Евангелие от Крэга

V. Поле вспахано

Он осторожно выпустил из горла задержанный воздух, понял: померещилось. Не нож это. Взгляд, что меча острее.

В изумлении несказанном повернул он голову и – глаза в глаза – уперся взглядом в амантова сына, тоже замершего двумя крутыми ступенями выше. Если до сих пор он только презрительно зыркал на непрошенного гостя, по-кошачьи отсвечивая болотным огнем, то сейчас глядел на него так, как сам менестрель в свое время впервые взирал на сказочный командоров меч.

С восторгом, надеждой… и, пожалуй, ожиданием.

Харр осторожно прикрыл веки, как бы говоря: погоди, разберемся.

– Эй, что застрял? – крикнул снизу Иддс, уже стоящий на зелененом покрытии ратного дворика и сдирающий с себя засаленное полотенце.

Харр поспешно зашлепал вниз, на ходу освобождаясь от застольного покрова.

– Ты давай облачайся, – амант критически оглядел своего недавнего сотрапезника от белоснежного пучка волос на затылке, в который вплетались иссиня-черные пряди бровей, до пестрых, не иначе как из змеиной кожи, сандалий. – Вид у тебя не боевой, однако. А вечереет.

Харр опустил взгляд на собственное брюхо, так и оставшееся полупустым, по которому струились складки просторной рубахи, и мысленно с Иддсом согласился.

– На ручей все же послать бы кого, – проговорил он просительно, чтобы при посторонних не давать самолюбивому аманту прямых советов.

– Уже, – кивнул Иддс, продолжая его рассматривать.

– Ты чего? – не выдержал наконец Харр. – До мужиков охоч, что ли?

– Сказанул! – фыркнул амант. – Просто вчера мне в тебе померещилось что-то, а что, припомнить не могу…

Во семейка! То отцу что-то помстилось, то сынуле…

– Ну, давай командуй, певчий рыцарь! – Вот привязался – петь не дает, а дразнится.

– Знаешь что, – сказал Харр с досадой, – если вернусь подобру-поздорову, будешь звать меня Гарпогаром.

А что и не вернуться было, когда настоящего боя не получилось. Вышли засветло, рядом с Харром шагал пожилой стражник, которого он про себя окрестил Дяхоном. Залегли по бокам дороги, не доходя до последней ловушки, указанной проводником, и дождались темноты; затем, уже хоронясь, подобрались к ней вплотную. Сверху при дневном свете подкоряжным было видно, как амантовы телесы роют яму поперек дороги, копьями дно щетинят, потом хворостом прикрывают и жухлым листом закидывают. Не знали они только, что за этой ямой поджидает их другая, заготовленная амантом стеновым прошлой ночью, когда передовой отряд бродячего войска так безуспешно пытался одолеть Харровых ратников, державших засаду на берегу ручья. Предводитель бродяг, если таковой у них действительно имелся, выслал вперед, как и ожидалось, добровольцев, подстегиваемых жаждой снять сливки при грабеже. Эти и устлали своими телами дно первой ямины, разметав прикрывающий ее хворост и черной нутряной глубиной, отчетливо видимой сверху при свете крупных звезд, обозначив опасность.

Вот тогда воровской главарь выслал умельцев с шестами, которые, заткнув за пояса самодельные (а иногда и настоящие, отнятые у застигнутых врасплох стражников) навостренные ножи, разбегались по наклонной дороге, петляющей вдоль скального обрыва, и, уперев шесты в дно ловушки и добивая тем несчастных, уже оказавшихся там, перемахивали через зловещий проем – только для того, чтобы с размаху влететь в следующий. Во второй западне острия были понатыканы не простые, а багорчатые, так что если из первой потихоньку и начали выползать бедолаги, которых тут же приканчивали дротиками, то из второй не выбрался ни один.

Подкоряжники, прямо заходившиеся наверху от бессильной ярости, принялись сбрасывать сверху камни – так, на авось; уступы и повороты дороги задержали почти все, и лишь двоим стражникам не удалось увернуться, но и эти ушибы были не смертельны

Харр позевывал, оценивая тупую несообразительность нападавших – он на их месте двинулся бы средь бела дня и как минимум попытался бы сверху поджечь город, но, слава Незакатному, у бродяг были иные традиции.

Он вернулся к Махиде затемно и, чувствуя, что червленые орешки еще не утратили своей горячительной силы, учинил постельную баталию, с лихвой компенсировавшую ему стылую вахту на придорожных камнях.

Пробудившись, посетовал даже, что не заработал в эту ночь положенных за пролитую кровь ножевых, но только подумал – телес в дверь, и снова кувшин и зажаренная птица-лебедь с хрумчатыми колобочками внутри (то ли тестечко такое крутое, то ли орехи такие крупные) и – ого! целая горсть монет-зеленцов, которые он на сей раз прихватил себе в карман, оделив Махиду только одной. И так забаловал девку. А про дом городской, амантом посуленный, решил пока помолчать. Сейчас у него с государем стеновым лад-благодать, а ведь что далее будет – неведомо еще, какая ему вожжа под кольчугу попадет.

И снова только мысль промелькнула – Махида, кроившая из длинных кусков коры новые заслонки на оконные прорези взамен старых, покорежившихся от проливного дождя, в сердцах хлопнула себя по коленкам гибким лубом:

– Да что за жисть мне такая убогая присуждена – с корой мыкаться! Хоть до самых верхушек ею стволы оплети, а все равно каменного дома не получится. Ох и прав ты был, мил-желанный мой, что един бог на все про все надобен, уж у него-то я бы выпросила и домишко малый, да камен-зелененый, и слугу-телеса безответного, и еще кое-что, о чем тебе пока не скажу…

– Ты же говорила – есть у тебя какой-то там божок, личный в собственном твоем пользовании, вот и попроси у него, он ведь ничьими другими просьбами не обременен, – отмахнулся Харр, которому бабье нытье было горше перца водяного.

– Как же, попросишь у него! С мово коревого проку – что с Мадиного пухового. Ты вот, жаркий мой, на звезду-лихомань плюнул – и пригасил, так вот не расстарался бы ты…

– Вот что, – сказал он, подымаясь, – чтоб к тому часу, как я глаза открываю, кольчуга моя чищена была. Вразумительно?

Он и без ее поспешного кивка знал, что для девок такой тон – наиболее вразумителен.

– Налей вина и дичинки ломоть на лепешку кинь, мне сегодня недосуг амантова мальчишку к мечу приучать буду, – он решил подзатянуть узелки, чтобы не слишком садилась на шею. Да и от расспросов неплохо отдохнуть.

Харр шел по извилистым проулкам предместья, дожевывая на ходу нежный кус лебяжьей грудки и где только можно срезая длинные прямые ветви, благо кустов и деревьев, не в пример городским улицам, здесь было предостаточно – в городе же, по странному его обычаю, вся зелень произрастала внутри домов. Он как раз набрал порядочный пук прутьев и уже успел очистить его от листвы, когда подошел к воротам.

– Эй, белоногий, – насмешливо окликнул его страж, – никак ты подрядился на амантову кухню хворост таскать? Надорвешься!

Общий хохот был беззлобным – стражи даже в лихое время умудрялись заскучать.

– Да нет, это я у своей любушки над постелью повешу, – отшутился Харр, чтоб не гуляла налево, когда я в дозоре!

Шуточка была как раз по стражеву уму – ржали они до тех пор, пока Харру были слышны их голоса. А ему самому было уже не так весело: пока он разделывался с опавшими подкоряжниками в ночной темноте, он был героем; сейчас же, выставленный напоказ перед немногочисленным, но достаточно опытным по здешним меркам войском, он очень даже легко мог и мордой в грязь вляпаться.

Одна надежда – наследник.

Кстати, тот вдвоем с батюшкой уже прыгал на ратном дворе, размахивая своим недлинным, но хорошо заточенным и вполне боевым мечом. Как Харр и ожидал, обучение тут сводилось к поединку, где младший нападал, а старший только и думал, как бы не покалечить отрока.

К стене был прислонен кожаный мешок, из которого выползала голубоватая глина.

– Долго спал, – вместо приветствия констатировал Иддс, впрочем, без укоризны.

Харр молча поклонился – не шутки шутить нынче пришел. Мальчик тут же подбежал, присел на пятки, положил к его ногам меч – видно, так здесь определяют себя в ученики. Харр взял оружие, попробовал на большой палец заточен он был, естественно, хреново, но рыцарь твердо знал, что начинать урок надо с доброго слова.

– Меч у тебя славный, – сказал он, не слишком таким образом покривив душой. – А не тяжел? Встань.

Мальчик вскочил, горделиво пошевеливая подкожным бугорком уже натруженной мышцы, которую у него на родине не без основания именовали мечеправной. Харр ткнул пальцем в упругую смуглую кожу:

– Живая?

– Ась?

Мальчик был так изумлен вопросом, что поглядел на собственную руку, словно под кожей, золотящейся, точно кожурка лесного ореха, была зашита лягушка.

– Ну, держи. – Харр кинул мальчишке меч костяной рукоятью вперед.

Как он и ожидал, цепкая рука ухватила его с такой силой, что косточки побелели. Вот и будет первый урок. Он нагнулся к куче камней и бревен, сложенной возле двери (ай да амант, ничего из его слов не позабыл!), вытащил палку средней увесистости и, сложив собственный меч у ног Иддса, взиравшего на все с отрешенным видом, крикнул отроку:

– Как тебя звать-то?

– Завл!

– Ну, Завл, защищайся…

И пошел гонять его сперва лениво, а потом набирая и набирая лихость и следя только за тем, чтобы озверевший Завл, которому уже изрядно перепало и по ребрам, и даже по уху, не извернулся и сдуру не перерубил его дубину тут ведь сгоряча и покалечить может. Но подросток, не привыкший к нападению – ох, папенька, дооборонялся! – уже позеленел от напряжения.

Харр внимательно приглядывался к его руке, стараясь ее не задеть, может, хватит? Нет, еще чуток. И еще. А вот и попробуй повыше меч поднять… Он знал, как это бывает, когда всеми силами удерживаешься от того, чтобы левой рукой не поддержать локоть совсем уже онемевшей правой. Сейчас уже выбить оружие у Завла мог бы и воробей, только клюнь. Но Харр делать этого не стал, отскочил и палку опустил.

– Будет пока. Охолони.

И то сказать – пот так и катился по осунувшимся щекам, хоть бусы нанизывай. Харр вытянул руку и снова ткнул пальцем в мечеправную мышцу:

– А теперь – живая?

Мальчишка сглотнул, не находя в себе сил разжать губы. Прикосновения он не почувствовал, это было очевидно.

– Дрался ты справно, – похвалил его рыцарь, – но только толку от твоего мужества с гулькин нос, потому как сейчас, будь это бой взаправдашний, лежал бы ты уже с выпущенными кишками. Какая первая заповедь у настоящего бойца? А вот запоминай: от зари до зари бейся, а чтоб рука была свежа. Ты же ее так напряг, словно масло из рукояти выжимать собрался. Теперь оттереть бы ее не худо.

Это до Завла дошло – он запрокинул голову с полузакрытыми от усталости глазами и коротко свистнул. Харр проследил за его взглядом и увидел давешнюю девчурку, которая сидела на самом верху, на срезе крыши, и, болтая ногами, наблюдала за тем, что происходит во дворе. Услыхав призывный сигнал брата, она протянула руку, ухватилась за толстенную веревку, свешивающуюся от крыши до самого зелененого настила, и привычно заскользила по ней вниз, сверкнув голой попкой. Харр чуть языком не зацокал – не младенец же, в самом деле, а в ратном дворе порой бывает до полусотни стражей, мужиков в самом соку. Каким местом батюшка-то думает?.. Батюшка его сомнение угадал с лету, криво ухмыльнулся:

– У меня, между прочим, зелененые-то не только ошейники…

Харра аж мороз по спине продрал – это ж на всю оставшуюся жизнь!

Девочка между тем кивнула ему, как старому знакомому, и принялась сноровисто растирать братнину руку. Делала она это не только привычно – в ее обхождении с Завлом было что-то такое, что бывает у взрослых людей, объединенных одной тайной. И что-то не похоже было, что это – детские забавы…

Впрочем, уж его-то это совершенно не касалось. Пока круглозадая пигалица трудилась, приводя братца в норму, Харр набрал из мешка глины и сотворил на полу десять крепеньких кучек; в каждую воткнул прут.

– Что, рубить? – Завл так и рванулся из сестриных ручонок.

– Попробуй.

С норовом был малыш. И скорее всего, ему уже приходилось перерубать здоровые палки вроде той, что была у Харра в руках. А вот тоненькие прутики – нет. Подлая хворостина вздрагивала, завихряясь ободранной корой, и укладывалась набок, приминая бороздку в мокрой глине. Завл чуть не плакал.

– Заповедь вторая, – с излишним, наверное, занудством проговорил новоявленный наставник, – прежде чем в бой ввязываться, оружие наточи да на шелковой нитке проверь.

Он круто повернулся на каблуке:

– Тебя, красавица, как кличут?

Пигалица по-взрослому повела тонкой бровью:

– Для своих я – Зава, а для опричных – Завулонь.

– Давай-ка, Завка, бери это полотенчико в зубы и чеши по-быстрому наверх; как влезешь, крикни погромче и кидай его вниз.

Завулонь какой-то миг размышляла – не обидеться ли? – но потом передумала и, послушно перекинув полотенчико через плечо и придерживая его зубами, проворно полезла вверх по висячей лесенке. Харр всеми силами удержал себя от того, чтобы не стрельнуть ей вслед блудливым взором. Вместо этого он подошел к аманту, наклонился за своим мечом и нравоучительно изрек:

– Вот гляди, как надо юного отрока обучать, когда я в отлучке буду.

Он стоял в непринужденной позе – во всяком случае, так могло показаться со стороны, – ожидая окрика сверху. Наконец послышалось звонкое «Эгей!», и он, молниеносно выхватив меч из ножен, подскочил к первому пруту, срубил его почти не глядя, легким козлиным прыжком перемахнул через бревно, срубил второй, обогнул груду камней… Не успело полотенце коснуться утоптанного настила, как все десять прутов были срублены под корень, хотя для этого пришлось пересечь по косой линии весь двор.

– Это, как говорится, присказка, – улыбнулся Харр юному наследнику, взиравшему на его прыжки и увертки, как на плясунью или фокусника. Насобачишься на простой рубке – я тут еще и воинов понаставлю, и сетей понавешу. Не соскучишься. Ну, мы пошли вечерять, а ты еще поупражняться можешь, только меч подточи.

Он подымался за Иддсом в обеденный покой, прыгая по ступенькам как мальчишка. Надо же – выкрутился! И самым неожиданным образом: от него ждали нешуточной боевой науки, а он взамен этого придумал игрище, а уж в этом-то он был мастак! И все довольны. Теперь он сколько угодно его сердцу будет забавляться с наследником, сохраняя при этом вид наисерьезнейший, а наскучит – оставит вместо себя Дяхона и подастся какой-нибудь караван сопровождать, амант ведь обещался.

Перспектива открывалась самая радужная.

– На дорогу сегодня не пойду, – предупредил он аманта, налегая на пироги. – Сяду с отрядом возле ворот, так чтоб до любой напасти было рукой подать. А ты разведчиков вперед разошли, можно и из лихолетцев.

– У нас пирлюхи – самые надежные разведчики, – отмахнулся амант. – Вчера, если приглядеться, их наверху мелькало видимо-невидимо, а сегодня одна-две, не более. Похоже, подались вонючки к Межозерью, не ждали у нас такой отпор получить. Но ежели и там им не отколется, вполне могут по второму разу на нас попереть. Бывало.

– А обратно к себе в лес не уползли?

– И так возможно, – амант тоже налегал на снедь, было видно – битвы сегодня ночью не ожидается, – Только у себя они не залягут, бабы ихние не дадут: ведь ежели поднялись, то значит, совсем нечего есть. Раненых бросят да на закат подадутся, к Медоставу Ярому. Ох и чуден нектарный стан, и аманты поют там не врозь, а вотрое… Жалко будет, если гробанут.

Харр поглядел на него искоса, и ему почудилось, что солдатская душа аманта прикрыта не листовым щитом, а плетеной кольчугой, и в крошечные дырочки нет-нет да и проглядывает что-то мягкое, розоватое, точно тельце улитки. До слез жалеет, а вот чтобы подмогнуть – так это маком, и в мыслях не затеплится. Вот и он подавать такую идею не стал, не его это земля, не его заботы. Еще накличешь хворобу себе на шею.

– Я вот о чем думаю, – амант выбрал самый сладкий кус медового пирога и задумчиво покачивал им перед носом гостя. – Боюсь я в лихие времена выпускать на улицу владычицу дома моего. А она скучает. Ежели сегодня ночью тревоги не случится, приставлю-ка я тебя к ней обережником.

У Харра аж в глазах потемнело. Вот только холуйской должности ему и не хватало! Только намылился с караванами постранствовать…

– Аль не доволен? – изумился амант.

– Меня ты не спрашивай, мне в обережниках ходить не впервой, – умудрился вывернуться Харр. – А вот что ты доволен не будешь, так это я тебе наперед голову прозакладывать могу. Вот не поверишь: хоть бы раз мне с чести такой превеликой не бежать в темный лес, хорошо если не без порток. А уж было там что или не было, значения не имеет…

Иддс даже жевать перестал и молча уперся в гостя немигающими глазами цвета темного пива. Только сейчас Харр понял, что напоминало ему это лицо с двумя вытянутыми окружьями смоляного волоса, обрамлявшими глаз и часть щеки: ежели черное на белое поменять да три хохла на загривке вздыбить, то как раз получится голова диковинной птицы, обитавшей на крыше маленького замка принцессы Сэниа,

Амант сглотнул комок, застрявший в горле, и как-то не совсем внятно пробормотал:

– Слушай, я тебе как мужик мужику скажу – ты ж урод…

Харр только хмыкнул:

– А ты лет так через тридцать о том свою властительницу спроси; ежели ничего промеж нами не будет, так она тебе правду скажет, а вот если… хм… то и соврет.

– Утопить бы тебя в блевотине, потрох ты свинячий! – загрохотал амант.

– Не родился еще такой гад, чтоб меня с ног до головы обгадить, примирительно проговорил по-Харрада. – И кончим про владычицу дома. А вот дочку ты береги, шустра больно.

С тем и ушел к воротам, до смерти довольный, что и тут вывернулся. И пирог еще целый за пазуху прихватил, правда, незнамо с чем.

Ночь они прокоротали вдвоем с Дяхоном, прислонившись к теплой не по-ночному стене и поглядывая вверх, где, свесив ноги наружу, все время несли вахту два стражника, зорко вглядывавшихся в темноту: не зажужжит ли, наливаясь тревожным светом, вестник нападения? Но пирли иногда пролетали, со свистом рассекая влажный воздух – невидимые. Звезды мигали, чуть притушенные туманом, и никакой злобы не было в лучах скромной зеленоватой плошки… так светится глаз у сытого волка. Даже не верится, какой страшной она была всего седьмицу назад.

– Кажись, минуло нас лихолетье, – задумчиво проговорил Харр, глядя вверх.

– А у нас никто и не сомневался, – отозвался Дяхон. – Звезда-то была зеленая, нашенская. Своих не обидела. А правду бают, что это ты ее пригасил?

– Врут, – уверенно сказал Харр, разламывая надвое пирог и протягивая меньшую долю старому воину. – Сама погасла. А что, у вас всякое лихолетье со звезды-страшилки начинается?

Харр предвидел, что рано или поздно ему зададут такой вопрос, и ответ был у него наготове: негоже, когда рядовые ратники полагают своего военачальника магом и кудесником – в решительный момент разинут рты, мечи опустят и будут ждать от него чуда. А так – чести меньше, зато в бою вернее. Да и самому по ночам языком трепать не очень-то любо, лучше других послушать. Дяхон же, как многие бывалые воины, любил поделиться своими познаниями:

– Когда золотые столбы с неба в землю уперлись и на своде голубом четыре солнышка затеплилось, все зерно и у нас, и на нижнем уступе погорело… птицы на лету от голода мерли. Вот тогда орда подкоряжная вроде на Двоеручье двинулась, ан нет, стены-то были златоблестищем крыты, вот беда мимо и пронеслась, на Серостанье перекинулась. Зато когда над озером великим черный смерч гулял, Чернорылье спокойно спало, и точно – в Двоеручье всех начисто порешили, и отстраивать некому. Да и что говорить: зверя-блева в том стане кормить хлопотно, солнцелик-цветок недолго цветет по весне, а наготовить его впрок надо на целый год, вот и выходит весь люд на поля с мешками. Подкоряжные их там и подстерегли…

– Выходит, каким цветом вашего зверя кормить, такова и отдача с него будет?

– А то!

– И что, каждый день его амант доит?

– Кабы каждый день, так он давно бы с голоду подох. Ему жив себя принять надобно. А менять цвет нельзя, каким с вылупления кормлен, таким весь его век потчевать.

– С вылупления… Значит, эта сука блевучая многолапчатая еще и яйца несет? То-то амант меня пытал, не за тем ли я в его город пожаловал!

– Не. Кобель у нас. Да и у всех остальных. А яйцо можно добыть только на Хляби Беспредельной, и не одну жизнь за то положить придется. Тайно притом, чтоб соседи не проведали, похитчиков не заслали.

– Тайно! – фыркнул Харр. – То-то и ты про него ведаешь, да и подкоряжники, похоже, не просто так сюда пожаловали.

Дяхон слегка отодвинулся, пробормотал:

– А я ничего тебе, лихолетец пришлый, и не говорил.

Голос монотонный, а слова сухие, точно деревянные чурки. Напугался, служивый, а показать страх фанаберия не позволяет. Сказал бы попросту: не выдавай, мол, браток.

– Подкоряжных, ясно дело, навел кто-то из тутошних, становых, проговорил Харр примирительно. – А что касаемо меня, то запомни; я не лихолетец, аманту служить не нанимался и здесь по доброй воле.

– За дурака держишь? По воле…

Харр вздохнул и вытащил свой меч – даже при свете звезд был виден золотой чеканный змей, дивным образом протянутый посередке лезвия, и самоцвет на рукояти сыпал холодными ночными искрами.

– Видал ты такое у лихолетцев?

Дяхон шумно потянул в себя влажный воздух:

– Да ежели по чести сказать, то и у аманта не видал… – Харр уловил дребезжащую трещинку в голосе – так настоящий рубака говорит о добром оружии, которое ему не по карману, или законченный бабник – о девице, коя ему не по зубам.

Бродячий рыцарь не чужд был ни первому, ни второму.

– Так кто ж ты тогда? – тоскливо вопросил Дяхон – простая душа, он никак не мог потерпеть рядом с собой чего-то неопределенного.

– Не поймешь ты, – отмахнулся Харр, уставший объяснять каждому встречному-поперечному, что такое «рыцарь». – Так что зови меня попросту Гарпогаром. И вот еще что объясни ты мне: а на что подкоряжным яйцо-то? Им что, так уж надобен в лесу их замшелом этот зверь-блев?

– Им-то? – изумился Дяхон непонятливости собеседника. – Им самим он на хрен не нужен. А вот ежели они его продали бы в тот стан, где собственный зверь уже в летах, то получили бы столько, что вся их орда цельный год кормилась бы. А по нонешним временам, может, и два.

– А что, корма подешевели?

– Яйца подорожали. Хлябь Беспредельную затопило, и надолго – разве не слыхал? Подкоряжники-то это мигом сообразили.

Неясная догадка мелькнула в голове менестреля:

– Слышь-ка, а ты сам часом не из этих… лесовичков?

Дяхон степенно стряхнул крошки пирога с подола рубахи, торчащей из-под кольчужки, на корявую ладонь и приманил пирлей – те почуяли сразу, слетелись едва видимой в полумраке стайкой.

– Ишь, души безгрешные, есть не едят, а тепло доброе от пищи людской понимают… Чужой человек ты тут, Гарпогар, а то бы знал, что аманты в дом к себе только собственных окольных принимают, и токмо в отрочестве. Так что в стражи тебе не попасть, а в лихолетцы – это очень даже недурственно.

– Слыхал, Щитовых на один пропой, а потом что?

– Кто этими ночами расстарался, тот долго сыт будет – ножевые-то полной мерой платят. Потом у вдовушки какой-нибудь подкормишься, в оружейном двору подсуетишься, так все лихолетье перекукуешь. А там птица ты вольная, хоть в пригородье вживайся, хоть в странники подавайся. Дойдешь до того стана, где новое лихолетье объявлено, – опять тебе служба.

– А тебе кто мешает?

– На мне ж клеймо, ни один амант к себе не пустит…

Так, значит. Не ошейник, так клеймо, как на скотине. Нет, эта земля ему положительно нравилась все меньше и меньше.

– Показал бы клеймо-то, – по неистребимой привычке не пропускать ничего диковинного поинтересовался он.

Дяхон засопел. Обиделся, что ли? Тогда непонятно почему, ведь, по его же словам, попасть в дом к аманту – удача и честь немалая.

– С какой это такой радости я перед каждым встречным посеред ночи портки спускать должен? – пробурчал он наконец.

– Так у вас что, клейма на заднице ставят? – Харр с трудом удержался, чтобы не фыркнуть и вконец не разобидеть старого вояку.

– А то! И кольчужкой прикрыто, и в бою не под ударом. И притом, когда не видишь, то забываешь быстрее…

– Сидеть-то не мешает? – не удержался Харр.

– Оно повыше того. Так что ежели и помру где-нибудь в караванном дозоре враз установят, что был я из Зелогривья.

– По знаку?

– По цвету.

– Постой, постой, мне ж говорили, что нельзя на живое тело зеленище класть – прорастет?

– А то! Потому, прежде чем клеймо рисовать, это место слизью гада-стрекишиика мертвят. Так-то. Не-ет, был бы у меня сын, ни в жисть не отдал бы его в стражи. Живешь – вроде бы и сыт, и под крышей; только жизнь-то быстро пролетает! А как немощь одолеет, даст амант горстку зеленушек на обзаведение, и вали со двора. С дружками попрощаться – половина долой, тут не то что хибары – деревца одинокого не купишь, чтоб повеситься. И помолиться больше некому…

Он покачал головой, отмахиваясь от нахлынувших на него горестных мыслей, глянул на посветлевшее небо и, достав из-за пазухи оселок, принялся вострить неуклюжий свой меч.

– Молиться всегда можно, – ханжеским тоном заметил Харр, только чтобы как-то утешить старика.

– Не скажи. Бог у меня солдатский, простой; да и сам посуди, велик ли выбор у нашего брата? Пока я в стражах, он мой меч блюдет – стало быть, и жизнь мою охраняет. А как отдам я меч свой обратно аманту, на что мне мой бог?

– Постой-ка, что-то я не пойму, о чем речь.

– Да вот он мой бог, в руках держу – Оселок-Направник. Не, плохого о нем ничего не скажешь, для служивого человека он в самый раз, у нас многие его выбирают… Только вот уж здоровья у него не попросишь, и ни девки сговорчивой, ни достатку, к старости припасенного… Эх, нет такого бога, чтоб был на все про все!

Харр с изумлением поглядел на своего собеседника – ишь ты, сам додумался до единого бога! Вот только край неба уже совсем зазеленел, скоро и солнышко выкатится травяной оладьей. Наслушался он сегодня вдосталь, а рассказывать про тихрианские обычаи – вопросов не оберешься. Хотя и не грех бы просветить старого служаку про то, какому такому единому богу поклоняться, кого чтить с рождения и до смертного часа.

Пусть своим умом доходит.

– Будет, – хлопнул он себя по колену. – Отсидели мы свой дозор.

– А и отсидели, – без особого энтузиазма отозвался Дяхон.

Продравши глаза пополудни, Харр ощутил себя в скверном расположении духа. Вроде и чужой ему Дяхон, а все-таки жаль. Делиться дарами амантовыми ему, разумеется, и в голову не приходило (одна Махидушка сколько выклянчит!), но хотя бы дать добрый совет… С другой стороны, давно положил он себе за правило в законы-порядки чужих дорог не вмешиваться, а поскольку все дороги на белом свете были ему, по правде говоря, чужими, то и странствовал он по ним, не оставляя ни малейших следов в умах встречавшихся ему на пути людей. И вот только здесь его что-то потянуло на мудреные речи: или староват стал, или не к месту пришлась на его стезе Мади-разумница.

На пороге зашелестело – ох, накликал. Явилась. Дом ей тут родной, что ли?

– Ты не занедужил, господин мой Гарпогар? – а голосок трепетный, будто и впрямь ее чужое здоровье заботит.

– Да чую, что не с той ноги встану… – сел на постели, почесал подмышки. – Ночь тоскливая выдалась.

– В околье пашем троих, говорят, поймали, но это с прошлой ночи, в кустах отсиживались. А то тихо, как в мирные дни. Или замерз ты без теплого плаща? В степях твоих отеческих, говорят, много теплее…

Вот привязалась! И про неоглядные просторы тихрианские напрасно напомнила, еще тоскливее на душе стало.

– А, страж тут один весь дозор о своей пищей старости прогоревал. И впрямь жалко старинушку, одиноко и голодно жизнь кончит.

– Ага, жалей его, жалей, – живо откликнулась со двора Махида, – небось про грошики убогие тебе толковал, про то, что крыши над головой не присудится… Так?

– А что, не так?

Махида злобно хохотнула:

– А про заначку потаенную, что у каждого стража где-нибудь под стеной закопана, он тебе не говорил? А сколько он за свою службу из дома амантова накрал, не рассказывал? Ты поинтересуйся, утешение ты мое утрешнее, пропадун ночной, кто богаче – я или он?

– Да что ему красть-то?

Махида бросила стряпню, стала на пороге, уперев руки в крутые бока:

– Как в дозор по нашему околью их нарядят, каждый обязательно что-нибудь у аманта стянет – кто чашку, кто полотенишко. Так. В хибарах на жратву поменяют, самих-то сытно кормят, чтоб силу не потеряли, а вот телесов, особливо ошейных, – тех едва-едва. Значит, несут добытое обратно телесам, что с зеленищем возятся, те им в лохани зверевой со дна зеленище соскребут, в посудину поганую накладут – и водицы сверху, так долго можно сохранять. А это уже на живую деньгу продают, в загашник свой. А кто иной и за будущую хибару платит, ему деревца в кружок посадят и ростят-лелеют, ветви в шатер связывают. Через десять-пятнадцать зим глядишь – только корой оплести, и хоть трех жен приводи. А ты говоришь – крыша над головой…

Харр спустил ноги с постели, махнул Мади, чтоб отвернулась, и, угрюмо посапывая, принялся натягивать штаны и дневной кафтан из рядна, что в самый раз по тутошней влажной жаре.

– На что ты обиделся, господин мой Гарпогар? – Мади сидела на корточках спиной к нему и все-таки почувствовала, что на душе у него хреново.

– Да не обида это! Вам, девкам, не понять, как это бывает, когда почуешь чем-то, локтем, что ли: живой рядом человек, брат – не брат, по свой, и беды все его понятны, и душа толкает помочь… А потом послушаешь про него ворюга продувной, да еще и слезу из тебя, дурака, давил… Мерзко. Голодал бывало, а чужим всегда брезговал. Грех это, и не любо солнцу ясному на такое глядеть.

– Дай мои кружала, Махида, – еле слышный шепот, а точно шило в зад.

Опять за свои каракули примется, умница-заумница, будто в первый раз слышит, что воровать негоже. Надоело. Он рывком подхватил перевязь с мечом, кивнул Махиде:

– У аманта пополудничаю! – и двинулся в город. Пора в караван напрашиваться, поглядеть, так ли уж тоскливо в соседних становищах. А то ни пиров, ни базаров – живут, точно им мозги обручем зелененым стиснули. Можно бы, конечно, и в одиночку рвануть, но лучше все-таки за спиной оставлять дом, куда можно вернуться без опаски. А то, строфион их задери, в соседних-то местечках, может, и еще хуже.

Так, голодный и раздосадованный, ввалился к аманту; сразу послышалась перекличка рабов, докладывающих хозяевам о госте, и откуда-то сверху слетел Завл, восторженный, уже с мечом в руке.

– А отец что, в отлучке?

– В загоне, блева дрочит, господин-пестун.

– Прикажи еду подать, не завтракал я нонче.

Мальчик вежливо поклонился, хлопнул в ладоши, что-то скороговоркой велел набежавшим телесам – видно было, что не впервой принимать кого-то за старшего. Повел Харра наверх, да не в покои с потолочными окнами, где обычно батюшка трапезничал, а прямо на крышу – на огороженной от ветров площадке был расстелен ковер с подушками, расставлены блюда с дымящейся едой. Вина, правда, видно не было. Он собственноручно накинул на гостя застольное полотенце с прорезью для головы, сам уселся напротив и принялся жадно глядеть Харру прямо в рот – видно, с нетерпением ждал, пока тот насытится. Когда Харр откусывал особо лакомый кусок, невольно глотал слюнки.

– Чего сам-то постишься? – не выдержал рыцарь.

– Тяжко будет с мечом прыгать, господин-пестун.

– И то верно.

Откуда-то снизу, видно, из проема оружейного двора, слышались короткие вскрики и звон мечей. Как-то очень уж скромно и степенно явилась Завулонь, поклонившись, высыпала из подола на ковер фрукты, присела за спиной брата, положив ему подбородок на плечо. Вид у обоих был какой-то заговорщический. Харру почему-то сразу припомнилось вчерашнее маленькое происшествие на лестнице.

– Ты вроде меня о чем-то спросить хотел, или нет?

Мальчик слегка повернул голову, скосив глаза на сестру, чей носик посапывал ему прямо в ухо, и решился:

– А правда ли, господин-пестун, что у твоего народа один бог?

– Я ж сказал – значит, правда. Ежели я тебе пестун, то переспрашивать меня негоже.

Мальчик зарделся.

– А с чего это ты моими обычаями интересуешься, а, Завл, амантов сын?

Мальчик еще раз стрельнул рысьим глазом на сестренку и, хватанув ртом воздуху, точно перед нырком, скороговоркой выпалил:

– А скажи, господин-пестун, справедливо это, что наш отец, воин могучий и мудрый, против себя еще двух амантов терпеть должен, а лесовой еще над ним и верх держит? Почему не быть ему единоправителем, да и бог чтоб был один, что всем ведает, от лесного орешка до острия меча амантова? Мы бы с Завкой ему подмогли, и лес, и ручей как-никак обиходили-полюбили… Почему – нет?

И эти туда же!

– Да не за богом дело стало, – Харр постарался говорить как можно серьезнее, точно со взрослыми, – не ровен час, натворят что-нибудь амантовы рысята, жалко будет – Не отдадут даром свою власть ручьевый да лесовой, особливо последний.

– У нас войско!

– Извести вашего батюшку, да и вас в придачу, для самого захудалого колдуна – плевое дело. Или телеса ошейного подкупить, чтобы отравы в блюда подсыпал. Это у вас тишь да гладь до тех пор, пока кто-то первый распрю не начал, а уж если дело заварится – уноси ноги! Видал я на наших дорогах, как один род всех других под корень изводил, да и от самого рожки да ножки оставались. Так что с лету ничего не затевайте, да и бога вы себе единого еще не придумали, чтоб в него, кроме вас, и остальные поверили.

Ребята разом погрустнели. Только Завл продолжал глядеть неотрывно на свой меч, отдыхающий тут же на ковре, и глаза его недобро поблескивали даже при ярком дневном свете.

– А с лесовым амантом и ваш батюшка, ежели нужда придет, сам разберется, – поспешил добавить Харр. – Я лесовика, правда, еще не видел…

– Хряк, – со знанием дела изрекла малышка.

Было видно, что меж братом и сестрой уже ох как много переговорено. И повезло отроку, что не только мечом владеть научить его придется. Но, с другой стороны, не любо ему было это дело – ребятню пестовать. Даром, что ли, он от собственных бегал!

Вот и закинул он удочку насчет караванного дозора, когда после урока с наследником амант Иддс позвал его уже к собственному столу.

Против ожидания, возражений почти не последовало.

– Ты погоди только чуток, сейчас подкоряжные Медостав Ярый осадили, взять его они, конечно, возьмут, да и поутихнут. А вот не пожаловали бы еще и дальние… Лихолетье – оно надолго. Но с купецкими менялами я поговорю, кто там из них монет подкопил да товару редкого в кубышку сбил.

– На первый раз можно б и не больно редкого…

– Горбаням в гору переть, много на них не навьючишь, так что в Межозерный стан возим только диковинки. Зато можно будет рыбьими яйцами разжиться, если, разумеется, не все там половодьем разнесло…

Но Харру почему-то показалось, что не только пополнением запасов лакомой икры озабочен амант.

– Купецкие менялы торговать едут, а меня ты только в обережниках держать собираешься? Или какой другой наказ от тебя будет?

Амант тихонечко вздохнул, махнул прислуживающим телесам, чтоб убрались:

– Уж больно догадлив ты, певчий рыцарь. Да сейчас мне это на руку. Завулонь моя заневестилась (строфион тебя в зад, да ей же и восьми годочков нет!), так вот поручу я меняле купецкому к тамошним амантам приглядеться не подумывают ли о жене молодой? А если подумывают, то крепок ли дом, полон ли подвал. И всякое такое.

– А я тогда там на что?

– Ты как раз и будешь все высматривать да за менялой следить, знаю я ихнего брата – на лапу возьмут и наврут с три короба.

– А ежели я возьму?

– Не жаден ты, я уж углядел. Да и от меня поболее получишь.

У Харра щека дрогнула – эх, ребятишки, лихие были у вас задумки, да только все псу под хвост. И Завку востренькую жалко, ребенок еще, а повадки уже что у кошки лесной, из такой баба образуется – столб огненный, похлеще, чем в Адовых Горах. Он припомнил свою привычную классификацию женщин и невольно передернул плечами – такая не только одежку не сложит стопочкой, а сама на себе в клочки порвет. А амант-батюшка за кого угодно отдать норовит, только чтоб побогаче…

Тот словно подслушал его мысли:

– Сейчас девку не выдам, только сговорю да приданое наперед вышлю богатое оно у меня, яйцо зверя-блева. Ведь не ровен час, нападут два войска с разных сторон; или украдут, хоть и в тайнике; обратно и задохнуться оно может, бывало так. Останется тогда моя Завушка бесприданницей…

Эк повернул – вроде он и прав.

Ночью, пошлепывая Махиду по гулкой спине (чтоб не уснула раньше времени), поделился с любушкой новостью. Та встрепенулась птичкой весенней, еще бы такой случай подвернулся, все монетки зелененые можно будет на синеные поменять, а те втрое дороже…

Кто о чем, словом.

Спозаранку на урок пошел, нарочно Завлу при батюшке наказал; вот так да эдак упражняйся, когда с караваном уйду. А когда амант пошел наверх, шепнул на ухо: «Завку сватать едем». По всему следовало бы ему помолчать, но он представил себе глаза мальчишки, если узнает о том позже всех, – ведь на него, пестуна, горьким оком уставится: предал, мол, а я тебе доверился… Нет, подале надо держаться от всех этих сложностей. Тем более что в отрока точно демон-джаяхуудла вселился: прутья на лету рубил, мешок с глиной располосовал, на Харра кинулся, прижал его в угол, прошипел: «Помешай. Награжу невиданно, когда сам амантом стану…»

Что-то не встречал он на своем веку таких мальцов. И позавидовал аманту: от такого сына и сам бы не отказался.

А с другой стороны, может, и у него самого где-нибудь точно такой же уже растет?

И почувствовал: царапнуло по душе, да так, что уже до смерти не заживет…