Этот мир не для нежных (СИ)

Глава 1. Фантом

— Это что ж они с дорогой до Пихтовки устроили тут? — Алексеич с трудом удерживал баранку. — Совсем забросили.

Несмотря на довольно сухую осень, сразу за деревней Кирсановкой, только они съехали с более-менее приличного шоссе в сторону, черный джип категорически заюлил. Словно пересёк невидимую, но довольно ощутимую границу цивилизации. Дорога, которая от райцентра до Кирсановки была приятна и ненавязчива, вдруг размылась, расквасилась, растряслась по ухабам. По разбитым плитам, поросшим в щелях уже не только былинками, но и целым кустиками, ехать оказалось невозможно. Служебный джип скатился с бетонки вниз на накатанную колею, которая за годы своего существования опустилась ниже на десятки сантиметров. Тряска если и уменьшилась, то совершенно незаметно, хотя чисто теоретически должна была. Плюс к этому лес, неумолимо наступающий на забытую дорогу, теперь царапался тугими прутьями, противно и угрожающе скрипел по стеклу и металлу автомобиля ветками, шипел о машину сбиваемыми листьями.

Пассажирка Оливия Матвеева мёртвой хваткой вцепилась в дверную ручку и проклинала всё, что вспомнилось на тряском ходу. Начальницу Ирину Анатольевну; день, когда пришла работать в управление; минуту, когда согласилась поехать в эту командировку; хозяина лесосеки, который не мог устроиться со своим производством где-нибудь поближе к цивилизации.

«Тщательней, — передразнила про себя начальницу девушка. — Тщательней проверяйте, Оливия». Конечно, Лив улыбалась, кивала, глядя чистым взглядом в глаза Ирины Анатольевны, а про себя думала: «Наступит день, когда я сяду в твоё кресло. И тогда уже ни в жизнь не буду мотаться по окраинам цивилизации и проверять эти мелкие лавочки».

Лив была не только красивая и умная, но ещё она была хитрая. Ей удалось убедить в этом, по крайней мере, одного человека — себя. Если быть хитрым и жёстким, то непременно наступит благополучное будущее. Так велело время.

На эту очередную проверку выехали рано, как всегда, надеялись обернуться к вечеру, засветло. На первом ухабе Алексеич даже как-то обрадовался, гордо заявил, что «мы же не асфальтовые шофера». Вспомнив «догородскую» молодость, лихо заломил кепку набок и вцепился в руль мёртвой хваткой. Через полчаса стало понятно, что «бетонка» пойдёт до самого посёлка. Колея вдоль неё, позволяющая сделать езду хоть немного менее тряской, тоже.

Алексеич скоро потерял вольный деревенский гонор, стал хоть и печальным, но всё же более определённым. Словно понял наконец-то, что его лихие поездки по ночным оврагам остались далеко в молодости. Когда он переехал в город? Двадцать? Тридцать лет назад?

— Эту бетонку когда-то положил Останский леспромхоз, — Алексеич погрузился в воспоминания. Он изо всех сил пытался поддержать беседу. Наверное, ему казалось, что травя свои бесконечные байки, сделает путь легче.

Легче, конечно, не стало. Вскоре Лив совсем отключилась. Ей были совершенно неинтересны воспоминания старого водителя. Вцепившись двумя руками в потолочную ручку, она уже с ужасом представляла себе обратный путь. И скорее всего, им придётся возвращаться по темноте, дорога заняла гораздо больше времени, чем рассчитывали.

— Тогда, в шестидесятые годы прошлого века, леспромхоз и построил посёлок, — бубнил, несмотря на жуткую тряску, Алексеич. — Планы у нашего великого государства были грандиозные. Шли вглубь леса, создавали условия жизни тем, кто трудился.

«Лесоповал — наше всё», — со злостью подумала Лив, но опять-таки ничего вслух не сказала. Водитель же, воодушевлённый её молчанием, с плакатно-митинговой гордостью продолжал:

— Все нынешние жители Пихтовки — потомственные лесорубы. Дети и внуки тех, кто полвека назад приехал сюда работать.

И тут же, вильнув от серой тени, бросившейся под колеса, врезался в довольно плотный куст. Раздался странный, наполненный жуткой, неземной печалью птичий крик. Лив не успела испугаться, когда услышала громкое «Твою ж мать», и витиеватое продолжение. Алексеич выскочил из машины. Лив отметила, что сначала он быстро и тревожно осмотрел бампер, видимо, повреждений не нашел, затем заглянул под колёса. Он возился там долго. Наконец выполз из-под машины, отряхивая ладони от пыли, которая тут же набилась и в салон, кивнул Лив:

— Выйди, девонька, ноги разомни.

Она успокоилась, что с авто всё в порядке, и тут же расстроилась при мысли о сбитой лесной зверушке, которая, очевидно, попалась им на пути. Толчок, от которого машину занесло, ощущался очень явно.

— А кого мы там... того?

Лив приоткрыла дверцу и показала на землю под колёсами. Алексеич пожал плечами:

— Никого нет. Показалось.

— А кричал кто?

— Кричал? Кажется, кречет.

Секунду подумал, вспоминая, наконец, довольно кивнул:

— Точно. Кречет. Помню, в детстве мать пугала: «Не будешь слушаться, Волчья Сыть тебя заберёт». Боялся я этого крика, ужас как боялся, когда мальцом был.

— А кто это — Волчья Сыть?

— Так у нас птиц звали, которые криком душу выворачивали. Вздрогнешь, бывало, да выругаешься: «Чтоб тобой волки насытились». Отсюда и Волчья Сыть.

Лив выскользнула из машины, тут же вляпалась новыми полуботинками в густеющую лужу. Судя по виду и ощущениям, лужа успела подсохнуть, наполниться и опять подсохнуть. Но не досуха. Лив уже собиралась наконец-то в красках объяснить, что она думает по поводу жизни вообще и данной командировки в частности, но Алексеич внезапно пропал из поля зрения. Так что посыл направлять было некуда. Лив выбралась из лужи на сухую траву, попробовала очистить об неё ботинок, и, выждав пару-тройку минут для приличия, закричала:

— Алексеич! Можно я...

Ответная тишина была очень подозрительной. Если бы кто-то был рядом с машиной, пусть и спрятавшийся за ней с другой стороны, хоть шорох, но должен же был доноситься. Тишина и ответное безмолвие показались странными, Лив зябко поежилась. Она уже собиралась ждать куда-то подевавшегося Алексееича в салоне, где не совсем остыло тепло, но взгляд её привлекло белое пятно с другой стороны куста, в который они врезались. Зачем-то она полезла туда, пусть не сильно, но обидно поцарапала руки, и ухватила пластиковую картонку, которая оказалась игральной картой. От резкого движения кольнуло в боку.

— Наверное, от того, что много сижу, — девушка охнула, — надо больше двигаться.

Карта была блестящая, и такого рисунка Лив не видела ни в одной колоде.

Дама, с первого взгляда неопределённой масти, была вся в белом. Густого молочного оттенка одежда и пепельные волосы, уложенные в высокую старинную прическу, практически сливались с фоном пластика. Только ярко выделялись из этого невнятного тумана два пронзительных карих глаза под густыми чёрными ресницами. Это было немного жутко. Некоторое время Лив, не отрываясь, смотрела в эти пронзительные, живые глаза. И только потом заметила масть. Неброскими штрихами в углах карты был прочерчен странный знак. Оливия в карты не играла, но даже ей было понятно, что ни к одной из всех известных четырех мастей, Дама отношения не имела.

— Ну и ладно, — сказала сама себе Лив и зачем-то засунула карту в карман куртки. Затем всё так же, не двигаясь с места, оглядела окрестности и опять закричала уже очень недовольно, откинув правила приличия и субординацию:

— Алексеич! Алексеич, чёрт бы тебя побрал! Мы так и до ночи не успеем! Давай быстрее!

Минут двадцать она сидела в салоне машине, который уже начал потихоньку остывать. Затем вышла, опять вымазав в свежей грязи подсохшие от прошлой вылазки ботинки. Лив даже походила вокруг джипа, насколько это было возможно, всматриваясь вдаль. Картина оставалась прежней: по обе стороны от бетонки сплошным коридором высился лес. Обзор узкой полосой тянулся только впереди или сзади. Ни там, ни с другой стороны Алексеича не наблюдалось. Идея поискать его была довольно туманной. Во-первых, Лив не знала, в какую сторону он вообще мог пойти. Во-вторых, она не решалась отойти от машины, боясь заблудиться. Конечно, она пробовала связаться с ним по телефону, но здесь сигнала не было от слова «совсем». Впрочем, как раз это обстоятельство было предсказуемым. Ирина Анатольевна её предупредила первым делом, что в таких далёких поселках бывают проблемы со связью. При этом, как Лив показалось сейчас, в голосе начальницы сквозило садистское удовольствие.

Лив оставалось только сидеть в остывающей машине, потихоньку замерзать и ругаться. Через час она уже была в панике. Тогда раздались тяжёлые шаги, и в машину втиснулся счастливо улыбающийся Алексеич. Он что-то, торопясь, дожёвывал, вытирая губы тыльной стороной ладони.

— Ох и хорошо в лесу, девонька! — с наглым удовольствием буркнул водитель.

Лив была безумно зла на Алексеича, который позволил себе внеплановую прогулку, но в то же время очень рада, что он всё-таки вернулся. Водитель повернул ключ зажигания и салон начал наполняться теплом. Поэтому она сказала только:

— Ну, ты, Алексеич, даёшь!

— Да чего я? — он с удивлением посмотрел на девушку.

— Тебя около двух часов не было, и ты так спокойно говоришь «чего я?», — Лив очень постаралась быть максимально благодушной, хотя ярость просто душила её. Но в данный момент её благополучие зависело от водителя, по крайней мере, до вечера, когда она наконец-то попадет домой, и девушке приходилось сдерживаться.

— Каких двух часов, девонька? — Алексеич казался поражённым. — Я ж на минутку отошел. Ну, может, на пять. Посмотри на часы.

Он кивнул на панель. Лив в полной уверенности, что она сейчас пришьёт наглого водителя неопровержимыми фактами, посмотрела на циферблат. Она даже провела рукой по табло. С того момента, как девушка последний раз обращала внимание на время, а это было буквально перед тем, как они въехали в куст, прошло минут двадцать. Лив заткнулась. Съёжилась. Потом тихо сказала:

— Ладно, поехали. Мне от страха показалось, наверное.

Она умела признавать свою неправоту, если это подтверждалось цифрами. Потому что Лив верила в цифры окончательно и бесповоротно. И они всегда были её союзниками. До этого момента. Потрясение от предательства того, что ещё минуту назад казалось незыблемым и надёжным, немного выбило девушку из колеи.

Дальше попутчики ехали молча. Алексеич негромко включил какой-то низкопробный шансон, Лив закрыла глаза и задремала. Без снов и видений. Несмотря на трясучку и рывки.

Она открыла глаза, только когда джип, чуть дёрнувшись, остановился посреди вырубленной в лесу поляны. Небольшой пятачок, отвоёванный в неравной борьбе человека с лесом, развернулся перед её ещё сонным взором во всей неприглядной мрачности.

Лив выползла из машины. Она чувствовала себя грязной, мятой и некрасивой. Ежась от пробирающей до костей зябкости осеннего бора, наступающего со всех сторон, прошла к одному из домиков, жавшихся друг к другу, как бездомные щенята. В доме горел свет, а из трубы шёл дым. Все остальные казались мёртвыми и неживыми. Под ногами мягко пружинили слежавшиеся и свежие опилки. Целая куча больших целых брёвен громоздилась чуть в стороне от прижавшихся друг к другу избёнок. Лив направилась к свету и теплу, махнув рукой Алексеичу, чтобы шёл за ней. По крайней мере, погреться. О том, что налоговому инспектору могут не налить даже чаю, она слышала от старших коллег. Лив так и подумала «коллег». Официальное слово придало ей уверенности, она зашагала уже быстрее.

На крыльце стоял заспанный человек в рабочей телогрейке. Он молча смотрел, как Лив на негнущихся от долгого сидения ногах, ковыляет по направлению к дому. Стало неловко, и она тут же разозлилась на всё сразу. И на то, что в эту совершенно неперспективную командировку послали именно её, и на то, что ехать оказалось так далеко и грязно, и почему-то на Алексеича, который, как она теперь думала, подстроил этот финт с часами, чтобы выставить её полной дурой. И на этого незнакомого парня рассердилась, который пока ничего плохого ей не сделал, но стоял, как истукан, и даже рукой не махнул в знак приветствия. Только буркнул невнятно и сердито, когда она уже подошла совсем близко:

— Вы кто?

— Налоговая инспекция, — с каким-то садистским удовольствием произнесла Лив. — Внеплановая проверка по обращению населения. Где у вас управление?

— А вот здесь же! — парень кивнул через плечо. — Я — управление.

— Тогда пройдёмте! — почему-то любимой фразой «дпсников» нажала на него девушка.

— Да ну? — развеселился абориген в телогрейке. — А если я вас не пущу?

— Не имеете права, — быстро и четко сказала Лив, радостно ожидавшая сопротивления. — Вы обязаны предоставить все бумаги и акты по интересующему меня делу.

Она быстро вытащила из кармана и помахала у него перед носом заготовленной корочкой удостоверения.

— Вам сюда вынести? — Парень явно издевался. — Или к машине доставить? По интересующему делу.

Тут Лив сломалась, она уже ощущала тепло, которым тянуло из избы, и очень хотела войти.

— Слушайте, — миролюбиво и даже почти жалобно произнёсла девушка. — Пустите хоть погреться. Человек вы или кто?

— Я — Савва, — отозвался этот наглый абориген, из чего было непонятно, считает он себя человеком или совсем опровергает эту информацию. Но, по крайней мере, он посторонился, и Лив проскользнула в избу.

— Матвеева, — оказавшись в спасительной уже тёплой прихожей, важно отрекомендовалась Лив. — Оливия.

Савва открыл дверь и пропустил её в комнату. Там было жарко натоплено, горела хоть слабая, мигающая, но электрическая лампочка. Управление представляло собой нечто среднее между офисом сельсовета и жилым домом. Железная кровать, полностью заправленная и даже покрытая клетчатым пледом, покосившийся одежный шкаф, стол, на котором томилась в ожидании употребления подкопчённая дном кастрюля, исходившая духом куриного супа. В сочетании со шкафами, наполненными картонными казёнными папками, обстановка навевала мысль о неоднозначном использовании сего помещения.

Лив огляделась:

— Где я могу начать?

И пытаясь разбудить в парне сочувствие, добавила:

— А то поздно уже. Мы долго к вам ехали. Где Карл Иванович Фарс? Ваш директор где? Главный бухгалтер?

— Сейчас никого нет здесь. — Ответил хозяин неоднозначного помещения, словно удивляясь, что она сама это не видит. — Фарс уехал по срочным делам в город, до завтра его не будет. Бухгалтер, хм... Он же и бухгалтер у нас. Ну, я ещё иногда на подхвате. Рабочие перед сезоном по деревням у родственников отдыхают.

Лив стало ещё более неуютно и печально.

— Так мы же с ним договаривались... Сейчас я, сейчас...

Она выхватила из кармана мобильник, с досадой уставилась на мёртвый экран. Савва тоже кинул полный весёлого сочувствия взгляд на её телефон:

— Здесь ничего, кроме рации Фарса, не ловит... А его нет. Тут сейчас на много километров вокруг, кроме меня, никого нет. Сторожу тут... Может, чем смогу помочь?

Савва указал ей на один из стульев, спросил, наконец-то проникшись её жалким положением:

— Хотите есть?

Лив хотела гордо отказаться, но чувство голода взяло своё, и она кивнула.

— Я сейчас! — сказала ему, и выскочила из избы. С крыльца покричала водителя, который чуть приоткрыв окно джипа, прохрипел напряжённо в ответ:

— Ты пока иди, девонька, я чуть позже.

Лив с чувством выполненного долга вернулась в тепло. Савва уже поставил ещё одну тарелку, и девушка слишком поспешно вычерпала большой ложкой очень вкусный, а главное — горячий, куриный суп. Немного согревшись и насытившись, Лив опомнилась, нахмурила брови и слишком сурово (наверное, от безнадёжности) спросила:

— Ну, хоть что-то вы можете сказать по существу дела?

Тон её сразу стал привычно-официальным. В этих формулировках и устоявшихся канцеляризмах она чувствовала себя как рыба в воде.

— Тогда изложите это ваше...существо.

Он издевался или это только казалось Лив?

— Жители вашего посёлка обратились прямо в приёмную президента с просьбой о защите предпринимателя от штрафных санкций, приводящих к вынужденному прекращению деятельности единственного работодателя в посёлке. Нашу службу попросили разобраться с ситуацией.

Савва хмыкнул:

— Ну, да, ребята письмо писали. Зажали вы, мытари, нашего Фарса со всех сторон, ни вдохнуть, ни пер... выдохнуть рабочему человеку. А он, между прочим, потомственный лесоруб. Его отец валил здесь лес. Я тебе... Извини, Матвеева, имя не запомнил...

— Оливия, — кивнула девушка, благосклонно пропуская мимо ушей фамильярное «ты».

— Так вот что я тебе расскажу про нашего хозяина. Если бы не он, не было бы уже Пихтовки. Как есть, не было бы. Когда леспромхоз организовал совместное предприятие «Китайлес», наш Фарс, бывший начальник участка Остинского, решил ставить на ноги свое дело. Организовали хозяйство, работали сначала семьёй. Объёмы были небольшие, четыре человека вполне справлялись. А потом, два года назад, когда «Китайлес» сократил производство, а вместе с ним и рабочих, к Фарсу стали подходить безработные жители Пихтовки. Кто-то, конечно, к родственникам то в деревню, то в город уехал. Но вот видишь ли... как тебя, наложница? Ещё раз извини, имя у тебя уж очень странное.

— Оливия, — гаркнула Лив. — Как оливка в банке. Знаешь, такие маринованные оливки в банках продаются? Маленькие и кругленькие. Зеленые.

— Ну, пусть будет Оливка, — пожал плечами рассудительный Савва.

— Не Оливка! — возмутилась девушка. — Оливия! Запомни, пожалуйста, раз уж нам с тобой все равно здесь разговоры разговаривать.

— Я запомню, — убежденно сказал Савва, и сразу же стало понятно, что он не запомнит. — В общем, если закроют Фарса, то жизни тут никакой не будет. Много людей пострадает. Куда им идти, на что жить, вы там в своей конторе не думаете?

Лив судорожно соображала, что ей делать. Дожидаться хозяина или возвращаться? Ночевать здесь очень не хотелось. Вот не хотелось прямо до нервных судорог.

— Почему вы тут в своей глуши остались? — рассеянно думая о своем, произнёсла она. — Ну, развалилось всё, подумаешь... Мало разве мест, где лучше, чем в вашем медвежьем углу? Наш водитель, Алексеич, откуда-то из этих краёв. Тоже, кажется, из семьи лесорубов. Сейчас живет в городе, нормально работает, прилично получает.

— Да, ладно...

Савва поднялся с табурета, прошелся по комнате взад-вперёд, остановился перед сидящей девушкой и в упор посмотрел на неё.

— А ты понимаешь, что такое, когда в тебе кровь целой династии лесорубов бродит? Это же занятие такое древнее, что, поди, не вспомнишь, кто первым лесорубом был. Так же, как первым каменщиком, плотником. Что твой город? Пустышка.

Слова его стали тугими, он вдавливал фразы в девушку, словно думая, что она их, таким образом, лучше поймет и надолго запомнит.

— «Привыкли руки к топору», — тихонько пробормотала Лив, откуда-то возникшие в ней строчки. Она испугалась, что вышло насмешливо, но, казалось, Савва не услышал.

— Посёлок уже умирал один раз. Люди тогда стали к Фарсу проситься, он-то всегда нормально работал. Жалко ему людей стало. Он ещё лес взял в аренду. Ты знаешь, какая головная боль у нас взять лес в аренду? А он взял. Ещё и расширяться стал. Закупили мы станки, трактор, пилораму, всё у частника, конечно, с рук. И вот из-за этого у Фарса начались проблемы с вашей службой. Документов на приобретение нет? Нет. И всю технику, которую он закупал, выкинули из затрат. А он же расширялся, не себе во двор инструмент тащил, огороды пахать. Для предприятия закупал, создавал рабочие места. А перед вашими мытарями статья Налогового кодекса, они на неё смотрят: нарушение. И много ещё всяких моментов.

— Перед кем? — не поняла Лив.

— Что перед кем? — Савва на полуслове осекся от её вопроса.

— Перед кем статья Налогового кодекса? Ты сказал «перед вашими...».

— А, — парень махнул рукой. — Мытарями. Вы же дань с работающего народа собираете? Собираете. Значит, как есть, мытари. Или тебе больше нравится, чтобы тебя называли наложницей?

Лив оскорбилась:

— Я, молодой человек, ничего у вас не собираю. И моя миссия — соблюдение и защита прав, как государства, так и налогоплательщика. То есть обеспечение баланса публичных и частных интересов.

— Да какие интересы? Вот ты... наложница... Кому от ваших интересов лучше будет? В чем справедливость? Например, Фарс через посредника продаёт пиломатериал. Приезжает скупщик, хозяин им этот пиломатериал отпускает, записывает в накладной. Посредник везёт пиломатериал и в городе сдает организациям. У Фарса счет-фактура на посредника написана, а деньги приходят с завода, где товар продан. То есть в накладных написана одна организация, а деньги идут с другой. Он продал материала на восемьсот тысяч рублей, ваши мытари ему эти восемьсот тысяч опять приплюсовывают к прибыли. В результате прибыль больше, чем продано продукции. Такое разве может быть в лесной промышленности?

Савва перевел дух и продолжил, не обращая внимания на слабые попытки Лив прекратить этот душещипательный монолог.

— У нас пятнадцать процентов прибыли — это очень хорошо. А пиломатериал-то весь необрезной. Мы из-за того, что вывоз — целая морока, отдаем вполовину дешевле, чем он продается на самом деле. Сюда мало кто рискнет поехать, даже по зимнику. Сегодня у нас здесь пиломатериала от силы на восемьсот тысяч рублей. А аренда? Знаешь, сколько аренда? Семьсот восемьдесят тысяч! Половину оплатил, осталось триста шестьдесят тысяч. А тут Фарсу ваша налоговая прибыль насчитала плюс от того, что было, ещё почти два миллиона. Что получается? Мы работаем сейчас только на налоги, солярку и запчасти. Фарс уже десять человек из-за этого уволил, ещё пятнадцать собирается рассчитать, пять всего оставляет. Слух по поселку пошёл, что закрывается. Тогда люди собрались и письмо это написали.

Под этот страстный монолог Лив приняла решение.

— Стоп! — закричала она. — Вот не надо меня сейчас жалобить! Тем более, что лицо ты совсем не официальное. Мне с тобой говорить бестолку. Мне руководитель нужен, бухгалтер и все бумаги подотчётные! Говоришь, завтра он будет? А я не могу до завтра ждать! Тем более, мы договаривались! Это, знаешь ли, как тебя...

Она не могла хоть вот так по мелочи, но не уколоть парня, который постоянно забывал её имя.

— Савва, кажется? Так вот, Савва! Я напишу в официальном отчете, что руководитель скрылся от инспекции! И всё. Как тебе это? С вами разбираться другие люди будут.

На секунду у неё промелькнула мысль о том, что Савва был довольно гостеприимен, и даже накормил её вкусным куриным супом, но ярость и досада от бездарно проведённого дня, заглушила все проблески совести. Парень попытался что-то сказать, но Лив его уже не слушала. Она выбежала из избы, вне себя от злости, и неистово заорала в тишину:

— Алексеич, Алексеич!

Покореженная, грязная легковушка стояла на том же месте, где её оставили. Выглядела она странно даже издалека. Алексеича рядом с авто не наблюдалось, и Лив, проваливаясь в вязкие лужи, расквасившееся кашей-малашей, побежала к машине. Когда девушка приблизилась, она поняла, почему джип выглядел настолько пугающе. У машины были спущены колеса. Все четыре. Лив чертыхнулась про себя, на всякий случай заглянула через грязные разводы на стеклах в салон, никого там не увидела, подергала все ручки на дверцах. Авто на спущенных колесах, казалось, беспросветно закупорило в себе напряженную пустоту. И сумку Лив. С документами, косметичкой, влажными салфетками и зубной щеткой на всякий случай. Никому не зайти, не выйти.

— Алексеич, — ещё раз рявкнула девушка. Она настолько раскалилась от злости, что даже не ощущала холода. В приступе глупой детской обиды даже два раза пнула мертвую машину в чумазый бок. «Сеич ... сеич...» почему—то вдруг издевательски пропело со стороны леса. Звук смутно напоминал эхо, но был настолько противным, словно кто-то специально передразнивал Лив. К злости примешались обида, ощущение холода и одиночества. На глаза навернулись слезы, а в душе заворочалось пока ещё невесомое, но уже нарастающее чувство страха.

— Где этого водителя опять нелегкая носит? — спросила Лив сама себя, и вздрогнула, потому что кто-то за спиной громко хмыкнул. Девушка резко обернулась и обнаружила рядом с собой Савву. Она представления не имела, как ему удалось подойти так тихо и незаметно.

— Какого водителя? — флегматично, словно не толкал пламенные речи несколько минут назад, спросил её Савва.

— Моего водителя. Алексеича... Петра Алексеевича, который не укараулил машину, — со злостью в голосе ответила Оливия. — Вон, колеса проткнули ...

Кивнула на съежившуюся резину. Савва посмотрел на неё исподлобья и подчеркнуто ласково, как говорят с безнадежно больными или маленькими детьми, произнёс:

— Так, ты ж сама приехала... И колеса уже были частично спущены. Наверное, по дороге на что-то наехала.

— Как сама? — в свою очередь удивилась Лив. — Я ж и водить не умею.

Она зачем-то пояснила этому чужому и неприятному ей парню:

— Прав нет у меня. Все собираюсь в автошколу, но не получается.

— Ну, да, — Савва засмеялся, вроде подтрунивал, но как-то напряженно. — Как ты въехала сюда на спущенных колесах! Видел бы тебя кто из соответствующих органов...

Он явно передразнивал Лив:

— Изъяли бы права, это точно. Колбасило твою «ласточку» из стороны в сторону — не дай Бог никому.

Лив посмотрела на него, как на идиота. Савва по-своему понял её взгляд:

— Я в окно видел, как ты тут пьяные круги наворачивала. Из машины одна вышла. Закрыла её. Сигнализация пикнула. Никто больше не выходил. Одна ты приехала.

— Ты о чем вообще? Со мной водитель был, — уже жалобно проговорила Лив. — Алексеич.

— Да не морочь ты мне голову. — Савва уже немного сердился. — Не было с тобой никакого водителя.

Он повысил голос, очевидно, предполагая, что так будет понятнее:

— Не было!

Чуть запаздывая, буквально на полтакта, со стороны леса издевательски донеслось: «Было, было»...

Глава 2. Мутная встреча с Белой дамой

— Здесь дрова всегда немного сырые, поэтому печь нужно разжигать по-особому. Сначала — очистить решетку от золы. Не забудь открыть заслонку, я покажу, где, иначе весь дым пойдёт в дом. Теперь, смотри, вот это: одну полешку ложишь с одной стороны...

— Кладёшь, — на автомате поправила Савву Лив.

— Ну, да вот так ложишь, потом вторую, между ними оставляешь поддув...

— Правильно говорить «кладёшь», — зачем-то повторила Лив.

— Слушай, кто кого учит? Я тебя печку разжигать или ты меня правилам русского языка? — Савва не рассердился и не обиделся, тон его голоса казался даже снисходительным. Он разговаривал с Лив словно с малым ребёнком, который играет в игрушки, вместо того, чтобы заняться чем-то существенным, жизненно важным.

— Вот теперь сюда кидаем картон, лучше всего — упаковку от яиц.

— Откуда в такой глуши фабричные упаковки от яиц? Вы разве не своим хозяйством живёте?

— Фарс привозит, — ухмыльнулся Савва. — Редко, правда, но привозит. У него тут магазинчик есть. Там самое необходимое.

— Мыло, спички, соль?

— Можно сказать и так, — фраза прозвучала чуть более таинственней, чем, по мнению Лив, должна была. Но Савва свои эти слова объяснять не стал, а опять наклонился над распахнутой дверцей печи. — Магазинчик-то все равно сейчас закрыт. Все к сезону приедут. Пока своим хозяйством перебиваюсь. У меня там, в сараюшке, курицы есть. Петух. Коза тоже, забери её нелегкая... А теперь поджигаем картон, и ложим немного щепок...

— Да, кладём же! — Лив это бесконечное «ложим» стало уже раздражать. — Слушай, и вообще, почему я не могу переночевать у тебя? Там, где живности полно. Мне страшно одной.

Смеркалось медленно. Темнота сползала с верхушек огромных деревьев, ненадолго застревая в кронах, просачивалась размазанными пятнами, падала вниз. Когда стало ясно, что выдвинуться Лив в город сегодня не сможет, Савва привел её в один из пустующих домов. Теперь, в темноте, эти избы казались ей растерянными пленниками, со всех сторон зажатыми беспощадным стражем. Мрачным, тяжёлым, сжимающим свое кольцо лесом.

А в доме было довольно уютно, и следов запустения не наблюдалось. Царило ощущение, что хозяева только что вышли по делам и скоро вернуться. Дом был свеж и гостеприимен. Двухэтажный, пахнущий деревом, с накрахмаленной, белоснежной, вручную связанной скатертью на большом гостином столе, со стильными занавесками на окнах — чесучовыми, распространяющими слабый, но настойчивый аромат лаванды.

И всё-таки Лив пришла в ужас при мысли о том, что сейчас Савва уйдет, и она останется одна в большом, чужом, только что покинутом доме. Хотя она не верила во всякие там мистические штуки, и чувствам предпочитала объяснения. Но было здесь что-то такое, с чем она в данный момент, подкошенная внезапным и непонятным исчезновением водителя, не могла справиться. В сумерках несчастная девушка навернула несколько кругов по периметру, кричала Алексеича в стремительно темнеющее нутро леса под недоумевающим взглядом всё того же Саввы, но быстро выдохлась. Когда стало понятно, что вот-вот грянет ночь, Лив сдалась. И позволила уговорить себя переждать до утра в этом доме.

Девушка зябко поёжилась, всем своим видом показывая, что ей очень не по себе.

— Почему? — повторила она.— Почему я не могу переночевать с тобой?

Савва замялся, и, кажется, смутился.

— Потому что... Ты молодая девушка, а я всё-таки парень.

Лив, до которой только что дошла причина его смущения, расхохоталась:

— А, так ты у нас нравственный оказывается?

— Ничего смешного, — буркнул Савва. — С репутацией шутить не стоит.

Девушка, пораженная и фразой, которую она не ожидала услышать от этого увальня, и тоном, которым он её произнёс, смеяться резко перестала.

— Так тут же никого нет.

— Даже если, кроме нас, тут никого нет. Даже если никто не узнает. Все равно. Правила не для окружающих. Они здесь, — Савва приложил указательный палец к своему высокому лбу.

— И здесь.

Жест, которым он приложил ладонь к сердцу, показался Лив несколько театральным. Она хмыкнула. Савва смутился ещё больше:

— Ладно, давай дальше. Слушай внимательно, а то замерзнешь. Когда дом нагреется, и дрова прогорят до угольков, вьюшку нужно закрыть. Тогда тепло останется в доме. Не вылетит в трубу.

Он неожиданно рассмеялся:

— А если что напугает, покричи. Я же рядом, услышу.

Только сейчас внезапно Лив поняла, как здесь было тихо. Очень. Только потрескивали занимающиеся пламенем дрова, где-то шептались кроны деревьев, далеко и высоко, под самым небом, и по комнате плыли их с Саввой голоса. Никаких звуков больше. Никаких. Действительно, подумала Лив, чуть голос повысишь, тут же будет слышно в соседнем доме.

— Куда делся Алексеич? И почему ты говоришь, что его вообще не было? — девушка, чуть прищурившись, смотрела на оживающие языки пламени. Это завораживало. И успокаивало. Приводило в ирреальное состояние души. Савва тоже блаженно притих, впитывая тепло, ещё робко просачивающееся из открытой дверцы печки. Он встрепенулся только от её вопроса, хотел что-то сказать по существу, но, очевидно, передумал, поэтому только махнул рукой:

— Давай-ка ложись спать. На втором этаже в спальне есть постельное белье. Валерия Антоновна очень аккуратная, у неё все чисто, можешь, не сомневаться.

— А кто это? — в очередной раз удивилась Лив.

— Так учительница же, это её дом. Она в интернате работает, как в августе уехала, так до конца учебного года не вернётся. Ты не смущайся, располагайся здесь. Валерия Антоновна хорошо относится к гостям. Даже в своё отсутствие.

— Алексеич... — вздохнула Лив, уже разморенная, придавленная неудачами и странностями сегодняшнего дня. — Его надо искать...

Она попыталась подавить зевок, но не смогла. Комната уже плыла на пляшущих всполохах огня, предметы мягко меняли очертания, зыбились.

— Э, — посмотрел на девушку Савва, — ты уже спишь. В спальню поднимешься?

Лив покачала головой, давая понять, что никуда она с этого места не сдвинется. Новый знакомый поднялся на второй этаж, потопал над её головой гулкими шагами. Что скрипнуло, что-то громыхнуло. Девушка не успела вообще ни о чем подумать, когда он спустился, держа в руках аккуратно сложенную стопку белья.

— Вот, — сказал, положив на большой гостиный диван эту стопку, — располагайся. Я утром вернусь.

Лив не успела ничего сказать, Савва, стукнув входной дверью, растворился в уже совсем окутавшей всё вокруг ночи. Темнота была тяжела и беспросветна. Оливия, еле передвигая ноги, добрела к дивану и рухнула прямо на бережно сложенную Саввой стопку белья. Ничего стелить она была не в состоянии, раздеваться и не собиралась. Уже совершенно падая в сон, успела только подумать «Алексеич, куда он...», но лавандовый аромат закружился густым, нездешним цветом в голове и потащил, потащил её, мягко покачивая, за грань, в сон, в спасительную нереальность. Замельтешила уже перед плотно сомкнутыми ресницами разбитая дорога, поплыли размякшие под осенним безнадежным дождем деревья, чьё-то смутно знакомое лицо надвинулось на перевернутый во сне мир Лив...

Перед ней плавно, как это бывает только во сне и в балете, закружилась поляна дровосеков, только не размокшая и понурая, а летняя, ягодная, угукающая из чащи умиротворенными птичьими голосами. Разморенный летним зноем посёлок казался все таким же пустынным, но Лив чувствовала, что в каждом из немногочисленных домов кто-то скрывается, и из-за каждой занавески, в какую бы сторону она ни пошла, за ней следят. Вдруг прямо через центр напряженного тишиной поселка на цыпочках прошла смазанная сном фигура. Непонятно откуда она появилась, но кралась чётко по диагонали, деля и так крошечный посёлок лесорубов на два равных треугольника. Словно на старинной фотографии размытый лик начал медленно проявляться, становился всё четче, и Лив узнала в пугающей тени Алексеича. Почувствовав, что девушка смотрит на него, водитель, который в её сне был совсем как бы и не водитель, чуть опешил, словно не ожидал её застать здесь. Но быстро пришел в себя, неожиданно показал на карман куртки Лив. Девушка полезла в этот карман и вытащила красивую карту, которую накануне нашла в кустах, когда джип слетел с колеи. Лив удивилась в свою очередь, потому что твёрдо знала: она сразу же совершенно забыла про эту карту, и пропавшему Алексеичу она её не показывала. Взгляд был мимолётным, но Лив всё равно с изумлением узнала на старинной карте себя. Набросок был неявным, схематичным, но это была точно она.

Водитель резко выбросил в сторону Лив руки, и они вдруг стали растягиваться, превращаясь во что-то совершенно жуткое, гуттаперчевое. Извиваясь, эти вытянутые ужасные руки с растопыренными пальцами, которые тоже все вытягивались и вытягивались без конца и края, приближались к Лив с невероятной скоростью, а она стояла, как вкопанная, зажав в руке квадратик с картой. Она просто не знала, куда бежать. И знала, что все, кто наблюдает сейчас молчаливо за этой невероятной сценой из-за занавесок, давным-давно плотно заперли дверь, и никто ей не откроет. «Савва!», — вдруг почему-то вспомнила Лив. «Тут же есть мой знакомый и очень приличный увалень Савва!». Она собиралась крикнуть и...

... резко открыла глаза, и не закричала уже наяву сразу только потому, что не поняла — это продолжается сон, или уже что-то похуже.

От окна до противоположной стены протянулась лунная дорожка, мерцающая мертвым, синим светом. В этом торжественном сиянии около печки светилась отголоском луны фигура в белом. Белым было длинное, кажется, старинное платье с открытыми плечами. Белой была легкая, ажурная шляпка с короткой светлой вуалью. Белыми были перчатки, облегающие руки дамы до локтя и, наверное, даже выше — кожа была настолько снежной, что спросонья Лив не могла определить, где заканчивается перчатка и начинается молочной белизны рука.

Дама казалась совершенно прозрачной в момент, когда Оливия открыла глаза. За несколько секунд ужаса — моментально засахарившегося и повисшего в комнате колкими кристаллами, — так вот, за эти несколько мгновений та, что была в белом, вместе с внезапным кошмаром уплотнилась, потеряла зыбкость и непрочность. Уже явно женщина средних лет стояла у печки. Несколько костлявая и напыщенная, в странной для обстановки одежде, но все же — живая и вполне материальная. Она неодобрительно, но с достоинством покачала головой, погрозила Лив пальцем в белой перчатке, указала им же на печку, судя по всему, остывшую, встала на носочки (из-под кружевного подола мелькнули пряжки бальных туфель — большие, блестящие) и ловко задвинула чумазую вьюшку между печкой и потолком.

Затем эта странная ночная посетительница опять укоризненно покачала головой, и все тем же жестом указала на так и не разобранную стопку белья, и Лив сразу поняла, что Дама очень не одобряет её разгильдяйский способ решать бытовые проблемы. Сквозь первобытный ужас и в то же время осознание нереальности происходящего Лив стало неловко от моветонности своего поведения. Но не успела она устыдиться окончательно, как Дама опять стала терять очертания, становилась зыбкой, и то ли исчезла, то ли изящно выскользнула из комнаты.

Дверь хлопнула.

Лив заорала.

Через минуту на пороге возник Савва — взлохмаченный, ошалевший, в каком-то диком вывернутом шерстью наружу дублёном полушубке, из-под неровного растрёпанного подола торчали голые ноги в калошах. Увидев парня, Лив оборвала свой дикий крик, уже переходящий на уровень ультразвука. Савва щёлкнул выключателем, притаившемся где-то наверху у порога, бестолково и вопросительно уставился на девушку в тусклом, но все же привычном свете лампочки.

— И? — наконец-то спросил он.

— Тут только что кто-то был, — Лив всхлипнула, получилось хрипло, видимо, она только что сорвала голос. — Такая женщина... В белом.

Воцарилась странная значительная пауза, затем Савва виновато хмыкнул и очень неуверенно произнёс:

— Тут никого, кроме нас, не может быть. Пешком не доберёшься, а чтобы кто-нибудь подъезжал, такого я не слышал.

Его голос звучал фальшиво. Лив икнула.

— Она, может, наверх ушла. Она, может... А-а-а... Она, может, сейчас в спальне.

Савва, который, очевидно, уже сориентировался в ситуации, придал голосу большей убедительности:

— Тут слышимость прекрасная. Если кто-то был наверху, он бы выдал себя. Топотом, скрипом, шорохом, но выдал.

— Тогда, — Лив захрипела, — это могло быть привидение. Она, эта женщина, была в старинном, кажется, бальном платье. И вся такая... Белая Дама, вот. Я четко видела.

— Старинное привидение? — неестественность ещё слышалась в голосе Саввы, но он становился всё увереннее и убедительней.

Лив кивнула.

— В бальном платье? — переспросил он ещё раз и засмеялся. — Оливка, наш посёлок появился среди глухой тайги только в шестидесятых годах прошлого века. Привидение могло появиться, скорее всего, в образе колхозницы с серпом и молотом. Или невинно убиенной комсомолки. В красной косынке.

Он ещё пытался шутить, с раздражением и некоторым удивлением отметила про себя Лив. Ну, надо же... Слава не унимался:

— А что? У нас, кстати, и легенда подходящая имеется. Хочешь, расскажу?

— Заткнись, — грубо оборвала его Лив. Голос у неё, действительно, стал хриплым, она всё-таки сорвала его, и теперь звучала весомо и основательно. «Как у портового грузчика», — подумала она.

Савва не очень-то обиделся. Но страшную легенду рассказывать не рискнул.

— У тебя, наверное, температура, — озабоченно сказал он. — Тебе мерещатся всякие ненастоящие люди. То Алексеич какой-то, то Дама... У меня таблетки от жара в управлении остались. Подожди, сейчас принесу. И градусник.

Лив соскочила с дивана и захрипела:

— Не надо! Пожалуйста, не уходи! Не буду больше говорить об этом. Алексеича сама поищу утром. Хотя... наверняка с ним что-то случилось. Он отошел в лес от машины, и с ним что-то случилось... Дама эта мне приснилась. Правда, она мне точно приснилась... Только не уходи, а?

Она умоляюще посмотрела на Савву. Тот немного подумал и тяжело вздохнул:

— Это неправильно, но... Ладно.

Лив подскочила к нему, радостно схватила за рукав жуткой вывернутой дублёнки:

— Да, да, в этом нет ничего неприличного. И печку... Давай печку опять затопим. А то... холодно.

Она только сейчас, придя в себя, поняла, что избу, действительно, выстудило, и влажно—темная простуженность леса, маячившего в окне, забиралась под одежду, и ещё глубже — под кожу, превращая в холодный ломкий хрусталь все внутренние органы. Лив начала бить дрожь, то ли от пережитого, то ли замороженные сердце и легкие уже стучали друг о друга, словно праздничные бокалы с ледяным шампанским.

— Хорошо, хорошо, — Савва попытался отцепить ее пальцы, крепко впившиеся в мохнатый рукав невиданного зверя. — Мне только одеться нужно. Я скоро.

— Нет, — прохрипела Лив, с таким отчаяньем, словно решался вопрос жизни и смерти. Это было выше её сил — остаться сейчас одной в этом, ставшем жутком, доме. — Я с тобой.

Она, вцепившись одной рукой в Савву, другой судорожно и неудобно стала натягивать ботинок на замерзшую ногу. Парень попытался выйти за дверь, но потащил за собой Лив, ботинок и ковровую дорожку, за которую ботинок зацепился каблуком. Вся эта халабуда поехала на выход, но недолго, потому как Савва сразу же проникся сутью проблемы, и застыл на месте.

Лив хлопнулась со всего маха на внезапно остановившуюся дорожку с распятыми в сторону и Саввы, и ботинка руками. Ботиночная рука выглядела особенно унизительно. Тут она словно увидела себя со стороны Это она, Оливия Матвеева, краса и гордость курса, подающий надежды инспектор, валяется нараскоряку в деревенской избе, умоляя какого-то глубоко провинциального увальня не покидать её. Лив не торопясь, с достоинством поднялась с пола и королевским голосом, за которым скрывалась неловкость, произнёсла:

— Ты, конечно, иди.

На этом её решимость иссякла, и она добавила уже жалобно:

— Только возвращайся... Скорее.

Савва вернулся, действительно, моментально. Он принес с собой буханку хлеба, лоток яиц, коробку с чаем, сахар. Быстро растопил по новой печку, и поставил на постепенно наливающуюся жаром поверхность симпатичный бордовый чайник.

Оказалось, что пока суд да дело, неожиданно упал предутренник, и ещё не явно, но чуть ощутимо, мир просыпался в новый день. Лив поняла, что заснуть сегодня уже не получится, и была полна решимости, как только рассветет окончательно, идти искать Алексеича. Где-то... Где, она понятия не имела. Савва по пути в учительский дом заглянул ещё раз в окна глухо закрытого автомобиля, и сообщил, что там, внутри, никого так и не появилось. По всему было видно, что он просто успокаивал девушку, так как в наличие таинственного исчезнувшего водителя, Савва совсем и не поверил. Что он думал о психическом здоровье Лив, ей было совершенно неведомо. Наверное, ничего утешительного для неё.

Чай вдвоем было пить вкусно. Даже несмотря на то, что Савва, пользуясь её отчаянным положением, опять изо всех сил внушал Лив мысль, что к Фарсу кое-какие органы, в частности, те, которые представляет выездной инспектор Матвеева, могли бы отнестись с большим пониманием.

— Конечно, — бубнил Савва, — что мы — потомственные лесорубы, и единственное, в чём разбираемся, так это как работать в лесу без нарушений закона, и чтобы природе не навредить, а, наоборот, помочь. Что мы ещё можем понимать во всех этих законах, с которыми вы к нам пристаёте?

Лив откинулась на спинку дивана и протрубила хриплым басом:

— Если ваш Фарс не сумел организовать должным образом отчётность о деятельности своего предприятия перед налоговыми органами, ему необходимо иметь в штате работников, умеющих без проблем сдать бухгалтерскую, налоговую отчётность, декларации по единому социальному налогу и страховым взносам на обязательное пенсионное страхование.

У Саввы вытянулось лицо:

— Это как? На одного лесоруба, который работает, нанимать ещё несколько человек, которые ничего не производят, а только умеют заполнять эти ваши отчёты? Это как?

На самом деле, Лив не хотелось спорить. Она уже ругнулась на себя за то, что вообще опять вступила в полемику с человеком, который все равно ничего не решает и ни за что ответственности не несёт. В предрассветной хмари вдруг то там, то здесь раздавались птичьи верещания, сначала робко, затем набирали силу и простор. Свет наливался постепенно, серостью сменял влажную тьму за окном. Пузырился белок в скворчащей яичнице, чай был блаженно горяч, от невыспанности по телу разливалась нега, и вообще не хотелось шевелиться. Конечно, тревожные мысли всплывали. Но они были пока безнадежные. Где Алексеич? Как выбираться из этого глухого угла? По крайней мере, как дать знать в управление, что она тут застряла? И как унять Савву, неистово, но безрезультатно защищающего хозяина?

— Подожди, вот-вот должен приехать Фарс, он решит проблемы, — Савва словно прочитал её мысли.

— Ты говорил об этом вчера. Только мне уже не верится, что он когда-либо приедет, — вздохнула Лив.

Савва, почувствовав брешь в её обороне, снова загудел:

— Вот я тебе сейчас объясню, например, почему Фарс незаконно приобрел запчасти на трактор. А потому что и этот трактор не состоит на учете в технической инспекции. Хозяин его собрал из металлолома, а у нас, между прочим, во всем районе техника таким образом собрана. Потому что купить новоё, так это никто не потянет. Никто. И Фарс тоже. Вот хозяин собранного трактора и сдал нам его в аренду. А ваши убрали все затраты на этот трактор. Вы, может, и правы. Но новый трактор трелевочный купить, это как ты понимаешь? Это миллиона два, два с половиной сейчас стоит. Ну, и что ты скажешь, реально это?

Савва посмотрел на неё с торжеством. Судя по всему, он ожидал, что Лив сейчас, услышав цены на новый трелевочный трактор, упадет в обморок. По крайней мере, вскрикнет от удивления. Девушка удивляться не стала. Она тихо, но четко произнёсла:

— Не. Говори. Мне. Больше. О тракторах. Сегодня. И о другой какой-либо технике не говори... Иначе я завою....

И тут, прямо с унисон с её фразой, пошел дождь. Он хлынул сразу и навзничь, словно с неба опрокинули ведро без дна. В смысле, что вода вываливалась с неба сплошным потоком, и конца края окончанию процесса не было видно.

— Ё- моё, — только и произнёс Савва, подскочив к окну.

— Почему? — не поняла Лив. — Почему «ё-моё»?

—Это плохо. Они не доедут. Ты же знаешь эту дорогу. По ней и при прекрасной погоде осенью и весной не проедешь, что уж говорить о том, как её сейчас развезёт.

— Это значит...

— Это значит, что тебе придётся ещё на день задержаться, — твёрдо сказал Савва. — Как минимум. Пока дождь не кончится, а он точно до вечера зарядил, и дорога не подсохнет, ни к нам, ни от нас никак проехать не получиться.

Лив ещё не до конца поняла, что случилось:

— А если пешком?

Савва посмотрел на неё, как на безумную.

— Сто километров? Под проливным ливнем? В лесу? Там, между прочим, волки. Или юххи.

Последнюю фразу он провыл, подражая волкам: «ю-ю-х-и-и».

— Где? — оторопела Лив.

— В Караганде, — Савва почему-то разозлился. — Где могут быть волки? В лесу, конечно. А юххи — так они вообще везде могут быть.

— Но как же, как же.., — Лив растерялась. — Ты же сказал, что он приедет сегодня утром, ты же обещал... Вот только что говорил и обещал.

— Я обещал до того, как пошел ливень. И, знаешь...

Савва вдруг резко развернулся и выпалил неожиданно для Лив:

— Мне совсем не нравится бегать тут вокруг тебя. Но я же терплю! Так что не капризничай. Лучше помой посуду.

И ушел, сердито хлопнув дверью. Лив показалось на секунду, что из приоткрывшейся щели в комнату ворвались клубы влажного тумана. Хотя, по всем законам физики, это совершенно неправильно. Пар должен вырываться из теплой избы в продрогшую зябь лесной поляны, а не наоборот.

Всё здесь было странным. И каким-то... Неправильным.

Глава 3. След минотавра

Дождь шел все утро. И весь день. И перевалил на вечер. Савва, накинув длинный плотный дождевик с большим капюшоном, несколько раз отправлялся искать Алексеича в окрестном лесу. Хотя Лив уже понимала, что он это делает только для вида, чтобы её успокоить, а сам ни в какого пропавшего водителя совершенно не верит. Просто заходит за ту сосну, которую Лив не может видеть из окна, с другой стороны возвращается в избушку-управление и занимается своими делами. Затем опять надевает дождевик и появляется на пороге учительского дома весь мокрый и несчастный, докладывая, что Алексеич ему ни в каком виде нигде не встретился.

Странно, но к вечеру Лив охватила апатия. Ей казалось уже, что никакого Алексеича не существует, не существует города, её друзей, ничего нет за границей этого маленького пустынного посёлка, в котором она и живет всю свою жизнь. Словно Оливия Матвеева уже давным-давно знает и понимает всех этих людей, которые приедут сюда, как только свежий снег превратится в фирн — плотно слежавшийся, зернистый, и накатается зимник. Чтобы с огромными электрическими пилами выходить на деляну и под оглушающий визг инструмента валить в нетронутые пушистые сугробы огромные сосны и чувствовать себя хоть в это момент хозяевами древней силы, связанной корнями с сердцем земли. Что-то с этим холодным, мокрым воздухом проникало в легкие Лив, и разносилось шипящими пузырьками с кровью по всему организму, настолько, что она начинала ощущать это место как «своё». Словно она разделилась пополам, и одна её половина — со своей памятью, знаниями, ощущениями, голосами никогда не знакомых ей людей — ни разу не покидала этот таёжный тупик, наполненный чуждой, пугающей силой и непонятной ей страстью.

Так казалось Лив в перерывах между смущёнными приходами изрядно вымокшего Саввы, Он выглядел виновато и несколько неестественно («Точно с таким же выражением он говорил о привидении, посетившем меня ночью», — вдруг подумала Лив), рассказывал о своих поисках, словно успокаивал ребёнка. Её уже тошнило от этого его тона, и иногда хотелось даже, чтобы Савва опять жалобно начал расписывать несчастное житиё-бытиё обременённой налогами лесопилки.

Но он топтался на пороге, оставлял грязные лужи от больших — выше колена — рыбацких сапог, и быстро уходил опять, словно боялся, что она вот-вот начнёт его о чем-нибудь спрашивать или просить. «Словно страж, который не по своей воле не выпускает меня из заколдованного круга», — вдруг подумалось Лив, и она одернула себя: к чему бы ему это было делать? Тем не менее, раздражение нарастало, убивая редкие проблески симпатии. Савва совсем не так прост, как кажется. Что-то в его поведении такое... Словно во всём, что он делал, скрывался смысл, просто тщательно замаскированный внешней тюфяковостью и обманчивой сермяжной простотой.

«И что-то же дурманит меня, сводит с ума, иначе, откуда эти воспоминания об огромных, падающих на снег деревьях, и о будоражащей кровь связи корней, оплетающих сердце земли?», — опять думала Оливия. И этот разговор в ней продолжался, как бесконечная гифка, дойдя до конца, возвращался к началу, и так всё по новой. Действительно, начинало казаться, что поднимается температура, и она просто бредит, всё это мерещится, потому что ситуация была дикая и нелепая.

Чтобы немного разгрузить голову, Лив решила осмотреться. Хотя бы подняться на второй этаж, хотя она почему-то жутко и боялась, и стеснялась заходить в спальню отсутствующей хозяйки дома. Словно это была потаённая комната из замка Синей Бороды.

Что Оливия ожидала увидеть тут? Может, тайное убежище привидений, которые, едва касаясь прозрачными ногами пола, мрачно слоняются в маленькой спальне из угла в угол, недовольные тем, что из-за присутствия Лив вынуждены прятаться наверху? Или толпу кровавых мрачных мёртвых лесорубов, гуртом теснящихся на небольшой, учительской кровати, стараясь не навредить сами себе огромными, проржавевшими топорами, с лезвий которых сочится густая, уже почти свернувшаяся кровь? Оливия, доверявшая только цифрам и точным расчетам, и думать не могла, что в голове у неё когда-нибудь могут воскреснуть страшилки из далёкого детства. И разыгравшаяся вдруг фантазия испугала её не меньше, чем предполагаемые ужасы. Монстры из детских снов, оказывается, не пали мёртвыми на поле боя под названием «реальная жизнь», а просто притаились, замечательно спрятались, чтобы выскочить в подходящий момент с диким криком «бу—у—э!».

Холодящее кровь любопытство сменилось разочарованием. Большая кровать тщательно, как в гостинице, застеленная светлым покрывалом с рюшами, недорогое трюмо в углу, чистенький, но бедненький плательный шкаф. На окне — нежная занавеска.

Всё ещё с придыханием Лив подошла к шкафу. Это была последняя тревога (или надежда на пусть ужасную, но всё же сказку?), что уж в его-то дебрях непременно должны быть или наряды для привидений, или, на худой конец, выход в какой-то другой мир. Да, конечно, Лив смотрела «Хроники Нарнии». В детстве. Она, секунду помешкав, решительно распахнула створки шкафа, но и там её поджидало успокоение-разочарование. Несколько летних платьев свободно болтались в небольшой коробке шкафа. И внизу притулилась пара—тройка обувных коробок, видимо с босоножками, которые явно ещё несколько месяцев не пригодятся уехавшей в зиму учительнице. Судя по всему, весь свой немногочисленный осенне-зимний гардероб она забрала с собой.

Лив закрыла шкаф. Ничего интересного, никаких белых призрачных балахонов и кровавых топоров лесорубов.

Сквозь тонкий тюль на окне она рассмотрела большую часть поселка, несколько домиков, постепенно врастающих в неумолимо подступающий лес, и в нем же теряющихся. Ещё там надолго повис дождь и стелящийся по мокрым лужам серый дым.

Вдруг что-то изменилось за окном, словно то ли приглушили дневной свет, то ли, наоборот, включили вечерний. Лив подошла ближе.

— Это просто фантастика, — прошептала она сама себе, вглядываясь сквозь тюль, оконное стекло и странный туман. Эфир вокруг дома был сгущен прозрачным облачно-рванным паром, тёмным, словно кто-то поймал облака, довольно долго елозил их по асфальту, а потом запустил обратно в небо. В этой плотной взвеси сияли маленькие серебристые искры, равномерно рассыпанные сверху донизу. Они возникали где-то наверху, там, где начинался дождь, вместе с ним опускались вниз, и, чуть помедлив, отставая от потока воды, всё-таки уходили в землю. Так же, чуть задержавшись на поверхности, серебрили мокрые опилки, которыми посёлок был буквально засыпан. Падали на жалкие остатки потемневшей и потерявший цвет травы; на сосновые иголки, которые мешались на земле с опилками, создавая тот самый особый наземный ковер, пружинящий шаг.

— Что это? — опять сама себе прошептала Лив, потому что ничего подобного она никогда не видела. Эти серебряные проблески, искры, частицы — она не знала даже, как их назвать — словно проникали в пространство из какой-то иной реальности. И что-то меняли в той. Девушка тут же подумала, что это непонятное, нездешнее меняет и её, Лив. Если это не так, то откуда приходят странные ощущения, несвойственные ей фантазии, мысли, что вот-вот она ухватит скрытый смысл непонятно чего, но очень важный...

И тут сквозь пелену дождя с серебряными искрами Лив разглядела две мутные фигуры на окраине леса. Одна из них явно была Саввой, дождевик этот был ей уже знаком, а вот, кто был вторым? Фигура была выше Саввы, массивнее, это явно был мужчина. Приехал всесильный таинственный Фарс? Или... Или это нашелся Алексеич?

Забыв обо всем, Лив молниеносно сбежала по лестнице со второго этажа, ринулась в прихожую, на ходу влетела в свою куртку, стала обувать ботинки.

Выскочив за порог она сразу промокла. Серебряные волшебные искорки исчезли, и Лив даже подумала, что, наверное, этот камерный фейерверк, расцветающий наоборот — с неба на землю, был просто некой, неизвестной ей, оптической иллюзией, под непривычным углом преломившиеся лучи света, видимые только из окна второго этажа.

Она, стараясь не брызгаться грязью, поковыляла туда, где ещё несколько минут назад беседовали, невзирая на вселенский потоп, две фигуры, укутанные с ног до головы в большие дождевики. Беседующие топтались деловито все ещё на том же самом месте, где она заметила их из окна, и все так же увлеченно о чем-то толковали.

— Это теперь часть игры, Ва.., — донеслась оборванная фраза до Лив. — Ты или Джокер, но кто-то же начал строить лабиринт для неё, а я изначально был против ...

Голос был очень похож на бормотание Алексеича. Она кинулась, радостная и мокрая к ним, но совершенно неожиданно одна из фигур, та, что была выше, заметив это жизнеутверждающее движение, вдруг попятилась в лес. Странно, спиной, не отрывая глаз от стремительно приближающейся Лив. Затем высокий дождевик развернулся и удалился в сторону чащи, убыстряя шаг. Девушка рванула вслед за ним, ей было невероятно важно знать, кто этот незнакомец. Никакого урчания мотора она не слышала, навряд ли он приехал со стороны в такой дождь. И кроме неё, Саввы и странным образом исчезнувшего Алексеича тут никого не было. Это мог быть только Алексеич. А, ещё Белая Дама... Лив хмыкнула про себя, ну, да, ещё Белая Дама.

— Чего это он? — удивленно спросила она Савву, указывая рукой на удаляющуюся черноту длинного дождевика.

— Кто? — Савва выпучил глаза, но это было уже совсем не забавно.

— Ты долго ещё идиотку из меня будешь делать? Эй, товарищ! — Лив попыталась позвать удаляющегося, но поперхнулась. Горло вчерашним криком, так не отпугнувшим привидение, она всё-таки основательно сорвала.— Ты сейчас только разговаривал. Вот здесь и сейчас. С ним.

Девушка махнула рукой в сторону спины, уже исчезающей между деревьями.

— Да не было здесь никого, тебе показалось, — быстро проговорил Савва, и, ухватив Лив за рукав, старался развернуть к себе лицом, занудел уже привычно, — ты лучше послушай. Вот вы Фарса обложите со всех сторон, он будет вынужден закрыть свое производство, начнёт жить на пенсию без проблем и тревог. У нас в Пихтовке не остается никакой надежды на возрождение. Все, кто может собраться и вместе с детьми переехать жить в другое место, — переезжают. Посёлок перестает существовать. Вот, собственно, и все. Уволенные рабочие идут на следующий день, становятся на биржу. Биржа начинает платить этим людям зарплату. Получается, что государство будет в большем убытке, чем вы с него берете штрафов за налоги. Здесь я ничего не пойму — кому от этого будет легче?

— Да иди ты! — Лив рванулась от парня, который явно старался заговорить ей зубы, и это уже совсем походило на издевательство. — Я же сказала, что говорить об этом буду только с твоим начальником!

Девушка вырвалась, и стремглав помчалась в сторону, куда метнулась темная фигура. Там, за ещё редкими у поселка деревьями, казалось, колышется оставленный след. Она сразу же вымокла до нитки, ботинки хлюпали и скользили по мокрому лесному ковру, но Лив бежала и бежала, сквозь дождь и отчаянье, пока не увидела и в самом деле далеко вперёди темный капюшон.

— Алексеич! — закричала она, что было силы, и фигура остановилась.

Лив обрадовалась, не отрывая взгляда от темного силуэта, перешла на шаг, задыхаясь, пробормотала:

— Ну, Алексеич, миленький, чего же ты меня так напугал! Зачем тебе это?

Тот стоял неподвижно, и Лив уже могла увидёть, как предполагаемый Алексеич склонил чуть набок голову в высоком блестящем капюшоне, на него падал бесконечный дождь, и защитного цвета плащ от дождя, в котором он так ловко, хоть и тяжеловато убегал почему-то от неё, был длиной до самых пят и цеплялся за расквасившуюся под дождем траву, что уцелела с лета. Фигура, которая сначала убегала, а теперь стояла, как вкопанная, словно подманивала.

В голову одновременно и, наверное, не совсем кстати пришли сразу две мысли, заставившие Лив чуть замедлить шаг. Первая мысль была о том, что откуда бы Алексеичу взять тут такой странный объемный плащ, она не видела у него в машине ничего такого, никакого толстого саквояжа или, на худой конец, тюка. Хотя, впрочем, плащ мог болтаться у него в багажнике на всякий такой случай, подумала Лив, но это её уже не успокоило, потому что тот, кто скрывался под плащом, был выше Алексеича. Это была вторая, ещё более пугающая мысль.

А Лив уже подошла настолько близко, чтобы явно понять, что тот, кто срывался под плащом, намного выше. И не в пример массивнее. Лив не могла узнать или не узнать лица незнакомца, оно было утоплено в дебрях просторного капюшона, даже глаз не было видно, и это огромное нечто без лица стояло сейчас и ждало, когда Лив приблизится к нему. Зачем?

Лив стало невероятно безнадежно и одиноко, рыдания, которые она сдерживала все сутки своего невольного заточения, вдруг прорвались в один момент, И девушка делала ещё и ещё один шаг в хлюпающих ботинках, размазывая по лицу слезы, которые тут же мешались с дождем, приближалась к незнакомцу, который, наверное, олицетворял собой для неё какой-то невероятный выход из нелепой ситуации, в которую она попала. Просто потому, что ничего более дурацкого, чем этот марафон под проливным осенним ливнем по лесу за человеком в длинном плаще, Лив и представить себе не могла. На этом переломном моменте вся эта комедия положений должна немедленно кончиться, жизнь просто обязана вернуться на привычную колею, в которой царствует холодный разум, вечные цифры и карьера в Управлении.

Незнакомец, словно почувствовав последнюю грань благоразумия, с которого соскальзывала Лив, протянул из плаща руку ей навстречу, словно успокаивая и подбадривая её. Где-то высоко, но совсем близко, над головой пронзительно закричал кречет. В этот же самый момент, когда странный незнакомец убрал руку, придерживающую капюшон, то ли неистовым криком невидимой птицы, то ли порывом ветра с его головы сбросило защиту, и на Лив дружелюбно...

Голова быка с вполне крепкими живописными рогами, вот что уставилось на Лив, чуть блестя влажными глазами на чуть вытянутой морде.

— А—а—а!!!

Откуда у неё взялись силы, чтобы так оглушительно заорать и броситься со всех ног от монстра, который вдруг обнаружился под личиной предполагаемого Алексеича? Лив неслась, не разбирая дороги, ничего не соображая, только первобытный ужас, вырвавшийся из самых темных и глубоких слоев души, колотился у неё в висках, своим клекотом заглушал голос разума, и нес её непонятно куда. Главное было — дальше, дальше, дальше. Прочь.

Она споткнулась о закрученный в несколько петель корень, наполовину вылезший из земли. Какое-то мгновение Лив показалось, что она сможет удержаться на ногах, девушка инстинктивно забалансировала, пытаясь руками выправить положение, но всё-таки упала. Руками вперёд, она по запястья вошла в липкую грязь, это спасло лицо, потому что ещё мгновение, и Лив приложилась бы всей физиономией в грязную кашу из расхлюпавшейся под дождем земли, опавших листьев и сосновых иголок.

Резкая боль пронзила её неестественно вывернутую ногу. Лив попыталась тут же вскочить, но эта боль, даже на грани ужаса, в котором она пребывала, не дала ей полностью встать на ступню. Девушка со стоном опустилась на тот же корень, что предательски подставил ей подножку. Мокрая, грязная, она, поскуливая, попыталась отвернуть снизу джинсы, чтобы посмотреть, что случилось. Ступня на глазах раздувалась, лезла из ботинка, как тесто из квашни, собиралась опухолью над ним. Это была полная катастрофа. Во всей классике жанра. Беззащитная девушка, одна, смертельно перепуганная, вся вымокшая в стремительно темнеющем лесу, не представляющая, в какой стороне посёлок, с поврежденной ногой, на которую ей даже ступить больно. А где-то рядом бродит страшный монстр.

И Лив сделала то, чего не ожидала от себя, но что должна была сделать в её ситуации любая порядочная барышня. В глазах потемнело, от солнечного сплетения во все стороны пошла тошнота, зеленая муть особенно отдавалась в распухающей на глазах щиколотке. В общем, Лив просто упала в обморок.

***

— Тише, тише, тише.... Разбудишь, — эти шипящие звуки вырывали Лив из блаженного небытия. Она попыталась опять провалиться туда, где было мягко, тепло, где не было ничего пугающего или больного, но тот уже другой, более свистящий, чем шипящий голос произнёс:

— Ты же не собираешься держать её все время в этом состоянии? Она все равно рано или поздно очнется. Лабиринт построен. Ты же знаешь, за мной не заржавеет...

— А что мне делать? Миня, ты заварил эту неразбериху, теперь думай. У меня и так дел хватает. А она ещё и под контрабандную перегонку попала. Нахваталась красок с Ириды. Какого черта я должен следить за всем? Монахиня вот-вот явится за платой. И что мне для монахини её вывернуть?

— Пожалел, да?

Воцарилась недолгая пауза. Затем свистящий вздохнул:

— Пожалел... Нельзя долго общаться с птицами. Мне-то фиолетово, ты знаешь, я против монахини много чего имею, но сколько ты птицу ещё будешь держать здесь? Скрывать, сколько сможешь? Рано или поздно, но все равно хватятся, достукаешься, что Император вернется и сам всё решит... И ты думаешь, он вот так возьмет, и все перерешает? Нет, давай, заканчивай это дело. До перелета осталось совсем немного.

— Джокера все равно нет, — упрямо произнёс шипящий голос, в котором прорезались знакомые нотки, и Лив показалось, что это говорит Савва, правда как-то странно, манера была вовсе не его.

— Нет пока Джокера, — уже торжествующе сказал он.

В голове у Лив пронеслась мысль, что она, очевидно, вчера уснула, так и не выключив телевизор. «Какие противные голоса у этих ведущих», — подумала девушка спросонья, нашаривая рукой халат, который всегда лежал на табурете у кровати. На табурет, как правило, к вечеру собиралось много мелких и не очень вещёй, которые могли бы Лив понадобиться с утра. Тот же пульт от телевизора, например. Сонная рука нащупала что-то мягкое, и Лив потянула это мягкое на себя. Раздался удивленный и не очень довольный крик, и «халат» резво отскочил в сторону. Девушка от неожиданности вскочила, одновременно широко открылись глаза, и ногу в районе стопы пронзило резкой болью. Лив заорала теперь уже в унисон с Саввой, которого она, как оказалось, крепко держала за край вывернутого полушубка. Больше в комнате никого не было.

— О, Боже, — безнадежно вырвалось у девушки, когда в тот же момент стало ясно, что она совсем не в своей любимой кровати, а все тут же, в этом ужасном доме уехавшей учительницы. В поселке лесорубов, где пропадают конторские водители, из всех представителей человечества — только нудный Савва, а вокруг в лесах ходят монстры... Монстры!!!!

— Я видела там, — закричала она этому странному и нудному одновременно человеку, тыча растопыренной ладонью в сторону окна, и тут же, вспомнив все, удивилась:

— А почему я здесь?

— У тебя был болевой шок, — пояснил Савва. — Я тебя нашел в лесу без сознания. Пришлось нести на руках, потому что ногу ты сильно ушибла.

Лив быстро откинула плед, заботливо прикрывавший её. Левая нога от щиколотки и ниже была старательно перебинтована не очень чистой тряпочкой. Помня боль, которую только что испытала, Лив не стала больше экспериментировать. Она тихонько закрыла пледом свои замызганные джинсы. Носок на здоровой ноге был также очень грязен.

— У меня нога... сломана?

— Нет! — авторитетно заявил Савва. — Ты её просто ушибла. Но сильно!

Он даже осуждающе покачал головой, словно давал понять, насколько ему не нравится ушибленная Лив нога.

— Какого лешего тебе понесло в лес? Ты, случайно, не припадочная?

Лив пришла в такого негодование от подобного предположения, что даже не могла ничего ответить. Только судорожно хватала ртом воздух.

— Ты точно не в себе! Постоянно что-то мерещится. То зрительные, то слуховые галлюцинации... Кого только не берут в налоговую службу, — Савва даже поцокал языком в знак своего отношения к подобной постановке дела. — А потом эти люди нам запрещают...

Он опять зацокал, как недоумевающая белка. Лив наконец-то взяла себя в руки.

— Я не сумасшедшая, — твёрдо заявила она. — Со мной приехал водитель. Это можно элементарно просто выяснить, если бы здесь была связь. Странная белая женщина, про которую ты говоришь, что её здесь нет и быть не может, точно приходила.

Савва хотел было ответить, но Лив не дала ему раскрыть рта, и настойчиво продолжала, с нажимом произнося каждое слово.

— И кто-то разговаривал с тобой на окраине поселка, у самого леса. И я догнала этого кого-то. Савва, у него бычья голова! Это человек с головой быка! Я нормальная, в трезвом уме, и я видела это собственными глазами. И, кстати, с кем ты сейчас разговаривал?

Лив, спохватившись, внимательно обвела глазами комнату. Конечно, здесь никого, кроме них двоих, на первый взгляд, не было. И беспросветный ливень уже не шумел за окном, и пронзительно-жёлтое осеннее солнце бросало своих неизменных зайчиков на пол и стены.

— У тебя есть телефон? — вдруг догадалась Лив. — У тебя есть телефон или рация, которые ловят сигнал?!

Савва заморгал быстро-быстро:

— Ты же сама только что сказала, что тебе показалось, что я с КЕМ—ТО разговаривал. Если говорил по телефону, с чего ты взяла, что нас было двое? Или больше? Вообще больше, чем я один?

Девушка задумалась.

— Да, голосов, действительно, было два. Так кто здесь только что был? Отвечай немедленно или я...

Савва неожиданно рассмеялся:

— Ты очень грозная! Только что ты мне сделаешь? Сама-то сейчас хоть до туалета дойти сможешь?

Лив вспомнила, что уборная находится на улице, и ей в который раз за прошедшие сутки стало невыносимо тоскливо. Каждый раз, когда ей здесь кажется, что хуже уже не будет, появляются обстоятельства ещё более печальные, чем до этого момента. Только она начинает злиться, что попала в зависимость от этого явно врущего ей парня (а, может, и того хуже — парня, который стремится выставить её сумасшедшей), как тут же оказывается в ещё большей зависимости от него. Каждое её действие работает против неё. Словно она, Лив, попала в пространственно-временной заговор, где её логика просто не работает. В пихтовских событиях никакого намека на внятную цепь событий и в помине не было. Просто какая-то нескончаемая череда издевательств.

— А ты очень смелая, Оливка, — вдруг с тихим уважением произнёс Савва. — Надо же...

Он покачал головой и звонко цокнул языком.

— Отправилась за монстром в лес. Отчаянная.

Лив со злостью посмотрела на Савву. Девушка понимала, что в большинстве случаев он совершенно не при чем. Например, кто убеждал её не выходить без особой нужды из дома в такой ливень? Бестолковая, хоть и отчаянная Лив сама погналась за монстром в лесу. И, как тут ни крути, получается, что Савва её всё-таки спас. Нашел в чаще, принес домой на руках, ногу, пусть и не совсем чистой тряпицей, а перетянул. Зафиксировал.

Но вот ощущение прямого или косвенного причастия Саввы ко всему происходящему Лив всё-таки не отпускало. Поэтому она никак не могла вызвать в себе чувство благодарности.

— Как знаешь. Не хочешь говорить по делу, не нужно, — устало пробормотала она, и отвернулась от него, стараясь двигаться так, чтобы не потревожить больную ногу. — Идите вы все... Лесом.

Вся её прежняя жизнь шла лесом. Всё, что она успела понять и принять об этой жизни. Начиная с самых первых воспоминаний. Тоскливых утренних побудок, когда мама заходила в комнату, включала ночную лампу, чтобы свет не бил резко в глаза девочки. Лив выныривала из сна в суровую реальность, мама гладила её, немножко щекотала, уговаривала. Затем терпение у мамы заканчивалось, она опаздывала на работу, голос становился все раздраженнее, нетерпение передавалось дочери, и она тоже начинала злиться. Лив не хотела выскальзывать из-под одеяла в прохладную комнату, в доме ещё оставался сгусток уходящей ночи, он был тягуч, концентрирован, затягивал в себя, и девочка боялась попасть в него и остаться там навсегда. Лучше всего было закрыть глаза и спать, спать, скрыться в беспамятстве от этой чужой, нечеловеческой тишины и туго закрученного напряжения. Лив вжималась в плюшевого, измазанного разноцветной акварелью медвежонка, который служил её верным стражем против ужасов, скрывающихся в черноте ночи, но мамин голос становился все настойчивей: «Время, Лив, у нас совсем не осталось времени», она вытягивала девочку из-под одеяла и разлучала с мягкой, заспанной игрушкой. Мама начинала уже совсем злиться, и победа всегда оставалась за ней и за временем. «Этот мир не для нежных», — говорила мама, и они шли по промозглой, и зимой, и летом промозглой и темной улице в детский сад, Лив отставала, пыталась бороться с маминым временем, тормозила его, тянула, но все заканчивалось одним и тем же.

Мама целовала её на пороге прихожей с одинаковыми кабинками, шкафчики различались только наклейками с ягодами и фруктами (у Лив опознавательным знаком была сизая, неприятная, словно размокшая слива), и убегала в уже начинающую светлеть даль. Лив оставалась в этом специфически пахнувшем помещёнии, почему-то пахло всегда с утра кисло чуть подгоревшей сметаной, и даже много-много лет спустя её начинало тошнить при малейшем запахе, напоминающим детский сад с утра. И сливы она не переносила. Даже ни разу в жизни не попробовала.

Потом Лив научилась подчиняться времени и даже стала находить в этом какое—то удовольствие — в правильности, в порядке, в неукоснительном следовании от пункта к пункту. Она задалась целью приручить стрелки циферблата, и времени, которого в детстве, не разделенном на цифры, было навалом, стало катастрофически не хватать. В этом проявился странный парадокс: чем тщательнее она следовала временному порядку, тем острее ощущала движение к старости. Все стало ясно, понятно и определенно. С одной цифры до другой Лив учится, потом с третьей до четвертой делает карьеру, с пятой до шестой думает о семье и рожает ребенка, двадцать цифр она его растит, а с деления сорок плюс начинает двигаться к вечности. Туда, где, очевидно, не будет цифр. И, может, даже не будет времени. Совсем.

Удивительное в состоянии Лив, отвернувшейся к стенке от неприятного Саввы, было то, что она здесь, как в детстве, находилась в каком-то безвременье. На улице становилось то более серо, то менее, так она всё-таки определяла, что заканчивался день и начинался другой, но это был только оттенок неба, не разделенный на отрезки, ограниченные цифрами. Другое измерение времени придавало ему иное качество.

«Я уже давно не смотрела на часы», — подумала вдруг Лив, именно в этот момент, и это тоже показалось ей очень странным. — «А ещё, впервые в жизни, кажется, ничего не жду, а просто следую за сложившимися обстоятельствами. Словно начинаю смиряться с тем, что от меня уже ничего не зависит». Она вдруг захотела поговорить об этом хоть с кем-нибудь, пусть это будет хотя бы Савва, и Лив, охнув, осторожно повернулась от стенки к внешнему миру.

Саввы в комнате не было. На его месте, строго и печально вытянувшись на краешке стула, сидела Белая Дама. Она выглядела сейчас почти, как настоящий человек, если бы временами не начинала мерцать и размазываться по краям. Как некая неустойчивая голограмма. Лив уже не удивилась, а только как-то раздосадовалась, что ли... Ей хотелось поговорить, а Дама, насколько девушке было известно, была на редкость молчаливым созданием.

— Вы опять здесь? — вздохнула Лив, не отрывая щеки от подушки, и только лениво прищурила правый глаз.

Дама с достоинством кивнула.

— И вы от меня хотите? — девушка понимала, что беседа с привидением — это полный абсурд, но что-то же нужно было делать.

Несколько раз мигнув, изображение остановилось в форме и опять кивнуло.

— И это связано с картой, которую я нашла в лесных кустах? — вспомнила Оливия.

Привидение отреагировало странным жестом, который мог означать с равным успехом и «нет», и «да». Игра в «угадайку» становилась уже занятной. Оливия приободрилась и села на кровати.

— Если вам так нужно, пожалуйста, возьмите. Она в кармане моей куртки.

Дама приняла очень печальный и безнадежный вид. Казалось, её невнятно-простынное лицо вот-вот стечет одной большой, размазанной кляксой на декольтированные плечи, и дальше, вниз — по складкам кипенного платья. Лив испугалась, что Дама останется без головы, и быстро, и виновато принялась объяснять:

— Вы хотите, чтобы я сама вам достала эту карту?

Дама излучила полное одобрение.

— Но у меня нога опухла, ступать больно...

То ли Дама в своем воздушно-нереальном облике вообще понятия не имела, что такое физическая боль, то ли ей во что бы то ни стало приспичило владеть этой чёртовой картой, но она прекратила «стекать лицом» и принялась мигать, словно лампочка, которая вот-вот перегорит.

— Ладно, ладно.., — успокаивающим жестом вытянула вперёд обе руки Лив и помахала ими перед привидением. — Итак, я должна достать из кармана карту. Да?

Привидение успокоилось, приняло приятную для взгляда форму и кивнуло.

— А потом?

Дама направила указующий перст в угол, где недалеко от печки стоял старый пузатый комод.

— Комод? — продолжила «угадайку» Оливия.

Горячо.

— Положить карту в комод?

Дама посмотрела на неё с благодарностью. Лив уже было собиралась возгордиться от своего ума и сообразительности, но вспомнила, что предстоит ещё сложный поход за картой и обратно к комоду. Просить Даму подать ей куртку явно было бесполезно.

— И чего я как сорока всё, что увижу, в карман тяну? — жалобно сказала сама себе Лив.

Она опустила здоровую ногу на пол и поежилась от холода. Носок, великодушно оставленный Саввой на её стопе, оказался не только безумно грязным, но ещё и мокрым. «Этот мир не для нежных», — прозвучал у неё в голове мамин голос. Опираясь на диван, Лив с трудом приподнялась над ним, и, стараясь не ступать на раздувшуюся конечность, поковыляла, практически подпрыгивая на одной ноге в сени. Дама смотрела на эти ужимки и прыжки с благожелательным равнодушием. Лив залезла в карман и в куче каких-то мелких вещей (она методом нащупывания определила только старую карамельку и погнутую булавку, всё время норовящую расстегнуться) нашла нужный квадратик. В тот момент, когда Лив вытащила из курточного кармана карту, привидение подобралось, сконцентрировалось, даже, можно сказать, сгустилось.

Все тем же, полным страданиями и унижениями путем, хромоножка проскакала к комоду. На всякий случай ещё раз обернулась посмотреть на Белую Даму, но выражение лица эфирной гостьи было чинно-благородным, и Лив поняла, что направление её действий с точки зрения привидения вполне правильно. Она открыла верхний ящик комода, потому что именно на него указывала её странная новая знакомая. По крайней мере, Лив так показалось. Ящик шёл тяжело, с деревянным ворчанием и практически зубовным скрежетом. Когда же девушка выдвинула его наполовину, стало ясно, что дальнейших усилий вовсе не требуется: ящик оказался почти пуст. То есть пуст совершенно, если не считать нескольких белых квадратиков, которые лежали на его дне. Скорее всего, это были несколько карт из той же невероятной колоды. Лив хотела рассмотреть то, что лежало на дне ящика поближе, но Дама вдруг страшно разволновалась, то есть в буквальном смысле слова пошла волнами, заструилась, и даже вскочила со стула, где ещё секунду назад восседала с невероятным достоинством.

Лив помахала ей рукой, успокаивая, мол, не волнуйтесь, сейчас мы это недоразумение быстро исправим, кинула карту Дамы в комод и все с тем же скрежетом ящик закрыла.

Привидение издало жуткий утробный звук, наверное, обозначающий вздох облегчения, и исчезло. Просто растворилось в пустоте. Даже дуновения дыма после себя не оставило.

Лив проковыляла к дивану, и с наслаждением растянулась на нем.

— Потом найду этой мистике разумное объяснение, — сказала она сама себе, и отвернулась к стенке, чтобы больше не видеть ни одно из безобразий, которые могут в любой момент случиться в этом доме. — Скорее всего, это какой-то дурацкий розыгрыш. С голограммами. Я видела такое в каком-то фильме. Но кому и зачем меня разыгрывать, сейчас все равно понять не смогу.

Она сразу успокоилась, и, кажется, тут же задремала. Сколько времени девушка находилась между сном и явью, сказать было сложно. Но когда открыла глаза, всё на том же месте сидел Савва. На секунду Лив показалось, что он просто превращается в Белую Даму и обратно, настолько часто они сегодня менялись местами. Она вздохнула и приподнялась на локте:

— Ну, чего тебе ещё?

— Есть хочешь? — неожиданно виновато спросил он.

— Нет, — твёрдо ответила Лив. — Я домой хочу. Немедленно.

— Ну, скажем... — задумался Савва, — я смогу попробовать тебя отвезти. Пусть даже с риском для жизни. По такой дороге и в такую погоду. Бензин-то в машине есть?

— Алексеич на какой-то станции заправился. Прямо перед тем, как мы на вашу бетонку свернули.

Савва кивнул:

— Хорошо. Дай мне ключи.

— Какие?

— От зажигания. — Он посмотрел на неё опять с напряженной тревогой.

— Откуда они у меня?

— Но машина-то закрыта. Кто её закрыл?

— Не я, это точно.

Парень обреченно вздохнул, махнув на Лив рукой:

— Ладно, что-нибудь придумаю. Главное сейчас — колёса. Для начала проверить, а вдруг они не проколоты, а просто спустили?

Лив обрадовалась, но тут же оборвала радость в себе, опять предчувствуя подвох:

— Чего это ты стал таким милым?

— Всё очень просто, — вздохнул парень. — Мне до смерти надоело с тобой возиться. Ты просто притягиваешь неудачи, и чем дальше отсюда окажешься, тем лучше будет для меня.

Лив рассердилась:

— Почему это я притягиваю? Это у вас тут вообще место какое-то... Проклятое место. Вот.

— Не трогай наш посёлок, неудачница, — сочувствию Саввы пришел конец. — Ты лучше достань компрессор, чтобы шины накачать.

— Это каким образом я среди леса достану совершенно неизвестный мне компрессор?

— Вообще ерунда вопрос, — сказал Савва. — Тебе нужен Геннадий Леонтьевич. И я тебе даже помогу дойти до его дома. А?

— Какой такой Геннадий Леонтьевич?

— Да дедушка, самородок наш. Он вон там, недалеко, на склоне, живет. Отшельник, — с затаённым уважением произнёс Савва. — Никого к себе не подпускает.

— Так ты же сказал, что тут никого, кроме нас, нет? — удивилась Лив.

— Так ты про нормальных спрашивала. Кто бумаги показать может. А дедушка того... Не по этой части. Он у нас гениальный изобретатель.

Глава 4. Катастрофа ума одинокого изобретателя

Жизнь его не удалась с самого начала. А, может, наоборот, и удалась, только не с той точки зрения обывательского рассуждения о сущем, которой принято измерять судьбу, а с другой. Потусторонней. В общем, как посмотреть. Геннадий Леонтьевич воспитывался у дедушки с бабушкой, мать жила сама по себе, отца он не помнит. Единственное напутствие, которое дала ему родительница...

Он никогда, даже в самом раннем детстве, не думал о ней «мама». Только «родительница» или «мать». В одно из редких своих посещений родного дома, она села напротив трехлетнего Гены, цепляющего на ложку густую манную кашу, и сказала, обдавая тяжелым алкогольным смрадом:

— Ты родился рабом и если хочешь выжить, учись всему сам

Маленький Гена согласно кивнул и углубился в тарелку, разбивая ложкой особенно неприятные комки манной слизи. Мать с отчаянным страхом посмотрела на него, пробормотала, еле слышно: «Проклятое семя». Мальчик и ухом не повел. Что любовь, что ненависть — ему было абсолютно всё равно. Человеческие чувства для него всегда были как песок. Ни съесть, ни выпить. Взять в ладонь можно, да только — зачем? Всё равно меж пальцев утечёт.

Так и жил в родне: по природе свой, по жизни — чужой. В школу пришел только один раз, лет в пять. Посмотрел, послушал, больше не появлялся. Пытались его образумить всяческие соответствующие органы, но и тут не сложилось. Уж слишком необычный был мальчик. Поставили вердикт «умственно отсталый» и отступили. А кто в глухой деревне будет с ребенком алкоголички, лишенной родительских прав, возиться? На счастье Геннадия Леонтьевича, никто и не стал. Бросили его все в полном покое.

Сам научился читать и писать. В семнадцать лет пошел работать сапожником, затем печником, в девятнадцать освоил трактор, затем сдал экзамены на газоэлектросварщика, ещё через десять лет получил права на вождение автомобиля. Работал дальнобойщиком на бензовозах, освоил профессию токаря. Вся жизнь прошла по гаражам и механическим мастерским.

Но эта была жизнь внешняя, с точки зрения обывательской, неудачная. А была другая, потаённая, великая, распирающая горизонты, за которые никто из окружения Геннадия Леонтьевича не заглядывал, и заглянуть даже при всем желании никогда бы не смог. Да и не захотел бы никто туда заглядывать, стоит отметить по здравому рассуждению. Истины ради.

Это тяжёлое бремя упало на Геннадия Леонтьевича. Не из тех, что дает человеческая судьба, нет, другое — бремя познания невидимого, отчуждающее от мира людей. Когда впервые это случилось с ним, изобретатель точно не помнит, хотя, что именно случилось, помнит ярко и сочно. И да, с тех пор как Оно появилось и стало приходить в его жизнь всё чаще и чаще, забирая его настойчиво из той реальности, которую прочие многие считают нормальной, перед изобретателем открылись другие горизонты. То, что случилось однажды, Геннадий Леонтьевич называл про себя «схемой фантастического сна».

Видения наяву приходили всегда с одной и той же точки отчёта. Только что Геннадий Леонтьевич пребывает в настоящем и конкретном и вот уже летит непонятно как и куда. Внизу, под его бреющим полетом, жидкая, раскалённая магма. По ней ходят тяжёлые волны, летят искрящимися кристаллами брызги, поверхность выходит сама из себя, распространяя колебания, как на страшном, невозможном для человеческой жизни море. Больше всего на свете он боится упасть. На этой расплавленной жидкости — тёмные пятна, как острова. Поднимается шторм, огненное море волнуется неравномерно. Где-то спокойнее, где-то яростнее. А этих солнечных пятен! Не получится сосчитать — концов не видно, да и где ему успеть! Он летит и летит на невозможных, релятивистских уже скоростях...

Внезапно для него полёт обрывается, кажется, это посадка. Кто-то начинает общаться с ним, сразу, без вступительных приветствий и экивоков. Это сам Бог Солнца, Геннадий Леонтьевич без объяснений и представлений просекает, что здесь нужно просто внимать, не задавая лишних вопросов. В процессе общения он познает основы природы — кем создана наша планета, кто ей руководит, по какой причине жизнь на Земле закончится. И как после всего, что случилось и ещё случится, погибнет и само солнце — родина наших предков и творцов. Страшно? Жалко? Геннадий Леонтьевич постигает тогда же: у природы жалости не бывает, там другой закон. И жалость — последнее, что предписано. Дают ему знания не просто так, а потому что есть у него миссия. Найти то, что потеряно. Починить то, что сломалось.

— А как же я.., — единственный раз пробует он открыть рот, чтобы спросить, но его прерывают.

— Они тебя найдут сами, а уж остальное — за тобой.

Ещё его предупреждают: «Здесь можешь знать всё, но когда прибудешь обратно, у тебя будет другая память. Хотя, конечно, учитывая программу жизни, немного памяти оставим. Только не рассказывай много — можешь погибнуть».

То ли сон когда-то такой приснился Геннадию Леонтьевичу, то ли помутнение какое рассудка с ним случилось, всё-таки били его в жизни часто, и нередко — по голове. Но только жизнь его переменилась с тех далёких пор, может, даже и совсем младенческих, окончательно и бесповоротно. Не часто его выдергивали из реальности, но помнил он фрагменты этих встреч, которые случались с ним почему-то, ярко и целенаправленно. Зачем это случалось с ним и почему именно с ним, изобретатель, конечно же, не мог сказать. Только, познавая сущее через фантастику, укрепляя философию своего ума, дни и ночи проводил Геннадий Леонтьевич всю жизнь в изобретательстве. Ещё он разгадывал в перерывах между познанием нового тайну солнечных пятен, загадку Бермудского треугольник и прочие казусы природы.

Приходилось часто менять место работы и жительства, так как постоянно подвергался гонениям за эту свою данную свыше особенность. Часто спасался бегством под угрозой попасть в психушку за инакомыслие. Отдавая дань человеческому в себе, однажды целых два года был семейным человеком. Но, в конце концов, понял, что его доля — оставаться в одиночестве. И изобретать, изобретать, надеясь когда-нибудь получить заслуженную награду. Всё-таки, в глубине души, как бы ни был равнодушен изобретатель к признанию, к старости захотелось уюта. В общем, душа была у него все так же независима, а тело, чем дальше, тем неумолимее нуждалось в заслуженном покое. Изобретателю надоели чужие холодные гаражи, неудобные жёсткие и грязные топчаны, на которых приходилось ночевать, пристройки к сараюшкам, куда пускали пожить незнакомые, но жалостливые люди.

Пора было получать от жизни заслуженные дивиденды. Геннадий Леонтьевич собрал чертежи с разработкой вечного двигателя и на перекладных подался в столицу. Об этом своем отважном путешествии он потом рассказывал кому-то из соседей: «Председатель банка научных идей в Москве сказал мне: «Если тебе такой двигатель сделать, тебя в порошок сотрут. Только за то, что Нобелевскому комитету тебе нечем будет выплачивать».

На что изобретатель ответил, что он уже истёрт в порошок, и попросил токарный станок. Станок ему не дали, и вечный двигатель до поры до времени невоплощённой идеей лёг на дальнюю полку.

Но надежду устроить свою старость Геннадий Леонтьевич не оставил. Он судорожно продолжал искать то, что позволит ему не думать о низменном, материальном, предлагал везде, где только можно, свои чертежи и схемы. Так он попал в одно управление логистики, куда принесена им была разработка принципа шагающего транспорта. В здание он проник, и к Главному в кабинет просочился, и даже успел разложить на столе свои чертежи, из которых было понятно, что принцип можно применить, где угодно — от велосипеда до вездехода.

Главный тяжело вздыхал, посматривал то на дверь, то на часы, затем тоскливо произнёс:

— А готовое что-нибудь есть? Саму машину продемонстрировать можете?

Сам транспорт Геннадий Леонтьевич продемонстрировать, конечно, не мог, но заверил Главного, что коэффициент полезного действия при использовании этого принципа увеличивается на семьдесят пять процентов. Но только разговор стал приобретать интересное направление, как на пороге кабинета показались охранники. За их спинами маячило смертельно перепуганное лицо секретарши, мимо которой, занятой телефонным разговором, удалось проскользнуть Геннадию Леонтьевичу. Вывели его вежливо, он и опомниться не успел, как оказался на улице, всё с теми же чертежами в руках, а один из охранников шепнул, уходя: «Ты, батя, не к тому зашел. А теперь тебя уже вообще не пустят».

Очередной крен судьба дала, когда он в очередном гараже, куда его пустил сердобольный сторож-алкоголик, работал над моделью ранцевого вертолета. Геннадий Леонтьевич, разложив замусоленные листы ватмана прямо на грязном полу, вычерчивал линии, которые должны были соединиться в бесконечности идеальным принципом красоты, гармонии и движения, когда в гараж вошли трое. Это были наркоманы, он сразу понял, так как повидал за свою длинную жизнь все пороки людские в полном их тоскливом разнообразии. Глаза у них бегали, а движения были полны уже не сдерживаемой ярости.

— Где деньги, старпёр? — глухо спросил один из них, самый рослый, лохматый, неприлично красивый и молодой.

— Какие у меня деньги? — привычно ответил изобретатель. — Я даже папиросы себе уже не покупаю от бедности.

Эти трое его, казалось, не слышали. Клокотала в них подчинённость не правилам, установленными другими людьми, а внутренней страсти, и страсть эта была знакома изобретателю Геннадию Леонтьевичу, который их всех — алкоголиков и наркоманов — очень даже жалел.

— Деньги! — Повторил лохматый с сальными волосами до плеч и схватил большой молоток, лежавший на одной из гаражных полок.

Изобретатель пожал плечами, понимая, что отвечать что-либо совершенно бессмысленно. Тогда они накинулись на него. Разом, все вместе, как слаженная стая хищников. Только в отличие от строгой логики стаи, выпестованной инстинктом и временем, движения этих были объединены какой-то страшной случайной необходимостью, в корне отличающейся от допустимо понятной жажды выжить.

Самый приземистый и уродливый с искаженным от ярости лицом с разбега, прыжком, с ноги ударил Геннадия Леонтьевича под старческие, уже и так не очень державшие изобретателя колени. Он упал прямо на разложенные листы ватмана, в глубине разума четко понимая, что должен закрыть чертежи собой. Это происходило с ним не в первый раз, и Геннадий Леонтьевич боли, конечно, боялся, но уже тупо, сонно, подчиняясь главному инстинкту — выжить. Просто остаться живым. В этом порыве он, сгруппировавшись, пытался закрыть те части тела, которые отвечали за его земное существование. Наркоши пинали его несколько секунд, стервенея от процесса, входили в опьяняющий раж, повторяя, с упорством заезженных пластинок: «Где деньги?», затем сквозь разливающуюся по телу боль, Геннадий Леонтьевич уловил иное, смертельно пугающее движение. Красивый лохматый поднял молоток, и с искаженным внутренним приказом лицом опустил его с силой на многострадальную голову изобретателя. «Шишкой больше, шишкой меньше», — пыталось спастись сознание от ужаса непоправимого, и изобретатель ушел в пустую темноту одновременно с диким скрежетом пронизывающей невыносимой боли.

Они бросили его в гараже, прямо на уже бесполезных чертежах ранцевого вертолета, залитых кровью, затоптанных грязными подошвами. Может, эти наркоманы и поживились в нищем гараже, даже наверняка они что-то взяли, Геннадию Леонтьевичу это было неизвестно. Он даже не знал о том, что всё-таки, движимый инстинктом выживания, выполз из гаража на улицу. Хотя Геннадий Леонтьевич твёрдо знал, что в этот момент случился его фатум, и он должен был прямо здесь и сейчас закончить свое земное существование. И временами ему казалось, что он на самом деле и умер там, на предрассветной улице, сквозь кровь, запекшуюся на опухших веках, с трудом ловя последнее для него чудо рассвета.

Наверное, сознание всё-таки возвращалось временами к нему, потому что уже потом, много позже, он помнил, как в тумане выплывал голос: «Вот где я тебя нашел, Отшельник. Хорош, брат, хорош. Ничего не скажешь».

Хозяин Пихтовки заметил его там, на улице. Зачем Фарс проходил там — по делу или мимо, никто не знает, да никому и не интересно. На своей, кажется, машине отвез в больницу, навещать, конечно, не появлялся, но когда Геннадия Леонтьевича воскресили, подлатали и выписали, отвез к себе в посёлок.

— Так и будешь молчать? — единственное, что по пути в Пихтовку спросил. Непонятно, конечно, что к чему, но так как Геннадий Леонтьевич и тут промолчал, видимо, какой-то смысл в словах Фарса имелся.

А там, в поселке уже, просто счастье случилось: изобретателю дали домик-развалюху и токарный станок. И много ещё самых разных инструментов.

Так Геннадий Леонтьевич остался в поселке лесорубов.

Хоть и слыл он тут сумасшедшим, и старались с ним лишний раз не связываться. Но, тем не менее, весь посёлок, например, жил за счет электричества, которое исправно и бесперебойно поставлял генератор. Его Геннадий Леонтьевич соорудил из старого тракторного двигателя и чего-то ещё. Составляющие агрегата он тщательно скрывал, но, похоже, что-то в плане вечного двигателя ему соорудить удалось. Электричество в поселке не выключалось никогда. Ни во время бурь, ни во время снегопадов, ни днем, ни ночью.

***

Это была одинокая задумчивая фигура со связкой дров на крутом склоне. Живописная седая борода, валенки в солнечном октябре, интеллигентные очки — самый, что ни на есть образ деревенского самородка. Всю эту конструкцию классически завершал допотопный пилотный шлем с большими защитными очками на лбу. Две пары очков пускали солнечных зайчиков в два раза больше, от этого старичок казался практически светоносным существом, генерирующим собственное, внутреннее светило.

— О, живой ещё дедушка, — ласково сказал Савва, но ближе подходить не стал, наоборот сразу заторопился в обратном направлении. — А то всё помирать собирался. А, нет, глянь, какую огромную связку тащит! И легко так... Ну, ты сама тут теперь. У меня дела.

Савва спешно отправился в сторону сгрудившихся домишек.

— Вижу. Вижу! — закричал неожиданно громко для своего тщедушного строения старичок. Очевидно, это относилось к Лив, потому что Савве он тут же погрозил вслед и на стремительно увеличивающемся расстоянии кулаком. Затем опять закричал в сторону Лив. — Вижу вас, уже бегу.

Он и действительно побежал, неожиданно прытко, не выпуская из рук свою вязанку. Лив испугалась, что сейчас рассыплется одно из двух — Геннадий Леонтьевич либо вязанка, которую он крепко прижимал к себе. Но старичок добежал практически без потерь, только чуть задыхался и потерял по дороге пару тройку поленьев из своей связки. Лив он был явно рад и воодушевлен встречей.

— А этот... Ушел? — только спросил настороженно, чуть поведя в направление удалившегося Саввы короткой редкой бороденкой, больше напоминавшей прореженную щетину.

Лив кивнула, и Геннадий Леонтьевич ловко открыл ветхую калитку. «Словно для этикета, — подумала Лив. — На эту ограду дунь, само рассыплется».

В доме все выдавало задумчивость незаурядного ума хозяина. В единственную комнатушку Лив, подгоняемая нетерпеливым изобретателем, попала прямо из тесного коридорчика, наполовину заваленного дровами и засыпанного древесной стружкой и мелкой щепой. Другая половина прихожей была загромождена хозяйственным инвентарем. Какие-то лопаты, плохо уложенные шланги, несколько топоров целых, несколько топорищ и лезвий отдельно. Лив, морщась от боли в повреждённой ноге, сделала несколько шагов, тщательно выбирая, куда наступить в следующий момент, и тут же оказалась в небольшой, закопчённой печной копотью спальне. Потолок, вопреки всем законам физики, не доходя до линии горизонта, смыкался с полом, кажется прямо под ногами. И единственный топчан, и стол, и кособокая печурка — это всё, что помещалось в клетушке, — было завалено железками, проволокой, какими-то странными деталями. Щепки из прихожей странным и ненавязчивым образом распространялись по комнате.

Геннадий Леонтьевич так и не поинтересовался, каким образом и зачем Лив появилась у него в гостях. Казалось, он был безумно рад просто с кем-то поговорить. Собственно, он даже имени её не спросил, так что девушке пришлось представиться самой.

— Меня зовут Оливия, — отрапортовала она, почему-то смущаясь, и присела на край топчана.

— Ну, ты явно не из их компании. Не из этой бандитской колоды,— странно пробормотал старичок и суетливо поднырнул куда-то под стол. Раздался звук падающей железяки, Геннадий Леонтьевич ловко выбрался из-под стола одновременно с этим дребезжащим звуком.

— Мне нужен такой насос, которым колеса у машин накачивают, — сообщила ему Лив. — Савва сказал, что у вас может быть. Вернее, что у вас он точно есть.

— Ну, да, ну да, — задумчиво произнёс странный изобретатель. Взгляд его опять забегал по комнате, казалось, что он не может сконцентрироваться ни на секунду. Словно маленький ребёнок с диагнозом гиперактивности. Внезапно его лицо озарилось такой радостью, что Лив поймала себя на том, что тоже засветилась в ответ, хотя причину столь нежданного счастья не уловила.

— Вот, наговаривал, — дедушка нырнул в кучу хлама на столе, что-то отчаянно выискивая в нем. — Побеседовать-то не с кем. С этими-то, проекциями, как мне разговаривать? О чем? О том, как они тут перегонку затеяли, подлецы?

Он вытащил старенький, допотопный диктофон и целую кучу замызганных, на несколько раз использованных и уже намеревавшихся осыпаться кассет. Все это найденное богатство старичок протянул Лив.

— Ну, включай же, включай! — заторопил он её, требовательно заглядывая в глаза.

Лив словно под гипнозом его цепких глаз нажала какую-то кнопочку, на которую нацелился его скрюченный грязный палец. Ноготь на пальце был синий, явно чем-то отбитый или где-нибудь прищемленный совсем недавно. Комнату огласило бурчание Геннадия Леонтьевича, уже из диктофона, поэтому несколько механическое и перебиваемое странными шумами, словно он вещал из другой галактики.

— Бог дал мне дар изобретательства, — проскрипел Геннадий Леонтьевич из диктофона, — а быт отнял. Кто имеет контакт с Богом, у того жизнь будет отнята, а знания повысятся. Я верю в силу своего ума, в реальность других миров. Моя вера — познание основ природы: кто я, кто Бог и что такое природа. Считаю, что обладаю ответом на эти вопросы. Я — нищий. Моя частная собственность — это моя философия ума. Я всем стараюсь объяснять, как правильно выживать по основам природы, а они мои слова превращают в политику. Это мне обидно, так как я «брезгаю» быть политиком. Иногда я говорю, говорю, а потом, когда замолчу, отдыхая, он, мой собеседник, начинает такое нести, что кажется, я сам дураком стал. Потому что, если дурака не понимаю, значит, сам дурак. Я-то говорю практику, а потом меня обвиняют — у тебя ни одного класса образования, а ставишь себя умнее всех. Вот такая у меня катастрофа ума.

Лив с удивлением уставилась на первоисточник. Старичок стоял, торжественно облокотившись на заваленный стол, прикрыв глаза, подергивая щетинистой бороденкой в такт, словно снова и снова одобряя каждое высказанное им и оставленное для вечности слово.

— Насос, которым колёса на машинах.., — Лив попробовала ещё раз обозначить свою позицию.

— Иди ж, ты! — выкрикнул Геннадий Леонтьевич. И выхватил из её рук диктофон. Лив показалось на минуту, что он вот сейчас смертельно обидится и ничего ей не даст. Старичок же закрутился на месте, прижимая к себе драгоценное устройство. Девушке показалось, что он бы с удовольствием забегал по комнате туда-сюда, но это невозможно было сделать физически. Из диктофона сквозь всё те же космические помехи прорывалось высшее откровение, как Геннадий Леонтьевич его понимал:

— Хозяева Белого Солнца создали нашу планету как временное творение для какой-то их науки. На Солнце не хватает компонентов для атомной реакции, для создания климата жизни. Созданный природой запас заканчивается, а заменить нечем. Планета наша начнёт замерзать, и в этом никто не виноват. ...

— Когда начнёт? — глупо, но уже заинтересованно спросила Лив, обращаясь в большей степени к диктофону.

— Как только запас закончится... — удовлетворительно вздохнул Геннадий Леонтьевич и выключил диктофон. — Ты видишь край сферы?

— Нет. — Твёрдо ответила Лив. — Не вижу. Ни края, ни сферы. Что вы вообще имеете в виду?

— Ну как же... Она над нами, над всем. В ней кишат идеи, образы, понятия, смыслы. Пока ещё есть. Я протягиваю руку, хватаю за хвост сущность изобретения и вытягиваю её сюда. Все гении так делают. Но энергия истощается. Смыслов остается всё меньше, места у них под сферой все больше. Они уже не создают своим движением трение, не вырабатывают тепло. Сфера становится всё более разреженной и холодной. Когда идей не останется совсем, мы все замёрзнем. И планета тоже, того...

— А вы что, идеи не вырабатываете?

— Нет. — Покачал головой Геннадий Леонтьевич. — Люди ничего такого созидательного не вырабатывают. Мы созданы по типу паразитов. Можем только запустить руку и взять то, что нам положили. Сами — нет.

— Но вот Савва, например, вас считает гением...

— А, этот любовник, — одинокий изобретатель презрительно махнул рукой. — Или всё ещё паж? Что он вообще может считать? Что они тут вообще все могут считать? Карточная колода, сосущая дивиденды с акций, которые ей не принадлежат. Замаскировались... А рыла-то торчат! Из всех ихних кооперативов.

— Вы про кого говорите? Про жителей посёлка?

— Жители? — Геннадий Леонтьевич залился дребезжащим смехом. — Милая моя, где ты тут видишь жителей? Это же проекции. Сломанные игрушки, которых Боги Солнца выкинули за ненадобностью. Ну, им, понятно, сферу вывернуть хочется. Ни себе, ни людям...

— Зачем вывернуть? — Не поняла Лив.

— Так все переустроить хотят. Чтобы, значит, всё им вообще падало в рот — без забот, без хлопот. А мне не было печали, как приказ поступает. Миссия. Почини, мол, Геннадий Леонтьевич игрушки от неведомой зверушки...

Изобретатель понял, что у него неожиданно получились стихи, и дробненько захихикал. Лив, слушая то этот жутковатый смех, то невнятное бормотание гения, ничего не понимала, но решила ещё раз ему подыграть.

— Кстати, я видела здесь самое настоящее привидение, в лесу встретилась с монстром. А вы тоже встречали здесь что-то необычное?

Он закивал, соглашаясь:

— Монстры, ага. Там просто паника поднялась, когда узнали, что творят тут эти объедки цивилизации.

И он опять залился жутким хлюпающим смехом. Разговор становился уже не беседой, а одним сплошным диагнозом. Но Лив нужен был компрессор для накачки шин, и она понимала, что, не завоевав расположение этого сумасшедшего изобретателя, ничего не получит. Поэтому поставила себе установку быть терпеливой, во что бы то ни стало, и добиться цели. А это Лив как раз умела — поставить и добиться.

— Вы поэтому ни с кем тут не общаетесь?

— А о чем мне говорить с ними? — Цыкнул зубом изобретатель. — Это же совершенно иные существа.

— Вы их боитесь? — предположила Лив.

Геннадий Леонтьевич, казалось, даже огорчился от такого предположения.

— С чего бы это мне? Нет, конечно, не боюсь, а так... «брезгаю»... Скорее, это они меня боятся.

Он чуть задумался и удовлетворительно повторил:

— Да. Это они боятся. Зависят от меня, потому как я всю их фальшивую природу насквозь вижу. И с хозяевами ихними напрямую общаюсь. Через сферу. А их брезгаю. И починить не могу.

Лив уже смирилась с тем, что её эстетическое чувство языка в последнее время постоянно подвергается испытаниям. Общение с Саввой несколько закалило её и даже выработало некоторый иммунитет. Поэтому она просто пропустила не только «ихние», но и это ужасное «брезгаю», которое со вкусом и удовольствием, словно смакуя, чуть прищурившись, произносил Геннадий Леонтьевич.

— А почему вы не уйдете отсюда?

— Я ж тебе только что про миссию... Тут изучать нужно, наблюдать, прикидывать, что и как... А где я могу, как ни здесь? И ещё ... Токарный станок. Фарс дал мне токарный станок и сварку. И я смог, сделал этот вечный двигатель. Не веришь?

Он угрожающе надвинулся на Лив, и ей тут же пришлось придать взгляду необходимое восхищение.

— Я же даже согласен был работать бесплатно, только чтобы подпустили к токарному станку. И не для себя хотел сделать этот вечный двигатель. А для каждого.

И только Лив согласно кивнула, оценивая его бескорыстие, как Геннадий Леонтьевич как-то не очень благородно добавил:

— Кто его купит. По законной цене.

В этот момент, едва закончив фразу, он вдруг стремительно нырнул под топчан, чуть задев ноги Лив, она не успела испугаться резкому повороту событий, как Геннадий Леонтьевич пронзительно охнул из-под кровати. Нехорошо так охнул. На несколько секунд воцарилась гробовая тишина. Изобретатель торчал задней половиной из-под топчана, Лив сидела на практически на его спине, чуть отставив в сторону больную ногу. Наконец снизу раздалось сосредоточенное кряхтение, и Геннадий Леонтьевич сдавленно произнёс.

— Скрутило.

— Что скрутило? — не поняла, но как-то сразу испугалась Лив.

— Поясницу.

— Кому?

— Да мне же, — попытался разозлиться одинокий изобретатель, но тут же охнул и замолчал.

Лив смотрела на острую, обтянутую старыми штанами задницу самородка, и судорожно соображала, как она с больной ногой сейчас будет вытаскивать его из затруднительного положения. Пауза становилась все томительней.

— И-и-и? — наконец жалобно спросил изобретатель из-под кровати.

— Ну-у-у, — ответила Лив.

Осторожно опустившись на здоровую ногу, она оказалась на грязном полу рядом с видимой стороной Геннадия Леонтьевича. Исполнившись решимости, она посчитала про себя «раз-два-три», обхватила изобретателя где-то над тощими коленями и с силой дернула. Крик перешел в двухголосие, с шумом выпульнулся из-под кровати изобретатель, который только с виду казался таким тщедушным. Свалившись на ушибленную ногу Лив, тут же приобрел вполне реальный весомый статус. Она тоже закричала, так как нога без промедления отдалась резкой болью. Когда оба выдохлись, воцарилась тишина. Лив опять присела и увидела, что в руках Геннадий Леонтьевич сжимает что-то очень похожее на компрессор, за которым она пришла.

— Это он? — кивнула Лив на пугающую её бандуру.

Изобретатель кашлянул и тихонько, пробуя подвижность своего тела, повернулся. Сначала влево, потом вправо. На лице его заиграла ещё недоверчивая улыбка, которая по мере понимая того, что поясницу явно отпустило, превращалась в ничем не замутненную чистую детскую радость.

— Вот видишь! — торжествующе сообщил он Лив. — Вот видишь!

Девушка кивнула, что, мол, конечно, она абсолютно всё видит, и вцепилась руками в компрессор, опасаясь ещё какого-нибудь выверта со стороны бойкого старичка. Так как Геннадий Леонтьевич тоже не очень торопился расставаться со своим сокровищем, пусть даже и на время, то опять получился конфуз. Лив — сидя, а изобретатель — стоя, смотрели друг на друга, вежливо и молча улыбаясь, связанные коробкой компрессора, и никто не собирался отпускать руки первым. Наконец, Лив не выдержала.

— У вас, наверное, мало времени? — спросила она вежливо, изо всех сил скрывая раздражение, зреющее в ней праведным гневом уже вторые сутки. На самом деле она была зла на все это местечко, вообще на Пихтовку, но сейчас Геннадий Леонтьевич олицетворял всю нелепость и невозможность этого дикого поселка. — Так вы это, насос мне отдайте, и я пойду, пожалуй.

Лив потянула коробку на себя, и изобретатель нехотя, но выпустил драгоценный груз из рук.

— Я же на время, верну через час, — утешила его девушка, хотя, честно говоря, не очень понимала, сколько времени займет операция по накачиванию шин. Тут она увидела, что дедушка остановил печальный взгляд на брошенном на столе диктофоне. Глаза его стали приобретать такое задумчивое выражение, что Лив, забыв о больной ноге, тут же выскочила из комнаты. Оказавшись по другую сторону входной двери она преисполнилась счастьем, что успела убежать до того момента, когда Геннадий Леонтьевич снова включил свои философские записи.

— Птица! — вдруг крикнул изобретатель, наполовину высунувшись из двери.

Лив даже не поняла сначала, что он обращается именно к ней. Впрочем, его голос не слышался, как обиженный. Кажется, Геннадий Леонтьевич тут же забыл, что гостья покинула его на не очень вежливой ноте.

— Будь осторожнее, когда начнётся игра, — вполне по-дружески продолжил Геннадий Леонтьевич. — Впрочем, о чём это я? Игра уже вовсю идёт. Тогда... Знаешь что? Вообще с императором не садись играть. Брезгай, птица!

Девушка оглянулась, но увидела только захлопнувшуюся дверь. Лив, прижимая к себе довольно тяжелый компрессор, задумчиво вышла за ограду ветхого обиталища одинокого изобретателя. Где-то надрывно и уже привычно закричал кречет. Она пребывала в догадках и внутренних терзаниях: кто такой Геннадий Леонтьевич — сумасшедший или гений? Или сумасшедший гений? С одной стороны, не каждый сумасшедший — философ. С другой, в каждом философе есть что-то «по другую сторону ума».

— Поди-ка разберись, — тихо сама себе сказала Лив, — кто велик, а кто просто безумен.

Она посмотрела на тёплое окошко дома, в котором обитал Савва. А свет-то горит....

Глава 5. Пришествие императора

— Горяченького попей, горяченького, — Савва приговаривал торопливо, суетился, подливая девушке чая в приземистую кружку. С пузатого бока на мир смотрел пошлейший котик с вытаращенными глаза. Это придавало животному безумный вид. Лив определенно не нравился этот образ (кого-то он очень напоминал), но она не решалась попросить у Саввы другую кружку. Вернее, капризов с её стороны на сегодня было уже достаточно, и она давилась горячим, сладким чаем, можно сказать, прямо из лап дурацкого котика. Причем, Лив терпеть не могла сладость ни в чае, ни в кофе. Она вообще не любила сладкие горячие напитки. Но согреться хотелось всё время, лесная сырость проникала в неё глубоко и неотвратимо, несмотря на солнце и жарко топившуюся печь. Лив казалось, что уже её душа покрывалась изморозью изнутри, от этого не хотелось двигаться, вообще не хотелось что-либо делать, одна только мысль «холодно, холодно», колотилась в висках, покрывая собой все стремления. И нога ещё ныла, хотя не так резко и пронзительно, как утром, но даже в спокойном положении не давала о себе забыть. Глотая горячий чай, Лив одновременно испытывала блаженство от его жаркой истомы, которая разливалась в ней с каждым глотком, и давилась липкой приторной сладостью.

— Ну что ты совсем как-то сникла, квёлая вся такая, — бормотал Савва и двигал к ней старые, зачерствевшие уже сушки, — сейчас чаю попьем, хорошо же сидим, уютно. По-домашнему. А завтра прямо с утра твой джип проверим, подлатаем, если что, у нас теперь компрессор есть. И я попытаюсь тебя домой вывезти. Ты же хотела домой?

Лив послушно кивнула. Было обидно. Казалось, что Савва специально поставил ужасную кружку, и специально выложил на стол эти старые сушки, словно наказывал её за что-то. Он же казался очень довольным. Чем именно, совершенно непонятно. Не было предпосылок для его такого чудесного настроения. Саввино прекраснодушие злило Лив сквозь охватившую апатию, и её раздражало все, что он делал, парень ей был неприятен в любом своём состоянии духа. Она отдавала себе отчёт, и старалась быть к нему объективной, давить в себе неприязненное отношение. По крайней мере, он предложил прекрасный выход из ситуации, и она должна быть ему благодарна хотя бы за попытку вырваться из плена, в который её заключила Пихтовка.

— А ваш посёлок когда образовался? — обхватив горячую кружку сразу двумя ладонями, спросила Лив. Ей это было не очень интересно, но хотелось сказать парню что-то приятное. Хотя бы за старания. И немного из чувства вины, что она так раздражена.

— Ещё в прошлом веке, — Савва вопросу не удивился, но почему-то и не обрадовался. В голосе его уже не было вчерашнего нудного воодушевления, с которым он вещал Лив о постигших предприятие трудностях. — Тут переселенцы раскулаченные селились, сначала в землянках, затем хозяйство потихоньку налаживали. Землей занимались, скот начали разводить. Ну, и лес опять же. Говорят, что в тридцатых годах начала работать небольшая артель, собрались крестьяне из окружных деревень. У кого была лошадь, вывозили лес, а безлошадные — заготавливали. Артельный староста первый очень колоритный был. Одноглазый, бородатый. Повязка на глазу, лицо заросшее так, что только единственный глаз блестел сквозь лохматые щеки. Хитрый мужик был, как китаец. Так он сам о себе думал. Ни «да», ни «нет» напрямую никогда не говорит, только кивает, а сам о чём-то своём думает. Ну, а мысли-то не хитрые: как бы обжулить кого...

Савва засмеялся, вспоминая. Лив удивилась:

— Ты говоришь так, словно сам с ним встречался. Это же около ста лет назад было...

— Да, нет, — парень махнул рукой. Казалось, он сам удивился яркости постигшего его образа. — Откуда? Люди рассказывали... И ... Тут такое дело, только ты, Оливка, не удивляйся, и не думай, что я вроде того гения, что на отшибе живёт. Вот говорил давеча, что тут поколениями живут и работают. Корни толстенные, в землю вросшие. И память, словно эти корни. Такое вот дело. Все, кто тут жизнь свою по капле в землю слил, словно остался в поселке навечно. Вот я слышал, по телевизору про генетическую память говорили. Что она в поколениях остается. А тут словно память в пространстве запечаталась, корнями вросла. В легендах эти люди остались, и они как бы... Вот думаешь о поселке, а они у тебя перед глазами, как живые стоят. Будто ты их знал всегда. Ужимки, жесты, манера говорить. Странно это, конечно, но мы не очень удивляемся. Привыкли.

— А ты сам-то? — спросила Лив. — Ты местный?

Ей неожиданно стало на самом деле любопытно. Может, впервые на её памяти, Лив искренне заинтересовалась чужой жизнью. Может, потому что совсем недавно сама испытала странное вневременное ощущение. Словно всегда здесь жила. Словно это её касалось.

— А то как же, — с гордостью Савва выпятил грудь. — Мы тоже из переселенцев. Уже лет сто на этой земле и живём. Когда леспромхозы стали организовывать на месте артелей, мой прадед один из первых в лес ушел. Тут только землянки временные от артельных оставались. Вот прадед, а потом дед и строили тут уже нормальную жизнь. Перебирались сюда потихоньку, чтобы уже совсем в лесу.

Вдруг он внимательно посмотрел на Лив и добавил еле слышно:

— А, может... Может, и больше, чем сто лет... А если...

В печке что-то пронзительно, монотонно загудело и вспыхнуло так, что отблеск света просочился даже сквозь заслонку, пробился быстрыми всполохами сквозь щели, заплясал по лицу Саввы, который сидел к источнику тепла и огня вполоборота. На мгновение лицо парня осветилось неземной, тонкой красотой, и Лив с непонятным трепетом увидела, что его глаза глубоки, а упрямый подбородок словно выточен из слоновой кости. Ей захотелось дотронуться до щеки, которую словно целовал отблеск огня. Правда, это длилось всего мгновение, и через секунду пламя успокоилось, а Савва стал тем же, кем был до этой вспышки. Деревенским, грубым увальнем. Девушка вздрогнула, сбрасывая с себя морок, рождённый, очевидно, темнотой и бесприютности надвигающейся ночи.

— Так вот и строили предки, чтобы мы жили тут нормальной жизнью, — вытащил Савва кусочек застрявшего где-то во времени разговора. Словно вернул ситуацию на круги своя. И никакого морока.

— Нормальную жизнь? Это вот то, что сейчас у вас, ты называешь нормальной жизнью?

Лив не хотела оскорбить Савву, ей действительно было непонятно, как можно думать про такой быт, что он нормальный. Без элементарной сотовой связи, без интернета, с печью, без всяких развлечений. Нет, она не была большой поклонницей ночных клубов, но элементарно — посидеть в уютной кафешке с чашкой кофе?

Савва, впрочем, нисколько не обиделся.

— Это другое. Ты просто ещё мало у нас находишься. Ещё до конца не успела прочувствовать.

— Ну уж увольте, — испугалась Лив. — Я не хочу тут больше... Не собираюсь ничего больше прочувствовать...

— Да ладно, успокойся. Сказал же, попытаемся выехать. Вот сейчас чаю попьем, а утром, засветло, попробуем твою машину поправить.

— Да не моя это машина, — опять возмутилась Лив. И пригорюнилась. — Алексеича так и не нашли. Вот что с ним могло случиться?

— Искал я твоего невидимого Алексеича. Ты же знаешь, что искал. А что один могу? Тут врассыпную нужно лес прочесывать. И с вертолетами, желательно. Если он был, твой Алексеич...

Последнюю фразу Савва пробормотал совсем тихо, исключительно для себя, попытался отвлечь Лив от опасного предмета разговора:

— Так вот, ты спрашивала. Сначала тут построили несколько домов барачного типа и временную конюшню. Лесорубы-одиночки жили артелью по тридцать-сорок человек. Электрического света ещё не было, обходились керосиновыми лампами. Первые дома стояли среди глухого леса. Но, кстати, пилили уже не двуручными пилами. Знаешь, раньше были такие с треугольным зубом?

Лив отрицательно покачала головой.

— Так стали работать уже не ими, а лучковыми пилами! Уже тогда!

Вид у Саввы был просто торжествующий, а в голосе появилась искренняя нежность и настоящая любовь.

— У них полотно тонкое, узкое, из высококачественной стали. И зуб сложный, поэтому лучковка дает тонкий пропил.

— Ты опять говоришь так, словно жил и работал в то время.

— Так я же на пилах работать пробовал. Даже на совсем старинных. В сарае у Фарса целый музей собрался. Лучковкой пила называлась потому, что полотно туго натягивалось при помощи деревянного лучка, а это позволяло работать на валке леса одному рабочему вместо двух. Затем на нашу деляну пришли механические электропилы системы «Вакопп», а через некоторое время их заменили более удобные и легкие консольные электропилы «К-5» и «К-6». А это совсем другая организация валки и раскряжевки леса. Ты, Оливка, даже не представляешь, насколько стало легче вальщикам работать...

Она не представляла. Под опять ставшим нудным бормотание Саввы, наконец-то согревшись, тихонько отъезжала из реальности в полудрему. Стол и Савва поплыли куда-то в сторону, безумный кот на чашке игриво и немного похабно подмигнул Лив, и она поняла, что засыпает.

***

Лив очень боялась, что опять зарядит дождь, но, может, благодаря её молитвам, с утра светило солнце. Она почувствовала его прикосновение ещё со сна, не открывая глаза, ощутила, как солнечный зайчик скачет щекочущим теплом по её щеке. Ничто и никто не тревожило её ночью, не пялилась на гостью Белая Дама, не ходил под окнами страшный минотавр, даже кречет не подавал голоса — то ли не видел повода для беспокойства, то ли улетел куда-то далеко по своим делам. Она спала, как убитая, и выспалась прекрасно, открыла глаза свежая и с ясной головой. Даже не очень расстроилась, обнаружив себя не дома, а все в том же заколдованном месте. Загорелась надежда, что, может, уже сегодня к вечеру вернется к привычному для неё образу жизни, и как страшный сон забудет и Савву, и Пихтовку, и сумасшедшего изобретателя, и привидение, и монстра в лесу. Что греха таить, надеялась Лив ещё и на то, что забота о пропавшем Алексеиче свалится с её плеч на другие, более профессионально для таких случаев подготовленные. Пусть его поисками занимаются специалисты. Скорее всего, поисками трупа, подумалось Лив, и она передернулась. Сначала нужно было выбраться отсюда самой.

Лив осторожно спустилась на ноги с дивана. Ходить, хоть и прихрамывая, было уже можно. Она подумала, что не мешало бы умыться, но за ночь выстуженная изба опять показалась ей невыносимой для какого-либо действия с водой, и девушка перенесла это мероприятие на вечер. «Когда доберусь домой, первым делом наберу ванную горячую-горячую, пены набухаю, и буду лежать в этой воде, пока вся эта ужасная командировка с меня тремя слоями не сойдет», — подумала Лив, как о чем-то, что непременно сбудется.

Она выглянула в окно, и увидела Савву, который уже увлеченно крутился вокруг джипа. Девушка обрадовалась ещё больше. Судя по сосредоточенному виду, он был настроен серьезно. Накинув куртку и с трудом натянув ботинки, Лив шагнула за порог навстречу новому дню и такой долгожданной дороге домой.

Савва приник к правой передней шине, которую, очевидно, только что накачал. Он вслушивался во что-то, в данный момент понятное только ему самому. На просохшем за последние сутки ковре из слежавшихся стружек и иголок в полной боевой готовности гордо смотрел в ярко синее небо компрессор. От его металлического корпуса победоносно шныряли в разные стороны все те же вездесущие солнечные зайчики.

— Привет! — издалека закричала Лив Савве, и заторопилась к нему по чуть натоптанной тропинке, все ещё припадая на больную ногу. Ей очень хотелось принять участие в созидательном действе.

Савва махнул рукой, обозначив, что заметил её присутствие, и опять сосредоточенно приник к шине.

— Вроде, не пропускает, — с сомнением в голосе наконец-то произнёс он.

— Слушай, — Лив тронула носком ботинка корпус компрессора, — а почему ты сразу к этому вашему изобретателю не пошел? Ещё в первый же день? Ты же знал, что у него эта штуковина имеется.

Савва вздохнул и выпрямился.

— Потому...

— Тоже мне, ответ, — фыркнула девушка. — Я, таким образом, тебе хоть теорему Ферма докажу. Почему? Потому...

Передразнила Савву.

Он почему-то промолчал, не стал спорить, и даже, по своему обыкновению, нудеть. Но Лив не собиралась отступать.

— Такие странные вещи говорил...

Она хитро посмотрела на спину Саввы, применив старинный прием крючка и паузы, чтобы вызвать любопытство собеседника, но тот опять запыхтел и с повышенным вниманием нагнулся к шине. Тогда девушка продолжила.

— Говорил, что в вашем поселке живут сломанные игрушки.

— Какие игрушки? — не выдержал Савва.

— Божественные. Сломанные и выброшенные.

Несмотря на то, что парень так и не обернулся, Лив заметила, что шея его медленно наливается злобным бордовым оттенком. Савва явно злился, хотя изо всех сил сдерживал себя.

— И, знаешь, мне кажется, что он если и сумасшедший, то не во всём.

Савва резко обернулся и прямо посмотрел на неё. Глаза у него были не злые, а грустные.

— Он не в себе, Лив. Конечно, для поселка очень много сделал, но у него же голоса в голове говорят. Они ему, скажут, например, что ты — кикимора болотная, он в тебя плеваться начнёт. Про меня что-то подобное думает. Поэтому я к нему и не хотел идти. И насос этот, он же тебе нужен. По-моему, все правильно и логично. А ты больше больных людей слушай! И так самой всякая чушь мерещится...

— Так ты его боишься? — Ничего не могло испортить Лив настроение в такой чудесный день. — Боишься, боишься...

— Боюсь, — неожиданно сразу и коротко признался Савва, и опять отвернулся.

Лив стало его жалко. «Он же на самом деле совсем неплохой парень. Нравственный вот, всё-таки заботливый, — подумала она. — Кормил меня, поил, из леса на руках вынес. Я уеду сейчас или чуть позже, но все равно уеду. Домой, к ярким фонарям, шуму бесконечного потока машин на улицах, горячей пенной ванне, новым сериям „Люцифера“ на „Сизонвар“. А он останется тут. И скоро зима».

— Скоро зима, — повторил за Лив, словно услышал её мысли Савва. И девушка даже не удивилась.

— Я ненавижу зиму, — призналась она.

Он вдруг по-детски, очень ясно улыбнулся. У Лив даже сердце зашлось от улыбки, которой он засветился изнутри.

— Ты знала, что раньше было слово такое слово «навидеть»? Это значит, смотреть с удовольствием.

— Нет, а что?

— «Ненавидеть» — обратная сторона его сторона. А вообще, это так просто. Я навижу зиму.

— А как тут зимой? — спросила она, присаживаясь на корточки. Ей захотелось быть к нему поближе.

— Зимой? Нормально. — Савва коротко глянул на неё. — Скоро ребята приедут. Работа начнётся. Если только... Если вы лесосеку не закроете.

— От меня мало что зависит, — призналась Лив ему. Больше не нужно было строить из себя неподкупное лицо официального органа. Да и не хотелось. — Это другие люди решают. Я только сверяю цифры и докладываю. А цифры... Они сами за себя все говорят. Вне зависимости от чувств и эмоций человека. Я ... навижу цифры поэтому.

— Ты любишь считать, да? Я заметил.

Лив кивнула. Он больше почувствовал, чем увидел этот мимолетный кивок.

— А ты?

— Нет, — ответил Савва. — Цифрами питается время.

— О, какой красивый образ! — восхитилась Лив неожиданной поэтичностью. — И что в этом плохого?

— Всё. Время вообще — самый страшный враг. Ничего нет ужаснее времени.

— Чей враг?

— Мой. Твой. Всех. Сейчас и вовсе вторгается во все сферы, оцифровывает всё вокруг. В том числе, пространства, в которые не имеет права вторгаться. От этого всё мешается, и плывет привычный порядок вещей.

Савва резко поднялся. Подал ей руку, Лив, опираясь на его ладонь, тоже встала.

— Ну, с этой шиной все в порядке, кажется. Сейчас ещё две посмотрю, и будем думать, как в салон твоёго джипа попасть. Может, вспомнишь, куда ты дела ключи?

— Они остались у Алексеича, — в очередной раз терпеливо объяснила Лив. — Он закрыл машину, и куда-то пропал. Ты его искал, но не нашел. Потом появился этот жуткий минотавр, и я поняла, что в лес сейчас вообще ходить не стоит. Слушай, а ты действительно не видел это чудовище?

— Вообще-то, — вдруг сказал Савва, — видел. И это совсем не чудовище, Оливка.

Он как-то подобрался весь, напрягся, еле заметно оглянулся.

— Хотя тебе лучше с ним не встречаться.

— А тебе можно встречаться? И кто это?

— Мне можно. Даже нужно, — Савва говорил уже полушепотом, словно боялся, что кто-то в этой бескрайней пустоте может его услышать. Лив стало тут же неуютно, все очарование прекрасного солнечного утра в один момент пропало. Засосало под ложечкой, она вспомнила, что так и не позавтракала сегодня, но сама мысль о еде была ей противна. Савва заметил перемену в её настроении и сменил тон. Он явно не хотел пугать Лив.

— Давай лучше быстрее с твоим авто разберемся. Принеси мне пассатижи. Они в сенях, на боковой полке, в такой синей коробке из-под ботинок.

— Но ты не сказал мне, кто...

— Скажем так, — Савва на секунду задумался, подбирая слова. — Мутант, из местных. Ну, просто очень уродливый человек. И не любит появляться на глаза посторонним. Любой бы на его месте чужих людей шугался.

— Но у него рога...

— Тебе показалось в темноте. Шапка такая. Иди за пассатижами, Оливка. Темнеет рано, мы должны успеть.

— Не зови меня так, — разозлилась вдруг Лив, — я — Оливия.

Она отправилась, прихрамывая, в «контору» за инструментом. Напоследок ехидно бросила Савве:

— У вас тут все ненормальными становятся...

— И ты в том числе, — парировал парень, — это уж точно.

Вот и не хотела ссориться с ним, но все получилось, как всегда. С Саввой невозможно было не ссориться. Между ними как с самого начала напряжение возникло, так и не проходит. И как они не старались быть взаимно вежливыми, все время что-то нарушало это хрупкое равновесие хороших отношений. Хотя чего бы им делить?

Так рассуждала про себя Лив, вытаскивая из коробки пассатижи. Савва так понятно ей все объяснил, что она сразу же нашла нужное. И эта его просто на грани разумного аккуратность... И обстоятельность тоже выводила её из себя. Это была её же, Лив, любовь к упорядоченности, но у Саввы она принимала совершенно иное, чуждое для понимания девушки свойство. Обстоятельность была такая... Не на показ, а дикая, направленная на выживание. Внутренняя собранность, постоянная готовность к опасности. И вокруг Саввы все вещи находились в идеальном порядке, словно дисциплинированные часовые на страже крепости во время осады. Вот внезапно высадился на посёлок вражеский десант, а пассатижи искать не нужно, вот они, эти пассатижи.

Это обстоятельство пугало и напрягало. Невозможно все время находиться в таком постоянном ожидании подвоха. Сосредоточенная на работе Лив дома позволяла себе легкий бардак. Иногда даже не так, чтобы очень легкий. Её новый лесной знакомый всё время был на стрёме. Так, что не мог закрыться от внешнего мира ни на минуту.

Лив вздрогнула, почувствовав на себе чей-то взгляд. Оглянулась. Савва всё так же сосредоточенно возился около машины. Никого не было. Взгляд ощущался откуда-то издалека. И Лив шестым чувством поняла, что это внимательно наблюдает за происходящим Геннадий Леонтьевич. Из окна, и стараясь не показываться. Может, даже в бинокль. Причем, скорее всего, именно в бинокль. Наверняка, в завалах изобретателя был настоящий морской бинокль с прекрасной оптикой. Лив прямо словно увидела перед его солидный корпус.

Вдруг в благодатную лесную тишину ворвался вопль сирены. С диким криком поднялась в синее небо куча мала каких—то ошалелых, сбитых потусторонним звуком птиц, а Лив чуть не упала от неожиданности, прямо на ровном месте, вместе с пассатижами из синей обувной коробки. Она не то, чтобы вздрогнула, а просто всем телом передернулась в неуправляемой животной судороге, когда поняла, что это вопит автосигнализация на её конторском джипе. Около открытой дверцы машины стоял, конечно же, Савва. Невозможно гордый сам собой.

***

Вой сирены почти выбил бинокль из рук Геннадия Леонтьевича. Это был мощнейший БПЦ 20×60, выпущенный ещё в СССР в 1991 году. Такую оптику сейчас никто и близко не делает, и достать подобный раритет можно только у коллекционеров. Хорошо, что удержал, ибо потеря была бы явно невосполнима. Хотя у изобретателя было много таких уникальных вещёй. Но все они были штучные, единственные и неповторимые, каждая в своем роде. Вещи, непривлекательные внешне, таили в себе суть.

— Догадливая птица, — с уважением и даже какой-то нежностью в голосе произнёс он, наблюдая, как Лив вертится на месте, пытаясь определить, откуда именно идёт ментальный сигнал. — Хорошая. Даже этот, картонный, проникся. Отпустит её, наверняка, отпустит. Или вмешаться? Вмешаться мне или нет? Нет, нет, нет... Я же уже предупредил. Как мог, предупредил...

Изобретатель пристроился на угол кровати, там, где вчера вечером сидела Лив, заерзал, вскочил, опять опустился. Он крутил тяжелый бинокль в грязных, скрюченных руках, не замечая его тяжести.

— Нет, — убеждал он сам себя. — Пусть сами. Только сами. Но птицу жалко. А если не они, то кто? Я-то к чему? Брезгаю я, вот точно брезгаю!

Уверенно выкрикнув последнюю фразу в равнодушное к его метаниям пространство, Геннадий Леонтьевич приободрился, отложил бинокль на стол в кучу прочего хлама и вытащил оттуда же свой неизменный диктофон. Ласково проведя рукой по потертому черному корпусу, изобретатель нажал на кнопку записи, закрыл глаза и заговорил, словно погрузившись в гипнотический транс:

— Что есть иллюзия? Для человеческого зрения — все иллюзия. И время — тоже иллюзия. Вся Вселенная выглядит так, а не иначе, потому что глаз выбирает волну. Он так устроен. Если бы иначе, то выбирал не волну, а частицу, и это была бы другая Вселенная. Другой свет, невидимый нашему глазу. Бог Солнца так сказал мне: «Посмотри вокруг. В тот момент, когда ты смотришь, творишь мироздание. Это относится и ко всем остальным твоим чувствам. Это бездна, которая в тебе находится. Попробуй вывернуться в мироздание. Когда-то вся вселенная была одним человеком — Адамом Кадмоном, который по какой-то таинственной причине распался на смертное и бессмертное тело. На материю и дух. Соединение — есть бессмертие».

Изобретатель открыл глаза, и устало, но довольно вздохнул. Эти сеансы записи, которые он сам себе устраивал, всегда успокаивали ноющее сердце. Оказалось, что он ещё не готов возвыситься над суетой. Встреча с этой смешной девочкой вывела изобретателя из себя. Птица была живая, трогательно хромала, боялась совсем не того, чего действительно ей нужно было бояться, и очень ошибочно считала, что она-то уж все понимает в этом мире. Но не знала, что только что вышла на ринг. И зайдя за эти канаты, она уже не может без крови, без боли выйти обратно.

— О, Боги, — прошептал Геннадий Леонтьевич и упал лицом в замурзанную подушку. Еле слышно из подушки донеслись приглушенные слова. — За что нам это всё? Со мной ли, без меня, но доведите уже все до логического завершения....

***

— Заткни её! — перекрикивая вой сигнализации завопила Лив почти в ухо Савве. Он выхватил у неё из рук пассатижи и нырнул в салон. Через несколько секунд сигнализация замолчала. Опять воцарилась благословенная тишина, в которой особенно вкусно опять зашелестели уже сухие листья под набегами слабого ветра, и робко, то тут, то там завозились писком птицы.

— Слава Богу, — выдохнула Лив. Все такой же довольный Савва выполз из джипа.

— Все в порядке, — сказал он. — Удивительно, но шины оказались просто спущены. Я накачал все, надеюсь, хотя бы до главного шоссе доберемся.

— Почему хотя бы? — недоверчиво спросила девушка.

— Там хоть изредка, но рейсовый автобус ходит. Попутку опять же можно поймать.

— Не хочу попутку, — Лив испугалась ещё одного приключения, которых ей на данный момент вполне хватало. — Скажи, что ты меня довезешь до места?

Она с надеждой заглянула в глаза парня.

— До дома, да? А я тебя ужином накормлю. И чаем напою.

Она подумала, что придётся оставить Савву у себя ночевать, но почему-то эта мысль не показалась ей совсем отвратительной. «Наверное, я не очень хороший человек, — устыдилась Лив про себя, — раз готова ради того, чтобы попасть домой, терпеть этого человека, и ещё так гостеприимно, кривя сердцем, приглашать. Но ладно, одну ночь потерплю. Раскладушку на кухне ему поставлю, а утром дам денег, и отправлю на автовокзал». Савва, не догадывающийся, о чем она сейчас подленько думает, широко и искренне улыбался:

— Перед дорогой не загадывай. Как приедем, так приедем. Иди, собирайся.

Вдруг Лив в порыве чувств сделала то, чего ни в коем случае не могла ожидать от себя даже в самом странном сне. Она приподнялась на носках и поцеловала Савву в румяную и измазанную чем-то машинным щеку. Парень сначала опешил, затем хотел явно что-то сказать, но в этот момент раздался приближающийся гул мотора, и в посёлок въехал новый «Уазик».

— Не успели, — почему-то обреченно выдохнул Савва, и опустил голову. — Всё-таки не успели...

Лив, ещё не успевшая среагировать на новые вводные в ситуацию, оторопело смотрела на подъезжающее к ним авто. Машина остановилась, мотор затих, и из неё вышел высокий, сухопарый, симпатичный мужчина с седыми висками. Он дружелюбно кивнул нашей застывшей на месте парочке, и помог выйти такой же подтянутой женщине, открывшей дверцу с другой стороны.

Лив посмотрела на женщину и в ужасе открыла рот. Это была Белая Дама. Только в приталенном светлом плаще, из-под которого виднелся подол теплой коричневой «шотландки», и высоких сапогах на довольно внушительном толстом каблуке. Светло-каштановые волосы, которые Лив так и не разглядела из-за шляпки во время визитов привидения, были убраны в небрежный дорожный хвост.

— Привет, Савва, привет, Оливия. Надеюсь, вы не скучали? — уже каждому по очереди кивнул мужчина. И от его голоса, и от полного достоинства жеста, которым он просто поприветствовал её, у Лив из центра солнечного сплетения поднялась теплая волна, закружила голову, спустилась в ноги, смягчая все части в её организме до состояния ваты.

— Здравствуй, Фарс, — ответил Савва, затем повернулся к женщине. – Лера, а ты почему вернулась? Что-то случилось?

Глава 6. Как бы семейный ужин

— Прежде, чем делать какие-то выводы, вы должны учесть сложную специфику заготовки. Вы же убедились, что к нашей лесосеке можно подъехать только зимой? В данный момент это ещё вглубь леса от Пихтовки два десятка километров. Поэтому работает основная часть моих людей всего лишь четыре месяца в году, и за это время они должны обеспечить лесопилку работой на лето. А прошлой зимой они сидели у меня в основном, потому что после выплат штрафов по налогам у меня денег не было, чтобы закупить солярку. В связи с чем, мало заготовили леса. Посмотрите по выработке и штрафам, у меня уже сегодня продавать нечего.

Он был просто невозможно элегантный, этот Фарс. Имени его Лив так и не вспомнила, такой и в самом деле — Фарс, и никак иначе. Она сидела за столом в конторе, обложенная кучей бумаг, счетов, фактур, накладных, выписок. Хозяин непринужденно-изящно расположился в единственном кресле в комнате, и его поза — нога на ногу, совершенно нерабочие руки с длинными тонкими пальцами пианиста — небрежно-красиво на подлокотниках, все это очаровывало Лив и просто сбивало с рабочего толка.

Фарс что-то объяснял, снисходительно и неторопливо, чуть растягивая слова, а Лив сначала пыталась, а потом уже и перестала пытаться вникнуть в суть, а только лихорадочно думала: «Сколько ему лет? По документам получается больше шестидесяти. Ну, точно, он точно пенсионер, но как это может быть? Как это может быть? И почему? Почему такая несправедливость, он никак не может быть таким старым, никак». Это не то, чтобы она влюбилась. Лив догадывалась, что это такое — любовь, и накрывшая её волна вовсе не была похожа на то, о чем она догадывалась. Это было какое-то сверхъестественное восхищение этим человеком и непередаваемое словами желание быть рядом, смотреть не отрываясь, слушать голос, какую бы ахинею он не нес. И Фарс, судя по всему, понимал, какое впечатление он производит на людей, потому что совершенно не смущался под расфокусированным взглядом Оливии, принимая её внимание, как должное.

— Савва! — негромко, но требовательно позвал Фарс, и Савва тут же возник на пороге. Вид у парня был довольно хмурым. — Ты показывал нашей гостье активы?

— Что? — недовольно буркнул Савва.

— Технику в гараже показывал? — снисходительно объяснил хозяин.

— Не успел, — Савва хмыкнул. — Гостья то по лесу бегала, то у изобретателя нашего гостила.

Лив умоляюще посмотрела на парня. Если он расскажет сейчас про привидение и минотавра, Фарс точно примет её за ненормальную. Достаточно того, что он долго выяснял по спутниковому телефону в её конторе, какого водителя отправляли с Оливией в командировку. И выяснил, что никакого водителя никто не отправлял. А так как девушка и фамилии Алексеича не знала, то определить, кто именно пропал, возможности не было. Все водители в конторе были на месте. А что касается Лив, то Фарс, как только предположил, что погода вскоре совсем испортится, зашёл в управление. И предупредил её начальницу, что девушка может задержаться в командировке по независящим от неё причинам. Он и продлённый командировочный лист привез. Лив хмыкнула. Если Фарс лично со всем своим нечеловеческим обаянием завалился к Ирине Анатольевне в кабинет, то начальница, несомненно, была готова на что угодно. Ради такого-то короля!

Савва умоляющий взгляд Лив выдержал, но продолжать тему не стал. Пребывал он всё в таком же недовольстве. Что, кажется, удивляло даже Фарса. Ясно же было с самого начала. Раз хозяин явился, инспектору придётся задержаться, чтобы довести до конца то, зачем сюда приехала. А Савва всё равно смотрел так, будто Лив предала их союз. Но ведь на самом деле они только собачились все эти два дня и готовы были на любые жертвы, чтобы отвязаться друг от друга. Лив это неудовольствие не принимала и не разделяла.

— Сейчас уже смеркается, — Фарс покачал головой неодобрительно, — но завтра с утра я могу показать вам наш автопарк. Вы поймете, что банкротить нас, по крайней мере, глупо, а по большому счету — просто безумно. Кстати ваша...

Фарс задумался, но буквально на секунду.

— Ваша Ирина Анатольевна со мной уже практически согласилась. Осталось дождаться результатов инспекции...

Фарс многозначительно посмотрел на Лив. Ясно. Он заходил в управление не для того, чтобы позаботиться о её продлённом командировочном листе. Но девушка согласно кивнула.

— И я надеюсь, нас оставят в покое, — продолжил Фарс, правильно понимая кивок.

Он поднялся, несколько раз качнулся с носка на пятку и обратно, словно разминая стопы, а на самом деле (так заподозревала его Лив) с наилучшего ракурса показывая свои длинные, безукоризненные ноги.

— Я думаю, на сегодня мы закончили. Вы наверняка уже устал, Оливия? Думаю, скромный ужин и немного хорошего вина никому из нас не повредят...

— Но вино... — заикнулся было Савва, и Фарс перебил его:

— Вино возьмешь у меня в машине. Принеси всё, что там есть. И немного, кстати, убери в салоне. Я сам завтра отвезу нашу гостью в город.

Хозяин подошел к привставшей с места Лив совсем близко, и от хорошего, чуть табачного его парфюма, у девушки сразу закружилась голова. В смысле закружилась уже совсем, хотя куда уже было больше!

— Я приведу себя в порядок с дороги и присоединюсь к вам за ужином, — сказал Фарс и поцеловал Лив руку. Которую она не мыла со вчерашнего дня. Она с ужасом вспомнила, что сегодня совсем не умывалась. И физически почувствовала, какие на ней грязные джинсы и двухдневные носки, а щиколотка перетянута грязной тряпкой. Она чуть не застонала от осознания всего этого, в то время, как Фарс, щегольски развернувшись на каблуках, вышел из комнаты, олицетворявшей собой, очевидно, его кабинет.

И тут Лив действительно застонала. Савва посмотрел на неё с пониманием, а затем бросил неприязненный взгляд на закрывшуюся за хозяином дверь.

— Он всегда такой. Иди к Лере, она поможет тебе умыться и переодеться.

— Ты же совсем недавно за него жилы готов был рвать, откуда сейчас такой тон?

Савва удивленно пожал плечами.

— Честно говоря, и сам не знаю. А что, какой-то особенный тон?

— Будто вы внезапно стали врагами.

— Ах, это. Со мной такое бывает.

Савва выдохнул и засмеялся опять вполне благодушно. Лив, которая уже отошла от сногсшибательного обаяния Фарса, засмеялась вместе с ним. Просто так, потому что оказалось, что им хорошо смеяться вместе. Тут она вспомнила кое-что, заслонившееся событиями и неожиданными верноподданническими чувствами, но не исчезнувшее совсем из памяти.

— Слушай, Савва, а это Валерия, она кто? Я знаю, что учительница, но ...

Савва пронзительно заглянул Лив в глаза.

— А ты наблюдательна. Да.

— Что ты имеешь в виду? — у Лив просто перехватило дух от того, что он сейчас наконец-то признается, как в том случае с минотавром. Ой, вернее, с человеком, у которого страшное лицо. Скажет что-нибудь типа: «А Валерия никуда и не уезжала...»

Но Савва неожиданно тепло и тихо произнёс:

— Лера — моя сестра.

— И все?

Он удивился:

— Учительница в интернате, я же тебе говорил. А что может быть ещё?

— Ничего, — пробормотала Лив.

Она собрала в стопку бумаги, разложенные на столе, машинально, по привычке, закрыла стопки сверху картонными папками. Савва молча наблюдал. Она поймала этот взгляд, понимающий, тоскливый и жалеющий. Словно парень провожал её на какой-то подвиг.

— Я пойду? — зачем-то спросила его.

— Да, — сказал он. — Ты, пожалуй, иди, Оливка. Лера тебя ждет.

***

Лера действительно её ждала. При ближайшем рассмотрении она оказалась ненамного старше Лив, просто одевалась по-взрослому, даже больше — по-учительски, отчего казалась гораздо взрослее. Сейчас она была в домашнем теплом халате, окутывающем её сухопарую фигуру до самых пяток. С плеч халат свисал, болтался, словно на вешалке.

— Вот уж не знаю, сможем ли мы подобрать тебе что-нибудь из моих вещёй, — сказала она, с порога быстро обмерив взглядом фигуру гостьи. Оливия молча пожала плечами. Усталость упала на неё резко и сразу. Пропало воодушевление, вызванное близким возвращением домой, а затем каким—то искусственным восторгом, который внушил ей Фарс. Осталась только обессиливающая апатия. Она уже даже не сравнивала Леру с Белой Дамой, предоставив все случаю и судьбе. От Лив уже мало что зависело. И Лера не казалась ей приветливой и заботливой, несмотря на всю доброжелательность. Она была холодной.

— Баню Савва натопил, — сказала Лера. И добавила с укором. — Вчера сам не догадался сделать это для тебя. Эгоист. Как и все мальчишки.

— Вы, наверняка, о мальчишках много знаете, — из вежливости произнёсла Лив, присаживаясь на угол дивана. Ей очень захотелось в баню.

— Да уж, — улыбнулась Лера. — Их в классах, как правило, меньше, чем девочек, но все равно хватает. Но Савва хороший, по-своему. Только не очень внимательный. И забот у него в отсутствие Фарса очень много. Хозяин его не жалеет, всё хозяйство на него свалил.

— Хозяин у вас замечательный, — зачем-то сказала Оливия.

— О, да. — Лера подошла к комоду, и Лив вздрогнула, когда хозяйка дома открыла тот самый верхний ящик, в котором ещё вчера лежала странная колода карт. Но ящик, в отличие от прошлого раза, выдвинулся совершенно беззвучно, без всякого напряжения, и Лера вытащила оттуда мягкое махровое полотенце. Лив вытянула шею, и увидела, что никаких карт в нем нет, а есть только разноцветная стопка таких же махровых полотенец. Она вздохнула. Лера поняла её вздох по-своему.

— Я там кое-что из одежды положила. А твоё постираем, до завтра должно высохнуть.

Из бани Лив вышла вся невозможно чистая и размякшая. Ощущение новой себя не могло испортить даже то обстоятельство, что в вещах Леры — тёплых стёганых штанах и такой же плотной толстовке — она чувствовала себя не совсем уютно. Лера была выше и худее, поэтому всё, что в данный момент было надето на Лив, жало в плечах, груди и бедрах, и одновременно было длинно. Рукава и штанины пришлось закатать. Ей не очень хотелось появляться в таком виде перед Фарсом и Саввой (мнение Леры по поводу её внешности, понятно, волновало не так сильно), но делать было нечего. На совместный ужин ей идти было просто больше не в чем. Из своего на Лив была накинута только теплая командировочная куртка.

Первые сумерки уже упали на тихий посёлок, который всё же немного повеселел и оживился с приездом новых людей. Это не выражалось чем-то видимым, просто витало в воздухе. Лив вдохнула сухой осенний ветер, и вдруг распаренной кожей ощутила некую странность. Она повернулась туда, откуда тягуче и удушающее шло ощущение чуждого и напряжённого. Молчаливая тревога стелилась по траве со стороны конторы. Лив чуть прищурилась и увидела, что вокруг дома сидят нахохлившиеся птицы. Они расположились прямо на земле — обречённые, молчаливые, внимательные, их было много, и все они были разные.

Лив не очень разбиралась в видах птиц, вернее, не разбиралась в них совсем. Кроме того, вся эта огромная стая находилась достаточно далеко. Но она поняла, что там были и воробьи (их Лив знала наверняка), и серые птицы покрупнее, и чёрные, совсем большие. Девушка зажмурилась, снова открыла глаза. Птицы всё так же сидели на том же месте. «Мне опять кажется, мне всё это кажется, — сказала она себе, прибавляя ходу на тропинке, которая вела из бани в Лерин дом. — И этому явно есть какое-нибудь разумное объяснение».

Девушка залетела в комнату немного перепуганная только что увиденной картиной безмолвных птиц, расположившихся пёстрым, разномастным ковром на земле, и замерла. Стол был празднично накрыт, комната освещалась мягким отблеском многочисленных свеч, стоявших везде, где только можно, в витых старинных канделябрах.

За столом сидели Фарс, Савва, Лера и ещё одно существо, в котором, несмотря на капюшон дождевика, надвинутый на лицо, Лив сразу же узнала минотавра из леса. Она застыла с разбега на пороге, поддерживая одной рукой штаны, так как один отворот размотался, и штанина волочилась по полу. Мысль о том, что компания, собравшаяся за столом, была очень прилично одета (может, только за исключением большого лесного бугая), а она с мокрыми, растрепанными волосами, в нелепой чужой одежде и совершенно не подготовлена для такого торжественного ужина.

— Проходи, Оливия, — ласково произнёс Фарс, и Лера радостно улыбнулась ей навстречу. Савва молчал, но вид у него был всё такой же недовольный с тех пор, как они увидели въезжающий в посёлок Уазик. Лив, помешкав секунду, неловко, боком, протелепалась к столу и села на свободный стул, стараясь казаться, как можно незаметнее, хотя это, конечно, было совершенно невозможно. Все, кроме Саввы, смотрели на Лив.

Фарс, свободно откинувшийся на стул, заложил ногу за ногу, мягкий белый пуловер с открытым горлом, воротничок светлой офисной рубашки — такой чуть небрежный, но все же профессорский стиль. Чтобы быть ближе к студентам, и в то же время, хоть немного, но выделяться.

Лера, неестественная в армейской выправке, уже не в халате, совсем нет — юбка и блуза, белая, чуть тронутая скромным кружевом по круглому провансальскому воротничку, словно случайно попавшему сюда из прошлого века.

Всё ещё пугающее существо, закрытое плащом. Его лица Лив не видела, но сосредоточенная тишина, которая шла от мрачной и даже фатальной фигуры, не давала возможности не заметить это нечто, которое сидело здесь и проявляло явный интерес к девушке.

— Кстати, познакомьтесь, — светским голосом произнёс Фарс. Кажется, что его совершенно не волновала напряженная обстановка за столом.

— Оливия. Михаил. Для друзей он просто Миня. Не очень любит свое полное имя, — чуть насмешливо и доверительно сообщил хозяин девушке. Лера дружелюбно хмыкнула.

Лив кивнула, заставила себя посмотреть на сидящего напротив мужчину. Он встрепенулся, словно вышел из глубокой задумчивости, и откинул капюшон. Набухшее огромным бордовым отёком лицо, действительно очень напоминало бычью морду. Раздавшийся на пол-лица нос странной четырехугольной формы, маленькие пронзительные глазки под нависшими веками. Под капюшоном оказалась шерстяная шапочка, которая топорщилась на голове, будто под ней и в самом деле скрывались рога. «Это мне кажется, это просто такая форма шапки, — уже больше по привычке быстро заговорила внутри себя Лив. — Этому, наверняка, есть разумное объяснение». Она скривила губы в улыбке и выдавила с явной и отчаянной ложью:

— Очень приятно.

Ей не было приятно. Совсем. И от этого знакомства, и от ситуации вообще. Единственное, чего ей страстно хотелось в этот момент — ни за что и ни при каких обстоятельствах больше не встречаться ни с Фарсом, ни вообще с его компанией. Наверное, хозяин посёлка это понимал. Потому что смотрел на неё с яростным удовольствием. Немного даже любуясь, но не как приятной женщиной, а как вещью, которую только что купил и вот убедился, что не прогадал. Забавляясь, Фарс прервал затянувшуюся паузу:

— Думаю, мы можем приступать к еде. Савва, позаботься о бокалах наших дам.

Удивительно, но под взглядом Фарса Лив незаметно для себя переставала волноваться. Новая волна обожания накрывала её, она чувствовала, что это совершенно неправильное ощущение, это был какой-то гипноз, в который девушка погружалась помимо своей воли. Лив уже практически весело посмотрела на Савву, хмуро подливавшего ей вино в бокал, и вдруг совсем неожиданно для себя предложила:

— А давайте позовем того старичка, что на отшибе живет? Изобретателя. Геннадия...

Она задумалась, вспоминая, и не заметила напряжения, которое вызвало её предложение...

— Геннадия ... Леонидовича? Лаврентьевича...

— Леонтьевича, — буркнул Савва.

— Только думаю, не стоит его звать, — сказала мягко Лера.

— Как пить дать, испортит компанию, — вдруг неожиданно мягким баритоном произнёс Миня. Лив вздрогнула от неожиданности, но тут же опять впала в благодушное состояние. Что-то в её душе ещё продолжало бороться, из глубин разума пыталась пробиться мысль: она в трансе, словно кролик, которого собирается проглотить удав. Но под взглядом Фарса последние доводы интуиции растворялись. Лив взяла бокал и сделала большой глоток вина. Оно оказалось довольно крепким, но так же и очень вкусным. Сладким, с терпким виноградным послевкусием. Изабелла, да? Такое послевкусие даёт только изабелла.

— Ну и ладно, — сказала она, подумав, что, действительно, «ну и ладно». — Я просто подумала, что он там один сидит, как сыч...

Сказала и тут же испугалась.

— Это так говорится, образно...

Компания явно была не в восторге от упоминания имени изобретателя. Но Лив уже успела захмелеть, поэтому эти нюансы её уже не очень волновали. В смысле, что она ещё отмечала их про себя, но исправлять какие-то неловкости ей было абсолютно незачем.

— Нет, ну, правда... А вот, кстати, сыч, это же птица какая-то? — Лив подцепила на вилку горку свеклы из салата, который казался селёдкой под шубой, и, не оглядываясь на окружающих, отправила себе в рот. — У вас вокруг конторы целая армия птиц сейчас сидит. Это как-то ... Странно.

Салат оказался вовсе не из свеклы, и селёдки там не было и в помине. Язык и нёбо обожгло острым овощем неизвестного происхождения. Лив закашлялась от неожиданности, а затем быстро глотнула ещё из бокала и почему-то глупо рассмеялось. Нечеловеческое обаяние Фарса и несколько глотков вина на неё подействовали совершенно неожиданным образом.

— Птицы? — задумчиво произнёс Фарс. — Птицы — это хорошо. Это просто великолепно. А ты их любишь, Оливия?

— Кого? Птиц? — весело удивилась девушка. — Я к ним, скорее, равнодушна. Да, точно. Абсолютна равнодушна.

Негодующие взгляды, которые метал в неё Савва, она просто игнорировала.

— О, это очень печально, — всё тем же тоном, практически на одной ноте, проговорил Фарс. Он мягко посмотрел в сторону своего помощника. — Савва, успокойся. Ничего из ряда вон выходящего не случится.

— Почему — печально? — удивилась Лив, глянув на присмиревшего Савву. Парень промолчал. И уже не смотрел на неё, уставился, не отрываясь, в свою тарелку. Она, кстати, была пустая, его тарелка, мимоходом отметила про себя Лив, и тут же об этом забыла. — Так почему печально?

— Тогда вы не сможете в полной мере насладиться нашей птичьей охотой, — Фарс покачал головой, печалясь, что девушка сама себя сознательно лишает такого удовольствия.

— Я никогда не слышала о птичьей охоте, — сказала Лив, и сделала ещё несколько глотков вина. Оно нравилось ей всё больше и больше. — Вино у вас прекрасное.

— Коллекционное, — сказала Лера с гордостью. И посмотрела на Фарса. Он продолжил, словно не услышал.

— Птичья охота — это наше гениальное изобретение. И одно из немногих развлечений, которые у нас здесь есть. Только прошу не путать — это не имеет никакого отношения к охоте соколиной. Отнесись к этому серьезно, Оливия.

— Почему?

— Потому что ты не можешь этого пропустить. Я просто настаиваю на том, чтобы ты не просто присутствовала, но ещё и участвовала в ней.

— Каким образом? — удивилась девушка. — А если я не хочу?

— А из вежливости? — вмешалась Лера. Фарс сделал в её сторону предупреждающий знак рукой, и она замолчала.

— Ты получишь удовольствие, — с нажимом сказал он, и Лив в ту же минуту почувствовала, что она просто обязана получить это удовольствие. Поэтому тут же согласно кивнула.

— Конечно. Почему бы нет?

— Нет! — Савва вскочил с места. — Не надо охоты, Фарс! Хотя бы сейчас не надо.

Фарс посмотрел на него свысока, хотя он сидел, а Савва стоял. Но взгляд все равно был такой — свысока, машинально отметила про себя Лив.

— Савва, никто ничего отменять не будет, — сказал хозяин, и парень затух, сел на место. — Ты же прекрасно понимаешь, что лабиринт построен, и это больше не обсуждается.

— Почему? — с какой-то вселенской тоской в голосе спросил Савва. — Ну, почему это никогда не обсуждается? Хотя бы раз. Всего один раз, Фарс...

— Мы получили товар, так ведь? И ты понимаешь, что за него нужно заплатить? Да или нет?

В глазах Саввы плескалось нечеловеческое отчаяние.

— Может, кто-то другой, а? Лера, — он повернулся к сестре. — Ты же можешь подождать немного?

Лера пожала плечами:

— Нет. Я бы могла, но вот покупатель... Нет, он не будет ждать. Ты же знаешь это? Да или нет?

Она повторила последний вопрос абсолютно тем же тоном, что и Фарс.

— Нет товара, нет времени, — пожал плечами Фарс. — По-моему, тут спорить вообще не о чем.

Лив подумала, что она потеряла нить разговора. Ей было уже совершенно ничего не понятно, но она списала это на вино.

— А зачем вам время? — ей действительно было интересно. — Оно как-то связано с птицами?

Фарс ласково посмотрел на Лив:

— Птицы — единственные создания на земле, которые могут, образно говоря, пронести себя через время. Там, где обитают они, нет ни счета, ни расчета. Только небо, только полет. Чтобы начать или закончить отчет, им нужно спуститься на землю. Пока они в движении, времени для них не существует. Мы просто берем у них немного безвременья взаймы. И покупаем на него что-то очень кому-то нужное. Потом получаем то, что нужно нам. Скажем так, жизненно необходимо.

— Для чего? — Лив поняла, что с каждым новым глотком вина она погружается в иную реальность, ещё цепляясь остатками разума за грань ускользающей яви.

— Чтобы быть, — просто сказал Фарс.

— Кому быть? — опять спросила Лив.

— Мне. Ей, — Фарс кивнул на Леру. — Савве, Мине. Джокеру.

Вскочил вдруг Миня, который до этого момента сидел молчаливо и торжественно.

— Фарс, сколько ещё глупых разговоров? Зачем нам эти бесполезные светские беседы? Лабиринт давно построен, краски стынут. Доставай карты.

Лера мягко тронула его за рукав, потянула вниз, на место.

— Миня, ты опять? Куда спешишь?

Он сник, послушный движению её руки, опустился на место и замер уродливой, венценосной горой в углу стола. Фарс даже не оглянулся в его сторону. Он вдруг уставился на Лив, напряжённо и не отрываясь. И Лера печально и так же пристально смотрела на неё. А Савва отвернулся.

— А что от меня-то требуется? — удивленно спросила Лив.

— Поделиться. — Фарс взволнованно провел языком по губам. Жест был настолько «не его», что даже нелепым его назвать было неловко.

— Чем?!

— Временем.

— Каким образом? — не поняла девушка. Ей стало страшно.

— Узнаешь, — с облегчением выдохнул Фарс. Напряжение, сгустившееся в комнате, вдруг моментально рассеялось. Хозяин рассмеялся, вслед за ним улыбнулась Лера, и даже как-то жизнерадостно хрюкнул быкоподобный Миня. — Ну что, все сыты? Тогда карты? Оливия, ты как в карты?

— Никак, — опять сказала Лив. Ей было даже неловко, что приходилось весь вечер признаваться, что она не может разделить ни одно из развлечений, принятых в Пихтовке. — Вообще не играю в карты. Так же как и в шахматы, и в шашки, и в домино. Я вообще не играю ни в какие настольные игры. Когда-то в компьютерные играла. В «Дьяболо». «Варткрафт». Но мне быстро надоело. Я не азартная.

— Это быстро, — сказала Лера. — Ты не успеешь соскучиться.

Она встала, подошла к комоду, открыла верхний ящик и ... достала оттуда несколько квадратиков, к которым несколько часов назад Лив положила Белую даму. Лера протянула их Фарсу, тот любовно погладил картонки.

— Смысл прост, — объяснил он Лив. — Я раздаю карты, каждый из нас, не открывая свою, отчаянно блефует. Затем вскрываемся. Выигрывает тот, к кому попала его карта.

— Тут дело в не результате, а в процессе, — добавила Лера. — Свою карту ты назовешь сама.

— Загадаю, что ли?

— Нет, именно, придумаешь. — Терпеливо принялся объяснять Фарс. — То, что подходит именно тебе. Сегодня игра будет трудной, потому что Отшельника и Джокера нет с нами. Впрочем, Отшельника не бывает никогда, а Джокер может появиться, а, может, и нет. Он абсолютно непредсказуем. А это значит, что шансы каждого из нас уменьшаются на два процента.

Он улыбнулся озадаченной Лив.

— Мы любим играть. Вечера тут долгие.

— А вся колода, где она? Почему тут почти нет карт? Даже я знаю, что их должно быть гораздо больше....

Фарс, не глядя, но осторожно перетасовывал карты. Такими движениями, словно эти несколько квадратиков могли в любой момент рассыпаться в пыль.

— Мы играем только старшими, — подбирая слова, произнёс он. — Остальные исчезли. Пропали. Но тех, что остались, пока хватает, поверь.

Компания не отрывала глаз от рук Фарса, которые наращивали темп, уже не тасуя, а жонглируя остатками колоды. Ощущение хрупкости в его движениях исчезло, теперь это был все возрастающий напор, еле сдерживаемая энергия, рвущаяся вовне страсть. «Шесть, — поняла Лив. — У него в руках шесть карт». Она не заметила момента, когда перед каждым из присутствующих легла карта. Бесцветной рубашкой вверх. Сейчас квадратик, лежащий перед ней, казался абсолютно прозрачным. Сквозь него просвечивала синяя скатерть, которой был накрыт стол. Лив разглядела какую-то крошку, попавшую между картой и поверхностью стола. Словно сквозь увеличительное стекло. Крошка набухала в размерах, Лив показалось, что от неё в разные стороны поползли ложноножки, ожившая соринка пульсировала, и, кажется, собралась делиться. Девушка дернулась, посмотрела ещё раз. На столе лежала просто карта, наваждение пропало.

Несколько секунд в комнате стояла полная тишина. Затем Фарс отложил в сторону две лишние карты, оставшиеся у него в руках, накрыл ладонью ту, что лежала перед ним.

— Я — император, — торжественно произнёс он властным голосом, и это даже почему-то не показалось Лив глупым. — От меня все начинается и на мне все заканчивается. Я посылаю и возвращаю обратно энергию. Я созидаю и разрушаю. Приговариваю и милую. Возвеличиваю и свергаю. У меня нет друзей, а мой главный враг — только время. Уничтожив меня, вы уничтожите порядок.

Он произнёс это на одном выдохе, затем голова его резко упала на грудь, словно с этими словами из него вышла вся жизнь и осталась только оболочка. Жалкая резинка воздушного шарика, из которого выпустили весь воздух. Лив испугалась, что, может, у Фарса случился инфаркт, но посмотрев по сторонам, увидела, что все сохраняют сверхъестественное спокойствие. С шумом вдохнула в себя воздух Лера, в напряжённой тишине зазвучали её не менее торжественные слова:

— Я — монахиня, белое облако грез. Несу в себе страдания плоти и строю мост между материальным и духовным. Храню мечты о горнем в мире дольнем и передаю память о нем. У меня ничего нет в этом мире, а мой главный враг — время. Уничтожив меня, вы уничтожите мечту о лучшем.

Лив на секунду показалось, что они просто издеваются. Нет, ну невозможно же взрослым, серьезным людям, занятых делом, на полном серьезе молоть какую-то исключительную, да ещё и пафосную чушь. «Я монах в жёлтых штанах, в зеленой рубашке, с соплей на фуражке», — в насмешку всплыла из глубин её памяти считалочка из старинной детской игры. Она собиралась было отказаться от этого идиотизма, представив, что ей придётся придумывать сейчас какую-то глупую речь (из-за считалочки у неё в голове возникла фраза: «я — сопля, и я болтаюсь просто так, уничтожив меня, вы останетесь с чистым лицом), но тут внезапно произошло нечто совершенно неожиданное.

Стукнула входная дверь, из прихожей потянуло холодом, и вместе со сквозняком в комнату стремительно вошел ... Алексеич.

Лив попыталась вскочить навстречу ему, но ноги отказались слушаться. Она крикнула изо всех сил: «Алексеич!», но только еле слышно прошипела что-то вроде: «иш—ш—ш». И ещё. Она уже не знала, радоваться этому появлению или пугаться.

Водитель же очень уверенно подошел к столу, вокруг которого сидела вся эта странная компания, кивнул сразу всем довольно вальяжно, сел и протянул руку к Фарсу. Хозяин, все это время находившийся в опустошительном трансе, все так же безвольно, как будто руководимый какой-то силой со стороны, отдал Алексеичу (который уже совершенно не был похож на того говорливого водилу, что вез Лив в командировку) одну из оставшихся карт. И снова весь обмяк, плюшевой игрушкой, в которую не поставили заводное устройство.

Алексеич же, взяв карту, не глядя на неё, таким же странным голосом, как говорили Фарс и Лера до него, сказал:

— Я — Джокер. Упорядоченный хаос. Я ухожу и прихожу, когда мне придёт в голову. Могу стать кем угодно и определяю, кто кем является. Подстраиваюсь под любую ситуацию, и там, где появляюсь, ситуация становится выигрышной. Я — равный шанс для всех, все мне друзья и враги. Но главный мой враг — это время. Уничтожьте меня, и вы уничтожите возможность.

Лив не успела прийти в себя от фантасмагоричного появления Алексеича, как зазвучал голос Мини, который, несмотря на свой внушительный объем, все это время оставался на втором плане, словно фоном к происходящим событиям.

— Я — палач, — сказал Миня, и Лив вздрогнула. — Привожу к логическому завершению все, что должно случиться. Я — неумолимость исполнения. У меня нет друзей, и враг мой — время. Уничтожив меня, вы уничтожите надежду на справедливость.

Оливия встрепенулась, потому что ей не показалось очень уж убедительным то, что произнёс сейчас Миня. Неправильная нота в игре, которую она совершенно не понимала, но улавливала в ней скрытый смысл и логику. Страшный человек уловил намек на движение с её стороны, и добавил, снисходя до разъяснения:

— Наказания, как для вас, так и для ваших врагов. И того, что вам кажется несправедливым.

Обмякшие фигуры странно плясали тенями на стенах в дрожании свечей. Вне игры оставались только Савва и Лив. Парень сидел все такой же насупленный и недовольный, но не вмешивался в ход игры, Лив же судорожно думала, как ей отвертеться от этого странного спича, которого от нее, несомненно, ждали. Девушка надеялась, что сейчас ещё выступит Савва, но все смотрели на неё. Мягко, ватно, как загипнотизированные, с терпеливым ожиданием. Лив откашлялась, торжественно положила руку на свою карту и поняла, что она так ничего и не придумала.

— Я... Э—э—э... — сказала она и опять закашлялась. — Я... это... Как его...

Шестым чувством она поняла, что ситуация в одну секунду накалилась. Жадно облизывая губы, на неё уставился Фарс, уже не расслабленный, а полный нетерпеливого ожидания. В холодном чопорном молчании смотрела Лера. Алексеич смотрел не прямо, а чуть со стороны, немного виновато и в то же время победоносно. Его губы шевелились, словно он что-то пытался подсказать Лив. Она напряглась и прочитала по губам подсказку. «Я — мытарь», — шептал он ей отчаянно и умоляюще.

Опять приподнялась с места гора Миня. «Палач», — пронеслось в голове у Лив. Она явно, словно с глаз слетела пелена, увидела, что лицо у него — точно не лицо, а бычья морда, а под шапочкой прорывают шерсть рога. Миня надвигался на неё с какой-то странной готовностью, нелепо разводя в стороны руки, словно хотел крепко обнять. «Они все тут сумасшедшие», — паника уже билась в висках девушки.

В этот момент вскочил Савва. С совершенно неигровой решимостью он в мгновение ока очутился рядом с Лив, между ней и Миней, и положил руку на карту, которая лежала перед ней.

— Я — жертва, — громко сказал он. — Напрасная, ничего не подозревающая жертва. Я нахожусь на той чаше весов, которая склоняет мир в сторону света, и противостоит разрушению. Вы — мои враги, а время — друг мой. Уничтожив меня, вы его получите.

Одновременно что-то нечленораздельное закричала Лера, приказным голосом «Савва, не смей!», — скомандовал Фарс, и Миня хлопнул в ладоши. Савва исчез. На карте сидел маленький, взъерошенный воробей. Он секунду вертел непонимающе серой головой, затем пронзительно вскрикнув, поднялся к потолку, вылетел в сени и пропал. За окном послышался клекот и шум крыльев. Затем настала оглушающая тишина.

Тут уж Лив громко заорала «А-а-а», стукнула по столу руками и выскочила из комнаты, потеряв на ходу даже свою куртку. В волочащихся по земле штанах, чужой футболке и носках. Обуться она, понятно, уже не успела. Инстинкт самосохранения подсказал ей, что нужно бежать отсюда. Вот только куда? Выбирая меньшее из зол, она устремилась к дому сумасшедшего изобретателя. Ибо вокруг был только лес и пугал он её нисколько не меньше, чем странная компания. В которой только что... Господи, этого не может быть! Совсем, совершенно не может быть. Но ... Но неужели они действительно только что превратили Савву в воробья?

Глава 7. Застарелая сладость

Геннадий Леонтьевич не то, чтобы ждал, а просто знал, что это случится. Ему было известно всё, за некоторым, впрочем, исключением. Вот чего он никак не хотел допустить, так это, что кто-то требовательно и истерично забарабанит в его дверь. И именно в такой неподходящий момент.

Изобретатель пытался уснуть. Эта выматывающая бессонница к ночи надвигалась особенно тоскливо и беспросветно. Он использовал каждую возможность, каждый признак надвигающегося успокоения, чтобы попытаться провалиться хоть и не в сам глубокий, здоровый сон, а хотя бы в его прибрежье.

И сейчас он, почувствовав слабость в коленях, тут же проковылял к кровати, лег и крепко зажмурился. «Слаб человек», — пронеслось у него в голове. «Слаб, хрупок и никчемен. Пора переходить к символам». Переходить не хотелось. Он отдалял эту неминуемую данность настолько, насколько мог, потому что при всех преимуществах нечеловеческого существования, его сегодняшнее положение устраивало изобретателя гораздо больше. Хотя бы за благословенную возможность пользоваться сферой. Ещё бы немного...

Но катастрофа надвигалась неумолимо. Кроме того, что изношенное тело всё чаще напоминало о себе внезапно, и неожиданность эта была чрезвычайно неприятной, появлялись проблемы и в самой сфере. Скоро там станет так тесно от желающих поживиться хоть чем-нибудь, что руку нельзя будет вытянуть без того, чтобы не наткнуться на чью-то ещё. Теснота и толкотня были невыносимы для Геннадия Леонтьевича абсолютно на всех уровнях. Как на физическом, так и на виртуальном, и — дальше — на символическом. Из-за этого он до сих пор избегал тесного общения с императором и его компанией. Он делал для них то, что должен был делать, но влиться в дружный коллектив — увольте. Геннадий Леонтьевич умер там, перед старым гаражом на рассвете, а Фарс, уполномоченный Солнечными богами, привез в Пихтовку только представление о сущности изобретателя.

— Символ должен быть, — ворчливой тихой скороговоркой бормотал изобретатель, так и не открывая глаз, — глашатаем космоса в мире горнем. Творчеством должен быть, высшим воплощением вселенских энергий. Паяцем, пляшущим на веревочках, протянутых из космоса. Символ только тогда есть истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен... Он многолик, многосмыслен и всегда тёмен в последней глубине...

Бормотанием Геннадий Леонтьевич закрывался, в том числе и от информации, которая навязчивой стаей мух, проникала к нему извне.

— Я не хочу знать! — Крикнул он и погрозил сморщенным кулаком, похожим на печёное яблоко, кому-то в пространство. — Вообще ничего не хочу знать.

А как раз вот тут в дверь резко и напористо затарабанили. Изобретатель не мог игнорировать этот факт, хотя бы потому, что вход в его неприкосновенное жилище был весьма хлипок и ненадёжен. Ещё пара ударов и в дом всё равно войдут, только вот потом дверь нужно будет ставить заново. И что-то подсказывало изобретателю, что это придётся делать именно ему самому, несмотря на низменность действа, требующее только элементарных навыков, а совсем не катастрофического ума, коим изобретатель уникально обладает.

Он закричал, негодуя, вложив в голос всё своё недовольство ситуацией:

— Сейчас иду!

И прибавил, не менее грозно:

— Навязчивая птица!

За порогом с перекошенным лицом и торчащими в разные стороны, мокрыми и встрёпанными волосами тяжело дышала Оливия. Он оглядел девушку с головы до ног, покачал головой, оставшись недовольным тем, что увидел, и посторонился. Настолько, чтобы она могла пройти, но поняла, что изобретатель этого визита абсолютно не одобряет.

— Я... они... Савва...

Лив со всего размаху плюхнулась на тут же негодующе скрипнувшую кровать, и спрятала лицо в ладонях, словно хотела стереть только что случившиеся события. Она всё так же задыхалась, но больше не от стремительного бега, а от ощущения катастрофы. Сердце колотилось, как бешеное, и так как рук не хватало, чтобы взять в них всю себя, Лив скорчилась грудью в колени. Геннадий Леонтьевич смотрел на неё с молчаливым неодобрением. Девушка, пару раз глубоко вдохнув и резко выдохнув, немного пришла в себя, подняла глаза на изобретателя.

— Вы должны... Вы обязаны мне помочь.

— С чего это? — прищурился Геннадий Леонтьевич. — С чего это, вопрошаю я тебя, птица, чего-то обязан?

— Они что-то сделали с Саввой... Я не поняла, что именно. Но он исчез. Был — и нет.

Оливия немного отдышалась, и уже могла говорить нормальными предложениями, в которых слова не отскакивали друг от друга как резиновые мячики:

— Наверное, это звучит странно, но вы — единственный человек, который в этой ситуации кажется мне нормальным. Я думаю... Мне кажется, что Савва превратился в воробья. Не знаю, как они это сделали, но он стоял, нес какую-то чушь, а потом — раз! — его нет, а на столе сидит воробей.

Лив опять начала задыхаться. Дурацкий Савва, с ним с самого первого момента их встречи всё было наперекосяк. Пропавший без следа Алексеич, привидение Лера, палач Миня...

Но... Лив боялась за него. Уже не просто, как за представителя рода человеческого, попавшего в какую-то чертовщину, а как за друга, с которым вместе пережила трудные и радостные моменты жизни.

— Говорил тебе, птица, чтобы ты не садилась играть в карты. С императором — в карты, и при этом без всяких последствий?

— Разве я собиралась? — Лив немного оправдывалась. — Совершенно не думала, не хотела и даже не мыслила. Оно само произошло. Мы ужинали, и тут появилась эта...

Она вспомнила тоненькую стопку карт. Колодой назвать это было сложно.

— Там всего шесть карт было.

— Да знаю я, — поморщился Геннадий Леонтьевич. — Рассказываешь мне, будто я не знаю. Чего ты от меня хочешь?

— Домой. Я уже несколько дней, как хочу домой. И... что случилось с Саввой? Это я хочу узнать. И всё. Вы спасете меня?

Лив быстро оглянулась на дверь. С той стороны, с улицы, было спокойно. По крайней мере, пока никто её не преследовал. Хотя смысла в погоне и не было. Куда она денется с этой подводной лодки?

Геннадий Леонтьевич вдруг резко и неожиданно, как всегда, нырнул под стол. Послышался грохот, трение каких-то железяк друг о друга, кажется, что-то звякнуло и даже пролилось. Лив подумала, что если он застрянет сейчас, то это будет совершенно не вовремя, и ей опять придётся его вытаскивать. Мысль восторга не вызывала, но тут наконец, изобретатель — надутый и красный от напряжения — выполз из-под когда-то белой, а сейчас засаленной скатерти.

Он протянул Лив пыльную коробку конфет. Судя по захватанному целлофану обёртки, конфеты справили уже не одно десятилетие.

— На, пока пожуй. Успокойся. Птицы не любят конфеты, но ты всё ещё девочка. А девочки, да, я ещё помню... Девочки любят конфеты.

Лив осторожно взяла коробку, хотя ей хотелось деликатно отказаться. Но изобретатель, казалось, исполнив долг рыцаря и просто мужчины, тут же забыл обо всем, глубоко ушел в свои мысли. Девушка потихоньку задвинула щедрый дар к стенке, туда, где было темно, пыльно и ничего не видно. Изобретатель тем временем, озадачившись, начал ходить из угла в угол. Он бормотал себе под нос, но Лив все слышала:

— Значит, говоришь, паренёк-то, того? Чей был расклад? Что он сделал, перед тем как исчез?

— Они хотели, — Лив чувствовала себя довольно неловко, потому что должна была повторять всю ту необъяснимую чушь, которая творилась после ужина. — В общем, они говорили всякую ерунду, типа того, что я — монахиня. Или я — шут. Потом все смотрели на меня, а Савва вскочил и сказал: я — жертва. Да, именно так и сказал. Жертва. И исчез.

— Решился! — Изобретатель хлопнул радостно в ладоши, и девушка почему-то сжалась в себя от этого хлопка, как от угрозы. — Ай да молодца! Он решился выйти из игры!

Лив плохо понимала причину его радости. Честно сказать, она вообще её не понимала.

— И что теперь? Вам что-то понятно?

— Ну конечно, — закричал Геннадий Леонтьевич. — Конечно, все понятно! Он вышел, и вывел тебя. Теперь — всё.

— Что — все?!

— Теперь уже никто никуда не едет, — изобретатель, казалось, был совершенно счастлив. — Не ожидал от него такого, совсем не ожидал...

— Что делать теперь нам? — Лив решительно вернула Геннадия Леонтьевича с радужных небес на землю.

— Почему это нам? — не понял тот. — Это что тебе делать, вот как нужно ставить вопрос. И, возможно, я на него отвечу. Да, и отвечу так: ты должна радоваться, что так легко отделалась. Вот прямо сейчас должна радоваться.

— Но почему? Они сейчас придут за мной, да? Мне что-то угрожает?

Изобретатель подскочил к Лив, повертел у неё перед носом заскорузлым скрюченным указательным пальцем:

— Им не до тебя сейчас. Они думают, как вернуть и наказать парнишку. Ты, птица, одна из многих. Он — единственный и неповторимый. Его заменить трудно. Практически невозможно. Без него — это совсем другой расклад, понимаешь?

— Савва — единственный и неповторимый? — Лив очень удивилась.

— А как ты думаешь? Каждая карта в этой колоде — один-единственный символ, который нельзя повторить. И мальчишка-любовник, в том числе.

— Любовник? — Лив удивилась опять уже настолько, что забыла об угрозе, которая нависла над ней. — Это Савва-то — любовник? С какого такого перепугу? И чей?

— В принципе. И в потенциале. Потому что ещё не раскрыл свою функцию. Символ служения. Сначала — паж, серый воробей, затем валет — несущий весну грач. Потом услужливый фламинго-рыцарь. А в конце ... Что там у нас? Ну да, точно — любовник. Для любовника птицы нет. Полный цикл, и символ материализуется без условий. Я не уверен, но, кажется, он оставил Императора... Для служения тебе, птица? Нет, не может быть. С другой стороны, добровольно бросился на место жертвы... А это его сущность.

— То есть он пожертвовал собой ради меня? — Лив настолько впечатлилась последними новостями, что, сама не замечая этого, непроизвольно, подтянула к себе заныканную в углу конфетную коробку, машинально достала из неё заветренную шоколадку. И отправила в рот, опять же не замечая, что конфета уже несколько раз в течение своей непростой сладкой жизни таяла и опять отвердевала. О чём красноречиво говорили тёмные подтёки на конфетном боку.

— Ты только что поняла? Эх, ты... Птица... Только они вернут его быстро. Очень быстро.

Лив посмотрела на изобретателя со значением, он верно понял этот красноречиво вопросительный взгляд.

— Так вот, в большие неприятности ты уже влезла....

— Но почему? — девушка никак не могла понять, какого лешего она оказалась в эпицентре дурацких, уже за гранью сумасшествия событий. — Какого лешего они привязались ко мне? Эти... символы? Я просто приехала выполнить свою работу.

— Да никакого, — махнул рукой Геннадий Леонтьевич. — Случайно. Это случилось бы с каждым, кто приехал или пришел на это место. Сразу несколько составляющих. Потому что это их территория, и они никому не позволят отнять её. Потому как раз мальчишка для следующей стадии вызрел. А заодно, раз уж так вышло, они не упустят шанс собрать жатву.

— Это как? Они, что... Убивают?

— Зачем? В этом нет никакого смысла. Просто устанавливают связь между собой и вывернутой птицей и вытягивают её время. Только и всего. Ты, конечно, спросишь, почему им не подходят истинные птицы, и я тебе отвечу, что все дело в сроке жизни. Вывернутые птицы живут гораздо, гораздо дольше. Строить лабиринт и проходить его раз в несколько лет совершенно нерационально. А раз лет в пятьдесят, это вполне терпимое занятие. Тем более, сейчас технологии ушли далеко вперёд. Не нужно больше кровавых сцен...

— И Савва... Он тоже?

— В какой-то степени, — уклончиво ответил изобретатель. — А вот остальные... Это очень древние сущности, птица. И не существа даже. Как бы символы, проекции, олицетворения. Я тебе говорил уже — сломанная игра, которую выкинули боги за ненадобностью. Правила самой игры, и чем она должна была закончиться, они сами не знают. А чем может завершиться сломанная игра? Этого, — увы — не представляют даже сами боги. Поэтому моя миссия...

Геннадий Леонтьевич, вспомнив о своей невыполненной миссии, как-то сразу погрустнел.

— Впрочем, не будем об этом...

Он с досадой махнул рукой. Походил ещё немного из угла в угол и твёрдо сказал:

— Я не уверен на все сто процентов, но мне кажется... Нет, почти уверен, что ты должна найти любовника первой.

— Это звучит жутко, — опять затряслась Лив, слепо пошарила рукой в конфетной коробке, прислушиваясь к давящей тишине за окном. — И совершенно непонятно.

— Иначе никак, — твёрдо произнёс изобретатель.

Девушка опустила взгляд на свои ладони, которые уже несколько секунд ловили только пустоту, натыкаясь на углубления из прохладного тонкого пластика. Кроме него, в коробке уже ничего не было. Лив съела все застарелые конфеты.

Глава 8. О любви к несбыточному

У Оливии Матвеевой, неподкупного выездного инспектора налоговой службы, был один секрет, о котором она не призналась бы никому даже под страхом самой страшной пытки. Не то, чтобы мечта или греза наяву, нет. Тому, что сбивало её дыхание и приливало к вискам кровь клокочущими волнами, названия она найти не могла, да и не было, наверное, этому состоянию никакого имени.

— Оливия, у тебя же наверняка есть парень? — спрашивали симпатичную русоволосую девушку коллеги, замученные работой, детьми и непрестанными завтраками, обедами и ужинами, в которые они обязательным порядком перерабатывали свою жизнь.

Матвеева загадочно улыбалась и молчала.

— Ты, девка, не промах, наверняка, и будущий муж твой уже крепко на ногах стоит. Колись, кто он? — допытывались замученные тетки, явно представляя себе Оливию рядом с каким-нибудь предпринимателем средней руки, из тех, что в любой ситуации твёрдо стоят на ногах.

—Да так, — уклончиво отвечала Лив, продолжая загадочно улыбаться.

У неё не было близких подруг, поэтому никто не мог рассказать любопытствующим коллегам, что девушка всё время, свободное от работы, проводит дома. Одна, но не одинокая. Завершив дневные дела, она плотно закрывала дверь в реальный мир и оставалась наедине с тем, кто никогда не может ни разочаровать, ни разлюбить, ни предать. Он был бесплотным, неосязаемым, летучим. Был и не был одновременно.

Когда-то ещё в старших классах Лив, наслушавшись восторгов подруги, увлекающейся современной азиатской культурой в самом популярном её значении, подсела на корейские дорамы. Преодолев первое неприятие — разницу менталитета — она привыкла к своеобразному изложению на первый взгляд неприхотливых историй. Скоро знала большинство популярных актеров в лицо, ей уже не казалось, что они все похожи. Лив могла перечислить, кто из них в какой дораме снимался. Они с Танькой целые перемены проводили за спорами о том, какой из этих корейских айдолов симпатичнее, кто смешнее, кто лучше играет, а кто застывший, как истукан. Таньке нравились комики, «весёлые хулиганы» с хитрым прищуром и без того узких, нездешних глаз. Они, действительно, были из совершенно другого мира, эти корейские мальчики.

— Ким Хен, — закатывала Танька глаза, — ты ничего не понимаешь, он лучший.

Танька собиралась поступать на факультет восточных языков, чтобы изучать корейский и когда-нибудь оказаться в Сеуле, чтобы там навсегда остаться. Она совершенно прагматично готовилась к встрече с Ким Хеном.

Кстати, подруга всё-таки поступила на востоковедение, но так и не закончила. Очень быстро выскочила замуж по огромной любви за лопоухого голубоглазого и конопатого однокурсника, даже отдаленно не напоминающего ни одного из кумиров детства. Один за другим родились трое мальчишек — рыжих, конечно же, конопатых, лупоглазых.

Однажды Танькин муж прибежал взволнованный известием о том, что у них есть возможность поехать в Сеул. Какая-то компания по переработке леса вела переговоры с корейской стороной о совместном бизнесе и его пригласили в качестве переводчика сроком «на полгода, а там посмотрим». Танька печально глянула на пузырящееся в тазу варенье и неожиданно даже для самой себя сказала: «Езжай один». У младшего резались зубы, он температурил и бесконечно поносил, у среднего наконец-то подошла долгожданная очередь в детский сад, а старший уже начинал делать успехи в фигурном катании. Они попали к великолепному тренеру, и упускать такую возможность было просто преступно по отношению к сыну.

— А ты? — муж очень удивился, потому что с самого первого дня знакомства знал о корейской мечте жены. Может, он даже и ревновал Таньку тогда, в самом начале отношений, к недостижимому иноземному актёру, но как человек благоразумный вскоре бросил это дурацкое занятие, и сейчас и вообще забыл об этом. Ему очень хотелось порадовать жену, замотанную бытом, осуществить какую-нибудь её мечту. На самом деле, вовсе не какую-нибудь, а именно эту.

— А я... — Танька оглядела вечно неприбранное царство подрастающих сыновей, и улыбнулась. — Я справлюсь.

В этот момент проснулся полугодовалый Ким, заплакал горько и требовательно, Танька кинулась на зов сына. Таким образом, она раз и навсегда закрыла эту тему. Сразу же после отъезда мужа приехала свекровь в помощь многодетной матери, и они даже очень хорошо справились. А через полгода вернулся муж, хорошо заработавший в этой командировке, очень довольный. Он привез кучу подарков и среди них был плакат с собственноручной подписью Ким Хена. Танька повесила плакат на кухне и закрыла эту тему раз и навсегда.

Дорамы — это было весело и интересно. И очень волнующе. Отношения, где влюбленные брались за руки в десятой серии, а целовались к пятнадцатой. Это совсем не было похоже на то, как вели себя мальчишки-ровесники. Взрослеющие одноклассники, пользуясь случаем, пытались зажать девочек в угол потемнее, лица при этом у них становились красными, напряжёнными и невменяемыми, а ладони — липкими и потными. Скрывая волнение, они ржали противными, похабными голосами, движения становились суетливыми, как будто начинающие неумелые воры пытались тайком забрать что-то очень дорогое. Лив слыла высокомерной, она умела посмотреть таким взглядом, что к ней никому бы не пришло в голову приставать. Ну, может, и пришло, но только в каких-то мальчишеских мечтах. Об этом ей не было известно, и она никогда об этом не думала. Главное, что к ней никто никогда не приставал.

Это случилось то ли поздней весной, то ли ранней осенью. Что-то промежуточное, на стыке сезонов, когда ещё или уже тепло, но к вечеру подмерзает до легкого озноба. Она задержалась с Танькой после уроков, ничего такого, просто гуляли по городу, перекусив мороженым (Танька любила ванильное, а Лив — только шоколадное), и болтали о чём-то настолько самозабвенно, что не заметили, как стемнело. Танька ойкнула, когда зазвонил её мобильный, на экране грозно высветилось «мама», и тут они увидели, сколько на самом деле времени, и бросились врассыпную по домам. Лив, тяжело дыша, заскочила в подъезд и сразу врезалась во что-то мягкое. В ту же секунду до неё донесся густой запах алкоголя, она узнала дядю Толю, соседа с первого этажа. Она сначала перепугалась, потом обрадовалась, а затем опять испугалась. Потому что дядя Толя не спешил отпускать. Чужие руки настойчиво двигались по её телу. Лив чувствовала, какие они горячие сквозь шерсть платья, и они, эти ужасные чужие руки, хватали её там, и там, и там. Это была какая-то взрослая, довлеющая над ней власть. Девочка боялась пошевелиться, от непонимания, страха, неверии, что это происходит с ней. Наконец дядя Толя, задохнувшись хрипом, оттолкнул от себя девочку и прерывисто сказал: «А ты выросла, Оливия», и, пошатываясь, вышел из пахнущего мочой подъезда. Дверь, приоткрывшаяся на минуту, осветила лампочкой над подъездным козырьком его удаляющийся силуэт.

Лив проскользнув в квартиру, что-то крикнула маме в оправдание, шмыгнула в ванную, одним движением сорвала с себя одежду и встала под тугие струи душа. Она делала воду всё горячее и горячее, словно хотела с паром содрать с себя запятнанную чужими прикосновениями кожу. Неистово тёрла и тёрла себя сначала одной мочалкой, затем — другой. Мама, забеспокоившись, стала тарабанить в ванную.

Лив отказалась от ужина. Она тупо мерила шагами свою комнату, когда на глаза попалась красивая картинка на случайно открытой странице в ноутбуке. Туманные силуэты на лошадях и фарфоровое лицо азиатской девушки. Лив нажала на «пуск» и на одном вдохе шагнула через монитор, время и пространство ему навстречу. Сказала просто и немного смущенно: «Здравствуй», и он чуть надменно, но многообещающе кивнул. И остался с ней на все долгие-долгие годы.

Воин эпохи Чосон. С вытянутыми к вискам жёсткими глазами, неумолимо сжатым ртом, длинной густой гривой цвета воронова крыла и шрамом, пересекающим лицо. Впрочем, шрам он прятал под маской, загадочной и невероятной. Жестокий и неумолимый воин ко всему остальному миру, он оставался невероятно нежен с Лив.

Девушка пересматривала все шестнадцать часов сериала много-много раз подряд, и по кругу, и вразнобой, и просто отдельные моменты. Она снова и снова встречалась, ссорилась, мирилась, целовалась, безумно жаждала его объятий, ждала месяцами, когда он вернется из походов, страдала и умирала вместе с ним. Её герой разрывался между чувством долга и любовью. Когда противоречие перевалило критическую массу, он погиб. И Лив тоже умирала вместе с ним, чтобы опять вернуться к начальной точке встречи.

Бесконечные шестнадцать часов, повторяющиеся снова и снова. Изученные до доли секунды повороты властной головы и прочувствованные до микрона дрожания уголков губ на её губах. Наверное, там всё-таки была актриса, но такую мелочь Лив не брала в расчет. Это было её счастье, горе и судьба, затерянная в безумном клубке из свившихся цифр и дат под названием жизнь.

Отброшенная неумолимым и безжалостным временем на два тысячелетия от того, что было её сущностью самой, Лив понимала, что глупо было обвинять время в чём-либо, но не могла не чувствовать себя его пленницей. Она читала девичьи форумы на сериальных сайтах, не вступая, впрочем, ни в какую переписку. И понимала, что это ощущение отрешенности от чего-то важного, что составляет значительную часть тебя, испытывает не только она. Их было много. Половинок, несобранных частей, разбитых и разбросанных временем по странной субстанции. Где можно двигаться только вперёд, даже если ты совсем не хочешь двигаться.

Она видела потом много фотографий этого актера. Матовое лицо, красиво поставленные позы, модельные взгляды. Это был корейский айдол, наверняка, капризный и самовлюбленный мальчик-статуэтка. Статуэтка красивая и хрупкая.

Жестокий и нежный воин эпохи Чосон с вытянутыми к вискам глазами никогда не существовал. Был только символ, проекция погибшего много веков назад незнакомого человека, обрывок истории, живописно растрёпанный стилистами сериала. На фото, которые жадно искала Лив в инстаграмме, лицо было чистое, и кожа светилась дорогим уходом. Все было поддельным, даже шрам. Он послушно надувал губы перед камерой и показывал сердечко из ладошек.

Но Лив каждый раз, возвращаясь домой, закрывала плотно дверь в реальный мир, и оставалась наедине с тем, кого никогда не было и не будет. Это был её символ. Неугасающий, вечный, потому что нельзя осуществить несуществующее.

Больше у Лив никогда никого не было. Зачем?

***

Лес пугал своей тишиной. «Сколько времени нужно прожить здесь, чтобы перестать пугаться каждого шороха? — подумала Лив, и сама себе же ответила:

— Нужно родиться тут.

Очевидно, последнюю фразу она сказала вслух, потому что Геннадий Леонтьевич подхватил её:

— Ты права, птица. Здесь стоит родиться.

— Я не это имела в виду, — Лив внимательно смотрела под ноги, чтобы не перецепиться через один из корней, торчащий самым коварным образом из лиственного ковра. Это было очень актуально ещё и потому, что на ногах у неё были жуткие войлочные валенки, которые не без скупердяйского сомнения ей отдал изобретатель из своих более, чем скромных запасов.

— Но почему стоит именно здесь?

— Корни. Я тебе уже говорил об этом, но ты опять, как всегда, забыла. Ничто не заменит ощущение сопричастности к корням, обвивающим сердце земли. Люди называют такие места «сильными». Иногда — намоленными. Их мало, и на самом деле они вовсе не там, где принято считать. И не то, что них думают. Но места силы есть, и там, где они находятся, можно осуществить несуществующее.

Изобретатель бежал впереди Лив, продираясь через густые заросли кустарников, затемнёнными высокими густыми кронами где-то на невероятной высоте, с прытью, нехарактерной для его возраста. Он всё время бормотал по своей неизменной привычке что-то вроде:

— Все происходит единовременно. Когда человек вывернется во Вселенную, он обретёт свое я. Рождение — это выворачивание из чрева, приобретение другого пространства. Бутон раскрывается через выворачивание, обретает жизнь в другой реальности. Подумай, птица, как из куколки выворачивается бабочка. Поменяй внутреннее и внешнее — не станет времени. Внутреннее — это солнце, внешнее — сердце.

На самом деле, Лив уже не удивлялась той абракадабре, которая, словно не могла удержаться в изобретателе, с такой страстью рвалась наружу. Она удивилась изначально, когда он согласился пойти с ней на поиски Саввы.

— Идти туда, — он махнул рукой в окно, но девушка поняла, что идти нужно дальше, в глубь. — К основам идти. У меня есть одна мысль, где он может быть.

Он секунду подумал:

— Нет, скорее две мысли.

Потом подумал ещё немного и произнёс уже несколько растерянно и даже обиженно:

— Вообще-то, уже три. Да чтоб тебя! Они размножаются, как кролики, эти мысли. Уже пять... Придётся мне идти с тобой, птица.

Он посмотрел на Лив с необъяснимой злостью.

— Я не хотел, и просто вне себя от огорчения, но мне придётся. Зачем ты только залетела в наши края, такая красивая и глупая?

Поэтому теперь он бежал впереди Оливии, так прытко, словно они не продирались нехожеными тропами, а гуляли по вечернему проспекту. Пока изобретатель, размахивая руками, умудрялся ещё по привычке что-то бормотать себе под нос, Лив, которой надоело всего бояться и вслушиваться в это монотонное чревовещание, почему-то вспоминала Савву. Ей пришло в голову, что она совершенно не знает, какого цвета у него глаза, и вообще — он блондин или брюнет? Не обращала на него никакого внимания, он был как тень. Только врезался в память, казалось, навсегда его твердый голос: «Я — жертва». Голос, наполненный такой силой и достоинством, что вдруг Лив поняла: наверняка, не забудет его до конца своей жизни. Нет, ну надо же... Служение. О чем он говорил с Миней на краю поселка? Может, тогда уже пытался её спасти?

Лив повертела головой, отгоняя мысли, которые были одновременно горькие и приятные. Потому что... Вдруг ужасно захотелось поговорить с Саввой. Именно теперь, когда она знает. И заглянуть в его глаза, чтобы понять, какого они цвета. Вот почему-то сейчас это стало очень важным.

— А вообще, стесняюсь спросить, но куда и зачем мы идем? — Лив прижала рукой расколовшееся горечью смутной вины сердце, и поняла, что лучше слушать ворчание старика, чем думать о Савве. — Конкретно?

На всякий случай уточнила Лив.

Геннадий Леонтьевич вдруг резко остановился и схватил её за руку. Она попыталась что-то сказать изобретателю, но тот сделал такие круглые страшные глаза, что Лив поняла: лучше промолчать. Он посмотрел вверх, куда-то мимо смыкавшихся над их головами верхушек деревьев, затем резко дернул Лив вниз к земле, накрыл её собой. Это произошло настолько быстро, что девушка просто обнаружила себя лежащей на земле под с виду тщедушным, но, как оказалось на самом деле, довольно тяжелым телом изобретателя. Она почти почувствовала сначала движение, потом пронзительный свист, затем что-то брякнулось о землю, совсем рядом с ними. Геннадий Леонтьевич медленно перевалился на бок, отпустил её.

На земле лежал древний старик. Его длинные всклокоченные волосы, не чисто белые, а пегие, серые с грязной проседью, казалось, никогда не знали воды и мыла. Дранная холщовая рубашка, залихватски подвязанная истершейся верёвкой, и допотопные широкие штаны так же очень нуждались в стирке. Вернее, даже не в стирке, а в срочной замене. Старик тяжело дышал, босые грязные ноги подрагивали, как у припадочного, совершенно не в такт страшному свисту, вырывавшемуся из груди. Лив показалось, что губы у него на фоне сине-бледного лица нереально яркие, а ещё через секунду она поняла, что они окрашены в кровь. Упавший с небес застонал. Лив вопросительно посмотрела на Геннадия Леонтьевича. События последних дней уже научили не бросаться, сломя голову, в авантюру или на помощь. Кому бы то ни было.

Изобретатель все так же медленно, не вставая с земли, на четвереньках подобрался к старику. Посмотрел ему в глаза и спросил что-то. Лив расслышала, хотя сидела совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Зато она прекрасно отобразила, как у упавшего с неба забулькало что-то в груди, на губах, надуваясь и спадая, лопались зловещие багряные пузыри, и он простонал, выдыхая слова вместе с гнилым воздухом и кровью из самого нутра:

— Время... Хотел туда, где ярко. Не пустили.

После этого он дернулся и затих. Изобретатель посмотрел на него с печалью и жалостью, затем наконец-то повернулся к застывшей в ужасе Лив:

— Волчья Сыть. Кречет.

— Он... умер? — преодолев оторопь, спросила девушка, только сейчас заметив, что её бьет мелкая дрожь.

Изобретатель кивнул и показал на закрывшего глаза древнего старика.

— Это был Минин кречет, время палача. Оно закончилось. Очень печально закончилось, но пока, слава Солнечным Богам, не для тебя, птица.

— А для кого? — глупо спросила Лив, и Геннадий Леонтьевич вполне логично разозлился:

— Для него, видимо. И если не поторопимся, то для тебя тоже.

Он опять схватил её за руку и потащил за собой, не обращая внимания на то, что Лив не успела подняться на ноги и бороздит за ним коленками по земле. Геннадий Леонтьевич, судя по всему, сильно спешил. Лив закричала, вырываясь, она тут же ободрала вторую руку, которой тщетно пыталась затормозить, хватаясь за лесной ковер.

— Пожалуйста, — крикнула она, все ещё сглатывая ком в горле, который никак не рассасывался с того момента, как старый кречет навсегда закрыл глаза, — пожалуйста, остановитесь!

Изобретатель, словно опомнившись, притормозил на минуту, дал ей подняться. Нетерпеливо подождал, пока Лив, охая, поднялась с колен, и опять потащил её непонятно куда. Высокие, тугие ветви хлестали по лицу, по ногам били те, что пониже и поковарнее. Лив чувствовала, что на тренировочные лерины штаны цепляется репейник, а в волосах застревает сухой лесной мусор — непонятного происхождения щепки, иголки, что-то мелкое и въедливое. Боковым зрением она скорее чувствовала, чем наблюдала, то, что происходит вокруг, но все равно было понятно — лес менялся. Деревья становились все объёмнее и мощнее, кроны закрывали теперь высь до такого сумрака, что становилось совершенно непонятно — день это или ночь, настолько далеко и беспросветно скрылось за этим мрачным потолком небо. Огромные, извивающиеся корни уже не просто торчали из земли, а дыбились над ней в причудливых переплетениях, создавали петли и арки в человеческий рост, а чем дальше углублялись Геннадий Леонтьевич и Оливия, тем выше, мощнее и фундаментальнее заплетались корни в замысловатые сооружения. Всё пронзительнее кричали птицы, и этот крик доносился откуда-то совсем сверху, словно верхушки исполинских деревьев держали птиц у себя в пленниках, не отпускали, обездвижили, спеленав тонкими ветвями крылья.

Это был уже совершенно незнакомый Оливии лес. Здесь почти не осталось лиственных деревьев, а мохнатые, игольчатые ветви, если и были, то ушли в немыслимую глазу высь. Кругом были только корни. Они извивались на ржаво-коричневой воглой земле, оставшейся без покрова. Почва была слежавшаяся, плотная, но комковатая, словно корни резко выстреливали из-под неё, взрыхляя дёрн. Это был уже лес корней, только и абсолютно корней, загадочный, ирреальный настолько, что разум отказывался принимать его существование в настоящем. Лес из снов или фантазий. Причём, не самых милых.

Опять невыносимо разболелась чуть успокоившаяся больная нога, Лив уже не ступала на неё, а практически летела, повинуясь цепкому захвату Геннадия Леонтьевича. Она совсем ни о чем не думала, полностью положившись на курс изобретателя. Все говорило о том, что он знал, куда они так стремительно направляются. «Этот мир не для нежных, Лив», — в голове девушки звучали мамины слова, и она, заперев боль на замок, старалась не думать о маме.

— Не для нежных, — то ли в свисте ветра на бегу показалось Лив, то ли спутник её вслух повторил прочитанный обрывок мысли, утверждая истину подуманного.

Эхо, гуля и перекатываясь, подхватило обрывок сказанных вслух слов, и понесло по невидимому коридору «нежных... нежных...», и, словно откликаясь на зов, внезапно всё вокруг вспыхнуло цветной какофонией, как будто одновременно зажглись тысячи лампочек. Цветовой шум был настолько громок и внезапен, что девушка зажмурилась от яркого света, ударившего в глаза. Изобретатель остановился. Лив с размаху врезалась лбом в его плечо. Не успела даже удивиться, только отметила, что плечо у него костлявое и монолитное. Очевидно, на её лбу будет шишка. Он же даже не поморщился, а выдохнул с чувством освобождения:

— Мы пришли, птица! Кажется, пока мы вперёди.

Лив огляделась. Корневой лес остался позади. Перед ними расстилалось безбрежное светло жёлтое поле, уходящее в горизонт и сливающееся там с небом.

— Дальше ты сама, — Геннадий Леонтьевич отпустил её руку, и даже оттолкнул Лив от себя. Девушка опешила:

— Куда? Почему?

— Я и так вывернул для тебя сферу, — изобретатель с досадой махнул рукой, словно Лив только и делала, что просила его об одолжениях. — Сколько мне с тобой ещё нянчиться?

— Но я не понимаю совсем ничего. Куда мне идти? Зачем? Что там?

Она показала на тонкую линию перехода, где жёлтое, остывая, переходило в слабое голубое, а затем наливалось синим по мере восхождения ввысь. Изобретатель крякнул, вздохнул, словно собирался что-то сказать, но только резко вынул что-то из кармана и быстро сунул Лив в руку. Затем развернулся и быстро побежал обратно, скрываясь в судорожном переплетении корней.

Лив, видимо, от отчаянья совершенно бездумно, повинуясь только инстинкту выживания, рванула за ним, но резкая боль в ноге подкосила её, и девушка упала. Тут все напряжение ужасных последних дней накрыло её, прорвалось наружу, опрокинуло сознание.

Она лежала на границе корневого леса и желтого бескрайнего поля, и рыдала так горько, безнадежно и в то же время сладко, как рыдают в детстве или во сне. Размазывала слезы грязными руками по чумазому лицу, физически чувствуя серые разводы, остающиеся под глазами, на щеках, стекающие к подбородку. То всхлипывала, то начинала тоненько скулить, то, наливаясь яростью, кричала в пространство, потрясая кулаками:

— Я же! А вы! За что?!

Наконец истерика, перевалив свой пик, начала выдыхаться, истончаться, сходить на нет. Бессильный протест затих, но затихла и Лив, её совершенно вымотал этот бесполезный всплеск отчаянья и негодования. Она в полном безразличии к тому, что творится вокруг неё, прижалась щекой к пыльной ржавой земле, скорчившись под открытым ярким, но бесстрастным небом в эмбриональный комок. Прикосновение лица к теплой, мягкой пыли успокаивало и даже тянуло в сон, в спасительный отдых. Последнее, что она успела заметить, это выпавшие из её рук солнечные очки. То, что на прощание сунул ей коварный дегенерат Геннадий Леонтьевич. А потом, как бы это ни было невозможно в данных обстоятельствах, Лив уснула.