VII. Долг паладина

Отчаянный визг резанул ему уши, и он поморщился: и тут вопят. Хорошо бы сунуть голову под подушку, но таковых, похоже, в Межозерье не водилось: его, как почетного гостя, уложили между двумя пуховыми перинами, к середине ночи уже повлажневшими от пота, и он чувствовал себя как ломоть ветчины между пышными горячими лепешками. Визг усилился, срываясь и переходя в икоту, и окончательно прогнал возникшее тяготенье к завтраку. Но, несмотря на гадливо сморщившуюся физиономию высокого гостя, полуголый телес, дежуривший у порога, тут же метнулся к нему с подносом, на котором томилась, выдыхаясь, утренняя чаша с опохмелкой.

– Поди прочь, – отпихнул его Харр, – и скажи, чтоб потише…

– Никак нельзя, повели меня придушить.

– Не понял!

– Так мудродейку мажут, повели меня придушить.

– Чем мажут?

– Так голубищем же, повели меня придушить.

Он оттолкнул поднос, так что опохмелка выплеснулась на перину, оставив остро пахнущее пятно, и свесил ноги с высокой постели. Вот и попутешествовал. Визг, доносившийся снаружи, захлебнулся и смолк – видно, мудродейке замазали рот.

– Где мои люди? – хмуро спросил он.

– На зрелище собрались, прика…

– Заткнись!

Он потянул к себе пестротканый балахон, в который его облачили вчера, едва они прибыли в Межозерный стаи. Караван, чуть ли не полдня пропетлявший по узким каньонам и подземным тоннелям, где Харру приходилось передвигаться на полусогнутых, а горбаням – пригибать длинные, как у строфионов, шеи, только поздно вечером выполз на каменистый берег узкогорлой бухточки, обставленной сказочными лазоревыми теремками межозерной знати. Окольные селились по склонам гор, круто сбегавших к озерной воде, и их плитняковые хижины, теснившиеся друг у друга на крыше, напоминали соты горных пчел.

В гостевальной хоромине, как и предупреждал его Иддс, ему, как старшому караванному обережнику, первому оказали честь – сняли промокшие в подземном лабиринте одежды, долго маялись с белыми джасперянскими сапогами, пока Харр сам их не раскнопил, облачили в сухое и нахлобучили невыносимо мешавшую ему шляпу с громадными полями, спереди свернутыми в трубочку, заколотую булавкой с бесценным синим камнем. Под ноги подсунули расшитые шелками шлепанцы на толстой голубой подошве – вероятно, по здешним меркам просто громадные; Харр долго трудился, вколачивая в них ноги, но пятки все равно свешивались; хорошо, подбежала проворная телеска, подвязала голубыми лентами, а то потерял бы на первых же двух шагах.

Насколько Харр успел заметить, таких же забот удостоился только глава купецких менял, с довольной ухмылкой подмигнувший ему – мол, все путем, сейчас еще и накормят на славу.

Харр уже наслышался по дороге о пирах-обжираловках, надолго оседавших в памяти стражей, которых кормили хоть и не голодно, но однообразно. Поэтому, не прислушиваясь к подробностям, он загодя предвкусил шумное пиршество с застольными байками, песенками срамного пошиба и прочей мужицкой веселостью.

Ничего подобного. Их сразу же развели по отдельным комнатам, где хоть и были накрыты столы, но один вид дежурного сотрапезника, после каждой перемены блюд поочередно осведомлявшегося: «А здоров ли третий сын аманта ручьевого?» или «А не занемогла ли матушка аманта лесового?», вселял тоску, доводящую до жгучей изжоги, тем более что на блюде с маринованной головой озерного сома ему вдруг почудилась отечная харя лесовой матушки, что окончательно подкосило его аппетит. Блюда уносили нетронутыми (как он догадывался – сперва главе купецких менял, затем поочередно всем рядовым караванным менялам, и уже остатки – стражникам), но вот бурдючок с крепкой ягодной наливочкой он рукой придержал, да так до конца застолья и прикладывался, пока не выкушал до сухого донышка. Ягода была дурманная, и голова наутро трещала немилосердно.

Чтобы проветриться, он пошел вон из гостевальной хоромины и, как нарочно, угодил прямо к шапочному разбору мерзейшей церемонии казни.

На мощенной плитняком площади, которую они вчера миновали в сумерках, не очень-то озираясь по сторонам, было вкопано около десятка столбов разной высоты, и между ними, не касаясь земли, было растянуто то, что когда-то было молодой и стройной женщиной с тончайшей талией, грубо захлестнутой веревками, и длинными волосами, которые, связанные в пучок и вздернутые кверху, не позволяли опуститься голове, как и все тело, покрытой густой синюшной блевотиной тутошнего звероящера. На страшной маске неподвижного лица время от времени вспыхивали ослепительными белками безумные глаза, старательно не тронутые опытными палачами.

В толпе, окружавшей пыточные столбы, то и дело мелькали переходящие из рук в руки лазоревые кругляшки монет – на кон шли последние пропойные денежки, поставленные за или против того, откроет ли обреченная мудродейка еще раз свои поганые очи. Острый взгляд Харра уловил и травяную зелень звездчатых плюшек, имевших хождение в Зелогривье, – это караванная стража не могла пропустить непредвиденное развлечение. Он передернул плечами – вот уж мерзость, какой не бывает на Тихри: позволять солнцу глядеть на муки казнимого. На родных дорогах, конечно, хватает отребья, по которым локки ледяные плачут, но тех хоть спускают в глубокие ямины, подальше от людских взоров, солнечных лучей и милосердных анделисов.

Дикий мир…

Он заметил в толпе Дяхона и кивнул ему: отойдем, мол. Тот понял и начал выбираться. Перед Харром, праздничный наряд которого сразу бросался в глаза, с поклонами расступались, и он направился к озеру, сердитое дыхание которого долетало даже досюда в виде неуловимых для глаза брызг, покалывающих лицо. Харр немного поднялся по склону прибрежной крутой горы и уселся на замшелый валун, чтобы видеть под собой всю бухту, в узкую горловину которой с методичной яростью прорывались озерные волны, чтобы внутри нее уже кротко разбежаться прозрачными аквамариновыми кругами.

Подошел Дяхон и, кряхтя, опустился возле камня на землю – видно, повисшая в воздухе мокреть и пронизывающий ветер не по вкусу пришлись старческим косточкам.

– За что это ее? – не удержался от привычного любопытства вечный странник.

– А, полоумная была, язык за зубами держать не умела. Вишь, нагадала озерному аманту, что тот помрет вскорости. Тот, ясное дело, и ответил: а ты, мол, не дождешься… Вот и не дождалась.

Дикий мир, дикий.

– Что ж он полюбоваться-то не пришел?

– А то! С крыши и глядел. И моховой с луговым там же.

Харр про себя выругался: начальник стражи должен быть наблюдательней.

– А наши купчины где?

– А их еще утресь, как водится, тутошние менялы по домам своим растащили, там улещивают да охмуряют… только наши не таковские, поблажки не дадут. Тут все путем. С большой прибылью будут.

– Почему так? – равнодушно спросил Харр, которому торговые дела, в сущности, были как до светляка поднебесного.

– Дождь-то был тут не то как у нас – все посевы с луговин смыло, волна не дает лодкам на большую воду выходить, а в бухточке много ли наловишь? Вот и выходит, что запасы они быстренько растрясут, а по лихолетью караваны-то не часты. Вот и сообразили наши-то, что ныне горбаней грузить не цацками диковинными, а хлебной мукой да мясом вяленым стоит, и в самую точку попали! А уж чтоб продешевить…

– Ты вот что, – восхищаясь осведомленности и сообразительности собеседника, велел Харр. – Возьми вот три деньги да вечерком, гуляючи, присоседься к кому поболтливее из здешних. Бурдючок сообрази. А между делом проведай, кто из амантов для себя – или для отпрыска своего, в возраст входящего, – невесту приглядывает. Сможешь?

– А то!

– Ну тогда гуляй. – Дяхон проворно не по годам поднялся. – Эй, погоди-ка. Я ведь тут впервой, мне здешние обычаи неведомы. Как ты думаешь: ежели я скину балахон этот гребаный да туфли бабьи – не обидятся?

– Никак нельзя, воин-слав Гарпогар! Кто званием облечен, тот обычаи пуще прочих блюсти должен. Терпи.

Ну, строфион их долбани, долго же они думали, прежде чем такие почести изобрести! И по горкам не полазаешь, и в подземные ходы, как он намеревался, не заглянешь. Сиди тут на свежем воздухе да аппетит нагуливай, вот и всех радостей. Гостевую хоромину местные стерегут, а у его людей и мечи поотбирали, чтоб никаких свар с межозерной стражей по пьяному делу не случилось. Так что и забот никаких.

– Девку бы какую прислали, за казенный счет, – тоскливо проговорил он. Это-то хоть можно?

– А то!

– Ну вот и вели.

Дяхон удалился, а Харр еще долго сидел на ветру, вглядываясь в немилую его сердцу водную даль. Где-то там, на другом берегу озера, должно было бы расстилаться бескрайнее болото, но, если верить рассказам немногих очевидцев, после проливных дождей ни берега, ни болота не было и в помине, одна хлябь плескучая. Это навевало какую-то неосознанную тревогу; может быть, ему следовало возвратиться на то же самое место, где он впервые появился в этом уже начинающем надоедать ему мире? Этого он не знал. И как выбраться отсюда, тоже не ведал. Смутное ощущение, что это произойдет как-то помимо его воли, у него теплилось – его сюда переправили, значит, и забота о том, как назад ворочаться, не на нем, а на принцессе чернокудрой и своенравной сверх всякой меры. Только б она про эту заботу не позабыла…

А может, и по-другому все сложится.

Когда он вернулся к себе в гостевую хоромину, заказанная девка была уже на месте, не по-здешнему темнокожая и неохватная в бедрах под стать Махиде. Не иначе как Дяхон расстарался, сам выбирал. Стол был также накрыт, и застолье потекло не в пример вчерашнему: после каждого блюда – остановочка. А потешившись – опять к столу да чашам немерным. Где-то за полночь он, умаявшись, ненадолго заснул, а открыв глаза, обнаружил, что она сидит, поджав ноги, на постели и при слабом трепете светильников на рыбьем масле (запах которых был единственным, что отравляло ему сегодняшнюю ночь) разглядывает его чуть ли не благоговейно.

– Ты чего? – спросил он, невольно натягивая на себя верхнюю перину.

– Да вот скольких тут потчевала, а такой радости, как от тебя, ни от кого не видала…

– На том стоим, – самодовольно усмехнулся воин-слав Гарпогар. – В том и первая повинность истинного рыцаря перед дамою, чтоб не отпускать ее от себя, пока выше горлышка счастьем не переполнится.

– Ну и всех переполнял?

– Да вроде… – и тут по сердцу скребнул остренький кого-ток: ох, не всех ведь…

Он мотнул головой, отгоняя смущавшее его воспоминание, и поднял приятно млевшую руку, чтобы поиграть много-численными бусами, разлегшимися по необозримой, как разлившееся озеро, груди. Последним, на что наткнулись его пальцы, был жесткий плетеный ободок тоненького ошейника.

– Да ты что, телеска невыкупная? – изумился он. – За что?

– Не бери в голову, сладость моя, – промурлыкала она, наклоняясь к нему и зарываясь лицом в белоснежные его кудри. – Я ведь тешить тебя наряжена, а не слезу давить. Да и ночи почти не осталось…

– А ты не уходи, у меня еще одна впереди темнеется, вот ты и посветишь мне, как солнышко.

Она вдруг зашлась низким, басовитым хохотом:

– Ой, сказал! Где ж ты черное солнышко-то видывал?

А он вдруг изумился мысли, которая чуть было не сорвалась у него с языка: он ведь на своем веку видел уже три разных солнышка, не считая тех блеклых ночных, что гуляли над Бирюзовым Долом…

– Рассказала бы про себя, – торопливо проговорил Харр. чтобы не начать болтать лишнее. – Я ж не знаю, как и величать-то тебя.

– Мать Ласонькой нарекла, теперь вот Ласухой кличут… А вот про долю мою женскую ты тоже первый спросил. Только с чего бы?

– А дочка у меня на выданье, – с привычной легкостью соврал он. – Вот и вертится на уме, как-то у нее жизнь обернется. Тем паче, в своем стане женихов завидных нет, кто не в летах, кто домом не крепок. Наш амант стеновой и рад бы породниться, да малец у него еще соплив да своенравен… А тут как?

– Про Мохового не думай – сын один, да золотушный, потому как батюшка его мхами подземными вконец затравлен. Не жильцы оба. У Лугового девки две. Озерный сам холост, жену приглядывает, но только ты и думать о нем не моги: четырех жен в озеро спустил, рыбий хрящ!

– Да ты что? И ему позволили?

– А кто запретит? Он и сам, точно зверь-блев, каженный раз слезами обливался: мол, самым дорогим жертвую! То рыбий недород – он первую свою сгубил; потом озеро зеленью гнилой пошло – он и вторую притопил; не помню уж, за что третью, а четвертую вот только что, чтоб лихолетье прекратить. Последняя-то жена нашей мудродейке сестрой приходилась, вот и разошлась вещунья, напредсказывала, да на свою же голову.

– Ну спасибо, упредила.

– Если что еще – спрашивай, я ведь много шепота межперинного наслушалась…

– Мне тот шепот ни к чему, у нас теперь всего одна ночь с добавочной утрешней, так что не будем отвлекаться!..

Больше и не отвлекались – все, что нужно было, начальник караванной стражи уже намотал на ус. Когда совсем рассвело и проворный телес втащил переполненный поднос с утренней снедью, прошептал Ласоньке на ухо:

– Я отлучусь ненадолго по службе, а ты отоспись, а потом приведи сюда менялу купецкого, у которого уборы женские да побрякушки всякие водятся.

Она радостно закивала; мол, будь спокоен, а я уж расстараюсь, поскольку чую – и мне перепадет… Перепало. Когда, вернувшись, он зашел в комнату, в глазах зарябило от блеска и пестроты украшений, разложенных прямо на заправленной постели. Харр выбрал для Махиды трехрядное ожерелье из лиловых озерных ракушек; нижний ряд был дополнен подвесками из некрупных рыбьих пузырей, крытых тоненьким слоем здешнего голубища – по нему, пока не просохло, насыпали рыбью чешую, которая влипла намертво и теперь переливалась звездным блеском; Мади он сразу присмотрел скромную ниточку неровных желтоватых жемчужинок, которые здесь никто за монетки не считал. А когда очередь дошла наконец до Ласухи, ожидавшей своего череда в углу, она сразу же наложила смуглые ладони на массивные наушные подвесы в виде огненно-алых колец, повитых золотой питью; оглянулась на Харра – можно ли?

Харр кивнул: можно. Подвесы оказались что-то непомерно дороги, но воин-слав торговаться не привык. Сделку обмыли за казенный счет, и меняла убрался довольный донельзя. Пребывание в Межозерье завершалось, и до Харра доносилось поцокиванье копыт последних горбаней, которых выводили из внутреннего дворика гостевой хоромины. Странствующий рыцарь, отоспавшийся и отъевшийся рыбой, которая на Тихри была так редка, что считалась исключительно княжеским лакомством, предвкушал роскошную ночь; собственно говоря, так и было – но до первых звезд. А потом все обрыдло. Он вспомнил узкую, как у кувшина, горловину залива, куда со свирепым напором старались пробиться серые озерные волны – проникнув туда, они сразу утишались и едва доплескивались до берегов, усмиренные, безопасные, огражденные поносной зеленоватой каемочкой спущенных в воду помоев.

Харр промаялся еще часа два, а потом плюнул, накинул на плечи верхнюю перину и выбрался на крышу, где, к своему удивлению, наткнулся на Дяхона.

– Ты чего это тут?

– Да у нас не продохнуть, на каженной койке по две девки сопят…

Харр засмеялся – он давно подозревал, что Дяхон прижимист, вот и вышло, что был прав: старина не позволил себе спустить ни единой зелененой монетки.

– Ступай в мою горницу, а я подышу ветерком озерным до рассвета. Только не вздумай девке платить – и так одарена!

Дяхон замялся, но потом решился, подобрал мешочек с наменяными здешними монетами и нырнул в лестничный проем. Харр хрустнул косточками, завернулся в невесомую перину и растянулся на плоской, ничем не огражденной крыше, глядя в звездное, совсем не джасперянское небо. Давненько не ночевал он вот так, как, бывало, в чистом поле, и не было слаще воздуха, чем тот, что не отделен от неба рукотворной крышей… Глаза его блаженно сомкнулись, и показалось даже, что над головой зашелестели вековые деревья. Как всегда между явью и сном, мысли мелькали неясные, разрозненные, то об одном, то о другом. Вот и тут подумалось: ежели б не звезды, над головой была бы непроглядная темень то самое колдовское НИЧТО, перелетев через которое можно было бы вернуться на Тихри. И всего-то пустяшное дело – звезды пригасить да в небо взлететь!

Хоть бы приснилось…

Первый луч солнца разбудил его, и он, еще не разомкнув глаз, снова услышал над собой нежный шелест. Вроде не было рядом никаких деревьев… Он потянулся и глянул в щелочку меж ресниц – мать моя страфиониха, да ведь смерч над головой! Испугаться, правда, по-настоящему не успел, понял: кружит над хороминой невообразимая туча озерных стрекоз, точно призрачный ветроворот.

– Меня, что ли, сторожите? – засмеялся он собственному страху. – Караул окончен, все свободны!

И тучи как не бывало.

Он поднялся и, кое-как завернувшись в сбившуюся комом перину – негоже, чтоб начальника стражи кто-нибудь да нагишом застукал! – отправился будить Дяхона. Переступил порог – и не удержался, чтобы не прыснуть в кулак:

– От-ставить! Задери тебя пирлюха…

Славный вояка блаженно посапывал, млея на брюхе, а Ласуха, мерно покачивая наушными кольцами, попыхивающими алыми сполохами, с бесконечным унынием чесала ему пятки.

Обратный путь оказался на удивление скор: в лабиринте подземных ходов проплутали чуть ли не вдвое меньше, да и далее по лесным тропкам проворнее шагалось без капризных горбаней, оставленных в Межозерье на мясо. Стража за малую плату разобрала купецкую поклажу – небольшие кожаные мешочки, туго набитые голубыми монетами; собственное наменяное и не пропитое добро хоронилось в кисетах на груди. На удивление Харра, купецкие менялы шагали упруго и размашисто, не отставая от тренированных воинов – видно, привыкли держать себя в форме, да и пожилых в караван не брали. Не то что на Тихри там что старее, тем почету больше.

– Помстилось мне или мы всю подземку вдвое быстрее миновали? – мимоходом спросил он Дяхона.

– А то! Когда туда шли – нас четырежды четыре раза проверили, нет ли средь нас лазутчика вражьего. Потому и водили по тупикам да путям окольным.

– Как же – проверяли? Нечувствительно вроде, – засомневался Харр.

– А вот это нас не касаемо – как, – равнодушно отозвался Дяхон, – Это уж ваше, колдовское да чародейное дело.

– Да ты что, меня все еще за ведуна держишь? – удивился менестрель, считавший, что давно покончил с верой в свои магические способности.

– А то! Окромя тебя, кто б на дом аманта лесового навел Солнечного Стража?

– Не слыхал про то, – деланно зевнув, проговорил Харр, у которого еще слишком свежи были в памяти здешние традиции обращения с ворожеями. – И вообще в ту ночь я дрых без задних ног, мне ведь моя Махидушка по вечерам не пятки чешет…

– Как же, – степенно возразил Дяхон. – То-то ты сразу сообразил, про которую ночь я сказываю. Твое чародейство, а всему становищу – радость. Ведь не тебя одного хряк лесовой в ухо приложил.

И про это, оказывается, все знают! Во народ языкастый.

– А ежели я – колдун, то почему ты меня не боишься? Думаешь, своего не обижу?

– А то.

Цепочка караванников меж тем уже выходила на кромку Успенного леса. Внизу, выгибая золоченые дуги куполов, россыпью игрушечных теремков означилось Зелогривье. Вот он и дома.

А точно ли – дома? Он размашисто шагал по змеящейся вниз дороге, обгоняя весь караван и лихо перемахивая через змеиные ловушки по наскоро наведенным к их возвращению дощатым мосткам, и пытался разобраться в собственной поспешности. Что не Махидина многострадальная постель, крытая жаркими шкурами, влекла его, он признался себе сразу. И не амантовы хоромы с лакомым столом и завидными детишками. И не обещанный собственный дом.

Он сунул руку в карман и нащупал некрупные горошинки жемчужного ожерелья. Хорош чародей, от которого девка чуть ли не в слезах убежала! Он, конечно, знал, что попервости – это не каждой в радость, но чтоб вот так принимать его ласку, зажмурившись и сжавшись в комочек, словно это была мука смертная, – такое с ним было единственный раз в жизни. И, он надеялся, в последний. Позорище да и только, Харр по-Харрада, рыцарь ты хренов. Хорошо еще, дело это поправимое, надо будет только Мадиньку подстеречь где-нибудь подалее от Махидиных ушей и предельно доступно объяснить, что того, чего она желала, с одного раза, как правило, не получается, так что пошли-ка, милая, снова в рощу, да кувшинчик духмяной наливочки прихватим, чтоб не трястись снова от страха девичьего – тьфу, то есть уже не…

Он помотал головой, отгоняя от себя уже решенную проблему. Мадиньку вразумит насчет того, в чем главная сладость жизни, и тем свой долг паладина выполнит. Он оглянулся на шагавшего следом Дяхона и, причмокнув, сказал сам себе: «А то?»

– Ась?

– Это я так. Ты топай, топай. Аманту скажешь – я домой забежал, скоро буду.

Возвращение небольшого каравана никоим образом отмечено не было, ни звоном колокольным, ни огнями сигнальными; знать, не Тихри, где обмен товарами с двух разных дорог – редкость, доступная только княжеским купчинам. Так что нагрянул он к Махиде нежданно-негаданно – не грех было проверить, не завелся ли в обжитом стойле чужой жеребчик.

Махида, принаряженная и заплетенная в полусотню косичек, сидела на пороге – шила что-то пестрое крупными небрежными стежками. Харр, подошедший к дому бесшумно, некоторое время подозрительно наблюдал с порога за нею, придирчиво оглядывал убранное цветами жилище – для кого старалась? Но по тому, как вскинулась она, уронив шитье, как бросилась навстречу, едва не своротив очаг, понял: ждали его. И окончательно похерил все свои подозрения, когда она, даже не примерив трехрядного ожерелья (в жисть бы не поверил, что она способна на такое!), мертвой хваткой вцепилась в его дырчатый кафтан и поволокла в койку.

Что-то новенькое появилось в ней – собственническое, непререкаемое. Так только… хм… только под венец тянут.

Он, снисходительно ухмыльнувшись, позволил побаловать себя – так сказать, «со свиданьицем», потом резко поднялся:

– На доклад пора, амант ждет.

Она было заверещала, но он даже не стал тратить слов, только гулко хлопнул себя по аспидно-черному колену, аж пирли под потолком зашебуршали, и поднялся.

– Да, чуть не забыл. – Он вытащил из кармана жемчужную нить и повесил на сучок, торчавший над койкой. – Это Мади, а то еще обидится.

– Да видно, уже обиделась – залетела на миг, нацарапала что-то на кружалах своих и больше глаз не кажет.

– Ну, забежит снова – отдашь, – деланно-равнодушным тоном проговорил он и сам подивился тому усилию, с которым он подделывал это равнодушие.

А у аманта в доме его первым делом встретил смуглый носик Завулони, высунувшийся из зеленой бахромы:

– Ну что? Продали?

Он понял, что она имеет в виду себя.

– Никак нет, – шепнул он, легонечко прихватывая ее нос двумя пальцами. Не быть тебе невестой. Брысь!

Она шутя цапнула его руку острыми зубками и, повизгивая от радости, легко умчалась куда-то в глубину дома.

Амант выслушал его доклад как подобает – глядя поверх головы и не дрогнув ни одним мускулом на обросшем черным волосом лице. Неожиданно спросил:

– Внакладе-то ты не остался?

Харр пожал плечами – со здешними ценами он еще не освоился и поэтому не знал, на сколько потянут те голубые наменяные монетки, которые уцелели после расчета с Ласонькой.

– Ладно. Запомню, – противу ожидания, амант с наградой решил, видно, повременить. – Когда вдругорядь соберешься?

Харр не ожидал такой прыти, но аманта, похоже, всерьез занимали перспективы сватовства.

– Только не начальником стражи, – сказал он неопределенно. – А то обрядили меня, точно обормота балаганного…

Амант весело заржал:

– Так это ж для того, чтобы за тобой легче присматривать было! И девку, чай, приставили к тебе ненасытную. Что, не так?

– Так-то оно так, да я приладил ее к одному престарелому, пятки чесать.

Иддс изогнул брови с неподдельным уважением:

– Да ну? А вот я б не пренебрег.

– Долг сполнять было надо, про женихов выведывать! – слегка заврался Харр, но амант этого не прочувствовал.

– Сказал – запомню. Так когда?..

– Дай со своей-то побаловаться… И про долг паладина не забыть.


***

Но Мадинька не пришла ни на другой день, ни на третий. Харр, наплевший стеновому про то, что надо-де хорошенько проверить городскую стражу, принялся бродить по улочкам, стараясь по каким-нибудь приметам отыскать дом рокотанщика. Наконец ему повезло ~ чуткое ухо менестреля уловило дребезжащий перебор ненастроенных струн.

Круглое строение с окнами в один уровень было, однако, слишком высоко, чтобы забраться на крышу; по всей вероятности, высоту эту увеличивало ограждение, превышающее человеческий рост, сложенное из зелененых кирпичиков с частыми просветами, в который, впрочем, едва ли могла протиснуться детская рука. Из этих дырок, щетинясь, лезла темная колючая зелень. Окна, перечеркнутые крест-накрест золочеными прутьями, тоже были недоступны, а дверей – Харр обошел странный дом дважды – и вообще не наблюдалось. Ощущение подозрительной настороженности усиливала торчащая из середины крыши башенка с совсем уже узенькими прорезями – в такие только одним глазом и глядеть возможно. Зато ни копье, ни стрела не достанет того, кто был внутри.

Не иначе как старый хрыч в глубоком детстве пережил нешуточную осаду, да так и остался на всю жизнь от страху пыльным мешком трахнутый.

Харр обошел негостеприимный дом еще раз, но глядя уже не на него, а на расположенные поблизости строения. Одно здание, с виду совсем нежилое, судя по полному отсутствию зелени в окнах, ему положительно приглянулось это была замысловатая башня, верхушкой своей возвышавшаяся над всеми окрестными домами, не больно-то широкая в своем основании. Вьющиеся спиралью оконца указывали на винтовую лестницу с некрутыми ступенями, а вот на верхушке, как нашлепка, на высунувшихся веером здоровенных балках располагалось жилое и довольно просторное помещение с пустыми прорехами окон. Дверь была притиснута здоровенными досками крест-накрест, в прилестничные оконца не протиснешься – а жаль, домик-башенка очень и очень подошел бы прямо сейчас. Но не ломиться же!

Пока он исследовал сей гипотетический наблюдательный пункт, мимо просеменили неуверенные шажки. Он косо глянул – и снова оборотился к облюбованной башне, потому как проходила всего лишь убогая старушенция, с ног до головы закутанная в бесформенную вылинявшую хламидку, но выдающая свою немощь шаркающими дрожливыми шажочками. Послышалось серебристое позвякивание – Харр глянул на прохожую еще раз и удивился: чем-то поблескивающим она стучала по решетке одного из окон рокотанова жилища. Последовал кракаюший звук, и окно вместе с подоконными кирпичами резко поехало вниз, пока не сровнялось с землей. Из серого рубища выпросталась узкая ручка и каким-то хитрым нажатием сдвинула вбок решетку.

– Эй, уважаемая!.. – окликнул ее Харр, и она медленно, словно через силу, обернулась.

За эти несколько дней она умудрилась так исхудать, что от смуглого прелестного личика, почитай, ничего и не осталось – блеклая серая тень, обрамленная серыми же крыльями ветхого покрывала. И только огромные золотые глаза лучились тревожным светом, перебегая с одного предмета на другой, точно пытаясь отыскать ответ на какой-то неразрешимый вопрос.

– Махида тебя заждалась, – проговорил Харр, покашливая, лишь бы что-нибудь сказать.

Глаза заметались еще беспокойнее.

– Да не бойся ты меня, не хочешь – не трону, – еще тише буркнул он.

Бесцветные губы неслышно шевельнулись.

– Не желаешь со мной говорить – Махиде поплачься, подружки как-никак, пробормотал он, от собственного бессвязного лепета уже заходясь бешенством. – Да уйду я с караваном через пару дней! Не будет меня!

– Не знаю… – различил он наконец едва уловимый шелест. – Я ничего не знаю… Я хочу узнать… Но ведь и ты не знаешь?..

Ничего не понимая, он невольно сделал шаг вперед, но она тут же отступила в глубь своей затейливой двери, и та сразу же поднялась, став прежним окном. Харр еще некоторое время стоял, тупо глядя, как затихает шевеление потревоженной зелени за скользнувшей на место решеткой, потом в сердцах плюнул и пошел прочь, поминая собственную родительницу вкупе со всеми строфионами, джаяхуудлами и смрадными секосоями родимой Тихри. И только отойдя шагов на сто, он переключился на непорочных дев со всем их чадолюбием и недотрожеством.

Иддс, к которому он ввалился еще весь встрепанный, даже не поинтересовался причиной такого поспешного изменения в его планах и тем более – необъяснимой сменой настроения, а только предупредил, что на сей раз путь будет неблизким – идти придется в Серогорский стан за железами, потому как в двух ночных схватках с подкоряжниками у некоторых стражей оружие совсем пришло в негодность.

«Да и было-то оно хреновато», – чуть не брякнул Харр, но сдержался.

Собрались на третий день, и путь в самом деле оказался непростым – сперва дошли до уже знакомого Межозерья, а там пришлось задержаться и изрядно потрясти мошной: во-первых, притомившихся горбаней сменить на свежих (своих же зелогривских, еще не съеденных, а томящихся в стойлах) – приплатили, правда, немного; больше ушло на ведуна, что ветер заговорил, да на кормщика, подогнавшего к становому причалу здоровый, ладно связанный плот. На мокрые бревна завели оскальзывающихся горбаней, нагруженных самым различным товаром (вестников из Серостанья не было, так что пришлось все брать наугад), и, отталкиваясь шестами, повели плот вдоль пологого берега и далее, к выходу из бухточки. Заговоренная вода была тиха и сонлива, и только пенный бурун взрезал зеленоватую гладь и, очертив плавную дугу, замер прямо перед плотом; Харр сразу углядел змеиную головку и загнутый, точно рог, хвостовой коготь уже знакомого ему плавунца.

Кормщик накинул на хвост что-то вроде аркана из голубой неразрывной плетенки, гортанно вскрикнул, так что пришлось удерживать шарахнувшихся в испуге горбаней, и плот тихонечко тронулся вправо, оставляя за собой поросшие сизоватым кустарником скалы с прилепившимися на их краях хижинами озерного становища.

Путь по тихому, заговоренному озеру, занявший чуть не три полных дня, был последней удачей этого путешествия. В Серостанье прибыли к ночи, и Харр, передавший Дяхону свой богатый плащ, а сам переодевшийся в грубые сандалии и жесткую подкольчужную рубаху простого воина, угодил вместе с остальными обережниками в сырую казарму, куда только часа через два начали подавать объедки с купецких столов. Пришлось уснуть голодным, но тут сразу зашебуршал дождичек, и камышовая крыша нещадно потекла. Едва дождавшись рассвета, Харр отправился на поиски Дяхона по бесчисленным закоулкам гостевальной хоромины и нашел неожиданно скоро – в переходе на чистую половину для именитых гостей на полу сидела девка, зябко кутаясь в алую накидку. Чем-то она напоминала Ласоньку – по сей немудреной примете Харр безошибочно определил искомую дверь.

Дяхон, как он и ожидал, после обильной трапезы дрых без задних ног, по-старчески покряхтывая во сне. Комната после вечернего пиршества уже была прибрана бесшумными вышколенными телесами, но Харр сообразил заглянуть под пышную (небось впервые в жизни вояке досталась!) постель и тут же обнаружил под нею четыре припрятанных блюда со всевозможными копченостями да печеностями; одна беда – вина было маловато, кувшин, видно, стоймя не поместился, так старина Дяхон налил два полных кубка и лепешками прикрыл. Лепешки провисли и намокли, от них несло чем-то кислым и чуточку тревожным. Харр помял в пальцах клейкий комок, но в рот отправить побрезговал, выцедил только то, что на донышке осталось.

Вино тоже было с непривычным вкусом.

Привыкший доверять не подводившему его чутью, Харр, не оставляя без внимания роскошную козью ногу, запеченную в тесте, внимательно оглядел Дяхоновы покои – и в самом деле, с чего бы это телесам так старательно все прибирать посреди ночи? И тут его осенило: обыскивали. Вот и мешок «начальника караванной стражи», где Харр спрятал до обратного пути свои белые нездешние сапоги и верхнюю одежу, никак не соответствующую принятой им на себя роли обыкновенного рядового стража, – этот мешок был аккуратно завязан кокетливым бантиком, на что старина Дяхон с его загрубелыми пальцами ну уж никак не был способен.

Харр покончил с поздним ужином – или, вернее, с ранним завтраком – и попытался Дяхона растолкать. Не тут-то было: старый вояка только очумело тряс головой, валился на бок и продолжал храпеть, только теперь покряхтыванье сменилось постанываньем. Охваченный недобрым предчувствием, Харр вылетел в коридор и пнул девку:

– Воды принеси! И поболее!

– Кого-кого?..

Так. Дяхон, значит, прежде чем выгнать ее вон, угостил со своего стола благо за казенный счет, чтоб больше ничего не клянчила. Но девка, видно, битая-ученая, сонь свою превозмогла и поднялась, почти не открывая глаз.

– Два кувшина холодной воды господину начальнику караванной стражи! На голову!

А сам помчался, чуя недоброе, во внутренний дворик, где на кучах свежей озерной травы должны были отдыхать разнузданные горбани и висеть на крюках мешки с поклажей. Походя пнул попавшихся по пути стоявших на дозоре – а точнее сказать, непробудно спавших – стражников, запоминая в лицо, чтобы потом расквитаться, и влетел во двор.

Все было на месте. Только горбани вскинулись пугливо, и свежие охапки водорослей у них перед мордами были почти не тронуты. Он с сомнением покрутил головой, на всякий случай проверил пару мешков – не камней ли подложили, товар забрав?

Нет, ничего не пропало. Но обыскали обстоятельно. Он медленно вернулся назад, старательно оглядывая все уголки сонной хоромины. Спали даже телесы, как видно, успевшие полакомиться опивками с ратного стола. Но прямой угрозой ниоткуда не тянуло, хотя в беззащитный дом мог бы зайти кто угодно. Дяхона он застал уже стоящим на ногах в чем мать родила – мокрое насквозь покрывало валялось на полу возле ног. Девка, точно выполнившая приказание, опять пристроилась в углу, примостив себе под голову Дяхонов мешок.

– Все опоены, – коротко поделился новостями Харр. – И обыскали все до последнего кисета, так что надо проверить, что пропало. А стражам накажи, чтоб нынче вечером вина – ни-ни!

Дяхон потряс сивыми кудельками, как пес, выбравшийся из воды.

– Чего проверять, – пробормотал он с досадой, – за покражу из гостевальной хоромины знаешь что полагается? А что обыскали, то это путем. Кто хозяин, тот и вправе. Серо-горским пальца в рот не клади…

Крайне озадаченный такой точкой зрения, Харр не нашелся даже что возразить. Значит, тут такое было в обычае, а чужих обычаев он не касался.

– В утрешнюю стражу меня поставь, – велел он только. – Чтобы я потом всю дорогу свободен был.

– Как прикажешь, господин.

– Тише ты! Девка услышит.

– Не. Напоена.

Стало быть, когда сам пил да девку поил – догадывался. Выходит, и Дяхону, хрычу старому, до конца доверять нельзя.

Он стал на стражу (по всей видимости, совершенно бесполезную) возле входных воротец, отливавших, как и следовало по названию становища, жемчужно-серым покрытием. И сразу же пожалел о своем решении: двух глотков и ему хватило, чтобы в сон потянуло неудержимо. Только выучка бывалого странника, привыкшего не спать, ежели надобно, позволила ему остаться на ногах. Но намаялся он вдосталь, и челюсть онемела от постоянных зевков. Едва дождавшись обеденной смены, он забрался в покои Дяхона и, расстелив на полу плащ – чтобы не вызывать недоумения чересчур дотошных телесов, что развалился на господской постели, – тут же отключился.

Разбудила его первая подача вечерних яств – стянув потихоньку обжигающий руки пирог, чтобы снова два часа не дожидаться объедков, он побрел на простолюдную половину. Там уже пили, и по тому, как искоса глянули на него, он понял: Дяхон велел-таки им воздерживаться. Сейчас они ждали: повторит ли бывший начальник свой приказ?

– Вы с пойлом-то полегче, – неопределенно велел Харр, сообразив, что полный запрет на выпивку несомненно вызовет подозрение у неведомых ему соглядатаев.

Кругом него радостно закивали и прикладываться стали мелкими глоточками, что, впрочем, не уменьшило скорости поглощения вышеупомянутого пойла. Зашумела застольная беседа; все, оказывается, уже были в курсе, что торговля идет хуже некуда, в серокаменном становище лихолетье уже объявлено, но никакой угрозы пока не наметилось, потому товар продают только за живые деньги и кубышки зарывают поглубже на случай нежданной беды. Ну, и цены ломят просто невозможные. Менялы купецкие пока держатся, пугают тутошних, что товар заберут да подадутся обратно в Межозерье, но тутошние не лыком шиты, про нужду в железах сразу смекнули; да и межозерские не круглые дураки, как обратно серостанский караван намылится, сразу поймут, что брать можно будет и подороже, чем в прошлый раз. А за зелененую монету тут менялы дают…

Были все эти разговоры ну столь тоскливы, что Харр не выдержал и, притулившись в углу, доспал свое, несмотря на шмелиный гул голосов.

Разбудило его щекотное прикосновение: его раздевали. Еще не открыв глаз, он почувствовал на лице жаркое пряное дыхание – обладательница блудливых пальчиков, похоже, жевала духмяные листья, возжигающие похоть. Он весьма некуртуазным движением смахнул с себя распутную даму и поднялся, потягиваясь.

Да так и остался с разведенными в стороны руками и плечами, застывшими на половине хруста. По мужским разговорам, что порой давали сто очков вперед бабским, он понаслышке знал, что такое свальный грех, но одно дело – поржать над чашей забористого хмеля, а другое – вот так продрать глаза и – с добрым утречком! – понять, что сам чуть было не вляпался. Он бесцеремонно переступил через какого-то ретивого воина, в кафтане, но без порток, обихаживавшего одну девку и одновременно придерживавшего за косу вторую про запас; обогнул сложносочлененную конструкцию из неравного числа женских и мужских тел и выбрался наконец в продуваемую ветром галерею, выходящую прямо на озеро рядом широких, ничем не забранных окон. На фоне начинающего светлеть неба можно было разглядеть, что на каждом притулился какой-то несуразный кривобокий кустик. Чтобы выдохнуть из себя всю мерзость своего пробуждения, Харр сунулся в крайнее окошко – и взвыл от боли: длинные жгучие шипы, невидимые в полутьме, впились в его щеку. Шипя уже более от злости, он принялся вытаскивать колючки, время от времени стряхивая с ладони кровь. Хорошо было бы промыть зудящие царапины вином – с этой мыслью он двинулся в отведенные Дяхону покои (не к себе же!), но вовремя остановился, не найдя возле двери вчерашней девицы. Прислушался. Горестно вздохнул – из комнаты доносилось слюнявое старческое хихиканье. А то!

Он махнул рукой и спустился в скотный дворик, где можно было найти хотя бы водопойное корыто. Здесь было совсем темно, но по хлестким ударам и сдавленным стопам он сразу определил, что в дальнем углу кого-то бьют, причем это не честная драка, а злобный мордобой, где жертва ко всему еще и зажимает себе рот, чтобы не закричать в голос.

– А ну, геть отсюда! – гаркнул он начальственным басом.

По характерному стуку каменных лапотков он определил, что порхнувшие во все стороны были простыми телесами. Добрался до угла на ощупь, тронул рукой – тело беззвучно сжалось, ожидая новой беды.

Девка.

– За что это тебя? – полюбопытствовал Харр.

Она все так же молча начала отползать в сторону.

– Помочь?

Она все уползала, уползала… исчезла.

– Тьфу, – сказал Харр, – ну и люд!

Он так же ощупью нашел корыто, умылся. Идти было некуда, разве на крышу, но теплый плащ он некстати отдал Дяхону, а на крутую Серую гору, на которой расположилось становище, от озера вползал слякотный пронизывающий туман.

Пришлось привалиться к теплому боку горбаня и остаток ночи прокемарить под его монотонное чавканье.

Когда рассвело, он явился к Дяхону уже в открытую, с докладом:

– Ночью в стойлах здешние телесы девку избили, могут нам припаять. Нехорошо, как бы аманты к тому не привязались.

Дяхон строго оборотился к блудной девке, заплетавшей косы в своем углу:

– Что скажешь?

Харр повел бровью – ишь, голос-то как изменился у служивого за одну ночь!

– Не тревожься, господин милостивый, жалобы не будет. Ночи-то всего три, а за первую наши телески ничего не заработали. Вот и вызвалась одна подмешать в вино зелье будоражное, да, видно, перестаралась. Вот телесы ее и попотчевали, потому как ежели что – с них спрос.

– Выходит, опять все путем? – не удержался Харр.

– А то!

Голодный рыцарь, незаметно для девки прихвативший из-под кровати очередной пирог, уныло побрел вон из гостевальной хоромины. Когда он выбрался на улицу, утро было еще свежим, но Харру было впору окунуться в зеленую озерную воду, чтобы смыть со своего тела прямо-таки осязаемый налет дешевых благовоний пополам с мужским потом. И с чего это он заделался таким брезгливым?..

Гостевальная хоромина стояла совсем близко от городской стены, выше по склонам крутого утеса были видны приземистые дома серогорской знати, сложенные из массивных камней. Ни позолоты, ни зеленища, а говорили, что стан богат. Значит, все внутри. Стена невысока – по плечо, но широка, и по верхнему срезу идет желоб – воду наливают, что ли? За стеной видны хижины окольных людишек, тоже все каменные, и меж хижин – клубящиеся черными дымами кузнецкие дворы. Уж в этом-то Харр по своей детской да отроческой памяти ошибиться не мог. Все становище, расположенное на громадном, выдающемся в озеро утесе, было с одной стороны ограждено полукругом воды, а с другой таким же правильным полуокружьем неглубокого рва. От городских стен к этому рву через равные промежутки спускались гладенькие желобки, поблескивающие серебристо-серым покрытием. Харр долго соображал, к чему бы это? Ничего другого не придумал, как разве что для воинов при нежданном нападении, чтоб, на задницу плюхнувшись, от самых стен к окружному рву ласточками слетали. Спуск крут, тут в них и из пращи не успеешь прицелиться. Выходит – дельно придумано.

Он перепрыгнул через неширокую, слегка вогнутую серую полосу, подавляя в себе детское желание прокатиться вниз на собственном заду, и от нечего делать побрел прямиком на самое большое скопище дымов, от которого все явственнее подымался звонкий дружный грохот – молоты били враз, словно управляемые единой волей. Миновав жилые хижины, по мере спуска становившиеся все чернее и чернее от копоти, густо покрывавшей самородный плитняк, он очутился наконец на полого наклоненной площади, обставленной громадными куличами плавильных печей, кожаными навесами, прикрывавшими от возможного дождя бесчисленные наковальни, серебристые столбы с крюками, на которых был аккуратно развешан нехитрый инструмент, квадратные чаны с водой, тоже посеребренные как снаружи, так и внутри, мерно раздувающие свои ненасытные бока глянцевитые мехи, – все это напоминало ему кузнечное городище возле Железных Гор, где он провел свои отроческие годы, мечтая о собственном мече, и в то же время отличалось какой-то особой основательностью, вековым порядком и несомненным мастерством. То, к чему он привык, жило поспешностью – вспомнить неписаные заветы старых мастеров, нажечь угля да наладить плавку, едва лишь стают снега и мало-мальски просохнет все предгорье, – и потом еще сколько преджизней торопливо ошибаться, пытаясь отковать хоть мало-мальски пригодное оружие…

Здесь же ничего не зарывали и никуда не торопились.

И так же нетороплива была слитность сотен ударов в один, и к звону металла о металл примешивался и еще какой-то посторонний, но удивительно созвучный общему звуку рокот, точно где-то поблизости…

Он невольно сделал несколько шагов вперед, даже не подивившись собственной догадке, Ага, так и есть: середину площади венчала серебристая пирамида примерно в полтора человеческих роста, и на плоской ее верхушке был установлен громадный рокотан. Его струны неспешно перебирал сидящий на высоком треножнике человек, одетый в странные негнущиеся одежды мышиного цвета: просторный колокол с прорезями для головы и рук. Теперь можно было различить и голос рокотанщика – в мерные удары вплеталась суровая и прекрасная в своей простоте песня, слов которой не удавалась разобрать, Харр сделал еще шаг, и тут его наконец заметили.

Несколько молотобойцев ринулись ему наперерез, и он невольно отступил назад, обнажая свой меч. И тут вдруг разом смолк звон и грохот – человек на возвышении оборвал свою песню и воздел руки, одновременно прекращая работу и призывая всех ко вниманию.

Никто больше не шевельнулся, предпочел оставаться недвижимым и Харр. Человек в колоколообразном одеянии величаво спустился по ступеням свой пирамиды и двинулся навстречу чужаку. Харр не сразу догадался, что это был здешний амант, потому как не видел присущей всем амантам небритости, оставлявшей незаросшими только глаза и верхушки щек. Но по мере того как человек приближался, Харр все больше и больше дивился каменной недвижности его лица, пока не понял, что это – маска, не позволявшая сыпавшимся отовсюду искрам изуродовать высокородный лик.

Но глаза с опаленными кое-где ресницами были внимательны и доброжелательны. И глядели они не на Харра – на его меч.

Амант властным и спокойным движением протянул вперед обе руки, и Харр, даже не помыслив о сопротивлении, возложил на них меч, отражающий огонь недальних горнов. Глаза аманта, казалось, тоже засветились, столько было в них благоговейного восторга. Он тихо повернулся и, подойдя к своему возвышению, поднялся на две ступени. Очутившись снова в центре внимания, он, не говоря ни слова, поднял над головой джасперянский меч острием вверх.

Он ничего не велел, но его мастера, оставив работу и неловко обтирая руки о кожаные фартуки, потянулись к нему гуськом. Они подходили к возвышению, некоторое время благоговейно рассматривали дивное оружие и, неловко преклонив колено, отходили прочь, чтобы дать другим насмотреться на невиданное чудо. По всему было видно, что такой ритуал здесь был принят, но случался он весьма и весьма нечасто.

Когда последний подмастерье отошел в сторону, повелитель в маске знаком подозвал Харра и торжественным движением возвратил ему меч, как и принял, на вытянутые руки. Некоторое время еще глядел на золотую змею, струящуюся чешуйчатым ручейком вдоль лезвия, потом кончиками пальцев коснулся собственных губ и с бесконечной нежностью перенес этот поцелуй на бесстрастный клинок. |

И, видя лишь его глаза и руки, Харр наконец понял, почему здешних правителей называют амантами. Такой меч он клал бы с собой в постель.

Но другого меча у странствующего рыцаря не было (замотал-таки джасперянский князь Юрг обещанное!), да и дареное не дарят. Посему счел он за лучшее тихонечко отступить и ретироваться с кузнечного двора, хоть поглядеть тут было на что. По тому, как почтительно уступали ему дорогу и загораживали от сыплющихся искр, он почувствовал, что опасается зря – теперь он находится как бы под необъявленным покровительством здешнего владыки.

Но вечером, третий день подряд пробавляясь озерной водой вместо тутошнего подозрительного вина, он все-таки решил, что поступил неосторожно. Ничего не случилось, но спина, еще не познавшая губительного подкожного жирка, была чуткой и настороженной. И она-таки дала знать: в нее постоянно упирался теперь чей-то взгляд.

Но и ночь была тиха, и на следующий, последний день ничего не приключилось. Харр пошастал по городку, постоял на крутом спуске к зеленой воде, в которой резвились невиданные на Тихри звери с глянцевитой серебристой шкуркой и забавными лопаточками вместо лап; было их такое множество, что сразу стало ясно: этому стану нечего волноваться о своем пропитании. Да еще мех, да кожа, да жир… Безводному Зелогривью оставалось только позавидовать, а купецких менял, коим приходилось рядиться со здешними богатеями, – только пожалеть. Но солнце еще не поднялось до полуденной высоты, и Харр от нечего делать побрел за стену, миновал рокочущий кузнечный двор и отыскал на самом краю околья маленькую кузню, где пожилой, но еще крепкий коваль с роговым козырьком над глазам" частым постукиваньем правил какое-то старье.

Харр постоял у него за спиной, невольно кивая в такт мелодичному звону. А может, положить на все амантовы посулы с ненасытной Махидушкой в придачу да и махнуть сюда под видом странника? Наняться в такую вот кузню, найти девку позастенчивей…

– Эй, отец, не примешь ли на полдня в подручные? Ничего с тебя не спрошу, мне б прежнее ремесло вспомнить!

Коваль плавно развернулся, одной рукой сдвигая козырек на макушку, а другой ухватывая железную полосу:

– А ну чеши отсюда подобру-поздорову, копоть степная! – злобы, однако, в его голосе не было.

– Что ж ты лаешь меня, дядюшка, ни за что ни про что? Вчерась меня на большом дворе сам амант ваш приветил!

– Это еще с какой радости? Может, за головешку принял?

Харр не был бы настоящим странствующим менестрелем, если бы не язвила его хвастливая колючка, точно репей у рогата под хвостом.

– А вот с такой, – проговорил он, ухмыляясь и обнажая свой меч.

Руки у старого мастера дрогнули и непроизвольно потерлись о штаны, совсем как у вчерашних. И точно так же не посмел он тронуть сверкающий клинок, а только глядел, глотая невольную слюну.

– В бою отбил? – спросил он наконец.

– Не. Дареный. А кто ковал – неведомо. Так дозволишь мне молотом побаловаться?

– Сделай милость!

Он повернулся и затрусил к своей хижине, из которой вернулся с двумя громадными глиняными кружками, из которых выплескивалась на землю золотистая пена. Харр шумно вздохнул: наконец-то можно было пить без опаски. Утеревшись, выбрал из кучи хлама обломочек старого клинка, раскалил докрасна и, выбрав по руке небольшой молот, принялся старательно выковывать наконечник для стрелы.

– Гляди-ка, получилось! – с некоторым изумлением проговорил наконец новоявленный коваль, приподнимая щипцами свое неказистое творение и запуская его в бочку с водой.

– И на хрена тебе такая фиговина? – полюбопытствовал старый мастер.

– А, игрушка, – отмахнулся Харр. – Сыну на детскую острожку, рыбу в ручье колоть. Пусть хоть такое оружие в ручонке подержит, а то за ним дочка приглядывает, а чему девка может мальца научить?

– Двое у тебя, стало быть?

– Двое, – с беспечной уверенностью продолжал врать по-Харрада. – Да вот дочка уже на выданье, а мой амант, гляжу, на нее зыркает. В жены-то ведь не возьмет, а она у меня красавица. Вот и думаю, не бросить ли службу и не махнуть ли сюда, да ведь и у вас, поди, аманты глазастые?

– Про белорудного не скажу, мужик степенный, и единая жена при нем, еще в соку. У ветрового тоже одна, но стервь подколодная – хуже петли окаменелой его держит, где уж тут на сторону глянуть. А вот огневой – тот хват, для мальца своего сопливого уже чуть ли не десяток жен набрал, да только сам их и голубит. Такому девку не кажи.

Все, что хотел, Харр теперь знал ценой самого невинного вранья.

– Ну спасибо, отец, потешил ты меня, – проговорил он, подбрасывая в воздух свое творение и ловя его на лету. Крошечный треугольничек чиркнул по бледному диску солнца, словно намереваясь разрезать его на две половинки. Ладно, надо отойти подалее от кузни, а там можно будет и выбросить ненужную железяку. На Тихри ведь луки да стрелы считались оружием позорным, чуть ли не святотатственным, потому как солнцу Незакатному оно было не любо слепило оно глаза, когда против него целились. Признавали лук только на Дороге Свиньи, где никаких законов не чтили.

Он глянул еще раз ввысь – и вдруг замер, пораженный странной мыслью: а ведь тут солнышко блеклое глаз не кололо, следовательно, ничего против лука со стрелой иметь не могло.

– Слышь-ка, отец, – обратился он к ковалю самым шутейным тоном, – а вот ежели бы я тебе такую фитюльку заказал – сколько б ты с меня запросил?

– Ну, тут уж я б тебя просто без порток оставил!

– А ежели серьезно?

– Да за мелкую денежку я тебе таких десяток склепаю.

– Вот и склепай. Только не десяток, а вдесятеро больше.

– Ну?

– Да не ну, а к вечеру. Держи задаток. И образец.

– Ежели не шутишь, то пополудничай и вертайся – все справлю.

И не обманул. Харр, конечно, в гостевальную хоромину возвращаться не стал, побродил по окрестностям, подивился мелкости окружного рва – и как такой оборонить способен? Вернулся к кузне, когда солнышко непутевое наполовину склонилось к озерной воде. Мастер ссыпал последние свои изделия в добротный кожаный мешочек:

– Можешь не считать, я тебе с походом наварганил.

Расстались довольные друг другом донельзя, и только на самом пороге своего временного жилища Харра вдруг осенило: ведь, говоря о плате, старик имел в виду свои серебряные монетки, а получил-то зелененые, которые здесь, почитай, втрое или даже вчетверо дороже. От нахлынувшей злости Харр даже плюнул на серую, как тень, стену гостевальной хоромины – он не был жаден, но терпеть не мог позволять, чтобы его обмишурили, а тем паче по собственной глупости да поспешности попадать, как сейчас, впросак. И главное – зачем? Вся эта караванная мутотень надоела ему донельзя, путешествовать он привык в одиночку, да и засиживаться в Зелогривье ему не было никакого резону. Тогда на кой ляд он старается ублажить своего Стенового?

Что же это была за вожжа, которая так основательно застряла у него под хвостом?

Ах да, долг паладина. То-то он об этом долге впервые за три дня вспомнил.

Он плюнул еще раз – уже в окошко, стараясь попасть в цветик – злыдень шипастый, но промахнулся и направился к Дяхону велеть ему, чтобы ни за какие коврижки не соглашался оставаться здесь еще на один день.

Загрузка...