчете, чтобы в будущем исправить этот недостаток.

— Да, но могут быть индивидуальные особенности. Юрий Конев вышел из всего этого невредимым. А Петр Шапиров — нет.

— Индивидуальные особенности здесь ни при чем, — терпеливо возразила Калинина.

— Но ведь мы не можем утверждать, не так ли?

— Судите по себе, Альберт. Неужели вы думаете, что мы начинаем опыт, не проведя контрольного испытания — без человека и с человеком на борту? Корабль уже минимизировали прошлой ночью. Не сильно, конечно, но вполне достаточно, чтобы проверить, что все нормально.

Моррисон попытался вскочить со своего места:

— В таком случае, Софья, если вы не против, я выйду до того, как вы начнете контрольное испытание с человеком на борту.

— Слишком поздно, Альберт.

— Что?!

— Посмотрите на стены комнаты. Вы не выглядывали отсюда с тех пор, как мы вошли. И это даже хорошо. Подойдите ближе. Стенки прозрачные, а процесс уже завершился. Ну пожалуйста, посмотрите!

Моррисон подошел к стенке корабля, его колени медленно подогнулись, и он упал в кресло.

Недоверчиво покосился на Софью, хоть и понимал, что вопрос до невозможности глуп:

— А стенки корабля не обладают увеличивающим эффектом?

— Конечно нет. Все, что осталось за бортом корабля, — такое же, как и прежде. А вот корабль, я и вы — минимизированы до половины обычных размеров…

Моррисон, почувствовав тошноту и головокружение, наклонил голову к коленям, попытался дышать медленно и глубоко. Когда он снова поднял голову, то увидел, что Калинина молча наблюдает за ним. Она стояла в узком проходе, держась за ручку кресла, головой едва не касаясь потолка.

— Деминимизация займет гораздо больше времени, чем первая стадия. Если для минимизации надо всего три-четыре минуты, то обратный процесс занимает около часа. Поэтому вам хватит времени, чтобы прийти в себя.

— Не очень-то порядочно с вашей стороны, не предупредив меня, начать испытание, Софья.

— Наоборот, — возразила Софья, — гуманный поступок. Знай вы об испытании, разве зашли бы самостоятельно в корабль, стали бы внимательно изучать его устройство? А если бы и вошли, то от страха напридумывали бы себе черт знает что.

Моррисон молчал.

Калинина продолжала:

— Разве вы почувствовали хоть что-нибудь? Вы даже не понимали, что минимизируетесь.

Моррисон согласно кивнул:

— Не понимал.

Затем, устыдившись, добавил:

— Вы ведь тоже впервые пошли на это, да?

— Да. До сегодняшнего дня Конев и Шапиров были единственными людьми.

— И не боялись?

— Я бы так не сказала, — улыбнулась она. — Было внутреннее беспокойство.

— Да нет, пока вы мне не сказали. Думаю, мою реакцию на ваши слова не стоит брать во внимание. Чья это идея?

— Натальи.

— Ну конечно. Сразу можно догадаться, — сухо заметил он.

— На то есть причины. Она опасалась, что во время миниатюризации с вами мог случиться приступ. А нам совсем ни к чему истерика во время эксперимента.

— Заслуженная отповедь, — смутился Моррисон, отводя глаза. — Значит, вам поручили отвлекать меня во время испытания беседой?

— Нет. Эта идея моя. Наталья тоже собиралась присутствовать на испытании, но я ее отговорила. Ей бы вы не простили неизвестность.

— А к вам я отношусь с симпатией и доверием?

— Ну, мне же удалось вас отвлечь. Я молода, привлекательна…

Моррисон язвительно посмотрел на нее, прищурившись:

— Вы сказали, я вряд ли бы простил обман…

— Я имела в виду Наталью.

— А почему я должен верить вам? Все, что я вижу, — это увеличенную комнату за бортом корабля. А как вы докажете, что это не иллюзия, сотворенная вами, как убедите в безвредности минимизации лично для меня? Хотя бы для того, чтобы завтра я без паники ступил на борт корабля.

— Мы с вами утратил и половину линейных размеров по всем параметрам. Сила наших мускулов изменяется обратно пропорционально их поперечному сечению. Они наполовину уменьшились в ширину и настолько же уменьшилась их плотность. Поэтому теперь их поперечное сечение составляет всего одну четвертую от прежнего, а сила их вместе с тем совершенно не изменилась. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Конечно, — раздраженно ответил Моррисон. — Это элементарно.

— Наше тело имеет теперь половину своей высоты, половину в обхвате и половину своего веса. Поэтому общий объем как по массе, так и по весу — половина от половины половины, то есть всего одна восьмая от нашего первоначального объема. Так должно быть, если мы действительно минимизированы.

— Закон квадратуры куба. Известен еще со времен Галилея.

— Если я попытаюсь вас сейчас поднять, мне придется поднимать всего одну восьмую от вашего обычного веса и использовать силу своих мускулов всего на четверть. Мои мускулы относительно вашего веса будут в два раза сильнее, чем были бы, не подвергнись мы минимизации.

С этими словами Калинина подхватила его под мышки и подняла. Доктор завис над сиденьем.

Она продержала его несколько секунд и затем опустила в кресло.

— Не так уж и легко, — проговорила она, отдуваясь, — но я справилась. Кстати, чтобы вам не думалось, будто я чемпионка в тяжелом весе и в свободное от работы время качаю бицепсы, предлагаю вам сделать то же самое со мной.

Калинина уселась:

— Поднимите меня.

Моррисон приподнялся и вылез в проход. Сделав шаг вперед, он повернулся лицом к Софье. Стоять было неудобно из-за низкого потолка. С минуту он колебался.

Калинина подбадривала его:

— Смелее, хватайте меня под мышки. Не смущайтесь моей груди, до нее не раз дотрагивались мужчины.

Из-за несколько полусогнутого положения он не мог применить всю силу, но автоматически напрягся, рассчитывая поднять вес именно такого размера. Софья просто взлетела вверх, как пушинка. От обратного эффекта и неожиданности он чуть не выронил ее.

— Вы до сих пор считаете все обманом?

— Верю, верю, — ответил Моррисон. — Но как это произошло?

— Испытанием руководят снаружи. На корабле тоже есть кое-какие приспособления для минимизации, но у меня не было необходимости ими пользоваться. Этим занимается Наталья.

— И деминимизацией управляют оттуда же?

— Да, вы правы.

— А если этот процесс слегка нарушится? Нашему мозгу нанесут такой же ущерб, как и мозгу Шапирова, а то и хуже?

— В реальности это маловероятно, — проговорила Калинина, вытягивая ноги в проходе, — зачем думать о худшем. Почему бы не расслабиться и не закрыть глаза?

Но Моррисон продолжал:

— Но ведь неполадки возможны?

— Конечно возможны. К примеру, на Грот свалится метеорит и расплющит. Или снаружи прогремит взрыв.

Моррисона продолжали мучить страхи: если корабль начнет нагреваться, прежде чем сварится белковая масса его мозга, ощутит он ожоги или нет?

Прошло минут тридцать, прежде чем Моррисон заметил, как предметы за пределами корабля обрели нормальные размеры.

Моррисон первым нарушил молчание:

— Я задумался об одном парадоксе.

— О каком же? — вяло поинтересовалась Калинина, зевая.

— Когда мы минимизировались, объекты за пределами корабля будто бы увеличивались. Не кажется ли вам, что длина световых волн тоже увеличивается вне корабля? Почему мы не видели окружающие нас предметы в инфракрасном излучении, если ультрафиолетовое излучение не может расширяться до таких пределов и визуально подменять более короткие световые волны?

Калинина ответила:

— Если бы мы могли видеть эти самые волны вне корабля, то они действительно были бы того самого цвета, о котором вы говорите. Но мы их не видим. Глаз фиксирует световые волны только после того, как они попадают в корабль и соприкасаются с сетчаткой. Но, оказавшись в корабле, они также поддаются влиянию поля минимизации и автоматически сокращаются, отсюда и ощущение, будто длина волны внутри корабля и снаружи одинакова.

— Но при сокращении длины волн должна увеличиваться мощность.

— Да, при условии, что константа Планка остается неизменной внутри поля минимизации. Но и константа Планка уменьшается. Это и есть сущность минимизации. Световые волны, попадая в это поле, сжимаются и приходят в соответствие с уменьшившейся постоянной Планка, следовательно, они не квантуются. Аналогичный процесс происходит и с атомами. Они тоже сжимаются. Уменьшается даже расстояние между ними, отчего мы внутри корабля не замечаем никаких изменений.

— Но ведь гравитационная сила изменяется. Она ослабевает внутри корабля.

— Сильное взаимодействие или слабое взаимодействие — понятия квантовой теории. Взаимодействие зависит от постоянной Планка. А гравитация… — Калинина пожала плечами. — Целых два века ушло на ее изучение, но гравитационную силу так и не удалось квантовать. Полагаю, изменение гравитационной силы при минимизации и доказывает, что ее невозможно квантовать, так как это вообще не присуще ее природе.

— Не могу в это поверить, — возразил Моррисон. — Неудачи двух предшествующих веков означают только то, что мы пока бессильны в решении данной проблемы. Общая теория относительности практически предоставила нам единое поле для этой цели.

Продолжая беседу, доктор почувствовал явное облегчение от того, что не утратил еще способности обсуждать сложные проблемы.

— «Почти что» во внимание не принимается, — заметила Калинина. — Хотя Шапиров согласился бы с вами. Он предполагал, что, привязав постоянную Планка к скорости света, нам не только удастся проводить минимизацию и деминимизацию без энергозатрат, но и подтолкнет к теоретическим изысканиям в определении связей между квантовой теорией и теорией относительности. Конечным же результатом станет разработка теории единого поля. И возможно, все окажется до гениальности просто, как он любил повторять.

— Пожалуй, — отозвался Моррисон.

Его доводы иссякли, и возразить было нечего.

— Шапиров также утверждал, — продолжала Калинина, — что при ультраминимизации гравитационный эффект близок к нулю, поэтому его вообще можно проигнорировать, а скорость света при этом окажется настолько высокой, что ее можно будет считать безграничной. При массе, фактически равной нулю, инерция тоже фактически сравняется с нулем, и любой объект, допустим наш корабль, сможет получить любое ускорение при фактически нулевых затратах энергии. Мы получим практически безгравитационный полет со скоростью, превышающей скорость света. Овладение химическими процессами позволило нам передвигаться в пределах Солнечной системы, использование ионных устройств позволило бы добраться до ближайших звезд, в то время как релятивная минимизация положила бы у наших ног всю Вселенную.

— Замечательно сказано! — восторженно воскликнул Моррисон.

— Теперь, надеюсь, вам понятно, какими поисками мы сейчас заняты?

Моррисон кивнул:

— И преуспеете, если нам удастся прочитать мысли Шапирова, при условии, что он и вправду нашел выход из сложившейся ситуации.

— Но риск ведь дело благородное?

— Я уже склонен поверить в это, — тихо произнес Моррисон. — Вы умеете убеждать. Почему бы Наталье не поучиться у вас аргументации?

— Наталья есть Наталья. Она практичная особа, в ее душе нет места романтике. И она привыкла добиваться своего.

Моррисон разглядывал сидящую слева от него Софью, устремившую мечтательный взгляд куда-то вдаль. Ее чудный профиль выдавал в ней непрактичного романтика, грезившего, как и Безумный Питер, покорить Вселенную.

Он сказал:

— Не хочу быть навязчивым и лезть куда не следует, Софья, ваша личная жизнь не моего ума дело, но мне рассказали о Юрии.

Ее глаза гневно сверкнули:

— Аркадий! Конечно, он любитель распускать язык… — Она покачала головой, — Несмотря на всю свою гениальность, он остается неотесанной деревенщиной.

— А мне кажется, он к вам неравнодушен, даже если и не выражает чувств открыто. Многие, думаю, к вам неравнодушны.

Калинина бросила на доктора неприязненный взгляд, словно раскаиваясь в откровенности. Он же пытался вывести ее на больную тему:

— Почему бы вам не поделиться со мной наболевшим. Мне проще судить со стороны. Уверяю вас, я умею слушать.

Калинина снова посмотрела на него. Но на этот раз даже с некоторой благодарностью.

— Юрий! — фыркнула она. — Ему одному нет до меня никакого дела. Он вообще не знает, что такое чувства.

— Но ведь вы любили друг друга?

— Не уверена, в нем не уверена. Он, знаете ли, обладает… — уткнувшись глазами в потолок, она щелкнула дрожащими пальцами, подыскивая подходящее слово, — дальновидностью.

— Увы, мы не всегда умеем обуздывать собственные страсти, Софья. Скорее всего, он повстречал другую женщину, которая и заняла место в его сердце.

— Нет другой женщины, — возразила, нахмурившись, Калинина. — Никого! Он сам выдумал эту ложь! И меня он, пожалуй, любил, если, конечно, способен кого-то любить. Любил отстраненно, потому что подвернулась под руку, участвовала в проекте, не приходилось терять много времени на ухаживания. Занимаясь наукой, он не придавал нашим отношениям серьезного значения. Использовал для скрашивания досуга.

— Работа для мужчины…

— …Вовсе не должна полностью владеть им. Юрий намерен затмить Ньютона и Эйнштейна. Сделать открытие настолько фундаментальное, настолько великое, что о нем заговорит весь мир. Использовав выкладки Шапирова, он намерен подвести под них твердую научную основу. Юрий Конев претендует на главный закон развития природы.

— Вам не кажется, что его амбиции достойны восхищения?

— Только в том случае, если не становятся единственной целью в жизни. И если не заставляют отказываться от собственного ребенка. Почему я пустое место, почему от меня можно отмахнуться? Ну хорошо, я о себе позабочусь. Но как же ребенок? Отказать ей в возможности иметь отца? Не признавать ее существования? Она, видите ли, будет отвлекать его от работы, требовать его внимания. Поэтому он отказался от отцовства.

— Но ведь анализ ДНК…

— Еще чего. Судиться, чтобы перед лицом закона его заставили признаться? Ребенок ведь не мог появиться от непорочного зачатия. Кто-то должен быть его отцом. Так вот Юрий нагло предполагает… То есть нет, утверждает, будто я была не слишком разборчива в связях. Он ни минуты не колебался, заявляя, что я сама не знаю, кто отец ребенка. Ни один суд не вернет ребенку отца, не даст ему отцовской ласки. Нет, пусть признает свое отцовство и попросит у меня прощения за все содеянное. И тогда, быть может, я разрешу ему изредка видеть ребенка.

— Софья, а ведь вы все еще его любите.

— Если и да, — горько ответила Калинина, — пусть это останется моей болью, но не горем для моей дочери.

— Именно поэтому вас пришлось уговаривать на участие в этом эксперименте?

— Да, поэтому. Мне сказали, что меня уже нельзя заменить и что работа во имя науки выше всех чувств, превыше гнева, превыше ненависти. Кроме того…

— Кроме того?

— Если я выйду из проекта, то лишусь статуса советского ученого. Я потеряю многие привилегии и доплаты. Что по большому счету не так уж и важно. Но всего этого вместе со мной лишается и моя дочь — а это…

— Юрий только после уговоров согласился работать с вами?

— Ха! Проект — единственное, чем он живет. Я для него пустое место, ноль без палочки. И если он погибнет во время нашего эксперимента…

Она отмахнулась от возражений.

— Ради бога, я не верю в это и сама. Просто упоминаю, чтобы помучить себя. Так вот, перед лицом гибели он и то не вспомнит, что я рядом.

Моррисон почувствовал себя неуютно.

— Зачем вы так, — пробурчал он. — А дочь? Наталья пообещала вам что-нибудь?

— Нет необходимости. Я все знаю и без нее. Девочку будет воспитывать государство. Не худший вариант.

Софья на секунду замолчала и огляделась вокруг:

— Кажется, нас скоро выпустят.

Моррисон пожал плечами:

— Сегодня вас подвергнут медицинскому и психологическому осмотру, Альберт. Как, впрочем, и меня. Это нудно, но необходимо. Как вы себя чувствуете?

— Я чувствовал бы себя еще лучше, — честно признался Моррисон, — если бы вы не заговорили о смерти. Слушайте! До каких размеров нас завтра уменьшат?

— Это решает Наталья. Очевидно, до размеров мельчайшей клетки. Или молекулы.

— На ком-либо уже ставили опыты?

— Не знаю.

— Ну на кроликах? На каких-нибудь неодушевленных предметах?

Калинина покачала головой:

— Не в курсе.

— Откуда уверенность, что минимизация до таких пределов возможна? И что мы выживем?

— Расчеты. Вы же понимаете, теория — опора любого проекта.

— Но почему бы сначала не поставить опыт на куске пластика. Затем на кролике, затем на…

— Да, конечно. Если удастся убедить Центральный координационный комитет позволить нам тратить энергию на эти эксперименты. Кроме того, нас поджимает время. У нас нет времени! Мы должны попасть в мозг Шапирова немедленно.

— Но ведь мы же готовимся к чему-то беспрецедентному, собираемся проникнуть в неизвестную область, имея в активе всего лишь теоретические предположения…

— Пойдемте, уже дали свет. Физиологи ждут нас.

Легкая эйфория, охватившая Моррисона по случаю удачной деминимизации, улетучилась. Отступивший было страх снова стал глодать его.

Глава 8 ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ

Поздним вечером, после долгого и утомительного медицинского осмотра, он ужинал с завтрашними попутчиками. «Последний ужин приговоренного», — мрачно думал Моррисон.

Усевшись за стол, Моррисон забрюзжал:

— Никто не ознакомил меня с результатами обследования!

И спросил, повернувшись к Софье:

— Вы прошли обследование?

— Конечно, Альберт.

— И они сказали о результатах?

— Боюсь, что нет.

— Не берите в голову, — весело заметил Дежнев. — Мой старик, бывало, говорил: «Плохие новости прилетают на крыльях орла, а хорошие тащатся на черепашьих лапах». Если они промолчали, значит, жить будете.

— Об отрицательных результатах, — проговорила Баранова, — сообщили бы мне, и только мне. Я одна уполномочена решать вашу судьбу.

— И что же они вам сказали обо мне? — поинтересовался Моррисон.

— Вы отправитесь с нами. Через двенадцать часов наше «плавание» начнется.

Он погрузился в мрачное молчание и медленно, без особого аппетита, приступил к еде.

Юрий Конев первым поднялся из-за стола. Он был хмур и серьезен.

— Наталья, — произнес он, — я должен пригласить Альберта к себе в кабинет. Обсудить некоторые вопросы касательно завтрашнего мероприятия.

— Не забудь, — заметила Баранова, — что мы должны хорошенько выспаться. Помни о времени. Нужен тебе Аркадий?

— Нет, — ответил Конев высокомерно.

— И все-таки, — сказала Баранова, — у твоих дверей будут два охранника. Если понадобится, позови их.

Конев нетерпеливо отвернулся от нее:

— Уверяю, Наталья, они мне не потребуются. Пойдемте, Альберт.

Моррисон, набычившись, встал:

— Я устал шляться по Гроту туда-сюда.

Доктор понимал, что не слишком-то вежлив, но ему было уже на все наплевать. Правда, Конев ответил ему тем же:

— Профессору должно быть привычно носиться по территории университета.

Моррисон последовал за Коневым. Они вместе брели по коридору. За ними следовали два охранника.

Моррисон раздраженно спросил:

— Еще долго, Юрий?

— Глупый вопрос, Альберт. Если мы не остановились, значит, еще не пришли.

— Могли бы и развозку продумать, учитывая расстояния.

— Вы ослабли, Альберт? Вы недостаточно стары, чтобы быть немощным, и не так юны, чтобы вас носили на руках.

Моррисону подумалось: «На месте Софьи я бы заказал ящик шампанского, чтобы отпраздновать его отречение от отцовства».

Наконец они добрались до цели. Конев рявкнул: «Открыть!» Дверь плавно раскрылась на звук голоса, и Юрий вошел первым.

— Что, если кто-нибудь сымитирует ваш голос? — ехидно полюбопытствовал Моррисон, — Знаете, он у вас не очень-то выразительный.

Конев ответил:

— Лицо тоже сканируется.

— А если приболеете, не дай бог?

— Как-то, сильно простыв, я не мог в течение трех недель попасть в кабинет и в конце концов вскрыл дверь механическим способом. Сложности возникнут, если на лице появятся ушибы и шрамы. Цена секретности.

— Неужели люди здесь так любопытны, что способны посягнуть на ваши тайны?

— Люди есть люди. Не стоит переоценивать даже лучших из них. Есть вещи уникальные, которые без моего ведома никто не должен видеть. Вот, к примеру.

Холеная рука опустилась на необычайно толстый том. Тот, в свою очередь, стоял на подставке, явно специально сделанной для него.

— Что это? — спросил Моррисон.

— Это — академик Шапиров. Или, по крайней мере, его суть, — Конев раскрыл книгу, страницы зашелестели. Их покрывали символы, диаграммы. — Есть и микрофильм. Но я предпочитаю книги. — Он похлопал по страницам.

— Я не все понимаю, — сказал Моррисон, рассматривая записи.

— Это структура мозга Шапирова, переведенная в символы. Используя ее в соответствующей программе, можно заново составить трехмерный подробный план мозга на экране компьютера.

— Если вы говорите серьезно, — задумался Моррисон, — это просто замечательно.

— Вполне серьезно, — ответил Конев. — Я потратил все свое время на перевод структуры мозга в символы, и наоборот. Я изобрел и развил науку церебрографии.

— Используя для этого Шапирова?

— По невероятно счастливой случайности. Возможно, и не счастливой, но это было неизбежно. Мы все немного тщеславны. А Шапиров всегда считал, что его мозг следует сохранить для потомков. С самого начала он настаивал на церебрографическом анализе своего собственного мозга…

Разволновавшись, Моррисон спросил:

— Вы способны вывести его теории из записанной церебральной структуры его мозга?

— Увы, нет. Символы содержат церебральное сканирование, произведенное три года назад. Тогда теория Шапирова еще не увидела свет. А здесь, к сожалению, всего лишь физическая структура, а не его мысли. Тем не менее церебрография для нас будет бесценна в завтрашнем путешествии.

— Согласен, но впервые слышу об этом.

— Неудивительно, материалы чрезвычайно секретные. Никто за пределами Грота, даже здесь, в Советском Союзе, не знает о них.

— Плохая политика. Кто-нибудь напечатает их и получит приоритет.

Конев покачал головой.

— Иллюзия, будто где-то еще есть прогресс в этой области. Чтобы получить приоритет, мне достаточно опубликовать цефалографию мозга собаки, например. Но это сейчас не важно. Суть в том, что мы можем руководствоваться схемой мозга Шапирова. А это невероятная удача. Раньше мы не знали, что она станет чем-то сродни путеводителю через джунгли головного мозга.

Конев повернулся к компьютеру и отработанным быстрым движением рук вставил пять больших дисков.

— Каждый из них, — заметил он, — способен легко вместить всю информацию центральной московской библиотеки. Здесь — информация о мозге Шапирова.

— Вы хотите сказать, — возмутился Моррисон, — что смогли перенести всю информацию о мозге Шапирова в эту книгу?

— Ну нет. — Конев бросил взгляд на книгу. — По сравнению с полной программой книга — скромная брошюра. Тем не менее она действительно содержит основной, так сказать, каркас нейроструктуры Шапирова, и я мог использовать ее в качестве руководства для программы компьютера, составившей его подробнейшую схему. Чтобы справиться с этой задачей, понадобились месяцы работы и самый современный компьютер. Однако, Альберт, мы смогли достичь лишь клеточного уровня. Чтобы составить схему мозга на молекулярном уровне и записать все перемещения и комбинации, все возможные мысли, которые могут возникнуть в мозге гения — творческие, актуальные и потенциальные, — понадобился бы компьютер величиной со Вселенную и бесконечное время.

Моррисон восторженно попросил:

— Покажите мне, как он работает, Юрий.

Конев осмотрел компьютер, послышался мягкий щелчок. Он нажал на нужные клавиши. На экране появилось изображение человеческого мозга в разрезе.

Конев заметил:

— Мы можем рассмотреть любой поперечный разрез. — Он нажал на клавишу, и мозг расслоился, как бы под воздействием ультратонкого микротока со скоростью тысяча срезов в секунду, — С такой скоростью, — продолжал Конев, — нам понадобится час и пятнадцать минут, чтобы выполнить задачу, но я смогу остановить ее в любой момент. Есть возможность срезать и еще более тонкий слой! Или моментально рассчитать и срезать слой любого поперечного сечения.

Объяснения он сопровождал демонстрацией.

— Кроме того, можно ориентировать его в другом направлении и поворачивать вдоль другой оси. Или увеличить до клеточного уровня с любой скоростью, медленной или, как видите, быстрой.

С этими словами изображение мозга растянулось от центра во всех направлениях с головокружительной скоростью, так что Моррисон вынужден был закрыть глаза и отвернуться.

Конев продолжал:

— Сейчас перед нами изображение на клеточном уровне. Вы видите отдельные нейроны. При увеличении сможете разглядеть нейриты и дендриты. При желании легко проследить, как движется одиночный нейрит через клетку и сквозь синапс попадает в другой нейрон. И так далее. И все это с помощью компьютера, дающего трехмерное изображение мозга. Но дело не только в трехмерном изображении. Компьютер имеет голографическое изображение и может давать абсолютно точное трехмерное изображение.

Моррисон спросил вызывающе:

— Тогда какой смысл от путешествия в мозг?

Конев презрительно фыркнул.

— Глупый вопрос, Альберт. Побочный продукт вашего страха перед минимизацией. То, что вы видите на экране, — трехмерная схема мозга. Но только трехмерная. Здесь, по существу, схвачено лишь мгновение. В результате перед нами неизменяемая материя — мертвая материя. Мы хотим открыть для себя жизненную активность нейрона, меняющуюся во времени. Для этого необходимо четырехмерное изображение колеблющегося электрического напряжения, микротечения в клетках и клеточных тканях. И мы хотим перевести их в мысли. Это ваша задача, Альберт. Аркадий Дежнев проведет корабль по выбранному мною маршруту, а вы дадите нам мысли.

— На основании каких принципов вы прокладывали маршрут?

— На основании ваших же собственных работ, Альберт. Я выбрал области, которые, вероятнее всего, являются нейросхемой творческой мысли. Затем, используя книгу с ее запрограммированным изображением мозга Шапирова в качестве начального руководства, смог вычислить центры, ведущие к некоторым частям этой схемы. Затем внес данные в компьютер, и вот — завтра мы отправимся в путь.

Моррисон покачал головой:

— Боюсь, я не могу дать гарантию, что удастся определить текущие мысли, даже если мы найдем центры, где проходит процесс мышления. Все равно что незнакомый язык — слышать слышим, но о чем речь — не знаем.

— Изменяющееся электрическое напряжение в мозге Шапирова, определенно, похоже на наше собственное. В любом случае, попытка не пытка.

— Тогда приготовьтесь и к разочарованиям.

— Никогда, — заявил Конев абсолютно серьезно, — Я намерен стать первым ученым, который познает тайны человеческого мозга. Я полностью раскрою тайну человечества. А возможно, и Вселенной. Если человек на самом деле венец природы, самое совершенное существо. Завтра нам предстоит работать с вами. Вы поможете мне в управлении, изучая импульсы мозга, которые встретятся на пути. Я хочу, чтобы вы объяснили мысли Шапирова и особенно его мысли о сочетании квантовой теории и теории относительности. Надеюсь, подобные эксперименты приживутся, станут обыденностью и мы сможем досконально изучить проблему человеческого разума.

Юрий, завершив речь, пристально посмотрел на Моррисона:

— Хорошо?

— Что хорошо?

— Разве вас это не заинтересовало?

— Да, конечно, но… Я хочу спросить. Вчера, когда я наблюдал минимизацию кролика, весь процесс сопровождался шумами. Ничего подобного не наблюдалось, когда минимизации подвергся…

Конев поднял палец:

— А… Шум слышен, когда вы находитесь в нормальном пространстве, а не в минимизированном. Я первый осознал это во время эксперимента и занес данные в отчет. Мы до сих пор не знаем, почему поле миниатюризации не пропускает звуковые волны и пропускает световые. Пока этот нонсенс отставили в сторону, отказав ему в первостепенной важности.

— Юрий, неужели вы ничего не боитесь? — проворчал Моррисон.

— Боюсь, что не смогу завершить работу. В том случае, если я умру завтра или откажусь пройти минимизацию. Тогда моей карьере конец, как и планам.

— Вас не беспокоит, что Софья подвергнется минимизации вместе с вами?

Конев нахмурился:

— Что?

— Если запамятовали имя, я вам могу назвать фамилию — Калинина.

— Она — член группы и будет на корабле.

— И вы не возражаете?

— С какой стати?

— В конце концов, вы ведь предали ее.

Конев слегка покраснел, но бросил со злостью:

— Неужели навязчивая идея настолько ее выбила из колеи, что она плачется в жилетку первому встречному? Абсурд… не берите в голову.

— Не заметил за ней склонности к абсурдным действиям…

Моррисон сам не знал, зачем заговорил на столь скользкую тему. Возможно, устыдился своей боязни перед завтрашним полетом?

— Вы ведь были ей… другом?

— Другом? — презрительно фыркнул Конев, — Помилуйте, какая дружба? Я пришел в проект позже ее. Мы вместе работали. Стояли у истоков, были зелены и неопытны. Естественно, на каком-то этапе мы сблизились, даже поиграли в любовь. Что здесь такого? Дела давно минувших дней.

— Те времена не прошли бесследно. Ребенок.

— Не мой, — отрезал Юрий.

— Она говорит…

— Нет сомнений, ей хочется приписать мне ответственность, но не выйдет.

— Вы сделали генетический анализ?

— Нет! О ребенке позаботятся должным образом. К черту генетику; даже если анализ покажет мое отцовство, я бы все равно не позволил навязать мне ребенка.

— Вы настолько… бессердечны?

— Бессердечен! Неужели вы думаете, что я соблазнил юную наивную девушку? Она инициатор близости. Она вам, случаем, не поведала, что уже была беременна и сделала аборт за несколько лет до встречи со мной? Не знаю, кто был отец тогда и кто — сейчас. Скорее всего, она сама не знает.

— Вы жестоки.

— Да. И счастлив. У меня есть возлюбленная — это моя работа. Абстрактный человеческий мозг, его изучение, его анализ. Женщина в лучшем случае — развлечение, в худшем — разорение. Без сомнений, она упросила вас поговорить со мной…

— Нет, — прервал его Моррисон.

— Дело не в этом. Дурацкий разговор может стоить мне бессонной ночи, а мое физическое состояние скажется на завтрашней работе. Вы этого хотите?

— Нет, конечно, — спокойно ответил Моррисон.

— Значит, ее идея. Она не оставляет меня в покое. Я не смотрю на нее. Не говорю с ней. И все равно она меня не оставляет. Да, я против, чтобы она была со мной на корабле. Но Баранова безапелляционно заявила, что нужны оба. Вы довольны?

— Извините. Не хотел вас расстраивать.

— Неужели хотели дружеской беседы?

Слегка наклонив голову, Моррисон молчал, чувствуя ярость собеседника. Трое из пяти членов экипажа — он и два бывших любовника — страдают от чувства невыносимой обиды.

Конев вдруг грубо приказал:

— Вам лучше уйти. Я хотел вам помочь избавиться от страха перед проектом, поделившись с вами надеждой. Очевидно, мне не удалось. Вас больше интересуют грязные сплетни. Идите. Охрана отведет вас в вашу комнату. Необходимо поспать.

Моррисон вздохнул. Поспать?..

Дежнев поджидал его у выхода. Он широко ухмылялся, был весел и игрив. После сумрачного Конева Моррисон был рад даже болтовне Дежнева.

Дежнев настаивал, чтобы Моррисон выпил.

— Это не водка, не алкоголь, — уговаривал он, — Это — молоко с сахаром и ароматическими добавками. Я стащил это у интенданта. Пейте же. Это пойло полезно для желудка. Гарантирую.

Моррисон вскрыл банку. Напиток оказался довольно приятным на вкус. Он поблагодарил Дежнева почти от души.

Когда они пришли к Моррисону, Дежнев посоветовал:

— А сейчас самое важное для вас — выспаться. Хорошенько. Давайте я вам покажу, где что находится.

Суетившийся Дежнев походил на большую растрепанную наседку. С сердечными пожеланиями: «Спокойной ночи. Обязательно выспитесь как следует» — Дежнев вышел из комнаты.

В третью ночь пребывания в СССР Моррисон спал.

Он спал в любимой позе — на животе, подогнув левую ногу, — даже заснул почти сразу. Конечно, он мало спал последние две ночи. И вдруг его осенило: в чашке с напитком было сильное снотворное. Затем пришла мысль, что, возможно, Конев тоже примет снотворное. Потом — ничего… Когда проснулся, то не смог вспомнить, снилось ли что-нибудь ему.

Он даже не сам проснулся. Его разбудил Дежнев — такой же бодрый, как и накануне вечером. Бодрый и подтянутый, насколько мог быть подтянутым этот ходячий мешок картошки.

— Просыпайтесь, товарищ американец, пора. В ванной найдете свежие полотенца, расчески, дезодорант, салфетки и мыло. А также новую бритву. И вдобавок — свежее белье. У них все есть, у этих бюрократов, если хорошенько попросить, сунув под нос кулак.

Он поднял кулак, лицо его исказилось от злости.

Моррисон зашевелился и сел в постели. Он быстро пришел в себя и… остолбенел от осознания того, что наступило утро четверга и именно сегодня предстоит минимизация.

Через полчаса Моррисон вышел из ванной, умытый, побритый и благоухающий дезодорантом, одетый в хлопчатобумажный костюм, и спросил у Дежнева:

— Какова продолжительность завтрашнего эксперимента?

— Возможно, около часа — если все будет удачно, если нет — часов двенадцать.

— Но ведь я не смогу, — сказал Моррисон, — не мочиться двенадцать часов кряду.

— А кто сможет? — весело подмигнул Дежнев. — Все сиденья оборудованы углублением со съемным чехлом. Так сказать, встроенный биотуалет. Сам его сконструировал, — не без гордости признался Аркадий. — Но если вы шибко чувствительны и чересчур застенчивы, придется терпеть. Когда процесс минимизации без затраты энергии станет реальностью, мы построим лайнеры, оснащенные всеми возможными удобствами.

— Что ж, надеюсь, экспедиция не затянется.

Дежнев снова подмигнул американскому другу и возвестил:

— А сейчас пора завтракать. На борту нет ничего, кроме воды и фруктовых соков.

Завтрак подали обильный и не сытный: желе со сладким кремом, толстые куски белого хлеба с маслом и джемом, фруктовые соки и несколько видов пилюль, которые потребовалось запивать большим количеством воды. За столом разговоры велись о местном шахматном турнире. Никто не упоминал ни о корабле, ни о минимизации. То ли не хотели нервировать американца, то ли считали плохой приметой прогнозировать будущее.

Моррисон слушал, даже втянулся в беседу, вспомнил, как сам ездил на шахматные турниры и неплохо играл.

Время пробежало незаметно. Доктор не успел и оглянуться, как пришла пора отправляться на борт корабля.

Они шествовали на некотором расстоянии друг от друга. Дежнев первым, затем — Калинина, Баранова, Моррисон и замыкал строй Конев.

Их провожали приветственными криками какие-то люди, очевидно занятые в проекте.

Иногда к ним обращались по имени, несомненно зная обо всех членах экипажа. Моррисон удивился, отчетливо услышав по-английски:

— Да здравствует американец!

Он посмотрел, откуда кричали, и автоматически помахал рукой.

Моррисон чувствовал себя двояко, старые страхи до конца не испарились, но мрачность и безысходность исчезли. Раньше доктору не доводилось становиться объектом ликования толпы, и новый опыт определенно пришелся ему по вкусу. Баранова сохраняла мрачное выражение лица, а Дежнев не переставая зубоскалил.

Миновав провожающих, они вошли в палату Шапирова. Здесь же находился корабль. Моррисон в изумлении огляделся и заметил съемочную группу.

Калинина шла рядом с ним. И доктор не мог не отдать должное ее прелестям, особенно его впечатляла грудь. Он понял, почему Конев говорил, что она отвлекает.

Калинина пояснила присутствие репортеров:

— Нас покажут по телевидению. Значительные эксперименты принято фиксировать и описывать. Между прочим, нас с вами и вчера снимали, только скрыто.

— Но проект суперсекретный…

— Рано или поздно придет успех, и тогда и наш народ, и весь мир узнают об уникальном достижении.

Моррисон покачал головой:

— Приоритет не главное. Прогресс идет быстрее при участии дополнительных умов и ресурсов.

Калинина спросила:

— А вы отказались бы от первенства в своей области исследования?

Моррисон промолчал. Это было тонкое возражение.

Заметив это, Калинина покачала головой и добавила:

— Легко быть щедрым за чужой счет.

Баранова тем временем разговаривала, как понял Моррисон, с репортером, ее слова очень заинтересовали его.

— Это американский ученый Альберт Джонас Моррисон, профессор нейрофизики, коллега доктора Конева. Здесь он находится в качестве наблюдателя и помощника профессора Конева. В экспедицию отправятся пятеро добровольцев. Академик Конев — первый мужчина, прошедший минимизацию. Доктор Софья Калинина — первая женщина, а профессор Альберт Моррисон — первый американец, прошедший через этот процесс. Калинина и Моррисон — первые, кто неоднократно подвергались уменьшению. Что же касается сегодняшнего эксперимента, то это первая минимизация одновременно пятерых и первый случай, когда уменьшенный корабль с экипажем будет введен в организм человека. Объект исследования — Петр Шапиров, второй в истории человек, подвергшийся минимизации, и первый, кто стал жертвой процесса.

Дежнев, внезапно оказавшись рядом с Моррисоном, хрипло прошептал ему на ухо:

— Вот и вы, Альберт, наследили в истории. Возможно, до сих пор вы считали себя неудачником. Теперь это не так. Никто не сможет отрицать факт, что вы — первый американец, подвергнутый минимизации. Даже если ваши соотечественники сами разработают процесс и уменьшат какого-нибудь американца, он будет лишь вторым.

Моррисон не думал об этом. Но первенство грело его душу, если, конечно, русские честно опубликуют данные. Все же оставался какой-то осадок.

— Я хочу, чтобы обо мне помнили по другой причине.

— Приложите усилия, и вы сегодня прославитесь на века, — ответил Дежнев, — Кроме того, как говорил мой старый отец: «Всегда приятно сидеть во главе стола, даже если ты не один и у вас одна на всех миска щей».

Рядом с Моррисоном опять оказалась Калинина. Она тронула его за рукав:

— Альберт.

— Да, Софья?

— Вы оставались с ним вчера вечером после ужина, правда?

— Он показал мне схему мозга Шапирова. Удивительно!

— Он что-нибудь говорил обо мне?

Моррисон смутился:

— С какой стати?

— Вы не в меру любопытны, наверняка сами завели разговор.

Моррисон поморщился.

— Оправдывался.

— Как?

— Рассказывал о вашей первой беременности и аборте.

Глаза у Калининой заблестели от слез.

— Он… он хоть рассказал об обстоятельствах?

— Нет, Софья. И я не спрашивал.

— Я была вынуждена, мне тогда исполнилось всего семнадцать лет. А это, сами понимаете… И мои родители прибегли к законным мерам.

— Понимаю. Юрий желает не верить в это.

— Он думает, что я сама напросилась. Тот чертов насильник до сих пор в тюрьме. Советский закон суров к насилию, но только если случай полностью доказан. Конечно, иногда обвинения в изнасиловании не стоят и ломаного гроша. Но со мной все было не так. И Юрий знает.

— Я вам искренне сочувствую, но сейчас не время травить Душу воспоминаниями. Нам предстоит сложная работа, и для этого понадобится полная концентрация. Тем не менее уверяю вас, я полностью на вашей стороне.

Калинина кивнула головой и сказала:

— Спасибо за доброту. Не бойтесь за меня. Я сделаю свою работу.

В этот момент Баранова прокричала:

— Заходим на борт в том порядке, в каком я буду называть имена: Дежнев — Конев — Калинина — Моррисон — и я.

Баранова, следуя за доктором, шепнула:

— Как себя чувствуете, Альберт?

— Ужасно, — ответил Моррисон, — Вы ждали другого ответа?

— Нет, — сказала Баранова, — И все же надеюсь, вы выполните свою работу.

— Я постараюсь, — ответил Моррисон сквозь зубы и последовал за Калининой. Он второй раз входил в корабль.

Один за другим они заняли места. Дежнев — впереди и слева, у пульта управления, Конев — рядом, справа от него, Калинина и Моррисон — за ними, а Баранова — позади, слева.

Моррисон высморкался в бумажный носовой платок, который обнаружил в одном из карманов. Что, если ему понадобится больше салфеток, чем ему выдали с собой? Лоб покрылся испариной. Похоже, дыхание пятерых человек повышало влажность в сжатом пространстве до максимума. Предусмотрена ли вентиляция?

Он вспомнил о первых астронавтах прошлого столетия. Беспомощные, они отправлялись в космос, который был все-таки чем-то знакомым и понятным. Его же ждал совершенно нетронутый микрокосмос.

Заняв свое место, Моррисон слегка успокоился, страх утих. В конце концов, он побывал на корабле раньше. Даже подвергался минимизации и деминимизации, не нанесшим ему никакого вреда.

Огляделся, пытаясь понять, как чувствуют себя остальные. Калинина, слева от него, сохраняла холодное бесстрастие. Снежная королева. Кажется, несмотря на напускное спокойствие, в глубине души она испытывала беспокойство.

Дежнев тоже, как и доктор Моррисон, интересовался состоянием присутствующих. Но он оглядывался не из праздного любопытства. Аркадий оценивал обстановку и шансы на успех предприятия. Конев мрачно, немигающим взором устремился куда-то в даль. Моррисон мог видеть только его затылок. Баранова выглядела как обычно, собранная и серьезная.

Дежнев обратился к спутникам:

— Друзья! Попутчики! Прежде чем мы тронемся в путь, каждому необходимо проверить свое оборудование и сказать мне о неполадках. Как говорил мой отец: «Умный акробат не проверяет страховку во время прыжка». Ведь именно я отвечаю за управление кораблем, как его главный конструктор и создатель… Юрий, дружище, твое детище — мозговая схема — тщательно переведено в компьютерную программу. Компьютер прямо перед тобой. Проверь параметры работы машины… Софья, голубка, не знаю, чем ты можешь заняться, кроме электричества. Все равно убедись в правильной работе приборов… Наталья, — Аркадий даже повысил голос на полтона, — как самочувствие?

— Я в полном порядке, лучше займись Альбертом. Он больше всех нуждается в твоей помощи.

— Естественно, товарищ командир. Я намеревался уделить ему особое внимание. Альберт, вы знаете, как работать со щитом управления, который находится перед вами?

— Конечно нет, — буркнул Моррисон, — Откуда?

— Через две секунды научитесь. Этот рычажок — чтобы открывать, а этот — закрывать. Альберт, включайте! Видите, он бесшумно открывается? Теперь закройте! Отлично. Заметили, что скрыто внутри?

— Компьютер, — раздраженно ответил Моррисон.

— Посмотрите, эквивалентен ли он вашему. Носитель с вашей программой находится сбоку в выемке. Пожалуйста, проверьте, подходит ли она к компьютеру и работает ли должным образом. Если возникнут сомнения, подозрения, малейший намек на неполадки, мы задержимся, чтобы устранить все неприятности.

Баранова властно прервала речь:

— У нас нет времени.

Дежнев не обратил на нее внимания.

— Мой дорогой Альберт, если вам захочется схитрить и выдумать проблему, Юрий все поймет.

Моррисон вспыхнул. Доктор забыл о своих опасениях, склонившись над компьютером, он вновь углубился в расчеты. Иногда новые идеи приходили не путем долгих опытов, а накатывали подобно озарениям. Словно на его мозг действовали те самые импульсы, на изучение которых он потратил столько времени. Поэтому Шапиров и назвал его программу ретранслятором, если верить Юрию.

Почему ему не пришло в голову заявить, что программа не работает!

Вдруг Моррисон почувствовал приступ паники, осознав, что носитель с программой за время транспортировки мог выйти из строя. Как тогда их убедить, что он не шарлатан?

Однако все прекрасно работало. Дежнев наблюдал, как мелькают руки Моррисона.

— Все работает, — произнес Моррисон, — насколько я вижу.

— Хорошо. Претензий к оборудованию ни у кого нет? Тогда приподнимите ваши задницы, проверьте открывающиеся панели. Порядок?

Моррисон проследил, как Калинина открыла и закрыла панель, покрытую тонкой обивкой. Доктор убедился, что и его панель работает хорошо.

Дежнев сказал:

— Если кого-то проберет, прямо под краем сиденья находится небольшой рулон бумаги. Вы легко ее найдете. Так как мы уменьшимся, все потеряет массу, поэтому выделения будут держаться на поверхности. Хотя этому может помешать поток воздуха, идущий вниз. Не пугайтесь. Сбоку под сиденьем в холодильнике находится вода. Она предназначена только для питья. Если вы испытаете дискомфорт от грязи, пота и запаха, постарайтесь выдержать. Не мойтесь, пока не выйдем. И не ешьте.

Баранова сухо заметила:

— Если вы, Аркадий, потеряете семь килограммов, вам это будет только на пользу. А мы сэкономим энергию во время минимизации.

— Иногда мою голову посещают умные мысли, — холодно парировал Дежнев. — Сейчас я проверю управление. И в путь.

Повисло напряженное ожидание, тишину нарушал только мелодичный свист Дежнева, склонившегося над пультом управления.

Наконец он выпрямился, вытер лоб рукавом и проговорил:

— Все в порядке. Товарищи леди, товарищ джентльмен и товарищ американец, начинается наше фантастическое путешествие… — Он закрепил наушник на правом ухе, поправил крохотный микрофон у рта и сказал: — Внутри все работает. Снаружи все готово? Что ж, пожелайте нам счастливого пути.

Казалось, ничего не произошло.

Моррисон бросил короткий взгляд на Калинину. Она заметила, что он смотрит на нее, и подтвердила:

— Да, мы уменьшаемся.

Кровь застучала в ушах Моррисона.

Глава 9 АРТЕРИЯ

Взгляд Моррисона сосредоточился на компьютере. Программа — единственный материальный объект, связывающий его с прошлым.

Еще пять дней назад он, подавляя зевки, слушал скучные лекции на конференции и размышлял, как спасти свое положение в университете. Сто часов пролетели для него словно столетие. Сто часов назад он бы многое отдал, чтобы вырваться из однообразной бесполезной борьбы. А сейчас он бы отдал все, лишь бы туда вернуться. Чтобы открыть глаза в номере отеля и вспомнить о русских как о кошмарном сне.

Он неохотно оглядывался вокруг, в надежде, что процесс минимизации прервется и происходящее окажется иллюзией. Но за прозрачными стенами он видел великанов. Он понял, что процесс минимизации неумолимо продолжался. Над экипажем нависла гнетущая тишина. Моррисону захотелось услышать звуки человеческого голоса. Хотя бы своего собственного.

Калинина сидела рядом и казалась, пожалуй, наиболее приятным соседом. Моррисона не устраивали неуместные шутки Дежнева, сосредоточенность Барановой и мрачная напряженность Конева. Он спросил:

— Как мы попадем в тело Шапирова, Софья?

Калинина как будто не сразу услышала его. Но ответила шепотом:

— С помощью инъекции. Когда мы достигнем нужных размеров, нас поместят в шприц и введут в левую сонную артерию академика Шапирова.

— Мы пешки в чужой игре, — ужаснулся Моррисон.

— Вовсе нет. Эксперимент тщательно продуман.

— Откуда вы знаете? Это делается первый раз. В корабле. В шприце. В человеческом теле.

— Верно, — ответила Калинина. — Но корабль оснащали лучшие умы и думали об удобстве экипажа. То же касается и самой экспедиции.

— Объясните мне, что будет происходить.

— Хорошо. Пока мы не уменьшимся до сантиметра, работать не будем. Понадобится еще двадцать минут. Затем процесс пойдет быстрее. Вы пока не чувствуете дискомфорта?

Моррисон просчитал скорость ударов сердца, прислушался к дыханию и ответил:

— Нет, — но, заметив, что сказал это чрезмерно оптимистично, добавил: — По крайней мере, пока.

— Вот и хорошо. — Калинина прикрыла глаза, словно разговор утомлял ее.

Моррисон решил последовать ее примеру. Кажется, он даже задремал.

Доктора разбудил толчок. Широко раскрыв глаза, он обнаружил, что завис над сиденьем. Баранова зашевелилась и, положив руки ему на плечи, предупредила:

— Альберт, наденьте пристежные ремни. Софья, покажи ему. Извините, не успели перед стартом объяснить, но у нас было мало времени. Да и вы нервничали. Не хотелось запугивать вас новыми трудностями.

Удивительно, но доктор вовсе не испытывал беспомощности от ощущения невесомости. Скорее наоборот.

Калинина нажала на кнопку на краю сиденья, располагающуюся между ее колен, и ремень, обхватывающий ее вокруг талии, расстегнулся. И когда она успела его пристегнуть? Он даже не заметил. Калинина повернулась к нему и сказала:

— Здесь, слева, ваше устройство, отпускающее ремень.

Софья нажала на кнопку. С легким свистом выстрелил гибкий ремень из светлого пластика.

— Если вы захотите отстегнуть ремень, здесь, прямо между колен, есть кнопка.

Калинина склонилась над ним, чтобы показать, где находится эта кнопка, и Моррисон почувствовал приятные ощущения от ее прикосновения. Казалось, она не заметила этого. Справившись со своей задачей, женщина откинулась на сиденье и заново застегнула свой ремень.

Все пятеро были пристегнуты.

Доктор обратился с вопросом:

— Мы весим сейчас совсем мало?

— Ваш вес сейчас двадцать пять миллиграммов, — ответила Баранова, — отсюда и невесомость. К тому же корабль поднялся.

Моррисон бросил на Софью укоризненный взгляд. Она повела плечами:

— Я обещала вам все объяснять по ходу, но вы, кажется, заснули. Толчок пинцета разбудил вас и вытряхнул из кресла.

— Толчок пинцета? — Он посмотрел в сторону. Виднелись какие-то тени, но стены уже были непрозрачными. Калинина кивнула головой:

— Нас удержали пинцетом и помогли сохранить равновесие. Мы уже помещены в пробирку с физраствором. Также равновесие помогает сохранять поток воздуха, всасываемого поршнем. Нас толкает в сторону насадки. Таким образом, нас удерживает сила, действующая в трех направлениях.

Предметы за стенами корабля, не размытые от движения и потоков воздуха, могли бы быть видимы, но Моррисон их не видел. Он уловил блики света и тени и понял, что все, находящееся снаружи, настолько велико, что его просто невозможно рассмотреть. Если фотоны, достигающие корабля, не подвергнутся минимизации, попадая в поле, то они будут вести себя как длинные радиоволны, совершенно невидимые.

Он почувствовал, как корабль опять внезапно дернулся и даже двинулся назад, хотя в действительности движение происходило незаметно. Каждую секунду что-то менялось. Движение — в его масштабе — невозможно было рассмотреть.

Затем его слегка приподняло вверх, ремень безопасности натянулся, корабль пошел вниз, и доктор снова почувствовал под собой кресло.

Дежнев указал на темную горизонтальную линию, движущуюся вверх и вниз по стене корабля, и произнес с удовлетворением:

— Это поверхность воды. Я предполагал на этом участке пути особые трудности. Но, очевидно, здесь работают почти такие же хорошие инженеры, как и я.

Баранова заметила:

— Собственно говоря, квалификация инженеров здесь ни при чем. Нас удерживает давление поверхности. Оно оказывает свое действие, только когда мы находимся на поверхности потока. Как только мы войдем в тело Шапирова, воздействие прекратится.

— Но этот эффект волны, Наташа? Это движение вверх-вниз? Разве оно совсем не влияет?

Баранова с большим вниманием следила за приборами, особенно за маленьким экраном, на котором горизонтальная линия, не смещаясь от центра, казалось, застыла намертво.

— Ни малейшего колебания, — удовлетворенно ответила Баранова, — словно твоя рука, Аркадий, когда ты трезв как стеклышко.

— Лучше не бывает, а? — хохотнул Дежнев.

— А что сейчас происходит? — спросил доктор.

И тут Конев впервые с начала минимизации подал голос:

— Вам нужно все растолковывать?

Моррисон сердито ответил:

— Да! Вам же объяснили. Почему мне нельзя всего знать?

Баранова успокоила всех:

— Альберт абсолютно прав. Юрий, сохраняй благоразумие. Вам вместе работать.

Конев передернул плечами, но ничего не ответил.

Баранова объяснила:

— Мы в цилиндре шприца. Это произошло с помощью дистанционного управления.

И, как будто дождавшись ее слов, сзади опустилась тень, мгновенно поглотившая их. Какое-то время впереди маячил свет, но потом и он исчез.

Баранова опять спокойно заметила:

— Игла готова.

Корабль вдруг изнутри наполнился белым светом, пожалуй, более мягким и спокойным, чем раньше, и Баранова пояснила:

— С этого момента и до конца эксперимента не будет внешнего света. Мы должны полагаться только на внутреннее освещение, Альберт.

Пораженный Моррисон поискал глазами источник света. Казалось, его излучали сами прозрачные стены корабля. Калинина, поймав его взгляд, объяснила:

— Электролюминесценция.

— Но где же источник?

— У нас имеются три двигателя из микросплава. — Она гордо на него посмотрела. — Самые лучшие в мире. — И повторила: — Во всем мире.

Моррисон промолчал. Ему вдруг захотелось поведать о достижениях американской аэрокосмической промышленности. Только к чему? Когда-нибудь мир забудет, что такое национализм, но до этого еще надо дожить. С другой стороны, пока национализм не склонился к насилию, его можно терпеть, хоть и с зубовным скрипом.

Дежнев, откинувшись на кресле, подложил руки за шею и, очевидно обращаясь к мягко светящейся стене, проговорил:

— Когда-нибудь мы увеличим шприц, поместим в него корабль нормальных размеров и все это уменьшим. Тогда нам не надо будет маневрировать в маленьких масштабах.

Моррисон спросил:

— А вы способны на максимализацию? Гигантизацию?

— Это нереально, — зло отрезал Конев.

— Может, все-таки придет время.

— Нет, — сказал Конев, — никогда. Это физически невозможно. Для минимизации требуется огромное количество энергии, а уж для максимализации — просто бесконечное.

— Даже если рассматривать это с точки зрения теории относительности?

— Даже таким образом.

Дежнев губами издал не совсем приличный звук:

— Это для вас физически невозможно. Что ж, посмотрим…

Конев, обидевшись, промолчал. А Моррисон спросил:

— Чего мы ждем?

Ответила Баранова:

— Шапиров проходит последние приготовления, затем игла будет введена в сонную артерию.

Пока она говорила, корабль резко дернулся вперед.

— Не волнуйся, Альберт. Когда все начнется, мы узнаем.

— Откуда?

— Они передадут. Аркадий поддерживает с ними связь. Это не сложно. Фотоны радиоволны минимизируются, проходя границу, а затем, возвращаясь, подвергаются максимализации. На это идет совсем немного энергии — даже меньше, чем в случае со световыми волнами.

— Пора продвигаться к основанию иглы, — сказал Дежнев.

— Ну что ж, — откликнулась Баранова, — по крайней мере, испытаем действие движущейся энергии во время минимизации.

Нарастающий грохот превратился в глухое гудение. Моррисон повернул голову, насколько позволяли ремни безопасности, стараясь разглядеть происходящее сзади.

Вода за ними вспенивалась, словно бурный горный поток. При отсутствии какой-либо точки отсчета снаружи определить скорость движения не представлялось возможным. Моррисону казалось, что они движутся очень медленно.

— Почему так медленно? — спросил он.

— Ни к чему тратить энергию на ускорение. Мы пробиваемся сквозь молекулы нормальной величины, а это означает преодоление высокой плотности, — пояснила Баранова.

— Но с микроплазменными двигателями…

— Энергия пригодится для более насущных проблем.

— Зато сколько времени нам понадобится, чтобы достигнуть ключевых точек мозга.

— Поверьте мне, — сердито сказала Баранова, — я тоже заинтересована в успехе, но ведь есть еще и артериальный ток крови, который вынесет нас к месту назначения.

— Мы на месте. Видите? — воскликнул Дежнев.

Прямо перед ними в свете прожектора виднелся какой-то круг. Моррисон не сомневался, что это основание иглы.

По игле они попадут прямо в кровь Петра Шапирова и окажутся внутри человеческого тела.

— Наталья, мы же слишком велики, чтобы пройти сквозь иглу, — усомнился Моррисон.

Он снова не верил в успех предприятия.

И все же ему стало обидно: зайти так далеко и вдруг отказаться от проникновения внутрь мозга человека и исследования его нервных клеток… Естественно, доктор не годился на роль первопроходца, ему было чуждо геройство и дух научного авантюризма. Но сейчас, преодолев минимизацию, он ждал продолжения эксперимента. Не зря же Альберт Моррисон претерпевал мучения последних дней.

К тому же, подумалось ему, вряд ли его попутчики настолько наивны и недобросовестны, чтобы не продумать все трудности и препятствия, которые их ждут в путешествии.

И Баранова, словно прочитав его мысли, почти безразлично бросила:

— Да, конечно, сейчас мы еще великоваты, но скоро уменьшимся до нужного размера. В этом и заключается моя работа.

— Ваша? — озадаченно переспросил Моррисон.

— Конечно. Первый этап минимизации провели приборы центра. А окончательная минимизация за мной.

Калинина пробормотала:

— Поэтому и стоит поберечь наши микроплазменные двигатели.

Моррисон переводил взгляд с собеседника на собеседника.

— На борту достаточно энергии для продолжения минимизации? У меня сложилось впечатление, что большое количество энергии требуется для…

— Альберт, — перебила Баранова, — в том случае, если бы гравитация подверглась квантизации, нам понадобилось бы такое же огромное количество энергии, чтобы уменьшить массу наполовину, независимо от начального уровня. Одинаковая энергия требуется для двукратного уменьшения массы мыши или слона. Но гравитация не подвержена квантизации, как не подвержено ей и уменьшение веса. Следовательно, энергия, необходимая для уменьшения массы, растет в зависимости от величины уменьшения. Сейчас наша масса настолько мала, что дальнейшие затраты почти минимальны.

Моррисон возразил:

— Но до сих пор вы ни разу не уменьшали тело размером с наш корабль до такой малой величины. Вы занимаетесь экстраполяцией объектов совсем другого масштаба.

— Да, — согласилась Баранова, — Надеемся, экстраполяция пройдет удачно. В любом случае, мы живем во Вселенной, которая постоянно преподносит сюрпризы. И ничего с этим не поделаешь.

— Но любая ошибка приведет к гибели!

— А вы что думали? — спокойно спросила Баранова. — Мы тут шутки шутим? И отправились в путешествие ради собственного удовольствия? Не только мы участвуем в процессе. Если произойдет нечто незапланированное и энергия минимизации выйдет из-под контроля, она уничтожит не только нас, от Грота не останется камня на камне. Уверена, люди, отправляющие нас в это путешествие, сами вряд ли смогут уцелеть, если произойдет незапланированное. Видите ли, Альберт, даже оставшиеся в Гроте подвергаются огромной опасности.

Дежнев повернулся к ним, оскалившись в усмешке. Моррисон заметил, что один из его верхних зубов был вставным и явно отличался от остальных желтизной.

— Други мои, — сказал Дежнев, — придите к мысли, что, если что-то и произойдет, вы никогда об этом не узнаете. Мой отец любил говорить: «Уж если всем нам суждено умереть, единственное, чего можно желать, это быстрой и внезапной смерти».

Моррисон заметил:

— То же самое говорил Юлий Цезарь.

Дежнев согласился:

— Да, но никто не успеет воскликнуть: «И ты, Брут…»

— Мы не умрем, — резко вставил Конев. — К черту глупую болтовню. Расчеты абсолютно верны.

— Ах, — театрально вздохнул Дежнев, — Канули в Лету времена, когда люди полагались на защиту Бога, теперь мы надеемся исключительно на правильность расчетов.

— Не смешно, — выдавил Конев.

— А я и не смеюсь, Юрий.

— Наташа, в центре готовы продолжить эксперимент?

— Продолжаем.

Моррисон впечатался в сиденье, подготавливая себя к главному. Но ничего не почувствовал, только заметил, что круг, только что четко различимый, становится более размытым и медленно отдаляется.

— Мы движемся? — машинально спросил он.

Вопрос вырвался у него сам собой, хотя ответ был ясен.

— Да, — подтвердила Калинина, — и при этом не тратим энергии, не пробиваемся сквозь молекулы воды. По игле нас несет поток, который приводится в движение давлением цилиндра шприца.

Моррисон решил считать про себя. Так ему было комфортнее, чем следить за стрелками часов.

Досчитав до ста, спросил:

— Сколько времени потребуется для этого?

— Для чего? — переспросила Калинина.

— Чтобы попасть в ток крови, — ответил Дежнев. — Несколько минут. Нас перемещают очень бережно. Как говорил мой отец: «Тише едешь — дальше будешь!»

— Мы все еще подвергаемся минимизации? — со вздохом спросил Моррисон.

Баранова ответила:

— Нет, мы уже достигли размеров клеточного уровня. Этого вполне достаточно.

Моррисон удивился, почувствовав, что дрожит. После последних событий и всего пережитого появилось столько нового для обдумывания, что для страха просто не осталось места. Страх испарился. Тем не менее доктор продолжал дрожать.

Он попытался расслабиться. Но для этого требовалась не только воля, но и гравитация, так что попытка оказалась безрезультатной. Тогда он закрыл глаза, стараясь дышать медленнее. Попытался напеть себе под нос мелодию Девятой симфонии Бетховена.

Наконец нашел в себе силы заговорить.

— Извините, — пробормотал он, — кажется, меня пробрала Дрожь.

Дежнев встрепенулся:

— Ага! А я жду, кто первый признается?

— Дрожите не только вы, Альберт, — сказала Баранова. — Мы все чувствуем легкую дрожь. Это корабль.

Моррисон сразу же отреагировал:

— Что-то случилось?

— Нет, виной тому размер. Корабль столь миниатюрен, что на него воздействует даже броуновское движение. Вы, надеюсь, знаете, что это такое?

Это был чисто риторический и обидный вопрос. Любой выпускник физического факультета знает о броуновском движении. Моррисон же поймал себя на том, что пытается в уме изложить свою концепцию броуновской теории.

Каждый объект, погруженный в жидкость, со всех сторон подвергается ударам атомов или молекул. Эти частички сталкиваются беспорядочно, но беспорядочность настолько незаметна из-за малого размера частиц в сравнении с телом, что не дает заметного эффекта.

Если же объект уменьшится, эффект от броуновского движения станет заметнее, потому что все меньшее количество частиц будет ударяться о него за единицу времени. Корабль теперь настолько мал, что реагирует на беспорядочные толчки частиц и его болтает из стороны в сторону. Легкое движение как раз и создало эффект дрожи.

— Мне следовало догадаться об этом раньше, — сказал Моррисон, — Дрожание ведь будет возрастать при дальнейшем уменьшении.

— Безусловно нет, — возразила Баранова, — появятся другие противодействующие эффекты.

— Не знаю ни одного, — насупившись, пробормотал Моррисон.

— И тем не менее они появятся…

— Предоставь это теории, — нарочито благостным тоном посоветовал Дежнев, — теория знает все.

Моррисон заметил:

— Думаю, вибрация может вызывать морскую болезнь.

— Конечно может, — сказала Баранова, — но против нее имеется специальный химический препарат, сходный с тем, который используют космонавты. Нам ввели его.

— А мне — нет, — мрачно заметил Моррисон. — Мне не только не ввели его, но даже не предупредили об этом.

— Мы постарались давать как можно меньше информации обо всех неудобствах и опасностях путешествия для вашего же спокойствия. Что же касается препарата, то вы приняли его за завтраком. Как самочувствие?

Моррисон, который уже начал чувствовать легкие рвотные позывы, решил, что чувствует себя прекрасно. И тихо сказал:

— Терпимо.

— Вот и хорошо, — констатировала Баранова, — потому что мы уже находимся в токе крови академика Шапирова.

Моррисон всматривался в прозрачную стену корабля. Кровь? Он ожидал увидеть нечто красное. И что же? Даже слегка прищурившись, ничего не разглядел. Его окружала тьма, словно он находился в лодке, дрейфующей на спокойной поверхности озера в темную безлунную ночь.

Неожиданно он подумал о другом. Строго говоря, свет внутри корабля имел длину волн гамма-лучей. Хотя такая длина являлась результатом минимизации обычного видимого света, для минимизированной сетчатки глаза эти волны внутри корабля все же являлись световыми и обладали их свойствами.

Снаружи, за корпусом, где заканчивалось действие минимизации, фотоны увеличивались до размера обычных, но, вернувшись к кораблю, они уменьшались, пересекая границу поля минимизации. Попутчики его наверняка давно свыклись с этой парадоксальной ситуацией, но у Моррисона попытки осознать происходящее вызывали головокружение. Существует ли видимая граница, разделяющая минимизированный мир и нормальный?

Занятый этой мыслью, он шепотом спросил Калинину, склонившуюся над приборами:

— Софья, когда световые волны покидают поле минимизации, они отдают тепловую энергию, а когда, отраженные, возвращаются в корабль, то для того, чтобы снова минимизироваться, поглощают энергию. Эту энергию они получают от нас. Я прав?

— Абсолютно, — ответила Калинина, не отрывая глаз от приборов, — Использование света порождает небольшую, но постоянную потерю энергии, однако двигатели позволяют восполнить ее. Так что потеря незначительна.

— И мы сейчас действительно находимся в потоке крови?

— Да. Не нужно опасаться. Наталья скоро включит наружное освещение, и можно будет разглядеть, что находится снаружи.

В эту же минуту Баранова подала сигнал:

— Готово! Теперь можно отдохнуть несколько минут.

Вспыхнули огни. Появились смутно видимые объекты вне корабля. Доктор все еще не мог толком рассмотреть их, но среда снаружи больше не казалась однородной. В ней что-то плавало. Пожалуй, за бортом действительно была кровь.

Моррисон пошевелился, чувствуя неудобство от ремней:

— Но, находясь в потоке крови, температура которой тридцать семь градусов по Цельсию, мы…

— Температура в корабле регулируется с помощью кондиционеров, — сказала Калинина. — Поверьте на слово, мы продумали все.

— Вы-то, возможно, продумали. Только меня никто не удосужился ознакомить с вашими выкладками. Как регулировать температуру, не имея вентиляции?

— Вентиляции действительно нет, но существует воздушное пространство снаружи. Микроплазменные двигатели выбрасывают поток субатомных частиц, масса которых после минимизации практически равняется нулю. Благодаря этому они движутся почти с околосветовой скоростью, проходя через материалы так же легко, как нейтрино… Меньше чем через секунду они оказываются вне корабля, унося тепловую энергию, — температура понижается.

— Ясно, — пробормотал Альберт.

Вполне стоящее решение проблемы, правда очевидное лишь для тех, кто привык мыслить категориями минимизации.

Моррисон заметил, что лампочки на пульте Дежнева, как и на приборах Калининой, засветились. Он с усилием приподнялся, стараясь разглядеть дисплей компьютера Конева. Увиденное Моррисон принял за схему кровообращения области шеи. Натянувшиеся ремни безопасности вынудили его снова сесть, но он успел заметить на экране маленькую красную точку, отмечающую положение корабля в сонной артерии. Ему потребовалось несколько минут, чтобы восстановить дыхание после борьбы с ремнями.

Ниша, где был установлен его компьютер, ярко светилась, приходилось заслонять лицо. Но все же он разглядел нечто напоминающее стену или некий барьер. Барьер отдалялся, приближался, затем вновь отдалялся и снова приближался. Он явно наблюдал за пульсацией артериальной стенки.

Альберт взглянул на часы и обратился к Софье:

— Минимизация, как я понимаю, не оказывает влияния на течение времени. Во всяком случае, сердце бьется в нормальном режиме, несмотря на то что я смотрю на это глазами, прошедшими минимизацию, и измеряю время с помощью минимизированных часов.

Ответил ему Конев:

— Время не подвержено видимой квантизации или, по крайней мере, влиянию поля минимизации. Хотя, возможно, речь идет об одном и том же. Если считать время изменяющейся величиной, возникнет много проблем.

Моррисон кивнул и переключился на другое.

Если они находятся внутри артерии, то толчок должен приходиться на каждое сжатие сердца. По идее, он должен был ощущать толчки. Он закрыл глаза, затаил дыхание, стараясь сохранить неподвижность, но ощущал только вибрацию от броуновского движения. Однако вот оно: сначала слабый, но отчетливо ощущаемый толчок назад, затем — толчок вперед…

Но почему толчок был таким плавным? Почему тело не бросало, как при сильной качке? Тут и пришла мысль о массе собственного тела: конечно, при такой мелкой массе сила инерции была тоже очень малой. Кроме того, естественная вязкость потока крови обеспечивала сильный смягчающий эффект, и толчки, таким образом, практически полностью поглощались броуновским движением.

Моррисону наконец удалось расслабиться, напряжение внутри уменьшилось. Минимизированный мир оказался неожиданно благосклонным. Он снова повернулся к прозрачной стене, пристально разглядывая пространство между кораблем и артериальной стенкой. Там виднелись бледно очерченные пузырьки — нет, не пузырьки, а некие частицы, субстанции. Их было много. Некоторые медленно поворачивались, изменяя видимую форму.

И тут его осенило. Более того, доктор испытывал стыд за собственную недогадливость. Почему ему понадобилось так много времени, чтобы убедиться, что они находятся в кровяном потоке? Но и на этот вопрос он нашел ответ. Однако все еще не мог поверить, что они действительно находятся в артерии. Легче вообразить, что ты погрузился на дно океана в подводной лодке.

Он увидел красные кровяные тельца — эритроциты. И не узнал их. Конечно, они оказались не красными, а бледно-желтыми, в результате поглощения коротких световых волн. Ведь стоит им сбиться в кучу, в миллионы и миллиарды — и они поглотят огромное количество света, превращаясь в красную артериальную кровь. Когда клетка получает кислород, который несут красные кровяные тельца, цвет ее становится бледно-голубым, а в массе голубовато-пурпурным!

Он с интересом наблюдал за эритроцитами. Они имели форму двояковыпуклых дисков с вдавленными центрами. Их обыкновенный микроскопический размер — примерно семь с половиной микронов в диаметре и немногим более двух микронов толщиной — сейчас казался иллюзией. Объекты, за которыми наблюдал Моррисон, были размером с ладонь. Эритроциты наскакивали друг на друга, создавая подобие монетных столбиков, и не переставая двигались.

Одни кровяные тельца отделялись от столбиков, другие присоединялись к ним.

— Кажется, — сказал Моррисон, — мы плывем по течению.

— Подобный ход, — ответила Калинина, — позволит сохранить энергию.

Красные кровяные тельца пребывали в постоянном движении относительно корабля. Моррисон заметил, как одна частичка медленно надвигалась на них, возможно, под воздействием микротурбулентности или от толчков броуновского движения. Потом он увидел, что эритроцит столкнулся с корпусом корабля и моментально отскочил.

Моррисон повернулся к Калининой:

— Вы заметили, Софья?

— Красное кровяное тельце столкнулось с нами?

— Почему оно не минимизировалось, перейдя границу поля?

— Его отбросило полем, которое на небольшом расстоянии окружает любой минимизированный объект, например наш корабль. Существует определенная сила отталкивания между нормальными и минимизированными объектами. И чем больше поле минимизации, тем больше отталкивание. Из-за этого маленькие объекты, такие как минимизированные атомы субатомных частиц, проходят сквозь материалы, не взаимодействуя с ними. По этой же причине состояние минимизации является метастабильным.

— О чем вы?

— За исключением вакуума, любой минимизированный объект всегда находится в окружении объектов нормальных. Если нормальный объект не удерживать вне поля, то рано или поздно он подвергнется минимизации. В процессе он забирает энергию минимизированных объектов. Когда потеря энергии окажется значительной, минимизированный объект вновь увеличится до нормального размера. В действительности было бы невозможно проводить минимизацию, если бы вся энергия, переданная минимизированному объекту, исчезала. Это приравнивалось бы к попытке минимизировать бесконечную Вселенную. Конечно, в нашем случае сила отталкивания не так огромна.

Моррисон обернулся и заметил поврежденный эритроцит.

— Не мы ли травмировали его? — спросил Моррисон.

Калинина разглядывала объект, на который он указывал.

— Красные кровяные тельца недолговечны, их цикл — сто двадцать дней. Каждую минуту кто-то из них погибает, так что поврежденные эритроциты явление обычное. И слава богу, что, даже включив двигатели, мы не нанесем академику ущерба. Не в нашей власти разрушить превышающее естественные потери количество эритроцитов.

Моррисон спросил:

— А тромбоциты? Они имеют форму чечевицы и вполовину меньше красных телец. Я в данный момент ведь вижу именно его.

Помедлив немного, Калинина кивнула:

— Да, вижу. Действительно, тромбоцит. Один из них приходится на двадцать эритроцитов.

Моррисон как раз подумал о том же и вспомнил старинную ярмарочную забаву — игру в кольца. Если бы он, кружась на карусели, ловил швыряемые ему кольца, то каждый эритроцит был бы обычным стальным кольцом, а редко встречающийся тромбоцит — желанным медным.

— Тромбоциты нежнее красных кровяных телец, и, погибая, они провоцируют процесс свертывания крови. Повреждение множества тромбоцитов чревато тромбом в артерии. Так что еще один приступ — и Шапиров труп.

В их разговор вмешалась Баранова:

— Во-первых, тромбоциты не так и хрупки. Они способны ударяться о корабль и отскакивать безо всякого вреда. Опасность очередного приступа для Шапирова кроется в артериальной стенке. Тромбоциты относительно внутренней поверхности сонной артерии двигаются быстрее, чем относительно корабля. Кроме того, внутренняя стенка артерии может пострадать от холестерина или покрыться жировыми бляшками. Следовательно, поверхность артериальной стенки шершавая и неровная, в отличие от гладкого пластикового корпуса нашего корабля. Именно на стенке сосуда может сформироваться тромб. Один тромбоцит или несколько сотен повредить можно. Однако этого недостаточно для образования рокового тромба.

Моррисон разглядывал тромбоцит, то пропадающий, то снова появляющийся среди бесчисленных красных кровяных телец. Ему хотелось отследить возможное столкновение тромбоцита с кораблем. Тромбоцит, однако, держался на расстоянии. Моррисон, рассматривая его, осознал, что и это чудо размером с его ладонь. Как же это вышло, если диаметр тромбоцита составляет только половину диаметра эритроцита, а эритроциты сами были величиной с его руку?

Он нашел глазами красное кровяное тельце и убедился, что оно уже больше ладони.

Озабоченно воскликнул:

— Объекты снаружи увеличиваются.

— Естественно, ведь минимизация продолжается, — бросил Конев, явно раздраженный неспособностью Моррисона оценивать ситуацию.

Баранова успокоила:

— Сонная артерия по мере нашего продвижения становится уже, и мы должны сохранять соответствующий ей размер.

Дежнев добродушно заметил:

— Не хочется застрять из-за того, что ты слишком крупный. Через минуту другая мысль осенила его, и он добавил:

— Знаешь, Наталья, никогда в жизни я не был еще так мелок.

Баранова безразлично ответила:

— В системе исчисления постоянной Планка ты такой же крупный, как всегда.

Моррисону было не до шуток:

— А до какого размера мы уменьшимся, Наталья?

— До размера молекул, Альберт.

И доктора снова одолели опасения.

Моррисон чувствовал себя дураком, не поняв сразу, что они все еще подвергаются минимизации. И в то же время обижался на Конева за то, что тот публично высмеял его. Беда в том, что остальные жили категориями минимизации в течение нескольких лет, а он, будучи новичком, с трудом вбивал эту концепцию себе в голову. Неужели они могли радоваться его трудностям?

Он задумчиво рассматривал красные кровяные тельца. Они явно увеличились в размере. В поперечнике стали шире его грудной клетки, края же их перестали выглядеть такими тонкими. Поверхность эритроцитов дрожала, словно желе.

Он тихо переспросил, обратившись к Калининой:

— До размера молекул?

Калинина скользнула по нему взглядом:

— Да.

Моррисон продолжал:

— Не знаю, почему это беспокоит меня, принимая во внимание тот ничтожный размер, до которого мы уже минимизировались, стать размером с молекулу почему-то боязно. А насколько мала молекула?

Калинина пожала плечами:

— Не знаю. Это вопрос к Наталье. Размером с вирус, возможно.

— Но ведь никто никогда не делал ничего подобного!

Калинина покачала головой:

— Мы вторгаемся на неисследованную территорию. Возникла пауза, потом Моррисон смущенно спросил:

— Неужели вы не боитесь?

Она смотрела на него сердито, но прошептала в ответ:

— Конечно боюсь. За кого вы меня принимаете? Глупо не бояться, когда для этого есть объективные причины. Я боялась, когда меня изнасиловали. Боялась, когда была беременна, боялась, когда меня бросили. Я провела полжизни в страхе. Такое с каждым может быть. Именно поэтому некоторые тянутся к бутылке. Чтобы заставить себя забыть страх, который постоянно гнетет их. — Она вдруг зло процедила сквозь стиснутые зубы: — Ждете сочувствия и жалости?

— Что вы, — отшатнулся от неожиданности доктор.

— Так и должно быть, вы правильно боитесь, — продолжала она. — До тех пор, пока действия не подвластны страху, до тех пор, пока вы не позволяете себе бездействовать под влиянием страха, пока не впадаете в истерику, не опускаете рук. — Она замолчала на секунду и прошептала: — Вините себя! Когда-то и я была склонна к истерикам.

Она глянула на Конева.

— Но теперь, — начала она снова, — я сделаю свое дело, даже если буду полумертвой от страха. И никто не узнает, как я боюсь. Чего и вам желаю, господин американец.

Моррисон судорожно сглотнул:

— Да будет так.

И тем не менее сам себя он не убедил и от страха не избавился.

Он огляделся. Замкнутое пространство не давало возможности уединиться. Любое слово, сказанное шепотом, достигало ушей соседа.

Со стороны казалось, что Баранова ничего не видит, кроме своих приборов, но, сидя за Софьей, она явно слышала их беседу. На лице Натальи блуждала ироничная усмешка. Что касается Дежнева, то он обернулся и сказал:

— Наталья, артерия все еще сужается. Не могла бы ты ускорить процесс?

— Я знаю свое дело, Аркадий.

Взгляд Дежнева остановился на Моррисоне.

— Наша малышка Соня безбожно врет, — сказал он деланым шепотом, — Она не боится. Ничего и никого не боится. Просто не хочет оставлять тебя один на один со своими проблемами. У нее очень мягкое сердце, такое же мягкое, как ее…

— Замолчи, Аркадий, — оборвала его Софья, — Не сомневаюсь, что отец говорил тебе, что не умно бренчать по пустому чайнику, который ты называешь своей головой, ржавой ложкой, которую ты называешь своим языком.

Дежнев наигранно выпучил глаза:

— Ах ты грубиянка! И мой отец на этот счет говорил: «Ни один нож не может быть заточен так остро, как женский язык». Между прочим, Альберт, достичь молекулярного уровня — это ерунда. Подождите еще немного, и мы научимся соединять теорию относительности с квантовой теорией, тогда при небольшом количестве энергии сможем уменьшить себя до субатомного размера. Мгновенное ускорение — и мы просто исчезнем. — Он быстро убрал руки с пульта, намереваясь наглядно изобразить этот досадный момент.

— Руки на пульт, Аркадий, — хлестко сказала Баранова.

— Как скажете, милая. Легкая драматизация еще никому не вредила.

Дежнев повернулся к Моррисону:

— Мы мгновенно достигнем скорости, почти равной скорости света. За десять минут сможем пересечь Галактику, за три часа — достигнуть Андромеды, а за два года — ближайшего квазара. А если скорость покажется недостаточной, продолжим миниатюризацию. Мы достигнем сверхсветовой скорости, изучим антигравитацию. Советский Союз ко всему приложит руку.

Моррисон спросил:

— А управление полетом, Аркадий?

— Что?

— Как вы будете управлять всем этим? — серьезно повторил вопрос Моррисон. — Ведь если размер и масса корабля достигнут столь малых размеров, он мгновенно вырвется в пространство со скоростью в сотни световых лет в секунду. Более того, если бы у вас были триллионы кораблей, они разлетелись бы в разных направлениях, как солнечные лучи. Но поскольку корабль один, он полетит в одном определенном направлении, причем совершенно непредсказуемом.

— Подобные проблемы пусть решают наши хваленые теоретики вроде Юрия.

Конев не удержался и фыркнул.

Моррисон подытожил:

— Не уверен, что это хорошая идея. Вначале стоит продумать систему управления. Твой отец сказал бы в подобном случае: «Мудрый человек, строя дом, не начинает с крыши».

— Отец мог такое сказануть, не спорю, — ответил Аркадий, — но в действительности он заявил: «Если найдешь золотой ключ, к которому нет замка, не выбрасывай его. Золото ценно само по себе».

Баранова прервала дискуссию:

— Хватит трепаться. Где мы сейчас, Юрий? Мы продолжаем движение?

— На мой взгляд — да, — ответил Конев. — Но я хотел бы, чтобы американец подтвердил или опроверг мои выводы.

— Пока ремни безопасности держат меня в кресле, я не способен ступить и шагу, — вздохнул Моррисон.

— Ну так расстегни их, — раздраженно посоветовал Конев, — невесомость не смертельна.

С минуту Моррисон безуспешно нащупывал застежку ремня. Калинина пришла ему на помощь.

— Спасибо, Софья.

— Скоро и сам научишься, — равнодушно уронила она.

— Приподнимись, чтобы видеть через мое плечо, — потребовал Конев.

Моррисон резко оттолкнулся от спинки стоящего впереди кресла и взмыл вверх, больно ударившись головой о потолок корабля. Случись это в нормальных условиях, он наверняка получил бы сотрясение мозга. Здесь же уменьшение массы и инерции, то, что подбросило его к потолку, сразу же опустило вниз. Причем Моррисон не испытал ни боли, ни давления.

Оказалось, остановиться так же легко, как и привести тело в движение. Конев цыкнул языком:

— Осторожно. Подними руку вверх, медленно поверни ее и оттолкнись, как пловец. Медленно. Понял?

Моррисон так и сделал. Медленно и плавно он изучал новое состояние. Потом, ухватившись за плечо Конева, остановился.

— Посмотри-ка сюда, на цереброграф. Где мы сейчас находимся?

Моррисон разглядывал невообразимо сложную, трехмерную конструкцию, состоявшую из извилистых ответвлений, напоминавших запутанный лабиринт. В одной из крупных ветвей он заметил маленькую красную точку.

Моррисон попросил:

— Нельзя ли немного уточнить?

Конев скептически прищелкнул языком.

— А оно тебе надо?

— Мы сейчас у коры мозга?

Он узнавал некоторые извилины и борозды.

— Каково наше направление?

Картина завораживала. Конев дал пояснения:

— Здесь мы войдем в толщу нейронов, в серое вещество. Далее, необходимо попасть вот в эгу точку, двигаясь следующим маршрутом…

Он быстро произносил названия участков мозга по-русски, в то время как Моррисон судорожно переводил их в уме на английский.

— Здесь, если верить вашим записям, находится основополагающий пункт нейронной сети.

— Два мнения не могут полностью совпасть, — заметил Моррисон. — Невозможно с уверенностью указать именно ту точку или эту, любой мозг уникален. Тем не менее мы на верном пути.

— Хорошо. Если мы достигнем пункта назначения, вы сможете уточнить, находимся ли мы в точке пересечения нескольких ветвей нейронной сети. А если нет, то в каком направлении и как далеко необходимо двигаться, чтобы ее достичь?

— Попытаюсь, — ответил Моррисон с сомнением в голосе. — Но пожалуйста, запомните, я не обещал стопроцентного попадания в яблочко. Я ничего не обещал. И не по собственному желанию…

— Мы знаем, знаем, Альберт, — перебила Баранова. — Не надо начинать эту волынку. Никто не просит прыгать вас выше собственной головы.

— В любом случае, — сказал Конев, — участок, к которому мы направляемся, приблизительно адекватен желаемому, и мы будем там, несмотря на замедленное течение крови. Кроме того, мы уже уменьшились почти до размера капилляров. Сядьте на место и пристегните ремни, Альберт. Когда настанет ваш черед, вас позовут.

Моррисону удалось справиться с ремнем без посторонней помощи. Как водится, маленькие победы окрыляют и придают сил. «Почти до капиллярного уровня», — удивлялся он, вглядываясь в пространство снаружи.

Стенка сосуда, правда, находилась на порядочном расстоянии, но внешний вид ее уже изменился. Раньше отчетливо пульсирующая стенка выглядела абсолютно однородной. Теперь же Моррисон не замечал пульсации, а стенки показались облицованными кафелем. Это покрытие, как понял Моррисон, состояло из отдельных клеток и значительно утончало стенки сосудов.

Красные кровяные тельца заслоняли обзор. Сейчас они выглядели словно мягкие подушки размером почти с корабль.

Неожиданно один из эритроцитов, слишком приблизившись к кораблю, ударился о корпус, не понеся видимого ущерба. Однако на поверхности эритроцита появилась вмятина.

«Возможно, столкновение было слишком сильным и вызвало миниатюризацию молекул по линии соприкосновения эритроцита с корпусом корабля», — подумал Моррисон.

Совсем по-другому вели себя тромбоциты, так как были гораздо более хрупкими, чем красные кровяные тельца.

Один тромбоцит замедлил движение из-за столкновения с красным кровяным тельцем, и лобовое столкновение стало неизбежным. Нос корабля, словно нож в масло, погрузился в оболочку тромбоцита, и она лопнула. Содержимое, вытекая наружу, смешивалось с плазмой и образовало две или три длинные цепочки, которые тут же переплелись. Они приклеились к корпусу корабля и некоторое время сопровождали его. Моррисон ожидал увидеть свертывание крови, вызванное гибелью тромбоцита. Но ничего подобного не произошло.

Минутой позже он увидел впереди белесый туман, который, пульсируя и колыхаясь, заполнял все пространство сосуда от стенки до стенки. Какие-то гранулы однообразно двигались в тумане. Издали они походили на сказочных чудовищ, что для Моррисона оказалось последней каплей. Доктор закричал от ужаса.

Глава 10 КАПИЛЛЯРЫ

Дежнев хмыкнул, удивившись:

— Всего-то белое кровяное тело — лейкоцит. Оно не кусается.

Моррисон потупил взор и покраснел:

— Да-да, просто я слегка изумился. Он значительно больше, чем я ожидал.

— Ничего особенного. Он движется так же, как и мы.

— В сущности, — мягко заметила Калинина, — он не заметил нас. Я имею в виду, что мы не представляем для него ничего особенного. Он примет нас за красное кровяное тельце.

Конев скептически обронил:

— Лейкоциты не думают.

Софья поморщилась от досады и раздражения:

— Я не наделяю их разумом. Я имела в виду, что лейкоцит ведет себя по отношению к нам лояльно, определенно спутав с эритроцитом.

Моррисон же подумал, независимо от того, представляет эта чертова клетка для них опасность или нет, выглядит она отвратительно.

Чтобы избавиться от этого ощущения, он перевел взгляд на очаровательную Софью. «Все-таки родинка ее портит», — подумал не к месту. Но уже через минуту решил, что именно родинка и придает девушке особое очарование. Справившись с эмоциями благодаря отвлеченным размышлениям, он снова обратился к Калининой:

— Лейкоцит ведет себя так, словно мы — красное кровяное тельце, из-за схожего размера?

Отчасти, — ответила Калинина. — Вы узнаете красное кровяное тельце, увидев его. Белая клетка узнает эритроцит по его электромагнитному полю, которое она улавливает поверхностью. Для нее в порядке вещей не обращать внимания на объект с такими электромагнитными характеристиками.

— Но наш корабль не имеет электромагнитных характеристик красного кровяного тельца. А… вы…

Софья улыбнулась.

— Такова моя специальность.

Дежнев включился в разговор:

— У Софочки не голова, а дом советов… — Он поправил правую дужку очков. — Там заложены точные электромагнитные характеристики каждой клетки, каждой бактерии, каждого вируса, каждой белковой молекулы, каждой…

— И на старуху бывает проруха, — прервала его Калинина, — если я что-то забуду, компьютер подскажет. У меня есть прибор, который может, используя энергию микрофокусных моторов, посылать на корпус корабля положительные и отрицательные заряды моему образцу. Сейчас заряд корабля соответствует характеристикам красного кровяного тельца. Во всяком случае, настолько правдоподобно, насколько я смогла их воспроизвести.

— Когда же ты успела? — с интересом спросил Моррисон.

— Когда мы уменьшились до такого размера, что могли привлечь внимание белой клетки или иммунного аппарата в целом. Не хотелось, чтобы антитела атаковали нас.

У Моррисона тут же возник еще вопрос:

— Почему же не усиливается броуновское движение? Я думал, нас будет трясти сильнее, если мы становимся все меньше и меньше.

Баранова снизошла до ответа:

— В данный момент мы подчиняемся теории, предполагающей присутствие силы, сдерживающей броуновское движение. Не о чем волноваться.

Обдумав ее слова, Моррисон пожал плечами. Никто не собирался посвящать его в суть минимизации. Броуновское движение не усиливалось. То ли Моррисон свыкся с тряской, то ли она и впрямь прекратилась.

— Софья, как давно вы избрали свою специализацию? — снова обратился Моррисон к Калининой.

— С самого окончания университета. Подобное путешествие давно было запланировано. Несчастье с Шапировым лишь ускорило его. Без моих же знаний в подобную авантюру нет смысла втравливаться.

— Но почему же вы не захотели опробовать вашу затею на корабле, оснащенном автоматикой?

— Увы, пока еще ни один компьютер не переплюнул мозг человека по изобретательности и гибкости, — вмешалась Баранова в их диалог.

— Наташа права, — подтвердила Калинина. — Прибор, с которым я работаю, воспроизводит электромагнитные характеристики кровяных телец, следуя по пути наименьшего сопротивления. Стоит ли тратиться на компьютер, способный просчитывать миллионы ситуаций, когда есть человек. Стоит мне захотеть, и бактерии лейкоцитов ринутся в атаку на нас.

— Верю, дорогая, верю, — засуетился Моррисон. — На слово верю, можете не демонстрировать свое умение.

— Ну, раз так, то не буду, — засмеялась Калинина.

— Софья, у меня идея! Сделай-ка это! — Глаза Барановой загорелись, а в голосе послышалось волнение.

— Но, Наташа, ты шутишь…

— Мы же испытывали прибор, но практика всегда незаменима…

Конев пробормотал:

— Не глупи, Наталья. Давайте сначала доберемся до места назначения.

— А если, добравшись до цели, мы окажемся неспособны проникнуть в клетку? Что тогда? — возразила Баранова.

— Поддерживаю, — громко заявил Дежнев. — Где ваша страсть к приключениям? Пока ничего особо выдающегося не приключилось.

— И слава богу, — проронил Моррисон.

Дежнев хмыкнул:

— Мой старый отец любил говорить: «Желать мира и покоя больше всего — значит просто ждать смерти!»

— Ну, давай же! — настаивала Баранова. — Не тяни кота за хвост.

Калинина неохотно подчинилась, вспомнив, что Наталья командир корабля. Ее пальцы быстро пробежали по кнопкам пульта, и картинка на экране значительно изменилась. Моррисон с восхищением следил за ней. Некоторое время он не замечал перемен. Потом заметил, как белое чудовище вздрогнуло, почувствовав жертву, отрастило щупальце, потянулось к кораблю и обволокло его какой-то странной субстанцией. В тот же момент в самом центре поглотившего их вещества образовалась воронка, которая словно втягивала в себя все окружающее. Моррисону даже привиделась разинутая пасть с клыками.

Конев заметил:

— Работает! Это существо намерено нами полакомиться.

— Да, — согласилась Баранова, — похоже, что так. Хорошо, возвращайте теперь нам характеристики красной клетки.

Пальцы Калининой снова пробежались по клавишам, и на экран вернулось привычное изображение.

Вот только белой клетке было явно все равно, она продолжала засасывать свою жертву, обволакивая мерзкой субстанцией.

К ужасу Моррисона, корабль погрузился в странный туман. В центре его находился многоклеточный объект, более плотный, чем вещество, сжимающее кольцо вокруг корабля. Моррисон решил, что перед ними ядро белой клетки. Конев раздраженно бросил:

— Если оно вознамерилось нас сожрать, то так и сделает. Наталья, какие будут предложения?

— Да ладно, — нахмурившись, сказал Дежнев, — Разве это чудище сможет навредить нам? Раздавить корпус корабля невозможно.

— Лейкоцит, — ответил Конев, — намерен переварить нас. Заметь, мы находимся внутри пищеварительной вакуоли и подвергаемся воздействию ферментов.

— Пусть воздействуют, — резюмировал Дежнев, — Желаю удачи. Стенки корабля не возьмет ни один химический элемент, имеющийся в составе белой клетки. Через некоторое время она выплюнет нас.

— Как она догадается, что мы неперевариваемый объект?

— Получив сигнал активизироваться, лейкоцит должен пройти весь цикл. Его действия подчинены заложенной раз и навсегда программе. — Калинина определенно злилась на тугодумов.

— Мне кажется, лейкоцит не отстанет от нас до тех пор, пока не получит определенный сигнал, способный переключить процесс поглощения на обратный процесс — выброс.

Баранова заметила:

— Сейчас снова имеем заряд красного кровяного тельца. Лейкоциты не питаются красными кровяными тельцами.

— Мы опоздали. — Голос Калининой немного задрожал. — Характеристики эритроцита спасают от поглощения лейкоцитами. Но никто не застрахован от случайностей. Мы в ловушке.

Пять пар глаз были прикованы к происходящему вне корабля.

— По моему убеждению, — продолжала Калинина, — должен существовать определенный заряд, позволяющий лейкоциту идентифицировать неперевариваемый объект. Заряд после поглощения дает сигнал к отторжению инородного тела.

— Соня, душечка, так посигналь ему наконец! — горячо попросил Дежнев.

— С удовольствием, — ответила Калинина, — если ты скажешь мне, как именно. Я не могу наугад перебирать все характеристики подряд.

— Честно говоря, — вступил в разговор Конев, — можем ли мы вообще быть уверены в том, что лейкоцит отторгает что-либо? Возможно, неперевариваемые объекты просто остаются внутри, а затем удаляются вместе с естественными выделениями?

Баранова нервно прервала его, она определенно осознавала свою ответственность за создавшееся положение:

— Конструктивные предложения имеются?

— Включить двигатели, чтобы вырваться из ловушки, — предложил Дежнев.

— Нет, — отрезала Баранова. — Находясь внутри пищеварительной вакуоли, мы можем совершать только вращательные движения, или же сама вакуоль может двигаться внутри клетки. Если мы, включив двигатели, вырвемся наружу, то, скорее всего, повредим стенку кровеносного сосуда и сам мозг.

В разговор вступил Конев:

— Но мы должны учесть и то, что белая клетка сама может выйти из капилляра, проникнув между клетками его стенки. Мы продвигались по артериальной ветви, сузившейся до капиллярного размера. Есть ли уверенность, что мы все еще находимся в токе крови?

— Вот это-то как раз неоспоримо, — неожиданно для всех встрял Моррисон. — Белая клетка может уменьшиться до нужного размера, но она способна также уменьшить и нас. Если бы ей пришлось пробираться сквозь стенку сосуда, она сначала извергла бы нас наружу. Но, к сожалению, она этого не сделала.

— Молодец! — подал голос Дежнев. — Я тоже подумал об этом. Наташа, увеличь нас так, чтобы белую клетку разорвало в клочья. Она получит такое расстройство желудка, какого не испытывала никогда ранее.

Барановой идея не пришлась по вкусу:

— И повредить тем самым капилляр? Вы этого хотите? Размер кровеносного сосуда сейчас не превышает размера белой клетки.

— Может быть, Аркадий выйдет на связь с Гротом? — предложила Калинина.

На минуту воцарилось молчание. Затем Баранова проговорила:

— Не сейчас. Мы попали в дурацкое положение. Точнее — вина полностью на мне. Но будет лучше, если мы обойдемся собственными силами.

— Мы не можем ждать бесконечно, — озабоченно заметил Конев. — Дело в том, что я даже не знаю, где мы сейчас находимся. При расчетах полагается брать за основу какую-то определенную скорость движения, а дрейф белой клетки в токе крови такой возможности не дает. Может, понадобится и помощь Грота. Иначе как мы объясним, что не знаем собственных координат?

— А как насчет кондиционеров? — спросил Моррисон.

Повисла пауза. Потом Баранова озадаченно спросила:

— Ты о чем, Альберт?

— Мы постоянно излучаем в окружающее пространство миниатюризированные субатомные частицы. Они уносят тепловую энергию, благодаря этому мы поддерживаем нормальную температуру, несмотря на всепроникающее тепло тела, внутри которого мы находимся. Как белая клетка воспримет понижение температуры? Если включить кондиционеры, белая клетка, может, и отторгнет нас.

Подумав немного, Баранова ответила:

— Возможно, это сработает…

— Ша! — Дежнев был сама активность. — Я уже врубил кондиционеры на полную катушку.

Моррисон усиленно вглядывался в белесый туман, нависший над кораблем. Удивительно, в душе его не было паники. Доктор не боялся провала эксперимента, и ему было плевать на здоровье Шапирова. Он неожиданно понял, что, переступив некую черту, укротив свои опасения и страхи, для него стало необычайно важным успешно дойти до конца и проверить собственные теории.

Голос Дежнева прервал его размышления:

— Пожалуй, зверюшке не по вкусу происходящее.

В салоне корабля стояла холодрыга. Тонкий хлопчатобумажный комбинезон не спасал от стужи. Кажется, сработало. Клетка, съежившись, поспешила удалиться, позабыв о жертве.

— Слава богу! — воскликнула Наталья.

Дежнев победно провозгласил:

— С радостью поднял бы тост за нашего американского героя. Это было великолепное предложение!

Калинина кивнула Моррисону и улыбнулась:

— Хорошая идея!

— Нет худа без добра. Зато теперь мы знаем, техника может делать то, что ей положено, Софья. Аркадий, уменьши-ка мощность кондиционеров, пока мы все не заработали воспаление легких. — Наталья улыбалась, благосклонно посматривая на Альберта.

— Я несказанно рад, — буркнул Конев, — Но, к сожалению, белая клетка устроила нам весьма нежелательную экскурсию. Мы сбились с курса.

Баранова поджала губы и натянуто спросила:

— То есть? Всего-то несколько минут мы провели внутри белой клетки. Не бросила же она нас в печень.

— Нет, мадам, — Конев явно приуныл, — мы не в печени. Полагаю, белая клетка, увлекая нас за собой, повернула в боковое ответвление капилляра.

— В какой из капилляров мы повернули? — спросила Баранова.

— Сложный вопрос. Не могу определить, в какой именно.

— А эта красная точка… — начал Моррисон.

— Красный маркер, — сразу же перебил его Конев, — действует на чистых расчетах. Зная местоположение и скорость, с которой мы движемся, я бы заставил маркер двигаться, отмечая наш путь.

— Ты имеешь в виду, — недоверчиво спросил Моррисон, — что маркер отмечает наше местонахождение лишь после того, как ты с помощью расчетов задашь ему направление, и не более?

— Маркер не всесилен, — холодно сказал Конев. — Он предназначен лишь для того, чтобы отмечать наше местоположение и чтобы не потеряться в сложной трехмерной системе кровеносных сосудов и нейтронной сети, но нам приходится управлять им. Также наше местоположение может быть определено из центра, но на это уйдет время.

— А почему белая клетка свернула в капилляры? — Дежнев первым задал этот вопрос.

Конев покраснел. Он заговорил так быстро, что Моррисон еле разбирал русские слова:

— Почем мне знать? Я что — читаю мысли белых клеток?

— Хватит, — резковато выступил Моррисон. — Теперь не время для ссор. Выход крайне простой. Мы находимся в капилляре. Очень хорошо. Кровь в капилляре течет с маленькой скоростью. Что мешает нам воспользоваться микроплазменными двигателями? Включив их на задний ход, мы вернемся к пересечению с артерией и войдем в нее. Затем продолжим движение вперед до поворота и окажемся в нужном капилляре. На все это уйдет немного времени и мощности двигателей.

Все изумленно уставились на Моррисона. Даже Конев, нахмурившись, взглянул на Альберта.

Моррисон спросил озадаченно:

— Чего вы уставились на меня? Разве никто из вас не сидел за рулем?

Баранова покачала головой:

— Альберт, мне очень жаль. У нас нет заднего хода.

— Что? — Глаза Моррисона вылезли на лоб.

— У нас нет заднего хода. Только прямой — и все.

Моррисон не верил своим ушам:

— Совсем нет задней передачи?

— Совсем.

И тут доктора прорвало:

— Более идиотской ситуации нельзя и придумать! Только в Сов… — Тут он остановился.

— Закончи, закончи мысль, — устало перебила Баранова, переходя на «ты». — Ты собирался сказать, что только в Советском Союзе могла возникнуть такая ситуация.

Моррисон проворчал:

— Да, я по-настоящему зол.

— А ты думаешь, мы не рассержены? — спросила Баранова, глядя ему прямо в глаза. — Знаешь, сколько времени строили этот корабль? Годы. Многие годы. Мы думали о возможности проникновения в кровь и исследования изнутри организма млекопитающего — если не человека — с того самого момента, когда минимизация впервые стала практически возможной. С нашими планами росла и стоимость проекта. Чтобы не взбеленить московское начальство, пришлось уступить. Конструкция корабля все упрощалась и упрощалась. В конце концов мы остановились на корабле, не требующем энергии для движения и пригодном только для наблюдений, рассчитывали войти в кровеносный сосуд и двигаться с током крови. Получив информацию, мы бы вернулись к нормальным размерам. В качестве объекта для опыта планировалось, конечно, только животное. И наш эксперимент сулил бы ему гибель. Кто же знал, что мы отправимся внутрь человека?

Моррисон поостыл, его злость сменилась заинтересованностью:

— И что же вы сделали?

— В короткие сроки мы усовершенствовали микроплазменные двигатели и еще пару приборов, в страхе, что в любой момент Шапиров может умереть. Боялись и напортачить в спешке. Правда, выбранные двигатели пригодны только для ускорения в случае крайней необходимости. В результате — отсутствие заднего хода.

— И никто не подумал о ситуации, когда задний ход будет необходим?

— Это означало бы новые затраты, а денег нет.

Дежнев, вздохнув, сказал:

— И вот мы здесь. Как любил говорить мой отец: «Только недотепы обращаются к гадалкам. Кто еще будет так торопиться узнать плохие новости?»

— Не хочу казаться глупее, чем я есть, но все же спрошу: можем мы просто развернуть корабль? — Моррисон напряженно ждал ответа.

— Капилляр слишком узок, чтобы развернуть корабль… — покачал головой Дежнев.

Моррисон нетерпеливо тряхнул головой:

— Нет, не при нашем размере. Уменьшите его. Все равно вы собирались сделать это, перед тем как войти в клетку. Сделайте это сейчас и поверните.

Дежнев вкрадчиво продолжал:

— Во-вторых, мы не можем развернуть корабль на сто восемьдесят градусов. У нас есть только передняя передача.

— Невероятно, — прошептал Моррисон.

— У нас не было выбора, — ответил Конев, — И потом, мы не рассчитывали на возню с белой клеткой.

Баранова проглотила пилюлю молча и отчеканила:

— Ответственность за провал проекта я возьму на себя.

Калинина, подняв глаза, сказала:

— Наталья, самоедство оставь на потом. У нас нет выбора. Нужно двигаться вперед. Если понадобится, продолжить минимизацию и, найдя подходящую клетку, войти в нее.

— В любую клетку? — Конев рвал и метал. — В любую? Какой от этого прок?

— Любая клетка интересна, — упорствовала Калинина.

Наталья обернулась к Коневу:

— Есть возражения, Юрий?

— Конечно есть. — Юрий полыхал от злобы. — Мозг содержит десять миллиардов нейронов, а вы намерены выбирать объект для исследований наугад.

— Мы не ищем вслепую. Мы должны уловить нейронное излучение Шапирова и двигаться в направлении его усиления, — настаивала Софья.

— Предположим, сейчас вы двигаетесь в направлении угасания излучения. Но, не имея заднего хода, вы не сумеете развернуться, — сказал Моррисон.

— Вы правы, — поддержал его Конев. — Я прокладывал маршрут так, чтобы попасть к нужному узлу нейронной сети, который, согласно вашим исследованиям, связан с абстрактным мышлением. Ток крови доставил бы нас туда в любом случае, каким бы запутанным ни был путь. А теперь… — Он обреченно вздохнул.

— И все же, — голос Барановой задрожал от напряжения, — у нас нет выбора. Принимается предложение Софьи. Если попытка не удастся, нам придется выходить наружу.

— Погоди, Наталья, — прервал ее Моррисон. — Существует возможность покинуть корабль?

Моррисон не надеялся на положительный ответ. Он уже понял, что вместо чуда техники бороздил неизведанные просторы на утлой калоше. С практической точки зрения предложение Калининой казалось ему лучше: исследовать любую клетку мозга, которой они достигнут. Но если эта попытка провалится, им придется начинать все сначала.

— Так есть ли возможность выбраться из корабля, Наталья? — повторил он свой вопрос. Остальные молчали, — Неужели я невнятно говорю? Допустим, появилась необходимость взять образцы. Есть у нас гидрокостюм или что-нибудь подобное?

Баранова озадаченно глянула на него:

— Есть один, его предполагалось использовать для разведки. Лежит под задними сиденьями.

Она отстегнула ремни и медленно приподнялась и достала искомое.

— Вот, Альберт. Надеюсь, он проверен. Во всяком случае, видимых повреждений нет. Не знаю, правда, проходил ли он проверку в экстремальных условиях.

— Думаю, попытка путешествия по кровеносным сосудам будет предпринята в первый раз, — кивнул доктор.

— Чтобы убедиться в герметичности, достаточно было провести проверку в теплой воде. Виню себя за упущение. Да и мыслей не было, что кто-то вынужден будет покинуть борт корабля.

— Господи, ну хотя бы автономное воздухоснабжение у него есть?

— Конечно. — Баранова рассердилась. — Кроме того, есть и автономное энергоснабжение и освещение. Не такие уж мы идиоты, Альберт. Хотя у вас есть повод так подумать. По крайней мере, обо мне.

— Костюм снабжен ластами? — продолжал расспрашивать Моррисон.

— Да, на руках и ногах. Они предусмотрены для усиления маневренности…

— В таком случае, — сказал Моррисон, — возможно, это выход из положения.

Предположим, мы уменьшим корабль еще немного. Так, чтобы он мог легко развернуться, не повредив стенок сосуда. Кто-нибудь в костюме выйдет наружу — надеюсь, в корабле есть что-то вроде вакуумной камеры — и, передвигаясь с помощью ласт, повернет корабль. Мы включим двигатели и восстановим курс.

Баранова задумалась:

— Рискованно, но… Вы когда-нибудь занимались подводным плаванием, Альберт?

— Было дело. Вот я и подумал об этом.

— В таком случае, Альберт, в добрый путь.

— Я? — выдавил Моррисон.

— Конечно. Это ваша идея. Кроме того, вы — единственный, кто имеет хоть какой-то опыт погружений.

— Но не в крови!

— Вы отказываетесь?

— Да, — отрезал Моррисон. — Я помог избавиться от белой клетки и, кажется, нашел выход из теперешнего положения. Я внес свой вклад. Теперь — ваша очередь. Одного из вас.

— Альберт, — вздохнула Баранова. — Сейчас мы все в одной лодке. Здесь нет русских и американцев. Кто и что должен делать, определяется только тем, кто делает это лучше. И ничем более.

Моррисон перехватил взгляд Калининой. Софья определенно восхищалась его находчивостью. Что ж, придется лезть в пекло.

Баранова протянула ему костюм. Как и весь корабль, он был прозрачный, за исключением основной части. Смятый и бесформенный, он походил на детские каракули. Таких уродцев обыкновенно изображают малыши. Моррисон уточнил:

— Из чего он сделан? Из полиэтилена?

— Нет, Альберт, — ответила Баранова. — Этот материал тонок, но прочен. Он не несет электростатического заряда, и чужеродные материалы не прилипают к нему. Предполагается водонепроницаемость.

— Предполагается? — саркастически прокудахтал Моррисон.

Дежнев перебил:

— Он водонепроницаем. Ручаюсь. Кажется, его недавно испытывали.

— Так тебе кажется или он таки прошел испытания?

— Мы не думали, что…

Моррисон сердито воскликнул:

— Уверен, что твой отец должен был говорить тебе, Аркадий: «Самообвинение — лишь доказательство некомпетентности».

Скрипнув зубами, Дежнев ответил:

— Я не считаю себя некомпетентным…

Баранова оборвала перепалку:

— Продолжите собачиться несколько позже. Не беспокойся, Альберт. Даже если в скафандре есть микродефект, то молекулы воды, находящиеся в плазме крови, слишком велики, чтобы проникнуть внутрь, костюм ведь тоже подвергся миниатюризации.

— Обнадеживает, — успокоился Моррисон.

— Конечно, — продолжала Баранова. — Баллон с кислородом закрепим вот здесь. Он небольшого объема, но ты покинешь нас ненадолго. Адсорбиционная канистра для угольного диоксида — здесь. А вот батарея дня освещения. Теперь ты полностью экипирован.

— И все же, — Конев посмотрел на Моррисона с подобием дружелюбия, — возвращайся как можно скорее. Снаружи жарко — тридцать семь градусов по Цельсию, не думаю, что в костюме предусмотрена система охлаждения.

— Нет системы охлаждения? — Моррисон вопросительно посмотрел на Баранову.

Она пожала плечами:

— Не так просто охладить объект до среднего изотермального значения температуры. Человеческое тело, в котором мы находимся, имеет постоянную температуру тридцать семь градусов. Сам корабль охлаждается с помощью двигателей. Встроить эквивалентный прибор в костюм мы не в силах. Так что стаскивай одежду — и вперед.

Моррисон засмущался:

— Незачем, ткань тонкая.

Баранова настаивала:

— Нацепив костюм поверх, ты пропотеешь. А вернувшись на корабль, тебе будет не во что переодеться.

— Ну, если вы так настаиваете…

Моррисон снял сандалии и попытался стянуть с себя комбинезон. Невесомость усложнила его задачу.

Баранова заметила это:

— Аркадий, помоги Альберту с костюмом.

Дежнев, с трудом перемещаясь над спинками кресел, приблизился к Моррисону, застывшему под потолком. Вдвоем они кое-как справились с одежкой.

«Все вокруг нас приспособлено к существованию в условиях гравитации», — раздраженно подумал Моррисон.

Пока они возились с костюмом, Дежнев пояснял:

— Материал гидрокостюма точно такой же, как тот, из которого построен корабль. Абсолютно секретный. Правда, в Америке вроде бы есть эквивалент.

Он вопросительно взглянул на Моррисона.

— Не знаю, — ответил тот.

Надевая с помощью Дежнева гидрокостюм, доктор почувствовал голой ногой прикосновение тонкого пластика. Материал не прилипал к ногам, он холодил кожу и мягко окутывал тело.

Дежнев сказал:

— Когда края материала сближаются, он становится единым целым.

— А как их снова рассоединить?

— Когда ты вернешься в корабль, электростатические заряды нейтрализуются. Сейчас большая часть внешней поверхности костюма имеет мизерный отрицательный заряд, сбалансированный положительным зарядом внутренней стороны. Любой участок костюма может быть притянут положительно заряженной поверхностью корабля и приклеится к ней, правда, не намертво.

— А как насчет задней части, где находятся двигатели? — спросил Моррисон.

— Не беспокойся. Сейчас они включены на минимальную мощность — только для освещения и поддержания нужной температуры. Так что ты даже не заметишь, как частицы, выбрасываемые двигателями, будут проходить сквозь твое тело. Кислородный баллон и абсорбционный аппарат работают автоматически. При дыхании не будет пузырьков воздуха.

— Ты меня слегка утешил!

Дежнев обиженно засопел и буркнул:

— Даже дети знают, советские космические скафандры — лучшие в мире, японцы занимают второе место.

— Но это не космический скафандр…

— Но есть сходство, — сказал Дежнев, пристегивая капюшон гидрокостюма.

— Подожди-ка, — остановил его Моррисон, — а как насчет рации?

Дежнев помедлил:

— Зачем тебе рация?

— Поддерживать связь с вами.

— Мы будем видеть тебя, а ты — нас. Здесь все прозрачное. Если понадобится, подашь сигнал.

Моррисон тяжело вздохнул:

— Итак, радио нет.

Баранова попыталась оправдаться:

— Извини, Альберт. Костюм примитивен.

Моррисон веско подвел черту:

— Если за что взялся, то делай это хорошо.

Дежнев фыркнул:

— У бюрократов другой принцип: если делаешь что-то — делай дешево.

Моррисон, растратив силы на раздражение и негодование, даже и не думал бояться. Он спросил:

— Как вы собираетесь выпустить меня?

— Как раз там, где ты сейчас стоишь, корпус двойной, — ответил Дежнев.

Чтобы рассмотреть, Моррисон резко обернулся и, конечно, туг же взлетел. Он совершенно забыл о невесомости и теперь беспомощно парил под потолком. Дежнев пришел ему на помощь. В конце концов Моррисон нашел нужное положение, уткнувшись носом в участок корпуса, где находился выход. Теперь, когда все его внимание было приковано к этой части потолка, ему казалось, что она менее прозрачна, чем другие. Хотя, возможно, это было просто игрой воображения.

— Помолчи, Альберт, — сказал Дежнев. — Мой отец любил говорить: «Только когда ребенок научится молчать, его можно считать разумным».

— Твой отец не знал о гравитации.

— Вакуумная камера, — продолжал Дежнев, игнорируя замечание Моррисона, — того же типа, что на аппаратах для исследования поверхности Луны. Внутренняя стенка камеры открывается, ты заходишь внутрь, она закрывается за тобой. Воздух в камере откачивается. Затем откроется внешняя стенка, и ты выйдешь наружу. Все очень просто. А теперь надевай шлем!

— Подожди. Как я вернусь назад?

— Точно так же. В обратном порядке.

Теперь, когда костюм был полностью застегнут, Моррисон испытал приступ клаустрофобии. Страх вернулся к нему.

Дежнев с помощью Конева, которому удалось повернуться в своем кресле, подталкивали его к вакуумной камере. Женщины остались на своих местах, напряженно следя за происходящим.

Моррисон даже думать о них забыл. Его теперь волновало только предстоящее событие. Сработает ли его план, не подкачает ли костюм, вернется ли он живым на борт корабля. Моррисон почувствовал за спиной скользящее движение. Теперь его отделяла от пространства извне только тонкая прозрачная перегородка. Доктор почувствовал себя туго спеленатым младенцем. Материал гидрокостюма уже не прилегал к телу, так как оставшийся внутри воздух противодействовал растущему снаружи вакууму. Открылась внешняя стенка, и Моррисон почувствовал мягкий толчок, от которого кувырком вылетел из корабля и окунулся в плазму крови.

Теперь он был совсем один.

Глава 11 ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ

Моррисон сразу же почувствовал обволакивающее тепло, дыхание его участилось. Конев оказался прав, было жарко. Те самые тридцать семь градусов по Цельсию, словно в жаркий летний полдень. Собравшись, он огляделся. Баранова и вправду уменьшила корабль, пока он бултыхался в невесомости, облачаясь в костюм. В отдалении маячила стенка капилляра. Он видел только ее часть, так как между ним и стенкой сосуда находился огромный туманный объект. Наверняка красное кровяное тельце. Потом он увидел, как тромбоцит очень медленно проскользнул между красным кровяным тельцем и стенкой капилляра. Все объекты — эритроцит, тромбоцит, доктор Моррисон, корабль — медленно двигались вперед, подгоняемые слабым током крови.

Доктора удивило, что броуновское движение практически не чувствуется. Он заметил, что окружающие объекты слегка подрагивают. Даже клетки, выстилающие внутреннюю поверхность капилляра, казалось, немного смещались, оставляя довольно странное впечатление.

Но времени на анализ ситуации не было. Он должен выполнить план и вернуться на борт.

Моррисон находился примерно в метре от корабля. Хотя, если говорить по правде, расстояние измерялось микронами. Моррисон пошевелил ластами, стараясь приблизиться к кораблю. Плазма обладала большей плотностью, чем морская вода, что вызывало неприятное ощущение. Ко всему прочему, изнуряла жара. Моррисон покрылся испариной, но дал себе команду приступать к выполнению боевой операции. Он протянул руку к стенке корабля и не ощутил прикосновения к твердой поверхности. Впечатление было такое, будто он натолкнулся на пружинящую воздушную подушку, хотя видел, что между рукой и корпусом корабля нет ничего, разве только тонкая пленка жидкости.

После минутного раздумья Моррисон понял, в чем дело. Внешняя поверхность костюма имела отрицательный заряд, и та часть корпуса, до которой он дотронулся, — тоже. Одноименные заряды отталкивались. Пытаясь найти участок, заряженный положительно, Моррисон скользил руками по корпусу корабля, пока не почувствовал пластик. Заряд, однако, не был достаточно сильным, так как руки скользили.

Вдруг он осознал, что левая рука прилипла к корпусу. Миновав положительно заряженный участок, он попытался освободить руку. Никакого результата: рука словно приклеилась. Может, стоит сначала закрепить правую руку, а затем, отталкиваясь ею, освободить левую? Попытка не дала результата: он был как будто распят на корпусе корабля.

Моррисон закричал, дергая ногами в попытке освободиться.

Из корабля его видели, но какой знак он мог подать, если обе руки прикованы? Эритроцит, сопровождавший корабль, приблизился и придавил Моррисона к корпусу. К счастью, его грудь не была притянута, поскольку не попала на участок с положительным зарядом.

Калинина смотрела прямо на него, ее губы двигались, но он не мог читать по губам, во всяком случае по-русски. Она поколдовала над своим компьютером, и его левая рука освободилась. Вероятно, уменьшила силу заряда.

Моррисон кивнул головой, что, по его мнению, должно было быть расценено ею как благодарность. Теперь требовалось передвинуться к задней части корабля, отыскивая один за одним положительно заряженные участки.

Начав движение, он внезапно почувствовал себя придавленным к стенке. Но не силой электромагнитного взаимодействия, а эритроцитом, навалившимся на него всей массой.

— Пошел прочь! — крикнул Моррисон, правда, эритроцит на крик не реагировал и продолжал вести себя абсолютно спокойно.

Моррисон уперся в него руками, попытавшись отпихнуть от себя ластами. Эластичная пленка — поверхность эритроцита — прогнулась, но чем сильнее он давил, тем сильнее она оказывала сопротивление. И вдруг наконец его словно бросило на корпус корабля. Он попытался выровнять дыхание. Пот струился ручьями, доктор и сам не знал, что его быстрее доконает, жара или обезвоживание. Усилия, потраченные на борьбу с эритроцитом, усугубляли опасность перегрева. Моррисон ребром пластикового ласта нанес эритроциту еще один удар. Тонкая пелликула лопнула, как воздушный шарик. Под действием поверхностного натяжения разрыв увеличивался. Содержимое клетки вытекло, и эритроцит сдулся.

В глубине души даже шевельнулось чувство стыда, правда, доктор сразу напомнил себе, что в кровеносной системе насчитывается несколько триллионов красных кровяных телец, и срок жизни каждого из них — всего сто двадцать дней. Он сделал еще одну попытку добраться до задней части корабля. На внутренней поверхности костюма совсем не было конденсата. Поверхность костюма такая же теплая, как его тело, пластик не лип к коже. Влага, которую он принял за конденсат, скорее всего, была его собственным потом. Он добрался до хвостовой части, где сопла трех двигателей нарушали плавность линий. Он находился на максимально возможном удалении от центра тяжести корабля. Хорошо бы троице, оставшейся внутри, передвинуться как можно ближе к носовой части. Жаль, раньше не додумался сказать им. Что ж, пришла пора найти положительно заряженные участки корпуса, упереться руками и толкать! Он чувствовал легкое головокружение. Физического происхождения? Физиологического? Какая разница, все равно приятного мало.

Моррисон вздохнул и попытался стряхнуть пот с ресниц. И снова обозлился на тех идиотов, которые сконструировали костюм. Он уперся руками в стенку и попытался сдвинуть корабль, работая ластами. Масса корабля была всего несколько микрограммов. Но и он мог приложить усилие в несколько жалких микроэрг. И все же корабль поддался. Он заметил это по перемещению относительно стенки капилляра. Сейчас он не мог упереться в нее ногами, следовательно, корабль стоял поперек сосуда. Наконец удалось повернуть его на 90 градусов.

Моррисон в приступе гнева так сильно пнул корабль, что вполне мог бы пробить в капилляре дыру. Времени оставалось все меньше и меньше. К счастью, стенка капилляра пружинила, как резина. Корабль начал поворачиваться быстрее и… остановился.

Моррисон с трудом поднял глаза, он почти задыхался от жары.

Опять эритроцит. Несет же его нелегкая. В тесном пространстве капилляра они сталкивались, как машины в узком переулке. На этот раз Моррисон не стал ждать, сразу же нанес удар правой рукой и больше не сожалел о содеянном. Продолжая работать ногами, он поворачивал корабль. В какое-то мгновение ему показалось, что он уже установил его в нужном направлении. Но вдруг возникло сомнение: а что, если во время борьбы с эритроцитом он повернулся на сто восемьдесят градусов и теперь толкает корабль в противоположную сторону? Моррисон испытал легкое беспокойство. Сейчас корабль располагался параллельно продольной оси капилляра. Доктор оглянулся. Если клетки, выстилающие ее, направлены к носу корабля, то сам он направлен против течения к ответвлению артериолы. Похоже, избрано верное направление. Пора возвращаться, Моррисон не намеревался приносить себя в жертву науке. Посмертный героизм его не прельщал.

Где же вход, где же он? Руки беспомощно скользили по корпусу корабля.

Моррисон с трудом рассмотрел нужный участок корпуса и направился туда, почти теряя сознание. У него совсем не осталось сил. Тем не менее здравая мысль забрезжила в его мозгу: ему не понадобится сила. В условиях невесомости для тела, не имеющего массы, верх означает низ. На автопилоте он рванул вверх, и тут доктора накрыла непроглядная тьма.

Вначале доблестный американец почувствовал холод. Волну холода. Затем прикосновение чего-то холодного. Потом свет.

Он всматривался в светлое пятно над собой, пытаясь понять, что это. Пятно расплывалось. Потом он понял, что это лицо. Еще позже узнал милую мордашку Софьи Калининой.

Девушка мягко спросила:

— Вы узнаете меня?

Моррисон бессильно кивнул.

— Как меня зовут?

— Софья, — прохрипел он.

— А кто стоит слева?

Он перевел взгляд и с трудом сфокусировал его на другом лице.

— Наталья.

— Как вы себя чувствуете?

— Голова болит. — Собственный голос доносился словно издалека.

— Это пройдет.

Моррисон закрыл глаза и провалился в забытье. Потом он почувствовал холодное прикосновение в паху и снова открыл глаза. Тут он заметил, что костюм с него стащили, а чьи-то заботливые руки удобно разместили в кресле.

— Все хорошо. Принять душ не удастся — для этого нет воды, но вас оботрут влажным полотенцем, и вы почувствуете себя лучше.

— Обращаетесь со мной, как с инвалидом, — пробурчал Альберт.

— Не валяйте дурака. Немного дезодоранта. Теперь комбинезон.

Моррисон безуспешно пытался расслабиться. Ему это удалось лишь тогда, когда он почувствовал на теле хлопчатобумажную ткань комбинезона.

Он заговорил:

— Я правильно развернул корабль?

— Да, — ответила Калинина, энергично кивая головой. — И победили двух эритроцитов. Вы герой!

Моррисон хрипло попросил:

— Помогите мне подняться. — Он оперся локтями о кресло и сейчас же взмыл в воздух.

Ему помогли опуститься в кресло.

— Совсем забыл о невесомости, — выругался он. — Ладно, пристегните меня. Немного приду в себя. — Пытаясь побороть головокружение, он пробормотал:

— Костюм ни к черту… Без охлаждения это смертоубийство…

— Мы в курсе, — ответил Дежнев со своего места у пульта управления. — Следующий будет оснащен системой охлаждения.

— Следующий… — сердито бросил Моррисон.

— В любом случае, благодаря ему мы на верном пути, — заметил Дежнев.

— Но какой ценой! — воскликнул Моррисон. Он даже выругался по-английски.

— Я понял вас, — сказал Конев, — Вы же знаете, что я жил в Америке. Если вам станет от этого легче, я научу вас по-русски выплескивать эмоции.

— Спасибо, по-английски мне лучше помогает.

Он облизал пересохшие губы сухим языком:

— А вот стакан воды был бы лучше всех английских и русских слов, вместе взятых. Ужасно хочу пить.

— Сейчас. — Калинина поднесла к его губам бутылку. — Глотайте медленно. Осторожно! Иначе захлебнетесь.

Моррисон с трудом оторвался от бутылки:

— У нас хватит воды?

— Вы должны восполнить потерю влаги. А нам хватит.

Моррисон отпил еще немного, затем вздохнул:

— Уже лучше. Когда я был там, снаружи, мне в голову пришла какая-то мысль. Это было мгновенно. Как вспышка. Но я не могу вспомнить. Дайте мне подумать.

Все замолчали. Через несколько минут Моррисон вздохнул и произнес явно окрепшим голосом:

— О, вспомнил.

Баранова с облегчением улыбнулась:

— Слава богу, он не потерял память.

— С чего бы это? — обиделся Моррисон.

Конев холодно ответил:

— Потеря памяти может быть первым свидетельством повреждения мозга.

Моррисон скрипнул зубами и зло сжал губы:

— Вы так думаете?

— Никто не застрахован, — отрезал Конев, — Как в случае с Шапировым.

— Не злись. — Калинина мягко тронула его за рукав. — Все позади. О чем вы подумали там, снаружи? — В ее голосе звучало полуутверждение, полувопрос.

— Сейчас мы движемся в направлении, противоположном току крови, так сказать, против течения. Верно?

— Да, — согласился Дежнев, — Двигатели включены.

— Достигнув артериолы, мы продолжим двигаться против течения и не сможем развернуться. Значит, снова выходить наружу? На меня не рассчитывайте.

Калинина обняла его за плечи.

— Ш-ш-ш! Все хорошо. Как скажете.

— Дружище, этого даже не потребуется! — весело воскликнул Дежнев, — Посмотрите! Мы подходим к артериоле.

Моррисон приподнял голову, и тут его резанула боль. Должно быть, лицо выдало его, потому что Калинина положила прохладную ладонь ему на лоб и спросила:

— Как ваша голова?

— Уже лучше, — проворчал Моррисон, отталкивая ее руку.

Моррисон, оглянувшись, обнаружил, что цилиндрический тоннель расширяется, а клетки, выстилающие его внутреннюю поверхность, выражены теперь не так четко.

— Капилляр, — сказал он, — отходит от артериолы, как ветка от ствола дерева, под определенным углом. Двигаясь вперед в пространстве этого ответвления, мы окажемся под углом к току крови. Когда мы достигнем дальней стенки сосуда, нас развернет против течения.

Дежнев хмыкнул:

— Мой старый отец любил говорить: «Недостаток воображения гораздо хуже, чем его отсутствие». Обратите внимание, мой друг, когда мы почти выйдем в открытое пространство развилки, я включу двигатели на самую малую мощность, чтобы дать кораблю возможность плыть по течению очень медленно. Потом он начнет потихоньку выходить из капилляра — и его подхватит течением крови в артериоле. Главный удар придется на носовую часть, нас слегка развернет и еще, еще…Тогда я включу моторы, и мы сможем плыть по течению. — Он победно улыбнулся: — Как задумка?

— Гениально, — согласилась Баранова. — Но если бы не Альберт, толк ее был бы сомнителен.

— Истину глаголешь, — развел руками Дежнев, — Я бы вообще предложил отметить его поступок орденом Ленина.

Моррисон, поняв, что ему не грозит очередной выход наружу, успокоился и даже улыбнулся.

— Аркадий, благодарю вас, — сказал он Дежневу, а затем повернулся к Софье:

— Знаете, я умираю от жажды.

Она сейчас же передала ему бутылку.

— А вы уверены, что я еще не выпил свою долю? — помедлив, спросил Моррисон.

— Вы заслужили больше, чем лишний глоток воды. Пейте, вода легко рециркулируется. К тому же у нас есть небольшой дополнительный запас. Кстати, вы не совсем точно вошли в вакуумную камеру: локоть остался снаружи, и нам пришлось сломать внутреннюю стенку и втянуть вас внутрь. В корабль попало немного плазмы, совсем небольшое количество, благодаря ее высокой плотности. Она, конечно, сразу подверглась минимизации, а сейчас рециркулируется.

— Если она была минимизирована, то воды получится всего капелька.

— Конечно мизер, — улыбнулась Калинина. — Но поскольку мы получили его благодаря вам, вы с полным правом можете ее выпить. Разве не справедливо?

Моррисон рассмеялся и присосался к бутылке, очень напоминающей те, которыми пользуются астронавты. Раздражение и нетерпимость больше не снедали его, и от этого на душе стало спокойно и светло.

Моррисон подвел итоги. Итак, он по-прежнему на борту корабля, по-прежнему более чем миниатюрен и по-прежнему путешествует по артериям товарища Шапирова. Более того, нет никаких гарантий, что они вернутся живыми и невредимыми. И все же доктор радовался, что внутри корабля не было жары, что он участник экспедиции века, а красавица Софья проявляет к нему заботу и благосклонность.

— Спасибо вам за то, что втащили меня обратно!

— Не стоит благодарности, — безразлично заметил Конев. — Вы и ваша компьютерная программа пока еще нам полезны.

— Знаешь ли, Юрий, — с явной неприязнью бросила Баранова, — я в тот момент думала лишь о спасении его жизни.

— Конечно, голая правда никому не нравится, — брюзгливо пробормотал Конев.

Моррисон не удостоил брюзгу взглядом, его интересовало другое:

— Аркадий, при работе двигателей вы конвертируете минимизированный кислород в минимизированный гелий, и часть гелия вместе с водяными испарениями и другими веществами выхлопа выбрасывается в пространство?

— Да, — заерзал Дежнев. — И что?

— Потом минимизированные частицы — атомы и более мелкие — просто проходят сквозь тело Шапирова, и сквозь Грот, и сквозь Землю и оказываются в открытом космосе. Так?

— Так и есть. И что дальше?

— Естественно, — продолжал Моррисон, — они не остаются минимизированными. Но не породим ли мы процесс, при котором Вселенная будет постепенно наполняться минимизированными частицами, если человечество будет прибегать к минимизации все чаще и чаще?

— Ерунда. Даже миллиарды лет люди не смогут привнести во Вселенную существенного количества подобных частиц. Минимизация — метастабильное состояние, поэтому всегда есть возможность спонтанного возвращения частицы к подлинной стабильности, то есть к состоянию неминимизированному.

Краем глаза Моррисон заметил, что Баранова недовольна откровениями Аркадия, но излияния Дежнева не так-то просто было остановить.

— Конечно, невозможно предсказать, — продолжал он, — когда деминимизация станет всеобщим достоянием, но, держу пари, что под Луной мало что изменится, пока этого не добьются. Что же касается тех персон, которые деминимизируются первыми, они будут тут же абсорбированы телом Шапирова…

Тут он заметил жестикуляцию Барановой:

— Наверное, я всем наскучил. Но мой отец на смертном одре сказал: «Может, я и надоел вам своими поговорками, но в надежде на то, что вы больше их не услышите, вы будете меньше горевать и скорбеть по мне».

— Точно, — сказал Конев, — так что помолчи, пожалуйста. Мы приближаемся к капилляру, к тому самому, в который нужно войти. Альберт, посмотри на цереброграф.

Стараясь, чтобы не услышали остальные, Калинина обратилась к Барановой:

— Альберт не в состоянии работать с церебрографом.

— Я попробую, — возразил Моррисон, сражаясь с ремнями безопасности.

— Нет, — повелительно отрезала Баранова. — Юрий может принять решение сам.

— Я уже сделал это, — угрюмо заметил Конев — Аркадий, ты можешь подвести корабль к правой стенке сосуда, чтобы попасть в течение, поворачивающее в капилляр?

Дежнев ответил:

— Я приклеился к эритроциту, который движется к правой стенке. Он подтолкнет нас, или это сделает созданная им волна. Ага, смотрите, так и вышло.

Широкая улыбка озарила его довольное лицо.

— Отлично сработано, Аркадий! — с благодарностью сказал Моррисон.

Корабль вошел в капилляр.

Моррисон пришел в себя, ему наскучило положение тяжелораненого. Снаружи капилляр заметно сузился, стенки его покрывали четко выраженные клетки. Более того, внешне он ничем не отличался от того, предыдущего.

— Хочу взглянуть на цереброграф, — сказал Альберт.

Он отстегнул ремни и, пролетев по воздуху, примостился за спиной Конева.

Наконец-то доктор почувствовал в себе силы к самостоятельным действиям, он с удовлетворением отметил тревогу на лице Калининой.

— Юрий, ты уверен, что мы в нужном капилляре?

Конев, подняв глаза от приборов, ответил:

— Расчеты правильные. Посмотрите: вот здесь артериола, где мы преследовали лейкоцит. Потом повернули сюда, потом сюда — пока это просто подсчет капилляров, ответвляющихся вправо. Вот сюда нас затащила белая клетка: этот капилляр — единственный, которого лейкоцит действительно мог достичь. Здесь вы развернули корабль, и мы вернулись в артериолу, дальше мы двигались в направлении ее сужения и оказались здесь. Координаты этой точки почти точно соответствуют полученным при расчетах. Это убеждает меня в правильности выбранного пути. Сейчас мы вошли в этот капилляр.

Левая рука Моррисона соскользнула с гладкой поверхности спинки кресла Конева. Его комичные попытки уцепиться за нее судорожными пальцами навели на мысль, что в усовершенствованной конструкции корабля стоило бы предусмотреть ручки на сиденьях, да и в других важных местах.

Задыхаясь, он спросил:

— И куда этот капилляр приведет нас?

— Как раз в одну из точек, которые вы считаете центрами абстрактного мышления, — ответил Конев. — Посмотрите на цереброграф: это здесь?

Моррисон кивнул:

— Только не забывайте, пожалуйста, что я определил эти точки, исходя из исследований мозга животных, а не человека. Так что, если я прав, это будет чисто умозрительное заключение.

Конев продолжал:

— Согласно вашим исследованиям, имеется восемь подобных точек, по четыре с каждой стороны. Эта самая крупная и наиболее сложная и, следовательно, дает лучшую возможность получить те данные, которые нам нужны. Я прав?

— Думаю, да. — В голосе Моррисона все еще звучало сомнение. — Но не забывайте, что ученые не приняли результаты моих исследований.

— И вы снова начали сомневаться?

— Сомнения — вполне обычный атрибут научных исследований. Моя концепция скептических узловых пунктов имеет смысл только в свете моих исследований, но я никогда не имел возможности проверить ее на практике. Я просто не хочу, чтобы вы потом сказали: он ввел нас в заблуждение.

Дежнев фыркнул:

— Скептические узловые пункты! Нет сомнения, ваши оппоненты просто хотят подстраховаться. Мой отец говорил: «Люди всегда готовы посмеяться над своими ближними, но не стоит строить веселую физиономию, чтобы подыграть им». Почему бы тебе просто не назвать их «мыслительные узлы»? Вот так просто, по-русски. Это звучит гораздо лучше и человечнее.

— Или мыслительные узловые пункты — просто и по-английски, — попытался утихомирить его Моррисон. — Наука интернациональна, и общепринятым является употребление греческих и латинских слов. По-гречески «мысль» — «skeptis». Прилагательное «скептический» присутствует и в английском, и в русском для обозначения мыслительного процесса. Мы же знаем, дурацкие догмы чаще всего навязываются нам ортодоксами именно для того, чтобы удержать от самостоятельных размышлений.

Повисло неловкое молчание, пока Моррисон (а он не открывал рта достаточно долго чисто из мстительности, он наконец мог отплатить им той же монетой за свои обиды и унижения) не сказал:

— Это знают люди всех национальностей.

Атмосфера разрядилась, но Дежнев резюмировал:

— Посмотрим, какими скептиками мы станем, когда достигнем этого самого скептического узлового пункта.

— Надеюсь, — заметил Конев, — вы понимаете, что это не повод для шуток. В этой точке мы рассчитываем поймать излучение мозга Шапирова, а значит, прочитать его мысли. Если это не удастся, весь эксперимент будет безрезультатным.

— Каждому — свое, — ответил Дежнев. — Я доставил вас сюда, умело управляя кораблем. Теперь поработай ты. Поймай излучение, или, если тебе не удастся, пусть Альберт сделает это. Если ты так же хорошо справишься со своей задачей, как я, беспокоиться не о чем. Мой отец говорил…

— Оставь своего отца в покое, — прервал Конев, — не надо тревожить мертвецов.

— Юрий, — резко сказала Баранова, — ты непростительно груб. Извинись.

— Да бог с ним, — успокоил ее Дежнев. — Мой отец говорил: «Обижаться можно тогда, когда оскорбления, нанесенные в ярости, человек повторит, уже успокоившись». Я не могу сказать, что всегда следовал этому совету, но на сей раз, в память о моем отце, я сделаю вид, что пропустил мимо ушей идиотское замечание Юрия…

Он, как-то грустно сгорбившись, склонился над приборами.

Моррисон слушал все вполуха: его мысли снова вернулись к беспечной болтовне Дежнева и предостерегающему жесту Барановой.

Он уселся в кресло, собрался с мыслями и повернулся к Барановой:

— Наталья, можно вопрос?

— Да, Альберт.

— Минимизированные частицы, попадая в нормальное, не минимизированное пространство…

— Да, Альберт?

— Часть их деминимизируется.

Баранова помедлила:

— Аркадий уже сказал вам, что это так.

— Когда это происходит?

Она пожала плечами:

— Непредсказуемо. Как радиоактивный распад одиночного атома.

— Откуда вы знаете?

— Знаю — и все.

— Я имею в виду, какие эксперименты вы проводили? Ни один объект никогда не минимизировался до нашего размера, следовательно, не имея непосредственных наблюдений, вы не можете с уверенностью сказать, что происходит с частицами, уменьшенными подобным образом.

Баранова возразила:

— Но мы наблюдали другие случаи минимизации, что позволило сделать выводы об общих законах поведения минимизированных частиц. Опытным путем мы выяснили…

— Лабораторные исследования не всегда надежны.

— Согласна.

— Вы сравнили спонтанную деминимизацию с радиоактивным распадом. А существует ли в деминимизации период полураспада? Если вы не можете сказать, когда минимизированная частица обретет нормальный размер, то, может быть, вы знаете, когда это произойдет с половиной определенной величины.

Баранова скривила губы и на минуту задумалась:

— Предполагается, что период полураспада минимизированного объекта находится в обратной зависимости от величины минимизации и от обычной массы объекта.

— То есть чем больше величина минимизации и чем меньше изначальный размер объекта, тем меньше времени мы пробудем в этом состоянии?

— Так и есть, — сдавленно подтвердила Баранова.

Моррисон мрачно посмотрел на нее.

— Восхищаюсь вами. То-то вы постарались скрыть от меня это досадное недоразумение. Вы сейчас откровенны?

— Я лгу, как другие люди, либо под давлением обстоятельств, либо в силу своего характера. Но как ученый не могу позволить себе искажать правду.

— А данный случай? Даже корабль, будучи гораздо массивнее, чем ядро гелия, как минимизированный объект имеет период полураспада.

— Между прочим, большой, — быстро вставила Баранова.

— Но степень минимизации, которой мы подверглись, значительно укоротила его.

— Тем не менее его должно хватить.

— А как насчет отдельных компонентов корабля? Молекулы воды, которые мы пьем, воздуха, которым мы дышим, атомы, из которых состоит тело каждого…

— Нет! — запротестовала Баранова. — Поле минимизации не прерывается в том случае, если отдельные частицы однородны и расположены близко одна от другой. Обособленное тело, такое, как наш корабль и все, что в нем находится, является как бы одной большой частицей и имеет соответствующий период полураспада. Здесь законы минимизации и радиоактивности различны.

— Но там, снаружи, я не имел контакта с кораблем, став отдельной частицей с гораздо меньшей массой, чем корабль, и, следовательно, с меньшим периодом полураспада, чем у нас сейчас.

— Не факт, — сказала Баранова. — Возможно, вы не так уж и отдалились от корабля, чтобы рассматривать вас как обособленный объект.

— А если было? И период полураспада стал для меня короче — значительно короче?

— За несколько минут?

— Допустим. А какой период полураспада у корабля в его теперешнем состоянии?

— Мы не можем говорить о периоде полураспада отдельно взятого объекта.

— Да, потому что период полураспада верен для больших чисел. Для частицы же деминимизация может произойти в любой момент, спонтанно, даже если период полураспада для остальных таких же частиц окажется достаточным.

— Спонтанная деминимизация при условии большого среднестатистического периода полураспада практически невозможна.

— Так ли это?

— Ну, исключения бывают… — протянула Баранова.

— Следовательно, в любую секунду, совершенно неожиданно мы можем деминимизироваться?

— Теоретически — да.

— И вы все были в курсе? — Моррисон укоризненно обозревал всех членов экипажа, — Конечно знали. Почему скрыли от меня этот факт?

— Альберт, мы — добровольцы, во имя науки и родины, — ответила Баранова. — Зная обо всех опасностях, мы с радостью согласились на это. Вас же мы вынудили войти в состав экспедиции насильно. Где гарантия, что, узнав всю правду, вы бы не послали нас с нашим предприятием далеко и надолго? Или же, ступив на борт корабля, не сошли бы с ума от… — Она замолчала.

— Страха, вы хотели сказать, — продолжил за нее Моррисон. — Естественно, я имею полное право на трусость и опасения.

Калинина неожиданно ее перебила:

— Наталья, вы постоянно обвиняете Альберта в трусости. Но ведь именно он рисковал собой за бортом корабля в костюме, совершенно не пригодном для этого. Именно он спас положение.

Дежнев хмыкнул:

— Детка, не ты ли чуть раньше болтала о трусости американцев?

— Признаю ошибку и приношу Альберту свои извинения.

В это мгновение доктор почувствовал на себе насупленный взгляд Конева. Не требовалось быть ясновидцем, чтобы понять, что Юрия охватила ревность.

Корабль размеренно продвигался по капилляру к точке, охарактеризованной Коневым как скептический узловой пункт. Двигатели, как понял Моррисон, работали в двух режимах. В первом случае корабль шел вперед, почти заглушая эффект броуновского движения. Второй режим помогал им лавировать между эритроцитами. Корабль через раз слегка отбрасывало, и очередной эритроцит откатывался назад, застревая между кораблем и стенкой сосуда. Иногда красные кровяные тельца оказывались в опасной близости от мертвой зоны, и тогда корабль просто разбивал их. Остатки эритроцитов отлетали назад, не причиняя корпусу вреда. Памятуя о том, что в каждом кубическом миллиметре крови насчитывается по меньшей мере пять миллионов красных кровяных телец, Моррисон не мучился укорами совести.

Наблюдения за кровяными тельцами было гораздо приятнее, чем рассуждать о возможности спонтанной деминимизации. К тому же все равно никто не успеет осознать случившееся. Мозг мгновенно вскипит, и смерть наступит так быстро, что никто этого не почувствует.

Доктор еще не забыл жару, которая чуть не убила его за бортом. После случившегося смерть не страшила его.

И все-таки…

Конев, человек прагматичный, страстям не подвержен. Что же заставило его так сильно переживать? Юрий сам бросил Софью, оскорбив ее женское достоинство, сам отказался от ребенка, наговорив кучу гадостей. Может, и вправду верил в свои слова? В порыве страстей разум отказывает. Патология. Вспомните Леонтию в «Зимней сказке» Шекспира. Конев ненавидел Софью именно за все то зло, которое сам же ей и причинил. Он сам подталкивал ее в объятия другого мужчины и сам же при этом жестоко ревновал.

А прекрасная Соня? Уж не догадывалась ли она о чувствах Конева? И не потому ли так заботливо ухаживала за американцем и вставала на его сторону в спорах? Не хотелось ли ей подразнить Конева? Моррисону не улыбалась роль тряпичной куклы. Он предпочитает отойти в сторону и не лезть в чужие отношения. Вот только как это сделать? Калинина молодая красивая и печальная девушка, а Конев мрачный тип, пышущий внутренней злобой.

В конце концов, все это не его дело, и он не будет ни на чьей стороне. Только что мог поделать Моррисон, если Софья ему нравилась, а Юрий вызывал неприязнь?

Он заметил, что Баранова озабоченно смотрит на него. Наверняка решила, что он размышляет о возможности смерти из-за минимизации.

— Альберт, мы все рискуем. У меня есть муж. У меня есть сын. Я хочу вернуться домой. Поймите, я надеюсь, все мы вернемся живыми.

— Не сомневаюсь. Но что вы можете предпринять против деминимизации — спонтанной, непредсказуемой, неуправляемой?

— Спонтанной и непредсказуемой — согласна, но кто сказал, что она неуправляема?

— Сможете ее остановить?

— Я могу попытаться. У каждого свои обязанности. Аркадий ведет корабль, Юрий определяет курс к пункту назначения, Софья адаптирует электромагнитные характеристики корабля, вы займетесь изучением мозга. А я сижу здесь, позади, и принимаю решения. Большинство из них были пока провальными, признаю это. Сейчас я наблюдаю повышение температуры.

— Повышение температуры?

— Да, перед началом деминимизации происходит небольшое освобождение тепловой энергии. Это типично. И эта эмиссия тепла становится дестабилизирующей, она нарушает равновесие, и чуть позже начинается процесс деминимизации. Когда это произойдет, я постараюсь увеличить мощность поля минимизации, чтобы абсорбировать тепло и восстановить метастабильность.

С сомнением Моррисон спросил:

— Подобный эксперимент уже проводился или опять теория?

— Естественно, правда, при меньшей мощности поля. В любом случае, я уже принимала в этом участие, и, надеюсь, моя реакция окажется достаточно быстрой.

— Скажите, Наталья, это из-за спонтанной деминимизации Шапиров впал в кому?

Баранова помедлила:

— Никто не знает, было ли это влиянием законов природы или ошибкой человека. Возможно, причиной стало небольшое отклонение от метастабильного состояния равновесия. И не более того. Вы не поймете деталей, так как не знаете физических и математических основ минимизации, а просветить вас в этой области я не могу.

— Понятно. Секретные материалы.

— Конечно.

Дежнев прервал их:

— Наталья, Юрий говорит, мы — в скептическом узле.

— Тогда — стоп! — скомандовала Баранова.

Двигатели остановились мгновенно. Моррисона удивило, что Дежнев, казалось, вовсе не принимал участия в процессе. Только Софья сосредоточенно колдовала над приборами. Ее пальцы летали по клавишам, а взгляд растворился в графических построениях на экране.

— Аркадий, — сказала она, — дай немного вперед.

Слабое течение крови в капилляре медленно несло корабль.

Дежнев включил двигатели на малые обороты. Моррисон почувствовал, как его почти невесомое тело чуть дернулось назад. Инерция была слишком мала, чтобы вызвать настоящий толчок. Ближайший эритроцит, проскользнув между кораблем и стенкой сосуда, остался позади.

— Стоп, — скомандовала Калинина, — достаточно.

— Я не могу остановить корабль, я могу только выключить двигатели, что и сделал, — сказал Дежнев.

— Все в норме. — Калинина помедлила минуту и добавила: — Во всяком случае, я так думаю.

Моррисон ощутил, как его тело слегка дернулось вперед. Инерция и впрямь была слишком мала. За бортом корабля медленно и величаво проплывало красное кровяное тельце в компании с редко встречающимся в этих широтах тромбоцитом. Доктор вдруг осознал, что дрожание прекратилось. Броуновское движение больше не ощущалось. Моррисон с трудом пошевелился. Ощущение было такое, словно его сердце остановилось, хотя он прекрасно знал, что это не так.

— Что случилось с броуновским движением? — спросил Моррисон Софью.

— Мы пришвартовались к стенке капилляра.

Моррисон кивнул: если корабль стал единым целым со стенкой сосуда, то удары молекул воды, которые порождали броуновское движение, стали неощутимы. Удары принимали на себя определенные участки сравнительно инертной стенки капилляра, но они не действовали на крошечный, размером с тромбоцит, корабль. Естественно, дрожание прекратилось.

— Как тебе удалось причалить, Софья? — спросил Моррисон.

— Обычный электрический заряд. Стенка капилляра состоит частично из белка, частично из фосфолипина, то есть имеются положительно и отрицательно заряженные участки. Моя задача — найти заряд достаточной силы и соответствующе зарядить корабль: отрицательно для положительного заряда стенки, и наоборот. Сложность в том, что корабль движется по течению, поэтому мне приходится определять заряд стенки с опережением, чтобы правильно зарядить корабль до того, как мы оставим позади нужный участок. Три раза я вписалась по времени. Затем начался участок, не имеющий достаточного заряда, поэтому мне пришлось просить Аркадия продвинуться немного вперед. Но теперь все в порядке.

— А если бы был задний ход, такие проблемы бы даже не возникали… — проворчал Моррисон.

— Ваша правда, — согласилась Калинина, — Следующая модель будет с задней передачей. Но нам придется работать с тем, что есть.

— Совершенно верно, — вставил Дежнев, — Как говорил мой отец: «Перед застольем можно и поголодать».

— С другой стороны, — продолжала Калинина, — имей наши двигатели все необходимые функции, соблазн использовать их постоянно оказался бы слишком велик. И кто знает, как бы наши виражи сказались на бедном Шапирове. Не говоря о дороговизне. При теперешнем положении электрическое поле, которое мы используем, требует гораздо меньше энергии, чем работающий двигатель. Это добавляет мне хлопот, но в принципе — ничего страшного.

— Вы всегда настроены на философский лад?

На какую-то долю секунды ее глаза вспыхнули, но гром не грянул:

— Конечно нет. Работаю над собой. Стараюсь.

Баранова нетерпеливо вмешалась в разговор.

— Хватит болтать, Софья. Аркадий, свяжись с Гротом. Спроси их, почему они медлят?

Дежнев успокоительно махнул Барановой:

— Спокойствие, мой капитан. Они хотят, чтобы мы пока оставались на этом месте по двум причинам: во-первых, они должны поймать локатором сигналы, которые я послал в трех направлениях, во-вторых, с их помощью определить, насколько координаты пункта назначения, вычисленные Юрием, совпадают с их данными.

— Сколько времени уйдет на это?

— Кто знает? Наверное, несколько минут. Кроме того, мои сигналы довольно слабы, и локатор может их не уловить с первого раза. Так что, возможно, им придется повторить измерения несколько раз, а получив основное значение, вычислять допустимую погрешность. После этого необходима коррекция, потому что, как говорил мой отец: «Не совсем верное решение ничуть не лучше неверного».

— Какова вторая причина ожидания?

— Хотят осмотреть Петра Шапирова. Нарушилась ритмичность сердцебиения.

Конев оторвался от приборов, щеки его впали, скулы заострились.

— Это происходит из-за нас?

— Нет, — ответил Дежнев, — Не ломай трагедию. Какой вред мы можем причинить Шапирову? Красное кровяное тельце. Одно из триллиона.

— Так что же тогда случилось?

— Откуда я знаю, — раздраженно ответил Дежнев, — Они что, докладывают? Я же не физиолог. Просто руки на пульте.

— В любом случае, жизнь академика еле теплится, — с грустью сказала Калинина, — Это чудо, что он так долго оставался в стабильном состоянии.

— Ты права, Софья, — кивнула Баранова.

Голос Конева прозвучал неожиданно жестко:

— Но он должен оставаться в этом состоянии и дальше. Он не может умереть сейчас. Только не сейчас. Мы еще не произвели нужных измерений.

— Мы все сделаем, — успокоила его Баранова. — Аритмия еще не означает смерть, даже если человек в коме.

Конев нервно сжал пальцы в кулак.

— Я не намерен терять ни минуты. Альберт, давайте начинать.

Моррисон удивленно спросил:

— Что мы можем, находясь здесь, вне нейрона?

— Хотя бы уловить нейронное излучение.

— Ни в коем случае! Импульсы нейронов передаются по аксонам и дендритам, иначе они бы ослаблялись настолько, что терялись бы в пространстве. Поезда движутся по рельсам, телефонная связь осуществляется по проводам, нейронные импульсы…

— Не будем спорить, Альберт. Нельзя признавать поражения, основываясь только на умозрительных рассуждениях. Давайте проверим. Вдруг вам удастся засечь излучение и провести нужный анализ?

— Я попытаюсь, только не смейте приказывать мне.

— Извините, — бросил Конев без малейшего раскаяния. — Хочу посмотреть, как вы это делаете.

Доктор отстегнул ремни и попытался устроиться поудобнее, ворча под нос: «В следующий раз найти бы посудину попросторнее».

— Океанский лайнер, например, — сострил Дежнев. — Но это уже в следующий раз.

Моррисон сказал:

— Прежде всего определим, сможем ли мы вообще что-нибудь засечь. Беда в том, что мы окружены электромагнитными полями. Их полно в мышцах: практически каждая молекула является…

— Не надо прописных истин, — прервал его Конев.

— Мне нужно время для настройки прибора. Поле нейрона весьма характерно, и после введения программы, компьютер перестанет анализировать поля, не имеющие подобных характеристик. Таким образом, мы идентифицируем все поля нужного типа и отбросим другие. Вот так…

— Как? — требовательно переспросил Конев.

— Я описывал это в своей работе.

— Но я не видел, как вы сделали это сейчас.

Ни слова не говоря, Моррисон повторил всю операцию.

— Сейчас будем засекать только поля нейронов, если, конечно, есть что улавливать… Увы! Ничего нет!

Конев сжал правую руку в кулак:

— Вы уверены?

— На экране — горизонтальная линия, и ничего более.

— Она дрожит!

— Помехи. Возможно, из-за электрополя корабля. Оно довольно сложное и совершенно не похоже ни на одно из естественных полей живого тела. Мне никогда не приходилось настраивать компьютер на фильтрацию искусственного поля.

— Ладно, пора двигаться дальше. Аркадий, скажи им, нет времени ждать!

— Я не могу этого сделать, Юрий, без приказа Натальи. Она — капитан. Или ты забыл об этом?

— Спасибо, Аркадий, — холодно отрезала Баранова. — Хоть кто-то еще помнит об этом. Оплошность Конева спишем на чрезмерное усердие в работе. Я приказываю не двигаться с места, пока не поступит ответ из Грота. Если эксперимент провалится из-за смерти Шапирова, всегда найдутся желающие сказать, что виной тому невыполнение указаний.

— А если провал произойдет именно из-за того, что мы последуем указаниям? — В голосе Конева появились истеричные нотки.

— Тогда вина ляжет на того, кто давал указания, — ответила Баранова.

— Не важно, кого признают виновным, меня или кого-то другого. Важен результат, — отрезал Конев.

— Согласна, — сказала Баранова, — если мы имеем дело с уникальной теорией. Но если ты продолжишь работать над проектом и после возможной катастрофы, ты увидишь, что обычай искать виновного весьма живуч.

— Ладно, — сказал Конев, слегка успокоившись, — пусть дают сигнал двигаться как можно скорее, и тогда мы…

— Тогда что? — спросила Баранова.

— И тогда мы войдем в клетку. Мы должны это сделать.

Глава 12 МЕЖКЛЕТОЧНОЕ ВЕЩЕСТВО

В салоне корабля повисло тяжелое молчание, только Конев нервно вертелся на своем месте.

Моррисон даже посочувствовал ему: добраться до пункта назначения, преодолев все трудности… И вот, предвкушая успех, ждать в страхе, что чей-то приказ поставит крест на всей затее. И сам Моррисон некогда проходил через это. Эксперименты, которые обнадеживали, но окончательно ничего не подтверждали; коллеги, которые улыбались и кивали, но не верили его выводам.

Доктор склонился над Коневым:

— Юрий, обратите внимание на эритроциты: они движутся вперед вполне размеренно — один за другим. Пока движение эритроцитов не нарушается, с нами все в порядке.

Дежнев прибавил:

— Кроме того, я постоянно слежу за температурой крови. Если бы Шапиров умирал, она бы понизилась. Сейчас же она нормальная.

Конев хмыкнул, будто не нуждался в утешениях, но Моррисону показалось, что спокойствия они ему прибавили.

Альберт откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Он прислушивался к своему организму. Есть не хотелось, мочевой пузырь тоже не давал о себе знать.

Вдруг он заметил, что Софья обращается к нему.

Он повернулся к ней:

— Извини, что ты сказала?

Калинина смутилась:

— Это вы меня извините, сбила вас с мысли.

— Прошу прощения, я был невнимателен.

— Хотела спросить, что вы делали, когда анализировали излучение мозга. Я имею в виду — в отличие от других исследователей. Почему нам было необходимо… — Она замолчала, явно смешавшись.

Моррисон улыбнулся:

— Вы хотите спросить, какого черта понадобилось тащить меня сюда?

— Я рассердила вас?

— Нет. Не думаю, что это была ваша идея.

— Конечно нет. Поэтому и спрашиваю. Я ничего не знаю о ваших исследованиях поля, кроме того, что это электронейтральные волны и что наиболее сложной и важной частью излучения была электроэнцефалография.

— В таком случае, боюсь, я не смогу сказать вам, что особенного в моей концепции.

— Значит, это тайна?

— Вовсе нет, — рассердился Моррисон, — В науке нет секретов, во всяком случае, не должно быть. Но есть борьба за приоритет. Поэтому ученым приходится быть осторожными в высказываниях. Я не могу рассказать, потому что у вас нет необходимой базы.

Поджав губы, девушка надулась:

— И все же, хоть в общих чертах?

— Постараюсь, если вас устроят элементарные выкладки. Боюсь, я не смогу должным образом описать поле в целом. То, что мы называем излучением мозга, представляет собой конгломерат всех видов деятельности нейронов: чувствительные восприятия различного качества, раздражения мышц и желез, механизмы возбуждения, координации и так далее. Среди них встречаются и волны, которые порождаются созидательной, творческой мыслью. Вычленить эти скептические волны, как я назвал их, из общей массы невероятно трудно. Организм делает это без труда, а мы, бедные ученые, пребываем в полной растерянности.

— Мне это нетрудно понять, — сказала Калинина. Она улыбалась и выглядела довольной.

«Она просто очаровашка, — подумал Моррисон, — когда забывает о своей меланхолии».

— Я еще не дошел до сложностей.

— Тогда продолжайте…

— Около двадцати лет назад открыли явление, которое раньше считалось случайным компонентом волны, так как ни один из исследователей не мог засечь его из-за несовершенства применяемых приборов. Сейчас мы называем его «мерцание». Это очень быстрая осцилляция, имеющая переменную амплитуду и интенсивность. Вы, конечно, догадываетесь, что не я автор открытия.

Калинина улыбнулась:

— Думаю, двадцать лет назад вы были слишком молоды для открытий.

— Я тогда был студентом, предпочитающим экспериментировать с девушками. Многие предполагали, что «мерцание» может представлять собой отражение мыслительных процессов мозга. Но никто не смог доказать это. Явление возникало и исчезало — ученые то обнаруживали его, то нет. В конце концов пришли к общему мнению, что это не природное явление, вызванное тем, что приборы оказались слишком чуткими для тех измерений, которые проводились, и в результате зафиксировали какие-то помехи.

К тому времени я уже создал компьютерную программу, которая позволяла выделить «мерцание» и демонстрировала его постоянное присутствие в излучении мозга. Я ставил опыты на животных и использовал их результаты для дальнейшего усовершенствования программы.

Но чем совершеннее становился анализ и более важными результаты, тем меньшее количество ученых могло продублировать опыты. В результате заговорили об ошибочности моих выводов, полученных в ходе экспериментов над животными. Ведь даже выделение «мерцания» из общей волновой структуры не доказывало, что оно является порождением абстрактного мышления.

Я увеличивал мощность приборов, усиливал «мерцание», модифицировал программу снова и снова, пока не пришел к выводу, что имею дело с абстрактным мышлением, со скептическими волнами. Но никто не смог повторить мои опыты. Некоторым я даже позволил воспользоваться своей программой и компьютером — почти такими же, как я использую сейчас. Увы…

Калинина слушала его очень серьезно:

— Как вы думаете, почему никто не сумел повторить ваши эксперименты?

— Самое простое объяснение — потому что я ненормален.

— Вы считаете себя сумасшедшим?

— Нет, Софья. Но иногда сомневаюсь. Видите ли, после выделения скептических волн и их усиления человеческий мозг сам может стать принимающим прибором. Волны могут передавать мысли человека, объекта исследования, другому человеку. Мозг, естественно, является очень тонким приемником — и в то же время совершенно индивидуальным. Если я усовершенствовал программу и смог воспринимать волны четче и ярче, значит, я приспособил ее к своему собственному, уникальному мозгу. Но для мозга других людей все это совершенно неприемлемо. Чем больше программа соответствовала моей индивидуальности, тем меньше она подходила для кого-то другого.

— А вы действительно улавливали мысли?

— Не уверен. Порой я и сам склонялся к мысли, что это плод моего воображения. Я попытался определить источник «мерцания» в мозгу шимпанзе (а им являлись скептические узловые пункты) и выделить соответственные точки в мозгу человека. Коллеги снова высмеяли меня. Они отечески сочувствовали коллеге, в безуспешном рвении пытающемуся найти доказательства собственной неверной теории. Даже введя электроды в скептические узлы животных, я не получил полной уверенности в положительном результате.

— Опыты на животных вряд ли давали такую возможность. Вы публиковали материалы своих исследований?

— Не решился, — покачал головой Моррисон. — Ни один из ученых не принял бы столь субъективные выводы. Пару раз я поделился кое с кем своими мыслями как последний идиот. В результате большинство сотоварищей полностью убедились, что я, мягко говоря, не вполне нормален. В прошлое воскресенье Наталья сказала, что Шапиров серьезно заинтересовался моей работой, но Петр, по крайней мере у меня на родине, считался ученым «без царя в голове».

— Он не безумец, — твердо сказала Калинина, — или не был таким.

— Хотел бы надеяться.

Конев, не оборачиваясь, вдруг сказал:

— Ваше открытие произвело на Шапирова сильное впечатление. Он рассказывал об этом. Уверял, что ваша программа может стать отправным пунктом в разнообразных исследованиях и что он хотел бы поработать с ней. Если бы мы находились внутри нейрона, ключевого нейрона скептического узла, все было бы по-другому. Вы бы безошибочно улавливали мысли. Шапиров считал, что вы способны читать мысли и в обычной обстановке, просто не хотите, чтобы об этом знали другие. Это правда?

«Боже, они помешались на своей секретности!» — подумал Моррисон.

Но доктор заметил, как Софья подает ему знак, прикладывая палец к губам, словно просит быть осторожнее в словах.

Моррисон не успел обдумать ситуацию, как прогрохотал довольный голос Дежнева:

— Хватит трепаться. В Гроте определили наши координаты; к их огромному изумлению, мы оказались именно там, где нам и следовало быть.

Конев победно поднял обе руки вверх. В голосе его прорезались мальчишеские нотки:

— Именно там, куда я вас привел!

Дежнев поправил его:

— Давай разделим лавры поровну.

— Нет, — не согласилась с ним Баранова, — Я приказала Коневу принимать решение под его ответственность. Следовательно, заслуга полностью его.

Коневу этого было мало:

— Окажись мы в другом месте, не у цели, вряд ли бы ты предложил разделить эти сомнительные лавры поровну, мой друг.

Улыбка сползла с лица Дежнева, он даже прикусил губу.

Но повелительный тон Натальи прекратил пререкания:

— Как Шапиров? Что с ним?

— Все позади, — ответил Дежнев. — После инъекции сердцебиение нормализовалось.

Конев спросил:

— Мы можем наконец двигаться?

— Да, — ответила Баранова.

— В таком случае выходим из кровеносной системы.

Женщины сосредоточенно склонились над приборами. Моррисон пытался понять их действия, но безуспешно. Тогда он повернулся к Дежневу. Тот вальяжно развалился в кресле, являясь полной противоположностью напряженному, как струна, Коневу. Моррисон спросил:

— Что будем делать, Аркадий? Мы не можем просто так вырваться из сосуда в мозг?

— Выскользнем, достигнув нужного размера. Сейчас мы снова подвергаемся минимизации.

Моррисон осмотрелся. Дурацкая закономерность; стоило доктору свыкнуться с обстановкой, перестать нервничать, как тут же наступала пора перемен. Корабль уменьшился. Теперь объекты, мимо которых они проплывали, исчезали из виду гораздо быстрее. Мозг же списывал все на увеличившуюся скорость течения. Мимо проплыл эритроцит, похожий на огромного кита. Цвет его был гораздо бледнее, почти прозрачный, а края представали нечеткими из-за броуновского движения. Местами тело эритроцита приобрело свинцово-серый оттенок, наподобие серости грозовых туч. К этому времени эритроцит почти растерял кислород, отдав его д ля питания мозга. Получив необходимое питание, мозг, это настоящее чудо, порожденное природой, координировал чувственное восприятие, реакции, мысли. Неизвестно, сколько веков пройдет, прежде чем удастся создать столь же совершенный компьютер.

В толпе красных кровяных телец время от времени встречались тромбоциты и еще реже белые клетки — лейкоциты, выросшие теперь до чудовищных размеров. Плазма же, заполненная ими, казалась гранулированной, и ее гранулы медленно увеличивались в размерах, проплывая мимо с постоянно нарастающей скоростью. Моррисон знал: перед ними молекулы белка. Немного погодя ему показалось, что, несмотря на движение, он способен различить геликоидальное строение атомов. Некоторых окружали миниатюрные леса липидных молекул.

Надо сказать, что теперь характер движения изменился. Вместо дрожания чувствовались колебания, довольно отчетливые.

Моррисон уставился на стенку сосуда, к которой они прикрепились.

Отдельные клетки, выстилавшие внутреннюю поверхность, исчезли, скорее всего, увеличились до такого размера, что в поле зрения теперь больше одной не вмещалось. Он разглядел промелькнувшее мимо ядро клетки, большое и округлое, продолжавшее расти. Корабль покачнулся, и часть корпуса оторвалась от стенки капилляра. Затем качнулся еще раз и снова прикрепился к внутренней поверхности сосуда.

— Что происходит? — спросил Моррисон у Калининой, но девушка промолчала, увлеченная работой.

— Софья пытается нейтрализовать электрический заряд то на одном, то на другом участке корпуса, чтобы напряжение не повредило стенку. Одновременно ей приходится отыскивать новые участки соединения, чтобы корабль не оторвался от поверхности капилляра. Трудно минимизироваться и сохранять соединение со стенкой сосуда в одно и то же время, — пояснила Наталья.

Моррисон обеспокоился:

— До какого размера мы будем минимизироваться?

Ответа он не получил, так как раздалась команда Сони:

— Аркадий, продвинь корабль вперед. Только осторожно!

— Хорошо. Скажи, когда остановиться. — И, обращаясь к Моррисону, добавил — Мой отец часто говорил: «Лучше недостараться, чем перестараться».

— Еще немного, — командовала Калинина. — Я попытаюсь еще раз.

Казалось, корабль прикрепился к стенке, но неожиданно вновь соскользнул, и Моррисон почувствовал, как его потянуло на спинку кресла.

— Годится, — сказала Калинина, — еще чуть-чуть.

Бесконечная цепочка клеток, плотно пригнанных одна к другой, образовала узкую трубу, внутри которой находился их корабль с командой из пяти человек.

Пространство между клетками казалось волокнистым, с отростками, тянувшимися от одной клетки к другой. Некоторые из них напоминали пеньки на лесной просеке. Моррисону показалось, что в этих просеках есть разрывы, но не смог разглядеть их как следует. Он повторил свой вопрос:

— До какого предела мы будем минимизироваться, Аркадий?

— До размера мельчайшей органической молекулы.

— А какова возможность спонтанной деминимизации при таком размере?

— Существенная, — ответил Дежнев. — Гораздо большая, чем когда мы были размером с эритроцит или даже с тромбоцит.

— И все же недостаточная для того, чтобы волноваться по этому поводу, — успокоила Баранова.

— Да-да, мой генерал, — подтвердил Дежнев и втихаря от Натальи слегка приподнял руку с двумя скрещенными пальцами. Этот американский жест стал универсальным, и Моррисон, проникнувшись его смыслом, похолодел.

Дежнев внимательно глядел вперед, но, то ли почувствовав реакцию Моррисона, то ли услышав его тихое бормотание, утешил:

— Не стоит беспокоиться, дружище. Давайте лучше понервничаем по поводу нашего выхода из кровеносной системы. Софья, голубка…

— Да, Аркадий? — откликнулась она.

— Ослабь поле задней части корабля, а когда я продвинусь, проверь пространство впереди.

— Я сделаю именно так, Аркадий. Разве ваш отец не говорил вам ни разу: «Незачем учить вора воровать»?

— Действительно говорил! Тогда воруй, маленький воришка, воруй!

Моррисон задумался, уж не презирают ли они его за трусость? Не потому ли Софья не стала утешать его, а Аркадий предпочел наигранную веселость и показное безразличие к внезапной смерти. Но все же решил, что стал слишком мнительным и предпочел поверить в их дружественный настрой.

Задняя часть корабля застыла в нескольких сантиметрах (нескольких пикометрах в реальном измерении) от стенки капилляра. Моррисон с интересом разглядывал сомкнутые ряды белковых и липидных молекул, образующих ткань стенки. Доктор размышлял: «Почему бы не потратить время на изучение этих клеток? Ведь ни один прибор не даст более четких результатов, чем их исследования. Это живые ткани, здесь можно наблюдать не только их строение, но и жизненно важные процессы в развитии. Мы безразлично оставили эти клетки позади, не удосужившись отдать им должное. И все для того, чтобы изучить осцилляции, порождаемые мыслью… а может…»

Корабль продвигался фут за футом, словно на ощупь. Дежнев постоянно манипулировал двигателями, а Калинина выискивала подходящие электрические поля.

— Софья, малышка, мы приближаемся к месту соединения двух клеток, — сказал Дежнев подозрительно сдавленным голосом.

— Проверь, насколько плотно носовая часть может быть прикреплена к стенке, я еще немного продвинусь вперед.

— Судя по внешнему виду и поведению, в этом месте имеется скопление аргинина, что создает сильное положительное поле и облегчает мою задачу.

— Никакой самонадеянности, — предостерегла Баранова. — Проверь еще раз. Если корабль не присоединится к стенке, мы не оберемся хлопот.

— Хорошо, Наталья. Сама понимаю.

Дежнев перехватил инициативу:

— Софья, следуй моим указаниям. В соприкосновении со стенкой сосуда должна остаться только носовая часть, но соединение должно быть прочным. Освободи корпус корабля.

— Готово, — ответила Софья безразлично.

Моррисон затаил дыхание. Задняя часть корабля отошла от стенки, нос остался соединенным с ней. Течение подхватило освобожденную часть корпуса и развернуло под острым углом. Стенка капилляра в месте соединения подалась наружу.

Моррисон воскликнул:

— Осторожно! Мы прорвем кусок стенки!

— Тихо! — прогремел Дежнев. Потом обычным голосом добавил: — Софья, я медленно увеличу мощность двигателей. Приготовься полностью освободить корпус корабля. Он должен стать совершенно нейтральным, но не раньше, чем я скажу.

Софья мимолетно взглянула на Баранову. Та хранила спокойствие:

— Выполняй в точности указания Аркадия. Сейчас он главный.

Моррисону показалось, что корабль устремился вперед. Стенка капилляра в точке соединения с кораблем вытягивалась все больше и больше.

Софья озабоченно заметила:

— Боюсь, либо не выдержит поле, либо стенки капилляра.

— Еще секунду, дорогая, еще секунду. Пора!

Стенка сосуда подалась назад, корабль резко пошел вперед. Моррисон почувствовал, как его вдавило в спинку сиденья. Нос корабля вошел в ткань между двумя клетками стенки капилляра.

Моррисон прислушивался к шуму работающих двигателей. Они гудели так, словно корабль прикладывал недюжинные усилия, чтобы преодолеть расстояние. Видимости никакой. Толщина капиллярной стенки уже значительно превышала размеры корабля. Процесс погружения шел полным ходом.

Дежнев, вытирая лоб, повернулся к Барановой:

— Энергия расходуется слишком быстро.

— Останови корабль, обсудим ситуацию, — предложила Баранова.

— Тогда соединительная ткань вытолкнет нас обратно в кровеносный сосуд, — возразил Дежнев.

— Уменьши мощность двигателей, чтобы они смогли удерживать корабль в теперешнем положении.

Пульсация прекратилась.

— Соединительная ткань сильно давит на корпус, — сказал Дежнев.

— Может раздавить нас?

— Пока нет. Но не могу ручаться, что сопротивляемости корпуса хватит надолго.

Моррисон возмутился:

— Какая нелепость! Кто-то утверждал, что мы размером с крошечную органическую молекулу!

— Сейчас мы размером с молекулу глюкозы, состоящую из двадцати четырех атомов, — ответила Баранова.

— Спасибо, — холодно поблагодарил Моррисон. — Сам знаю, сколько атомов в молекуле глюкозы. Но мелкие молекулы постоянно проникают сквозь стенки капилляра благодаря диффузии. Диффузии! Так происходят все процессы в организме. Почему же мы не диффузируем?

— Диффузируют далеко не все молекулы, — ответила Баранова. — В каждую единицу времени в кровеносной системе имеется двадцать четыре триллиона молекул глюкозы. Они беспорядочно передвигаются, и некоторые из них проникают через мембрану клеток капиллярной стенки. В единицу времени укладывается, конечно, очень маленький процент, но этого достаточно, чтобы поддерживать функции ткани. Тем не менее какая-то определенная молекула глюкозы может оставаться в крови в течение месяца, не подвергаясь диффузии. Мы можем ждать своей очереди месяц.

— Это не аргумент, Наталья, — нетерпеливо возразил Моррисон, — Почему мы не можем вызвать диффузию искусственно? Или так и зависнем здесь?

— Поддерживаю Альберта, — вступил в разговор Конев, — Существует определенного вида противодействие между диффузирующим объектом и препятствием, стоящим на пути к диффузии. Какова природа этого противодействия, никто точно не знает. Особенно трудно определиться здесь, у границы кровь — мозг.

— Итак. Мы на границе. Ты — эксперт по мозгу. Научи, как вызвать диффузию? — спросил Дежнев.

— Нет, не могу. Но глюкоза легко проникает через эту границу, так как мозг нуждается в энергии, которую она дает. Беда в том, что, имея размер молекулы глюкозы, корабль на самом деле ею не является.

— Есть мысль или просто болтаете? — спросила Баранова.

— Идея. Мы сняли заряд с корабля, чтобы проникнуть в ткань. Но почему сейчас мы оставляем его нейтральным? Можем мы придать ему электромагнитные характеристики молекулы глюкозы? Если да, то для организма Шапирова он станет молекулой глюкозы.

Калинина не стала дожидаться команды:

— Готово!

Оба они, и Конев, и Калинина, по-прежнему делали вид, что не существуют друг для друга.

Дежнев заметил:

— Давление уменьшилось. Мы больше не являемся враждебным объектом.

— Аркадий! — обратилась к нему Баранова. — Вперед, пока нас не раскусили!

— Есть! — отрапортовал Дежнев.

Моррисон сказал:

— Один-ноль в вашу пользу, Юрий. Подсознательно я чувствую, что сам бы до такого додумался, но — увы.

— Ерунда. — Конев молча проглотил похвалу. — Поскольку мозг живет за счет глюкозы, мы уменьшились до размера молекулы этого вещества. Естественно, потребовались и другие его характеристики. Когда вы спросили, почему не происходит диффузия, я понял: нам нужны электромагнитные характеристики молекулы глюкозы.

Дежнев торжественно провозгласил:

— Дамы и господа! Свершилось! Мы попали в мозг!

«В мозг, — заметил про себя Моррисон, — но не в клетку мозга». Миновав межклеточное пространство, они вошли в пространство между клетками мозга, во вспомогательные структуры, поддерживающие форму, обеспечивающие взаимодействие нервных клеток, или нейронов. Без их усилий клетки превратятся в бесформенную массу, слипнутся под воздействием гравитации и не смогут выполнять своих функций. Корабль бороздил настоящие джунгли, образованные толстыми, извилистыми жгутами коллагена, универсального соединительного белка.

С точки зрения минимизированного человека, эти жгуты коллагена, незаметные без электронного микроскопа, напоминали стволы деревьев в густой непролазной чащобе.

Эти жгуты утолщались. Моррисон знал, что некоторые из них состоят из эластина, а сами коллагены способны модифицироваться. Появись возможность разглядеть поближе это уникальное явление, с позиций еще меньшей минимизации, доктор смог бы выделить определенную упорядоченность и структуру. Пока же картина представлялась весьма хаотичной.

Корабль двигался очень медленно. Люди с интересом разглядывали окружающие их объекты. Никто не ожидал увидеть ничего подобного. Даже Моррисон испытывал жгучий интерес, хотя микроанатомия никогда не была его коньком.

— Как добраться до нейрона? Кто-нибудь знает? — спросил доктор.

Ответил Дежнев:

— Корабль может двигаться только вперед, значит, будем двигаться вперед, пока не проникнем в клетку.

— В этих-то джунглях? Как прикажете с отсутствием маневренности обходить препятствия?

Дежнев озадаченно потер подбородок:

— А мы не будем обходить, мы будем их отталкивать. Если корабль подойдет вплотную к одному из этих объектов, сила притяжения с нашей стороны окажется большей, чем с противоположной. Следовательно, траектория движения искривится, как у кометы, огибающей солнце. — Он улыбнулся. — Уподобимся космонавтам, которые задались целью сделать круг вокруг спутника или планеты, используя гравитацию.

Конев мрачно заметил:

— Это все-таки коллагенные волокна.

Моррисон добавил:

— Некоторые весьма массивны. Вы не сможете пройти между ними, просто столкнетесь лоб в лоб и застрянете, а поскольку двигаться мы можем только вперед, то как быть? Наш корабль способен двигаться лишь в токе крови, а при отсутствии течения мы практически беспомощны.

Баранова, что-то взвесив в уме, спросила:

— Аркадий, у нас три двигателя. Их сопла, насколько я знаю, образуют равносторонний треугольник. Ты сможешь запустить только один из них?

— Нет, все три включаются одновременно.

— Хорошенькое положеньице. Но ты принимал участие в разработке проекта корабля и знаешь все тонкости. Ты можешь модифицировать систему управления таким образом, чтобы двигатели включались по одному?

Дежнев мрачно заявил:

— С меня требовали дешевизны проекта, заставляли упрощать конструкцию. Упрашивали не раздражать чертово высокое начальство нашими запросами…

— Брось, Аркадий. Можешь ты что-нибудь сделать или нет?

— Дайте подумать. Если сделать выключатель, нужно найти провод. И кто знает, будет эта горе-конструкция действовать, а если будет, то как долго, и не окажемся ли мы в результате в еще худшем положении. Я понял, что ты задумала: если я смогу запустить только один из двигателей, мы получим несбалансированный толчок.

— Вы сможете в таком положении управлять кораблем, если нам удастся завести двигатель?

— Попытаюсь, Наталья.

Моррисон бросил зло:

— Почему вы не подумали об этом, когда мы попали не в тот капилляр? Я чуть не погиб, пытаясь вручную повернуть корабль.

— Вы сами предложили выход. А эта идея вряд ли пригодилась бы в тех условиях.

— С чего бы это?

— Нас несло потоком крови, — возразил ему Дежнев. — Корабль имеет обтекаемую форму, жидкость свободно скользит по его поверхности, что только усложняет повороты и затрудняет движение против течения. Разворот двигателями занял бы гораздо больше времени и энергии. Надо было учитывать и узкое пространство капилляра. Здесь же течения нет, ну а поскольку мы минимизированы, места предостаточно.

— Прекратите, — воскликнула Баранова. — Займись делом, Аркадий!

Дежнев подчинился. Сняв крышку, он начал копаться во внутренностях панели управления, чертыхаясь себе под нос.

Конев, сцепив руки за головой, проговорил, не оборачиваясь:

— Альберт, может, вы все-таки расскажете о полученных вами сенсационных новостях?

— Сенсационных новостях?

— Вы упоминали о них до того, как мы получили сообщение из Грота, что находимся в нужном капилляре. Выкладки об анализе мыслительных волн.

— Ах, это, — процедил Моррисон, уловив взгляд Калининой.

Она слегка покачала головой и потихоньку приложила палец к губам.

— Да рассказывать-то не о чем, — заметил Моррисон. — Были какие-то смутные видения, которые невозможно оценить объективно. Допускаю, что у меня просто разыгралось воображение.

— И у вас не было никаких публикаций на эту тему?

— Нет, ни одной. Я как-то мимоходом на одном из сборищ упомянул об этом, так жалею до сих пор. Если вы с Ша-пировым и слышали что-то, так это были лишь отголоски моей болтливости. Публикация же на эту тему означала бы самоубийство, к чему я никогда не стремился.

— Да, плохо.

Моррисон снова бросил взгляд на Калинину. Девушка еле заметно кивнула ему, но ничего не сказала. Моррисон беззаботно огляделся. Дежнев погрузился в работу, бурча себе под нос. Конев ушел с головой в свои путаные мысли. Сидевшая за Калининой Баранова внимательно изучала экран компьютера, делая какие-то заметки. Моррисон даже не пытался их прочитать. Его знание русского не позволяло читать вверх ногами.

За ним наблюдала только Соня.

Моррисон поджал губы и перевел компьютер в режим текстового редактора. Компьютер оказался без кириллицы, пришлось писать русские слова латинскими буквами: «ЧТО-ТО НЕ ТАК?»

Она помедлила, возможно пытаясь разобрать шрифт. Потом ее пальцы забегали по клавишам: «НЕ ДОВЕРЯЙ ЕМУ. НИЧЕГО НЕ ГОВОРИ». И тут же все сбросила.

Моррисон набрал: «ПОЧЕМУ?»

Калинина ответила: «НЕ ПО ЗЛОБЕ, ИЗ ГЛУПОГО ЧЕСТОЛЮБИЯ, САМОУВЕРЕННОСТИ И ВЫСОКОМЕРИЯ ПОЙДЕТ НА ВСЕ, ВСЕ, ВСЕ».

Слова тут же исчезли, а Софья отвернулась.

Моррисон обдумывал ее поведение. Неужели ею движет мстительность отвергнутой женщины?

В любом случае, не важно. Не место для разговора, когда каждый может подслушать. Он тоже не хотел причинять никому зла, но там, где дело касалось его честолюбия и высокомерия, он явно не пошел бы «на все, все, все». Да и на что он мог пойти? В данный момент делать было практически нечего. Он повернулся к Барановой, продолжавшей задумчиво буравить взглядом экран. Ее пальцы потихоньку барабанили по ручке сиденья.

— Наталья?

— Да, Альберт, — отозвалась она, не глядя на него.

— Мне неприятно говорить об отвратительных реалиях, — он перешел на едва слышный шепот, — но меня мучают мысли о мочеиспускании.

Она подняла на него лукавые глаза, и он заметил, как уголки ее губ стараются побороть улыбку. Она не стала понижать голоса:

— А что думать? Надо действовать!

Моррисон ощутил себя маленьким мальчиком, поднявшим руку, чтобы отпроситься на пять минут.

— Не хочется быть первым.

Баранова нахмурилась, словно строгая учительница.

— Глупо, а вы явно не дурак. Я вот о себе уже один раз позаботилась.

И, слегка передернув плечами, заметила:

— Давно убедилась, напряжение способствует этому процессу.

Моррисон теперь тоже в этом убедился. Он снова зашептал:

— Легко вам говорить. Вы там, сзади, одна, — Он слегка кивнул при этом в сторону Софьи.

— И что теперь? — Баранова покачала головой, — Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я наколдовала вам непроницаемую ширмочку? Или мне своей рукой прикрыть глаза вашей соседке? К тому же Соня девушка воспитанная, смотреть на вас не станет. Да вскоре и вам придется отвернуться от нее из тех же соображений.

Моррисон еще больше смутился, заметив, как Калинина смотрит на него с явным пониманием.

— Давайте, Альберт, смелее. Я уже обтирала вас после погружения. До скромности ли нам теперь?

Моррисон слегка улыбнулся и приложил руку к груди в знак благодарности. Он попытался припомнить, как удаляется крышка на сиденье, и обнаружил, что она сдвигается при малейшем нажатии. Ему удалось ослабить электростатический шов в промежности, но он тут же забеспокоился, удастся ли потом незаметно застегнуть его обратно.

Моррисон почувствовал поток холодного воздуха из-под съехавшей крышки. Холод неприятно пощипывал кожу. Справившись, доктор вздохнул с облегчением, застегнул перемычку между ногами и присел, пытаясь отдышаться. До него дошло, что все это время он старался не дышать.

— Вот, возьмите, — резко произнесла Баранова.

Моррисон уставился на нее в недоумении. Минуту спустя до него дошло, что она протягивает ему завернутую в пакет салфетку. Моррисон разорвал пакет, вынул влажную ароматизированную салфетку и вытер руки (Советы все-таки научились кое-каким удобным штучкам — или же брезгливость все же оказалась сильнее презрения к бытовым мелочам).

— Все, дело сделано! — После привычного шепота громкий возглас Дежнева прозвучал как раскат грома.

— Что сделано? — разозлился Моррисон, непроизвольно приняв сказанное на свой счет.

— Двигатели, — ответил Дежнев, махнув руками в сторону системы управления кораблем. — Я могу запустить любой из них. И даже два! Если захочу, то и все три. Я думаю…

— Ты в этом абсолютно уверен или как? — съязвила Баранова.

— И да и нет. Беда в том, что даже я иногда ошибаюсь…

— Надо попробовать, — прервал его Конев.

— Конечно, — продолжал Дежнев. — Само собой, но, как говаривал мой отец, — тут он слегка повысил голос, чтобы его снова не перебили, — «Даже простые вещи иногда сложно выполнить». Вам следует знать… — Он внезапно остановился, и Баранова спросила:

— Что?

— Несколько вещей, Наташа, — ответил Дежнев. — Во-первых, для того чтобы управлять кораблем, требуется огромное количество энергии. Я сделал все, что мог, но корабль не предназначен для этой цели. И во-вторых, как бы это сказать, на данный момент мы лишены связи с Гротом.

— Как это лишены? — Вопрос Калининой то ли от удивления, то ли от возмущения прозвучал слишком резко.

Баранова явно возмутилась:

— Что ты хочешь этим сказать — лишены связи?

— Успокойся, Наташа. Просто я не мог без проводов подвести электрический ток к двигателям. Даже самый лучший инженер в мире не может из ничего сотворить провода и силиконовые кристаллы. Мне нужно было для этого что-то разобрать, и единственное, что я мог использовать, не повредив корабль, была связь. Я сообщил об этом в Грот, они, конечно же, негодуют, но остановить меня не смогли. Таким образом, мы можем сейчас управлять кораблем, но у нас нет связи.

В салоне повисло напряженное молчание. Корабль медленно двигался вперед. Картина резко изменилась. Совсем недавно, в потоке крови, мимо них проносились различные объекты — одни плыли рядом с ними, других сносило неумолимое течение. Толстые бляшки, нависшие над стеной, монотонно мелькая, помогали почувствовать движение.

Здесь же, в межклеточном пространстве, царила статичность. Никаких признаков жизни. Сплетения коллагеновых волокон напоминали стволы древних деревьев, лишенных листвы.

Лишь единожды корабль занесло в поток клейкой межклеточной жидкости, и тогда все задвигалось ему навстречу. Корабль скользил вперед, сквозь V-образный сгусток волокон. В момент, когда они пробирались через него, Моррисону привиделось, будто они поднимаются по спирали вдоль коллагеновой фибры.

— Поворот, Аркадий, — раздался голос Конева. — Пришло время действовать.

— Хорошо. Черт, придется сидеть внаклонку. — Он подался вперед, нашаривая кнопки, расположенные на уровне лодыжек. — С моей комплекцией удовольствие ниже среднего.

— Слабохарактерный толстяк, — зло прошипел Конев, — Давно мог бы избавиться от лишнего жира.

Дежнев выпрямился:

— Слушаюсь, папочка. Уже бегу, трусцой. Стоит ли сейчас читать морали?

— Не ерепенься, Аркадий, — вставила Баранова, — Лучше веди корабль!

Дежнев снова наклонился, с трудом сдерживая ворчание. Корабль медленно повернул вправо, а толстую коллагеновую фибру отнесло потоком влево.

— Осторожно, не повреди ее. — Конев обжег взглядом Аркадия. — Поворачивай быстрее.

— Не могу, из-за двигателей. Они ведь смещены, — ответил Дежнев.

— О господи, мы же столкнемся нос к носу! — возбужденно вскрикнул Конев.

— Ну и пусть, — прикрикнула Баранова. — Нашли проблему! Корабль сделан из крепкого пластика, ткань которого по своей структуре напоминает резину.

Пока она говорила, нос корабля поравнялся с коллагеновой тканью. Пространства между ними практически не наблюдалось. Люди осознали, что контакта с биологической структурой не избежать.

Скрежета не было, лишь раздалось еле слышное шипение. Ткань немного сжалась при столкновении, затем отскочила от корабля, отталкивая его от себя, а вязкая межклеточная жидкость уменьшила силу трения. Корабль, не сбавляя ход, повернул влево навстречу ткани.

— Я выключу двигатели, как только почувствую следующее столкновение, — пообещал Дежнев. — Левый поворот предпочтительнее, он обеспечивает трение со стенками ткани.

— Ладно. А если потребуется повернуть вправо? — спросил Конев.

— Тогда придется использовать двигатель. Немногим раньше я бы повернул навстречу правому отростку, рискнув использовать энергию столкновения с ним. Ткань сама развернула бы нас вправо. Главное — как можно меньше использовать двигатели и как можно больше пользы извлекать из фибры. И из экономии запасов энергии. И потому что слишком быстрое освобождение энергии грозит внезапной деминимизацией.

Моррисон в ужасе уставился на Дежнева и перевел вопросительный взгляд на Баранову.

— Это не главное, — попыталась успокоить его та. — Но это правда. Возможность деминимизации существует. Но гораздо важнее сохранение энергии.

Моррисон никак не мог справиться с охватившей его паникой и раздражением.

— Вы что, не видите всей вопиющей нелепости в сложившей ситуации? Мы заперты в корабле, непригодном для такого путешествия, и сами, сознательно, только ухудшаем свое положение дурацкими выходками.

Баранова устало вздохнула:

— Альберт, у нас нет выбора.

— Кроме того, — ухмыльнулся Дежнев, — представьте себе лавры, которыми нас увенчают, если удастся с честью завершить эксперимент, невзирая на трудности. Мы станем героями. Настоящими героями. Нас наверняка наградят орденом Ленина. Каждого. А если потерпим фиаско, все спишут на непригодность техники.

— Независимо от того, выиграете или проиграете, вы-то станете героями, — не мог успокоиться Моррисон. — А я? Что будет со мной?

Наталья без тени насмешки парировала его выпад:

— О вас не забудут в случае успеха. Иностранцы не раз награждались орденом Ленина, в том числе и американцы. К тому же ваши исследования получат долгожданное признание, и вы станете претендентом на Нобелевскую премию.

— Рановато вы стали делить шкуру неубитого медведя, — насупился Моррисон. — Думаю, мне пока рановато составлять приветственные речи для церемонии вручения Нобелевской премии.

— В данный момент меня больше интересует, сможем ли мы достичь нейрона? — прервала споры Софья.

— А почему нет? — удивился Дежнев. — Корабль слушается управления. Мы находимся в мозге за пределами капилляра. Впереди нас ждут миллионы нейронов.

— Где впереди? — не успокаивалась Калинина. — Вокруг одни коллагеновые фибры.

Дежнев спросил:

— Как ты думаешь, Сонечка, сколько здесь этой межклеточной жидкости?

— Микроскопическое количество, — сказала Калинина. — Правда, сейчас мы с молекулу глюкозы, и потому до ближайшего нейрона может быть несколько десятков километров.

— Тогда нам придется преодолеть это расстояние, — произнес Дежнев.

— Да, если бы была возможность двигаться по прямой, но сейчас мы застряли в самой середине этих коллагеновых джунглей. Придется петлять туда-сюда. Возможно, мы пройдем пятьсот километров — в соответствии с теперешними размерами, и в конце концов окажемся там, откуда пришли. Только случайность выведет нас к нейрону.

— У Юрия имеется карта, — отозвался Дежнев с неуверенностью. — Его церебро… как его там…

Конев, нахмурясь, пробубнил:

— Мой цереброграф показывает циркуляторную сеть мозга, а также структуру клетки. Он не способен определить наше местоположение в межклеточной жидкости. Люди пока в этом бессильны, а требовать от машины больше заложенных в нее знаний глупо.

Моррисон смотрел сквозь стену корабля. Повсюду виднелись коллагеновые фибры, они сплетались друг с другом и мешали движению. Куда ни глянь — никаких нервных клеток! Никаких нейронов!

Глава 13 КЛЕТКА

Баранова нервничала. Брови ее сошлись на переносице, ноздри расширялись, но голос сохранял спокойствие.

— Аркадий, — обратилась она к Дежневу, — двигайся прямо, избегая поворотов. Если их не избежать, попробуй компенсировать левый поворот правым, учитывая трехмерное пространство, соответственно вверх-вниз.

— Сами создадим путаницу, — отреагировал Дежнев.

— Она неизбежна. Конечно, мы не способны двигаться прямо, как по линейке, но зато избежим круговых движений и спиральных. В результате рано или поздно доберемся до клетки.

— Пожалуй, — проговорил Дежнев, — если бы мы немного увеличились в размерах, то…

— Нет, — безапелляционно отрезала Баранова.

— Погоди ты. Небольшое увеличение позволит нам пройти меньшее расстояние. Мы станем больше, а расстояние между кровеносным сосудом и нейроном уменьшится, — Он нетерпеливо всплеснул руками, — Понимаешь?

— Но, увеличившись, мы с трудом протиснемся между тканями. Ведь нейроны мозга хорошо защищены. Мозг — единственный человеческий орган, полностью заключенный в кости. А нейроны — самые непредсказуемые частицы организма — прекрасно себя чувствуют в межклеточном веществе. Посмотри сам. Лишь приняв объемы молекулы глюкозы, мы стали свободно проходить сквозь окружающие коллагены, не нанося никакого вреда мозгу.

В этот момент Конев как-то странно повернулся в своем кресле в сторону Барановой. Его глаза будто случайно встретились с глазами Калининой:

— Не думаю, что придется передвигаться вслепую, наугад…

— О чем ты, Юрий? — удивилась Баранова.

— Нейроны обязательно обнаружат себя. Каждый нейрон испускает нейроимпульсы определенной продолжительности. А импульсы обнаруживаются при помощи приборов.

Моррисон нахмурился:

— Но ведь нейроны изолированы.

— Изолированы аксоны, а не клеточные тельца.

— Зато именно в аксоне импульсы сильнее.

— Нет, как раз нет. Самые сильные импульсы в синапсе, слава богу, не изолированные. Синапс должен излучать импульсы постоянно, а мы попробуем их уловить.

Моррисон не успокаивался:

— Нам не удалось это сделать в капилляре.

— Тогда мы приблизились не к той стенке капилляра. Перестаньте спорить со мной. Рискните обнаружить излучения, идущие от мозга. Ведь вы для этого здесь. Не так ли?

— Меня похитили и вынудили к участию в этом балагане, — с трудом произнес Моррисон. — Вот почему я здесь.

Баранова глянула на доктора:

— Оставим эти разговоры на потом, мне думается, предположение Юрия вполне разумно. Юрий, зачем ты все время нарываешься?

Моррисон вдруг почувствовал прилив злости. Он не мог понять почему. Ведь в действительности предложение Конева не было лишено смысла.

Внезапно доктор осознал, что просто боится этих испытаний. На карту была поставлена его теория. Он находился у самой границы клетки мозга, которая сейчас, по сравнению с ним, громадных размеров. В любой момент его могли попросить включиться в работу. А вдруг он не прав, и всегда был не прав? И вся его работа, которой он отдал столько сил и энергии, окажется ошибкой? Как смыть позор? Да и злился он не на грубияна Конева, а потому, что чувствовал себя крысой, загнанной в угол. Конев сверлил его недобрым взглядом.

Наконец Моррисон произнес:

— Если я уловлю сигналы, то они будут идти со всех сторон. Не считая капилляра, который мы только что покинули, нас окружает огромное количество нейронов.

— Да, множество, но одни — ближе, другие — дальше. Но один-два где-то здесь, совсем рядом. Неужели вы не способны уловить, с какой стороны идут самые сильные импульсы?

— Принимающее устройство не в состоянии определять направление сигналов.

— Ну надо же! Получается, что и американцы работают с приборами-недоделками, непригодными в экстремальных ситуациях.

— Юрий! — рявкнула Баранова.

Конев поутих:

— Ты опять обвинишь меня в неучтивости. Сама скажи ему, пусть что-нибудь придумает.

— Пожалуйста, Альберт, попытайтесь что-либо сделать, — попросила Баранова. — Иначе мы обречены бродить по коллагеновым джунглям в надежде, что это продлится не целую вечность.

— А мы и сейчас двигаемся наугад, — почти весело заявил Дежнев, — И впереди все та же картина.

С неутихающим раздражением Моррисон включил компьютер, настроил его на режим, принимающий волны мозга. Экран ожил. Шум был незначительным, хотя и более насыщенным, чем в капилляре.

До этого в экспериментах Моррисон всегда использовал провода, подсоединяя их под микроскопом к нервам. А сейчас? Куда присоединить их сейчас? У него не было нервного волокна. Вернее, он сам находился внутри мозга, и мысль о присоединении к нерву казалась ненормальной. Может, просто поднять провода вверх и развести в стороны, как антенну? Но при теперешнем размере они слишком малы и едва ли будут эффективны, хотя…

Он смыкал и размыкал провода. Скрученные в петли, они напоминали большое насекомое. Затем доктор сфокусировал и усилил прием. Вдруг мерцание на экране превратилось в резкие тонкие волны, но лишь на секунду. Потом все исчезло. Непроизвольно Моррисон вскрикнул.

— Что случилось? — уставилась на него Баранова.

— Я что-то перехватил. Мгновенная вспышка, значит, сигнал был. Но сейчас уже все…

— Попробуйте еще.

Моррисон обвел всех взглядом:

— Послушайте, можно потише? Работать с этим прибором неимоверно трудно. Требуется полностью на нем сконцентрироваться. Понятно? Никакого шума. Не отвлекайте меня.

— Что это было? — тихо спросил Конев.

— Что?

— Вы сказали — вспышка, что-то похожее на вспышку. Что это было?

— Не знаю, что я уловил. Сделаю еще попытку. — Моррисон повернулся к Барановой. — Наталья, я не наделен полномочиями приказывать, это ваша обязанность. Прошу вас, попросите всех присутствующих, особенно Юрия, чтобы мне не мешали.

— Молчим, молчим. Продолжайте, Альберт. Юрий, замолкни, — обратилась она к Коневу.

Моррисон резко повернулся влево, почувствовав легкое прикосновение к плечу. Калинина с восхищением смотрела на него и улыбалась. Она шептала одними губами, он с трудом смог разобрать: «Не обращайте на него внимания. Покажите ему! Покажите!»

Глаза ее блестели. Моррисон улыбнулся в ответ. Вероятно, ее охватило желание отомстить Коневу, мужчине, который при-

чинил ей боль. Но, помимо всего прочего, Моррисон почувствовал ее поддержку и готовность прийти на помощь. Боже, сколько лет назад женщина с гордостью и восхищением смотрела на него? Внезапно на него нахлынуло чувство жалости к самому себе. Моррисон с трудом взял себя в руки. Он вернулся к компьютеру, попытался забыть обо всем, абстрагироваться. Все мысли только о работе, о едва различимых колебаниях электромагнитного поля, возникающих из-за ударов ионов натрия и калия о мембрану нейрона.

Экран еще раз вспыхнул; на нем появилась линия, напоминавшая невысокую горную цепь. Осторожно, едва касаясь пальцами клавиш, Моррисон ввел в компьютер задачу. «Горная цепь» на экране поплыла влево и стала удаляться за его пределы. На единственном оставшемся отрезке Моррисон заметил небольшое колебание.

«Идет запись сигналов в память», — пронеслось в голове Моррисона. Сказать вслух он ничего не смог, поскольку даже думать об этом боялся. Его пугало, что поток собственных мыслей, окажись он чуть интенсивнее, способен все разрушить.

То небольшое колебание, или скептические волны, как он их называл, переместились из центра на задний план.

Моррисон не удивился. Вполне вероятно, он улавливал поля сразу нескольких клеток, не совпадавшие между собой. Видимо, сказался пульсирующий эффект пластиковых стен корабля. Да и броуновское движение молекул не стоило списывать со счетов. Могли повлиять и заряды атомов даже за пределами минимизированного поля.

Исключительность создавшейся ситуации была в том, что ему' вообще удалось уловить волны. Он чуть дотронулся до антенны, провел пальцами вверх-вниз. Сначала одной рукой, затем — другой. Потом обеими руками вместе, затем так же, но в разных направлениях.

После этого Моррисон слегка согнул антенну в одну сторону, в другую. Изображение скептических волн улучшилось, но потом опять стало расплывчатым. Чем это было вызвано, Моррисон не знал.

В одном месте график волны был особенно четким. Моррисон пытался унять дрожь в руках.

— Аркадий, — сказал он.

— Слушаю, — отозвался Дежнев.

— Поверните влево и немного вверх. Молча.

— Мне придется огибать ткань.

— Поворачивайте медленно. Иначе потеряется ориентир.

Моррисон боролся с желанием взглянуть на Калинину. Даже мимолетная мысль о ее прелестях может оказать разрушающее воздействие на экран.

Дежнев медленно вел корабль через арку коллагенов, а Моррисон осторожно настраивал антенну, время от времени бормоча под нос:

— Вверх и вправо. Вниз. Немного влево… — Наконец выдохнул: — Прямо по курсу.

Моррисон надеялся, что будет легче, когда они приблизятся к нейрону. Но он не сможет расслабиться до тех пор, пока собственными глазами его не увидит. Сейчас же они пробирались сквозь мрачную чащу коллагенов. Концентрироваться на одной мысли становилось все труднее и труднее. Приходилось думать о чем-нибудь еще, но обязательно нейтральном, без эмоций. И поэтому он стал размышлять о своей распавшейся семье. Он так часто об этом думал раньше, что сейчас у него не возникало никаких чувств. Как будто он разглядывал фотографию — помятую и пожелтевшую, которую можно в любой момент спрятать и вернуться к делу, к анализу скептических волн. Затем внезапно, без предупреждения явилась другая мысль. Им завладел образ Софьи Калининой: моложе, красивее и счастливее, чем она всегда казалась ему. Тут же накатило тоскливое ощущение собственного одиночества.

Моррисон не был уверен ни в одном из собственных чувств. Кто знает, какие подсознательные мысли и эмоции прячутся в тебе, Калинина? Вдруг он действительно влюбился? Так сразу? Или это просто результат ненормального напряжения, навалившегося за время этого фантастического путешествия?

Только сейчас Моррисон заметил, что экран полностью потух. Не успел он попросить Дежнева отключить двигатель, чтобы попытаться снова уловить колебания, как тот сам сделал все необходимое. Моррисон радостно воскликнул:

— Смотри, Аркадий, вот она! Ты привел нас, как гончая, прямо к дичи. Поздравляю!

— Да, — откликнулась Баранова, — поздравляю и Юрия. Именно ему пришла в голову эта гениальная идея, и он убедил Альберта последовать ей.

Напряжение покинуло Конева, он расслабился.

Дежнев недоуменно спросил:

— Да, но как нам теперь попасть внутрь?

Моррисон завороженно уставился на картину, открывшуюся их взорам. Прямо перед ними находилась стена. Вся в складках, она простиралась вверх и вниз, влево и вправо, ровно настолько, насколько свет прожектора выхватывал ее из темноты. Складки плавно переходили в огромные наросты. Вблизи стенка напоминала шахматную доску, каждый квадрат которой слегка выдавался вперед. Эти неровные выпуклости, похожие на толстые и короткие канаты, напоминали изорванную в клочья ткань.

Моррисон догадался, что эти выпуклости и есть окончания молекул, образовывавших клеточную мембрану. Со страхом он представил себе трудности, которые уготовил им теперешний размер с молекулу глюкозы. Клетка была громаднейших размеров. Для них она простиралась на несколько километров.

Конев, также разглядывавший клеточную мембрану, пришел в себя быстрее, чем Моррисон.

— Я не уверен, — произнес он, — что это клетка мозга или хотя бы нейрон.

— А что же это может быть? — возразил Дежнев. — Мы находимся в мозгу, перед нами его клетка.

Конев не скрывал неприязни и раздражения:

— В мозгу существует множество клеток. Одной из самых | важных является нейрон, главная составляющая часть человеческого разума. В мозгу их миллиарды. В десятки раз больше глиальных клеток, которые выполняют опорную и защитную функции. Они намного меньше по размеру, чем нейроны. Десять к одному, что это глия. Мыслительные импульсы идут от нейронов.

Баранова подвела итог:

— Мы не можем полагаться на удачу. Определись, не касаясь статистики, что перед нами — нейрон или глия?

— Все, что я сейчас вижу, — это небольшая часть клеточной мембраны. Сейчас одна клетка похожа на другую. Нам нужно немного увеличиться, чтобы получить полный обзор и сравнить. Я предлагаю процесс деминимизации, Наташа. В конце концов, мы уже выбрались из коллагеновых джунглей.

— Если необходимо, то пожалуйста, — ответила Баранова, — но имей в виду, увеличение в размерах — процесс более долгий и рискованный, чем уменьшение. При нем вырабатывается тепло. Неужели мы не можем придумать что-нибудь другое?

Конев резко заметил:

— Разве что использовать прибор Альберта. Альберт, вы способны определить, откуда точно исходят скептические волны?

Моррисон не спешил с ответом. За секунду до того, как экран погас и все увидели клетку, перед его глазами стоял образ Калининой, и ему очень не хотелось расставаться с ним. Но ничего не поделаешь. Моррисон неуверенно произнес:

— Не знаю.

— Попробуйте, — настаивал Конев.

Все члены экипажа с ожиданием смотрели на него.

С внутренним содроганием Моррисон вновь включил компьютер. Спустя некоторое время заявил:

— Я уловил волны, но они не настолько сильны, как во время проникновения сюда.

— А волны, идущие с других сторон, они сильнее этих?

— Идущие сверху — не намного, но я еще раз предупреждаю: способность моего прибора определять направление волн весьма примитивна.

— Угу, как и корабль, который вы столь настойчиво критикуете. А по мне, Наталья, произошло следующее: приближаясь сюда, мы уловили и зафиксировали нейрон, находящийся прямо над глией. Глия перед нами. И своими размерами она закрывает от нас нейрон. Поэтому волны мыслей улавливаются весьма слабо.

— В таком случае, — вставила Баранова, — следует пробраться через глию к нейрону…

— Тогда, — продолжил Конев, — я еще раз повторяю, нужно увеличиться в размерах. При наших размерах молекулы глюкозы расстояние, которое придется преодолеть, измеряется сотней километров. Если мы увеличимся в десять раз, допустим, до размеров и массы небольшой белковой молекулы, расстояние уменьшится соответственно до десяти — пятнадцати километров.

И тут раздался голос Калининой, бесстрастный и тихий:

— Не следует менять размер, если мы хотим попасть в нейрон.

Воцарилась тишина. Конев выдержал паузу:

— Конечно. Добравшись до нейрона, мы изменим свой размер до нужной величины.

Баранова вздохнула, казалось, она никак не могла принять решение.

Конев с несвойственной ему мягкостью продолжал:

— Наталья, мы временно изменим размеры. Нельзя оставаться размером с молекулу глюкозы.

— Меня беспокоит перспектива деминимизации чаще, чем это требуется, — возразила Баранова.

— Но мы просто обязаны, пойми! Мы не можем упускать несколько часов, огибая клетку. А деминимизация на данном этапе немного изменит абсолютные затраты энергии.

— А что, если, начиная процесс деминимизации, мы тем самым спровоцируем взрывоопасную, не поддающуюся контролю ситуацию? — поинтересовался Моррисон.

— С интуицией у вас все в порядке, — заметила Баранова. — Не многое зная о теории минимизации, вы попали в яблочко. Если процесс пошел, то лучше его не останавливать. Всякая попытка остановки несет в себе определенный риск.

— Но то же самое можно сказать и о наших размерах с молекулу глюкозы. Оставаться дольше, чем это нужно, — рискованно, — сказал Конев.

— Верно, — кивнула Баранова.

— Тогда, может, поставить вопрос на голосование и прийти к действительно демократическому решению? — предложил Дежнев.

Баранова вздрогнула, в ее глазах вспыхнул противоречивый огонек. Она плотно сжала губы и сказала:

— Нет, Аркадий. Вся ответственность за принятие решений лежит на мне. Мне решать, увеличить размеры корабля или нет. — И затем, уже без пафоса, продолжила: — Лучше пожелай мне ни пуха ни пера.

— С радостью, — ответил Дежнев. — Удачи нам всем!

Баранова склонилась над контрольными приборами. Моррисон внимательно наблюдал за ее действиями, но вскоре это ему надоело. Обзор был идеальный, но он абсолютно ничего не понимал. К тому же от постоянного напряжения заболела шея. Он повернулся и заметил, как Конев через плечо бросает на него вопросительные взгляды.

— Кстати, насчет улавливания скептических волн… — обратился к нему Конев.

— Что насчет улавливания скептических волн? — не понял Моррисон.

— Когда мы пробирались сквозь чащу коллагеновых зарослей… — Он замялся.

— Да-да, и что же?

— У вас, как бы это… у вас не возникло никаких образов? Моррисон вспомнил нежный образ Софьи Калининой. В данный момент ничего подобного не происходило. Как ни пытался он представить себе ту сладкую картину, ответного чувства не возникало. По-видимому, образ действительно родился под влиянием концентрированных скептических волн. Однако Моррисон не собирался делиться впечатлениями ни с Коневым, ни с кем-нибудь еще. Он помедлил с ответом:

— А почему, собственно говоря, у меня должны были возникнуть образы?

— Потому что происходил анализ скептических волн нормальной интенсивности.

— Вы полагаете, подобный анализ во время минимизации увеличивает их интенсивность? Что, в свою очередь, влияет на мощность возникновения образов?

— Это весьма логично предположить. Так появлялись ка кие-нибудь образы в вашем воображении или нет?

Моррисон выдохнул:

— Нет.

Конев продолжая сверлить его взглядом, вселяя неловкость, и затем тихо сказал:

— А у меня — да.

— У вас? — Глаза Моррисона вылезли на лоб от удивления. Он переспросил: — И что же вы видели?

— Не много. Подумал, что вы это почувствуете более отчетливо. Ведь именно вы управляли и манипулировали компьютером, который более адаптирован к вашему мозгу, чем к моему.

— Так что, что вы видели? Вы можете описать?

— Что-то похожее на яркое видение. Оно появилось — и тут же исчезло. Мне показалось, что я видел человеческие фигуры, одна была выше остальных.

— Как вы это объясните?

— Видите ли, у Шапирова есть дочь, которую он обожает. А у дочери двое детей, которых Шапиров боготворит. Я представил, что, находясь в коме, он, возможно, думает о них или вспоминает. А может, у него были галлюцинации. Кто знает, что происходит с человеком, когда он в коме.

— Вы знаете его дочь и внуков? Вы узнали их?

— Видел смутно, будто через полупрозрачное стекло в сумерках. — Конев казался расстроенным. — Я надеялся, вы рассмотрите их лучше меня.

Размышляя над услышанным, Моррисон ответил:

— Нет, я не то что не видел, но даже не почувствовал ничего.

— Вероятно, когда мы будем в самом нейроне, ощущения обострятся. В любом случае, хорошо бы не только улавливать образы, но и пытаться услышать слова, — продолжал Конев.

— Но я никогда за все время исследований не слышал ни единого слова, — произнес Моррисон.

— Конечно, вы ведь ставили опыты на животных. А они, как известно, не разговаривают, — усмехнулся Конев.

— Правда, однажды мне удалось провести парочку опытов на человеке. Но я никогда никому об этом не говорил. Так вот, тогда я тоже ничего не услышал и не увидел, — ответил Моррисон.

Конев сделал вид, что не слышит. А Моррисон продолжал:

— Вообще, в данной ситуации нет ничего странного в том, что сознание Шапирова занято мыслями о семье. А с чего вы, собственно говоря, взяли, что в такой момент его мысли будут крутиться вокруг развития теории минимизации?

— Он физик. И его семья всегда была для него на втором плане. Уверен, если нам удастся извлечь слова из этих скептических волн, они будут касаться физики.

— Вы так думаете?

— Да, именно так.

Собеседники умолкли. Несколько минут стояла тишина. Затем Баранова спросила:

— Я деминимизировала корабль до размера белковой клетки, сейчас процесс приостановлен.

Немного спустя раздался напряженный голос Дежнева:

— Все в порядке, Наташа?

Баранова улыбнулась:

— Если ты все еще способен задавать дурацкие вопросы, значит, все прошло удачно. Процесс деминимизации остановлен без осложнений.

Наталья улыбалась, но лоб ее был покрыт испариной.

По-прежнему, в пределах видимости, все заполняла собой поверхность глиальной клетки. Прожектор корабля выхватывал из тьмы лишь отдельные участки. Но характер ее несколько изменился. Складки и бугры выровнялись, превратившись в ровную гладкую поверхность. Толстые канаты и наросты трансформировались в тонюсенькие ниточки, почти невидимые, поскольку корабль двигался очень быстро.

Все внимание Моррисона было приковано к компьютеру. Ему требовалось подтверждение, что интенсивность скептических волн не снизились. Правда, иногда он оглядывался на товарищей. Время от времени в клетках наблюдались дендритические изменения, хотя это были всего-навсего вспомогательные глиальные клетки. Они ветвились во все стороны, словно голые ветви дерева, беря начало в клеточной мембране.

Но даже при теперешних увеличенных размерах корабля дендриты выглядели огромными. Они напоминали стволы деревьев, сужавшиеся кверху. В отличие от твердых хрящевых тканей, они плавно покачивались на волнах, вызванных движением корабля по межклеточной жидкости. Коллагеновые ткани в примыкающем к клетке пространстве попадались значительно реже и благодаря увеличенным размерам корабля были значительно тоньше.

Однажды Дежнев проморгал неясные очертания впереди корабля или не обратил на них внимания, и они на полном ходу напоролись на непонятный предмет. Моррисон чуть было не вылетел из кресла, но для корабля все окончилось благополучно, он не получил повреждений. Оказалось, они впилились в коллагеновую ткань. Та от удара вогнулась, а затем все же оторвалась и, свободно покачиваясь, проплыла мимо них. Моррисон провожал ее взглядом до тех пор, пока она совсем не исчезла из поля зрения.

Баранова тоже наблюдала за происходящим и в конце взглянула на Моррисона:

— Причин для беспокойства нет. Триллионы таких фибр бродят в человеческом мозгу. Одной больше, одной меньше, без разницы. Процесс заживления происходит тоже довольно быстро. Даже в таком большом мозгу, как у Шапирова.

— Мне кажется, — сказал Моррисон, — что, не имея никакого права, мы вторглись в очень хрупкую структуру.

— Разделяю ваше беспокойство, — проговорила Баранова, — но, видите ли, все созданное на Земле в результате биологических и химических процессов едва ли предназначено для вмешательства человека. Тем не менее человек только и делает, что наносит Земле ущерб. И делает это вполне осознанно. Кстати, я хочу пить. А вы?

— Да, я тоже не откажусь, — ответил Моррисон.

— Внизу, справа от вас, в нише есть чашка. Подайте, пожалуйста.

Она налила всем пятерым, сказав:

— Воды много, если кто-то захочет еще, пожалуйста.

Дежнев с презрением глянул на чашку, продолжая следить за контрольными приборами. И недовольно фыркнул:

— Как говаривал мой отец: «Лучшими напитками, проясняющими мозги, можно назвать воду и алкоголь».

— Да уж, Аркадий, — подхватила Баранова, — твой отец наверняка не раз прояснял мозги с помощью алкоголя, но здесь, на корабле, тебе придется обойтись водой.

— Ну что ж, всем нам приходится время от времени терпеть лишения. — Он залпом выпил воду и поморщился: — По-моему, подошло время обеда, но мы вполне можем обойтись без него, хотя все-таки…

Баранова хитро глянула на него.

— Что все-таки? — переспросил Дежнев, — Не повредила бы тарелочка горячего борща со сметанкой?

Баранова продолжала, не обращая внимания на ехидство Дежнева:

— В обход всех правил и запретов я тайно прихватила с собой плитку шоколада — настоящего и высококалорийного.

Калинина отбросила салфетку, которой только что вытерла руки, и изрекла:

— Шоколад портит зубы.

— Не факт, — возразила Баранова, — кроме того, если прополоскать рот водой, налета не останется. Кто желает?

Никто не отказался.

Моррисон с удовольствием взял свой кусочек. Доктор вообще был любителем шоколада и сейчас, стараясь продлить удовольствие, медленно его посасывал. Вкус шоколада внезапно навеял воспоминания о детстве, проведенном на окраине Мюнси.

Шоколад был почти съеден, когда Конев негромко обратился к Моррисону:

— Вы что-нибудь ощутили, когда мы проходили сквозь глиальную клетку?

— Нет, — ответил Моррисон, он действительно ничего не почувствовал. — А вы?

— Мне вдруг послышались слова «зеленые поля».

— М-да… — невольно вырвалось у Моррисона.

Затем они оба замолчали.

— Ну и?.. — нарушил молчание Конев.

Моррисон пожал плечами:

— У каждого человека в голове постоянно находятся какие-то мысли. Иногда какие-то фразы ни с того ни с сего приходят на ум. Ты, возможно, их слышал раньше, но не придал никакого значения. А теперь они всплыли в сознании. Или же это просто слуховые галлюцинации.

— Но это пришло мне в голову, когда я, сконцентрировавшись, уставился на ваш компьютер.

— Вам очень хотелось что-то уловить, и вы что-то услышали. То же самое можно сказать про видение.

— Нет, это было на самом деле.

— Как вы можете это узнать, Юрий? Я никогда не ощущал ничего подобного. Вы думаете, кто-то еще чувствовал то же самое?

— Нет, у них не получится. Они не пытались сосредоточиться на компьютере. И возможно, что ничей мозг, кроме вашего, не способен улавливать импульсы.

— Гадания на кофейной гуще. А что, по-вашему, означает эта фраза?

— «Зеленые поля»? У Шапирова есть домик за городом. И наверное, он вспомнил это место.

— Вполне возможно, что у него в голове возник лишь образ. А вы дополнили образ словами.

Конев нахмурился, помолчал минуту, затем добавил с неприкрытой враждебностью:

— Почему вы сопротивляетесь любой вероятности получения какой-либо информации из мозга?

Моррисон ответил в том же духе:

— Потому что однажды я уже обжегся на так называемом восприятии чужих чувств и мыслей. Теперь дую на воду. Я стал посмешищем, и раскаяние не проходило довольно долго. Так что теперь проявляю осторожность. Образ женщины и двух детей не говорит нам ни о чем. Так же, как и фраза «зеленые поля». Как вы смогли отличить их от своих собственных образов и мыслей? А сейчас, Юрий, что бы мы ни услышали или ни увидели, все это хотя бы косвенно должно соответствовать квантовой теории и теории относительности. Лишь в этом случае мы сможем о чем-то заявить во всеуслышание. Пока этой взаимосвязи нет, никто нам не поверит. Только высмеют. Говорю, исходя из собственного опыта.

— Хорошо, — согласился Конев. — Но если вам удастся уловить нечто существенное, не имеющее непосредственного отношения к нашему проекту, вы умолчите сей факт?

— Почему же? Если я уловлю что-либо, касающееся физики или теории минимизации, я ведь один ничего не смогу понять, самостоятельные попытки лишь заведут меня в тупик. Если нам удастся получить существенный результат, то только благодаря моей компьютерной программе и теории. Почти все лавры достанутся мне. К чему что-то скрывать? Моя личная заинтересованность и честь ученого не позволяют скрытничать. А вы? Как поступите вы?

— Расскажу обо всем. Точно так, как только что это сделал.

— Я не имею в виду фразу «зеленые поля». Это чепуха. Допустим, вы узнаете что-то очень важное, а я нет. Если вам вдруг покажется, что это представляет государственную тайну, как, например, сама теория минимизации? Скажете вы мне что-нибудь? Или побоитесь прогневить ваш великий Центральный координационный комитет?..

Хотя они и говорили шепотом, Баранова уловила последние слова:

— Политиканствуете, джентльмены? — холодно спросила она.

— Мы обсуждаем возможность использования компьютера, Наталья, — отозвался Конев. — Альберт думает, что если я получу какую-нибудь важную информацию из скептических волн Шапирова, то обязательно утаю это от него, мотивируя, что это государственная тайна.

— Вполне возможно, — согласилась Баранова.

— Но нам нужна помощь Альберта, — осторожно сказал Конев. — Это его машина и его программа. Уверен: только он сделает нашу работу более эффективной. Если же он засомневается в нашей честности, мы рискуем остаться ни с чем. Я лично готов сообщать ему любую информацию, которую нам удастся получить, в обмен на то же самое с его стороны.

— Но комитет не одобрит этого, и Альберт это понимает, — не согласилась Баранова.

— Ну и пусть. Мне плевать, — отрезал Конев.

— Я докажу тебе свою преданность, Юрий, — шутливо отозвался Дежнев. — Буду держать рот на замке.

Калинина поддержала Конева:

— Наталья, я тоже думаю, мы должны быть откровенны с Альбертом в обмен на ответную открытость. Он быстрей нас получит интересующую нас информацию. Принцип «услуга — за услугу» более выгоден нам, чем ему. Так ведь, Альберт?

Моррисон кивнул:

— Я думал абсолютно так же и собирался сказать об этом, если бы вы вдруг стали убеждать меня, что политика государства всему причиной.

— Ну и хорошо. Зачем торопить события, — сказала Баранова, пытаясь сгладить ситуацию.

Моррисон продолжал думать о своем, изредка обращая внимание на ситуацию за бортом корабля, когда Дежнев вдруг произнес:

— Впереди другая клетка. До нее один или два километра. Она больше, чем предыдущая. Это нейрон, Юрий?

Конев, отвлекшись от своих дум, внимательно вгляделся в появившиеся очертания:

— Альберт, что говорит ваш компьютер? Это нейрон?

Моррисон помолчал, включаясь.

— Должно быть, да, — ответил он. — Потому что я никогда ранее не получал такого четкого изображения скептических волн…

— Прекрасно, — обрадовался Дежнев. — Дальнейшие действия?..

Калинина сосредоточенно вглядывалась в поверхность клетки:

— Наталья, уменьшаемся до размеров молекулы глюкозы. Аты, Аркадий, осторожно проходишь между дендритами вниз к поверхности клеточного тельца.

Моррисон тоже разглядывал поверхность клетки. Дендриты здесь были по своему строению сложнее, чем на глиальной клетке. Самый ближний имел множество разветвлений и походил на лист папоротника. К тому же он был очень длинным. Даже луча прожектора не хватало, чтобы разглядеть его конец. Другие дендриты были меньших размеров, но волокнистые. Моррисон полагал, что волокнистость является отчасти результатом броуновского движения. Возможно, каждая конечная ниточка разветвлений соединялась с себе подобной веточкой другого нейрона самой плотной и неразрывной связью, которая и называлась синапсом. Колебания этих разветвлений не настолько сильны, чтобы нарушить образовавшийся контакт. Иначе мозг дал бы сбои в работе.

Дежнев вел корабль к поверхности клетки и медленно огибал ближайший дендрит. Моррисон снова отметил, как ловко Дежнев управляет кораблем. В этот момент ему показалось, что поверхность нейрона меняется. Конечно, ведь корабль снова уменьшался в размерах. Складки на поверхности клетки стали более заметными и постепенно переходили в борозды. Между фосфолипидными бороздами поверхность была ворсистая.

«Рецепторы», — подумал Моррисон. Каждый из них предназначался для соединения с определенной молекулой, полезной для нейрона. И молекула глюкозы, конечно же, была такой.

Они уменьшались быстрее, чем деминимизировались. Получать и использовать энергию извне было гораздо проще, тогда как во время деминимизации высвобождающаяся энергия грозила большими неприятностями. Теперь Моррисон это прекрасно понимал.

Калинина вдруг забеспокоилась:

— Не знаю, какие из рецепторов предназначены для восприятия глюкозы. Их слишком много. Аркадий, двигайся медленно. На тот случай, чтобы не оторваться при швартовке.

— Нет проблем, малышка, — отозвался Дежнев. — Если выключить двигатели, корабль тут же остановится. Не очень-то легко пробираться среди гигантских атомов, окружающих нас со всех сторон. Слишком вязко. Поэтому я подключу энергию по минимуму, чтобы протолкнуться через молекулы воды и побродить около рецепторов.

— Как по полю с тюльпанами, — произнес Моррисон и взглянул на Конева.

— Что? — удивился Конев.

— Эта фраза вдруг пришла мне в голову. Есть такая старая английская песенка «Давай побродим вместе по полю с тюльпанами».

— Что за чушь? — разозлился Конев.

— Пытаюсь пояснить, что, если кто-то произносит слово «побродить», у меня тут же в голове появляется словосочетание «по полю с тюльпанами». Ассоциации. Даже если в этот момент я концентрируюсь на компьютере, все равно услышу ее. И передача мыслей скептическими волнами с экрана компьютера здесь ни при чем. Вы меня понимаете?

— Не болтайте ерунду, — огрызнулся Конев. — Оставьте меня в покое.

Но Моррисон с удовлетворением отметил, что сказанное подействовало. Конев прекрасно понял, о чем речь.

Они двигались параллельно поверхности нейрона. Рецепторы плавно шевелились, и Моррисон не мог определить, которые из них уже притянули к себе проплывавшие мимо молекулы. Он пытался разглядеть эти молекулы. То там, то здесь мелькали отблески. Это свет корабля отражался от молекул, но сами молекулы не попадали в поле зрения. Даже поверхность клеточной мембраны казалась размытой, навевая мысли о сюрреализме.

В этих отблесках Моррисону все же удалось разглядеть подобие песчинок, обгоняющих корабль (конечно, это были молекулы воды), а среди них нечто, что напоминало клубок копошащихся червей. Находясь в непосредственной близости от корабля, атомы и молекулы так же точно подверглись минимизации. При этом при выходе из поля они восстанавливались. Число атомов, подвергшихся процессу, было очень велико, но количество высвободившейся энергии, к счастью, не могло спровоцировать нежелательную деминимизацию. По крайней мере, с первого взгляда.

Моррисон отгонял от себя муторные мысли.

Неожиданно Баранова подала голос:

— Не сомневаюсь в твоих способностях, Софья, но, пожалуйста, еще раз проверь адекватность заряда корабля заряду глюкозы.

— Все под контролем, — отозвалась Калинина.

Как бы в подтверждение этих слов корабль резко дернуло. Картина за стенами корабля переменилась.

При нормальных условиях толчок заставил бы всех повылетать со своих мест. Но поскольку масса и сила инерции в данный момент практически равнялась нулю, ощутилось лишь небольшое покачивание, которое могло происходить из-за броуновского движения.

— Мы присоединились к рецепторам нейронов глюкозы, — подытожила Калинина.

— Замечательно, — сказал Дежнев, — Я выключил двигатели. Что дальше?

— Ничего, — ответила Калинина. — Позволим клетке выполнять свою работу. Пришло время ожидания.

Контакт рецептора с кораблем был не совсем полный. Но как раз это и требовалось. Ведь стоит приблизиться вплотную к рецептору, как корабль попадет в поле минимизации и практически исчезнет. Сейчас же имелось лишь притяжение электрических полей рецептора и корабля: положительный заряд к отрицательному, и наоборот. Это притяжение не являлось абсолютным притяжением ионов. Связь была намного свободнее и напоминала водородную. Ее вполне хватало, чтобы удержаться, но было недостаточно, чтобы оторваться, корабль держался словно на резиновых присосках.

Рецептор был неправильной формы, он тянулся во всю длину корабля, обвивая со всех сторон пластиковый корпус. На первый взгляд поверхность корабля выглядела гладкой, без изъянов, но Моррисон был абсолютно уверен в наличии электрического поля в местах, где в глюкопиранозной структуре имелись гидроокисные группы.

Моррисон снова огляделся. Рецептор практически закрыл обзор с одной стороны корабля. Он попытался заглянуть за рецептор, разглядев продолжение нейрона, которому, казалось, не было конца и края. Поверхность немного приподнялась, и Моррисон смог разглядеть кое-какие детали. Наряду со стандартными выпуклостями и складками, а также фосфолипидными молекулами он увидел нестандартные очертания белковой молекулы, которая быстро пробиралась сквозь толщу клеточной мембраны. Рецепторам вменялось в обязанности притягивать именно такие молекулы. Моррисон знал, рецепторы представляют собой пептиды — цепочки аминокислот. Они часть тонкого белкового основания и расположены вовне. Каждый отдельный рецептор состоял из определенной аминокислоты, имел определенный электрический заряд и располагался так, чтобы притягивать к себе противоположные по заряду и форме молекулы. Моррисону почудилось, как рецепторы приближаются к ним. Их было огромное количество. Их число постоянно росло. Рецепторы с притянутыми белковыми молекулами будто проплывали сквозь фосфолипидные молекулы (с тонким слоем холестериновых молекул внизу). Они то открывались, то закрывались.

— Что-то происходит, — сказал Моррисон, чуя движение корабля, несмотря на мелкую дрожь инерции, которая соответствовала их незначительной массе.

— Нас засасывает, — отметил Конев.

Дежнев кивнул:

— Похоже на то.

— Именно, — подтвердил Конев. — Она будет засасывать нас глубже и глубже, обволакивая со всех сторон, постепенно сужаясь. В конце концов полностью закроется, и корабль окажется внутри клетки.

Он был абсолютно спокоен. Так же, как и Моррисон. Они стремились к этому, и вот свершилось. Рецепторы продолжали смыкаться. Каждый из них удерживал молекулу, настоящую молекулу. Но одна была ложная — молекула-корабль. Поверхность клетки, как и предсказывал Дежнев, полностью сомкнулась, они очутились внутри.

— Итак? — спросил Дежнев.

— Мы внутри клетки, — сказала Калинина. — Кислотность постепенно повысится, и в определенный момент рецептор сам отпустит нас. Затем все рецепторы вернутся к клеточной мембране.

— А наша участь? — не унимался Дежнев.

— Поскольку клетка приняла нас за молекулу глюкозы, нас постараются метаболизировать, расщепить нас на более мелкие частицы и получить энергию, — пояснила Калинина.

В этот момент пептидный рецептор отделился от корабля и уполз прочь.

— А не слишком ли опасно метаболизировать нас? — продолжал расспрашивать Дежнев.

— Не думаю, — уверенно вступил в разговор Моррисон, — Нас притянет к себе соответствующая молекула энзима. Но она быстро поймет, что мы не представляем для нее ценности. Мы не содержим фосфатной группы, и, возможно, она отпустит нас. Ведь мы — поддельная молекула глюкозы.

— Но если эта молекула энзима отпустит нас, где гарантия, что другая не притянет к себе? И так до бесконечности?

— Если уж этот вопрос всплыл, — продолжал Моррисон, потирая подбородок и ощущая появившуюся щетину, — может выйти и так, что нас не отпустят даже первые молекулы, если мы не оправдаем их ожиданий.

— Великолепно, — с возмущением буркнул Дежнев.

Неожиданно он заговорил велеречиво и напыщенно, как всегда в минуты глубокого волнения. Моррисон теперь понимал далеко не все:

— То есть получается, что нам грозит на веки вечные застрять в лапах какого-нибудь энзима или переходить от одной молекулы к другой, словно переходящее красное знамя, и так до конца своих дней. Мой отец в таких случаях говорил: «Если тебя от пасти волка спас голодный медведь, то поверь, повода для радости нет».

— Прошу заметить, — внесла ясность Калинина, — еще ни одна молекула энзима не проявила к нам интереса.

— А почему? — поинтересовался Моррисон, который тоже успел это заметить.

— Все из-за небольших изменений в электрическом заряде. Нам пришлось стать молекулой глюкозы, чтобы проникнуть в клетку. Теперь, когда мы уже в клетке, нет необходимости оставаться глюкозой. Мы можем превратиться во что-нибудь другое.

Баранова уставилась на нее:

— А разве не все молекулы подвергаются метаболическому изменению?

— Как оказалось, нет, — продолжала Калинина. — Глюкоза и любой другой простейший сахар имеют определенную молекулярную структуру в организме, мы называем ее дектрозой. Я же создала ее зеркальное отображение. Мы стали Л-глюкозой, и теперь никакая молекула энзима не станет притягивать нас. Точно так же, как никто из нас не станет напяливать правую туфлю на левую ногу. В результате мы можем свободно передвигаться.

Оболочка, которая окутала корабль при вхождении в клетку, лопнула, и Моррисон отложил все попытки понять, что же происходит вокруг. Частицы молекул поглощались огромными молекулами энзима, которые сначала захватывали жертву в плотное кольцо, а затем подвергали сильному давлению. После этого наступало непродолжительное затишье. Выжатые частицы тут же высвобождались и захватывались другими энзимами.

Все происходящее являлось анаэробным этапом процесса, где не участвовали молекулы кислорода. Действо заканчивалось расщеплением молекулы глюкозы с ее шестью атомами углерода на две трехуглеродные частицы. В результате выделялось небольшое количество энергии, и частицы для дальнейшей обработки и завершения процесса передавались метохондрии, где уже использовался кислород. В качестве катализатора сюда была помещена универсальная энергетическая молекула АТФ. А завершался весь процесс возникновением еще одной молекулы АТФ, с гораздо большим запасом энергии.

Моррисону вдруг захотелось бросить все и заняться изучением метохондрии, маленькой энергетической фабрики клетки. Ведь, по идее, он еще не видел ни одного полностью рафинированного за время метохондрического процесса элемента. Но доктор стоически отогнал от себя эти мысли. Важнее всего в данный момент были скептические волны. Он заставил себя отвлечься от всего остального, отодвинув в дальний угол свою любознательность.

По-видимому, и Конев боролся с похожими чувствами, так как произнес:

— Наконец-то мы внутри нейрона. Давайте, Альберт, хватит строить из себя любопытствующих туристов. Как там поживают наши скептические волны?

Глава 14 АКСОН

Моррисон, услышав слова Конева, снова впал в раздражение. Определенно этот человек постоянно выводил его из себя одним своим присутствием. Доктор молчал. Он продолжал рассматривать внутреннее строение нейрона, но не узнавал ничего вокруг. Там были фибры, изогнутые пластинки, какие-то частицы неопределенного размера и непонятной формы. Появилось ощущение, что в клетке имеется своего рода хребет, удерживающий в определенном порядке один из самых больших элементов — органеллы. Но рассмотреть это явление досконально представлялось невозможным, поскольку корабль шел слишком быстро, как будто плыл вниз по течению. Движение здесь ощущалось гораздо сильнее, чем в потоке крови. Видимо, потому, что наряду с ними двигались еще какие-то мелкие частицы, тогда как большие объекты оставались на месте.

В конце концов Моррисон сказал:

— Мы движемся так быстро, что движение искажает скептические волны.

— Вы с ума сошли? — проворчал Конев — Мы движемся медленно. Нас несет внутриклеточный поток. Это еще раз подтверждает, что все малые молекулы соответствуют структуре органеллы клетки. Если измерять по обычной шкале, то наша скорость чрезвычайно мала и лишь кажется быстрой по нашей минимизированной шкале. Вам прочесть курс лекций по физиологии клетки?

Моррисон прикусил губу. Конечно, Конев абсолютно прав. А он опять забыл, как минимизация искажает восприятие окружающего.

— Но все равно будет лучше, — не собирался сдаваться Моррисон, — если мы снова станем Д-глюкозой и позволим энзиму захватить нас. Скорость уменьшится и улучшит прием скептических волн.

— Нам не нужно сбавлять ход. Нервный импульс в реальном мире движется со скоростью минимум два метра в секунду, а при наших размерах его скорость превышает скорость света в семьдесят раз. По сравнению с этим наша скорость, как бы велика она ни казалась, на самом деле мизерна. Даже двигаясь к нервному импульсу со скоростью космического корабля, мы будем стоять на месте.

Моррисон поднял вверх руки в знак полной капитуляции. Внутренне он кипел от ярости. Доктор люто ненавидел людей, которые всегда оказывались правы. Непроизвольно он взглянул в сторону Калининой. Он не почувствовал, что теперь и она презирает его. Но девушка спокойно, без тени насмешки, открыто ответила на молчаливый вопрос Моррисона. Словно спрашивая: «А что вы хотели услышать от этого фанатичного типа?»

Моррисон обернулся. Баранова, судя по всему, вообще не придала значения их разговору. Она увлеченно занималась своими приборами. Моррисону вдруг захотелось узнать, о чем это она так напряженно думает, когда двигатели отключены и корабль уносит течением.

Дежнев во время дрейфа был единственным членом экипажа, сидевшим без дела. Он разве что мог пялиться на картину, открывающуюся снаружи, и прислушиваться к перепалкам товарищей.

— Давайте же, Альберт, — сказал он, — ловите ваши скептические волны и проясните нам ситуацию. И покончим с этим. Может, это и чертовски привлекательно — находиться внутри клетки, — но меня это не радует. Я сыт по горло. Не зря отец говаривал: «Самая волнующая часть путешествия — возвращение домой».

Тут же на него налетела Баранова:

— Аркадий!

— Да, Наташенька, я весь внимание.

— Отложи хоть пару фраз на завтра. Хватит досужей болтовни.

Моррисон заметил легкую улыбку, тронувшую ее губы.

— Хорошо, Наташа. Не одобряю твоего сарказма, но безоговорочно подчиняюсь.

Он тут же замурлыкал под нос какой-то веселенький игривый мотивчик.

Моррисон вдруг удивился сам себе. Они немногим менее пяти часов провели на борту корабля, хотя порой казалось, что прошла целая вечность. Но сейчас, в отличие от Аркадия, позабыв о страхе, доктор ни за что не согласился бы повернуть назад. Его охватил азарт исследователя.

Калинина, видимо, думала то же самое. Она произнесла:

— Позорище, попасть внутрь самой сложной из всех живых клеток — и ни черта не исследовать ее!

— Как раз это… — начал было Моррисон, но передумал, и незаконченная фраза повисла в воздухе.

Конев взмахнул рукой, словно разгонял приставучих комаров:

— Черт с ней, с клеткой. Перед нами стоят определенные задачи. Альберт, настраивайтесь на скептические волны.

— Именно этим я и занят, — сухо ответил Моррисон. — Вернее, уже все сделал. Посмотрите!

Конев отстегнул ремень и взглянул на экран:

— Волны кажутся более четкими.

— Они и в самом деле более четкие. Кроме того, более интенсивные из всех, что приходилось видеть. Рано или поздно колебания станут настолько точными, что передадут вибрацию даже одного-единственного электрона. Тогда мы примем во внимание принцип неопределенности.

— Вы забываете, что мы минимизированы и постоянная Планка для нас на девять порядков меньше, чем в обычных условиях.

— Это вы забываете, — возразил Моррисон, радуясь, что наконец-то появилась возможность уесть Конева, — что волны редуцируются задолго до того, как достигают нас. Эти волны находятся именно там, где должны быть согласно принципу неопределенности.

Конев неуверенно произнес:

— Это не имеет значения. В данный момент мы ведем наблюдения, и ничего неопределенного в этом нет. Ну и что все это означает?

— Подтверждение моей теории, — победно продолжал Моррисон. — То, что я и должен был увидеть внутри клетки, если мое объяснение активности скептических волн верно.

— Я не о том. Мы начинали с предположения, что ваша теория верна. Теперь это доказанный факт. И я вас поздравляю. Но о чем думает Шапиров, судя по этим волнам?

Моррисон покачал головой:

— У меня нет абсолютно никаких данных, как соотносятся такие волны с волнами мышления. Потребуются годы, чтобы найти это соотношение, если оно вообще когда-нибудь будет найдено.

— Но может быть, скептические волны, при условии четкости и интенсивности, оказывают воздействие на ваш мозг? Проявляются какие-нибудь образы?

Моррисон немного подумал и отрицательно помотал головой:

— Ни-че-го.

И вдруг послышался сдавленный голос Барановой:

— Я что-то улавливаю, Альберт.

Моррисон обернулся:

— Вы?

— Да, может, это и странно…

Конев тут же потребовал:

— Что? Что ты чувствуешь, Наталья?

Баранова заколебалась:

— Любопытство. Видите ли, нет никакого определенного образа. Просто ощущение. Я чувствую любопытство.

— Вполне понятно, — объяснил Моррисон. — Вполне объяснимое чувство. И вовсе не обязательно, что оно передалось от кого-то.

— Нет-нет. Я знаю собственные мысли и чувства. Это пришло извне.

— Вы ощутили его только сейчас? — спросил Моррисон.

— Да, именно сейчас.

— Ну хорошо. А что теперь?

Брови Барановой взлетели от удивления:

— Оно внезапно прекратилось. Вы выключили свою машину?

— Да. А теперь расскажите, что с вами случилось.

Он многозначительно глянул на Калинину, выражая молчаливую просьбу не подсказывать, когда он включит и выключит компьютер. Но Софья ими не интересовалась. Она восхищенно смотрела на клетку, пытаясь запечатлеть в памяти это маленькое чудо, созданное природой.

Он скомандовал:

— Наталья, закройте глаза, соберитесь с мыслями. Когда что-либо почувствуете, скажите «да», а если ничего не будет, то «нет».

Немного подумав, та согласилась.

Моррисон обратился к Коневу:

— Машина подает сигналы, когда ее включаешь или выключаешь? Можно что-либо услышать или почувствовать?

Конев отрицательно покачал головой:

— Не слышу и не чувствую ничего.

— Тогда нет никакой ошибки: ощущения возникают, лишь когда машина включена.

Дежнев, который, в отличие от Калининой, увлекся разговором, спросил:

— Но почему? — Его глаза сузились. — Ведь импульсы мозга есть здесь, на нашем корабле, независимо от того, улавливает их ваша машина или нет. И она запросто может ощущать любопытство все время, без каких-то перерывов.

— Нет-нет, — возразил Моррисон. — Дело в том, что машина производит фильтрацию скептических волн и мы получаем чистую волну, без помех. Без компьютера каждый ощущает смешанные чувства, букет различных ощущений. Машина же улавливает только скептические волны, еще раз доказывая правильность моей теории.

— Но я? Я ведь ничего не ощущаю, — нахмурился Дежнев. — Разве это не доказывает обратное?

Моррисон причмокнул губами:

— Видите ли, мозг — сложнейший механизм. Наталья что-то чувствует, вы — нет. Что касается меня, сейчас я тоже ничего не ощущаю. Но, по-видимому, данные скептические волны имеют окраску, подходящую именно к мозгу Натальи, а к нам — нет. По вполне понятным причинам я не могу объяснить вам все сразу. А вы, господин Конев, чувствуете что-нибудь?

— Нет, — недовольно буркнул тот.

— Я почувствовал кое-что, когда мы были в межклеточной жидкости.

Моррисон покачал головой, но ничего не сказал. Конев взорвался:

— Наталья, в конце концов, кроме любопытства есть еще что-либо?

— Нет, Юрий, ничего, — ответила Баранова, — Сейчас нет. Но ты же знаешь Петра Шапирова. Его занимало практически все.

— Я-то знаю. Но что толку? Альберт, в каком направлении мы движемся?

— Вниз по течению, — ответил Моррисон. — Единственное направление, в котором мы можем двигаться.

— Изволите шутить? — разозлился Конев.

— Вовсе нет. Вы спросили, в каком направлении мы движемся. Что еще я мог ответить? Разве что обратиться к компасу.

— Прошу прощения, — слегка угомонился Конев, — В этом месте поток течет в одну сторону. А с другой стороны клетки — в обратную. Это не что иное, как циркуляция. Но первый импульс всегда передается в одном направлении — от дендритов к аксону. Меня интересует, с какой стороны клетки мы находимся. Насколько совпадает направление нашего движения с направлением нервного импульса?

— А что, это важно? — поинтересовался Моррисон.

— Думаю, да. Может ли ваш прибор определить, в каком направлении передвигаются импульсы?

— Конечно. Если посмотреть на график, то легко разглядеть, идут ли импульсы нам навстречу или же мы двигаемся с ними в одном направлении.

— Ну и что?

— Наше движение совпадает.

— Прекрасно. Нам повезло. Таким образом, мы двигаемся по направлению к аксону.

— Похоже на то…

— И в чем соль? — послышался голос Барановой.

Конев принялся раздраженно объяснять:

— Скептические волны движутся вдоль поверхности клетки. Клетка здесь широкая и относительно большая. Скептические волны рассеиваются по поверхности значительных размеров, соответственно, снижая свою интенсивность. Приближаясь к аксону, поверхность клетки сужается. Аксон представляет собой длинный отросток, он по сравнению с клеткой очень узок. Когда волны проходят по эдакой узкой трубке, они концентрируются в одной точке, становясь более ощутимыми. Кроме того, аксон покрыт толстым миелиновым слоем, не пропускающим энергию волн наружу. Это способствует сохранению внутри аксона.

— Значит, наиболее эффективные результаты легче получить, находясь в аксоне?

— Если ты почувствовала любопытство уже сейчас, то внутри аксона восприятие обострится. И вполне возможно, ты узнаешь, чем же вызвано любопытство Шапирова, каков предмет его интереса.

— Может оказаться, что для нас это вряд ли будет иметь особое значение, — задумчиво произнес Моррисон. — Может, он просто пытается понять, почему его так скрутило?

— Нет, — категорично заявил Конев, — его не может интересовать такая чепуха. Вы не знаете Шапирова.

Моррисон согласился:

— Да, действительно, я не был с ним близко знаком.

— Все свободное время, не занятое сном, он посвящал изучению процесса минимизации, — продолжил Конев. — Не удивлюсь, если и сны тоже. В течение последнего времени, вплоть до несчастного случая, все его помыслы касались исключительно связи между квантовой теорией и теорией относительности. Он рассуждал, как стабилизировать и обезопасить процессы минимизации и деминимизации.

— В таком случае, — вставил Моррисон, — почему он не намекнул на новые достижения?

— Ребячливость. Мы были в курсе темы его исследований, но насколько успешны поиски и в каком направлении они ведутся — не знали никогда. Он предпочитал молчать, пока работа не получит завершения. Ты же знаешь, Наталья, как он обожал подобные спектакли. Вспомни окончание исследования по самой минимизации. Когда он наконец написал работу…

Моррисон, как бы между прочим, поинтересовался:

— Она была опубликована?

Конев презрительно хмыкнул:

— Нет, не была. Вышла ограниченным тиражом, лишь для тех, кому это положено знать по долгу службы. Для вас она под семью замками.

— Прекрати наносить оскорбления Альберту, — не выдержала Баранова. — Он член экипажа и наш почетный гость. Что за придурь видеть везде шпионов.

— Как прикажете, товарищ начальник, — процедил Конев. — И тем не менее единственная занимавшая разум Шапирова идея, даже Наталья в курсе, — соотношение теории кванта и теории относительности. Если нам удастся получить любые обрывки информации об этом, сразу появится точка отсчета.

— И ты считаешь, реально отыскать в аксоне эту информацию?

— Да, уверен в этом. — Конев сжал кулаки, словно готовился силой доказывать свою правоту.

Моррисон глазел по сторонам. Лично он ни в чем уверен не был. Ему вообще показалось, что корабль теперь движется в обратном направлении. Он постарался скрыть свои мысли, но его так же, как и Конева, охватило страшное волнение.

Впереди виднелись неясные очертания каких-то объектов, их течением проносило мимо корабля, и они тут же исчезали из виду. Что это было? Рибосомы? Аппарат Гольджи? Фибриллы или нечто другое? Моррисон не мог определить. Если вести наблюдения, будучи размером с молекулу, то все покажется неузнаваемым, какие бы ясные очертания оно ни имело и каким бы знакомым ни казалось.

Эти непонятные объекты бороздили неведомые просторы, и Моррисону, как он ни старался, никак не удавалось охарактеризовать объект, который в данный момент подвергался его пристальному изучению и выглядел на мониторе в виде привычной картинки. Больше всего на свете ему хотелось сейчас узнать, есть ли там, куда не достигает прожектор корабля, основа клетки — ее ядро. Разве можно, зная, что оно где-то под самым носом, так никогда его и не увидеть! Он попытался сосредоточиться на том, что происходило за стенами корабля. Ему казалось, что клетка на девяносто восемь процентов состоит из молекулы воды, что и поспособствовало их превращению в частицу данного организма. Но полной уверенности не было. Вдали, сколько ни напрягай зрение, ничего не увидишь, лишь слабые мерцания. Вероятно, фотоны, отражаемые поверхностью молекул, возвращались обратно к кораблю.

От созерцаний и размышлений доктора оторвала Софья. Девушка склонилась над ним, ее волосы коснулись его лица, и снова он ощутил чудный аромат, который не мог оставить его равнодушным.

— Это какой-то кошмар, Альберт, — шепнула она.

Идиллию нарушила правда жизни. Моррисон вдруг почувствовал неприятный запах из ее рта и невольно отпрянул.

Софья смутилась и, потупив глаза, тут же прикрыла рот ладошкой, виновато пробормотав:

— Извините.

Моррисон улыбнулся:

— Да что вы, право слово. Я и сам благоухаю отнюдь не розовыми лепестками. Отсутствие еды и постоянное напряжение. Все, что нам нужно, — это глоток воды… Наталья, — окликнул он Баранову.

Все выпили по глотку воды и ощутили прилив бодрости.

Калинина с мягкой улыбкой протянула Моррисону маленький беленький шарик:

— Хотите мятное драже?

Моррисон взял его:

— Оно и в самом деле мятное?

Софья снова повторила:

— Это ужасно, Альберт.

— Что ужасно, Софья?

— Как можно позволить себе проплыть через клетку, не изучив ее детально?

— Увы, перед нами стоит другая задача.

— А если пройдет еще много-много лет, прежде чем кто-либо другой снова проникнет в клетку? Или мы окажемся первыми и последними побывавшими здесь людьми. И тогда, узнав, что мы так и не удосужились изучить клетку, нас по праву окрестят варварами.

Калинина перешла на шепот, ее дыхание приятно щекотало ухо профессора.

Неужели чувство опасности так притупилось, что он спокойно воспринимал тот риск, которому они подвергались, разгуливая по краю бездны, под дамокловым мечом деминимизации? Он, вместо того чтобы страшиться за свою судьбу, спокойно наслаждался обществом красивой девушки. Естественно, подумалось Моррисону, так и должно быть. Прекрасные дамы во все времена спасали от самых мрачных предчувствий и упадничества.

Он отчетливо вспомнил образ счастливой, улыбающейся, красивой девушки, возникший в его воображении. Но образ ведь был не его; та мысль внезапно пришла из ниоткуда. Теперь она снова явилась к нему и наполнила сердце теплотой. У Моррисона вдруг возникло острое желание поцеловать Софью. Просто легонько дотронуться губами до ее щеки, но он поборол себя. Он побоялся выглядеть совершенным идиотом и поэтому лишь тихо сказал:

— Люди будущего поймут, что у нас не было выбора.

— Конечно, — улыбнулась Софья, кинув быстрый взгляд на Конева, который старался казаться невозмутимым, когда девушка высказывала свое мнение.

Она повернулась к своему компьютеру, переключила его на текстовый редактор и быстро набрала: «Юрий — фанатик, он пожертвует всем ради идеи. Улавливать мысли на расстоянии практически невозможно, но он попытается доказать обратное». Затем она стерла сообщение и набрала следующее: «Он пожертвует нами». И все снова стерла.

Вместо «нами» читай — «мной», с грустью подумал Моррисон. Он с тревогой глянул на монитор своего компьютера, и ему показалось, что кривая активности мозга Шапирова стала более интенсивной. Он вгляделся в экран, пытаясь понять, как близко они подобрались к аксону и где теперь находятся, но безуспешно. Тогда он отключил излучение и перевел компьютер в текстовой режим, а затем набрал фразу: «Нет. Он готовит на заклание себя».

Калинина нервно напечатала: «Такие люди, как он, никогда не становятся жертвами самих себя».

Моррисон с тоской вспомнил бывшую жену, дочерей, неспособность убедительно доказать собственную позицию и невозможность отказаться от нее. «Я думаю, каждый из нас прежде всего жертва самого себя», — написал он. Затем быстро переключил компьютер на режим приема волн.

У него перехватило дыхание. Волны на экране показывали высокую интенсивность, и это несмотря на небольшую мощность излучения.

Он открыл было рот, спеша прокомментировать увиденное, но его опередил Дежнев:

— Клеточная мембрана поворачивает в сторону, мы следуем за ней.

«Вот и объяснение, — с интересом подумал Моррисон, — Клетка сужается по направлению к аксону, и скептические волны становятся концентрированнее. Прибор, отфильтровывая лишние синусоиды, начнет распространять скептические волны внутрь корабля. Что в итоге мы получим?»

— И что же? — самодовольно произнес Конев. — Альберт, пора врубать свой агрегат на полную катушку. Надеюсь, мы получим хотя бы ответ или намек на него.

— Я уже заждалась, — послышался голос Барановой.

— Запасись терпением, — сказал Дежнев, — Как говорил мой отец: «Чем сложнее докопаться до сути вещей, тем интереснее она окажется».

Моррисон отметил нервное напряжение Конева. Юрия почти трясло в предвкушении триумфа, однако сам доктор не разделял этих треволнений.

Моррисон осмотрелся. Они находились в аксоне, сносимые потоком внутриклеточной жидкости. Как уже упоминалось, в реальном мире аксон был необычайно тонким отростком, теперь же его ширина равнялась сотне километров. Что же касается длины, то он оказался длиннее клетки. Путешествие от одного конца аксона к другому вполне могло приравниваться к полету на Луну и обратно. С другой стороны, благодаря миниатюризации их скорость теперь приближалась к скорости света. Однако они не могли прочувствовать это на себе. Корабль продвигался вместе с течением жидкостей в теле, и на его пути теперь попадалось гораздо меньше макромолекул, чем в самой клетке. Если нечто и вставало на пути, то оно двигалось с огромной скоростью, не давая разобраться в ситуации.

После безуспешных наблюдений все стали следить за экраном. Скептические волны становились интенсивнее. Кроме того, с увеличением помех затруднилось их выделение. Из-за сильной вибрации на экране снова нарисовалась кривая зубчатой формы. Поэтому не удавалось получить всю информацию в деталях. Возникла необходимость включить волновой фильтр.

Конев отстегнул ремень безопасности и благоговейно склонился над экраном.

— Никогда не видел ничего подобного, — выдохнул он.

— Не вы один, — отозвался Моррисон, — а ведь я изучаю скептические волны вот уже двадцать лет.

— Следовательно, я был прав насчет аксона?

— Возможно, Юрий. Но заметьте, частицы сконцентрировались в одном месте.

— И что это значит?

Моррисон беспомощно развел руками:

— Понятия не имею. Поскольку ни разу не сталкивался с таким явлением.

— Нет-нет, — нетерпеливо прервал его Конев. — Вы уткнулись носом в экран, а я все думал об индукции. Наш мозг — самый настоящий рецептор, так же как и ваша программа. Вы сейчас что-нибудь чувствуете? Воспринимаете образы? Слова?

— Ничего, — ответил Моррисон.

— Но это невозможно!

— А разве вы что-то улавливаете?

— Это ваша программа. Как я уже говорил, она настроена на ваше восприятие.

— Но и у вас уже возникали видения!

Тут в разговор вмешался Дежнев:

— Между прочим, мой отец говорил: «Если хочешь быть услышанным, научись слушать».

Баранова согласилась:

— Дежнев-старший был прав.

Конев тяжело вздохнул и примирительно произнес:

— Ну что ж, давайте вернемся к делу.

На корабле воцарилась напряженная тишина. Немного спустя послышался робкий голос Калининой:

— Нет времени.

— Почему нет времени, Софья? — поинтересовалась Баранова.

— Это просто фраза: «Нет времени».

— Ты хочешь сказать, синтезировала эту фразу из скептических волн Шапирова?

— Не знаю, А это возможно?

В разговор вступила Баранова:

— Послушайте, минуту назад у меня была та же самая мысль. Мне пришло в голову, что лучший способ решить нашу проблему — это исследовать записанные с экрана скептические волны и ждать результатов. Вполне возможно, сама структура останется прежней, но какие-то изменения в ней произойдут. И вот тогда я подумала, что нам придется очень долго ждать и что у нас для этого нет времени.

— Другими словами, — сказал Моррисон, — вы подумали: «Нет времени».

— Да, — подтвердила Баранова, — но это моя собственная мысль.

— Откуда вы знаете? — спросил Моррисон.

— Я знаю свои собственные мысли.

— Вы также знаете собственные сны, но порой сны базируются на посторонних, чужеродных фактах. Допустим, вы уловили мысль: нет времени. Но без привычки читать мысли на расстоянии выстраиваете логическую цепочку: вам кажется, что это была ваша собственная мысль.

— Может, и так, но как отличить одно от другого?

— Не знаю. У Софьи возникла та же самая фраза; не думала ли она сама о чем-нибудь таком, из-за чего ей в голову пришла эта фраза?

— Нет, я старалась вообще не думать, — ответила Калинина, — она возникла сама собой.

— Что касается меня, я ничего не почувствовал, — сказал Моррисон. — А вы, Юрий?

Конев определенно расстроился:

— Нет, абсолютно ничего.

— В любом случае, — задумчиво продолжал Моррисон, — это еще ничего не значит. Такая мысль могла возникнуть в голове Натальи, логично вытекая из предыдущих, не имея при этом абсолютно никакого значения. Но даже если она пришла к нам от Шапирова, то толку от нее нам никакого.

— Может быть, — произнес Конев, — а может, и нет. Вся его жизнь и ум всегда были связаны с проблемами минимизации. Обычно ни о чем другом он не думал.

— Вы постоянно твердите об этом, — возразил Моррисон, — но на самом деле это ерунда. Никто не может жить, думая о чем-то одном. Даже влюбленный Ромео не думал все время о Джульетте. Вы же не влезали в шкуру Шапирова, чтобы ручаться за его мысли.

— Тем не менее все, что говорит и думает Шапиров, для нас важно.

— Может быть, он пытался и дальше развить теорию минимизации, но вдруг осознал, что у него нет времени? — не унимался Моррисон.

Конев отрицательно мотнул головой, скорее всего он гнал от себя невеселые мысли:

— А если Шапирову пришло в голову, что любая минимизация, при которой увеличение скорости света происходит пропорционально уменьшению постоянной Планка, способна производить мгновенные изменения? В результате скорость света значительно увеличивается, так же как скорость невесомого, или почти невесомого, объекта, причем во много раз. Таким образом, ему практически удалось оторваться от понятия «время», и поэтому он мог с гордостью себе сказать: «Нет времени».

— Притянуто за уши, — хмыкнула Баранова.

— Конечно, — согласился Конев, — но есть над чем подумать. Мы должны записывать любые впечатления, независимо от того, имеют они значение или нет.

— Я и так намерена этим заняться вплотную, — ответила Баранова. — Помолчим. Удастся ли нам уловить что-нибудь еще?

Моррисон старался изо всех сил, сдвинув у переносицы брови. Вдруг раздался шепот Конева:

— Мне послышалось следующее: «Пи умножить на с равняется m разделить на s…»

Моррисон согласился:

— И я тоже слышал, но мне кажется, последним было m умножить на с.

— Нет, — твердо возразил Конев. — Попробуйте еще…

Моррисон снова сконцентрировался и потом в замешательстве произнес:

— Да, вы правы: пи умножить на с равно m, деленному на s. И что это означает?

— А кто знает. Как бы там ни было, если это мысли Шапирова, то они обязательно что-то значат. Можем предположить, что пи — это частота излучения, с — скорость света, a m/s — стандартная масса, то есть масса покоя в нормальных условиях. В свете…

Баранова предостерегающе подняла руку. Конев тут же остановился. Смутившись, он оборвал сам себя на полуслове.

Моррисон ехидно усмехнулся:

— Запретная тема?

Продолжить препирательства им помешал обиженный голос Дежнева:

— Интересно, вы там слышите какие-то формулы, а я вообще ничего не чувствую! Что я, не ученый, по-вашему, или глухой пень?

— Уверяю тебя, способность слышать совершенно не зависит от профессиональной принадлежности, — успокоил его Моррисон. — Мозг каждого уникален. Вполне возможно, он и различается по такому же принципу, как группы крови. Твой мозг, возможно, совершенно не такой, как у Шапирова. И поэтому между вами не возникает плоскости пересечения.

— Только у меня?

— Нет, что ты. Ты же заметил, Софья и Наталья услышали одну и ту же фразу, а мы с Юрием остались ни с чем. И наоборот.

— Двое мужчин и две женщины, — проворчал Дежнев. — А кто же я тогда?

— Мы теряем время, — нетерпеливо махнул рукой Конев. — Нечего зацикливаться на мелочах. Нам предстоит многое услышать, а времени очень мало. Если ты постараешься сосредоточиться, Аркадий, то, возможно, тоже что-нибудь почувствуешь.

И снова установилась мертвая тишина. Время от времени ее нарушали краткие реплики о только что услышанном слове или появившемся образе. Вклад Дежнева в общую копилку по-прежнему был сомнительный:

— Я ощущаю чувство голода, но, вполне возможно, оно мое собственное.

— Несомненно, — раздраженно глянула на него Баранова. — Утешайся мыслью, Аркадий, что, вернувшись, ты получишь по нескольку порций каждого блюда.

Дежневу такая перспектива показалась радужной, и он утих.

— Итак, пока мы не наткнулись на что-то более или менее существенное или необычное, я еще раз заявляю: даже у Шапирова большинство мыслей связано с обыденной жизнью, — сказал Моррисон.

— И тем не менее, — проворчал Конев, — продолжаем слушать.

— И как долго?

— До конца аксона. До самого конца.

— А потом? Направимся в синапс или вернемся обратно?

— Рискнем подойти к синапсу как можно ближе. Вплотную приблизимся к соседней клетке и начнем улавливать скептические волны. Тогда, в критическом месте передачи импульса, работать станет еще легче.

— Да, конечно, Юрий, но ты не капитан, — возразил Дежнев. — Наталья, солнышко, ты меня поддерживаешь?

— А почему бы и нет? — ответила Баранова. — Юрий прав. Синапс — уникальное место, и мы ничего о нем не знаем.

— К сожалению, мы уже израсходовали половину запаса энергии. Как долго мы собираемся пробыть тут?

— Достаточно, чтобы достичь синапса.

И снова повисла тишина.

Корабль продолжал двигаться вдоль нескончаемого аксона. Конев все больше и больше брал бразды правления в свои руки.

— Что бы вы ни почувствовали, обязательно говорите. Не имеет значения, слово это или целая тирада, со смыслом или без. Если это образ, запомните его. Даже если считаете, что это ваша собственная мысль, все равно поделитесь.

— Ты слишком болтлив, — заявил Дежнев, раздраженный своим невезением.

— Может быть, но две или три подсказки могут решить все. Ведь мы не в состоянии определить, что имеет значение, а что нет, до тех пор, пока не изучим материал полностью.

На это Дежнев ухмыльнулся:

— Если я что-то почувствую, мне тоже говорить?

— Обязательно, — ответил Конев. — Если ты такой нечувствительный, то все, что прочувствуешь, может оказаться особенно важным. А теперь хватит разговоров. Каждая секунда может стоить нам научного факта.

И снова потекли разрозненные фразы, уловить смысл которых, по мнению Моррисона, представлялось невозможным.

Все удивились, когда Калинина вдруг сказала:

— Нобелевская премия!

Конев отвлекся, но, поняв, кто это произнес, промолчал. Моррисон, стараясь не задевать чувства Конева, спросил: — Ты тоже это услышал, Юрий?

Конев кивнул:

— Да, и в тот же самый момент.

— Итак, первое пересечение мыслей мужчины и женщины, — произнес Моррисон. — Видимо, Шапиров подумал об этом в связи с развитием теории минимизации.

— Несомненно. Но он бы и так получил Нобелевскую премию за то, что уже сделал в этой области.

— Которая засекречена и поэтому неизвестна общественности, — поддел их доктор.

— Да, но, поскольку процесс движется к завершению, гриф секретности будет снят.

— Надеюсь, — съязвил Моррисон.

Конев огрызнулся:

— Мы не намного скрытнее, чем американцы.

— Хорошо, я не спорю, — мягко согласился Моррисон, но при этом все-таки ухмыльнулся, еще больше раздразнив Конева.

Вдруг выступил Дежнев:

— Хокинг.

Брови Моррисона поднялись домиком. Этого он не ожидал.

Баранова недовольно спросила:

— Что это значит, Аркадий?

— Я сказал «Хокинг», — обиженно ответил Дежнев. — Оно само появилось у меня в голове. Вы же сами велели выпаливать все подряд, что придет на ум.

— Это английское слово, оно означает «шипение» или «свист», — сказала Баранова.

— Или «торговля», — весело вклинился в разговор Моррисон.

Дежнев продолжал:

— Не знаю я никакого английского слова. Я решил, что это чье-то имя.

— Так оно и есть, — отозвался Конев. — Стефан Хокинг. Известный английский физик-теоретик, жил в прошлом веке. Я тоже о нем думал, потому решил, что это моя собственная мысль.

— Прекрасно, Аркадий, — одобрил Моррисон. — Это может пригодиться.

Лицо Дежнева осветила улыбка:

— Оказывается, я не настолько бесполезен. Как говорил мой отец: «Даже если речь мудреца коротка, к ней все равно стоит прислушаться».

Спустя полчаса Моррисон не выдержал:

— Мы к чему-нибудь придем, в конце концов? Мне кажется, что большинство слов и образов не имеют никакого значения. Фраза «Нобелевская премия» говорит нам лишь о том, что Шапиров надеялся ее получить, но мы это и сами знаем. Слово «Хокинг» — размышления о выдающемся физике и его работах, возможно, они имели какое-то отношение к теории минимизации, но какое именно, никто не знает.

Как ни странно, в разговор включилась Баранова, а не Конев. Юрий же, по-видимому, собирался с мыслями, чтобы хлестко ответить американцу.

— Альберт, мы имеем дело с огромной криптограммой. Шапиров в коме, его мозг не функционирует должным образом. Потому реплики случайны. Наш долг собрать все, не вдаваясь в подробности. Затем проштудируем материал в свете теории минимизации. Вполне возможно, найдется смысл даже там, где ты не увидел ничего. Обрывок фразы может объяснить всю теорию минимизации. Так что все, что мы делаем, наделено огромным значением, потому стоит продолжить.

Ее поддержал Конев:

— Кроме того, Альберт, мы приближаемся к синапсу. Здесь аксон заканчивается множеством тканей, каждая из которых, приближаясь вплотную, не соединяется с дендритами соседнего нейрона.

— В курсе, — нетерпеливо отмахнулся Моррисон.

— Здесь нервному импульсу, так же как и скептическим волнам, приходится перескакивать через образовавшуюся пропасть между тканями одного и дендритами второго нейрона. При этом основные мысли ослабляются меньше, чем второстепенные. Другими словами, если мы попробуем перебраться через синапс, то достигнем такого места, где без всяких помех зазвучат важные, самые сокровенные мысли.

— В самом деле? — заинтересовался Моррисон. — Понятие «избирательное ослабление импульсов» для меня в новинку.

— Таков результат исследований советских ученых.

— Ах!

Конев тут же завелся:

— Что вы хотите этим сказать? Вы не признаете право на успех за Советским Союзом?

— Нет-нет. Что вы…

— Конечно, для вас — если советское, значит, не имеющее веса в науке.

— Я хотел лишь сказать, что никогда не слышал и не читал об этом, — защищался Моррисон.

— Работа была проделана Настей Успенской. Я надеюсь, вам знакомо это имя?

— Естественно.

— Но вы никогда не читали ее работ, вы это хотите сказать?

— Юрий, мне не хватает времени перечитывать всю литературу на английском языке, не говоря уж…

— Я достану ее работы, чтобы ты занялся самообразованием.

— Спасибо. Но тогда все, что мы обнаружили, противоречит данной теории. Если в результате синапса выживает только незначительная часть мыслей, с учетом того, что в мозге биллионы подобных препятствий, то количество конечных мыслей будет ничтожно мало.

— Не все так просто, — возразил Конев. — Второстепенные волны не уничтожаются. Они продолжают распространяться, но с меньшей интенсивностью. Смысл в том, что в непосредственной близости от синапса основные мысли усиливаются.

— Есть доказательства? Или голословное предположение?

— Есть доказательство самой природы. А благодаря нашим экспериментам оно станет более очевидным. Я в этом уверен. Существуют люди с эффектом синапса выше среднего. Кто-то. например, умеет сосредотачиваться. А выдающиеся ученые, как правило, рассеянны.

— Хорошо-хорошо. Если мы обнаружим нечто подобное, я перестану с тобой спорить.

— А что будет, когда мы доберемся до конца аксона? — подал голос Дежнев. — Поток жидкости, несущий нас за собой, сделает там поворот и потащит обратно, но уже вдоль другой стенки аксона. Может, попытаться выйти из клетки через мембрану?

— Нет и еще раз нет, — возразил Конев — Мы разрушим клетку. Нам необходимо приобрести электрический заряд ацетилхолина. С ним импульс перебирается через синапс.

— Софья, ты можешь придать кораблю характеристики ацетилхолина? — уточнила Баранова.

— Могу, конечно, — ответила Калинина. — Но воздействие ацетилхолина начнется тут же при выходе из клетки.

— И тем не менее клетка должна попытаться избавиться от нас. Давай попробуем.

Путешествие вдоль нескончаемого аксона продолжалось.

Впереди показался конец аксона. Однако экран не отразил никаких изменений.

Конев обратил на это внимание первым. Он сосредоточенно искал что-то глазами и наконец обнаружил то, что искал. Моррисон отдал дань его целеустремленности. Он сам не менее внимательно наблюдал за происходящим, но так ничего и не заметил. Правда, Юрий сидел на переднем сиденье, а Моррисону приходилось выглядывать из-за его плеча. Однако это не послужило ему оправданием.

Даже при слабом свете прожектора бросалось в глаза, что впереди появилась дыра. Кроме того, течение изменяло свое направление. Аксон расходился на отростки, такие же дендриты, как и на другом конце нейрона, где находилось ядро клетки. Там, на самом конце, дендриты стали намного тоньше и их было меньше. Несомненно, часть клеточной жидкости направлялась в дендриты, но корабль несло основным потоком, который уже сворачивал в обратную сторону. Таким образом, у них не оставалось шансов.

Лучшим выходом из создавшейся ситуации стала бы попытка пробраться в первый встречный дендрит.

— Давай, Аркадий, давай! — закричал Конев, лишь после его выкриков остальные заметили, что находятся на самом краю аксона. — Включай двигатели, попробуй прорваться.

До Моррисона доносился громкий шум двигателей. Корабль пытался развернуться. Дендрит, к которому они направлялись, походил на трубу, уходящую вдаль. Она была так велика, что из всей окружности удавалось разглядеть лишь небольшой участок дуги.

Проблема крылась в том, как добраться до трубы, то есть преодолеть небольшой водоворот у края аксона, а также несущиеся сплошным потоком молекулы воды.

Корабль благополучно завершил трудный переход и погрузился в дендрит.

— Можешь выключить двигатели, — возбужденно произнес Моррисон.

— Еще не время, — проворчал Дежнев, — Мы находимся слишком близко к встречному потоку. Надо пробраться поближе к стенке.

Он умело подвел корабль к стенке дендрита. Теперь они двигались по течению. Дежнев наконец заглушил двигатель и смахнул со лба капельки пота:

— Любые наши кульбиты пожирают драгоценную энергию. Мы уже на пределе, Юрий, пойми это.

— Об этом позже, — отмахнулся Конев.

— Ой ли? — засомневался Дежнев, — Мой отец всегда говорил: «Позже, как правило, бывает слишком поздно». Наталья, не слушай Юрия. Я тут ему не доверяю.

— Успокойся, Аркадий. Я найду на него управу, когда вопрос станет ребром. Юрий, дендрит не слишком длинен?

— Мы скоро доберемся до конца.

— В таком случае, Софья, проследи, чтобы мы в любой момент смогли перейти в ацетилхолин.

— Хорошо, только подайте мне сигнал, — ответила Калинина.

— Юрий лучше меня справится, Софья. Увидев конец тоннеля, он гаркнет, как казак. Тогда и переключайся на ацетилхолин, — съязвила Наталья.

Они продолжали скользить вдоль трубчатого остатка нейрона, куда попали каких-то несколько минут назад.

Поскольку дендрит продолжал сужаться, Моррисону показалось, что он видит над собой небольшую арку. На самом деле это была иллюзия. Разум подсказывал ему, что даже в самом узком месте диаметр трубы составит несколько километров по отношению к их размерам. Как и предвидела Баранова, Конев издал утробный вопль, возможно, сам того не осознавая.

— Впереди конец. Скорей! Подключай ацетилхолин, прежде чем нас понесет обратно!

Пальцы Калининой застучали по клавишам. Корабль-молекула совершенно незаметно изменил свою структуру. Но где-то наверху уже появились ацетилхолины — рецепторы, возможно, даже сотни рецепторов. Заряды сцепились друг с другом, положительный с отрицательным, отрицательный с положительным. Их выбросило из потока внутриклеточной жидкости через стенку дендрита. Несколько минут спустя они уже неслись между дендритами нейрона, который только что покинули, и дендритом соседнего нейрона.

Моррисон ничего не мог разглядеть. Ему показалось, что корабль скользил вдоль сложной белковой молекулы. И тут он приметил какую-то выгнутую поверхность. Нечто похожее он уже видел, когда корабль входил в первый нейрон.

Конев отстегнул ремень безопасности и возбужденно вскочил со своего места. Почти заикаясь, он выпалил:

— Согласно гипотезе Настасьи Успенской, фильтрация важных мыслей лучше всего осуществляется сразу после преодоления синапса. Когда мы приблизимся снова к клетке, дифференциация исчезнет. Так как в данный момент мы очень близки к соседнему дендриту, то имеющий уши да услышит. Будьте готовы ко всему. Повторяйте вслух все услышанное. Описывайте любые образы. Я буду вести запись на пленку. Ты тоже, Аркадий. И ты, Альберт. Поехали!!!

Глава 15 ОДНИ!

Моррисон отрешенно наблюдал за происходящим. Он не собирался проявлять особую активность. Естественно, он поделится любой услышанной информацией. Его совесть просто не способна поступить иначе. Слева от него сидела Калинина, сумрачная и печальная. Моррисон наклонился к ней:

— Вы снова превратили нас в L-глюкозу?

Девушка кивнула.

Моррисон продолжил беседу:

— Вы в курсе гипотезы Настасьи Успенской?

— Не моя область. Я никогда не слышала о ней, — ответила Калинина.

— Вы верите в нее?

Она не попалась в ловушку:

— Не знаю, разве можно верить или не верить во что-то? Но он верит. Так ему хочется.

— Вы что-нибудь чувствуете?

— Ничего особенного.

Дежнев, как всегда, молчал. Баранова время от времени бормотала какие-то слова, но весьма неубедительные. В отличие от всех Конев лучился энтузиазмом и развивал бурную деятельность. Однажды даже воскликнул:

— Кто-нибудь слышал? «Циркулярный ритм», «циркулярный ритм»?

Ответом ему было молчание, лишь немного погодя Моррисон спросил:

— А что это значит, Юрий?

Конев промолчал и тут же успокоился, молча наблюдая за ходом корабля.

— Ну, Юрий? — поинтересовалась Баранова.

Конев хрипло произнес:

— Не понимаю.

— Юрий, дружище, — сказал Дежнев, — может, нам просто попался плохой нейрон? Паршивец, который не хочет думать? Не попробовать ли другой, а потом еще и еще?

Конев зло посмотрел в его сторону:

— Мы работаем не с отдельными клетками, а с группой клеток, с миллионами клеток, которые, согласно теории Альберта, являются центром мышления. Что думает одна клетка, то же самое думают и все остальные, с легкими вариациями.

— И нам не придется шастать от одной клетки к другой? — не унимался Дежнев.

— Нет смысла, — ответил Моррисон.

— Отлично, — согласился Дежнев. — Тем паче что у нас нет ни времени, ни энергии. Каковы наши действия теперь?

Молчание нарушил голос Конева:

— Не понимаю. Настя Успенская не могла ошибиться.

Тут неожиданно подскочила Соня; отстегнув ремень, она страстно заговорила:

— Я хочу кое-что сказать, пусть меня не перебивают. Мы зашли слишком далеко. Конечно, эксперимент был необходим, но пора признать, что он бесславно провалился. Я никогда не верила сказкам. — Она резко махнула рукой в сторону Конева. — Но некоторые люди норовят заставить Вселенную плясать под свою дудку. Если что-то не получается, готовы применить силу. Но здесь они немного просчитались. Дело в том, что Природа никому не подвластна. Не могу знать, права Настя Успенская или нет. Так же как не могу судить, истинны теории Альберта или нет. Но я знаю прописную истину, известную каждому нейрофизику: мозг, с которым работают, должен быть абсолютно нормальным. Мозг же академика Шапирова таковым не является. На двадцать процентов он вообще не функционирует. Остальная часть воспринимает действительность в искажении, ведь академик, к несчастью, пребывает в коме. Шапиров не в состоянии мыслить нормальным образом, это поймет даже ребенок. Он словно опустевшая, обесточенная фабрика. Временами в нем вспыхивает искра разума, мелькают обрывки воспоминаний. Но кое-кто упорствует в своих заблуждениях.

Конев тоже отстегнул ремень и поднялся. Он мрачно посмотрел на Калинину. Моррисон даже поразился, как это Юрий отошел от собственных принципов и удостоил Софью взглядом. При этом лицо Конева не выражало ни ненависти, ни злобы, на нем читались лишь подавленность и смятение. Юрий быстро переключился на Баранову, голос его снова стал твердым:

— Наталья, ты знала об этом до начала эксперимента?

— Если ты имеешь в виду, говорила ли мне Софья об этом раньше? Нет, не говорила.

— Тогда почему члены экипажа, сомневающиеся в успехе предприятия, позволяют сеять панику и уныние в наших рядах? Почему она пошла на этот эксперимент?

— Потому что я — прежде всего ученый, — хлестко парировала Калинина, также апеллируя к Барановой. — Я надеялась исследовать эффект, получаемый от воздействия искусственных электрических структур на биохимические элементы. Я сделала свое дело, и для меня эксперимент прошел удачно. Как и для Аркадия, ведь корабль прошел все испытания. И для Альберта, поскольку он получил доказательства своей теории. И для тебя, Наталья, так как ты сумела провести нас сюда, и, смею надеяться, мы так же благополучно вернемся обратно. Лишь только для одного человека, — она указала на Конева, — эксперимент стал полным провалом. Увы, спокойствие он обретет, только когда найдет силы признаться себе в ошибочных выкладках.

«Она снова жалит его», — отметил про себя Моррисон.

Конев мужественно вынес отповедь Калининой. Он сохранял спокойствие, но при этом снова обратился к Барановой:

— Это не так. С самого начала было ясно, что не следует надеяться на то, что процесс мышления Шапирова останется прежним. Скорее всего, следовало ожидать, что мы получим разрозненные куски информации, как наделенные смыслом, так и пустые. И мы этого добились. Единственное, что нам не удалось, так это получить более высокий процент информации сразу после синапса. Это усложняет задачу, но отнюдь не перечеркивает ее. Мы получили свыше сотни фраз и образов. Не забывайте фразу «пи умножить на с равно т, деленное на s». Она может оказаться очень существенной.

— А не может случиться так, Юрий, — обратилась к нему Баранова, — что Шапиров силился вспомнить лишь часть какой-то математической формулы?

— Я размышлял над этим. Но почему она засела у него в мозгу? Необходимы вычисления и проверки. А сколько полезного мы могли бы узнать, попадись нам хоть одна фраза-подсказка! Тогда все сразу бы встало на свои места. У нас нет причин считать данный эксперимент неудавшимся.

Баранова кивнула:

— Будем надеяться, ты прав, Юрий. Но что нам делать теперь?

Конев с убеждением заявил:

— У нас осталась единственная возможность. Мы пытались улавливать мысли за пределами нейрона, в самом нейроне, внутри аксона, внутри дендритов, в синапсе. Но в каждом случае это было проделано внутри корабля, изолированно от окружающей его клетки.

— Значит, — сказала Баранова, — ты предлагаешь предпринять попытку провести данные испытания за пределами корабля, то есть в самой клеточной жидкости? Имея в виду, что человеку придется облачаться в пластиковый костюм.

— Пластиковый костюм не такой толстый, как стены корабля. Кроме того, компьютер все равно получит прямой контакт с жидкостью.

У Моррисона засосало под ложечкой:

— И кого ты предлагаешь для выполнения столь почетного задания?

Конев невозмутимо глянул в его сторону:

— Есть единственная возможность, Альберт. Компьютер — твое детище и приспособлен к твоему типу мозга. Ты самый чувствительный к мыслям Шапирова. Было бы непростительной глупостью посылать кого-нибудь другого. Я имею в виду только тебя.

У Моррисона внутри все сжалось. Ну уж нет! Никто не вправе заставить его повторить выход. Он намеревался откреститься от предложенной задачи, но во рту сразу пересохло, и он лишился дара речи. Он смог издать лишь какое-то гортанное сипение. В голове пронеслась мысль о собственной трусости. А ведь он только-только отделался от страха и стал спокойно, даже с удовольствием, бороздить просторы человеческого мозга.

— Только не это! — раздался вопль, но оказалось, это кричит не он. Кричала Калинина. Она стояла перед Барановой, столь сильно вцепившись в кресло, что костяшки ее пальцев побелели.

— Только не это, Наталья! — выкрикнула она снова, задыхаясь. — Это трусливое предложение. Бедный Альберт уже был там однажды. Он чуть не погиб. Если бы не он, мы бесславно затерялись бы в каком-нибудь капилляре и никогда бы не достигли этой клетки. Почему он должен переживать снова этот ужас? Кто внес это ценное предложение, тот пусть и претворяет его в жизнь. — Всем было понятно, о ком шла речь. — Он не должен подставлять других.

Моррисон, несмотря на страх, с любопытством наблюдал кипение страстей. Интересно, чем вызваны эмоции Софьи? Виной тому растущая симпатия к нему или же неприятие любой инициативы, исходящей от Конева? Где-то в глубине души он понимал, что причина все же не в Коневе.

Конев, стоически выслушивая речь Сони, набычился и покраснел. Тихим голосом, не терпящим возражений, он заявил:

— Трусость здесь ни при чем. Это лишь предложение, не лишенное смысла. Прибор создан Альбертом и настроен на его волну, никто не сможет лучше справиться с этой задачей. Разве наше великое дело должно страдать от чьих-то капризов?

— Резонно, — нервно кивнул Моррисон. — Но с чего вы решили, что снаружи улавливать волны эффективнее, чем изнутри?

— Пока не попробуем — не узнаем, — возразил Конев, — К тому же, учитывая предупреждения Дежнева, с каждой минутой наши запасы энергии уменьшаются, следовательно, у нас в запасе слишком мало времени. Вы должны повторить выход.

Моррисон тихо и безапелляционно решился поставить точку:

— Сожалею, но я не выйду.

Но Баранова уже сделала выбор. Она мягко проворковала:

— Боюсь, Альберт, вам придется пойти на это.

— Нет.

— Юрий прав. Вы и ваш прибор способны получить необходимую информацию.

— Уверен, результат будет точно такой же, как и здесь, — нулевой.

Баранова подняла обе руки:

— Догадки, предположения… Давайте сделаем попытку.

— Но…

Баранова не захотела его дослушать:

— Альберт, даю вам слово, если вы согласитесь еще раз выбраться наружу, то о вашем непосредственном участии в экспедиции и бесценном вкладе в науку узнает весь мир. После первых же публикаций люди узнают, что именно вы автор правильной теории мышления и создатель гениального прибора. Более того, о вас заговорят как о первом человеке, вышедшем в нейрон. А заодно все узнают, как, нырнув в кровяной поток, вы спасли от гибели и корабль, и всех членов экипажа.

— То есть вы намекаете, что в случае отказа я обречен на забвение? — Доктор чуть не задохнулся от обиды и гнева.

Баранова устало вздохнула:

— У меня нет другого выхода, вы сами вынудили меня прибегнуть к крайним мерам. К сожалению, это единственный аргумент, способный заставить вас пойти нам навстречу. Что толку насильно выталкивать вас за борт, если вы не выразите добровольного согласия? Естественно, плата за любезность будет щедрой.

Моррисон затравленно оглянулся в поисках поддержки. Баранова сверлила его жестким взглядом. Конев сохранял высокомерный вид. Дежнев явно испытывал неловкость и старался сохранять нейтралитет. Только Софья сочувствовала доктору.

Он задумчиво посмотрел на нее:

— А вы что думаете, Софья?

После минутного колебания девушка произнесла:

— Не стоит идти на это под прессингом. Пользу принесет только добровольное согласие.

Дежнев неуверенно пробормотал:

— Мой старик всегда говорил: «Нет лучшего советчика, чем совесть, хотя именно она порой отравляет жизнь».

— Моя совесть молчит, — буркнул Моррисон.

— Может, голосование?

— Ни к чему, — откликнулась Баранова. — Я капитан корабля. В данном случае я одна имею право голоса.

— Если я, выбравшись за борт, ничего не услышу, вы мне поверите?

Баранова кивнула:

— Я — да. Вам незачем скрывать полученную информацию, вы тоже заинтересованы в успехе эксперимента. Я, пожалуй, с большим недоверием отнесусь, если вы заявите, что услышали там великое открытие.

— Уж я-то не позволю себя одурачить, — жестко обрубил Конев. — Если он вернется с чем-то важным, я сумею отделить зерна от плевел. Хватит дискуссий. Идите!

Моррисону ничего не оставалось, кроме как согласиться: — Хорошо, иду — но ненадолго.

Доктор разделся донага. Если какие-то несколько часов назад он воспринимал это как насилие над личностью, то теперь не чувствовал даже капли смущения. Калинина помогла ему надеть костюм. Несмотря на плотный завтрак, обильное питье и кусок шоколада, он чувствовал, что у него сосет под ложечкой. Правда, Моррисон порадовался, что его желудок пуст, потому что к горлу подступала тошнота. Он с отвращением посмотрел на кусок шоколада, который ему попытались предложить.

Когда ему прилаживали компьютер, Баранова громко спросила:

— Вы в состоянии работать на нем?

Сейчас Моррисон еще мог говорить с ней, но через пару минут, оказавшись за бортом, он попадет в полное безмолвие. Вздохнув, несчастный осмотрел почти невесомый компьютер, осторожно прошелся по клавишам. Затем выдохнул:

— Думаю, справлюсь.

Компьютер кое-как приладили к рукам при помощи пластиковых ремней.

— Теперь ты его не потеряешь! — прокричала Баранова.

И вот он выбрался наружу через воздушную камеру. За короткий миг он почувствовал, как его туда засосало, потом сдавило со всех сторон и выбросило за борт.

Доктор заявил, что готов провести вне корабля не больше десяти минут, но понимал, что толку от его заявлений не будет. Как попасть обратно, если его не захотят впустить? Он уже сожалел, что позволил уговорить себя, не нужно было соглашаться, игнорируя угрозы. Добром для него это не кончится.

Моррисон взял компьютер под левую руку, возможно, потому, что не совсем доверял пластиковым ремням, а может, боялся за его сохранность. Поискал место на поверхности корабля, где электрический заряд костюма притягивался к противоположному заряду корпуса корабля. Удобнее всего прислониться к кораблю спиной. Электрическое поле не очень-то крепко удерживало его. С другой стороны, если ты размером с атом, то наверняка довольно сложно сосредоточить электрический заряд на такой ничтожной частице. Или дело в другом? Ведь электрический заряд несли электроны, а они тоже были микроминимизированы. Доктора нервировало абсолютное незнание теории минимизации.

Поскольку все окружающее пространство двигалось параллельно с Моррисоном, он не ощущал движения во внутриклеточном пространстве. И только благодаря тому, что на нем был костюм из тонкого пластика, а также шлем с небольшим прожектором, худо-бедно освещающий пространство, Моррисону удалось хоть что-то разглядеть. Мимо него проносились узловатые шарики молекул воды. Они терлись друг о друга, словно воздушные шарики. Но на доктора никак не реагировали, хоть и задевали его с завидным постоянством. Один такой шарик даже умудрился прилипнуть к нему, возможно поймав противоположный электрический заряд на костюме, но сразу же отцепился. Эти шарики вели себя так, будто одновременно хотели поиграть с ним и побаивались.

Встречались здесь и более крупные молекулы. Даже размером с корабль, а некоторые и того больше. Моррисон видел их благодаря отражению света. Но взгляд его не мог охватить полную картину. Он замечал только то, что попадало в луч фонарика. К тому же он прекрасно знал строение и содержание клетки. А значит, легко мог себе представить недостающее. Моррисону даже показалось, что он способен представить себе остов, состоящий из огромных структур, которые не двигались с потоком жидкости, а оставались на месте, придавая клетке более или менее стабильную форму.

А вокруг по-прежнему все находилось в движении. Моррисон едва успевал разглядывать молекулы, частицы, пока они не исчезали из виду. Только благодаря статичным структурам удавалось почувствовать движение внутриклеточной жидкости, несшей на огромной скорости и доктора, и корабль.

Наблюдения не заняли много времени. Пришел черед заняться компьютером.

Хотя зачем? Все равно здесь глухо как в танке. Но разве можно ограничиться собственными гипотезами, не подвергнув их проверке? А вдруг он ошибался?

Он ведь ученый. Кроме того, он дал слово ученого и русским, и себе сделать все от него зависящее для успеха эксперимента. Он неуклюже попытался настроить компьютер на максимальную чувствительность. С большим трудом удалось выставить нужную программу. Моррисон слегка успокоился. Он сконцентрировался на компьютере, стараясь уловить в мозгу Шапирова процесс мышления. Прибор работал без сбоев. Молекулы чинно и спокойно проплывали мимо него. На экране высветился график скептических волн. Моррисон впервые увидел изображение столь высокой четкости и ясности. Но, кроме этого, ничего не услышал и не увидел. Единственное, что удалось ему уловить, — ощущение печали.

Стоп! Откуда это чувство? Не его ли субъективное ощущение? Или чьи-то эмоции? Исходят ли они от полуживого мозга Шапирова? Моррисон обернулся и посмотрел на корабль. Что ж, кое-что он сделал. Зарегистрировал ощущение печали. Пора возвращаться на корабль. Но дадут ли ему вернуться? А когда, оказавшись на своем месте, он сообщит, что не услышал ровным счетом ничего, Конев рассвирепеет и набросится с упреками, что чертов американец пробыл здесь жалкие пару минут, а этого недостаточно… Не потребует ли опять выйти непосредственно в клетку?

А если подождать еще чуть-чуть? В конце концов, почему бы немного не побыть здесь? Тем более раз не чувствовалось изменения температуры. Но даже если он проторчит здесь лишние две-три минуты или битый час, Конев все равно рявкнет: «Мало».

Моррисон различал всматривающегося в темноту Конева, почти ощущал его недовольный и сердитый взгляд. Позади притихла Калинина. Она отстегнула ремень и пересела в кресло Моррисона, с тревогой глядя наружу. Моррисон перехватил ее взгляд, Софья попыталась махнуть рукой. Но Баранова наклонилась и закрыла собой девушку. Калинина перешла на свое место. «Она должна была пересесть, — вздохнул Моррисон, — ей положено следить за электрическими зарядами структур корабля. Как бы она ни переживала, ей не бросить свою работу».

Для полноты ощущений Моррисон попытался поймать взгляд Дежнева, но это ему не удалось. Зато увидел Конева, который вопросительно жестикулировал.

Моррисон с раздражением отвернулся, проигнорировав его. И вдруг приметил нечто совершенно громадных размеров, стремительно приближающееся к нему. Он не мог различить деталей, но непроизвольно содрогнулся от мысли, что ему придется встретиться с эдаким чудовищем. Оно надвигалось прямо на него, не оставляя шансов на спасение. Моррисон изо всех сил вжался в корпус. Кораблю едва удалось избежать столкновения. Но доктор с ужасом почувствовал, как его с силой оторвало от корабля и притянуло к огромной молекуле. У него промелькнула мысль: неужели Калинина ошибочно придала костюму электрический заряд, волей случая совпавший с зарядом этой молекулы… При нормальных обстоятельствах это не имело бы никакого значения. Корабль и неизвестная структура пронеслись бы мимо друг друга на такой огромной скорости, что ни о каком притяжении не было бы и речи. Но сейчас он сам являлся микроскопическим объектом, практически не имевшим ни массы, ни сопротивления. Возникло ощущение, будто две неумолимые силы пытаются разорвать тело на части. Это корабль и молекула боролись за обладание несчастным Моррисоном. Увы, корабль сдался и, вздрогнув, понесся по течению. Он удалялся так быстро, что тут же пропал из виду.

Альберт остался абсолютно один. Он даже не сразу понял, в каком положении оказался. Один, размером с атом, в огромной клетке мозга, совершенно беспомощный. Единственная нить, связывающая его с жизнью и реальностью — корабль, — оборвалась.

Прошло несколько минут.

Моррисон силился понять, где он и что с ним случилось. Из всех чувств осталось лишь одно — жуткая паника. Осознав, что пока жив, доктор даже пожалел об этом. Лучше умереть незаметно, чем обреченно ожидать конца каждую минуту.

Надолго ли хватит кислорода? Когда поднимется критический уровень температуры и влажности? Пока не чувствовалось никаких изменений, но… Не погаснет ли фонарик, вынуждая его принять смерть в непроглядной тьме? Альберта обуяло безумие. В голове роились дурацкие мысли: «Жив ли я еще? А как это — умирать? Почувствую ли я что-нибудь, перестав дышать?» На ум даже пришла молитва Аякса, в которой тот просил Зевса ниспослать ему смерть днем. И то верно, лучше прощаться с жизнью при дневном свете, а еще лучше, если кто-то заботливо будет держать твою руку.

Что же делать? Ждать? В чем ошибка? О господи, он был еще жив!

Удивительно, но страх, достигнув апогея, пошел на спад. На смену ему пришло любопытство и жгучее желание выжить. Можно ли как-то оторваться от этого чудовища? Уж слишком унизительно умереть в таком положении. Как муха, прилипшая к варенью. Расстояние между ним и кораблем с каждой секундой увеличивалось. Ему в голову пришло, что только чудо поможет ему вернуться на корабль.

Эта мысль привела его в ярость. Доктор собрал все силы, пытаясь оторваться. Ничего не получалось. Он понял, что этим только повышает температуру внутри костюма. Тогда он ухватился за незнакомую молекулу, но руки отскочили от нее как однополярные заряды.

Доктор пошарил слева, справа, внизу. Где-то должен быть противоположный заряд. Тогда бы он смог, держась за него, еще раз попытаться оторваться от громадины. Раздался щелчок, его правая рука прилипла к оболочке. Он остервенело вцепился в это место, пытаясь прорваться к атому (если это был атом), электрический заряд которого отличался от основного заряда структуры. Почувствовал сопротивление структуры от слишком сильного сжатия. А затем она вдруг распалась прямо в его руках… Он с удивлением уставился на свои руки, силясь понять, что же произошло. Не было ни хлопка, ни удара. Кусок структуры испарился, исчез, будто его и не было.

Моррисон решился на повторный эксперимент, то тут, то там хватаясь руками за молекулу. Господи, да ведь Баранова говорила, что поле минимизации слегка распространяется и за пределами корабля. Вполне возможно, что оно распространяется и вокруг костюма. Когда он сдавливал в руках часть какого-то атома, атом попадал в поле минимизации и его размеры тут же уменьшались, после чего он отскакивал от основной структуры. Итак, все, за что можно ухватиться руками, будет минимизироваться. Каждый атом или часть каких-то структур, уменьшаясь, превратятся в крошечную частицу, с массой меньше массы электрона. Их скорость тут же увеличится до скорости света, и они исчезнут из виду. С этой мыслью Моррисон, колотя по захватчику руками и ногами, смог оторваться. Да здравствует свобода!

Пусть корабль был пока недосягаем, но теперь хотя бы можно было следовать за ним. Хотя что толку? С учетом минимизации доктора отделяли от корабля добрые десятки километров. Затем Моррисона посетила другая мысль. Чтобы высвободиться, ему пришлось минимизировать несколько атомов. Подобный процесс определенно нуждается в энергии. Пусть в небольшом количестве, поскольку масса атомов невелика, но все равно ее пришлось где-то раздобыть. Откуда же она взялась? По-видимому, из минимизированного поля костюма. Значит, поле его ослабло. Но вот вопрос — насколько? Уж не потому ли совсем не чувствуется повышения температуры? А если процесс минимизации окружающих предметов отбирает не только энергию, но и тепло? Доктора мучило одно соображение: если он освободился от огромной молекулы за счет ослабления поля минимизации, не означает ли это, что ему пришлось немного увеличиться в размерах? А если так, где гарантия, что не начнется неуправляемый обратный процесс?

Баранова ведь как-то упоминала о бесконтрольной деминимизации. Чем меньше объект, тем больше риск. А он был сейчас ничтожных размеров. На борту корабля доктор был частью общего минимизированного поля и представлял собой часть объекта размером с молекулу. Когда его прибило к огромной клетке, он стал частью еще большего объекта. Но сейчас он один, к тому же размером с атом. Над ним нависла угроза деминимизации. Может, не совсем внезапной, так как произойдет она за счет ослабления поля минимизации нормальных объектов.

Почувствует ли он увеличение? Процесс наверняка начнется медленно, но с увеличением его собственных размеров возрастет и влияние на окружающие предметы. Взрыв неизбежен. Если он действительно увеличивается, наступит смерть. Он еще дышит. Но каждая секунда может оказаться последней, его поглотит небытие.

Вполне достойная смерть. К чему он мучил себя мыслями о том, что с ним произойдет? Не все ли равно, как он окончит свои дни? С другой стороны, он разумное живое существо, способное чувствовать и думать. Моррисон засмотрелся на движущиеся молекулы воды, они резво кувыркались и прыгали. Если он увеличивается в размерах, то им положено уменьшаться. И наоборот. Затаив дыхание, доктор пригляделся. Да, они уменьшались. Неужели смерть? Или шутка растревоженного воображения?

Стоп! Ему вдруг показалось, что молекулы воды, наоборот, стали увеличиваться. Если так, то теперь он должен уменьшаться. Неужели он дойдет и до размеров податома? Или подэлектрона? Тогда если скорость увеличится до скорости света, он взорвется, погибнет в вакууме, но так и не узнает об этом. Нет, все-таки молекулы сокращались, а не расширялись.

Моррисон закрыл глаза и глубоко вздохнул. Кажется, он начинает терять рассудок. Или у него отказывает мозг? Тогда лучше умереть! Лучше смерть, чем жизнь с пораженным мозгом. Но может, все-таки молекулы воды пульсируют? Если да, то почему?

«Думай, Альберт Моррисон, думай на полную катушку. Ты же ученый. Найди объяснение. Почему они пульсируют?»

Он знал, почему поле может ослабеть из-за минимизации окружающих предметов. Но вопрос, как же оно может усилиться, оставался без ответа. Для этого следовало получить энергию. Только откуда?

А что, если от окружающих его молекул? Из-за своих объемов, из-за массы они обладали большей теплоэнергоемкостью, чем он. Их температура была выше. Соответственно, тепло из окружающего пространства передастся его костюму. И вскоре его температура достигнет температуры крови. И тогда он сразу погибнет от избытка тепла. Когда он выходил из корабля в первый раз, это едва не произошло. Но сейчас опасность заключалась не только в высокой интенсивности тепловой энергии, но и в энергии минимизированного поля. При случайном столкновении с молекулами воды попадающая к нему энергия необязательно тепловая, это энергия активизации процесса минимизации. Поле приобретет интенсивность, он начнет уменьшаться.

Это приемлемо для тех случаев, когда минимизированный объект окружен предметами нормальной величины с более высокой температурой. Энергия в виде тепла или в виде интенсивности поля поступает от больших объектов к меньшему, минимизированному. Более того, вероятно, чем меньше этот объект, тем больше он минимизирован, тем сильнее его поле. Наверняка корабль тоже пульсирует, только из-за довольно больших размеров незаметно. Вот почему скорость броуновского движения не увеличивалась, а процесс обогащения кислородом шел без особых усилий. В обоих случаях минимизированное поле играло роль амортизатора.

Но он, Моррисон, находясь в клетке совершенно один, обладал меньшей массой, и для него этот приток энергии переходил в процесс минимизации, а не в тепло. Кулаки беспомощно сжимались. Он выронил компьютер, но теперь даже собственная программа для него уже ничего не значила. Несомненно, все остальные: и Баранова, и, конечно же, Конев предполагали подобный исход, но не удосужились его предупредить. Во второй раз его молча отправляли в лапы смерти. Но что толку от того, что он теперь узнал? Какая польза?

Тут он резко открыл глаза. Да, снова пульсации. Несомненно. Теперь он их чувствовал очень ясно. Молекулы воды расширялись и сокращались, следуя своему внутреннему неровному ритму. Они отдавали полю свою энергию, чтобы тут же вернуться. Доктор, проникнувшись ритмом, принялся бормотать: «Больше-меньше, больше-меньше, больше-меньше». Наблюдая за расширением предметов, он чувствовал собственное уменьшение, как для облегчения процесса в него вливалось огромное количество энергии. Температура содержимого клетки была очень высока. Но, с другой стороны, эти элементы забирали у него практически всю энергию. Хотя и остатков ее хватило бы, чтобы в любую минуту он мог взорваться.

Когда молекулы воды расширялись (а он сам уменьшался), он был в безопасности, но стоило молекулам воды начать сокращаться (когда он увеличивался), для него наступал критический момент. Если молекулы воды будут сокращаться до тех пор, пока не исчезнут совсем, то он продолжит увеличиваться, приближаясь к роковой черте.

«Больше — меньше, меньше — стоп!»

Моррисон перевел дыхание, молекулы теперь начали расширяться. И снова ожидание. Потом еще и еще. Теплилась надежда, что сокращение рано или поздно прекратится.

Казалось, с ним играют, но ему все было безразлично. Чья-то невидимая рука снова подвела его к последней черте и снова вернула обратно. Сколько так может продолжаться? Рано или поздно запас кислорода кончится, и тогда он умрет жуткой медленной смертью от удушья.

Лучше мгновенная смерть.

Калинина истошно закричала. Она первая осознала, что случилось. От ужаса у девушки перехватило дыхание, она не могла выдавить из себя ни слова.

— Он исчез! Исчез! — пронзительно кричала она.

Баранова еще не разобралась в ситуации:

— Кто исчез?

Расширенными от ужаса глазами Калинина посмотрела на командира:

— Кто исчез? Как ты можешь это спрашивать? Альберт исчез!

Баранова ничего не понимающим взглядом уставилась туда, где только что находился Моррисон. Его там не было.

— Что случилось?

— Не знаю, — прохрипел Дежнев, — Мы немного свернули в сторону. Альберт, притянутый к корпусу, вероятно, сместился от центра притяжения. Я пытался избежать столкновения с… Даже не знаю, что это было.

— Устойчивая макромолекулярная органелла, — подсказал Конев, в волнении прижимая руки к лицу, — оторвала его от корпуса. Надо его отыскать. У него наверняка есть необходимая нам информация.

Баранова осознала свалившееся на них несчастье и жестко бросила Юрию:

— Информация! И это все, что ты в данный момент чувствуешь? Информация? Ты отдаешь себе отчет, что нам угрожает? Минимизированное поле Альберта теперь изолировано, а он всего лишь размером с атом. В любой момент может начаться процесс деминимизации. Его шансы здесь по меньшей мере в пятьдесят раз превосходят наши. С информацией или без нее, но мы должны вернуть его. Если он начнет деминимизироваться, он убьет Шапирова и тем самым заставит умереть нас.

— Глупый спор. Движут нами разные мотивы, но цель одна — вернуть его на корабль.

— Зачем мы послали его туда? — сказала Калинина. — Я знала, что это ошибка.

— Сделанного не вернуть, — резко ответила Баранова, — Хватит! Аркадий!..

— Пытаюсь, — откликнулся Дежнев, — Только не мешайте мне болтовней и не учите жить.

— Я не указываю тебе, что делать, тупица. Я приказываю тебе. Поворачивай назад! Назад!

— Ну уж дудки, — не согласился Дежнев, — глупее не придумаешь. Ты хочешь, чтобы я повернул на сто восемьдесят градусов и пошел против течения?

— Ты просто повернешь, а затем остановишь корабль, течение само принесет его к нам, — прошипела Баранова.

— Он висит, как червяк на крючке. Его не принесет к нам течением, — печально возразил Дежнев. — Мы должны перебраться на другую сторону дендрита, и встречный поток понесет нас обратно.

Баранова виновато потупила взор и произнесла:

— Прости меня, Аркаша, не хотела тебя оскорблять. Но если мы пойдем назад встречным потоком, то потеряем его из виду.

— Выбора нет, — настаивал Дежнев, — Нам не хватит энергии, чтобы самим пробиться обратно против течения.

— Аркадий, не надо скепсиса, — устало пробормотал Конев. — Мы не потеряем Альберта.

— Ты провидец, Юрий?

— Просто я слышу его. Вернее, чувствую. Точнее, чувствую мысли Шапирова через прибор Альберта.

Повисла тишина. Баранова, сраженная наповал, спросила:

— И что ты слышишь?

— Сигналы идут оттуда, — показал рукой Конев.

— Ты можешь определять направление? Но как?

— Не знаю. Чувство говорит, что он там!

— Аркадий, делай все, что можно, — велела Баранова.

— Я и так делаю, Наталья. Ты, может быть, и капитан, но я — лоцман. И сейчас мы играем в гляделки со смертью. Что мне терять? Как говорил мой отец: «Если висишь над пропастью, не пытайся поймать выпавшую из кармана монету». Конечно, было бы намного лучше, если бы у нас работала стандартная система, а не эта чудо-система с тремя смещенными двигателями.

Но Баранова уже не слушала его. Она беспомощно вглядывалась в темноту.

— Ну что ты, Юрий? Что подсказывают тебе мысли Шапирова? — спросила она у Конева.

— В данный момент — ничего. Слышен только шум. И еще — страдание.

— Думаете, часть мозга Шапирова осознает, что он в коме? — пробормотала Калинина, ни к кому не обращаясь.

— Неужели он чувствует себя пойманным в ловушку и пытается выбраться из нее? В ловушке — как Альберт, как мы. Все в ловушке? — Софью трясло.

— Мы не в ловушке, Софья, — отчеканила Баранова. — Мы способны двигаться. И мы во что бы то ни стало найдем Альберта. А затем все вместе выберемся из тела Шапирова. Ты слышишь меня, Софья? — Она с силой схватила Калинину за плечо.

Калинина вздрогнула:

— Слышу, слышу.

Затем Баранова повернулась к Коневу:

— Итак, кроме мучений, ты ничего не ощущаешь?

— Да, только страдания, причем чувствую сильно. — Он с удивлением уставился на Баранову. — Неужели ты ничего не чувствуешь?

— Абсолютно ничего.

— Но это настолько сильное ощущение! Сильнее, чем все, что я переживал, пока Альберт был на корабле. Не зря я предложил ему выйти наружу.

— Ты способен разобрать какие-нибудь слова? Мысли?

— Может, мы слишком удалены друг от друга. А может, Альберт не настроил толком компьютер. Ты действительно ничего не чувствуешь?

Баранова решительно покачала головой и вопросительно взглянула на Калинину. Та тихо сказала:

— Я тоже ничего не чувствую.

— А я вообще ничего не понимаю в ваших странных эмоциональных посланиях, — сказал Дежнев.

— Ты уловил слово «Хокинг». Альберт считает, что существуют разные виды мозга и что у нас с ним они совпадают. Возможно, он прав, — попытался успокоить его Конев.

— Откуда сейчас идут волны? — вновь спросила Баранова.

— Оттуда. — На этот раз Конев махнул в сторону задней части корабля. — Ты поворачиваешь, Аркадий?

— Да, — ответил Дежнев. — Сейчас мы приближаемся к полосе, разделяющей наши два потока. И я хочу слегка войти во встречный поток, чтобы мы двигались с небольшой скоростью.

— Хорошо, — одобрила Баранова.

— Не хотелось бы потерять американца. Юрий, а какова интенсивность волн? Она усиливается?

— Да, — удивленно сказал Конев, будто для него это было в диковинку.

— Это возможно?

— Не знаю, — ответил Конев, — ведь мы еще не приблизились к нему ни на йоту. Мы лишь разворачиваемся. Складывается ощущение, будто он сам приближается к нам.

— Если его каким-то образом оторвало от той громадины или он сам от нее избавился, поток принесет его к нам, останется лишь развернуться и оставаться на одном месте.

— Возможно.

— Юрий, — взволнованно обратилась к нему Баранова, — попытайся сконцентрироваться на сигналах. Держи Аркадия в курсе всех изменений, постоянно указывай ему направление. А ты, как только приблизимся к Альберту, без промедлений выворачивай на встречный поток и как можно ближе подходи к нему. Двигаясь с ним параллельно, нам будет легче сблизиться.

— Угу, если сам не управляешь кораблем, — проворчал Дежнев.

— Просто и трудно, — отчеканила Баранова, — это нужно сделать. Если мы проиграем, то… У нас нет другого выхода. Только со щитом.

Дежнев хотел что-то буркнуть, но быстро передумал. И снова наступила тишина. Тишина для всех, кроме Конева. Он улавливал шум проносившегося мимо потока мыслей.

Юрий стоял лицом к тому направлению, откуда доносились сигналы. Один раз пробормотал: «Намного сильнее».

Затем, несколько секунд спустя: «Кажется, я могу различить слова. Если только он подберется поближе…»

Конев напрягся, словно намеревался с применением грубой силы уловить чужие мысли, чтобы вложить их в свою голову. Пальцы неподвижно указывали в одну сторону, наконец он произнес:

— Аркадий, начинай поворот и приготовься войти во встречный поток. Быстро. Главное, чтобы он проскочил мимо нас.

— Как получится, выдержат ли двигатели, — ответил Дежнев. Затем добавил негромко — Боже, если бы я мог управлять кораблем при помощи того волшебства, что научило вас слушать потусторонние голоса. Тогда бы и проблем не было.

— Прямо, к мембране, — проигнорировал его замечание Конев.

Калинина первой заметила свет от фонарика Альберта:

— Вот он! — закричала она. — Лучик с его шлема!

— К чему смотреть, — сказал Конев, обращаясь к Барановой. — Я и так слышу эту лавину сигналов, как при извержении вулкана на Камчатке.

— Шум, Юрий? Без слов?

— Только страх, безотчетный страх.

На что Баранова заметила:

— Еще бы; не дай бог, случись это со мной, я бы себя чувствовала не лучше. Но как он это узнал? Ведь раньше мы получали спокойные мысли и образы, даже различали слова.

Дежнев, задыхаясь от трудов и нервов, произнес:

— Уж не навредили ли мы ему своим кораблем? Может, привели его мозг в возбужденное состояние?

— Не знаю. Мы слишком малы для этого, — скептически ответил Конев. — Мы даже не в состоянии навредить этой клетке.

— Приближаемся к Альберту, — предупредил Дежнев.

— Софья, — обратилась Баранова к Калининой, — ты способна определить его электрический заряд?

— Едва ли, Наташа.

— Попробуй сделать все возможное, чтобы мы смогли притянуть его.

— Он немного увеличился в размерах.

— Кроме того, производит колебания, — мрачно заметила Баранова. — Как только мы притянем его к кораблю, он станет частью нашего общего минимизированного поля, его размер тут же изменится в соответствии с нашим. Быстрее, Софья.

Послышался глухой удар о корпус корабля. Моррисона притянуло электрическое поле.

Глава 16 СМЕРТЬ

У Моррисона отшибло память. Ни одного воспоминания ни до, ни после того, как он попал на корабль. Никакие усилия не позволили ему сообразить, видел ли он корабль, заметил ли момент преобразования его электрического заряда, стерся даже тот момент, когда с него стягивали комбинезон.

Последнее, что он помнил, — отчаяние и одиночество, ожидание взрыва и боязнь смерти. Сейчас же над ним склонялось напряженное лицо Калининой. Между этими двумя эпизодами повис абсолютный провал.

Разве подобного не случалось? Два инцидента. И в каждом — заботливое лицо Калининой. Между происшествиями — всего несколько часов. Но создавалось стойкое ощущение, что все слилось воедино. Моррисон бессильно прохрипел по-английски:

— Мы движемся в правильном направлении?

Калинина, немного помолчав, медленно и тоже по-английски ответила:

— Да, Альберт, но это имело значение раньше, когда мы были в капилляре. После этого вы вернулись на корабль, а затем во второй раз вышли, но уже в нервную клетку. Сейчас мы в нейроне. Вспомнили?

Моррисон нахмурился. Что все это значило?

Однако постепенно память восстановилась. Он закрыл глаза и постарался еще раз прокрутить недавние события. Затем спросил уже по-русски:

— Как вы нашли меня?

Ему ответил Конев:

— Я чувствовал, и довольно остро, волны мыслей Шапирова, когда они проходили через прибор.

— Мой компьютер! Он цел?

— Он был привязан к вам. Вы услышали что-нибудь важное?

— Мысли? — Моррисон тупо уставился на него. — Какие важ ные мысли? О чем вы говорите?

Коневу не терпелось узнать многое, но он стоически одергивал себя. Поджав губы, Юрий подчеркнуто вежливо произнес:

— Когда вы были снаружи, я мог различать волны мышления Шапирова, которые проходили через ваш прибор. Правда, не было никаких конкретных слов и образов.

— А что же вы тогда чувствовали?

— Мучение.

В разговор вступила Баранова:

— Никто из нас, кроме Юрия, ничего не почувствовал. Но по тому, как он это описал, оно напоминало муки мозга, понимающего, что он в коматозной ловушке. А слышали вы что-нибудь конкретное?

— Нет.

Моррисон осмотрел себя с ног до головы. Он лежал на двух креслах, его голову держала Калинина. Моррисон попросил воды. Жадно выпил и заговорил:

— Увы, я ничего там не услышал, не увидел и не почувствовал. В моем положении…

Конев резко оборвал его:

— При чем тут ваше положение? Ваш компьютер передавал информацию. Я почувствовал волны даже на большом расстоянии. А вы, вы находились рядом. Как же вы могли ничего не чувствовать?

— Знаете, у меня проблем хватало. Я остался в гордом одиночестве, без надежды на возвращение и под угрозой неминуемой смерти. Остальное как-то не представлялось важным.

— Не верю, Альберт. Вы лжете.

— Не лгу. Госпожа Баранова, — подчеркнуто официально обратился он к Наталье, — я требую вежливого отношения к себе.

— Юрий, — строго сказала Баранова. — Не нужно никого обвинять. Если есть вопросы — спрашивай, но не более того.

— Хорошо, попытаюсь по-другому, — продолжал Конев. — Я ощутил бурю эмоций даже на большом расстоянии от прибора, исходя, естественно, из наших размеров. Вы же, Альберт, были совсем рядом с компьютером. Кроме того, он настроен на ваш тип мозга, а не на мой. Может быть, оба наших мозга и принадлежат к одной категории, но они отнюдь не идентичны. Вам полагалось острее прочувствовать мысли Шапирова, чем мне. Как вы объясните, что я многое слышал, а вы, находясь в самом источнике, с компьютером в руках, остались ни с чем?

Моррисон с усилием ответил:

— Господи, где мне было взять желание видеть и слушать? Меня унесло с корабля. Я был один как перст, один — поймите наконец!

— Сочувствую, но вам не требовалось усилий, чтобы включиться в работу. Мысли должны были сами заползать к вам в голову, несмотря ни на что.

— Все равно я ничего не чувствовал. Меня доконало одиночество и осознание, что я скоро умру. Я думал, что поднимется температура и все кончится. Все было как в первый раз…

Тут он засомневался и спросил Калинину:

— Ведь я два раза выбирался наружу?

— Да, Альберт, — нежно ответила она.

— Но потом ощутил, что моя температура не повышается. Вместо этого я начал пульсировать: становился то меньше, то больше. Меня вовлекло в какой-то процесс передачи минимизации вместо ожидаемой передачи тепловой энергии. Это возможно, Наталья?

Баранова немного подумала:

— Подобный эффект проявился из-за выравнивания поля минимизации. Исследования на сей счет пока не проводились. Но, будучи там, вы нашли подтверждение теории.

— Все вокруг меня изменяло время от времени размеры. Молекулы воды то сокращались, то расширялись. Со мной, казалось, происходило то же самое.

— Правильное допущение. Ваш опыт воистину бесценен. Вы не зря прошли через это.

Конев возмутился:

— Альберт, только вы продемонстрировали явное доказательство того, что за пределами корабля вы сохранили способность слышать, видеть, чувствовать. Так почему вы считаете, что вашу непростительную глухоту мы воспримем как должное?

Моррисон повысил голос:

— Слушайте, вы что, фанатик с проявлениями маниакального бреда? Полагаете, что в такие минуты само собой разумеется мыслить рационально и логично? Меня сковал абсолютный страх. С каждым сокращением молекулы я приближался к смерти. Продлись сокращение бесконечно, я бы также бесконечно расширялся. И в конце концов процесс неуправляемой деминимизации отправил бы меня к праотцам. В тот момент мне было совершенно без разницы, что происходит с волнами. Честное слово.

Лицо Конева исказила гримаса презрения:

— Если бы мне поручили ответственную работу и мне пришлось бы выполнять ее под дулами сотен орудий, даже в последние секунды я бы нашел в себе силы сосредоточиться на главной задаче.

— Как говаривал мой отец: «Никто не боится охотиться на медведя, особенно когда его нет», — сказал Дежнев.

Конев в бешенстве накинулся:

— Ты достал меня до печенок с папашиными прибаутками, ты, пьянь подзаборная.

— Дружок, ты повторишь мне это слово в слово, когда мы вернемся в Грот. Но имей в виду, тогда придется охотиться на медведя, который рядом, — ответил Дежнев.

— Юрий, не пора ли заткнуться? Ты не успокоишься, пока не переругаешься со всеми? — поинтересовалась Баранова.

— Наталья, я намерен продолжить работу. Альберт должен снова выйти наружу.

— Нет, — в ужасе шепнул Моррисон. — Никогда!

Дежнев, чей взгляд не светился доброжелательностью, съязвил:

— И это мы слышим от великого героя, готового помереть на боевом посту! Он должен делать свою работу. Поэтому необходимо снова вытолкать за борт бедолагу Альберта?!

Баранова поддержала Дежнева:

— Он прав, Юрий. Ты же не боишься и тысячи орудий, твое бесстрашие восхищает. И тем не менее Альберт был там уже дважды. Пришел твой черед.

Конев не соглашался:

— Но компьютер-то его изобретение. Он ориентирован на его мозг.

— Понимаю, — кивнула Баранова, — но ты сам заявлял, что у тебя тот же тип мозга. По крайней мере, ты чувствуешь те же волны, что и он. Ты же принимал сигналы, когда Альберта отнесло от нас на значительное расстояние? Так что, выбравшись наружу вместе с компьютером, ты запросто сможешь добыть ценнейшие данные для исследований. Что толку от ощущений Альберта, если ты не веришь ни единому слову.

Все смотрели на Конева. Даже Калинина отважилась бросить взгляд.

Моррисон кашлянул:

— Боюсь, что я с перепугу немного обмочил костюм. Чуть-чуть… Я испугался, и…

— Знаю, — ответила Баранова. — Я продезинфицировала и высушила его. Подобная мелочь не должна помешать Юрию самоотверженно исполнить свой долг.

— Мне не нравится ваш сарказм в мой адрес, но я выйду в клетку, — парировал Конев. — Неужели вы и в самом деле думаете, что боюсь этого? Единственное, в чем я уверен, так это в том, что Альберт больше настроен на прием информации. Но если он не выйдет еще раз, то это сделаю я. В надежде…

Он сделал паузу, а Дежнев добавил:

— В надежде, что не придется встретиться с медведем.

С горечью в голосе Конев ответил:

— Нет, старина, в надежде на то, что меня крепко пришпилят к кораблю. Альберт чуть не погиб из-за слабого притяжения, когда один из членов экипажа сработал не должным образом. Я бы не хотел, чтобы так поступили и со мной.

Калинина проговорила, ни к кому не обращаясь:

— Просто Альберт встретился со структурой, заряд которой идеально дополнял его заряд. Вероятность того, что это вообще могло произойти, был чрезвычайно мал. Но если и так, в следующий раз я попытаюсь использовать другие варианты заряд-ности корабля, чтобы избежать подобных неприятностей.

Конев согласно кивнул.

— Принимаю ответ, — сказал он, обращаясь к Барановой. А затем Моррисону: — Ты говорил, там отсутствует передача тепловой энергии?

— По крайней мере, если передача и есть, то очень незначительная. Только в изменении размеров.

— Тогда я не стану переодеваться.

— Юрий, ты пробудешь там недолго. Но мы не можем постоянно рисковать людьми, — отрезала Баранова.

— Понимаю, — ответил Конев.

С помощью Моррисона он натянул гидрокостюм.

Моррисон посмотрел сквозь корпус корабля и разглядел Конева. В прошлые разы все было с точностью до наоборот. Он торчал снаружи и посматривал внутрь. А потом и посматривать стало некуда, разве что по сторонам, утешая себя жалкими надеждами на спасение. Вряд ли он когда-нибудь забудет, как остался один в бескрайней вселенной человеческого разума.

Моррисона слегка раздражало слоновье спокойствие Конева. Тот даже не повернулся и не посмотрел в сторону товарищей. Он цепко держал компьютер, следуя поспешным инструкциям Моррисона об элементарных приемах настройки. Казалось, ученый с головой ушел в работу. Неужели и в самом деле этот тип до безрассудства храбр? Неужели у него хватило бы силы воли сконцентрироваться на работе, окажись он в ситуации, когда корабль сгинул вдали, а шансы на выживание растаяли, как первый снег? Моррисон, рассуждая о подвигах во имя науки, даже украдкой почувствовал стыд за свою трусость.

Он осторожно посмотрел на остальных членов экипажа. Дежнев оставался за пультом управления. Ему пришлось поставить корабль прямо у самой мембраны. Он предложил развернуться и встать на линии, разделяющей оба потока. В этом месте практически не ощущалось течения, и им не пришлось бы снова рисковать. Однако Конев тут же отверг предложение. Его тянуло туда, где проходила основная масса скептических волн. А для этого следовало двигаться вдоль самой мембраны.

Дежнев предложил еще перевернуть корабль вверх дном. Здесь, в клетке, точно так же как и в космосе, подобный финт не имел значения. Если встать вверх дном, камера подачи воздуха, к которой прикреплен Конев, выйдет не на мембрану, а на противоположную сторону. Опять же с целью предотвращения столкновения с цитоскелетными структурами.

Конев обозлился. Он заявил, что таких структур кругом как грязи, а вся суть эксперимента в том, чтобы он практически вплотную приблизился к мембране. Что ж, сейчас он снаружи, и пока никаких эксцессов. Дежнев занимался управлением, насвистывая себе под нос веселую мелодию. Баранова следила за приборами, время от времени задумчиво поглядывая на Конева. Только Соня выглядела обеспокоенной, каждую минуту поглядывая на Конева.

Внезапно Баранова спросила:

— Альберт, этот ваш прибор. Как вы думаете, Юрий справится с ним? Слышит он сейчас хоть что-нибудь?

Моррисон улыбнулся:

— В меру возможностей я настроил компьютер на него. Ему ничего не нужно делать. Только, при необходимости, отрегулировать фокус. Но, Наталья, гарантирую, он ничего не слышит и не чувствует.

— Почему?

— Если бы он уловил даже слабые волны, я бы тоже это услышал. Точно так же как и Юрий чувствовал меня, когда я барахтался в потоке жидкости. Сейчас я же не чувствую ничего. Абсолютно.

Баранова выглядела потрясенной.

— Но как же так? Если он получал какие-то сигналы, когда вы были там, то почему он ничего не чувствует, держа в руках ваш прибор?

— Возможно, изменились условия. Не забывайте о состоянии агонии, пойманном Коневым в процессе приема мыслей Шапирова. До того момента все проходило мирно, спокойно. И нате вам, такая неожиданность.

— Да, почти идиллия. Зеленые поля. Математические уравнения…

— Возможно, живая часть мозга Шапирова, если она еще способна к мышлению, наконец осознала то коматозное состояние, в котором находился организм. И случилось это как раз в течение часа, когда…

— Но почему именно в течение последнего часа? Очень странно. Именно тогда, когда мы находимся в мозге.

— Может, мы стимулировали процесс активным вторжением, что привело к осознанию сложившейся ситуации? А может, совпадение? Самая невероятная закономерность совпадений — это то, что они иногда случаются. А теперь на смену агонии и боли пришло состояние абсолютной апатии.

Баранова пребывала в нерешительности:

— Я не могу поверить. Неужели Юрий действительно ничего не чувствует?

— Попробуйте вернуть его. Он там уже десять минут. Более чем достаточно.

— А вдруг он что-то улавливает?

— Тогда категорически откажется вернуться. Ты же знаешь Конева.

— Постучите по обшивке, Альберт. Вы ближе, — попросила Баранова.

Моррисон выполнил просьбу, Конев повернулся к ним. Пластиковый шлем искажал черты лица, но хмуро сдвинутые брови сразу бросались в глаза. Баранова жестом приказала ему возвращаться. Немного поколебавшись, Конев кивнул. Моррисон удовлетворенно молвил:

— Вот доказательство.

Коневу помогли попасть на корабль. Лицо его сильно горело. Он отстегнул шлем и вдохнул полной грудью:

— Ух, как хорошо! Там становится все жарче, а вибрация уменьшается. Помогите мне снять костюм.

— Ты согласился вернуться только из-за этого? Из-за жары? — с надеждой в голосе спросила Баранова.

— Конечно.

— Что-нибудь почувствовал?

Конев нахмурился:

— Нет, ничего. Совершенно ничего.

Моррисон спрятал лицо, едва сдерживая удовлетворенную улыбку. Всегда приятно осознавать собственную правоту.

— Ну, Наташа, наш бравый капитан, — с улыбкой сказал Дежнев, — что дальше? Есть идеи?

На Аркадия никто не отреагировал, его слова остались не услышанными. Женщины ждали отчета. Конев вытирал пот с лица и шеи, поглядывая с неприязнью на Моррисона.

— Когда вы находились снаружи, шла интенсивная передача сигналов…

— Я объяснял вам, что ничего подобного не припомню, — холодно возразил Моррисон, — Может быть, все зависит от того, кто держит прибор?

— Не верю. Наука базируется не на вере, а на доказательствах. Если закрепить компьютер, то вы сможете поработать снаружи еще немного, минут десять, не больше.

Моррисон ответил:

— Не согласен. Сыт по горло.

— Черт, ведь я чувствовал мысли Шапирова, хоть вы и утверждаете обратное.

— Вы уловили только эмоции, а не мысли. Бессловесные эмоциональные состояния. Попробуйте еще раз.

— Ни за что.

— Вы испугались из-за неприятности. Но на этот раз все пройдет гладко. Со мной же ничего не случилось. Бояться нечего.

— Не стоит недооценивать мое умение паниковать от страха, — горько улыбнулся Моррисон.

Конев возмутился:

— Нашли время для шуток!

— Заявляю без тени улыбки, по натуре я труслив. У меня нет вашей…

— Смелости?

— Честно признаю, я не смельчак, не храбрец.

Конев резко повернулся к Барановой:

— Наталья, ты — капитан. Отдай приказ Альберту.

— Нет смысла приказывать. Если он не в состоянии работать, мы ничего не добьемся. Насильно облачая его в скафандр и выпихивая наружу, мы не получим никакой пользы. Я могу лишь попросить. Альберт…

— Не стоит утруждаться.

— Еще одна попытка. Всего лишь три минуты. Если вы не получите сигнал…

— Не получу. Уверен, что не получу.

— Всего лишь три минуты, чтобы доказать это.

— Господи, к чему все это, Наталья? При нулевом результате Юрий обвинит меня в умышленном сокрытии ценных научных фактов и в сознательной порче компьютера. Между нами нет доверия, так что и разговаривать не о чем. Категорически заявляю, что я ничего не улавливал и не слышал. Наталья, а сама ты?

— Я ничего не чувствовала.

— Софья?

Калинина отрицательно покачала головой.

— Аркадий?

Дежнев произнес обиженно:

— Я вообще чурка бесчувственная.

— Что ж, остается один Юрий. Разве мы можем полностью положиться на его выводы? Я не буду так же суров, как он, и не стану обвинять его во лжи. Не виной ли всему его воображение и безумное желание услышать шапировские мысли? Легко выдать неосознанно желаемое за действительное.

Лицо Конева побледнело, но голос, слегка подрагивающий, оставался холодным:

— Забудем. Мы провели уже несколько часов в теле, и я прошу тебя об одном — о последнем эксперименте. Он может оправдать все.

— Нет, — ответил Моррисон, — я пас.

— Альберт, — уверенно заговорила Баранова. — На этот раз ошибки не будет. Последний эксперимент…

— Еще бы не последний, — вмешался Дежнев. — У нас энергия на исходе. Поиски Альберта изрядно истощили наши запасы.

— И тем не менее мы не посчитались с опасностью, — подхватил Конев. — Мы нашли тебя, Альберт, не оставили в беде. — А затем прибавил с нехорошей улыбкой — Кстати, если бы не твой прибор, я бы не смог указать твои координаты. Явное доказательство, что я не жертва воображения. Так что будь добр, рассчитайся со мной — и мы квиты.

Ноздри Моррисона стали раздуваться от ярости:

— Не смеши меня, воплощение милосердия: если бы меня не нашли, то тебе, как и всему экипажу, настал бы конец. Тебя бы первого разнесло на куски от спонтанной деминимизации.

Неожиданно корабль сильно тряхнуло, он даже накренился. Конев с трудом устоял на ногах, ухватившись за спинку кресла.

— Что это? — воскликнула Баранова.

Калинина сосредоточенно склонилась над компьютером:

— Я не уверена, но, похоже, рибосома.

— Рибосома? — изумленно переспросил Моррисон.

— Вы удивлены? Они здесь повсюду. Это органеллы, производящие белок.

— Я знаю, что это, — оскорбленно буркнул Моррисон.

— Одна из них нанесла нам удар. Вернее сказать, мы нанесли ей. Впрочем, это не имеет значения. Всего лишь броуновское движение…

— Увы, гораздо хуже, — с ужасом крикнул Дежнев. — Посмотрите на вибрацию поля.

Моррисон повернулся и сразу же узнал явление, с которым уже столкнулся, оказавшись один в клетке. Молекулы воды интенсивно расширялись и сокращались.

— Остановите это! Остановите! — закричал Конев.

— Я пытаюсь, — с трудом выдавила из себя Баранова.

— Аркадий, отключи двигатели, передай всю энергию мне. Отключи кондиционеры, свет — все.

Баранова склонилась над слабо мерцающим компьютером. Они находились в абсолютной темноте, в человеческом мозгу, в одной из миллионов клеток. Моррисон видел только свет компьютеров Натальи и Сони, но чувствовал, что кризис еще не миновал. Воды молекулы продолжали вибрировать. Вибрировало минимизированное поле — все предметы, оказавшиеся в нем. И он сам. Каждый раз, когда он расширялся (а молекулы воды, казалось, сжимались), поле превращало часть энергии в тепло, и доктор мог чувствовать, как жар волной проносится по кораблю. Но после того как Баранова сконцентрировала энергию в поле, жар исчез. На какое-то время вибрация уменьшилась. Однако ненадолго, приступив к своим разрушительным действиям с новой силой. Кажется, Баранова не в силах справиться с ситуацией, и он, доктор Моррисон, через несколько минут погибнет. Корабль и экипаж, все превратится в пар. У него закружилась голова. В глазах потемнело. Опять доктор испытывал малодушие и трусость. И снова его захлестнуло чувство стыда.

Но время шло, а изменений не происходило. Моррисон шевельнулся. Итак, он уже умер, на том свете сейчас или на этом? Но эту мысль Моррисон туг же прогнал. Рядом послышались всхлипы. Нет, чье-то тяжелое дыхание. Он открыл глаза. И в тусклом свете разглядел чарующие черты Сони. Поскольку вся энергия была брошена на то, чтобы удержать корабль от деминимизации, единственным источником света служил лишь компьютер. Моррисон смог различить ее склоненную голову, растрепанные волосы и тяжелое, со свистом вырывающееся дыхание. Он с надеждой огляделся вокруг. Вибрация уменьшалась на глазах и через некоторое время совершенно прекратилась. Калинина подняла голову, на ее лице светилась счастливая улыбка.

— Вот и все, — произнесла она хрипловатым шепотом.

Корабль медленно осветился огнями. Первым, пытаясь восстановить прерывистое дыхание, заговорил Дежнев:

— Если я не умер, значит, еще поживу. Как говаривал мой отец: «Жизнь — не сахар, а смерть еще хуже». Спасибо, Наташа, низкий поклон.

— Не стоит меня благодарить, — ответила Баранова. Она как будто сильно постарела за эти минуты, и Моррисон не удивился бы, увидев седые пряди в ее волосах. — Я не смогла удержать энергию в поле. Это Софья спасла нас?

Глаза Калининой оставались закрытыми, грудь тяжело вздымалась. Она неподвижно откинулась в кресле, будто силы покинули ее, желая хотя бы несколько секунд понаслаждаться покоем и жизнью. Затем она тихо произнесла:

— Не уверена…

— Но что-то ты сделала.

— Не могла же я просто ждать смерти. Я превратила корабль в копию молекулы Д-глюкозы, в надежде, что клетка адекватно отреагирует и вступит во взаимодействие с молекулой АТФ-аденозинтрифосфата. При этом накапливалась фосфатная группа и энергия. Энергия должна была пойти на усиление поля минимизации. Затем я нейтрализовала корабль, и фосфатная группа уменьшилась. И снова Д-глюкоза, и снова приход энергии, снова нейтрализация, и так далее, и так далее… — Она тяжело вздохнула… — Снова и снова. Я так спешила, что вслепую нажимала на клавиши. Но, выходит, идея сработала. Корабль получил достаточно энергии, чтобы стабилизировать поле.

— Как же это тебе пришло в голову? — спросила Баранова, с немым восхищением посматривая на девушку. — Я никогда и не слышала, что это может…

— Я тоже, — ответила Калинина. — Просто сегодня утром, еще до того, как мы ступили на корабль, я задумалась, что делать, если начнется спонтанная деминимизация. Нам потребуется энергия, но если системы корабля не справятся, сможет ли сама клетка обеспечить нас энергией? Если да, то только с помощью АТФ. Я не знала, сработает ли этот принцип. Пришлось расходовать энергию корабля. Я понимала, что энергии, полученной из АТФ, может не хватить или же она не поможет противостоять деминимизации. Шла на огромный риск.

Дежнев тихо произнес:

— Как сказал бы мой отец-старик: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского». — Его голос окреп: — Спасибо тебе, маленькая Софья. Моя жизнь в твоих руках. Я отдам ее тебе в вечное пользование. Больше того, женюсь на тебе, если ты не против.

— Аркаша, ты настоящий рыцарь, — улыбнулась Калинина, — но о женитьбе я тебя не попрошу. А вот жизнь… в случае необходимости этого будет вполне достаточно.

Баранова, придя в себя, сказала:

— Я обязательно опишу это в отчете. Твой ум и быстрота реакции спасли команду.

Моррисон все еще не мог произнести ни слова. Его хватило лишь на то, чтобы молча взять ее руку, поднести к губам и поцеловать. Затем, решительно откашлявшись, со всей нежностью, на которую был способен, доктор торжественно произнес:

— Спасибо, Софья…

Она смутилась, но убрала руку не сразу.

— Могло и не получиться. Я не думала, что это возможно.

— Если бы не получилось, мы бы здесь не сидели, — сказал Дежнев.

Только Конев хранил молчание, набычившись в своем углу, и Моррисон повернулся к нему. Юрий, как и всегда, сидел очень прямо, отвернувшись от них. Внезапно окрепшим голосом, с еле сдерживаемым гневом, Моррисон произнес:

— Что скажешь, Юрий?

Конев бросил на него взгляд через плечо и ответил:

— Ничего.

— Ничего?!

— Софья спасла экспедицию. Да, удачно выполнила свою работу.

— Свою работу? Это больше, чем ее работа! — Моррисон резко наклонился и схватил Конева за плечо. — Она спасла всех нас. Если ты все еще жив, то только благодаря ей. По крайней мере, мог бы ее лично поблагодарить.

— Я буду делать только то, что сам посчитаю нужным, — прошипел Конев, дернув плечом и освободившись от руки Моррисона. Но доктор не успокоился.

— Эгоист, варвар, — прохрипел он. — Ведь ты же любишь ее, но не можешь выдавить из себя ни одного доброго слова, подонок!

Конев подскочил, и они неловко затоптались на своих местах, пытаясь достать друг друга кулаками. Им мешали пристегнутые ремни и невесомость.

— Не бей его! — закричала Калинина.

«Он никогда не ударит меня», — подумал Моррисон, пыхтя и отдуваясь. Последний раз он дрался лет в шестнадцать, и с тех пор его техника боя отнюдь не улучшилась.

Внезапно резкий голос Барановой расставил все по местам:

— Прекратите! Оба! — Они остановились. Баранова продолжала: — Альберт, вы здесь не для того, чтобы затевать мордобой. А тебе, Юрий, ни к чему выглядеть грубияном. У тебя это в крови. Если ты не желаешь признать…

С заметным усилием Софья произнесла:

— Я не прошу ничьей благодарности, ничьей.

— Благодарности?! — с гневом воскликнул Конев, — Перед тем как началась деминимизация, я пытался заставить этого трусливого америкашку поблагодарить нас за его спасение. Мне не нужны были его слова. Здесь не версальские нравы. Нечего приседать и кланяться. Я хотел, чтобы он делом доказал свою благодарность. Но этот гад отказался. И после этого меня будут учить, как и когда говорить спасибо?

Моррисон ответил:

— Я уже сказал, что не сделаю этого, и повторяю это сейчас.

Вмешался Дежнев:

— Мы ведем пустой разговор. Расходуем энергию, словно водку на свадьбе. Из-за поисков и деминимизации у нас осталось ее точнехонько на проведение контролируемой деминимизации. Мы должны выбираться отсюда.

Конев ответил:

— Чтобы провести там пару минут, не нужно много энергии. После уходим.

Конев и Моррисон злобно уставились друг на друга, и тут Дежнев произнес совершенно безжизненным голосом:

— Мой старый бедный отец говаривал: «Самая страшная фраза в русском языке “Это странно”».

Конев сердито набросился на него:

— Заткнись, Аркадий.

Дежнев тихо ответил:

— Я упомянул это лишь потому, что обнаружил одну странность.

Баранова отбросила волосы со лба — как заметил Моррисон, они блестели от пота — и спросила:

— Что странно, Аркадий? Говори прямо.

— Скорость молекулярного движения уменьшается.

После непродолжительной паузы Баранова спросила:

— С чего ты взял?

Дежнев устало взглянул на нее:

— Наташа, дорогая, если бы ты сидела на моем месте, то знала бы, что существуют волокна, пересекающие клетку…

— Цитоскелетон, — вставил Моррисон.

— Спасибо, Альберт, дорогой, — продолжил Дежнев с изящным взмахом руки, — Мой отец любил говорить: «Гораздо важнее знать суть явления, чем его название». Итак, это, как его там, не задерживает ни внутриклеточный поток, ни корабль, но я вижу, как оно вспыхивает позади. Так вот, оно вспыхивает все реже и реже. Когда волокна не двигаются — мы замедляем ход. Если я не делаю ничего, чтобы идти медленнее, выходит, что внутриклеточный поток останавливается. Таково мое логическое умозаключение, Альберт.

Калинина, потрясенная, сказала тихим голосом:

— Думаю, мы повредили клетку.

Моррисон заметил:

— Одной клеткой больше, одной меньше, это не причинит вреда Шапирову, особенно в его состоянии. Не удивлюсь, если клетка погибнет. В конце концов, корабль мчался за мной на огромной скорости, вибрация была очень сильной, это могло повредить клетку.

Конев нахмурился:

— Это сумасшествие. Мы же размером с молекулу! Неужели вы считаете, что мы чем-то могли повредить клетку?

— Ни к чему углубляться в обоснования, Юрий. Это факт. Внутриклеточный поток останавливается, и это ненормально.

— Прежде всего это лишь мнение Аркадия, — сказал Конев, — а он не невролог…

— А что, глаза есть только у неврологов? — с жаром воскликнул Дежнев.

Конев бросил быстрый взгляд на Дежнева и продолжил:

— Кроме того, мы не знаем, что является нормальным для живой клетки мозга на данном уровне наблюдений. В потоке могут быть свои вспышки и затишья, вполне возможно, перед нами временное явление.

— Факт заключается в том, что мы больше не можем использовать эту клетку, а у нас не хватает энергии, чтобы найти другую.

Конев скрипнул зубами:

— Все-таки что-то мы должны сделать. Мы не можем сдаться.

Моррисон обратился к Барановой:

— Наталья, принимайте решение. Есть ли смысл в дальнейшем исследовании этой клетки? Нужно ли искать другую?

Баранова в задумчивости покачала головой.

Все повернулись к ней, и Конев, воспользовавшись ситуацией, схватил Моррисона за плечо и притянул его к себе. Его глаза потемнели от гнева. Он прошептал:

— С чего вы взяли, что я влюблен в нее… — Он кивнул в сторону Калининой. — Что дает вам право так думать? Отвечайте.

Моррисон равнодушно взглянул на него.

В этот момент Баранова тихо заговорила, игнорируя вопрос Моррисона:

— Аркадий, что ты делаешь?

Дежнев, склонившийся над пультом управления, поднял голову:

— Восстанавливаю связь.

— Разве я отдавала приказ?

— Мне велела необходимость.

Конев вмешался:

— Тебе не приходило в голову, что мы не сможем управлять кораблем?

Дежнев хмыкнул и с мрачной иронией спросил:

— А тебе не приходило в голову, что никакого управления кораблем может больше не потребоваться?

Баранова терпеливо выясняла:

— Какая необходимость заставила тебя?

Дежнев ответил:

— Я думаю, дело не в одной клетке. Температура вокруг нас падает. Медленно.

Конев насмешливо улыбнулся:

— По твоим измерениям?

— Нет. По измерениям корабля. По фону инфракрасного излучения.

— Это ни о чем не говорит. Уровень излучения постоянно меняется. Колебания могут взлетать вверх и падать вниз, словно лодка, попавшая в тайфун, ниже и ниже. — Его рука опускалась в подтверждение слов.

— Но почему температура падает? — воскликнула Баранова.

Моррисон мрачно улыбнулся:

— Продолжайте, Наталья. Я думаю, вы знаете почему. И Юрий знает почему. Аркадий тоже догадывается. Эта необходимость и заставила его восстанавливать связь.

В салоне повисло неловкое молчание, раздавались лишь невнятные ругательства Дежнева, сражавшегося с системой связи корабля.

Моррисон оглянулся. Теперь, когда освещение восстановилось, он увидел ставшее уже привычным тусклое мерцание молекул, путешествующих бок о бок с ними. Только после слов Дежнева он обратил внимание на редкие отблески света вдоль линии, которая скользила прямо перед ними и с высокой скоростью исчезала над или под кораблем.

Несомненно, перед ними были очень тонкие коллагеновые волокна, сохраняющие форму нерегулярного нейрона и предохраняющие его от сворачивания в грубое сферическое образование под воздействием натяжения поверхности. Если бы доктор был повнимательнее, то заметил бы это и раньше. Ему впервые пришло в голову, что Дежнев, как пилот, должен был следить за всем, и в непредсказуемой ситуации, в которой оказался корабль, у Дежнева нет ни опытного советчика, ни инструкций, ни опыта, чтобы с достоинством сразу же разрешить проблему. Вне всяких сомнений, Дежневу приходилось тяжелее, чем всем остальным. Но в силу характера бессменного мичмана все, да и Моррисон тоже, относились к нему как к самому незначительному из членов экипажа.

«Несправедливо», — подумал Моррисон.

Дежнев выпрямился, надел наушники и сказал:

— Грот, вы меня слышите? Грот? — Затем улыбнулся. — Да, в этом смысле мы в безопасности. Сожалею, пришлось выбирать между связью и управлением кораблем. Как дела у вас? Что? Повторите, помедленнее. Да, я так и думал.

Он повернулся к остальным членам экипажа:

— Товарищи, академик Шапиров умер. Тринадцать минут назад он испустил последний вздох, и теперь наша задача — покинуть тело.

Глава 17 ВЫХОД

В корабле воцарилась мрачная тишина.

Калинина закрыла лицо руками и после долгого молчания прошептала:

— Ты уверен, Аркадий?

Дежнев, часто моргая, пытаясь сдержать слезы, ответил:

— Уверен? Он сколько недель был на грани смерти. А сейчас внутриклеточное движение замедляется, температура падает, Грот, подключивший к нему всю современнейшую аппаратуру, сообщает, что он мертв. Сомнений быть не может.

— Бедный Шапиров. Старик заслужил лучшей смерти, — вздохнула Баранова.

— Мог бы продержаться хотя бы час, — буркнул Конев.

— Ты бы провел с ним разъяснительную беседу, Юрий, — съязвила Баранова.

Моррисона охватила дрожь. До сих пор он обращал внимание лишь на окружавшие их красные кровяные тельца, на специфические частицы внутриклеточного пространства нейрона. Восприятие ограничивалось минимумом окружающего его пространства.

Теперь он понял, что в их положении, когда корабль размером с молекулу глюкозы, а сам он чуть больше атома, тело Шапирова покажется в два раза больше, чем планета Земля.

Итак, он замурован в огромной массе мертвого органического вещества. Доктор почувствовал нетерпение из-за затянувшегося молчания. Горевать можно попозже, а сейчас… Его голос прозвучал громче, чем следовало бы:

— Как мы отсюда выберемся?

Баранова с удивлением взглянула на него широко раскрытыми глазами. Моррисон не сомневался, что горечь утраты вытеснила мысль о необходимости покинуть тело.

Ей пришлось приложить заметные усилия, чтобы принять деловой вид.

— Ну, для начала необходимо до некоторой степени деминимизироваться.

— Почему до некоторой? Почему бы нам не провести полную деминимизацию? — И, словно предупреждая возможные возражения, продолжил: — Да, мы повредим тело Шапирова, но это мертвое тело, а мы пока еще живы. В первую очередь неплохо бы думать о себе.

Калинина с упреком взглянула на Моррисона:

— Даже мертвое тело заслуживает уважения, Альберт, особенно тело такого великого ученого, как академик Петр Шапиров.

— Да, но не настолько же, чтобы рисковать жизнями пяти человек.

Нетерпение Моррисона росло. Он знал Шапирова лишь шапочно, и для него он не был личностью и полубогом, каким его считали все остальные.

Дежнев сказал:

— Помимо вопроса об уважении, хочу напомнить, что мы находимся в черепе Шапирова. Попытка разрушить череп с помощью минимизационного поля сожрет слишком много энергии, и деминимизация примет неуправляемый характер. Мы должны найти другой выход.

Баранова согласилась:

— Альберт прав. Возвращаемся. Я произведу деминимизацию до размеров клетки. Аркадий, пусть Грот определит наше точное местонахождение.

Моррисон взглянул на клеточную мембрану, находящуюся в удалении от них. Первым признаком деминимизации являлось то, что молекулы начинали уменьшаться. Словно эти маленькие шарики, заполнявшие пространство вокруг, сжимались. Точь-в-точь, как воздушные шары, из которых выпустили воздух. И отдаленные макромолекулы — белки, нуклеиновые кислоты и еще более крупные клеточные структуры — также сжимались. Клеточная мембрана, казалось, приближалась к ним, ее очертания становились четче.

Столкновение казалось неизбежным, и Моррисон инстинктивно сжал зубы, напрягшись в ожидании удара.

Но ничего не случилось. Мембрана надвигалась все ближе и ближе, как вдруг ее просто не стало. Слишком слабая структура, чтобы противостоять миниатюризационному полю. Хотя корабль до некоторой степени увеличился, доктору по-прежнему было слишком далеко до человеческих размеров, и молекулы мембраны, попадая в поле и уменьшаясь, теряли контакт друг с другом, так что целостность картины происходящего исчезала.

Моррисон словно завороженный следил за всем. Постепенно среди хаоса он начал узнавать внутриклеточные коллагеновые джунгли, с которыми они столкнулись, перед тем как попасть в нейрон. Они также продолжали сжиматься, и вскоре коллагеновые стволы и канаты превратились в тонкие нити.

Баранова сказала:

— Вот и все. Нам нужно помнить о размерах малой вены. Дежнев хмыкнул:

— Однозначно. Энергии у нас не много.

— Ее хватит, чтобы выбраться из черепа, — уверенно ответила Баранова.

— Надежда умирает последней. Однако, Наташа, ты командуешь кораблем, а не законами термодинамики.

Баранова с укоризной покачала головой:

— Аркадий, определи координаты и не читай мне морали.

— Я уверен, что это сейчас не самое главное, — вступил в разговор Конев. — Расстояние, пройденное нами после капилляра, слишком мало, чтобы его можно было измерить.

Через несколько минут они получили данные, и Конев удовлетворенно хмыкнул:

— Так я и думал.

— Что толку, Юрий? Мы не знаем, в какую сторону направлен корабль, а двигаться можем только вперед. Ведь связь я восстановил, а это значит, мы не можем управлять кораблем.

— Ну что ж, раз так, продолжим двигаться в том направлении, куда идет корабль. Я уверен, что у отца Аркадия было высказывание и на такой случай, — усмехнулся Конев.

Дежнев тут же откликнулся:

— Он говорил: «Когда можно действовать только одним способом, нет необходимости принимать решение».

— Вот видишь, — сказал Конев, — в каком бы направлении мы ни двигались, все равно выберемся. Давай, Аркадий.

Корабль двинулся вперед, прокладывая себе путь сквозь хрупкие коллагеновые нити, прорываясь сквозь нейрон, разрезая аксон. С трудом верилось, что совсем недавно они находились в одном из таких же аксонов и он в их восприятии простирался на многие километры.

Моррисон сухо сказал:

— Предположим, Шапиров все еще жив, но нам необходимо покинуть тело. Как бы мы поступили?

— Что вы имеете в виду? — спросила Баранова.

— Я хочу знать, есть ли альтернатива. Пришлось бы нам в таком случае определять местонахождение корабля? Стали бы мы восстанавливать связь? А раз так, разве мы могли бы двигаться в каком-то другом направлении, не только вперед? Неужели нам не пришлось бы деминимизироваться, чтобы сократить путь с десятков тысяч до нескольких километров? Короче, разве для того, чтобы выбраться отсюда, стали б мы прокладывать свой путь по живым нейронам живого Шапирова, как мы это делаем сейчас по умирающим и уже мертвым?

— В общем, да, — ответила Баранова.

— А где же тогда уважение к живому телу? В конце концов, мы ведь не сразу решились нарушить неприкосновенность мертвого?

— Вы должны понять, Альберт, это вынужденная мера. Корабль поврежден, выбора нет. Да и в любом случае это гуманнее, чем ваше предложение провести деминимизацию прямо в мозгу, разнеся череп Шапирова вдребезги. Продвигаясь этим курсом, даже если бы Шапиров был жив, мы бы разрушили десяток-другой, ну, может быть, сотню нейронов, что вряд ли сказалось бы на состоянии Шапирова. Нейроны мозга постоянно погибают, так же как и красные кровяные тельца.

— Не совсем так. — Моррисон был неумолим. — Красные кровяные тельца постоянно восстанавливаются. Нейроны — никогда.

Конев резко прервал их:

— Аркадий, остановись. Надо определить местонахождение корабля.

Все разом умолкли, словно любое произнесенное слово могло повлиять на точность производимых Гротом расчетов. Наконец Дежнев передал результаты Коневу. Моррисон отстегнул ремни и осторожно переместился так, чтобы видеть экран церебрографа Конева.

На нем горели две точки. Тонкая красная линия соединяла их. Карта, воспроизведенная на экране, уменьшилась в масштабе, и обе точки устремились навстречу друг другу, а затем вернулись на исходные позиции. По мере того, как пальцы Конева мелькали над пультом, карта становилась сложнее и непонятнее. Моррисон знал, что Конев работает с ней при помощи специального прибора, делающего изображение стереоскопическим.

Через некоторое время Конев обратился к Барановой:

— На этот раз нам повезло. В каком бы направлении мы ни двигались, рано или поздно попадем в малую вену. В нашем случае это произойдет скоро. Мы недалеко от нее.

Моррисон облегченно вздохнул, но не удержался от вопроса:

— А что бы вы делали, если бы мы оказались далеко от вены? Конев холодно ответил:

— Тогда бы Дежнев снова отключил связь, и с помощью управления мы подошли бы к ней поближе.

Дежнев тем не менее с явным несогласием заявил:

— Слишком мало энергии.

— Двигайся вперед, Аркадий, — безапелляционно произнесла Баранова.

Через несколько минут Дежнев обратился к Коневу:

— Твоя карта верна, хотя еще несколько минут назад я бы за это не поручился. Вена — впереди.

Моррисон увидел причудливо изогнутую стену, теряющуюся в туманной дымке. Если это вена, то она не слишком удалена от капилляра. Он задумался, сможет ли корабль без проблем войти в нее.

Баранова спросила:

— Софья, есть ли у нас шанс с помощью электрического разряда войти в вену?

Калинина с сомнением взглянула на Моррисона и ответила:

— Не думаю, Наталья. Отдельные клетки, конечно, еще не совсем погибли, но в целом организм мертв. Я не думаю, что какая-нибудь клетка пожелает принять нас с помощью пиноцитозиса или еще как-нибудь.

— И что делать? — невесело спросил Дежнев. — Прокладывать путь силой?

— Конечно, — отозвался Конев. — Подойди вплотную к стенке вены. Небольшой ее участок подвергнется минимизации и дезинтеграции, мы сможем войти. Тебе не придется перегружать двигатели.

— Ага, — проворчал Дежнев, — слова знатока проблемы. К твоему сведению, оно произойдет за счет нашего поля, и на это потребуется еще больше энергии, чем на прокладывание пути силой.

— Аркадий, не сердись. Время от времени запускай двигатели и используй ослабление стенки вены, возникающее из-за минимизационного поля. Комбинируя оба способа, мы в результате затратим меньше энергии, чем при использовании одного.

— Надеяться-то можно, — отозвался Дежнев, — но сказать — еще не значит сделать. Когда я был маленький, мой отец однажды сказал: «Горячность — не доказательство правды». Он сказал мне это, когда я со страстностью клялся, что не ломал его трубку. Он спросил, понял ли я урок. А потом задал трепку.

— Хорошо, Аркадий, на твое усмотрение, — сказала Баранова, — а теперь двигайся вперед.

Вмешался Конев:

— Ты не зальешь мозг кровью. Шапиров мертв, кровотечения не будет.

— Ага, — отозвался Дежнев, — ты затронул интересную проблему. При обычных обстоятельствах, стоило нам войти в вену, как поток крови подхватил бы нас и понес в нужном направлении. Так когда кровь не движется, придется включить двигатели — но в каком направлении держать путь?

— Раз уж мы заговорили об этом, — спокойно ответил Конев, — тебе нужно повернуть направо. Так говорит цереброграф.

— Но если там нет течения, чтобы повернуть направо, а мы войдем под углом налево?

— Аркадий, ты войдешь под углом направо. Это тоже показывает цереброграф. Главное — войди в вену.

— Давай, Аркадий, — сказала Баранова, — нам не остается ничего другого, только полагаться на показания церебрографа.

Корабль быстро двинулся вперед, и как только нос корабля коснулся стенки вены, Моррисон почувствовал слабую дрожь работающих двигателей. Затем стенка просто поддалась, корабль оказался внутри вены.

Дежнев сразу же остановил моторы. Корабль двигался с быстро уменьшавшейся скоростью, оттолкнувшись от дальней стенки так аккуратно, что Моррисон не заметил никаких повреждений. Ширина корабля была примерно в два раза меньше ширины вены.

— Ну что, — сказал Дежнев, — направление верное? Если нет, то мы пропали. Я не смогу развернуться. Тут слишком тесно, Альберт не сможет выйти наружу, чтобы повернуть корабль, а энергии на минимизацию не хватит.

— Направление верное, — строго резюмировал Конев. — Двигайся вперед, и мы скоро выберемся. По мере продвижения вена расширится.

— Будем надеяться. Какое расстояние предстоит преодолеть?

— Пока не могу сказать, — ответил Конев. — Мне нужно проследить вену по церебрографу, посоветоваться с Гротом, подготовиться к введению иглы в вену как можно ближе к тому месту, где мы выйдем из черепа.

Дежнев сказал:

— Просто хочу напомнить, что наши запасы энергии ограниченны, так же как и способность двигаться. С минимизацией и деминимизацией, движением с низкой эффективностью, беготней не по тем капиллярам, с поисками Альберта мы использовали гораздо больше энергии, чем могли себе позволить.

Баранова спросила:

— Ты хочешь сказать, мы использовали всю энергию?

— Почти. Я только и делаю, что пытаюсь это донести до вашего сведения, — ответил Дежнев.

— Неужели нам не хватит ее, чтобы выбраться из черепа?

— В обычных условиях хватило бы даже сейчас. Если бы мы находились в вене живого организма, нас подхватил бы поток крови. Но движения нет. Шапиров мертв, и сердце его не бьется. Это значит, что мне придется прокладывать путь с помощью двигателей, и чем холоднее и гуще станет кровь, тем интенсивнее придется работать моторам, тем быстрее будет расходоваться энергия.

Вмешался Конев:

— Но нам нужно пройти всего лишь несколько сантиметров.

Дежнев яростно набросился на него:

— Всего лишь несколько? Неужели? При наших размерах нам придется пройти километры.

Моррисон спросил:

— Может, еще раз деминимизироваться?

— Нельзя. — Дежнев говорил на повышенных тонах. — У нас не хватит энергии. Неконтролируемая деминимизация не требует энергии, она высвобождает ее. Но контролируемая… Послушайте, Альберт, если вы спрыгнете с верхнего этажа небоскреба, вам не придется прилагать усилия, чтобы достичь земли. Но если вы захотите остаться в живых и спуститься с помощью веревки, то придется потрудиться, понимаете?

— Понимаю, — проворчал Моррисон.

Рука Калининой коснулась его руки и нежно пожала ее. Софья тихо сказала:

— Не обижайся на Дежнева. Он ворчит и рычит, но вытащит нас отсюда.

Баранова обратилась к Аркадию:

— Если горячность не является гарантией правды, как ты нам только что объяснил, то не гарантируют ее даже холодная голова и рассудочность. Скорее даже наоборот. Почему бы тебе просто не начать двигаться, может быть, нам хватит энергии, чтобы добраться до иглы?

Дежнев хмуро ответил:

— Это как раз то, что я собираюсь сделать, но если ты хочешь, чтобы я не терял головы, дай мне выпустить пар и выговориться.

Корабль тронулся, и Моррисон подумал про себя: «С каждым метром мы приближаемся к игле».

Это было не слишком успокаивающее рассуждение, так как остановиться в метре от иглы было не менее опасно, чем встать с заглохшими моторами в километре от нее. Тем не менее его сердце билось ровнее.

Теперь им попадалось больше эритроцитов и лейкоцитов, чем в артериях и капиллярах каких-то несколько часов назад.

Тогда существовало движение крови, и в непосредственной близости находилось не так уж много предметов. Сейчас же корабль двигался, расталкивая налево и направо бесчисленные объекты, оставляя их безмолвно раскачивающимися в кильватере.

Конев сказал:

— Мы идем правильным курсом. Вена становится заметно шире.

И это действительно было правдой. Моррисон заметил и сам, но не придал данному факту особого значения. Он слишком сосредоточился на самом движении.

Альберт почувствовал, что к нему возвращается надежда. Ошибка при выборе курса могла стать непоправимой. Вена начала бы сужаться, и они вновь попали бы в мозг. В этом случае у них вряд ли хватило бы энергии, чтобы еще раз найти выход в другую вену.

Конев что-то записал под диктовку Дежнева, затем кивнул:

— Пусть Грот подтвердит расчеты. Отлично.

Он на некоторое время склонился над церебрографом и затем сказал:

— Послушайте, они знают, в какой вене мы находимся, и введут иглу в том самом месте, которое я отметил на церебрографе. Мы будем там примерно через полчаса или даже раньше. Продержимся еще полчаса, Аркадий?

— Пожалуй, нет. Если бы сердце билось…

— Да, знаю, но оно не бьется.

Затем он обратился к Барановой:

— Наталья, ты можешь дать мне записи, все, что мы узнали о мыслительном процессе Шапирова? Я передам эту информацию, пусть и необработанную, в Грот.

— На тот случай, если мы не выберемся?

— Именно так. Мы здесь ради этих данных, им нельзя погибнуть вместе с нами.

— Ты прав, — ответила Баранова.

— При условии, — и его голос приобрел твердость, — что они вообще имеют хоть какую-то ценность.

Он бросил быстрый взгляд на Моррисона.

Конев придвинулся к Дежневу, и они занялись передачей информации от компьютера к компьютеру, от маленького к большому, из вены мертвого человека во внешний мир.

Калинина все еще держала руку Моррисона.

«Может быть, больше для своего собственного спокойствия, чем из интереса ко мне», — подумал Альберт.

Он тихо произнес:

— Софья, что произойдет, если энергия иссякнет раньше, чем мы подойдем к игле?

Она приподняла брови:

— Нам придется остаться на месте и ждать. Люди из Грота постараются помочь нам.

— Но разве сразу после того, как закончится энергия, не начнется спонтанная деминимизация?

— Да нет же. Минимизация — метастабильное состояние. Помнишь, мы говорили об этом? Просто останемся здесь на неопределенное время. В конечном счете когда-нибудь это случайное псевдоброуновское расширение и сжатие подтолкнет спонтанную деминимизацию, но кто знает, когда оно произойдет?

— Может быть, через годы?

— Возможно.

— Что толку? — спросил Моррисон, — Мы умрем от асфиксии. Без энергии мы не сможем восстанавливать запас воздуха.

— Я уже говорила, люди в Гроте постараются вытащить нас отсюда. Компьютеры работают, и они всегда смогут определить наше местонахождение.

— Но как они смогут найти нашу клетку среди пятидесяти триллионов таких же?

Калинина погладила его руку:

— Не надо пессимизма, Альберт. Нашу клетку легко отличить от других, к тому же именно из нее идет передача сигналов.

— Думаю, почувствую себя намного лучше, когда мы доберемся до иглы и нас не придется искать.

— Я тоже. Просто хочу доказать вам, что даже если у нас закончится энергия и мы сможем сами добраться до иглы, то не все потеряно.

— А если мы не сможем добраться до нее?

— Тогда нас вытащат отсюда другим способом. Грот своими силами займется деминимизацией.

— А сейчас они не могут сделать это?

— Мы окружены огромной массой неминимизированного вещества, и слишком трудно сфокусировать поле с необходимой точностью. Как только они вычленят нас из общей массы, все будет гораздо проще.

В этот момент Дежнев спросил:

— Это все, Юрий?

— Да, все.

— Тогда обязан предупредить вас, что мы сможем двигаться еще пять минут. Может быть, меньше, но никак не больше.

Моррисон судорожно сжал руку Калининой, молодая женщина вздрогнула от боли.

Моррисон извинился, выпустил ее руку, Софья принялась энергично ее растирать.

Баранова уточнила:

— Где мы сейчас, Юрий? Сможем дойти до иглы?

— Пожалуй, да, — ответил Конев. — Замедляй ход, Аркадий. Экономь энергию.

— Нет, — сказал Дежнев. — При этой скорости я сталкиваюсь с относительно слабым сопротивлением. Если замедлю скорость, сопротивление усилится, и мы потеряем энергию.

Конев возразил:

— Но мы не должны проскочить отметку.

— Не проскочим. Как только ты прикажешь остановить двигатели, ход замедлится из-за вязкости крови. Сопротивление усилится, и через десять секунд мы остановимся. Если бы у нас была наша обычная масса и инерция, при быстром торможении нас бы просто расплющило о стену.

— В таком случае остановись, когда я скажу.

Моррисон поднялся и вновь через плечо Конева взглянул на экран церебрографа. Он решил, что прибор работает с максимально возможным увеличением. Тонкая красная линия, показывающая движение корабля, приближалась к маленькому зеленому кружку, который, как догадался Моррисон, означал местонахождение иглы.

Но это было навигационное счисление, а энергия заканчивалась.

И Моррисон неожиданно сказал:

— Неплохо бы воспользоваться одной из артерий, они ведь пусты после смерти. Нам не пришлось бы тратить энергию на вязкость крови и сопротивление.

Конев ответил:

— Бесполезно. Корабль не способен двигаться в воздухе.

Он хотел продолжить, но в этот момент выпрямился и закричал:

— Стоп, Аркадий! Стоп!

Дежнев резко нажал на кнопку, и почти сразу же корабль остановился.

Конев указал рукой на большой светящийся оранжевый круг и сказал:

— Они используют волокнооптические методы, чтобы осветить кончик иглы. Грот заверил, что мы не пропустим ее.

— Но мы пропустили ее, — обреченно откликнулся Моррисон. — Смотрим на нее, но мы не в ней. Чтобы попасть туда, придется развернуться, а это значит, что Аркадию снова придется разобрать систему связи.

— Бесполезно, — сказал Дежнев. — Энергии хватило бы еще секунд на сорок пять, но начать движение с нуля нельзя.

— И что же теперь? — Моррисон вновь был на грани истерики.

— Ну что ж, теперь они будут двигаться к нам, — ответил Конев. — На том конце иглы тоже есть кое-какой интеллект. Аркадий, скажи им, чтобы они медленно приблизились к нам.

Оранжевый круг начал увеличиваться, постепенно превращаясь в эллипс.

Моррисон выдохнул:

— Они опять пропустят нас.

Конев ничего не ответил, но перегнулся через Дежнева, чтобы самому связаться с Гротом. На какой-то момент оранжевый эллипс еще больше вытянулся, но после резкого окрика Конева вновь превратился в круг. Игла была теперь рядом и направлена прямо на них. Неожиданно все вокруг пришло в движение. Неясные очертания эритроцитов и случайных лейкоцитов задвигались в направлении иглы. Корабль двинулся вместе с ними.

Моррисон видел, как оранжевый круг придвинулся и внезапно исчез. Конев констатировал с мрачным удовлетворением:

— Они всосали нас. Так что теперь мы в безопасности. Грот обо всем позаботится.

Моррисон собрался как мог, чтобы прогнать мрачные мысли, отключиться от происходящего. Будет ли он возвращен в нормальный мир или ему суждено провести остаток своих дней в пробирке — теперь от него не зависит.

Он закрыл глаза и попытался ни на что не обращать внимания, даже на биение сердца. В какой-то момент ощутил легкое прикосновение к своей руке. Это, наверное, была Калинина. Моррисон медленно убрал руку, словно говоря: «Не сейчас».

Через некоторое время раздался голос Барановой:

— Аркадий, передай им, пусть эвакуируют сектор С.

Моррисон невольно задумался, будет ли проведена эвакуация.

Сам бы он эвакуировался и без приказа, но там могли оказаться безумцы, готовые отдать все, лишь бы оказаться рядом при возвращении первого экипажа, исследовавшего живое тело. «Будет что порассказать внукам», — усмехнулся он. Доктор стал рассуждать, каково тем, у кого нет внуков или кто уходит из жизни слишком молодым и не успевает никому поведать о своих открытиях.

Смутно он осознавал, что намеренно морочит себе голову философиями. Нельзя не думать абсолютно ни о чем, особенно если ты провел большую часть жизни в размышлениях, но когда надо, можно мыслить о чем-нибудь незначительном. В конце концов, на свете столько всего, что…

Он, должно быть, уснул. Никогда бы не подумал, что может быть таким хладнокровным. Но это не хладнокровие.

Это усталость, спад напряжения, чувство, что кто-то другой, а не он готов принимать решение. И возможно, хотя он не хотел признаваться в этом, нагрузка была слишком велика для него, и он просто отключился.

Доктор вновь почувствовал легкое прикосновение к руке, пошевелился, открыл глаза. Слишком яркий и слишком обычный свет заставил его быстро заморгать, на глазах появились слезы.

На него смотрела Калинина:

— Просыпайтесь, Альберт.

Он вытер глаза, начиная осознавать окружающее, и спросил:

— Мы вернулись?

— Вернулись. Все в порядке. Мы в безопасности и ждем, пока вы придете в себя. Вы ближе всех к двери.

Моррисон оглянулся на открытую дверь, попытался приподняться и рухнул в кресло:

— Я слишком тяжел.

Калинина ответила:

— Я знаю. Я тоже чувствую себя слонихой. Не спешите, я помогу вам.

— Нет-нет, все в порядке. — Он отстранил ее.

Комната была заполнена людьми. Он замечал чужие лица, наблюдавшие за ним, улыбающиеся ему. Моррисон не хотел, чтобы они видели, как молодая советская женщина помогает американцу встать на ноги.

Медленно, слегка покачиваясь, он поднялся и очень осторожно направился к выходу. Несколько рук тут же подхватили его, не обращая внимания на уверения: «Все в порядке. Мне не нужна помощь».

Внезапно он остановился:

— Подождите.

Перед тем как ступить на землю, он обернулся и поймал взгляд Калининой.

— Что случилось? — спросила она.

Он ответил:

— Мне просто захотелось последний раз взглянуть на корабль, потому что вряд ли я когда-нибудь еще увижу его.

Моррисон с облегчением заметил, что сойти на землю помогали не только ему, но и всем членам экипажа. Казалось, для них готовили особое торжество, но Баранова сделала шаг вперед и сказала:

— Товарищи, уверена, у нас еще будет время для торжеств, но сейчас мы просто не в состоянии присоединиться к вам. Нам нужно отдохнуть и прийти в себя после трудного путешествия.

Ее слова были встречены приветственными криками. И только Дежнев сохранил присутствие духа. Он взял стакан с какой-то прозрачной жидкостью, доктор мог поручиться, что с водкой. Широкая улыбка на влажном лице Дежнева подтверждала догадку.

Моррисон спросил у Калининой:

— Сколько прошло времени?

— Думаю, больше одиннадцати часов, — ответила она.

Моррисон покачал головой:

— Словно больше одиннадцати лет.

Она слабо улыбнулась:

— Знаю, но часам не хватает воображения.

— Еще один из афоризмов Дежнева-старшего?

— Нет. Он мой.

— Чего я по-настоящему хочу, так это ванну, душ, свежую одежду, хороший обед, возможность покричать вволю и хорошенько выспаться. И именно в этом порядке, на первом месте — ванна.

— Вы все это получите, — ответила Калинина, — как и все мы.

Так и было. Обед показался Моррисону в высшей степени вкусным. Во время плавания напряжение подавляло аппетит, и теперь, когда он чувствовал себя в безопасности, голод дал о себе знать. Главным блюдом за обедом был жареный гусь огромных размеров. Разрезая его, Дежнев приговаривал:

— Не торопитесь, друзья мои. Отец говорил: «Переедание убивает быстрее, чем недоедание».

Сказав это, он положил себе на тарелку самый огромный кусок.

Единственным гостем за столом был высокий светловолосый мужчина. Его представили как военного представителя Грота, что и так сразу бросалось в глаза. Он был в форме и бряцал множеством наград. Все были чрезвычайно вежливы с ним и в то же время скованны.

Во время обеда Моррисон снова почувствовал напряжение. Военный часто посматривал на него, но молчал. Из-за его присутствия Моррисон так и не сумел задать самый важный вопрос, а когда тот ушел, Альберта разморило. Он был не способен сейчас отстаивать свою точку зрения. Когда он наконец-то бросился в постель, то его последней мыслью было то, что осложнений не избежать.

Завтракали поздно, в два часа дня. К Моррисону присоединилась только Баранова. Он был слегка разочарован, так как ожидал увидеть Калинину, но раз ее все равно не было, он решил не спрашивать о ней. Накопилось много других вопросов.

Баранова выглядела усталой, невыспавшейся, но счастливой. «Нет, пожалуй “счастлива” — это слишком сильное слово, — подумал Моррисон, — скорее она удовлетворена».

— У меня, — сказала она, — состоялся серьезный ночной разговор с представителем вооруженных сил и с Москвой. Товарищ Рощин сам беседовал со мной и остался очень доволен. Он не любит выставлять напоказ свои чувства, но сказал, что все время был в курсе событий. Когда мы отключили связь, у него пропал аппетит. Преувеличил, конечно, но приятно. Даже сказал, что прослезился, когда узнал, что мы в безопасности, и это похоже на правду. Сдержанные люди могут быть очень эмоциональными, когда прорывает дамбу чувств.

— Звучит неплохо, Наталья.

— Для всего проекта. Вы понимаете, что путешествие в живой человеческий организм планировалось не раньше чем через пять лет? Совершить его в несовершенном корабле и остаться в живых — настоящая победа. Даже бюрократы в Москве понимают, в каких чрезвычайных условиях мы работали.

— Сомневаюсь, что мы получили то, за чем отправлялись.

— Вы имеете в виду мысли Шапирова? Это, конечно же, было мечтой Юрия. В целом хорошо, что он уговорил нас. Если бы не он, мы бы не решились. Но неудача не умаляет нашего успеха. Если бы мы не вернулись, то наверняка было бы много нападок и критики. А так как мы первыми побывали в живом человеческом организме и благополучно вернулись — это навеки войдет в историю как подвиг советских людей. Еще долгие годы никто не сможет повторить ничего подобного, нам обеспечено лидерство в этой области. Я думаю, проект обеспечат финансами на долгое время.

Она широко улыбалась, и Моррисон вежливо кивнул. Он положил себе на тарелку омлет с ветчиной и спросил:

— Будет ли дипломатично подчеркнуто в этой ситуации, что одним членом экипажа был американец?

— Не надо так плохо о нас думать. То, что вы с риском для жизни вручную развернули корабль, особо выделено в отчете.

— А смерть Шапирова? Я надеюсь, нас не обвинят в ней?

— Все понимают, что смерть была неизбежной. Хорошо известно, что лишь с помощью последних достижений врачи поддерживали в нем жизнь. Сомневаюсь, что его смерти вообще уделят особое внимание.

— В любом случае, — сказал Моррисон, — кошмар позади.

— Кошмар? Ну что вы, пройдет месяц-другой, и вы будете с удовольствием вспоминать это приключение.

— Сомневаюсь.

— Вот увидите, придет время, и вы с удовольствием скажете: «Я был членом первого экипажа», и никогда не надоест повествовать об этом внукам.

«Вот и начало», — подумал Моррисон. Вслух же он произнес:

— Как видно, вы допускаете мысль, что я когда-нибудь увижу своих внуков. Что же будет со мной после завтрака?

— Вас снова отвезут в отель.

— Нет-нет, Наталья. Мне нужно знать, что будет дальше. Хочу предупредить, что если информацию о минимизационном проекте собираются опубликовать и устроить парад на Красной площади, то я не намерен принимать в нем участия.

— О парадах не может быть и речи, Альберт. И до публикаций еще далековато, хотя и ближе, чем день назад.

— Тогда без околичностей: я хочу вернуться в Штаты. Сейчас же.

— Разумеется, как можно быстрее. Думаю, ваше правительство очень обеспокоено.

— Надеюсь, — сухо ответил Моррисон.

— Они вряд ли захотели бы, чтобы вы вернулись раньше времени, — она пристально поглядела ему в глаза, — не получив шанса, как они считают, пошпионить за нами. Но теперь, когда все закончено, а я убеждена, они так или иначе узнают об этом, вас потребуют назад.

— И вы отправите меня? Мне обещали.

— Мы сдержим слово.

— Не стоит думать, будто я шпионил за вами. Я видел лишь то, что мне позволили увидеть.

— Знаю. Но неужели вы думаете, что после возвращения на родину вами не будут бесконечно интересоваться спецслужбы?

Моррисон пожал плечами.

— Об этом нужно было думать раньше.

— Правда, но это не помешает вернуть вас. Вы ничем их не порадуете, хоть они только и делают, что суют свой нос в наши дела и…

— Как и вы в наши, — с возмущением прервал ее Моррисон.

— Несомненно, — ответила Баранова с небрежным жестом, — Конечно, вы можете рассказать о нашем успехе. Мы ничего не имеем против. Сегодня американцы убеждают себя в том, что советская наука и технология далеко отстали. Это послужит хорошим уроком. Хотя одна вещь…

— А? — произнес Моррисон.

— Пустяк, но все-таки. При любом публичном выступлении вы должны утверждать, если этот вопрос возникнет, что приехали сюда добровольно, желая проверить свою теорию в тех условиях, которые невозможно создать в Америке. Это очень похоже на правду. Кто поставит ваши слова под сомнение?

— Мое правительство знает правду.

— Да, но и оно заинтересовано в некотором искажении правды. Ваше правительство, так же как и наше, не захочет международных скандалов. Помимо того, что обострения в отношениях между Соединенными Штатами и Советским Союзом сразу же восстановят против них весь остальной мир. Соединенные Штаты не захотят признать, что позволили выкрасть вас, как и мы не хотим признаваться, что сделали это. Ну же, Альберт, такой пустяк.

Моррисон вздохнул:

— Если вы вернете меня, как и обещаете, я буду молчать об этом похищении.

— Вы постоянно говорите «если…» — Баранова нахмурилась. — Вам трудно поверить в то, что я — человек слова? Почему? Потому, что я из Советского Союза? Два поколения живут в условиях мира, а старые предрассудки остались. Неужели нет места надежде на человечность?

— Нам по-прежнему не нравится ваша система.

— Но кто дает вам право судить нас? Нам не по душе ваши порядки. Впрочем, не обращайте внимания. Если мы начнем ссориться, это испортит день, а он должен быть счастливым и для вас, и для меня.

— Отлично. Не будем ссориться.

— Тогда давайте прощаться, Альберт. Когда-нибудь мы встретимся, я уверена.

Она протянула руку, и он пожал ее.

Баранова продолжила:

— Я попросила Софью проводить вас в отель и позаботиться о вашем отъезде. Думаю, вы не будете возражать.

— Нет, мне понравилась Софья.

Баранова улыбнулась:

— Я почувствовала это.

Это был счастливый день для Барановой, и даже усталость не могла помешать ей.

Усталость. Сколько потребуется провести безмятежных дней и ночей дома в окружении семьи, чтобы избавиться от нее? Но сейчас она одна, и на какое-то время можно отрешиться от всего и отдохнуть. Пользуясь случаем, Баранова с наслаждением вытянулась на диванчике в своем кабинете и погрузилась в приятную путаницу мыслей. Благодарность из Москвы и повышение — все перемешалось с теми днями на пляже в Крыму рядом с мужем и сыном. Она задремала и увидела, как пытается догнать маленького Сашу, который упрямо приближался к набегающим волнам морского прибоя, не думая о том, что может утонуть. В руках у нее был барабан, в который она била, стараясь привлечь его внимание, а он даже не оглядывался. Вдруг видение исчезло — стук барабана превратился в стук в дверь.

Она поднялась, поправила блузку и поспешила открыть. На пороге она увидела хмурого Конева.

— В чем дело, Юрий? — раздраженно спросила она.

— Никто не отвечал, а я знал, что ты должна быть тут.

Баранова впустила его, хотя не испытывала никакого желания общаться, тем более с ним.

— Ты что, совсем не спал? Выглядишь ужасно.

— У меня не было времени. Я работал.

— Над чем?

— А ты как думаешь, Наталья? Над данными, что мы получили.

Баранова почувствовала, как исчезает ее гнев. В конце концов, это его мечта. Мысль об успехе была приятна всем, кроме него. Только он потерпел поражение.

Она сказала:

— Сядь, Юра. Попытайся взглянуть правде в лицо. Мыслительный анализ не сработал, да и не мог. Шапиров был слишком плох. Даже в начале эксперимента он был на грани смерти.

Конев смотрел на Баранову абсолютно пустым взглядом, словно не слыша ее слов:

— Где Альберт Моррисон?

— Нет смысла обвинять его, Юра. Он сделал все, что мог, но мозг Шапирова умирал.

И снова пустой взгляд:

— О чем ты говоришь, Наталья?

— О тех данных, что мы получили. О данных, над которыми ты бьешься. Оставь это. То, что мы сделали, и без них великолепно.

Конев опустил голову:

— Великолепно и без них? Ты не понимаешь, что говоришь. Где Моррисон?

— Он уехал. Все кончено. Он летит в Соединенные Штаты. Как ему и обещали.

Глаза Конева широко раскрылись:

— Ни в коем случае! Он не может уехать! Он не должен уехать!

— Ну, перестань, — спокойно сказала Баранова, — о чем ты? Конев вскочил на ноги:

— Я просмотрел все данные, все очень просто, глупая баба. Мы должны задержать Моррисона. Любой ценой должны задержать его.

Лицо Барановой покраснело:

— Как ты смеешь оскорблять меня? Немедленно объяснись, или я отстраню тебя от проекта. Что за новая идея фикс?

Конев взмахнул рукой, словно его переполняло желание дать женщине пощечину.

Он вздохнул:

— Извини. Погорячился. Но ты должна понять. Все это время, что мы провели в мозгу Шапирова, пока пытались перехватить его мысли, Альберт Моррисон обманывал нас. Он знал, что происходит. Он должен был знать и нарочно вел нас не в том направлении. Мы должны задержать его и прибор. Мы не можем отпустить его.

Глава 18 ВОЗВРАЩЕНИЕ?

Моррисон стоически пытался держать свои чувства в узде. Возвращение домой — всегда радость. Вынужденная командировка завершилась благополучно, без потерь. Он теперь свободен, он в безопасности… Нет, страшно даже думать об этом.

Конев — воплощение подозрительности, к тому же чертовски умен. Осторожность превыше всего. Хотя… а вдруг с ним играют, как с мышью? А на самом деле его удел — влачить жалкое существование в СССР и удовлетворять растущие потребности советской науки. Может статься, его решили сломить, старый трюк — пробуждать надежду, а потом сокрушить ее. Действует безотказно. Способна ли Баранова на подлость? Пожалуй, да. Она же не колебалась ни минуты, в надежде заполучить его на корабль, когда грозилась втоптать в грязь репутацию Моррисона, превратить в жалкое посмешище. Есть ли для нее невозможное, так ли она жестока?

Доктор облегченно вздохнул, когда появилась Софья. Уж она точно не способна участвовать в грязных играх. А когда она одарила его счастливой улыбкой, последние сомнения почти рассеялись.

Девушка схватила его под руку и сказала:

— Вот вы и возвращаетесь домой. Примите мои поздравления.

И снова Моррисона кольнуло неверие, не были ли ее слова и выражение частью хорошо продуманной игры.

Тем не менее произнес:

— Надеюсь, домой.

И снова получил улыбку:

— Вы когда-нибудь летали на скиммере?

Моррисон помедлил, вспоминая что такое «скиммер», и переспросил:

— Ты имеешь в виду флайер на солнечных батареях?

— Советский вариант. Гораздо лучше. У него есть легкие моторы, ведь не всегда можно положиться на солнце.

Они быстро шли к выходу из здания.

— Мы будем в Малограде через пятнадцать минут. Вам понравится, ручаюсь. Это еще один способ отпраздновать наше возвращение.

— Я побаиваюсь высоты. Это безопасно?

— Абсолютно. Кроме того, я не могу устоять перед таким соблазном. Пока нас чествуют и ублажают — надо пользоваться. Стоит только захотеть, любые желания обретают плоть и кровь. Я сказала: «Нам потребуется скимммер», — и все заулыбались: «Ну конечно же, доктор Калинина. Скиммер в полном вашем распоряжении». Еще вчера, чтобы получить добавку в столовой, мне бы пришлось подавать увесистую пачку дурацких бумаг. Сегодня я — Герой Советского Союза, правда неофициально пока, как и все мы. И вы, Альберт, тоже.

— Надеюсь, мне не обязательно ожидать официальной церемонии, — настороженно уточнил Моррисон.

— Официальные церемонии пройдут прямо здесь, в Гроте. И вам передадут вашу награду. Возможно, это сделает наш посол в Вашингтоне.

— Ни к чему лишние заботы, — ответил Моррисон. — Я бы предпочел получить ее по почте.

Они свернули в незнакомый коридор, шли по нему так долго, что Альберт начал беспокоиться. Но вскоре они попали на небольшой аэродром и тревоги рассеялись.

Подошли к скиммеру. У него были длинные крылья, поблескивающие от фотогальванического покрытия, совсем как у американских флайеров. Но их самолеты полностью полагались на солнечные батареи, а у советского скиммера имелись небольшие моторы. Калинина многословно рассуждала об улучшении конструкции, но Моррисон подозревал, что советское фотогальваническое покрытие не так эффективно, как американское.

Девушка обратилась к механику, стоящему возле скиммера:

— Как прошла проверка?

— На ура, будто сладкий сон, — ответил тот.

Она улыбнулась и кивнула, но как только механик отошел, прошептала Моррисону:

— Я проверю еще раз. Не хотела бы потом участвовать в незапланированном ночном кошмаре.

Моррисон разглядывал скиммер со смешанным чувством любопытства и опаски. Машина походила на скелет самолета, каждая деталь казалась тоньше и длиннее, чем положено. Кабина же вообще была крошечной, напоминавшей мыльный пузырь.

Калинина забралась на место пилота и склонилась над приборами. Через некоторое время она развернула скиммер, проехала по взлетной полосе и вернулась обратно, проверила работу двигателей и наконец сказала:

— Мотор работает отлично, запас топлива предостаточный, и солнце светит вовсю. Что еще нужно для счастья?

Моррисон кивнул и оглянулся:

— Нужен пилот. Где он?

Калинина сразу же посерьезнела:

— Он? Разве существуют сексуальные ограничения? Я сама вожу свой скиммер.

— Вы?! — непроизвольно воскликнул Моррисон.

— Да, я. У меня есть права и даже квалификация пилота. Забирайтесь, Альберт.

— Извините, — запинаясь, пробормотал краснеющий Альберт. — Я… Я редко летаю и ничего не смыслю в самолетах. Просто считал, что пилот — это профессия, а не хобби, а самолет не автомобиль. Вы понимаете, что я имею в виду?

— И думать не хочу об этих глупостях. Забирайтесь.

Моррисон вскарабкался в кабину, следуя ее указаниям и стараясь не удариться ни обо что головой.

Сел на сиденье и с ужасом осознал, что справа от него скиммер совершенно открыт.

— Здесь что, нет двери?

— Зачем она? Дверь только испортит замечательное ощущение полета. Пристегнитесь, и вы будете в полной безопасности. Вот здесь, я покажу. Теперь готовы?

Она выглядела абсолютно уверенной и довольной.

— Насколько это вообще возможно, — ответил он.

— Не глупите. Вам понравится. Мы взлетим с помощью моторов.

Раздались резкий гул и ритмичные хлопки пропеллеров. Скиммер медленно поднялся в воздух и так же медленно развернулся.

Во время поворота он накренился в правую сторону, и если бы не ремни, то Моррисон запросто бы вывалился из кабины. Он с трудом удержался от страстного желания обхватить обеими руками Софью, при этом им руководили отнюдь не сексуальные побуждения.

Скиммер выпрямился, и Калинина торжественно изрекла:

— А теперь слушайте.

Она выключила двигатели и нажала на кнопку, над которой кириллицей было написано: «СОЛНЦЕ». Моторы умолкли, передний пропеллер начала вращаться. Скиммер медленно и практически бесшумно продолжал движение.

Девушка прошептала:

— Послушайте, это музыка тишины.

Моррисон напряженно глянул вниз.

Калинина сказала:

— Мы не упадем. Даже если облако закроет солнце или короткое замыкание выведет из строя фотогальваническое покрытие, у нас хватит топлива на много километров. Мы сможем благополучно приземлиться. А если топливо закончится, скиммер приземлится как планер. Даже если очень захочется побывать в авиакатастрофе, ничего не получится. Единственная настоящая опасность — сильный ветер, но его нет.

Моррисон с трудом проглотил слюну и сказал:

— Очень плавное движение.

— Конечно. Мы движемся не быстрее автомобиля, но ощущения намного приятнее. Я обожаю летать. Попытайтесь расслабиться и посмотрите в небо. Нет ничего более мирного, чем скиммер.

Он спросил:

— Когда вы начали летать?

— В двадцать четыре года я получила права мастера. Так же, как и Ю… Как и он. Сколько прекрасных летних часов мы провели в воздухе вместе!

Прекрасное лицо исказила нервная гримаса, и Моррисону внезапно пришло в голову, что она выбрала скиммер для полета в Мал оград исключительно ради воспоминаний.

— Опасно самостоятельно управлять самолетом, — сказал он.

— Не очень, если ты знаешь, что делать. Однажды мы летали в предгорьях Кавказа, вот там опасность была. Шквал ветра запросто может подхватить самолет и ударить о склон горы, и тут уже не до смеха. Но мы были молодыми и беспечными. Хотя для меня, может быть, это был бы счастливый конец.

Помрачневшее лицо через секунду осветилось улыбкой.

Моррисон снова запутался в женской психологии. Если сама мысль о Коневе делает ее такой счастливой, то почему на корабле она не могла себя заставить даже взглянуть на него?

Он сказал:

— Я вижу, ты не прочь поговорить о Юрии, Софья… — Он намеренно обратился к ней на «ты» и произнес запрещенное имя. — Похоже, это доставляет тебе даже удовольствие.

Калинина процедила сквозь зубы:

— Удовольствие мне доставляют вовсе не сентиментальные воспоминания, смею вас заверить, Альберт. Гнев, разочарование и разбитое сердце способны испортить человека. А мой характер достаточно подл, чтобы наслаждаться местью.

— Месть? Я не понимаю.

— Все очень просто, Альберт. Он лишил меня любви, а мою дочь — отца в тот момент, когда я не могла защищаться. Ему было наплевать на нас. У него одна мечта — воплотить в жизнь минимизационный проект и стать самым известным ученым в мире, а может быть, и в истории.

— Но у него ничего не вышло. Мы не получили необходимой информации из мозга Шапирова.

— Вы не знаете его. Он никогда не сдается. Я случайно увидела, как он смотрел на вас после возвращения. Я знаю этот взгляд, Альберт, по взмаху ресниц я способна читать его мысли. Так вот, он уверен, что вы лжете и скрываете ценную информацию.

— Мысли Шапирова? Но откуда?

— Знаете вы или не знаете — не имеет никакого значения. Он считает, что знаете, а потому спит и видит заполучить и вас и ваш прибор уж, конечно, больше, чем хотел меня или ребенка. А мне поручено проводить вас до трапа самолета и отправить на родину. И я с удовольствием погляжу, как он искусает себе локти.

Моррисон с изумлением взглянул на возбужденную девушку. Он и не подозревал, что Калинина способна быть злорадной.

Баранова внимательно выслушала сбивчивый рассказ и почувствовала, как заражается его убежденностью. Так случалось и раньше — когда он смог убедить ее, что можно изучить мозг умирающего Шапирова, а американский нейрофизик — ключ к нему.

На этот раз она пыталась сопротивляться.

— Это звучит невероятно.

Конев спросил:

— Какая разница, как это звучит, если такова правда?

— А это правда?

— Я уверен.

— По моему мнению, нам не хватает Дежнева. Он бы напомнил тебе отцовское высказывание, что убежденность — еще не гарантия правды.

— Не гарантирует ее и обратное. Пойми, его нельзя отпускать. Ни в коем случае, вполне вероятно, что его вообще нельзя от нас отпускать.

Баранова решительно покачала головой:

— Слишком поздно. Ничего нельзя поделать. Штаты хотят получить его обратно, и наше правительство согласилось. Отказываться от собственного слова — провоцировать кризис.

— Принимая во внимание, что поставлено на карту, мы должны рискнуть. Месяц-другой поголосят и бросят, зато мы получим то, что нам нужно… А затем, так и быть, выпустим… Или устроим несчастный случай…

Баранова вскочила на ноги:

— Нет! То, что ты предлагаешь, — немыслимо. На дворе двадцать первый век!

— Наталья, какой бы век ни был, перед нами стоит один и тот же вопрос: кто станет властителем Вселенной?

— Ты же знаешь, что не сможешь убедить Москву. Правительство получило желаемое — благополучно завершившееся путешествие в человеческое тело. Они никогда не поймут, что мы хотели узнать. Мы не объясняли им это.

— И зря.

— Юрий, ты знаешь, сколько времени пришлось убеждать их в необходимости заполучить Моррисона любым способом? Они не хотели рисковать тогда, а уж сейчас и подавно откажут.

— Правительство — это не один человек. Есть много высокопоставленных чиновников, убежденных, что мы слишком легко уступаем первенство Америке. Есть люди, к которым я могу обратиться…

— Знаю. Ты играешь в опасную игру, Юрий. Более опытные люди запутывались в подобных интригах и бесславно завершали жизненный путь.

— У меня есть шанс, и я должен воспользоваться им. А с правительством договорюсь. Но мы должны вернуть Альберта Моррисона. Без него проекту не бывать. Когда он должен улететь?

— Поздней ночью. Мы с Софьей решили не привлекать тех, кто негативно воспринимает сотрудничество с Америкой.

Его глаза округлились.

— С Софьей? А она тут при чем?

— Калинина отвечает за его возвращение. Она сама так захотела.

— Сама захотела?

— Мне показалось, она захотела побыть с ним еще немного. — В ее голосе прорезалась теплая нотка. — Может, ты и не заметил, но ей понравился этот американец.

Конев с презрением хмыкнул:

— Глупости. Уж я-то ее знаю как облупленную. Она увозит его от меня. Сидя рядом с ним в корабле, видя каждое его движение, она догадалась обо всем. И сейчас ее главная задача — оставить меня ни с чем.

Он вскочил на ноги и выбежал из комнаты.

— Юрий! — крикнула ему вдогонку Баранова. — Юрий, что ты собираешься делать?

— Остановить ее, — бросил он через плечо.

Наталья задумчиво смотрела ему вслед. Она могла бы остановить его. И власть, и средства были в ее руках, но… Что, если он прав? Что, если на карту поставлено не больше и не меньше, чем господство над Вселенной? Если она остановит его, американцы выйдут в финал. Но если дать волю Юрию, неизбежен международный скандал. Необходимо срочно принять решение.

Как поступить? Если Юрий докажет свою правоту, ее обвинят в поражении. Если он ошибается, то никто и не вспомнит, что она его удержала от неблаговидных поступков. Несовершенная ошибка и ошибкой-то не считается. Если же она не остановит Конева, то ответственность полностью ляжет на его плечи. Если так или иначе ему удастся задержать Моррисона и разразится правительственный скандал, вся вина падет на него. Баранова ничего не потеряет, так как он бросился в погоню, не уведомив ее о дальнейших действиях. А она вольна заявить, что ей и в голову не могло прийти, будто он попытается помешать выполнению правительственного решения. Она вне подозрений. С другой стороны, если он прав в отношении Моррисона и правительство примет сторону Юрия, она может претендовать на часть успеха. Она тогда заявит, что он действовал с ее разрешения. Итак, если она остановит его, в худшем случае на нее падет вина, в лучшем — ничего. Если же она предпочтет бездействие, то их ожидают либо успех, либо — ничего. Поэтому Баранова предпочла позицию ожидания и невмешательства.

Калинина была абсолютно права. С каждой минутой он чувствовал себя все увереннее в скиммере и даже почувствовал удовольствие. Он видел, как земля медленно уплывала назад. Софья все внимание направила на управление, хотя Моррисону казалось, что у нее немного работы. Он спросил:

— А что будет, если мы попадем во встречный ветер?

Она ответила, не поднимая глаз:

— Тогда мне придется запустить двигатели. Если бы был сильный ветер, не стоило бы и думать о скиммере. Но сегодня прекрасная погода.

Он в первый раз осмелился подумать о возвращении в Соединенные Штаты, затем спросил:

— Что будет после того, как мы доберемся до отеля в Малограде?

— Вас уже ждет автомобиль в аэропорт, — решительно ответила Калинина, — а затем отправка самолетом в Америку.

— Когда?

— По расписанию сегодня ночью. Но я постараюсь поторопить события.

Моррисон весело бросил:

— Не терпится избавиться от меня?

И к своему удивлению, тут же получил ответ:

— Именно так.

Он внимательно вгляделся в ее профиль. Ненависти в ней не было, он помрачнел, увидев, насколько она обеспокоена. Отвлекшись от мечтаний, он спросил:

— Что-то не так?

— Нет, пока все в порядке. Просто я думаю, что… он наверняка начнет преследовать нас. Волк вышел на охоту, поэтому следует как можно скорее покинуть Малоград.

Под ними показался Малоград — маленький населенный пункт, «спальный городок» для сотрудников минимизационного проекта. Днем он казался совершенно пустынным. Кое-где виднелись машины, редкие прохожие и, конечно, дети, играющие на пыльных улицах. Моррисон неожиданно подумал, что он не имеет ни малейшего представления, в какой части этой огромной страны находятся Малоград и Грот. Рядом не было ни березовых лесов, ни тундры. Возможно, Центральная Азия или прикаспийские степи. Скиммер плавно опускался на землю. Моррисон никогда бы не поверил, что посадка может быть столь плавной. Скиммер коснулся земли и подрулил к ближайшей стоянке. Они встали позади отеля.

Калинина легко спрыгнула на землю и жестами показала Моррисону, как лучше спуститься.

Он спросил:

— Что будет со скиммером?

Она беспечно ответила:

— Если погода продержится, вернусь на нем в Грот. Пойдемте в вашу комнату. Там вы немного отдохнете, и мы решим, как быть дальше.

— Комната с охраной?

Она нетерпеливо ответила:

— Не будет никакой охраны. Сейчас вам незачем бежать. — Быстро оглядевшись вокруг, она добавила — Хотя я бы предпочла охрану.

Моррисон тоже огляделся, начиная нервничать, ему охраны не хотелось. Пришло в голову, что если Конев попытается вернуть его, как этого опасается Калинина, то, скорее всего, прибудет с охраной. Правда, потом подумал, что Софья просто помешана на Юрии и явно преувеличивает опасность. Эта мысль также не добавила спокойствия.

Моррисон в прошлый раз не видел отель при ярком дневном свете. Сейчас он решил, что в нем останавливаются только официальные чиновники и специальные гости вроде него. Интересно, этот отель когда-нибудь бывает забит под завязку? Две ночи, которые он здесь провел, были очень спокойные. Он не помнил ни шума в коридорах, ни людей в ресторане во время обеда.

В этот момент они подошли к центральному входу и увидели полную рыжеволосую женщину, которая, подставляя лицо солнцу, почитывала книжку. На носу ее красовалось пенсне. Моррисона очень удивил это пережиток старины, ведь в нынешнее время даже в СССР никто не носил очков, после того как корректировка зрения стало таким же привычным делом, как лечение зубов. Пенсне и задумчивое выражение лица изменили ее, Моррисон не сразу признал старую знакомую, Валерию Палерон. Ту самую взбалмошную официантку, которая без зазрения совести выдала его. Он строго и враждебно сказал:

— Доброе утро, товарищ Палерон.

Не похоже было, чтобы дамочка пришла в замешательство. Палерон подняла голову, сняла пенсне и сказала:

— А, товарищ американец. Вернулись целы и невредимы? Поздравляю.

— С чем?

— Об этом трещат на каждом углу. С успешным экспериментом.

Калинина резко вмешалась:

— Незачем трепаться. Болтун — находка для шпиона.

— А кто болтает? Покажите мне хоть одного человека, работающего в Гроте и не знающего, что там происходит. Почему мы не должны говорить об этом? Как я могу не слышать разговоров? Мне что, прикажете уши затыкать? Я не могу одновременно нести поднос и затыкать уши. — Она повернулась к Моррисону: — Я слышала, вы отлично справились с заданием.

Моррисон пожал плечами.

— И этот выдающийся человек, — она снова повернулась к хмурой Калининой, — хотел позорно сбежать отсюда. Он обратился за помощью ко мне, к официантке. Я, конечно же, сразу доложила об этом куда следует, и он огорчился. Даже сейчас, обратите внимание на то, как он смотрит на меня. — Она погрозила ему пальцем. — А ведь я оказала ему неоценимую услугу. Не останови я вас — плакало бы ваше геройство. Да и маленькая Софья к вам неравнодушна.

Калинина сказала:

— Если вы сейчас же не прекратите болтовню, я доложу о вас руководству.

— Давайте. — Палерон уперла руки в боки и удивленно подняла брови. — Я выполняю свою работу, я — благонадежна и не сделала ничего предосудительного. О чем вы доложите? Кстати, вас ожидает потрясающий автомобиль.

— Не вижу никакого автомобиля, — буркнула Калинина.

— Он не на парковке, а с другой стороны отеля.

— Почему вы думаете, что он ждет меня?

— Вы — единственная важная персона в отеле. Для кого же еще? Для портье? Или, может быть, для посудомойки?

— Пойдемте, Альберт, — сказала Калинина, — мы зря теряем время.

Она прошла так близко от официантки, что умышленно наступила ей на ногу. Моррисон смущенно поплелся за ней.

— Ненавижу эту женщину, — проговорила Калинина, поднимаясь по лестнице на третий этаж.

— Вы думаете, она работает по заданию Центрального координационного комитета? — спросил Моррисон.

— Кто знает? Но что-то здесь не так. Она одержима бесом дерзости. Ей невозможно указать ее место.

— Своего места? А что, в Советском Союзе сохранились классовые различия?

— Ваш сарказм неуместен. Может быть, считается, что их нет и в Соединенных Штатах, но ведь это не так.

Они поднялись в комнату, где Моррисон жил неделю назад.

Он осмотрел ее без всякого удовольствия. Здесь было неуютно, хотя солнечный свет разгонял мрачность, да и надежда вернуться домой прибавляла оптимизма. Калинина села в лучшее из двух кресел, закинув ногу на ногу. Моррисон примостился на кровати и задумчиво уставился на ее ноги. Он никогда не умел сохранять в трудных ситуациях невозмутимость и спокойствие, поэтому видеть, что кто-то нервничает еще больше, чем он, было для него странным и необычным.

Он спросил:

— Ты нервничаешь. В чем дело?

Она ответила:

— Я уже говорила. Меня беспокоит эта женщина, Палерон.

— Она не могла так тебя взволновать. В чем дело?

— Я не люблю ждать. Еще девять часов до захода солнца.

— Мы рассуждаем о часах. Переговоры дипломатов частенько растягиваются на месяцы. — Он сказал об этом легко, но подобная мысль заставила его сердце сжаться.

— Только не в этом случае. Делом занялись шведы. Прилетит не американский самолет. Пропустить его в глубь территории страны — на это наше правительство еще не может пойти. А вот шведский… Они выступают в роли посредников и стараются свести возможные недоразумения к минимуму.

— В Штатах бытует мнение, что шведы в лучшем случае относятся к нам равнодушно. Я думал, что это будет Великобритания.

— Ну-ну, с таким же успехом вы бы могли назвать Техас. Может быть, к вам Швеция и равнодушна, но к нам она относится лучше. В любом случае, чтобы разрядить ситуацию, нужны шведы и их принципы.

— Послушайте, торопиться надлежит мне, я больше всего на свете хочу уехать. Почему вы так волнуетесь из-за нескольких часов?

— Я уже говорила вам. Он — рядом.

— Юрий? Но что он может сделать? Если ваше правительство дает добро…

— В правительстве есть люди, которым вовсе не хочется отпускать вас, и наш… друг знает кое-кого из них.

Моррисон приложил палец к губам и огляделся.

Калинина спросила:

— Боитесь, подслушивают? Сюжет для шпионского романа. В наши дни обнаружить «жучка» и уничтожить очень просто. Я всегда ношу с собой детектор, и он еще ни разу не сработал.

Моррисон пожал плечами:

— Тогда говорите, что хотите.

— Наш друг — сам не политический экстремист, но может использовать кое-кого из них в правительстве. В Америке ведь тоже есть экстремисты, не так ли?

— Те, кто считает, что наша политика в отношении Советского Союза слишком мягка? — Моррисон кивнул. — Да, я встречал некоторых.

— Вот видите. Его пожирает честолюбие, и если экстремизм поможет осуществлению планов, он станет экстремистом.

— Надеюсь, вы не думаете, что он способен организовать переворот в Москве и привести консерваторов к власти, причем до моего отлета?

— Но способен убедить кого-нибудь в правительстве занять жесткую позицию и отложить ваше возвращение на неопределенное время. Он умеет быть очень убедительным, наш общий друг, особенно когда дело касается его теорий. Он способен убеждать даже Наталью.

Калинина замолчала и прикусила нижнюю губу. Наконец посмотрела на него и сказала:

— Он не откажется от своего замысла. Я уверена. Необходимо срочно вывезти вас отсюда.

Она неожиданно встала и быстро пересекла комнату, стараясь ступать неслышно. Остановилась у двери и рванула ее на себя. За дверью с воплощением невинности на лице и приготовленной для стука рукой стояла Палерон.

— Что вам надо? — грубо спросила Калинина.

— Мне? — переспросила официантка, — Мне ничего. А вот вам? Я хотела узнать, не хотите ли чаю?

— Мы не заказывали чай.

— Я и не говорю, что заказывали. Хотела оказать вам любезность.

— Тогда будьте любезны пойти вон. И больше не возвращайтесь.

Палерон с покрасневшим лицом процедила сквозь зубы:

— Может, я не вовремя?

— Убирайтесь! — крикнула Калинина.

Она хлопнула дверью, медленно сосчитала до десяти (ее губы беззвучно шевелились) и затем вновь распахнула. Никого не было. Она закрыла дверь на замок, отошла в другой конец комнаты и сказала:

— Она простояла там какое-то время. Я слышала шаги. Моррисон ответил:

— Время электронного прослушивания прошло, но появился спрос на старомодное подглядывание в замочную скважину.

— Но для кого она это делала?

— Ты думаешь, для Юрия? Вряд ли у него есть деньги, чтобы нанимать шпионов, или все же есть?

— Это может недорого стоить. Такая женщина и ради удовольствия примется совать нос во все дырки.

Какое-то время они молчали, затем Моррисон сказал:

— Софья, если ты окружена шпионами, почему бы тебе не улететь со мной в Америку?

— Что? — Она, казалось, не расслышала его.

— У тебя могут быть неприятности из-за того, что ты мне помогаешь.

— Почему? Я выполняю приказ.

— Легко сделать из тебя козла отпущения. Почему бы тебе не улететь со мной в Америку?

— Вот как? А что будет с моим ребенком?

— Пошлем за ней позже.

— Мы пошлем за ней? Что ты имеешь в виду?

Моррисон слегка покраснел:

— Я не знаю. Но мы, конечно, можем быть друзьями. Тебе понадобятся друзья в новой стране.

— Но это невозможно, Альберт. Я ценю твою доброту и заботу или жалость, но это невозможно.

— Нет, возможно, это ведь не двадцатый, а двадцать первый век. Люди могут свободно передвигаться по всему свету.

— Дорогой Альберт, — сказала Калинина, — тебе хочется жить теорией. Да, люди получили свободу передвижений, но у каждого народа есть свои исключения. Советский Союз не позволит высококвалифицированному ученому с опытом минимизации покинуть страну. Подумай об этом, и ты поймешь, что это резонно. Если я отправлюсь с тобой, Советский Союз немедленно заявит протест, начнет кампанию, что меня похитили. Во всех уголках мира поднимется шум, и, чтобы избежать кризиса, меня вышлют из страны. Шведы сработают так же быстро, как и в случае с тобой.

— Но в моем случае действительно было похищение.

— Многие поверят, что и меня похитили, или предпочтут поверить. Десятки кризисов удалось погасить таким образом.

— Если ты будешь настаивать на том, что хочешь остаться в Соединенных Штатах…

— Тогда я больше никогда не увижу своего ребенка, да и моя жизнь окажется под прицелом. Кроме того, я не хочу лететь в Соединенные Штаты.

Моррисон был удивлен.

Калинина спросила:

— В это так трудно поверить? А ты хочешь остаться в Советском Союзе?

— Конечно же нет. Моя страна… — Он замолчал.

Она сказала:

— Вот именно. Ты постоянно говоришь о гуманности, о важности глобального взгляда на мир, но если добраться до твоих чувств, то на первом месте твоя страна. У меня тоже есть страна, привычный образ жизни, культура. Я не хочу отказываться от всего этого.

Моррисон вздохнул:

— Ты права, Софья.

Калинина сказала:

— Незачем сидеть здесь. Нет смысла ждать. Пойдем к машине, я отвезу тебя к шведскому самолету.

— Он, наверное, еще не прилетел.

— Тогда подождем на аэродроме, и, по крайней мере, я буду уверена, что как только он прилетит, ты сразу же взойдешь на его борт. Хочу убедиться, что ты спокойно улетишь. А вот потом взгляну в его лицо.

Она вышла из комнаты и стала спускаться по лестнице. Моррисон поспешил за ней следом. Они прошли по коридору, покрытому ковром, и вышли с другой стороны отеля. Там, у стены, стоял сверкающий черный лимузин. У Моррисона на мгновение перехватило дыхание:

— Роскошная машина. Ты сможешь ее вести?

Калинина улыбнулась… и замерла. Из-за угла отеля вышел Конев. Он остановился, и какое-то время они неподвижно стояли, словно пара горгон, превращавших друг друга в камень.

Первым с хрипотцой заговорил Моррисон:

— Ты приехал проводить меня, Юрий? Польщен.

Он сам чувствовал фальшь своих слов, сердце бешено колотилось. Юрий бросил быстрый взгляд на него и повернулся к Софье. Моррисон схватил девушку за локоть и попытался увести.

— Пойдем, Софья.

С таким же успехом он мог и промолчать. Когда она наконец заговорила, ее слова были обращены к Коневу.

— Что ты хочешь? — резко спросила она.

— Американца, — ответил Конев жестко. — Я его увожу.

— Нет.

— Он нужен нам. Он нас обманул. — Голос Конева стал спокойнее.

— Это ты так говоришь, — ответила Калинина. — У меня есть приказ. Я должна посадить его на самолет и проследить за отлетом. Ты его не получишь.

— Он нужен не мне, а стране.

— Говори, говори. Еще заяви с пафосом, что это приказ матери-Родины, и я рассмеюсь тебе в лицо.

— Этого не скажу. Он нужен Советскому Союзу.

— Ты думаешь только о себе. Прочь с дороги.

Конев преградил им путь к автомобилю:

— Нет, ты не понимаешь, насколько важно, чтобы он остался. Поверь мне. Москва уже в курсе.

— Не сомневаюсь и даже догадываюсь, кому ты отправил свою кляузу. Но этот старик ничего не сможет сделать. Он не посмеет даже вякнуть в Президиуме, а если и посмеет, то Альберт будет уже далеко.

— Нет, он не улетит.

Моррисон сказал:

— Я сам позабочусь о нем, Софья. Открой дверь машины.

Доктора немного трясло. Конев не походил на богатыря, но выглядел крепким и выносливым. Моррисон же никогда не умел толком драться. Калинина повелительно махнула рукой:

— Стой там, Альберт.

И вновь обратилась к Коневу:

— Как ты собираешься остановить меня? У тебя оружие?

Конев удивился:

— Нет, конечно нет. Оно запрещено законом.

— Неужели? А у меня есть.

Она вытащила из кармана жакета маленький пистолет, который тут же скрылся в ее ладони. Конев отшатнулся, его глаза расширились.

— Станнер.

— Конечно, пострашнее, чем пистолет, не так ли? Я предполагала, что ты влезешь, поэтому подготовилась.

— Противозаконный ход.

— Тогда заяви обо мне, а я сошлюсь на необходимость выполнить приказ, несмотря на твое преступное вмешательство. Пожалуй, я даже получу благодарность.

— Не получишь, Софья…

Он сделал шаг вперед. Она отступила.

— Не подходи. Я могу выстрелить даже сейчас. Помнишь, что с человеком делает станнер? Эта игрушка взрывает мозг. Ты ведь сам мне объяснял. Ты потеряешь сознание и придешь в себя с частичной амнезией. Чтобы очухаться, тебе потребуются часы, а может быть, и дни и месяцы, смотря куда целиться. Я слышала, некоторые навсегда теряли рассудок. Представь, твой гениальный мозг впадет в спячку.

— Софья… — повторил он.

Она процедила сквозь зубы:

— Ты называешь меня по имени? Почему? Последний раз ты вспомнил мое имя, когда заявил: «Софья, мы теперь чужие.

Ни слова друг другу, ни взгляда». Убирайся и держи свое слово, ты, жалкий…

Она употребила русское слово, неизвестное Моррисону, но из контекста доктор догадался, что это было отнюдь не ласковое прозвище.

Конев в третий раз произнес побелевшими губами:

— Софья… Выслушай меня. Можешь считать, что каждое мое слово — ложь, но выслушай. Этот американец несет смертельную угрозу Советскому Союзу. Если ты любишь свою страну…

— Я устала от любви. Любовь убила меня.

— А что она сделала со мной? — прошептал Конев.

— Ты любишь только себя, — с горечью сказала Калинина.

— Нет. Ты не права. Если я и уважаю себя немного, так только за то, что способен принести пользу своей стране.

— Ты веришь в это? — изумилась Калинина. — Ты что, действительно веришь в это? Да ты псих.

— Нисколько. Я знаю, чего стою. И никому не позволю удерживать меня, даже тебе. Ради нашей страны и ради науки я должен был расстаться с тобой. Отказаться от своего ребенка. Мне пришлось отрезать половину себя и выбросить, лучшую половину.

— Твоего ребенка? — переспросила Калинина. — Ты что, признаешь отцовство?

Конев опустил голову:

— А у меня был выбор? Только работа, я не могу тратить силы и энергию на что-то кроме нее. Хотя я люблю тебя. Я всегда любил тебя. И я всегда знал, что ребенок наш.

— Тебе нужен Альберт?

Ее станнер не дрожал.

— Ты слезливо уверяешь меня, что ребенок наш, распинаешься о том, как много я для тебя значу, я растаю и поверю, отдам тебе Альберта, а потом ты снова выбросишь меня как хлам на помойку? Как же мало ты меня знаешь!

Конев покачал головой:

— Как мне убедить тебя? Знаю, если сознательно отказываешься от всего, что имел, то шансов получить это назад практически нет, не так ли? Отдай американца ради нашей страны. Я тебе объясню, в чем дело.

— Не желаю слушать твои объяснения.

Калинина бросила взгляд на Моррисона:

— Ты слышишь его, Альберт? Ты не представляешь, с какой жестокостью он отшвырнул прочь меня и мою дочь. А теперь ждет, что я поверю в его всепоглощающую любовь.

И тут Моррисон услышал свой голос:

— Это правда, Софья. Он любит тебя больше жизни.

На мгновение Калинина застыла:

— Откуда ты знаешь, Альберт? Ты веришь ему?

Конев взволнованно закричал:

— Он знает. Он сам признал это. Ты видишь? Он почувствовал это с помощью своего чертова компьютера. Если позволишь мне объяснить, то все поймешь.

Калинина спросила:

— Это правда, Альберт? Ты подтверждаешь?

Моррисон прикусил было язык, но глаза выдали его. Конев сказал:

— Моя любовь неизменна, Софья. Я страдал так же, как и ты. Но отдай мне Альберта, и начнется другая жизнь. У меня будет моя работа, ты и наш ребенок, чего бы мне это ни стоило, и будь я проклят, если не выдюжу.

На глаза Калининой навернулись слезы.

— Как я хочу верить тебе, — прошептала она.

— Тогда поверь. Американец подтвердил.

Калинина, словно лунатик, ничего не видя перед собой, подошла к Коневу. Моррисон сдавленно крикнул: «А твой приказ?..» — и кинулся на них. Но тут же чьи-то крепкие руки обхватили его, и кто-то ехидно заявил:

— Спокойнее, товарищ американец. Не лапайте почем зря советских граждан.

Это была не кто иная, как Валерия Палерон.

Софья прижалась к Коневу, рука, сжимающая станнер, безвольно повисла. Юрий прижал ее к груди, и в глазах его застыла мука отчаяния.

Палерон дернула доктора за рукав:

— Академик, ни к чему мозолить глаза. Давайте вернемся в комнату. Идите, товарищ американец, и ведите себя тихо, не то беды не миновать.

Конев, придя в себя, поймал взгляд Моррисона и торжествующе улыбнулся. У него теперь было все — любимая женщина, его ребенок и его американец. Моррисон обреченно осознал, что мечта о возвращении домой лопнула как мыльный пузырь.

Глава 19 ПОВОРОТ

Еще пятнадцать минут назад Моррисон навсегда распрощался с комнатой в отеле, причем без сожаления. Теперь ему пришлось снова вернуться туда. Отчаяние завладело им, он паниковал даже больше, чем когда его отнесло от корабля во внутриклеточном пространстве. Он проиграл. Он всегда проигрывает. Альберт Моррисон неудачник. Он поверил, что не безразличен Софье Калининой, но ошибся. Его лишь использовали как орудие в борьбе против Конева, и стоило тому поманить ее пальцем, как влюбленная женщина тут же прибежала к нему, ее больше не интересовали ни Моррисон, ни станнер. Он понуро смотрел на них. Они стояли в потоке солнечного света, бьющего из окна номера, он — в тени, так и должно было быть. Парочка ворковала. Увлеченные друг другом, они забыли обо всем. Калинина, казалось, даже не осознавала, что все еще держит станнер. Моррисон хрипло окликнул их:

— Ваше правительство будет недовольно. Как же приказ освободить меня?

Конев взглянул на него, его глаза слегка прояснились, словно ему стоило большого труда обратить внимание на пленника. К чему следить за ним. Официантка Валерия Палерон с удовольствием справлялась с этой обязанностью. Она стояла рядом с Моррисоном и не спускала с него глаз. Конев ответил:

— Моему правительству не о чем беспокоиться. Они готовы принять единственное верное решение.

Калинина подняла руку, словно пытаясь возразить ему, но Конев перебил ее:

— Ни о чем не беспокойся, Софья. Я уже отправил доклад в Москву. Он заставит их задуматься. Они свяжутся со мной, и, когда я скажу, что Моррисон у меня, им придется принять решение и что-то сделать. Я уверен, они смогут убедить старика в целесообразности поступка. Я обещаю тебе.

Калинина произнесла взволнованным голосом:

— Альберт…

Моррисон ответил:

— Ты собираешься выразить сожаление, Софья, ты, которая поставила на мне крест из-за слов человека, столь ненавистного тебе?

Калинина покраснела.

— Альберт, не надо так. Ты не пленник. Отношение к тебе будет сугубо уважительное. Продолжишь работать так же, как и в своей стране, только здесь тебя по-настоящему оценят.

— Спасибо, — горько рассмеялся Моррисон. — Если ты за меня беспокоишься, то какое значение имеют мои чувства?

В их перепалку вмешалась Палерон:

— Товарищ американец, вы болтун. Почему бы вам не присесть? Садитесь.

Она толкнула его в кресло.

— Раз вы бессильны, то почему бы просто спокойно не посидеть?

Она повернулась к Калининой. Конев нежно обнимал любимую за плечи.

— А вы, милочка, все еще планируете вывести своего любовничка из игры и поэтому вцепились в станнер? Дайте игрушку мне. Двумя руками вы крепче обнимете будущего муженька.

Палерон приняла оружие из руки Калининой, а девушка даже не заметила. С любопытством глядя на станнер, Палерон сказала:

— Вот так-то лучше. А то я опасалась, вдруг в пароксизме вновь обретенной любви вы приметесь палить налево и направо.

Она подошла к Моррисону, все еще изучая станнер и поворачивая его в разные стороны, словно мартышка очки. Моррисон неловко поднял руку.

— Не цельтесь в меня. Он может выстрелить.

Палерон надменно посмотрела на него:

— Не выстрелит, если я этого не захочу. Я знаю, как с ним обращаться.

Она улыбнулась Коневу и Калининой. Софья двумя руками обнимала Конева и покрывала его лицо быстрыми нежными поцелуями. Палерон повторила:

— Я знаю, как с ним обращаться. Вот так. И вот так…

Сначала Конев, а затем и Калинина рухнули на пол, словно два куля с мукой. Палерон повернулась к Моррисону:

— А теперь, идиот, закрой рот и помоги мне. Наше спасение в быстроте. — Это она сказала по-английски.

Моррисон ничего не соображал. Он тупо уставился на нее. Палерон потрясла его за плечо, словно пытаясь разбудить.

— Ну, давай же. Бери его за ноги.

Моррисон автоматически подчинился. Сначала Конев, а затем и Калинина были перенесены на кровать, с которой Палерон предварительно сняла тонкое покрывало. Она быстро обыскала Калинину.

— Вот, — сказала она, найдя сложенный документ с какими-то печатями.

Палерон не глядя сунула его в карман и продолжила обыск. Наконец она нашарила пару маленьких ключей. Так же быстро странная официантка обыскала Конева, сорвав с внутренней стороны лацкана пиджака небольшой металлический диск.

— Его личный передатчик, — сказала она и тоже сунула его в карман.

Наконец достала черный прямоугольник и спросила:

— Твое добро, не так ли?

Моррисон кивнул. Его программа для компьютера. Он даже не знал, что Конев стащил ее. Моррисон выхватил программу из рук Палерон. Валерия повернула парочку лицом друг к другу и накрыла их покрывалом.

— Не надо пялиться на меня, Моррисон, — сказала она, завершив свои действия. — Пойдем.

Она крепко схватила его за руку. Он пытался сопротивляться.

— Куда? Что происходит?

— Я объясню тебе попозже, если захочешь. А сейчас ни слова. Времени в обрез. Ни минуты, ни секунды. Пойдем.

Она с горячностью глянула на него. Моррисон послушно последовал за ней. Они вышли из комнаты, как можно тише спустились по лестнице и выбрались к лимузину. Палерон открыла дверь машины одним из ключей Калининой и резко бросила:

— Залезай.

— Куда мы едем?

— Садись.

Она буквально втолкнула его в машину. Сама села за руль, и Моррисон едва удержался, чтобы не спросить, умеет ли она водить машину. До него наконец-таки дошло, что перед ним не просто официантка. Палерон завела двигатель и огляделась. На улице никого не было, кроме полосатого и вальяжного кота, разгуливавшего по тротуару. Автомобиль медленно набирал скорость, и к тому времени, когда индикатор показал девяносто пять километров в час, они уже мчались по широкому шоссе. Изредка попадались встречные машины. К Моррисону вернулась способность рассуждать. Он посмотрел в заднее зеркало. Автомобиль, ехавший за ними, свернул с дороги. Похоже, погони не было. Моррисон повернулся к Палерон. Дамочка казалась мрачной, но уверенной в себе. Наконец он полностью осознал, что Палерон не только не официантка, но и вообще иностранка. Ее английский имел акцент, которому не научиться в школе, это врожденное. Тут его ухо нельзя было обмануть.

— Вы специально ждали у отеля с книгой, чтобы не пропустить Софью и меня?

— Ага, — ответила Палерон.

— Так вы мое прикрытие, агент США? Куда мы едем?

— В аэропорт, где вас подберет шведский самолет.

— А вы знаете дорогу?

— Конечно. Я провела в Малограде гораздо больше времени, чем ваша Калинина. Но объясните мне, на черта вы заявили ей, что Конев любит ее? Она только и ждала, чтобы это кто-нибудь ляпнул. Она хотела это услышать, и вы уважили ее. Заодно сыграли на руку Коневу. Почему?

— Потому что это правда.

— Правда?

Палерон была изумлена. Она покачала головой:

— Да вы не от мира сего. Честное слово. Удивляюсь, как это никто до сих пор не пристукнул вас? Вам-то почем знать?

Моррисон ответил:

— Я знаю. Мне стало жаль ее. Вчера она спасла мне жизнь. Всех нас спасла. И Конев тоже там, в экспедиции, помог мне уйти от смерти.

— Вы спасли жизни друг другу, насколько я знаю.

— В общем-то, да.

— Это вчерашний день. Сегодня — есть сегодня, нельзя позволять прошлому расставлять свои акценты. Она бы никогда не простила его, если бы не ваша глупая выходка. Он мог клясться до посинения, что любит ее, но она не поверила бы. Она не посмела бы поверить. Никогда. Еще минута, и она бы выстрелила в него, а тут влезли вы: «Да что ты, деточка-лапочка, он же тебя любит». Ей же только этого и надо было. За вами вообще глаз да глаз нужен.

Моррисон со смущением спросил:

— А вы откуда все это знаете?

— Я лежала на полу в машине. Мне предписывалось отправиться с вами и Калининой, чтобы убедиться, что она довезла вас. Но тут вы со своими глупостями. Что мне оставалось делать? Схватить вас, вернуть всех в комнату, где бы мы были одни, и разрешить дурацкую ситуацию.

— Спасибо.

— Да все в порядке. Я придала им вид влюбленной парочки, так что если кто и войдет, то сразу же извинится и выйдет.

— Когда они придут в сознание?

— Не знаю. Это зависит от того, насколько точно я прицелилась, от состояния организма и бог знает еще от чего. Но когда они очнутся, им понадобится время, чтобы вспомнить, что произошло. Надеюсь, в их положении первое, что они вспомнят, — свою обоюдную страстную любовь. Это займет их на некоторое время. К тому моменту, как они вспомнят про вас, будет поздно что-то менять.

— Их мозг поврежден навсегда?

Палерон бросила быстрый взгляд на встревоженное лицо Моррисона:

— Вы что, беспокоитесь о них? Почему? Кто они вам?

— Ну… мы были в одном экипаже.

Палерон хмыкнула:

— С ними все будет в порядке. Для них же лучше, если сентиментальная чувствительность немного притупится. У них будет отличная семья.

— А что будет с вами? Наверное, вам лучше улететь со мной.

— Не будьте болваном. Шведы не возьмут меня. У них есть приказ забрать одного человека, и они устроят проверку, чтобы убедиться, что вы — это вы. У них отпечатки ваших пальцев и сетчатки глаза из архивов Службы контроля народонаселения. Если они возьмут на борт не того человека или двух, разразится новый скандал, а шведы слишком умны.

— Что же будет с вами?

— Ну, я скажу, что это вы вырвали у меня станнер и оглушили их, затем заставили под дулом пистолета отвезти вас в аэропорт, потому что сами не знали дороги. Затем приказали остановиться за воротами, треснули по голове и бросили станнер в машину. Рано утром я пришла в себя и вернулась в Малоград.

— Но Конев и Калинина уличат вас во лжи.

— Они не смотрели на меня, когда я стреляла, да и вряд ли кто-то из них вспомнит сей судьбоносный момент. Кроме того, советское правительство приказало вернуть вас домой, и если вы будете возвращены, то, что бы ни говорил Конев, все бесполезно. Я ставлю десять к одному, что они предпочтут все забыть, а я вернусь к работе официанткой.

— Они наверняка заподозрят вас.

— Посмотрим. Ничего, — она произнесла это слово по-русски, — будь, что будет.

Палерон слабо улыбнулась. Они все еще ехали по шоссе, и Моррисон неуверенно спросил:

— Может быть, прибавить скорости?

— Ни в коем случае, — твердо ответила Палерон. — Мы и так на грани дозволенного, а здесь следят радарами за каждым сантиметром. Им отказывает чувство юмора, когда речь идет о превышении скорости, а я не хочу провести несколько часов в службе ДПС из-за того, что вы надеялись на пятнадцать минут раньше попасть к самолету.

Перевалило за полдень, и Моррисон почувствовал легкий голод. Он спросил:

— Как вы думаете, Конев сообщил обо мне Москве?

Палерон покачала головой:

— Не знаю. Но что бы там ни было, он получил ответ по своей личной волне. Передатчик просигналил около двадцати минут назад. Вы не слышали?

— Нет.

— Да, вы бы долго не продержались на моем месте. Естественно, никакого ответа им не пришло, человек из Москвы, с которым связался Конев, наверняка постарается выяснить почему. Рано или поздно голубков обнаружат. Отправят по нашему следу погоню, чтобы помешать вам. Помните фараоновы колесницы?

— Только с нами нет Моисея, некому заставить расступиться Красное море, — вздохнул Моррисон.

— Если мы доберемся до аэропорта, шведы принесут нам пользы ничуть не меньше. Они вас никому не выдадут.

— Но что смогут противопоставить отряду солдат?

— Это будут не военные. Всего лишь официальные лица, работающие на экстремистскую политическую группировку, они попытаются ввести в заблуждение шведов. Но у нас есть официальные бумаги, подтверждающие вашу личность и намерения, поэтому у них ничего не выйдет. Главное — первыми добраться до самолета.

— И тем не менее не превышая скорость?

Палерон решительно покачала головой и умолкла. Через полчаса она подала голос:

— Ну вот мы и на месте. Удача сопутствует нам. Шведский самолет уже приземлился.

Она остановила машину, нажала кнопку, и дверь со стороны Моррисона открылась.

— Дальше пойдете один, меня не должны видеть, но…

Она наклонилась к нему:

— Мое имя — Эшби. Когда доберетесь до Вашингтона, передайте: если они считают, что мне пора возвращаться на родину, я готова. Понятно?

— Понятно.

Моррисон вышел из автомобиля, щурясь от солнца. Вдалеке какой-то человек в форме, не в советской, приветливо махал ему рукой. Моррисон не выдержал и понесся к самолету. На скорость бега, слава богу, не накладывалось никаких ограничений. Никто не преследовал его, но он бы не удивился, если бы стража выросла из-под земли. На бегу он развернулся и в последний раз помахал рукой в направлении автомобиля. Ему никто не ответил. Человек в форме побежал навстречу, и Моррисон, споткнувшись, упал ему на руки. Теперь он увидел, что это была форма Европейской Федерации.

— Могу я узнать ваше имя? — спросил человек по-английски.

Моррисон с облегчением узнал шведский акцент.

— Альберт Джонас Моррисон, — ответил он, и они вместе направились к самолету, где его уже ждали для проведения идентификации.

Дико уставший Моррисон в напряжении сидел у иллюминатора, нервно оглядывая взлетное поле. Обед, состоящий главным образом из селедки и вареного картофеля, приглушил голод, но не подарил спокойствия. Неужели вчерашнее путешествие, эта чертова минимизация, навсегда перевернуло его жизнь? Неужели он теперь будет вздрагивать от каждого шороха и ожидать надвигающуюся опасность? Сможет ли он когда-нибудь идти по жизни, не опасаясь ударов в спину и подлых выпадов? Или же это нервы, и надо просто хорошенько отдохнуть? Конечно, здравый смысл подсказывал, что причины дня беспокойства имеются реальные.

Самолет взмыл в воздух, благополучно завершив разгон по взлетной полосе, но под крылом самолета по-прежнему простиралась советская территория. Объявил ли уже московский покровитель погоню, выслав ищеек? Поднимутся ли колесницы фараона в небо, чтобы продолжить погоню? Моррисон вдруг заметил на хвосте еще две машины, и сердце екнуло в груди. Стюардесса, заметив его затравленный взгляд, с улыбкой пояснила.

— Самолеты Федерации, — сказала она. — Сопровождение. В них шведские экипажи. Мы покинули советскую территорию.

Когда они пересекли Ла-Манш, их взяли под охрану американские самолеты. Теперь Моррисон мог вздохнуть спокойно, сюда рука Советов никогда не дотянется. Но тем не менее паника не утихала. А если СССР решится на военные действия и приведет в действие ракетные установки? Доктор сам себя уговаривал, что приведение в действие оборонной мощи страны не происходит по первой прихоти. Да и не такая он важная птица, чтобы палить по нему дорогостоящими ракетами. И все-таки, только когда самолет приземлился неподалеку от Вашингтона, Моррисон облегченно вздохнул и осознал, что все закончено и он в полной безопасности, в своей стране.

Наступило субботнее утро, доктор постепенно приходил в себя. Он плотно позавтракал и умылся. Даже наполовину оделся. И теперь валялся на кровати, подложив руки под голову. За окном было пасмурно, потому приходилось держать его едва приоткрытым. Ему хотелось побыть наедине с собой. С тех пор как он ступил на американскую землю, вокруг него вилось такое количество людей, что он уже стал сомневаться, действительно ли вышел сухим из воды. Не будет ли он теперь под вечным наблюдением в своей стране.

Доктора наконец-то завершили медосмотр, он ответил на добрую тысячу вопросов, и его оставили одного в комнате, напоминавшей по степени защищенности крепость. Утешала лишь мысль, что на родине никто не заставит его пройти процесс минимизации и не запихнет насильно в полумертвое тело. Эта мысль уже вселяла толику оптимизма.

Над дверью вспыхнул индикатор. Моррисон дотянулся до кнопки, открывающей глазок. Он узнал лицо человека, стоящего перед дверью, и нажал другую кнопку, открывающую дверь изнутри.

Вошли двое. Один из них, кого он и увидел в глазок, вежливо произнес:

— Я надеюсь, вы помните меня.

Моррисон даже не попытался встать с постели. Он в какой-то мере наслаждался вниманием, обрушившимся на него. Кому не доставит удовольствия побыть немного центром вселенной? Потому доктор и позволял себе некоторые вольности.

Он небрежно приподнял руку в приветствии и сказал:

— Вы тот самый агент, который уговаривал меня ехать в Советский Союз. Родано, не так ли?

— Да, Фрэнсис Родано. А это профессор Роберт Джей Фриар. Я думаю, вы знакомы.

Моррисон поколебался, затем учтивость заставила его подняться с кровати.

— Здравствуйте, профессор. Конечно, я знаю вас и много раз видел ваши выступления по холовидению. Рад лично с вами познакомиться.

Фриар, один из видных ученых, чьи выступления на экранах сделали его лицо общеизвестным, напряженно улыбнулся. У него было круглое лицо, бледно-голубые глаза, между бровями красовалась отчетливая морщина. Румяные щеки, крепкое телосложение при среднем росте и живой взгляд гармонично дополняли его облик. Он сказал:

— Вы, как я понимаю, Альберт Джонас Моррисон.

— Верно, — спокойно ответил Моррисон. — Мистер Родано готов это подтвердить. Пожалуйста, присаживайтесь и простите мне мою вольность. Я останусь в вертикальном положении. Мне понадобится, пожалуй, год отдыха, чтобы снова стать человеком.

Оба посетителя уселись на большой софе и повернулись к Моррисону. Родано натянуто улыбнулся:

— Я не могу пообещать вам отдых на целый год. По крайней мере, на данном этапе. Кстати, мы только что получили сообщение от Эшби. Вы помните ее?

— Официантку? Еще бы. Если бы не она…

— Нам известны подробности, Моррисон. Она просила передать вам, что ваши друзья уже в полном порядке и по-прежнему без ума друг от друга.

— А сама Эшби? Она сказала, что готова покинуть Мало-град, если Вашингтон сочтет это нужным. Я доложил об этом ночью.

— Да, мы в скором времени вытащим ее оттуда. А теперь, боюсь, должен снова побеспокоить вас.

Моррисон нахмурился:

— Сколько это будет продолжаться?

— Не знаю. Вам придется свыкнуться с новым режимом. Профессор Фриар?

Профессор кивнул.

— Доктор Моррисон, не будете ли вы возражать, если я запишу наш разговор? Пожалуй, лучше употребить другую формулировку. Моррисон, наш разговор будет записываться.

Профессор достал из портфеля небольшой компьютер последней модификации.

Родано вкрадчиво спросил:

— Куда пойдут эти записи, профессор?

— На мое записывающее устройство, мистер Родано.

— Которое находится…

— В моем офисе в Министерстве обороны, мистер Родано. — Затем с некоторым раздражением добавил: — Они останутся в моем сейфе в Министерстве обороны. И сейф, и записывающее устройство надежно закодированы. Это вас удовлетворяет?

— Начинайте, профессор.

Фриар повернулся к Моррисону и спросил:

— Это правда, что вы подверглись минимизации, Моррисон? Лично вы?

— Да. Я достиг размера атома, тогда как сам корабль был размером с молекулу глюкозы. Я провел большую половину дня внутри живого человеческого организма, вначале в крови, затем в мозгу.

— Вы уверены? Может быть, внушение или психотропные средства?

— Пожалуйста, профессор Фриар, не надо все усложнять. Если я — жертва гипноза, мои показания совершенно бесполезны и могут заинтересовать разве что психиатра. Пока вы не признаете, что я в здравом уме и мои слова адекватно отражают реальность, смысла в нашей беседе я не вижу.

Фриар поджал губы и нехотя согласился:

— Вы правы. Для начала следует сделать заявление, и я его озвучиваю, что вы совершенно здоровы, пребываете в здравом рассудке и трезвой памяти.

— Конечно, — сказал Моррисон.

— В таком случае, — Фриар повернулся к Родано, — мы приходим к утверждению, что минимизация возможна и Советы способны проводить ее даже на живых существах без всякого видимого для них ущерба.

Он снова повернулся к Моррисону:

— По-видимому, они достигли минимизации с помощью уменьшения постоянной Планка.

— Да, это так.

— Другого варианта нет. Они объяснили вам основы процесса?

— Разумеется, нет. Вы, профессор, забыли озвучить еще одно заявление, что советские ученые, с которыми я работал, тоже находятся в здравом уме и совершенно здоровы.

— Хорошо. Заявление учтено. Теперь расскажите все, что произошло с вами в Советском Союзе. Но пусть это будет не приключенческая история, а наблюдения профессионального физика.

Моррисон начал свой рассказ. Он не жалел об этом. Ему давно хотелось выговориться, он чувствовал растущую потребность избавиться от бремени ответственности, выпавшей на его долю. Подробный рассказ занял несколько часов. Он закончил только к обеду, который профессор и Родано с ним разделили. После десерта Фриар сказал:

— Позвольте подвести итоги. Прежде всего минимизация не влияет ни на время, ни на квантовые взаимодействия, то есть на сильные и слабые электромагнитные взаимодействия. Гравитационное поле уменьшается в соотношении с массой. Так?

Моррисон кивнул. Фриар продолжал:

— Свет и электромагнитное излучение способны проникать сквозь минимизационное поле, а звук — нет. Поле слабо отталкивает обычное вещество, но под давлением его можно ввести в поле и подвергнуть минимизации за счет энергии самого поля.

Моррисон снова удовлетворенно кивнул. Фриар продолжил:

— Чем интенсивнее объект подвергается минимизации, тем меньше энергии требуется для продолжения самого процесса. Уменьшается ли потребность в энергии в соотношении с массой, остающейся на произвольно взятом этапе минимизации?

— Звучит логично, — задумчиво протянул Моррисон, — но не припомню, чтобы кто-то из них упоминал квантовый характер этого феномена.

— Тогда продолжим. Чем интенсивнее минимизируется объект, тем выше возможность спонтанной деминимизации — и это скорее относится ко всей массе, находящейся в поле, чем к любому ее компоненту. Вы, оказавшись вдали от корабля, как отдельный индивид, имели больше шансов деминимизироваться спонтанно, чем оставаясь частью корабля. Я прав?

— Так мне объяснили русские.

— И ваши советские коллеги признали, что процесс максимизации невозможен?

— Опять же выведено с их слов. Вы должны отдавать себе отчет, профессор, что я могу повторить только то, что мне было сказано. Они могли намеренно ввести меня в заблуждение или сами знают не все и поэтому ошибаются. Не забывайте, у них повышенная секретность.

— Да-да, понимаю. Есть причины считать, что вас намеренно вводили в заблуждение?

— Нет, мне казалось, что меня не обманывают.

— Что ж, возможно. Самая интересная вещь для меня — это то, что броуновское движение находится в равновесии с минимизационными колебаниями и чем выше степень минимизации, тем больше сдвиг равновесия в сторону колебаний поля от обычного броуновского движения.

— Это мое личное наблюдение, профессор, оно опирается на увиденное за стенами корабля.

— И это нарушение баланса имеет какое-то отношение к возможности спонтанной деминимизации?

— Мне так кажется, но я не могу дать гарантии.

— Хм. — Профессор задумчиво глотнул кофе и сказал: — Беда в том, что все сведения весьма поверхностны. Вы многое поведали нам о поведении минимизационного поля, но о том, как оно возникает, не можете сообщить ни слова. А уменьшая постоянную Планка, они не затрагивают скорость света?

— Да, но, как я уже говорил, это означает, что создание поля требует огромных затрат энергии. Они могут ассоциировать постоянную Планка со скоростью света, увеличивая последнюю по мере того, как уменьшается первая… Но у них пока этого нет.

— Так они говорят. Предположительно, Шапиров знал, как сделать это, но они не смогли добыть эту информацию.

— Да, это так.

На несколько минут Фриар погрузился в мысли и затем сказал:

— Вы многое рассказали, но боюсь, это нам не поможет.

— Почему нет? — спросил Родано. — Если человек, никогда раньше не видавший робота или не слыхавший о его составных частях, начнет докладывать о том, как тот действует, то сможет описать исключительно внешние впечатления: как его голова и конечности движутся, как звучит его голос, как он выполняет команды и так далее. Не в его компетенции доподлинно сообщить, как работает позитронный мозг или что такое молекулярная мембрана. Он даже не заподозрит, что они имеют какое-то значение, так же как и те ученые, что будут работать по его инструкциям. Советы разработали технологию создания минимизационного поля, и мы о ней ничего не знаем, даже Моррисон нам здесь не помощник. Может, они и опубликовали какие-то данные, приведшие к созданию своей технологии, когда еще не знали об их важности. Как это случилось в середине двадцатого века, когда первые работы по расщеплению атомного ядра выпустили в свет раньше, чем навесили на них гриф секретности. Но Советы не допустят повторной ошибки. Шпионаж тоже не принес нужных плодов.

— Я посоветуюсь с коллегами, но боюсь, что в целом, доктор Моррисон, ваше дикое приключение в Советском Союзе, каким бы удивительным оно ни было, за исключением информации, что минимизация осуществима, не имеет смысла. Мне очень жаль, мистер Родано, но с таким же успехом доктор мог бы и посидеть дома.

Выражение лица Моррисона не изменилось после того, как Фриар выдал отнюдь не радужное заключение. Он налил себе еще немного кофе, неторопливо добавил сливки и спокойно его выпил. Затем заявил:

— О, здесь я позволю себе с вами не согласиться, в данном случае вы совершенно не правы.

Фриар взглянул на него:

— Вы хотите сказать, что вам кое-что известно о технологии создания минимизационного поля? Но вы говорили…

— То, о чем я намерен сказать, не имеет никакого отношения к минимизации. Это относится к моей работе. Советы отправили меня в Малоград и Грот для того, чтобы я использовал свою компьютерную программу для чтения мыслей Шапирова. У меня ничего не вышло, что и неудивительно, принимая во внимание тот факт, что Шапиров находился в коме, по сути, на грани смерти. С другой стороны, когда Шапиров увидел кое-какие мои статьи, он назвал мою программу ретранслятором, а Петр был удивительно проницательным человеком.

— Ретранслятор? — На лице Фриара читалось презрение.

— Вместо того чтобы читать мысли Шапирова, мой компьютер, находясь внутри одного из его нейронов, действовал как ретранслятор, передавая мысли одного члена экипажа другому.

Неприязнь сменилась негодованием:

— Вы хотите сказать, что изобрели телепатическое устройство?

— Именно. Я впервые испытал его работу на себе, когда почувствовал любовь и сексуальное влечение к молодой женщине, которая вместе со мной находилась на корабле. Естественно, тогда я предположил, что это мои собственные чувства, так как девушка была весьма привлекательна. Но вскоре понял, что это мысли одного из мужчин. Они расстались, но чувство тем не менее жило в сердцах обоих.

Фриар снисходительно улыбнулся:

— Вы уверены, что правильно разобрались в этих чувствах? В конце концов, вы пребывали на грани нервного срыва. Вы смогли прочесть мысли той женщины?

— Нет. Я обменивался мыслями с молодым человеком непроизвольно, несколько раз. Когда я вспомнил о своей жене и детях, к нему пришло видение женщины и двух подростков. Когда меня отнесло от корабля, именно он почувствовал мою панику. Правда, предположил, что уловил с помощью моего компьютера страдания Шапирова, но компьютер был в это время со мной, и чувства были мои, а не Шапирова. Я сам не обменивался мыслями ни с одной женщиной на корабле, но они обменивались между собой. Когда женщины пытались уловить мысли Шапирова, то обнаруживали одни и те же слова и чувства — передавая от одного к другому, конечно.

— Половые разграничения? — скептически спросил Фриар.

— Не совсем. Пилот корабля, тоже мужчина, не получал вообще никаких сигналов, ни от мужчин, ни от женщин, хотя в одном случае, кажется, что-то было. Но я не знаю, от кого. Предполагаю, типы мозга делятся так же, как и группы крови, возможно, их много, и телепатическая связь легко может быть установлена между людьми с одним и тем же типом мозга.

Родано мягко вставил:

— Даже если все это действительно так, доктор Моррисон, какая от вашего открытия польза?

Моррисон ответил:

— Позвольте мне объяснить. Многие годы я работал, пытаясь с незначительным успехом выделить области человеческого мозга, ответственные за абстрактное мышление. Иногда получал образ, но всегда неправильно интерпретировал факты. Я считал, что он исходит от мозга животного, с которым я работал. Теперь я понимаю, что получал сигналы, когда рядом со мной находился человек, глубоко погруженный в свои мысли или чувства. Я не замечал этого. Вот в чем моя ошибка. Тем не менее, уязвленный всеобщим равнодушием, откровенным недоверием и насмешками коллег, я никогда не публиковал статей о характере пойманных образов, но совершенствовал программу, надеясь усилить их. Различные промежуточные модификации также нигде не описаны. Таким образом, я попал в организм Шапирова с прибором, который был ближе к настоящему ретранслятору, чем когда-либо. И вот теперь, когда я наконец понял, что же изобрел, я знаю, как улучшить программу. Уверен в этом.

Фриар сказал:

— Позвольте быть с вами откровенным, Моррисон. Вы утверждаете, что в результате вашего фантастического путешествия по телу Шапирова поняли, какие усовершенствования требует ваш прибор, чтобы сделать телепатию реальной?

— Да, в какой-то степени.

— Это будет грандиозно — если вы сможете продемонстрировать результаты.

Скептицизм не исчез с лица Фриара.

— Более грандиозно, чем вы можете представить, — резко заявил Моррисон, — Вы, конечно, знаете, что телескопы, радио или оптические приборы могут быть размещены на большой площади и, будучи связанными компьютером, могут выполнять функцию одного огромного телескопа, который невозможно создать как единое целое.

— Да, но что из того?

— Я лишь привел пример. Убежден, что способен продемонстрировать нечто в этом же роде. Если мы телепатически соединим шестерых человек, то шесть мозгов объединятся в один общий мозг, эдакий коллективный разум. Вам ли объяснять, что возможности его огромны. Подумайте о прорывах в науке и о техническом прогрессе, да во всех областях человеческого знания. Минуя генную инженерию, мы сможем создать модель ментального сверхчеловека.

— Занятная перспектива, — протянул Фриар, заинтригованный, но до конца не убежденный.

— Правда, здесь кроется ловушка, — продолжил Моррисон — Все эксперименты я проводил на животных, связывая их мозг с компьютером. Теперь-то я вижу все минусы этого варианта. Сколько бы мы его ни усовершенствовали, в лучшем случае создадим грубое телепатическое устройство. Сугубо необходимо вторгнуться в мозг и поместить миниатюризированный и должным образом запрограммированный компьютер в один из нейронов. Тогда он сможет действовать как ретранслятор. Точность телепатической передачи многократно увеличится.

— Но тот бедняга, который дастся нам в руки, взорвется при спонтанной деминимизации прибора, — ехидно добавил Фриар.

— Мозг животного по уровню своего развития стоит ниже человеческого, — серьезно сказал Моррисон, — так как в нем меньше нейронов. Но отдельно взятый нейрон, скажем, мозга кролика не слишком отличается от нейрона человека. А как ретранслятор сойдет и робот.

В разговор вмешался Родано:

— Лучшие умы Америки, находясь в телепатическом контакте, смогут раскрыть секрет минимизации, а может быть, и опередить Советы в вопросе ассоциирования постоянной Планка со скоростью света.

— Да, — с энтузиазмом откликнулся Моррисон, — к тому же один из советских ученых, Юрий Конев, тот самый, с кем я обменивался мыслями на корабле, тоже ухватился за это предположение. Именно он пытался задержать меня и заполучить мою программу, бросив открытый вызов правительству. Сомневаюсь, что без меня он достигнет каких-либо результатов. Это не его область.

— Продолжайте, — сказал Родано, — это начинает мне нравиться.

— Ситуация такова: сейчас мы способны создать грубое телепатическое устройство. Даже без минимизации оно позволит нам опередить Советы, а может, и нет. Дело том, что без минимизации, позволяющей ввести в нейрон животного ретранслятор, мы не достигнем успеха. С другой стороны, Советы на данном этапе уже запустили в работу минимизационное устройство. С помощью обычных исследований они смогут найти связь между квантовой теорией и теорией относительности и создать действительно эффективное минимизационное устройство, но потратят на это годы. Таким образом, в нашем распоряжении телепатия без минимизации, у них же имеется минимизация без телепатии, и лишь через несколько лет, а может, и десятилетий выяснится, кто получит пальму первенства — они или мы. Победитель получит в свое распоряжение неограниченную скорость перемещения в пространстве, и ему станет подвластна Вселенная. Неудачник же потеряет все. Для нас, конечно же, предпочтительнее прийти к финишу первыми, хотелось бы победить в этой гонке. Но первыми добежать могут и они, и тогда война убьет нашу планету. Боюсь, не останется даже тараканов. С другой стороны, если мы и Советы сработаемся, используя телепатию с помощью минимизированного ретранслятора в нейроне живого существа, то за короткое время добьемся результатов и в антигравитации, и в неограниченной скорости. Вселенная подчинится обеим сторонам, а значит, она станет принадлежать Земле, всему человечеству. Почему бы и нет, джентльмены? Проигравших здесь не будет, только победители.

Родано и Фриар с удивлением воззрились на него. Наконец, с трудом сглотнув слюну, Фриар вымолвил:

— Неплохая перспектива. Если у вас действительно есть телепатическое устройство.

— У вас найдется время выслушать меня?

— Сколько угодно, — ответил Фриар.

У Моррисона ушло несколько часов на подробное объяснение теории. Наконец доктор откинулся назад и сказал:

— Теперь, насколько я понимаю, вы пожелаете, чтобы я продемонстрировал систему, способную к телепатии, и этому я посвящу свою жизнь. Но сейчас у меня к вам просьба.

— Какая? — спросил Родано.

— Дайте мне небольшую передышку. Пожалуйста. Мне было несладко последнее время. Хотя бы двадцать четыре часа. Один день — и я в полном вашем распоряжении.

— Справедливо, — хмыкнул Родано, поднимаясь.

— Что ж, доктор, двадцать четыре часа — ваши. Постарайтесь с толком использовать время. Вскоре вы не будете принадлежать себе, точнее, заниматься собой вам будет катастрофически некогда. Кроме того, свыкнетесь с мыслью, что с этой минуты вас будут охранять бдительнее, чем самого президента.

— Отлично, — воскликнул Моррисон. — По рукам. Тогда я прощаюсь с вами, господа, и заказываю ужин.

Родано и Фриар в компании друг друга завершали ужин. Обычный ужин, если вам привычно вкушать пищу в изолированной и строго охраняемой комнате.

Родано обратился к приятелю:

— Как вы считаете, доктор Фриар, Моррисон говорит правду о телепатии?

Фриар вздохнул и осторожно ответил:

— Необходимо еще посоветоваться с коллегами, но мне кажется, что он прав. Доктор весьма убедителен. Могу я задать вам ответный вопрос?

— Да?

— Считаете ли вы, что Моррисон прав, предлагая объединить усилия США и СССР?

После долгой паузы Родано наконец произнес:

— Пожалуй, прав. Конечно, недовольство хлынет через край, противники будут голосить на всех углах, понося решение правительства, но мы не можем рисковать, ведь русские тоже вышли на финишную прямую.

— А русские? Они готовы к сотрудничеству?

— Им придется скрепя сердце согласиться на наше предложение. Они тоже не пожелают рисковать. Кроме того, мир быстро поймет, в чем дело, и будет предпринимать любые действия, чтобы предотвратить новую холодную войну. На это могут уйти годы, но мы все равно придем к сотрудничеству.

Родано покачал головой:

— Знаете, что больше всего поражает меня, профессор Фриар?

— Вы еще не разучились удивляться?

— Я познакомился с Моррисоном в прошлую субботу, пытаясь безуспешно убедить его отправиться в Советский Союз. Он произвел на меня впечатление человека-пустышки, нуля с академическим складом ума. Я пал духом. Мне показалось, что он совершенно бесполезный тип. А я просто посылаю его на смерть, как тельца на заклание. Таково было мое мнение, и, клянусь Богом, я по-прежнему так считаю. Он ничего из себя не представляет и просто чудом остался жив. Обыкновенный человечек, не отмеченный печатью гения. И тем не менее…

— Тем не менее?

— И тем не менее он вернулся, притащил на хвосте невероятное открытие и спровоцировал ситуацию, когда Соединенные Штаты и Советский Союз, помимо их желания, вынуждены сотрудничать. В довершение ко всему он стал выдающимся и к тому же, как только мы опубликуем эти события, самым популярным ученым в мире. Его имя будет записано в анналы истории. Он перевернул все с ног на голову, разрушив привычный уклад мировой политической системы, он создал другую, по крайней мере, заложил предпосылки для ее создания, и на все про все он потратил каких-то шесть дней. Меня это умозаключение несколько выводит из себя.

Фриар откинулся назад и громко расхохотался:

— Все куда удивительнее, чем вы думаете. На седьмой день он решил отдохнуть!