Эмигрант с Анзоры

Часть 2. Квирин

Эта квартира меня просто достает. Ну зачем нормальному человеку три комнаты?

Спальня, значит, кабинет и гостиная. Да еще отдельный туалет и кухня-столовая. Причем Сэйн объяснила, что это маленькая квартира. Все необходимое, всякую там мебель и одежду, мы тут же через Сеть заказали, не потратив при этом и сотни кредитов. И через полчаса все это было и доставлено автоматом-грузчиком.

Меньше у них просто не бывает. Да, я это понимаю. Но поймите же и меня! Я прожил все детство в спальне на 100 мальчиков. Потом — в роскошной, комфортной, 4хспальной комнате. Всегда мне принадлежала койка с железной сеткой и тумбочка, сначала простая, а потом и с ящиком. В прошлом году мы с ребятами еще соорудили шкаф. Когда я ночевал у родителей, я спал с ними в одной комнате, мне на полу стелили. У них и была одна комната в семейной общине.

Для меня даже отдельная каюта на курьерском корабле была шоком. Ну ладно, это еще понятно как-то… да и малюсенькое там помещение. А здесь три комнаты — да еще такие просторные, когда в одном углу сидишь, противоположную стену уже трудно разглядеть. Что с ними делать-то?

Сэйн мне все объяснила, конечно. В спальне я отдыхаю. В ванной, сами понимаете, моюсь. Это, конечно, тоже развлечение еще то, тем более, что ванна больше похожа на бассейн, да еще из стенок по желанию вылезают манипуляторы и делают какой-нибудь там массаж или поливают тебя водичкой. Первые дни я часами то в ванне лежал, то душ принимал, еще и выбираешь — с морской водой или обычной, температура, напор, аромат, уровень… В кабинете я занимаюсь, обруч на голову — и вперед. Об этом тоже надо отдельно сказать. В кухне я готовлю — с помощью кухонной машины, коквинера, конечно, и ем. А вот что делать в гостиной? Гостей у меня не бывает. Новости или кино можно и в спальне посмотреть, уютнее даже. Под одеяло заберешься, и включаешь циллос. Рамка экрана возникает прямо в воздухе, ее можно уменьшать или увеличивать, изображение — будто в окно смотришь, совершенно реальное. Хорошо так. Еще автотележку с кухни вызовешь со жратвой и выпивкой. Как в Саду Цхарна… наверное.

Гостиная у меня, видимо, просто для красоты. Здесь действительно уютно… Пол весь покрыт чем-то мягким и белым, три черных небольших диванчика, непонятный такой материал, вроде кожи. В середине столик, на нем — какая-то странная серая ваза. Экран на стене в сероватой же тонкой узорной раме, несколько растений в горшках, вьющихся по стенам. В углу черный высокий торшер. В общем, ничего уж такого особенного, такая гостиная и на Анзоре у какой-нибудь шишки может быть. Разве что с той разницей, что все управляется голосом и очень просто: говоришь, какую тебе температуру воздуха нужно, запах, влажность, экран включить-выключить и что показать… На самом деле можно и расположение стен менять, как угодно, и окна, и двери — но я этого не делаю, слишком уж непривычно. Пусть все стоит, как стояло. И уборка здесь автоматическая. Предположим, напачкаешь ты на белом полу, придешь из сада, ботинки-то грязные. Тут же поднимаются какие-то ворсинки из пола, вжик — и все чисто. Даже говорить ничего не надо. Просто идеально.

Даже скучно становится. Ведь я привык к физической-то работе. По восемь часов в день у стола стоишь… потом в общаге — уборка, дежурство по этажу, уборка территории. И вот как-то руки все время работы просят, а работы нет.

Двигаться — просто так можно, для удовольствия. Я гулять хожу каждый день, тут есть на что посмотреть. Наверное, надо и спортом заняться, ведь минимум все равно сдавать придется, и элементарные какие-то навыки туда входят. Но — работать, руками работать, этого мне не хватает.

Даже готовить ведь не надо. Подошел я к кухонной машине и говорю:

— Завтрак номер четыре.

У нее заложена внутри целая поваренная книга. Можно и другие блюда запрограммировать, но мне бы эти перепробовать…

Что-то на дисплее замигало, загудело внутри. Так, ясно, сейчас подаст. Я сел за стол, позвал.

— Чуча! Сообщения есть?

— Есть сообщение от диагностера, — сказал Чуча (это мой «домовой» — управляющий всем компьютер… ну, то есть циллос по-местному), — вам следует немедленно посетить врача… — и пошел сыпать какие-то непонятные слова: мол, гомеостазис, сосуды мол, содержание гормонов, некротизированные клетки, рубцы… Это он мне каждый день говорит, надоел уже.

Но сегодня я его не останавливал, решил все-таки сходить к врачу. Это у них здесь тоже бесплатно и без ограничений. А решил я потому, что рука болит. Кость ноет каждую ночь, заснуть даже не могу. Вроде бы Нилле мне хорошо все залечила, но почему-то кость прямо разламывается. А вдруг там — как это называется — остеомиелит или еще какая прелесть… Страшновато мне, честно говоря, к врачам идти. Но ведь надо же здесь обживаться как-то привыкать. Ведь так всю жизнь не проведешь взаперти.

— Ладно, — сказал я, — а как мне врача найти?

Чуча мой вроде обрадовался и начал разъяснения. Тем временем, коквинер раскрылся, подносик с завтраком ко мне поехал. На фарфоровой белой тарелочке два куска хлеба с какой-то вкусной намазкой, вроде рыбного чего-то, на ней — полукругами нарезанный местный овощ вроде помидоров. Яйцо всмятку в подставке (никогда раньше не пробовал всмятку — оказалось, вкусно!) Сухарики или печенье в вазочке, очень вкусное, ореховое что ли… И чай в высоком стеклянном бокале.

Я начал есть. Приказал Чуче включить новости. На экране передо мной, точнее, в экране — появился список… какие, мол, новости, я желаю увидеть. Экономические, внешнеполитические, государственные, новости Космических служб, искусство… Я пожелал внешнеполитические. Нет, про Анзору ничего не передали. Вообще про мой дом передают очень редко, точнее — всего один раз (что-то о переговорах с нашим правительством о поставках какого-то оборудования). Но я каждый день просматриваю этот раздел — а вдруг?

Сообщения были — про каждую из пяти центральных планет Федерации, какие с ними контакты и договора заключены, про Серетан (что на спутнике Серетана опять строят явно военный флот), про Глостию, о ней постоянно что-нибудь передают, и все в таком стиле — опять корабль глостийского порта приписки захватил квиринский транспортник, пилоты пропали без вести… опять задержан большой транспортник с Глостии с крупным грузом наркотиков… сегодня — наблюдатель направил в местное правительство ноту протеста в связи с убийством спасателя на Глостии-4. Ну и еще про какие-то незнакомые мне планеты — Станию, Кроон, Терру… Много всяких миров в Галактике.

Я не стал подробно просматривать все. Решил лучше посмотреть выборку — из самых важных на сегодня новостей.

Новости оказались такие. На Рузе — новой колонии — построен собственный биозавод, теперь колония абсолютно независима от Федерации в продовольственном смысле. Сокращен прием детей в «Приморскую» школу, так как расширение ее невозможно, а кадров уже не хватает. Обращайтесь в соседние школы — «Горную» и «Радужную». Завершено строительство «Гиорна», пассажирского лайнера на 600 мест, испытательные полеты начнутся завтра, командир испытаний — пилот экстра-класса Виккор. Наблюдается некоторый дефицит иридиевых элементов, необходимых для производства звездолетов, ГУКС (главное управление космических служб) принял решение начать разработку месторождения на Тетране и построить еще две сборочные автофабрики на Квирине. Инженеры службы Продовольствия выбрали нового начальника, это Изела Корн, мастер-биоинженер, бывший начальник 2й морской биофермы. Начата подготовка к референдуму по вопросу о разрешении на Квирине частной практики акушеров. На Артиксе начата исследовательская программа по вопросу снижения рождаемости. Олдеран намерен колонизировать Китаро в одиночку, но просит транспортной помощи Квирина. Сегодня открывается выставка художников-симплитов в галерее Бетрисанды, сегодня проводится очередное первенство планеристов Квирина, минимальный возраст участников — 12 лет.

Пока я все это слушал, завтрак как-то сам по себе незаметно исчез.

Чуча тем временем вызвал мне флаер, он уже ожидал за балконом, на специальной подставке. Сам я водить еще не научился, хотя беру уроки три раза в неделю. Поэтому приходится пользоваться услугами автопилота. Я вышел на балкон, с удовольствием вдохнул холодный, чуть солоноватый воздух… Балкон у нас общий, тянется через весь этаж, огромный, широченный, и на нем местами газоны устроены, пальмы растут, собаки выбегают свои дела сделать. Я подошел к борту. Флаер уже висел на временной стоянке, приветливо раскрыв колпак. Высота здесь довольно приличная, внизу деревья — хвойный лес — выглядят как густой зеленый мох. Я раскрыл стояночную дверцу, сел в машину.

Автопилоты всегда летают на определенной высоте (а именно — 3 километра), которая для других запрещена. Опасность столкновений и прочего возникает только на взлете и посадке. Поэтому поднимается автопилот всегда строго вертикально. При гравидвигателе с этим никаких проблем нет.

Честно говоря, поначалу было страшновато так летать… Теперь уже как-то приспособился.

Только по-прежнему подташнивает. Поэтому с высоты стараюсь не смотреть.

— Рука? — врач посмотрел на меня задумчиво. Молодой врач, даже кажется — не намного старше меня. Волосы убраны под светло-голубую шапочку.

— Садитесь, пожалуйста. Положите руку на стол, вот так. Рукав закатайте.

Он осмотрел белый страшненький шрам на предплечье, насечки номера, потом провел над моей рукой какой-то штукой, подозрительно похожей на сканер.

Это, наверное, и есть сканер. Только другой. Врач смотрел на экран перед собой. Там сначала появились кости — лучевая и локтевая, это я понял, а потом что-то не совсем понятное. Когда сканер подполз к номерным насечкам, на экране замелькали какие-то помехи.

Врач посмотрел на меня внимательно. Положил сканер. Я думал, он спросит о номере, что это такое и вообще… здесь-то у них никаких номеров нет. Но он сказал другое.

— У вас небольшой свежий нарост на кости. После ранения. Это бывает. Я введу вам лекарство, боль пройдет. Сэн Энгиро… — он помолчал. — Вы с с какого мира? С Анзоры?

Вы хотите остаться жить на Квирине?

— Да.

— Вы употребляли… э… наркотики?

Я послушно рассказал про сенку. Интересно, откуда он знает?

— Чем вы болели? С детства, я имею в виду.

— Воспалением легких — два раза, — стал я вспоминать, — потом, этой… я не знаю, как это на линкосе. Черной сыпью. Ну там, простуды… Один раз руку ломал.

— Правую?

— Да. Один раз было сотрясение мозга… потом еще у нас почти каждое лето инфекционный понос… я не знаю, как это по-вашему называется. Еще мне в двенадцать лет аппендицит вырезали.

Врач кивнул.

— Да, все это понятно. А… вот эти белые шрамы — что это?

— А это не шрамы, — объяснил я, — это нам в детстве всем делают… ну, у нас в стране, в Лервене. Это личный номер, он у нас — как у вас фамилия. Без номера у нас нельзя, по номеру еду выдают и место в общине, и все. Считывается сканером специальным. Раньше просто цифры выкалывали.

Врач опустил глаза.

— Мы можем просто удалить этот участок кожи, — сказал он тихо, — это очень простая операция. Хоть прямо сейчас — хотите? Ведь теперь вам не нужен этот… номер.

Я молчал. Да, можно удалить. Очень просто, я знал уже, что это и не больно совсем — у них тут очень надежные обезболивающие средства. Но вот так — прямо сейчас?

Ведь это не прыщик удалить какой-нибудь. Надо же! Ведь живешь и совершенно не замечаешь этих насечек, никогда о них и не думаешь. И вдруг, когда тебе предлагают с ними расстаться — так страшно становится! Я даже не понимаю, что со мной произошло вдруг… Какой-то страх охватил, похожий на головокружение. Если словами это сформулировать, получится — ведь без этих насечек я стану совершенно другим человеком. Совсем другим! Хотя логически рассуждая, конечно, это не так — на что мне теперь этот номер? На Анзору я все равно уже не вернусь, да меня там и с номером расстреляют за милую душу. А здесь он ни к чему не нужен. Но страх — все равно…

Врач, видимо, понял мое состояние и сказал мягче:

— Ничего, это не к спеху. Меня зовут Ингор, — и протянул мне руку. Я назвал свое имя. Я знал уже, что здесь принято так знакомиться, и после знакомства уже не называют друг друга «сэн» и по фамилии, а только по имени.

— Ландзо, рука ваша, конечно, нуждается в лечении. Но у вас и весь организм не здоров. Вы говорите — жалоб больше нет. А вот как вы переносите полеты, скажем?

— Тошнит, — признался я.

— Так ведь это уже ненормально, — объяснил Ингор. — И выглядите вы не лучшим образом. Ландзо, давайте всерьез займемся вашим здоровьем.

И мы занялись всерьез. Врач ввел мне какой-то раствор, как он объяснил — в растворе плавали очень мелкие невидимые, меньше микробов, роботы, которые собственно обследуют меня изнутри. Он усадил меня в кресло, а сам открыл перед собой экран и долго туда смотрел и что-то диктовал циллосу.

Потом Ингор велел мне встать и снять рубашку — скету, то есть. Мне, конечно, не хотелось этого делать, я вообще раздеваться ненавижу, но что поделаешь? Врач зашел ко мне за спину и остановился.

— Так… а это что такое у вас?

И он ткнул пальцем прямо в болевую точку — надо сказать, точки после качалки остаются очень надолго, хотя и очень маленькие, но болезненные — жуть. Но только если прямо в них ткнуть. Я, конечно, взлетел на полметра.

— Больно?

Я отдышался и объяснил ему все про качалку. Ингор снова зашел за спину. Мне даже страшновато стало — что, если опять ткнет. Но он больше меня не трогал, только осмотрел эти точки тщательно.

— Одевайтесь, Ландзо… в принципе, уже все ясно.

Он сел за монитор и что-то там забормотал. Я оделся. Ингор оторвался от монитора и посмотрел на меня внимательно.

— Вам нужно будет, во-первых, привести биохимию в соответствие с нормой. И перестроить все эти ваши рубцы на легких, на костях. К тому же у вас нарушения мозгового кровообращения. Чтобы с этим разобраться, я приготовлю вам индивидуальные капсулы… Госпитализация не понадобится, справимся так. Но я бы очень рекомендовал вам психотерапию. А вот эти ваши… точки на спине. Если это то, что я думаю — мы пока ничего не сможем с ними сделать.

— Да они сами пройдут через несколько лет… а что это такое? — спохватился я.

— Пока я не могу сказать точно. — Ингор покачал головой, — позже. В следующий раз.

О насечках на запястье он больше не упоминал.

Я полюбил бродить по Набережной днем.

Делать-то особенно нечего.

Про учебу я еще не рассказывал — учиться здесь вообще плевое дело. Надеваешь на голову мнемоизлучатель, такой обруч будто металлический. Включил. Через полчаса снял — и уже все знаешь, что нужно. Информация переписывается прямо в мозг, как будто наш мозг — это компьютер (впрочем, так оно и есть отчасти). Ну правда, потом надо все-таки потренироваться — например, порешать задачки или физические упражнения поделать.

Я занимаюсь по программе, не торопясь. Часа четыре в день всего, да и из них два часа на физические упражнения — выдали мне какой-то комплекс, а еще я на тренажере занимаюсь в спортзале нашего дома. Изучаю все подряд — чтобы сдать экзамен на общее образование, а потом уже можно будет выбрать профессию. Изучаю математику, физику и астрофизику разную, основы навигации (это очень здорово и интересно), информатику, историю разных миров (тоже очень поучительно!), искусство и литературу Квирина и еще других миров, три космических языка, биологию, генетику и многое, многое другое, чего только я не изучаю, в общем.

Но это не так долго, а больше-то делать ничего не надо. По дому — никаких забот. Деньги сами на счет поступают… короче говоря, заняться нечем.

И — все время один. Все время. Как-то мне Рица позвонила, поинтересовалась, как и что… но и я, и она почувствовали — не о чем говорить. Она явно куда-то рвалась, торопилась уйти. Рассказать о своей жизни не могла — слишком уж все это мне чуждо, непонятно. Так, обменялись новостями — и разбежались.

Сэйн звонила два раза. С тем же эффектом. Спросила, как дела, не нужно ли чего… убедилась, что все в порядке, и… о чем еще говорить-то?

Никого у меня не было на этой планете. Все хорошо, еда, деньги, развлечения — сколько угодно. Образование — такого ни в одном Магистерии не получишь. Только вот нет никого рядом. Все время один. И часто возникает такое чувство, что все это — вкусная еда, фильмы, книги — нужно только для того, чтобы отвлечься, забыться… забыть что-то главное, тревожащее, мучащее. Как будто внутри рана открытая, неизлечимая, и все время стараешься чем-нибудь заняться, чтобы не думать о ней, не замечать боли.

Я начал просто гулять. Каждый день. Надо же, раньше и представить такого не мог — просто, без дела пойти погулять. Всегда ведь если идешь, то с какой-то целью. Послали тебя за чем-то, или в столовую торопишься, или на раздачу. Или, скажем, в гости к кому-нибудь собрался… да и один я не ходил почти никогда. Мы ведь всегда втроем были (и это и есть рана…)

А тут я приноровился просто прогуливаться. В Бетрисанду ходил, это парк такой чудесный… или просто бродил по аллеям. Здесь ведь не улицы — аллеи, дома скрываются среди рощиц и полян. Не город — сплошной парк. Но больше всего мне нравится на Набережной.

Море — оно притягивает, но и пугает немного. Я раньше никогда не видел моря. Синее такое, огромное, а на горизонте плавно перетекает в голубизну — в небо. Особенно красиво на закате, здесь солнце садится в море, это и с нашего балкона видно, и смотреть на это можно часами, не отрываясь. Но страшно немного, не конкретно чего-то, ведь понимаешь, что тут никаких цунами быть не может, сейсмологи же следят. Вообще страшно, как всегда боишься чего-нибудь большого. Так же Космос пугает, когда смотришь в беспредельность эту с Палубы. Или, скажем, Цхарн…

Здесь и горные вершины есть. Только с Набережной они не повсюду просматриваются. Коринта взбегает на гору, а там дальше, за городом — хребет Дали, и даже снежная шапка на гиганте Года лежит. Особенно хорошо видно горы за «Ракушкой» — там небольшая площадь, и над верхушками деревьев вдали, в дымке — синие изломанные линии гор.

Вдоль моря внизу тянется полоса пляжей. Во время прилива, да когда сильное волнение, пляжи почти полностью залиты водой, а потом море схлынет — и снова выползают купальщики. На пляжах только детишки с мамашами подолгу играют, а так — забегут на пляж, скинут одежду — и в море. А потом обратно.

Мне и самому иногда хочется окунуться. Особенно когда жарко — просто войти в прохладную, пронизанную солнцем до дна, зеленоватую воду, так заманчиво она под ногами колышется. Но ведь я ни разу даже в реке не купался, а моря и не видел. Я лучше уж в ванне полежу.

Да и раздеться мне стыдно… хотя шрамы почти сразу же все заросли — зря я боялся к врачу ходить. Но я не похож на местных — они тут все красавцы, а я и ростом по здешним меркам не вышел, и вообще — вид как у подростка, тощий, ребра торчат, мышц нету никаких. А ведь я уже далеко не подросток.

Правда, мышцы стали тоже нарастать. Как-то очень быстро — наверное, какие-нибудь стимуляторы у меня внутри стоят. Но все равно стесняюсь.

Набережная сама широкая, отгорожена от моря высоким парапетом, и на ней вечно толпится народ. Ну, не толпится, словом — бродит. По одну сторону — море, по другую — строения. Дома здесь интересные. На набережной в основном старинные, некоторые чуть ли не с основания Квирина (а это уже почти тысяча лет) сохранились. Во всяком случае, еще с Первой Сагонской войны. Но есть кое-где и современные здания, особенно если до окраины добраться. Есть статуи разные, памятники… дуб один стоит, решеточкой огороженный, тоже, говорят, со времен Первой Сагонской — ему чуть ли не семьсот лет. А может, врут.

Но самое интересное — на людей смотреть. Я поэтому и люблю гулять. Такое впечатление, будто ты не совсем один.

Двое парней в бикрах. Зеленый цвет, точнее — хаки, а накладка (выглядит как жилет) пятнистая, маскировочная. На поясе — кобура. Это мне уже знакомо, это — ско. Космическая Полиция. Идут они как-то неуверенно, и взгляды странные. Вроде не пьяные — или? Не поймешь. Скорее всего, только что вернулись из патруля. Четыре месяца в Космосе, наверное, ошалели, понять теперь не могут, где находятся. За одним из парней бежит неприметная серая остроухая собака. Без всякого поводка. Тут они вообще на собак внимания никакого не обращают, и собаки ни на кого не кидаются. А эта и вовсе — генетически модифицированная, из рабочей линии явно, трусит себе, уткнув нос чуть ли не в коленку хозяина, как привязанная, по сторонам даже не смотрит.

Мамаша с тремя детьми. Молоденькая, симпатичная блондинка. Младший привязан на животе большим платком, как у нас носили до Большого Преобразования в деревнях. Девочка лет четырех идет, крепко держась за мамину руку. И еще карапуз, годика два, сзади ковыляет, самостоятельный — то в клумбу залезет, то подберет что-нибудь. Мамаша идет, улыбается мечтательно, на детей как будто даже и не смотрит.

А нет, четверо детей у нее! Пацан лет семи догнал, в руках — целый букет из ледяных коричневых палочек мороженого. Раздает всем — сестре, маме… карапуз уже ковыляет с криком — как же, вдруг ему не достанется.

«Ракушка». Оригинальное здание такое. Сделано в виде огромной раковины, рубчатые стены переливаются перламутром. Это ресторан, недорогой, государственный… можно было бы зайти, да что-то мне боязно. Я вообще стараюсь никуда особенно не заходить.

Целая компания — четверо ребят, двое девчушек, самому старшему, наверное, и восемнадцати нет — с хохотом и гвалтом вываливается из «Ракушки». Девушки обе очень симпатичные, а одна одета так оригинально: алое полотно перекинуто через плечо, обернуто вокруг тела два раза и свисает с одной стороны, а со второй — нога очень высоко обнажена. Даже описать трудно, но смотрится красиво. И вдруг полотно начинает менять цвет и как-то расползается, и вот она уже в серебристом широком балахоне словно из нитей.

Здесь вся одежда из такого материала — и моя, если я захочу, может так измениться. Но я пока еще не экспериментировал — как-то страшновато… Только раз намок, так скета сама высушилась автоматически. Да и большинство все-таки ходит в нормальном виде. Вот вторая девушка просто в черном топе на тонких бретельках и в белой юбке. И хохочет так заразительно, что я невольно начинаю тоже улыбаться.

На море, наверное, идут, купаться? Нет… пошли вдоль набережной. Просто так.

Перед «Ракушкой» на площади всегда торчат несколько художников — тут вид очень хороший на горы, да и на море тоже. Ну и вообще здесь у них такое место, где они привыкли собираться. Я пристроился за плечом у одного — он работал просто руками, под его пальцами возникали сами собой странные светящиеся краски и ложились на холст. Горы на его полотне поднимались — те же, но словно в другом измерении, сияющие какие-то, фиолетово-синие… вот на таких вершинах, наверное, и живет Цхарн. Я пригляделся к художнику — немолодой уже мужик, морщинки у темных глаз залегли. Волосы стрижены коротко. Да и не художник он, наверное, не профессионал. Я уже понял, что в Коринте профессионалов-художников, композиторов, писателей очень мало. Эстарг, наверное, просто развлекается, пока свободное время есть.

Глупо это, наверное… Нецелесообразно как-то.

Интересно, зачем он здесь сидит — по идее, если рисовать с натуры, так нужно ее стараться поточнее скопировать. А так, как он, можно и дома рисовать…

Может, здесь просто ему привычнее? Атмосфера, друзья рядом. Я обошел, не приближаясь, других художников — эти просто горы изображали, и у каждого получалось совершенно по-своему. И та же линия, вроде бы, и краски те же, и выполнено все вполне профессионально. Но вот общая атмосфера каждый раз — другая.

И не та, что в реальности, на самом деле. Ведь на самом деле мир трехмерный. А может, и четырех, и шестимерный. И солоноватый свежий воздух, и голоса, и смех, летящий издалека, и мерный, едва слышный рокот прибоя, и вот это дрожащее марево, чуть искажающее великолепную строгую линию гор… Все это буквально просто невозможно передать на бумаге. Ведь бумага — плоскость, а проекция на плоскости всегда отличается от самого предмета. Как ни старайся. И однако — в каждой картине чуть по-другому, но тоже присутствует и воздух этот, и запах, и смех… вся эта жизнь. Как они добиваются этого?

Тьфу ты, Цхарн, ну у меня и мысли пошли… скоро, видно, искусствоведом заделаюсь.

На другом краю площади женщина играла на скрипке. Я постоял немного, послушал. Аккомпанемент — целый оркестр играл тихонько, а скрипка вела первую партию. По-моему, она импровизировала. Но хорошо получалось.

Скрипка, тень от здания ложится синим углом, ярко вычерченные вечерним косым лучом ровные трещинки ретанового тротуара, воздух прозрачен и высвечен до самой высоты…

Компания расселась в кружок прямо на ретане. Гитару передают по кругу, каждый поет строфу -и дальше. Я остановился, прислушался… а, это любимое местное развлечение, лимерики, каждый сочиняет кто во что горазд.

Парень передал гитару следующему. Тот задумался на мгновение, ударил по струнам.

Следующей гитару взяла девушка. Запела тоненьким голоском.

На меня стали посматривать, и я с сожалением зашагал дальше. Интересно, что там дальше будет.

Очень уж тема специфическая попалась. Про дэггеров. Это такие, говорят, сагонские биороботы, их на самом деле никто не видел, даже в фильмах их в натуральном виде не показывают. Они вызывают панический ужас одним своим видом. Частушки дурацкие, конечно, но на ходу лучше трудно сочинить. А все же не совсем понятно мне, что им так интересно в этих частушках… у нас бы если и сочиняли — то о другом.

Вон автомат стоит с мороженым… взять, что ли, порцию себе.

Все равно потом приходится возвращаться домой. И наступает вечер.

А вечером тоска особенно сильно подступает. Такая тоска, что ничего уже не хочется, и ничего не нужно. И если вспомнишь вдруг Арни и Таро, можно хоть поплакать — стесняться тут некого. Но иногда даже и воспоминания не идут, просто — тошно.

Даже не объяснить, почему тошно. Просто — все плохо. Все. Ведь я все предал, все идеи наши предал и забыл. Живу у врагов, жру их пищу, на их деньги живу. На подачки. Все бросил, все забыл, чему меня учили. И даже не жалею об этом, не хочется мне назад.

Хоть бы раскаяться по-человечески, захотеть обратно. А ведь не хочется… знаю, что Цхарн теперь никогда меня не примет… да может, и нет никакого Цхарна. Может, это нам врали…

А что тогда есть?

Неужели вообще ничего нет, никакой Вечной Жизни, вот помру — и все, как засну навсегда, ничего не будет больше? Мне почему-то стало казаться, что так оно и есть. И не попаду я в Сад Цхарна, не поймаю Светлейшую Улыбку. А может быть, кто-то и попадет… это я — предатель.

Да, предатель, уже окончательный, и обратно не хочу.

Но и впереди тоже — ничего нет, совсем ничего. Чужой мир вокруг, который никогда мне не станет родным. Ну, будут они кормить меня. Ну ладно, может, работать начну. Не все же тунеядцем жить. Но жизни-то больше не будет. Доживать осталось… смешно так думать в двадцать лет. Да, я понимаю, что могу даже еще лет шестьдесят прожить. Только я их уже не жить буду — доживать, дотягивать.

Кто это сказал — «и с тех пор все тянутся передо мной кривые, глухие, окольные тропы».

Для чего это все? Зачем? Зачем жить? Черно вокруг, за окном, в глазах черно. Плохо.

Выть хочется. А может, прямо сейчас и умереть? Только как? Повеситься — больно, всегда ужасно боялся повешения. Вены вскрыть… острый предмет нужен, нож, что ли… у меня и кухонного-то ножа нет. Тьфу ты, я уже всерьез обдумываю способ. Глупо это.

Как обычно — скидываю одежду, залезаю под одеяло. Рядом — бокал теплого цергинского ву, его разогретым пьют. Много нельзя, не хватало еще спиться… хотя это тоже идея. Нет, не дадут. Если уж от пристрастия к сенке вылечили…

— Чуча, фильм покажи… комедию…– на экране появляется список, — Комедию смешную какую-нибудь… про Артикс. Ну, вот эту давай, «Сезон охоты».

Смотрю комедию про курортников, а мне не смешно совсем… мне плакать хочется. Я изо всех стараюсь заинтересоваться сюжетными ходами. Постепенно начинает клонить в сон. Все, кажется прошел вечер… прошел.

Несколько раз я еще сходил в больницу. Ингор радовался, да я и сам чувствовал, что физическое мое состояние намного лучше стало.

Смешно сказать, но меня стало тянуть в больницу. По крайней мере, это единственное место, где я общаюсь с людьми. И мало того, ко мне здесь относятся очень хорошо. Заботливо так.

Ингор несколько раз говорил, что мне надо к психотерапевту, но я так и не пошел. Не знаю, зачем это. Ну их.

— Ландзо, — говорит врач, — у тебя не бывает… сейчас особенно… страхов, депрессии?

Я подумал.

— Да нет.

Ну тоскливо мне по вечерам, так это вполне объяснимо. И зачем об этом говорить…

— А обратно… на Анзору ты не хочешь?

— Нет, — говорю я. Это правда. Я не хочу обратно. Здесь я чужой, но и там… да, и там, как будто тоже не свой. Ничего там нет, что меня бы тянуло обратно.

— Ландзо, — сказал Ингор осторожно, — ты не хотел бы встретиться с представителем СКОНа?

Я вздрогнул. СКОН — космическая полиция, Служба Космической Охраны и Наблюдения. Местные Треугольные.

— Это не обязательно, — добавил Ингор, — тебя никто не осудит, если ты откажешься. Но мне кажется, так лучше было бы для тебя…

— Но что я… зачем это нужно?

— Видишь ли, — сказал Ингор, — я поднял все материалы… такие вот точки, как у тебя на спине — это большая редкость. И то, что ты описывал, это ваше орудие наказания — это не человеческая технология, Ландзо. Ты же сам говорил, это не ток, не химическое что-то, никто не знает, как это действует. Это сагонская технология.

Я стиснул зубы. Мурашки побежали по спине, и все следы от качалки сразу заболели.

— У нас нет никаких сагонов.

— Я понимаю, — согласился Ингор. — Но ведь ты можешь этого и не знать… просто ваше правительство каким-то образом сотрудничает… Ты не нервничай так, — добавил он, — это все не так страшно.

Я уже ведь читал о сагонах. В Космосе, точнее — в нашей Галактике (дальше редко кто пока залетал) цивилизаций много. Почти все они — человеческие, точнее даже сказать — все. Потому что нечеловеческие формы жизни цивилизации в нашем понимании и не образуют. А сагоны явились Цхарн знает откуда, по крайней мере, проследить их путь не удается и проникнуть в их область пространства просто так нельзя. Внешне они — в точности как люди. Наверное, они раньше и были людьми. Но каким-то образом развили некие суперспособности, и людьми быть перестали.

Они не люди. По крайней мере, они сами себя так обозначили. Они ведут себя как иной биологический вид, люди для них — конкуренты (и до сих пор люди выигрывали только благодаря своей многочисленности… сагонов-то немного). Сагоны умеют подчинять чужую волю… иногда, правда, встречаются люди, которых сагону подчинить не удается. Умеют читать мысли, опять же — у тех, кого удалось подчинить. Сагон может, в зависимости от своей силы, держать под контролем от нескольких десятков до тысяч людей. Люди эти называются эммендарами, и фактически автономно, без сагона, жить уже не могут… это хуже наркотической зависимости, и до сих пор нет средств вернуть человека, попавшего в зависимость, к нормальной жизни.

Эммендар является фактически марионеткой в руках сагона и подчиняется ему независимо от расстояния. И независимо, между прочим, от собственного сознания.

Кроме того, сагоны умеют телепортироваться в пространстве, двигать взглядом предметы и прочее, и прочее… Сагоны, говорят, не умирают своей смертью и не рождаются: каждый сагон — результат творчества целого коллектива предшественников, продукт биотехнологии. Кроме того, ходят слухи, что сагона вообще нельзя убить. Он просто покидает человеческое тело в ином облике — правда, его можно надолго обезвредить, но позже сагон воскреснет в новом теле.

Все это звучит, как полнейшая фантастика. Для меня — уж само собой. Для квиринцев… не знаю. Последняя большая война с сагонами закончилась около сотни лет назад. Но часть Галактики сагоны контролируют и все время пытаются увеличить свою долю. Поэтому столкновения с ними в Космосе — не такая уж большая редкость. Правда, неизвестно, сколько было действительных столкновений с сагонами и дэггерами, а сколько «эстарговских баек» на эту тему — рассказов преувеличенных или совершенно выдуманных.

Все же скорее квиринцы к сагонам относятся как к разновидности фольклорных существ — несерьезно. Вот, скажем, эти лимерики… К врагам не так относятся. Вот у нас, к примеру, враги — бешиорцы. Так разве мы стали бы сочинять про них песенки?

И столько вокруг этих сагонов накручено, столько разных историй, сказок, фильмов — не разберешь, где правда, а где художественная реальность.

Но одно известно точно, из вполне серьезной литературы. Сагоны действительно подчиняют себе чужую психику, и так, что не выпутаешься. И сагоны действительно захватывают чужие миры, обычно — руками своих эммендаров, и миры эти постепенно погибают, сначала духовно, а потом и физически.

Вот поэтому у меня и побежали по коже мурашки. Если я действительно нахожусь под контролем… А ведь я могу этого и не знать!

— Ингор, я уже… под контролем? — спросил я тихо. Врач внимательно посмотрел на меня.

— По-моему нет. У меня нет такого опыта… именно поэтому я прошу тебя встретиться с представителем СКОНа. У них есть люди, которые в этом разбираются.

Я опустил голову.

Да, он прав, конечно. Но мне-то каково! Может быть, я под контролем. Я представляю опасность для цивилизации… и что это значит? Расстрел или Сальские Острова — у них тюрьма на островах.

Ну что же, туда мне и дорога.

Я даже не понял, почему заколебался вдруг. Нет, не боялся я ни смерти, ни свободу потерять. И местных Треугольных не боялся… И когда я понял причину своего колебания, то испугался еще больше.

Мне стало страшно возвращаться домой!

Мне показалось, что вот дай я сейчас согласие на встречу со ско, и вернись домой — случится что-то непоправимое… Ужас меня достанет, тот ужас, который таится в углах пустой и темной квартиры ночью, когда ты один. Но что же это значит?!

Я поднял голову.

— Да… Я согласен, Ингор. Только… можно это сделать прямо сейчас, сегодня?

Мне нужно было подождать два часа. Слава Цхарну, все уладилось, ско обещал сразу же приехать, как освободится. Я погулял по аллее, снова поднялся на второй этаж. Начиная с четвертого этажа начиналась уже больница, стационар, а здесь — просто разные кабинеты. И огромный холл, зимний сад, с птицами, с вычурным фонтаном. Я присел на край фонтана, опустил руку в воду. Под тонким слоем воды стелились мохнатые водоросли, темные рыбки сновали в зарослях. И пахло водой, озером пахло. Я услышал голоса, выглянул осторожно из-за висячих пушистых ветвей. Привезли девчонку в инвалидном кресле, совсем молоденькую, вроде Рицы, как будто парализованную. Кресло само по себе ехало, а рядом шли две девушки постарше. Все трое бурно обсуждали какого-то знакомого, похоже — начальника, его нелегкую биографию и непомерные требования, и при этом то и дело хихикали.

Тут серв на моем запястье кольнул электрическим разрядом. Это Ингор вызывает, значит. Я поднялся и пошел к нему в кабинет.

Ско пришел без всякой формы. Просто невысокий, светловолосый, ладно скроенный человек, лицо остренькое, хищное, серые глаза цепко поблескивают. Протянул мне руку.

— Дэцин Вайгрен.

Я представился.

— Вот что, Ингор, — обратился ско к врачу. — Я думаю, мы вам тут мешать будем… где бы нам поговорить наедине и спокойно.

— Я как раз хотел вам предложить место. — Ингор первым подошел к раскрывшейся перед нами двери. — У меня прием сейчас…

Ингор привел нас в небольшую, затерявшуюся в самом углу холла комнатку. Здесь ничего не было, кроме журнального столика, экрана на стене и двух кресел. Извинившись, врач вышел, и мы остались один на один с представителем СКОНа.

— Вот что, Ландзо, — заговорил Дэцин по-лервенски, очень чисто. Я даже вздрогнул от неожиданности — так давно не слышал родную речь. Тон его тоже изменился — он говорил суше и тверже, — я перейду на «ты», не обижайся. Покажи мне твой номер.

Я протянул через стол левое запястье. Дэцин долго рассматривал метки. Потом вынул из кармана какую-то круглую штуку и провел над ними.

— Номер 128б-218, так?

— Сканер! — сообразил я.

— Ваши коды у нас есть. — Дэцин убрал сканер в карман. — Почему ты не захотел убрать номер, Ландзо?

Я замялся. Честно сказать, действительно — не хотелось. Я после первого разговора с врачом думал об этом… но очень трудно объяснить — почему. Если сформулировать словами — мне казалось, что вместе с номером я потеряю свое лицо полностью… я перестану быть анзорийцем, лервенцем, а может быть, и вообще — человеком. Теоретически я понимал, что это не так, что номер мне совершенно не нужен. А вот практически…

— Мне кажется… я стану другим человеком. Я боюсь… не знаю, почему. Но если надо, то можно убрать, — с облегчением добавил я, — это не проблема.

Да, вот оно… это не проблема — если меня заставят. Если за меня это решит кто-нибудь другой…

Трудно только самому решиться.

— Ты больше не двести восемнадцатый, — сказал Дэцин, — ты должен забыть об этом. Я говорил с Ингором — ты уберешь метку сегодня же.

— Хорошо, — согласился я. Раз надо — какие могут быть разговоры?

Дэцин пристально смотрел на меня. Руки он сцепил на коленях.

— Ландзо, ты веришь в Цхарна? Отвечай быстро.

Со мной еще никто так не говорил на Квирине. Это было не обидно, но… как-то я отвык.

— Не знаю… и раньше не знал. По-моему, у нас большинство не верит всерьез.

— Говори о себе, — остановил меня Дэцин.

Как будто я уже в чем-то виноват…

— Я не знаю. Я не верю в его реальность как человека… сверхчеловека. Я не могу такого представить. Но иногда, особенно раньше, на Анзоре, я чувствовал его. Как бы его присутствие,понимаете? Может быть, это был самообман.

— Как ты его чувствовал? Каким? Добрым, мудрым? Ты любил его?

— Любил? — я задумался, — не знаю. Он мудрый, да. Очень большой, великий… и холодный. Понимаете, холодный, как снежная вершина. Наверное, я его любил… хотя как его любить, он же не человек.

Дэцин все еще смотрел на меня изучающе.

— Вы были у нас? — спросил я. Дэцин кивнул еле заметно.

Я подумал, что впервые вижу перед собой самого настоящего квиринского шпиона. Я даже не верил в их существование! А вот этот человек жил, наверное, где-то в общине, работал, как все, на собрания ходил, кричал «Слава Цхарну!» И никто не подозревал… а если бы его разоблачили? Он здорово рисковал, между прочим. А может быть, кстати, его и разоблачили. Да нет, возразил я себе, если бы его разоблачили, он уже передо мной бы не сидел.

— Вы думаете, — спросил я осторожно, — я действительно… ну… под влиянием сагона?

Дэцин покачал головой.

— Нет, Ландзо. Ты не под контролем… — он умолк. И заговорил снова.

— Возвращайся к себе. Номер мы сегодня удалим. Ты можешь быть спокоен, Ландзо, ни один сагон тебя не достанет. Однако запомни — если хочешь жить дальше, вообще жить, ты должен стать квиринцем. Тебе не вернуться назад. Никогда. Ты не будешь больше общинником.

Дэцин замолчал и после этого заговорил на линкосе.

— Не думай ни о каких сагонах. Тебе нужно теперь учиться. Ты учишься? Это хорошо. Тебе нужно выбрать профессию, учиться, работать. Найти здесь друзей, это нетрудно. Здесь много хороших людей. Тебе никакая опасность не угрожает. Ты свободный человек, Ландзо. Я знаю, что это тяжело. Но это только поначалу. Все у тебя будет хорошо. Ты понял?

Ингор приложил мне какую-то штуковину, вроде пластыря, к запястью. Сказал, что это «псевдокожа». Под ней защекотало, но я терпел. Через некоторое время пластырь сам по себе съежился и отпал — а под ним оказалась чистая кожица, небольшой совсем не загорелый квадрат — и без всяких насечек.

Еще хуже стало.

И не объяснишь это никому. Дэцин, с глазами светлыми и холодными, как у Цхарна, это бы понял. Наверное… но он не из тех людей, с кем хочется делиться переживаниями.

А остальные… да, хорошие люди, милые люди. Очень даже добрые и вежливые. По крайней мере, пока с ними близко не сойдешься. А как сойтись с ними ближе? Ведь они совсем, совсем чужие. Они не понимают ничего.

Днем — еще ничего. Занимаешься по программе, гуляешь, читаешь что-нибудь. А вот как рассказать про вечера, про одинокие вечера? Когда стискиваешь зубы, чтобы не выть от тоски. Сжимаешь в кулак сердце, забираешься под одеяло и принимаешь все меры, чтобы заснуть поскорее. Чтобы дотянуть до утра. А заснуть уже не удается.

К хорошему привыкают быстро. Вот и я уже привык к сытости. К покою. К удобствам привык. Это уже само по себе не радует. А вот то, что не с кем поговорить… тоскливо…

Вскоре я понял, что горячий цергинский ву — не такой уж хороший напиток. Если взять обыкновенный ром… во всяком случае, заснуть можно быстро. Так я его поначалу и использовал — как снотворное.

Наверное, надо было рассказать Ингору обо всем. Или пойти к этому их психотерапевту. Но мне тогда даже и в голову не приходило пожаловаться на тоску, на душевное состояние. Кому какое дело до твоего душевного состояния… И кто может в таком случае помочь?

Постепенно я перестал делать упражнения. Даже учиться. Ощущение бессмысленности чего бы то ни было, любых действий, становилось все сильнее. К тому же по утрам сильно болела голова. Безусловно, на Квирине есть хорошие лекарства от головной боли… но ведь это же надо опять обращаться к врачу. А зачем, когда можно просто выпить еще стаканчик.

Иногда я спохватывался — надо же учиться… через год, теперь уже меньше, мне перестанут платить деньги. Я должен буду куда-то устроиться. Надо минимум сдавать. Успею… возражал ленивый внутренний голос. Я лихорадочно нацеплял мнемообруч, повторял несколько уроков. Потом мне снова надоедало.

Днем я выбирался из квартиры, как медведь из берлоги. Только старался теперь держаться подальше от людей. Я уходил за город, бродил по лесу или вдоль берега моря. Лес не очень напоминал наш, лервенский, но все же это успокаивало как-то. Шум листвы, сетчатые солнечные пятна, склоненные над полянками верхушки сосен, запах трав.

Но бродя, я постепенно начинал «созревать» для новой выпивки. Я уже представлял себе тяжесть бокала в руке, вкушал аромат… Белый ром казался мне необыкновенно вкусным (пока не попробуешь…)

Гадость это — белый ром. Спирт и еще какая-то горечь невероятная. Страшная гадость. И обжигает глотку. Мы никогда не пили в Лервене. Нам и сенки вполне хватало. От сенки на душе радостно, все беды проходят, начинаешь любить окружающих. А ром этот — одна тяжесть, слепая, беспросветная, похожая на медленное самоубийство. И наконец впадаешь даже не в сон — в забытье. Без галлюцинаций, без иллюзий, просто временное небытие. И вот это небытие — основная цель выпивки, забота и задача всего дня.

Стыдно. Все время невыносимо стыдно. Все люди вокруг — такие правильные, доброжелательные, хорошие. Такие труженики, чистенькие, приветливые. Создали такой красивый, прямо идеальный мир.

А ты — грязная (я даже в ванне перестал купаться — не до того), ленивая свинья… только и умеешь, что лежать на диване и сосать свое пойло. Тебе все дали — красивый дом, деньги, жратву, образование вот дают… а ты…

Стыдно. Не знаешь, куда глаза девать. Ведь все понимаешь про себя — а изменить не можешь. Не могу я от этого отказаться.

И злость появляется. Злишься на всех людей вокруг. Не то, что наружу нос не высовываешь, это и от стыда понятно. Но даже фильмы не можешь смотреть, противно. Сволочи… красивенькие, чистенькие, умные. Убил бы всех. Правильно нас учили… А может, мне тут диверсию организовать? И сделал бы точно что-нибудь, только встать с дивана невозможно.

Потом утихает злость эта, беспричинная, необъяснимая… безысходность появляется, тоска. Что мне за дело до их чистоты и красоты, до их учебы и работы. У меня нет никого. Никого ведь нет! Друзей моих нет больше, братьев. И даже нет человека рядом, который бы понимал, что такое Община… с которым все можно было бы обсудить, повспоминать. Мне кажется, попадись мне даже Кабу сейчас, даже Зай-Зай — мы бы с ними были как братья. В этом чистом, красивом, чужом и холодном мире.

И тогда кто-то будто трогает тебя за плечо. «Эй, Ланс! Все же хорошо, что ты?» И хочется плакать от этого прикосновения — будто это Таро или Арни. И вдруг понимаешь, что не злость это, и не стыд, и не тоска, а просто раны болят. Ведь это снаружи Ингор залечил мне все раны, даже рубцы (остались только те сагонские точки, да они сами, может, сойдут потом). А изнутри душа точно так же изрезана, измучена, только душу никто тебе вылечить не может.

И льешь на нее, льешь обжигающий спирт, чтобы от шока она онемела совсем.

Звонок видеофона. Я, машинально.

— Чуча, прием.

Тьфу ты, зачем? Я поспешно вскочил с дивана, поддернул штаны. Ну у меня, наверное, и видок… Неужели нельзя было промолчать, не отвечать на вызов?

С экрана странными темными глазами смотрела на меня Сэйн. Я ее не сразу узнал, а когда узнал, мне стало еще более неловко.

Представляю, на какое чучело я сейчас похож.

Сэйн ничего не сказала по этому поводу. Улыбнулась и произнесла.

— Ара, Ландзо! Ну как дела у тебя? Вот решила позвонить.

— Ара, — пробормотал я.

— А у меня муж вернулся, — похвасталась Сэйн. — Герт!

Рядом с ней возникло лицо — мужчина, лицо вполне мужественное и симпатичное, темно-русые короткие волосы. Ребенок на руках.

— Здравствуйте, — сказал я робко.

— Здравствуйте, — мужчина улыбнулся и снова уплыл куда-то.

— Знаешь что, Ланс. — Сэйн, похоже, немного смутилась моим упорным молчанием. — Я ведь тебе по делу звоню… ты кого-нибудь нашел с Анзоры, нет?

— Нет.

— А я нашла родственников того самого парня… ну, ты же рассказывал. Энгиро!

Мое сердце ухнуло куда-то глубоко вниз.

— Таро, — пробормотал я.

— Ну, я решила навести справки… мало ли, — объясняла Сэйн, — и ты представляешь, нашла его бабушку и дедушку. Родителей его отца, то есть. И дядя его жив, брат отца. Я с ними уже поговорила, они очень интересуются тобой… ну, в смысле, хотят послушать про Таро. Ты бы не хотел с ними встретиться?

— Да, — только и сказал я.

— Ну хорошо. Ты им позвонишь, или может, я дам им твой номер?

— Лучше… лучше я сам.

— Хорошо, — согласилась Сэйн, — внимание, кидаю номер к тебе на персонал. Ну а как вообще жизнь? Учишься помаленьку?

— Да, — сказал я хрипло, — все хорошо.

Интересно, она действительно не замечает моего вида… и пустой бутылки на полу? Или делает вид, что не замечает.

Сэйн мило попрощалась и отключилась. А я побрел в ванную, к зеркалу.

Чучело на меня смотрело, самое настоящее чучело. Вокруг глаз — темные круги. Лицо бледное, нос заостренный. Как привидение. На подбородке грязь какая-то. Волосы напоминают паклю. Рубашка в пятнах, ворот перекошен.

Странно, по идее, у меня сейчас должно начаться то время, когда можно и принять первый стаканчик. Но не хочется. Ничего такого не хочется! Ведь я должен рассказать им о Таро.

Не до рома мне сейчас.

Впервые за много дней мне хотелось заняться чем-нибудь созидательным.

Я залез в ванную и потребовал контрастный душ. Горячий, холодный, опять горячий. Расчесал волосы с поддувом. Помассировал желваки под глазами и переоделся в чистое.

После этого я пошел звонить родственникам Таро.

Мне ответила женщина, довольно крупная, волосы аккуратно лежат в короткой стрижке. И хотя у них здесь возраст не заметен, все же я понял, что она немолода. А глаза… я задохнулся. Глаза — темные, чуть насмешливые, странного слегка косого разреза.

Глаза Таро.

— Здравствуйте, сени Энгиро!

— Здравствуйте, — женщина вперилась в меня острым темным взглядом. — А! Знаю. Вы — Ландзо… Энгиро. Так? Мне о вас рассказывали.

— Да, — сказал я. — Таро…

Этого было достаточно. Глаза женщины распахнулись, потеплели.

— Ландзо, вы… не могли бы приехать к нам? Когда вам удобно? Мы всегда можем.

— Ну давайте… — пробормотал я.

— К примеру, завтра?

— Да.

— Адрес на вашем персонале, — сообщила бабушка Таро. Я кивнул и неловко попрощался.

На следующий день у меня даже голова не болела. Так, постанывала слегка. Я глотнул немного ву, но это не помогло. Похоже, просто волнение.

Меня приглашали к обеду. С утра уже я места себе не находил. Все вспоминал Таро… мысленно репетировал, как я буду рассказывать о нем.

Что тут расскажешь? Как он ходил, двигался, говорил? Какие у него были сильные руки? Как он подтягивался на одной руке? Как неуклонно расправлялся со всеми, кто посягал на наш маленький мир? Что он говорил мне, стоя у окна в брошенном доме, в лесу? Как шагнул в последний раз вперед, поднимая «Рокаду»?

Он мне роднее, чем брат. Я каждое движение его помню, кажется, каждое слово. Даже ревность какая-то проснулась — к этим людям. Они по праву родства ближе к Таро, чем я. Он скорее им принадлежит, чем мне. Но какое, по-человечески, право, они имеют на него? Они его даже никогда не видели. Таро — только мой. Только в моей памяти он остался живым, настоящим.

И все равно хотелось поехать к этим равнодушным, чужим квиринцам — потому что они были единственными здесь, кто вообще хоть немного интересовался тем, что было так дорого мне.

Энгиро жили, казалось, за городской чертой. На самом деле, это все еще была Коринта, та ее часть, где уже не вгрызались в холмы многоэтажные системы, не вскидывались кокетливо над зеленью старинные башенки. Здесь воздух дрожал над звенящими пчелиным визгом садами, над прозрачными гранями кристальных прудов, здесь мир был разделен тонкими низкими оградами, и в садовой, лесной глубине прятались дивные особняки и одноэтажные скромные домики. От дороги к морю сбегали, впрочем, общественные луга и рощи. Здесь было много детей и собак, куда больше, чем в основной части Коринты.

Бабушка Таро стояла у ограды, видимо, ожидая меня. Я узнал ее сразу. Она протянула мне руку.

— Здравствуйте, Ландзо. Меня зовут Ирна.

Она была высокой, казалась слегка неуклюжей. И словно стесняющейся чего-то — своей старости, может быть… И доброй.

Мы пошли по дорожке, посыпанной щебнем, к дому — сравнительно небольшому, широкому, одноэтажному. Слева от нас послышались детские голоса, я обернулся на них. Двое мальчиков, лет шести и восьми на вид, играли в саду. Один из мальчишек вскарабкался на дерево и привязывал к ветке какую-то веревку. Рыжий длинношерстный песик стоял внизу и недовольно погавкивал.

— Внуки, — объяснила Ирна, словно смущаясь, — это моего младшего сына ребята. У меня самой трое детей было, трое мальчиков. А остался один. Жена его сейчас в экспедиции, а он уехал в город, ну и завез мне ребят. У них каникулы сейчас.

У порога навстречу мне появился, улыбаясь радушно, муж Ирны. Похож на нее — высокий, неуклюжий на вид. Глаза только светлые, а не черные, как у нее.

— Здравствуйте, Ландзо. Мы очень вас ждали. Меня зовут Геррин.

Дом был внутри очень тихий, чистый, покойный. Слышно тиканье часов, щебетанье птиц за окном. Не хватает только деревянных скрипучих половиц и полосатых плетеных ковриков — был бы типичная старинная лервенская хижина, теперь такие только в музее увидишь. Здесь, конечно, пол был обычный — вариопластовое покрытие в рыжую клеточку. Но вот мебель вся деревянная, по стенам вьется зелень, пейзажи на стенах… И дух общий — старины, тишины, покоя. Круглый березовый стол, толстая скатерть, дымящийся чайничек, печенье в вазочке на столе.

— Садитесь, Ландзо, садитесь…

— Ирна сама пекла. Это хобби у нее такое появилось теперь, — сообщил Геррин, — вы попробуйте.

— Для Ландзо, наверное, в этом нет ничего удивительного, — стесняясь, заметила Ирна.

— Нет, почему же, — пробормотал я. У нас тоже редко кто готовит сам… у семейных-то да, но ведь я и не жил еще в семье. Я прикусил печенье. Действительно… вкусно, но не просто вкусно, а совсем по-особенному. Автомат никогда так не приготовит. Сам тихий, нежный дух Ирны, сама забота ее, тихая радость — и не объяснить, почему, но я чувствовал это на языке.

Старики улыбались, глядя на меня. Молчали. Странно, но и мне не хотелось говорить. И еще казалось, что эта тихая полуулыбка — нормальное, привычное их состояние. Послышалось чье-то легкое топотание, из двери выбежала маленькая девочка. Лет трех, разряженная донельзя — в белые с розовыми и оранжевыми оборочками, кружевами, блузку и штанишки, с огромным бантом в виде розы в трогательных легких темных волосах. Застенчиво поглядела на меня, вскарабкалась на руки бабушке и спрятала лицо у нее на груди.

— Ну, Лиль, ты чего? — Ирна попыталась оторвать девочку от себя. — Это хороший дядя. Его зовут Ландзо.

Повернулась ко мне.

— Наша баловница… У нас было трое сыновей. Старших двух уже нет, а у младшего — тоже одни мальчики, трое. И вот последняя у них получилась только девочка. Как ждали… — Ирна с любовью погладила девочку по голове.

— И у Лина был сын, — грустно добавил Геррин. Налил мне чаю в высокий бокал, — вы пейте, Ландзо.

Девочка что-то зашептала бабушке на ухо. Та встала с ней на руках, вышла, пояснив на ходу.

— Хочет, чтобы я ей игру достала.

Игру… я подумал, что рассказать им что-либо будет невозможно. Очень милые люди, хорошие люди. Любят детей. А могут ли они представить ребенка, который вообще никогда не имел игрушек? Которому объясняли, что играть — это глупо и недостойно общинника? То есть игры, конечно, терпели, но именно только терпели.

— Лин… отец Таро, — заговорил Геррин, — наш старший сын. Старше других на двенадцать лет. И он единственный из нашей семьи, кто не пошел в науку. Мы-то с Ирной физики, хотя работаем теперь уже только на земле.

— Я думал, вы… как это у вас называется? На положении ветеранов, — брякнул я.

— Ну какой в этом смысл… мы же здоровы, зачем отказываться от работы, — пожал плечами Геррин. — Ирна вот в этом году прошла в комиссию по разработкам по плазме. И сыновья у нас… младший занимается физикой подпространства. Второй был планетологом… он и погиб на Изеле. А Лин вот… сначала работал в полиции, потом в какую-то суперсекретную службу перешел… потом решил на Анзоре остаться.

Надо же… физики. Я украдкой огляделся. Живут, как в сказке: жили-были дед да баба… и занималась баба физикой плазмы.

Ирна вернулась, села за стол.

— Ну, старый, что ты тут наплел? — спросила она у мужа. — Ландзо, так вы хорошо знали Таро? Ведь мы его никогда не видели. Лин все хотел привезти его сюда…

— Я его знал с двенадцати лет, — я опустил глаза. Чудовищная несправедливость…

Это я должен был умереть, а не Таро. Его ждали, его так хотели увидеть. Для него здесь — дом, бабушка с дедушкой, дядя, племянники. Этот мир — для него. Но он — не дошел, а дошел я, чужой этому миру и не нужный… только для того, чтобы рассказать о Таро?

— Вы знаете что-нибудь об Анзоре? О нашей жизни? — спросил я, — иначе мне будет сложно рассказывать.

— Конечно, знаем, — ответила Ирна, — для нас это было очень важно… мы узнали все, что можно узнать. Даже язык, — добавила она на лервени. Не так чисто, как Дэцин, но все же… Я посмотрел на нее.

— Вы говорите по-лервенски?

— Не очень хорошо, — ответила она, — мы уже забыли язык,да и практики не было

— Прошло много лет… — сказал Геррин на линкосе, словно извиняясь, — мы не пользовались языком, и он забылся.

— Номер Таро, — сказал я, — был двести двадцать первый. Я много лет даже не знал, что у него есть фамилия…

Я начал рассказывать. С самого начала. С того момента, как Таро пришел в нашу школьную общину. Как мы долго не общались с ним, и потом он отметелил парней, напавших на Арни. Как с этого момента мы подружились… Когда мне не хватало слов на линкосе, я без колебаний переходил на родной язык, и квиринцы понимали меня. Я рассказал о нашей дружбе. Но больше старался говорить о Таро, хотя об Арни тоже получалось… Каким Таро был сильным. Сильнее всех. Позже он рассказал, что отец научил его приемам рэстана и вообще сделал сильным. И еще он был бесстрашным. Рэстан рэстаном, но когда на тебя идут шестеро старших парней с цепями… Таро никогда ничего не боялся. Как он интересовался техникой. Для него любой механизм собрать и разобрать было — раз плюнуть. У него было техническое мышление, так говорил наш преподаватель ремесла. И как в походе, а потом на сборах Таро казался просто железным, он и нес на себе больше всех. И Арни один раз тащил, когда тот свалился во время кросса. На самом деле Таро тоже было тяжело, но он умел терпеть. Про девочек я не стал подробно рассказывать. Наоборот, слегка приукрасил, сказал, что у Таро появилась любимая девушка, а про то, что она его бросила, промолчал. И рассказал про наш побег. Ведь только тогда Таро признался нам, что он — квиринец. И рассказал нам про родителей, про то, что он рос не как все. Они с Арни могли бы остаться еще, но решили разделить мою участь.

Родственники Таро слушали очень внимательно. Жадно слушали. И я рассказал им про наш последний разговор в брошенном доме. Даже про то, что Бог есть любовь. Ну а потом мне осталось только — как Таро взял «Рокаду» и начал стрелять. И шагнул вперед, закрывая нас, и погиб.

Арни тоже умер, позже, от астмы. А я дошел… об этом я уже рассказал очень кратко.

Потом я посмотрел на стариков. Ирна сидела, уткнув лицо в ладони, оперевшись локтями о стол. Геррин смотрел в сторону.

— Значит, и могилы не найти, — сказал он очень тихо. Я неловко кивнул. Я ощущал свою вину — даже и похоронить Таро не удалось. Впрочем, это здесь хоронят, меня это еще у Леско удивило. У нас-то сжигают, а прах выставляют в урне в Залах Памяти.

От Таро и праха не осталось. Даже если его сожгли… прах преступников не сохраняется.

Геррин взглянул на меня и, видно, понял мое состояние. Положил мне руку на плечо.

— Ничего, Ландзо, ничего. Что же делать… это жизнь.

У них и второй сын погиб, подумал я. Вот она, счастливая-то квиринская жизнь. И ничего живут, в уютном тихом доме, внуков нянчат. Физикой занимаются.

Это и правильно. А я вот не выдержал… я слабый человек. Спился.

Смешно сказать даже. Спился. Потому что смысла в жизни никакого не видел больше. Но мне хуже — у них-то остался третий сын, его семья, у них Родина, друзья… а у меня — никого.

— Лин… — произнес Геррин негромко. Тут Ирна поднялась, отвернув от меня лицо и, извинившись, выбежала. Геррин грустно посмотрел ей вслед.

— Я не знаю, что случилось с отцом Таро. Он и сам толком не знал… сказал — разоблачили.

— Лин… да, он выполнял там задание, — сказал Геррин, — Это было связано с поиском сагонского влияния. В основном, Ландзо, наши этим и занимаются на чужих планетах. Ну и определением военно-политического потенциала, чтобы хоть знать, откуда какая угроза исходит. Потом он работал совместно с нашим наблюдателем. Официально. Оказывал помощь… мы официально помогаем и Лервене, и Беши, и другим правительствам — кроме военной помощи.

— Но если вы помогаете, — сказал я осторожно, — почему же мы живем так хреново?

— Видишь ли, распределением этой помощи занимается ваше правительство. Я не знаю. Изменение вашего строя, ваших обычаев, религии или еще чего — все это у нас запрещено. Даже влиять запрещено, понимаешь?

— Я уже изучал Этический Свод Федерации.

— И это оправдано… мы и с Лином об этом говорили, давно уже. Он ведь очень давно Анзорой занимался. Мы можем оказать материальную помощь, если правительство просит, даже обязаны оказать. Но что-то менять… это запрещено, и вполне резонно. У каждой цивилизации свой путь развития. Свои представления о хорошем и плохом, о правильном и неправильном. Мне, как квиринцу, глубоко неприятна мысль об общественном воспитании детей, о номерах ваших, об этих ваших наказаниях… но мне так же неприятно и то, что на Олдеране нормой считается двоеженство. Но это их дело, понимаешь — их, исторически сложившееся. Одна цивилизация не имеет права навязывать другой свои нормы. Квирин исторически — планета исследователей, научная и транспортная, космическая база. Он так возник и развивался. Ни одна другая планета не может пойти по этому пути. Если мы начнем внедрять наши нормы жизни на Анзоре, это приведет к разрушению вашей жизни и ваших норм, но не к органичному принятию наших. Для нас это аксиома, мы это учим в школах. Вот поэтому, Ландзо, мы не можем сделать жизнь на вашей планете такой, как нравится нам. И никто этим не занимается. И Лин этим не занимался.

Мы помолчали. Я подумал, что он прав… наверное. Ведь и я чувствую себя чужим на Квирине. Как каждый человек, я люблю быть сытым, обеспеченным, образованным, боль и голод я ненавижу. Но видимо, этим не исчерпывается человеческая личность… и здесь, где мне, казалось бы, очень хорошо, я чувствую себя чужим и ненужным. А там, где мое тело хронически страдало, я был общинником, я был своим, каждый был мне понятен, и меня понимали другие.

Я, может быть, и спился оттого, что услышал лервенскую речь от Дэцина. И это меня просто доконало. Передо мной сидел человек, который ПОНИМАЛ. Но — квиринец, да еще и ско, да еще и секретный агент… он понимал, но был врагом Общины. Нет, и я уже не был общинником, и я понимал, что жизнь на Квирине лучше и правильнее. Но! Нужно родиться и вырасти в таких условиях… иначе они так и останутся за рамкой экрана, а ты — вне.

— Геррин… расскажите про отца Таро, если можно, — попросил я. Старик кивнул.

— Да, пока Ирна не пришла… собственно, о его жизни на Анзоре, особенно в последние годы, мы очень мало знаем. Он не жил в общине. Но он официально и не числился в нашем посольстве. Нет, как раз последние годы он все же принадлежал к какой-то семейной общине. Леско… ты ведь знаешь Леско? — передал нам, потом уже… он сам не был свидетелем. Он улетал как раз на Квирин. Лина, так сказать, разоблачили. И его жену тоже. Синти. Ее мы видели, он ее привозил до рождения Таро еще. Так вот, когда Леско прилетел, все уже было кончено. Лина и Синти — обоих убили, сожгли, даже праха не осталось. Таро он не смог найти. Я сам полетел на Анзору… Таро ведь внук все-таки. Леско даже обижался, будто он не сделал все возможное, чтобы найти мальчика. Но мне, конечно, ничего не удалось… я еле ноги-то унес. К тому же не было уверенности, что Таро жив. Ему уже было двенадцать, вполне сознательный возраст по вашим меркам, могли и его убить. Мы примирились… что было делать?

Ирна вошла, села рядом с нами за стол.

— Все равно, большое счастье, что Лин рассказал мальчику о Квирине… о Леско. Что Таро знал, куда бежать в случае чего. Хотя бы ты спасся, — она посмотрела на меня.

Я снова почувствовал себя неловко. Но Ирна сказала.

— Ты ведь как брат Таро, можно сказать. Послушай, ну расскажи о себе — чем ты занимаешься теперь? Что планируешь?

— Да я не знаю… — сказал я осторожно, — сейчас готовлюсь к минимуму. А потом… надо какую-то профессию выбрать, мне сказали. Но я еще не знаю.

Я, конечно, уже думал об этом. По правде сказать, мне хотелось летать. Быть эстаргом. Я еще не знал, кем именно — навигатором, ско, спасателем, транспортником, но летать мне хотелось до дрожи в коленках. Вести вот такой крылатый, огромный корабль. Управлять им. Бывать в разных местах, в Космосе, странствовать… Но даже сказать об этом было неудобно. Казалось, скажешь — и тебя засмеют. Летать захотел… цыпленок инкубаторский.

Да и когда еще я минимум сдам… пока все это казалось чисто теоретической возможностью.

— Жаль, что Марк не смог с тобой встретиться, — сказал Геррин, — у него сегодня очень ответственный симпозиум в городе. Народ собрался со всей Федерации. И Миры нет… она в экспедиции сейчас.

— Ну это не страшно, — возразила Ирна, — мы же не последний раз видимся, верно? — она улыбнулась мне.

— Кстати, у нас скоро юбилей будет… — заметил Геррин, — тридцать лет открытия гетеротропного принципа.

— На той неделе, — весело подтвердила бабушка.

— Ну вот, Ландзо, там и познакомишься с Марком. Идет?

Я вернулся только к вечеру. Ирна и Геррин утащили меня гулять по окрестностям. Причем не просто так, а верхом на лошадях. У них были четыре своих лошади. Дети остались дома, к ним пришли в гости соседи, и все вместе они затеяли какую-то сложную игру…

Я не очень-то хорошо езжу верхом. Помнилось, при каких обстоятельствах мне приходилось это делать последний раз. Но мы ехали не торопясь, в основном шагом, иногда переходя на мелкую рысь. Места вокруг и вправду были очень красивые.

Наверное, я еще не стал алкоголиком. Во всяком случае, когда я вернулся домой, пить мне совершенно не хотелось. Нет, не то, чтобы я почувствовал себя счастливым или успокоенным. Нет. И не то, чтобы я стал безоглядно доверять Энгиро и любить их. Между нами сохранялась дистанция — и возраста, и менталитета, и образования… все же ученые. Да и вообще — квиринцы.

Но почему-то мне просто стало легче. Восторга пробуждения к новой жизни или чего-то подобного я не ощущал. Просто вернулся к прежнему состоянию, дозапойному. Да, мне тяжело здесь, я по-прежнему одинок. Да, меня здесь никто не поймет никогда. И мне их не понять. Но все это не повод, чтобы умереть.

Мне даже было стыдно за свое малодушие… а ведь я клялся, обещал моим погибшим друзьям– я буду жить ради них. Я за них буду жить.

Так же, как Марк живет за своих двух погибших братьев. Растит детей за них, работает… так и я должен. Глазами Арни и Таро смотреть на мир. Всегда помнить о них. Всегда… Пока я жив, и они не умрут насовсем.

Я еще позанимался немного. Совсем забросил свою программу… нельзя так. Потом умылся, разделся и лег в постель.

И мне вдруг вспомнилась Пати.

С такой силой и остротой вспомнилась, что я сам поразился. Губы ее вспоминались, теплые, горячие даже, мягкие. Мы целовались с ней… удивительное это ощущение. И сама она вся, красивая такая… брови вразлет над темными, удивленными глазами. Ладная такая, маленькая, подвижная.

Я знаю — теоретически — что есть много девушек красивее. Но есть девушки — и есть Пати. Моя Пати. Навсегда моя. И если я забыл о ней, если не думал все это время (я вспоминал ее, впрочем, но как-то смутно), то только потому, что не до того мне было. Совсем не до девушек.

Правда, она верит в Общину… она такая общинница. И на последнем собрании она меня осудила.

Но откуда ей знать все подробности про меня? И даже то, что меня собирались арестовать — для нее-то это не было очевидно. Ну, с ее точки зрения я действительно был неправ… идя против общины.

А может быть… может быть, она в какой-то степени ревнует меня к друзьям. Бессознательно,конечно. Поэтому она и выступала против нашей дружбы.

А вот если привезти ее сюда, на Квирин… может быть, она поймет, что можно жить и иначе. Конечно, поймет!

И лежа в темноте с открытыми глазами, я понял вдруг цель своей дальнейшей жизни. Мы с Пати просто не поняли друг друга. У нас толком еще не сложились отношения. Но если есть во Вселенной девушка, которую мне суждено любить — то это только Пати. Я однолюб. А Пати мне уже встретилась.

Вернуться за ней на Анзору. Забрать ее. Она-то жива! И я сумею ей все объяснить… конечно, сумею! Я был в этом уверен. Я только заберу ее на Квирин, а тут уж она будет решать, хочет ли за меня замуж (ха, конечно, захочет… тут такое одиночество ощущаешь — за старвоса замуж выйдешь, если встретится!)

И с этой мыслью, совершенно успокоенный и примиренный, я заснул.

Здесь, на Квирине, много всяких странных праздников.

Лучше сказать, здесь очень мало общих праздников. Потому что люди-то все уж очень разные. Вот у нас в Лервене все праздники — общие. День Цхарна, День Победы, День Единства в Труде. А здесь общий праздник только один — это Новый Год. Судя по литературе — я сам еще Нового Года на Квирине не встречал.

Нет, впрочем, есть какие-то общие радостные даты — ну, к примеру, когда возвращается какая-нибудь крупная и важная экспедиция, которую все ждали. Или когда проходят испытания какого-нибудь супернового корабля. Но они не отмечаются как годовщины. Да и не празднуются всем-то народом…

И все-таки праздников на Квирине много. Только они все индивидуальные. Конечно, христиане, к примеру, празднуют Пасху и Рождество. Есть свои традиции в отдельных Космических службах. Но в основном празднуют — дни рождения (у нас вообще никто свой день рождения даже не знает), всякие личные и коллективные события. Например, когда спасатели кого-нибудь избавляют от смертельной опасности, спасенные должны устроить вечер в честь спасателей. Ну, так принято… никто, конечно, не возмутится, если этого не будет (иногда и не бывает). Но так принято, и обычно делается. А что, это же приятно — праздничный вечер устроить.

Я долго думал, почему здесь не празднуют, к примеру, день победы в последней сагонской войне. Но почитав кое-что по истории, понял. Во-первых, не было никакого дня. Война прекратилась постепенно. Во-вторых, не было и победы. Ну, победа в том смысле, что сагоны не добились своего — не захватили ни одну из планет Федерации. Но все же сагоны тогда сильно продвинулись в завоевании галактики, и все это до сих пор постепенно отвоевывается. Но это уже войной не считается почему-то.

Но я отвлекся. Так вот, в семье Энгиро собирались праздновать юбилей Открытия Гетеротропного Принципа. Во-первых, потому, что открыл его Геррин Энгиро. Во-вторых, потому, что этот принцип коренным образом (я не понял, как) изменил взгляды на поиск каналов и навигацию.

Я еще не изучил физику настолько, чтобы понять этот принцип. В общем, он заключается в том, что пространство неоднородно, что в некоторых его частях выходы в подпространство гораздо чаще, чем в других. Остается только искать эти области повышенной концентрации выходов. Но это все, наверное, звучит как ужасающая профанация, поэтому я больше не буду пытаться это объяснить.

В общем, Геррин — великий физик. Я это понял, когда приехал на праздник в дом Энгиро. Потому что туда собрался, наверное, весь Институт Физики Подпространства и еще представители всех других физических институтов, лабораторий и отделов. И еще там был Марк Энгиро и четверо его детей. Старшего мальчика я видел впервые, ему было двенадцать. Трехлетняя Лиль была на этот раз наряжена в очень пышное блестящее розовое платьице до колен и огромный белый с розовыми блестками бант, и в этом виде напоминала дивный тропический цветок. Не было только жены Марка — она по-прежнему находилась в экспедиции.

Геррин, очень изящный и подтянутый, в каком-то фраке, с цветком в петлице, стоял у одного из столов с бокалом в руке и разговаривал со всеми подряд. К нему подходили все новые и новые люди. Геррин сиял. Рука с бокалом, кажется, никогда не опускалась.

Ирна была очень занята. Тем не менее, увидев меня, она ко мне бросилась с радостной улыбкой: «О, Ланс, здравствуй, здравствуй, пойдем, я тебя покормлю». Она мне еще в первую встречу сказала, что я слишком худой. Хотя по-моему, я очень растолстел за последнее время. Ирна провела меня в Летний Зал… я даже не думал, что в этом маленьком доме могут быть такие огромные помещения. В Зале были по периметру расставлены столы с разной едой. Ирна подала мне огромную тарелку из розового стекла и стала накладывать на нее по ложечке разнообразных салатов и закусок. Очень скоро я начал протестовать, но Ирна никакого внимания не обращала на мои протесты. Наконец с наполненной тарелкой она проводила меня в угол, усадила в кресло и притащила еще бокал с какой-то темной жидкостью.

— Сначала поешь, — сказала она, — а потом все остальное.

В это время кто-то позвал.

— Сэни Энгиро! Там ваша внучка, кажется, залезла в фонтан.

Ирна охнула, бросила на меня извиняющийся взгляд и убежала.

Что было делать? Вокруг толпились ученые… нда, никогда бы не подумал, что это ученые. Нормальные люди. Старички, вроде Геррина, еще похожи на ученых. Но вот — молодая девчонка, моего возраста наверное, вся в рыжих кудряшках, очень смешливая. Она что — тоже физик? Все, конечно, бывает… Парни, вполне нормально одетые. Правда, вот разговоры… Слева от меня обсуждали какую-то локальную трансформацию при гиперпереносе. Справа двое парней вообще изъяснялись исключительно короткими и странными словами. Один говорил что-то вроде: пи… четыре эс… перенос… си… двенадцать в восьмой степени… А другой кричал, что не в восьмой, а в девятой, и если он думает, что там есть си, то он сам коллапсар кренделеобразный. Правда, рядом с ними несколько физиков говорили о вполне понятных вещах — о том, когда наконец откроют Лунный Павильон в Бетрисанде.

Делать нечего, я стал есть. Действительно, было очень вкусно. По крайней мере, некоторые из закусок мне сильно понравились. Я увлекся едой. Вскоре ко мне подошел какой-то физик и сел на подлокотник моего кресла. От неожиданности я перестал есть. Физик наклонился ко мне.

— Ты и есть Ландзо?

— Я? Да.

— Ара, — он небрежно протянул мне руку. — Я Марк.

— А… — я только сообразил, кто это такой… и глаза. Точно, как у Таро. Это у них семейное.

— Пошли? — спросил Марк. Я отставил тарелку в сторону и с трудом выбрался из кресла.

Вдали Ирна вытащила из фонтана дочку Марка в совершенно мокром, облепленном вокруг тела розовом платьице. Платье распушилось вокруг тело — автоматическая сушка. Бабушка что-то выговаривала внучке.

— Разберутся. — Марк легкомысленно махнул рукой. Мы вышли в сад. Здесь народу было поменьше. В основном, дети физиков. Они с визгом гонялись вокруг фонтана — того самого, в который упала (или влезла) дочь Марка.

Я не знал, о чем можно говорить с квиринцем, да еще и с физиком. Но Марк взял инициативу на себя.

— Кварковый бульон хочешь? — я раскрыл широко глаза, потому что слова «кварковый суп» ассоциировались у меня с чем-то другим и явно несъедобным. Но Марк махнул рукой, исчез на несколько секунд и появился с двумя высокими бокалами, в каждом бокале было три разноцветных слоя непрозрачной жидкости, из которой торчала соломинка.

— Это коктейль такой, — пояснил Марк. Я попробовал. Нижний слой явно состоял из пива.

Мне не хотелось пить. Я всю эту неделю даже не прикасался к алкоголю. Вообще странный у меня запой какой-то был… Я думал, что так не бывает. После посещения семьи Энгиро я как-то успокоился, жизнь моя более-менее вошла в норму, и пить расхотелось. Совсем.

Но из вежливости я тянул коктейль. Закусывали мы оливками и солеными орешками. Пошло довольно неплохо.

— Такого даже в «Синей вороне» не попробуешь, — объяснил Марк, — это наш, фирменный… у нас в институте изобрели. А ты в «Синей вороне»-то, кстати, был?

Я знал, что это такой ресторан, видел, конечно, снаружи. Там у входа такая старинная каменная птица сидит. Действительно, синяя. Но внутрь я не заходил. Поэтому помотал головой.

— Ну ты даешь… ты ведь уже здесь три месяца? И до сих пор даже в «Ворону» не зашел… Может, ты и в Бетрисанде не был?

В Бетрисанде я был, конечно. Хотя и не везде.

— Да мне неудобно… — сознался я, — одному как-то…

— В какой-то степени ты прав, — согласился Марк. — Действительно, идти и напиваться в одиночку… Ну ладно, сходим вместе. Вот Мира на той неделе прилетит, и сходим.

Он уже опустошил свой бокал и вертел в руках, с сожалением на него поглядывая. Я подумал, что надо что-нибудь вставить и сказал.

— Так много народу…

— Да. — Марк задумчиво оглядел зал. — Папа ведь… знаешь, вот я иной раз думаю. Мне уже сорок. Ну, конечно, что-то я делаю… вот монографию недавно закончил. В принципе, мне интересно работать. Но вот папа уже в тридцать лет открыл гетеротропный принцип. В тридцать четыре обосновал его экспериментально на практике, в знаменитой экспедиции Ларгоса. В тридцать шесть уже решил проблему Соторна. Если все его конкретные — понимаешь, конкретные достижения перечислить, то получится, что он — целая эпоха в физике подпространства… А тут — ковыряешься, ковыряешься, а спросить себя — что ты в жизни сделал? Да ничего. Сказать-то нечего. А ведь я, в общем, на хорошем счету… А с другой стороны, — оборвал он себя, — подумаешь, зачем это надо? Мне интересно. Людям и такие работники, как я, нужны. А то, что мне такие темы и такие проблемы не попадаются, как папе… удачные… ну и что?

— Да, — сказал я, чтобы не молчать. Марк посмотрел на меня и покачал головой.

— Как тебя называть-то? Ландзо как-то длинно. Ланс? Слушай, пошли лучше на море, а? Кей! — окликнул он пробегавшего мимо мальчишку. Тот остановился. Подошел к нам.

Это был старший сын Марка. Очень серьезный веснушчатый мальчик двенадцати лет. На Анзоре я бы ему дал все четырнадцать — здешние дети крупнее.

Я вдруг подумал, что по возрасту ближе к этому мальчику, чем к его отцу… да так оно и есть — ведь Кей двоюродный брат Таро.

— Кей, пока ты окончательно не исчез из моего поля зрения… ты завтра что планируешь?

Мальчик поглядел на отца и серьезно ответил.

— Завтра с утра у меня занятия по музыке и пилотированию. Потом я пойду на тренировку, потом еще мне надо часа два позаниматься по программе… наверное, после обеда. А потом, вечером мы собирались с ребятами планер готовить.

— Ясно, — сказал Марк, — а послезавтра? Найдется у тебя время для родного отца?

— А что надо-то, пап? — деловито спросил мальчик.

— Да вот, хотел вам показать один эффект интересный…

— Тот самый? — глаза мальчика загорелись. Марк кивнул.

— Тот самый. Туннель.

— Так вы смоделировали? А можно я ребят тоже приведу? — обрадовался Кей.

— Приводи хоть всю группу, — сказал Марк, — кстати, мы с Лансом собираемся на море. А, вы же еще не знакомы. Ланс — Кей.

Мы пожали друг другу руки.

— Вы друг Таро? — серьезно спросил мальчик. Я кивнул.

— Я тоже хочу на море, — сказал Кей, — я вам не помешаю?

По-моему, мальчик был куда солиднее и серьезнее своего отца.

— Не только ты не помешаешь, но и шибагов неплохо бы взять с собой. Шиба-аги! — заорал Марк. Кей слегка поморщился.

— Я их найду, папа… а Лиль тоже брать?

— Как хочешь… ну что, пошли?

И мы двинулись к морю.

В Летнем Зале тем временем мельтешение прекратилось. Я только теперь заметил, что вдоль одной из стен тянется широкая черная панель, на которой золотом выведена гигантская и очень длинная математическая формула… вероятно, она имела какое-то отношение к принципу гетеротропности. Я не стал уточнять.

Физики — в основном, начиная от сорока лет, молодые уже перекочевали наружу — расселись вдоль столов и стен. В центре располагалось трио — женщина в облегающем серебристом платье за большим синтаром, другая женщина, в черном, со скрипкой, и мужчина с виолончелью. Они исполняли что-то очень красивое. Я люблю музыку и с удовольствием бы послушал, но Марк не проявил к концерту большого интереса, и я послушно пошел за ним. Тем временем нас нагнал Кей с «шибагами» — младшими братьями Ларсом и Лиссом, семи и шести лет, за ними семенила с угрюмо выпяченными губками Лилль — теперь ее платье стало голубым, но по-прежнему очень пышным, и к нему голубой же бант.

Оказывается, не нам одним пришла мысль отправиться к морю. На волнах невдалеке от берега колыхался огромный плот, и на нем расположилась куча народу, включая детей. То и дело кто-нибудь нырял с плота, а кто-то неуклюже на него влезал, отряхивая воду, как собака.

Песчаный берег был живописно заляпан разноцветными пятнами брошенной одежды купальщиков. Дети Марка тут же начали раздеваться, папаша стянул через голову рубашку и обернулся на меня.

— Давай, Ланс! Ты чего, не в плавках? Ладно, трусы сойдут…

— Понимаешь… — сказал я смущенно. Марк подошел ко мне поближе.

— Я плавать не умею, — прошептал я. Марк уставился на меня. Потом сказал.

— Как же ты минимум собрался сдавать?

— Не знаю, — сознался я, — я еще об этом не думал.

— Ладно, — сказал он, — раздевайся. До плота я тебя довезу, а там посидишь.

По правде сказать, я чувствовал себя очень хреново. Я еще ни разу вообще не раздевался на пляже. У нас в отеле был бассейн, и кажется, все жильцы туда ходили постоянно. Кроме меня. Не только потому, что я плавать не умею. Мне вообще кажется совершенно дикой мысль на людях раздеться. Это так ужасно, унизительно… хотя когда я на других на пляже смотрю, мне это кажется нормальным.

Шрамов уже на мне не было, так что особенно стесняться нечего. Я потолстел, мышцы тоже стали получше. Но все равно. У нас это совершенно не принято. Дико просто. У нас раздеваются только в бане. Но деваться некуда… Я неловко стал стаскивать с себя одежду.

Дети тем временем молниеносно покидали свои вещички на песок (включая осевшее проколотым воздушным шариком голубое платье) и рванули к воде. Я с большим удивлением наблюдал, как все четверо шустро вбежали в волны и с крейсерской скоростью поплыли. Причем малышка не отставала от остальных. Похоже, плавала она лучше, чем бегала.

Марк совершенно беспечно отнесся к вхождению детей в воду. Он дождался, пока я разденусь, хлопнул по голой спине ладонью

— Пошли, горемыка.

И мы вошли в воду и поплыли к плоту. Я держался за плечо Марка и подгребал кое-как рукой и ногами. Для меня это было совершенно новое ощущение — вода охватила тело со всех сторон, ласково, легко, и какое-то беспричинное веселье начало овладевать мною. Но за Марка я держался крепко.

Он подсадил меня на плот. Я вскарабкался, сел, вцепившись руками в какую-то скобу. Плот мягко покачивался на волнах. Это было даже приятно, хотя и страшновато немного.

— Ну пока, я пошел. — Марк махнул мне рукой и нырнул. В нескольких метрах от плота он вынырнул. Я с тревогой за ним следил. Вот темноволосая голова снова исчезла. И больше не появилась…

Не знаю, сколько прошло времени. Нигде поблизости Марк не выныривал. Я вскочил на ноги… С великим трудом стал передвигаться по качающейся поверхности. Может, он где-нибудь с другой стороны? Нет… Цхарн, что за ерунда? Я не сводил глаз с водной глади. Ведь уже не меньше трех минут прошло. Может, он где-то выныривал, а я не заметил?

На меня уже стали посматривать. Я видел темно-русые головки детей Марка — а самого его так и не было. Цхарн, да не мог же он в самом деле утонуть?! Они же все очень хорошо плавают…

Наконец я увидел его. Он вынырнул неподалеку от плота, с другой стороны. Поймал мой взгляд, весело помахал рукой и нырнул снова.

Подожди… чего я так беспокоюсь-то? Они же могут до десяти минут не дышать… у них же в крови клетки специальные. Вон какие клопы плавают, еще меньше Лилль. И родители даже в ус не дуют.

Я сел на краю плота, свесив ноги в воду. Мне было холодно, несмотря на жару, очень неуютно и вообще хреново. Я подумал, что все-таки сильно отличаюсь от остальных. Вода высохла на теле, и стало тепло, даже жарковато. Все равно я чувствовал себя крайне неудобно, неловко. Все веселились, ныряли, играли в воде, все были вместе и при деле, а я… Потом я понял, почему мне так неудобно. Слишком уж незащищенным я себя чувствовал. Страшно мне было, просто физически страшно.

Чтобы отвлечься, я стал наблюдать за пловцами. И было на что посмотреть! Плавали все квиринцы очень хорошо. Чье-то тело скользило вдоль плота, под тонким слоем воды. Даже непонятно, каким образом плывет — незаметно, чтобы он руками или ногами шевелил. Просто скользит, стремительно, как дельфин. Как будто у него реактивный двигатель в пятки встроен. Нет, все же шевелит ногами, но этого почти не видно. Лицо вниз… ну да, они же не дышат в воде.

Какие-то девушки неподалеку затеяли водный танец — сплывались в круг и расплывались, делали синхронно разные фигуры.

Марк играл со своими детьми. Они гонялись друг за другом, то уходя под воду, то плескаясь весело на поверхности.

Здорово. Все здорово. Если представить, что ты к этому никакого отношения не имеешь и смотришь, к примеру, фильм.

Вскоре мы выбрались на берег. Я с облегчением оделся. Уже сгущались сумерки. Дети снова убежали вперед. Кей шел с каким-то другом, и они очень серьезно что-то обсуждали. Наверное, какую-нибудь физическую проблему.

В Летнем Зале играла музыка, и по паркету двигались пары. Танцевали физики очень красиво. Профессионально, можно сказать. Это не наши танцульки, где народ дрыгался, кто во что горазд. Тут — я понял с первого взгляда — мне можно и не пытаться… Слишком уж сложные и незнакомые мне танцы.

Марк посмотрел на меня и, видимо, понял, что в зал я не пойду ни за какие коврижки.

— Ну ладно, Ланс… пошли, выпьем еще, что ли.

Около полуночи Марк отвез меня домой на своем флаере. Детей уложили спать у бабушки. Марк уверял, что концентрация алкоголя в его крови вполне позволяет вести машину. Я немного сомневался в этом, поскольку подъем был слишком уж быстрым и крутым, а в полете флаер слегка раскачивался из стороны в сторону. Но я сидел тихо и послушно, в конце концов — не мое это дело… Марк с третьей попытки завел флаер на насест у балкона.

— Ну все Ланс, — он обнял меня за плечи. — Слушай, ты классный парень! Но плавать я тебя научу. Завтра… нет, послезавтра. Договорились?

— Ладно, — сказал я. — Ты до дома-то долетишь?

— О! — Марк засмеялся. — В этом не сомневайся. Я тебе завтра позвоню, идет?

Я перелез через балконные перила, помахал Марку рукой и отправился к себе.

Постепенно, с этого времени моя жизнь стала меняться.

Не то, чтобы я вдруг стал совершенно счастливым человеком. Нет, конечно… я по-прежнему везде чувствовал себя чужим. Ни Марку, ни Ирне с Геррином я не доверял до конца. Даже наоборот, мне было с ними немного неуютно, и я радовался, когда вечером оставался — уже точно, гарантированно — один. Тогда можно было вспоминать Анзору, думать о Пати, об Арни и Таро. Можно было читать что-нибудь интересное, жевать что-нибудь вкусное, размышлять… В одиночестве я был свободен, в одиночестве я был самим собой. С квиринцами же было тяжеловато — я пытался понять их, подстроиться под них, соответствовать их ожиданиям. Может быть, зря, не знаю… их-то мне не в чем упрекнуть.

Ирна периодически звонила мне, приглашала в гости. Когда я к ним приезжал, старалась накормить как можно лучше. Часто расспрашивала о Таро, об Анзоре, воспринимая мои рассказы теперь уже спокойно.

Марк явился ко мне очень скоро после праздника и совершенно бесцеремонно потащил на море.

— Плавок нет? Ну ты даешь, старик… Ладно, сейчас закажем.

Он подошел к моему родному циллосу, потыкал пальцами в пульт управления. Сам я толком не научился им пользоваться — я-то ведь мог управлять голосом. На чужой голос моя Чуча не реагировала.

Марк выбрал Текстильную Централь, в ней — раздел спортивной одежды, в этом разделе мужские плавки. Пощелкал кнопкой — на экране замелькали расписные трусы.

— Какие тебе? Иди выбирай.

— Да мне все равно, — буркнул я.

Марк сделал заказ, мы отправились пить чай. Через двадцать минут почтовый робот запищал у балконной двери. Я распаковал пластиковую коробочку, вытащил плавки вполне петушиного вида.

— Ну вот, теперь мы с тобой вполне можем пойти на море.

В первый раз Марк не взял с собой детей. Он довольно долго обучал меня лежать на воде, расслабившись… это получилось у меня только часа через два. Дальше пошло легче. На следующий день я сам впервые решился спуститься в бассейн — в пять утра, когда нормальные люди еще спят — и потренироваться, придерживаясь за поручни.

Марку же я высказал робкую мысль о том, чтобы научиться водить флаер. Своя машина в Коринте считается пижонством. Но везде полно общественных стоянок. Берешь машину, летишь, куда тебе хочется (автопилот знает только несколько стандартных маршрутов). Там оставляешь на другой стоянке, диспетчерская потом в случае чего произведет перераспределение. Одна общественная стоянка была и на крыше нашего отеля. В принципе, я обходился пока и так… но очень уж хотелось самому попробовать водить машину. Говорят, флаер — это элементарно, это очень легко… его уже с 14 лет разрешается водить. Не говоря уже о том, что вождение флаера входит в минимум эмигранта.

Марк вытаращил на меня изумленные глаза.

— Так ты что, до сих пор еще не начал учиться?!

Мы с ним отправились в учебный аэроцентр. Это целая сеть небольших аэродромов, плюс сам центр с тренажерами. Марк определил меня к молодой девушке-инструкторше. Первым делом мне предстояли занятия на симуляторе три раза в неделю, затем — учебные полеты.

Жизнь становилась все интереснее. Я учился плавать и летать, я гулял с Марком и его детьми в Бетрисанде, посещал Ирну и Геррина. Марк как-то привел меня и в свой институт, но там было не так уж интересно… Я и сам подтянулся, стал снова регулярно заниматься физическими упражнениями, потом — по программе изучал разные науки, от математики и основ навигации до общей истории цивилизаций. Вечером, за ужином я смотрел новости, потом надевал демонстратор и, лежа в кровати, читал что-нибудь интересное или смотрел фильмы.

Наступила осень.

Я сдал экзамен по вождению флаера. Да и программу практически закончил, только побаивался идти сдавать минимум. Хотелось закрепить знания, позаниматься еще. Торопиться некуда — еще и полугода не прошло, деньги еще долго будут платить. А после сдачи минимума ведь все равно надо куда-то определяться… какую-то профессию выбирать. Я пока еще не знал — какую.

Мой успех решено было отметить в «Синей вороне». Там я не был еще ни разу. Марк и Мира детей оставили дома, и мы отправились в ресторан втроем.

Погода не такая уж хорошая. Море стальное, с белыми гребнями волн, бьющихся о парапет — залило все пляжи. Да сейчас только сумасшедший полезет купаться… едва эта мысль проскользнула в моей голове, я тут же увидел сумасшедшего. В одних плавках он занимался виндсерфингом — летел на высоченных гребнях волн, с огромным, видимо, напряжением, лавируя на страшном ветру.

— Смелый человек, — заметила Мира, глядя на сумасшедшего. Она запахнула плотнее свою белую мохнатую курточку. С утра лил дождь, но теперь разве что чуть-чуть капало. Зато соленые брызги ложились на лицо, пахло солью и йодом, как всегда на ветру у моря.

Я искоса смотрел на Миру. Она давно уже вернулась из своей экспедиции. Теперь занималась потихоньку отчетом, сидя дома. Симпатичная, и очень подходит Марку — невысокая, темноволосая, смугленькая. Мира часто улыбалась, даже просто безотчетно, неизвестно почему, и на лице ее играли ямочки. Между прочим, никогда бы не подумал, что ей уже под сорок, у нее четверо детей…

Но что же тут удивляться… Марк для Таро был бы дядей. И для меня он дядя. По возрасту и в отцы годится… Странные у нас с ним отношения сложились. Мы подружились, но все равно Марк — как бы старший. Старший друг. Таскает меня на разные спектакли, выставки, концерты, как у них тут принято, иногда довольно бесцеремонно интересуется моими занятиями. Мне это не обидно, нисколько. Наоборот… я сейчас понимаю, в чем тут дело. Ведь здесь на Квирине человек предоставлен во многом самому себе. То есть пропасть тебе никогда не дадут, но и не контролирует особенно никто… ты сам должен свое время распределять, сам все решения принимать. А я не привык. У нас в Лервене все время кто-то за тебя решал, что и когда ты будешь делать, направлял тебя туда-то или туда-то… И для меня эта здешняя свобода поначалу казалась чрезмерной.

Не только одиночество меня угнетало. И сейчас я не могу сказать, что не одинок — никто и никогда не заменит мне Арни и Таро. Таких отношений у меня не будет ни с кем… разве что Пати… я часто думаю о ней, мечтаю. Но если бы я лишился друзей, будучи общинником — я бы страдал, но никогда не пустился бы в запой и вообще не совершил бы глупостей. Мне нужно было бы вставать каждое утро, идти на работу, на собрание, выполнять чьи-то поручения… за меня бы думал кто-то другой, командовал каждым моим шагом кто-то другой. А здесь… самому нужно. А если сам ты не видишь в своем существовании никакого смысла?

Вот поэтому Марк для меня оказался спасением. Ирна и Геррин — слишком уж тактичные, скромные… они никогда не стали бы лезть в чужую жизнь. А мне оказался необходим как раз бесцеремонный и наглый приятель. Относительно, конечно, бесцеремонный… по сравнению с другими квиринцами, которые вообще-то очень трепетно относятся к чужой жизни и очень боятся быть навязчивыми.

Вот и сейчас — ведь он не спросил меня, хочу ли я пойти с ними в ресторан. Даже не то, чтобы пригласил. Нет. «Ну что, сдал? Ну, дед, ты молоток! Так, сегодня по этому поводу гуляем в «Синей вороне».

Снаружи-то я часто видел ресторанчик. Так себе, здание старинное и ничем таким не выделяющееся. Синяя большая птица с огромным клювом сидит нахохлившись у входа. Интересно, это статую тут поставили из-за названия, или ресторан назвали по статуе?

Это, говорят, чуть ли не самое древнее заведение. Еще в первом веке построили…

И недорогой ресторан, между прочим. Есть ведь частные, к примеру, «Древо», так у них и интерьер поинтереснее, и подают люди-официанты — это считается особым шиком. Сам я еще в таких заведениях не был, и что-то не очень тянет. А в «Вороне» обслуживание автоматическое, цены демократические…

Интерьер — ничего особенного. Столики разделены стенками-барьерами, увитыми зеленью. И отовсюду видна небольшая эстрада, где играет живой музыкант.

Музыкантша. Девушка с очень длинными белыми волосами. Сидит у синтара и наигрывает-нашептывает мелодию, похожую на шелест дождя или шорох прибоя.

Мы сели за свободный столик. Взяли пластинки меню, начали изучать… да, кто его знает, что заказывать. Что-нибудь подешевле. Я в затруднении посмотрел на Марка. Тот, как всегда, взял на себя инициативу.

— Так, значит… Мира, тебе как обычно? А нам с тобой так. Морской салат, и к нему немного ву, — он нажимал кнопочки на меню, — дальше, закуска лаккар, это из рыбы и водорослей… не делайте такое лицо, юноша, вы это еще не пробовали. Ну, мясо — лучше всего наборный гуляш. Индейка в тесте… к этому делу нужно артиксийского светлого. Мягкие сухарики… Ты у нас сладкоежка, дедуля, десерт тоже будешь?

— На десерт сиккаргу с мороженым и белым соусом, — подсказала Мира, — здесь ее так готовят!

Я думал, что сиккаргу — сливочную кашу — пробовал уже во всех видах… со всеми ягодами, фруктами, орехами во всех мыслимых комбинациях. Ан, нет…

Марк отправил заказ кнопкой «ввод». Уже минуты через две к нам подкатила тележка с тремя подносиками, на которых были сервированы закуски.

— Лиль сегодня сидит, — сказала Мира, — и поет такую песню: рыбка умерла, рыбка умерла… а мы — люди, и мы никогда не умрем, вот так!

Марк засмеялся.

— Это она рыбку дохлую вчера нашла на берегу, — пояснил он.

— Вот ведь надо же. — Мира покачала головой, — значит, она уже так серьезно этот вопрос обдумывает, о смерти…

— И пришла к выводу, что мы никогда не умрем, — сказал Марк.

— Ну да, наверное, она думала, думала, переживала… и решила, что люди не умирают, иначе это было бы слишком печально.

— Я вот не помню, — сказал Марк, — когда в первый раз о смерти подумал. Мне кажется, лет в восемь… но может, и раньше что-то было. Я помню, сильно испугался, что ничего там не будет…

— А я сразу знала, что там будет что-то, — вставила Мира.

— Ну, у тебя родители верующие… а у меня, сама знаешь.

Я попробовал вспомнить — когда же я впервые задумался о смерти. Не знаю… смерть для меня была реальностью. Проще вспомнить, когда впервые увидел мертвого — года в три. Может, и раньше видел, но не помню. И не боялся я этого никогда. Цхарн, есть вещи похуже, чем смерть… ну лег, ну заснул. Правда, неизвестно, может, там что-то еще будет.

Рыба с водорослями — страшненькие на вид кубики — оказалась действительно очень вкусным блюдом. Мы накалывали кубики на маленькие вилочки, прихлебывали теплое ву.

— Ну, Ланс… теперь тебе надо минимум сдавать, — сказал Марк деловым тоном, — тянуть не стоит.

— Ты думаешь, я готов? — пробормотал я нерешительно.

— Ну конечно, — весело сказала Мира, — да ты не беспокойся… они эмигрантов сильно не гоняют.

— А потом куда? Ты уже об этом думал? — поинтересовался Марк. Я пожал плечами.

— Я бы тебя взял в лабораторию… да по-моему, ты не физик. Неинтересно тебе… — вслух размышлял Марк.

— Не только в этом дело, — сказал я, — у меня ума просто не хватит. У вас совершенно другое представление о пространстве, времени… с этим представлением нужно родиться, вырасти… или уж быть великим талантом. Нет, я не смогу физиком.

Я это сказал почти с сожалением. Как было бы удобно — учиться у Марка, или Миры, или хоть Геррина. Ведь я же никого здесь больше не знаю.

Тележка подкатила к нам второй раз, мы разгрузили мясные блюда, бутылку артиксийского светлого вина.

Марк разлил вино по бокалам.

— Ну, за флаер мы уже выпили. Теперь за удачную сдачу минимума!

Я проглотил вино залпом, как ром. Вкусное… Тепло разбежалось по жилкам, и стало как-то веселее, спокойнее. Как будто сенки курнул…

— Я летать хочу, — как-то само вылетело. Я почему-то стеснялся этого желания, — если можно, я бы хотел летать в Космосе… ну, просто эстаргом. Чтобы разные миры видеть…

Почему-то я ощущал громадную ответственность — как будто находился на комиссии, где должна была решиться моя судьба. Хотя это был просто разговор…

— Эстаргом неплохо, — одобрил Марк, — но кем? Навигатором, пилотом-профессионалом ты не сможешь… ну, сможешь, но это еще хуже физики. Надо с детства летать… просто будешь плохим профессионалом.

— Да и планет особо никаких не увидишь, — добавила Мира.

— Самое простое — транспортником или курьером, — размышлял Марк. Я подумал. Представил — привычные, спокойные трассы… привычные вылеты и возвращения… стабильная уважаемая работа, надежный кусок хлеба.

— Наверное, это мне подходит, — сказал я робко. Мира посмотрела на меня.

— В транспортники, Ланс, идут у нас те, кто в основном занят чем-то другим. Ну, интересы другие, не Космос. Например, художник… ведь в рейсе заняться нечем, вот он месяц на Посту сидит — рисует. Вернется, опять же, отпуск большой, время есть, чтобы рисовать. Писатель… музыкант. Профессионалов у нас очень немного, а искусством многие занимаются, кое-кто и очень серьезно. Вот они деньги таким образом зарабатывают, обществу служат… Ну или, к примеру, мать раньше летала как спасатель, а дети родились, в долгий патруль уходить не хочется, она переходит в транспортники. А если у тебя особых интересов нет — ну, не то, чтобы ты не мыслил себе жизни без стихов или романов, скажем… семьи нет… тебе скучновато будет в транспорте работать. Ну, конечно, свой интерес тоже есть… скажем, если большой пассажирский…

— А что вы мне посоветуете? — спросил я, выбирая из гуляша кусочки… странное блюдо — тут по крайней мере пять видов мяса собрано.

— А в науку ты все-таки не хочешь? Ведь есть столько разных специальностей… минералогия, скажем… микробиология, — сказал Марк. Мира, прищурившись, смотрела на меня.

— Надо тебе просто пойти в центр профориентации, там люди поумнее, тесты пройдешь… посоветуют, что тебе больше всего подходит.

— Ну, схожу, — согласился я, — вот минимум сдам и схожу.

— Остается еще несколько вариантов, — сказала Мира, — военные, спасатели и полиция. Ну, военные отпадают, наверное. Это очень высокий профессионализм… да они в основном занимаются испытаниями новой техники, разработкой… те же ученые. Нет… спасатели. Это интересная работа. Я ведь в молодости училась… летала пару раз в патруль. В основном они вытаскивают людей из разных пикантных историй… ну, скажем, заклинит гравитор где-нибудь в парсеке от ближайшей системы. Или какие-нибудь психи, — она взглянула на Марка, — полезут изучать свойства пространства вблизи от пульсара, вот их приходится вытаскивать. Часто еще бывают разные землетрясения, стихийные бедствия на планетах, там приходится массовые работы проводить. Особенно неприятно бывает спасать на каких-нибудь планетах, не входящих в Федерацию, да при враждебном отношении населения. Ведь оружия у спасателей нет, им запрещено причинять людям какой-либо вред вообще. Даже приемы рэстана, и те…

— Я знаю… читал про спасателей, — заметил я.

— Ну вот, работа, в общем, очень интересная. Есть еще варианты — сейсмологическая служба, землетрясения останавливать, извержения вулканов прекращать. Или, скажем, экологи, тоже интересно. Восстанавливать загаженные атмосферу, биосферу… Ну и другие разные службы. Это все варианты. И есть полиция. СКОН. Ну, это всем известно. Бластер на поясе, электрохлыст, броня… борьба с шибагами, работорговцами, наркомафией и прочей шушерой. Тоже, наверное, кучу фильмов видел про наших доблестных ско.

Я кивнул. Фильмы-то я видел… только вот себя на место «доблестных ско» никак не примерял.

Это ведь как наши Треугольные… я никогда не хотел быть Треугольным.

Я не хотел быть сильным, вот в чем дело. Мне это было противно. На Анзоре.

Но это было на Анзоре, и к тому же давно. Мне предлагали как-то поступить в отделение Треугольных. Но тогда это было связано с тем, что я должен уйти от ребят, отказаться от Магистерия… и вообще. Вот я буду стоять на посту, а мимо меня Арни и Таро будут ходить на работу. А возможно, кто-то из них заслужит наказание, и я должен буду караулить их в карцере. Или на качалку вести… И жизнь моя станет совсем другой. Уже далеко не все можно будет обсудить с друзьями. Я буду одиноким… конечно, мне этого совершенно не хотелось.

Но теперь я увидел все это в другом свете. Квиринский ско вряд ли выполняет те же функции, что и наш Треугольный. Если и выполняет, то редко. И не так, как у нас.

Зато у меня будет маскировочный бикр с дополнительной тяжелой броней, и оружие, и сила, и право… и возможность вести малый патрульный корабль — самому! И даже, возможно, участвовать в космических боях, вполне реальных. Я вдруг увидел себя самого — повзрослевшим, суровым, сильным, в пятнистом бикре, с оружием… И ни один Зай-зай даже близко ко мне не посмеет подойти. И мне до колик захотелось такой судьбы. И я понял, что уже практически сделал свой выбор.

Сказать Марку с Мирой или нет? Нет, подожду еще. Сначала все-таки надо минимум сдать и тесты пройти… вдруг я в полицию и не гожусь вовсе.