Егор Смирнов: каникулы в СССР. Том 1

Глава 3

На площадку первого этажа вела небольшая лестница из пяти ступеней. Здесь квартир не было. Первый этаж нашего подъезда занимали помещения почты и сберкассы. Соответственно на первой площадке было две двери. Все они находились слева.

Ближняя вела в помещение сберкассы. Если ее открыть, то мы попадали в довольно большую вытянутую комнату, перегороженную во всю свою длину массивной деревянной стойкой, за которой, отгородившись толстым оргстеклом, сидели две женщины, обслуживающие посетителей, а в дальнем окошке — кассир, выдающая деньги. И еще в углу стояла большая веерная пальма, точно такая же, как в фильме «Джентльмены удачи». Вообще, я припоминаю, что в советское время эти растения мне встречались постоянно: и на почте, и в поликлинике, и в парикмахерской.

Насколько я помню, мы с мамой заходили в сберкассу только для того, чтобы положить или снять деньги со сберкнижки. Ну и еще мы покупали там лотерейные билеты Спортлото, по которым так ни разу ничего существенного и не выиграли. Кроме сберкассы мы могли купить билеты на почте или в многочисленных газетных киосках Союзпечать, а также в специализированных киосках Спортлото. Стоил один билет шестьдесят копеек. Состоял он сразу из двух тиражей. По тридцать копеек за тираж. И эта была вполне приемлемая цена за тот адреналин, который можно было получить от процесса заполнения билета, а потом и просмотра очередного выпуска Спортлото по телевизору.

Лотереи проводились в двух тиражах: 6 из 49 и 5 из 36. Показывали его по воскресеньям в 9:20. Я это точно помнил, потому что сразу после него в 9:30 начиналась детская передача «Будильник», которая мне в свое время очень нравилась. Потом по неизменной традиции с 10 до 11 утра шла передача «Служу Советскому Союзу», а за ней — «Здоровье», «Утренняя почта» и, наконец, долгожданный «Ералаш». И обычно по воскресениям под все эти передачи у нас шла уборка квартиры: вытиралась пыль, протирались стекла в сервантах и межкомнатных дверях, подметался и мылся пол. Вся первая половина воскресенья по моим детским впечатлениям была наполнена чистотой, свежестью, светом и радостью. Особенно это ощущалось поздней весной и летом.

И в 12:30, когда заканчивался Ералаш, и квартира блистала свежестью и чистотой, я с легким сердцем хватал свой велосипед и мчался гулять.

Эти воспоминания нахлынули на меня огромной теплой волной. Я даже приостановился на лестнице и крепко вцепился в перила, чтобы случайно не грохнуться вниз от переполнивших меня впечатлений. Вот бы продержаться здесь как-то до ближайшего воскресенья и еще раз это испытать!

И тут я впервые серьезно задумался о том, какой сегодня день, число и год. И шанс это выяснить у меня появился на следующей лестничной площадке, которая находилась между первым и вторым этажами. Здесь висели почтовые ящики. На обоих стенах в два ряда. Наш располагался на левой стене самым верхним слева.

Помнится в детстве я частенько терял ключи от квартиры и однажды мне запретили носить их с собой на улицу. А в семье, кроме меня были еще две сестры старше меня на девять и десять лет. Так что если я последним уходил из квартиры, то оставлял ключ в почтовом ящике. Как-то даже записку написал и на входную дверь наклеил. Там бесхитростным детским подчерком на всеобщее обозрение было написано: «Ключ от квартиры в ящике».

Воровства я не боялся. У нас был такой маленький район, что все тут друг друга в лицо знали. И, насколько я помню, никто от воров не страдал. Некоторые жильцы, когда находились дома, даже двери в квартиры не запирали. Но большинство все-таки предпочитали держать их на замке. Просто потому, что раз уж есть замок, то надо его все-таки как-то использовать.

Я подошел к почтовым ящикам и внимательно их осмотрел. Выписывали мы, кстати, очень много всего. Тут и газеты «Труд», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», «Северный рабочий», а также журналы «Работница», «Мурзилка» и «Веселые картинки».

Однако, наш ящик был пуст. Видимо, все сегодняшние газеты уже достали и отнесли домой. Но, на мое счастье, из соседнего ящика торчала какая-то газета. Теперь надо было аккуратно ее достать, чтобы не порвать об острые железные края ящика, быстро посмотреть число и также осторожно засунуть обратно. Быстро справившись с поставленной задачей, я развернул газету. Это был субботний выпуск «Правды» №152 от 1 июня 1985 года.

С замиранием сердца я держал в руках вновь ожившую историю. На первой странице большими буквами было выведено: «Дружеская встреча» и чуть ниже: «31 мая Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев встретился с Генеральным секретарем ЦК КПЧ, Президентом ЧССР Г. Гусаком, находившимся в СССР с дружественным визитом.»

Да уж, вот тебе и история. Чехословакия — сателлит СССР под руководством Густава Гусака. Он держится у власти уже довольно давно — с 1969 года и ему, если дата на газете не врет, осталось еще чуть меньше четырех с половиной лет. А потом все быстро развалится к чертовой матери. В конечном итоге рухнут друг за другом Организация Варшавского Договора и великий могучий Советский Союз.

Тьфу ты! И куда меня только понесло⁈ Я же еще ребенок. Надо быстрее убрать газету обратно в ящик, пока столбовые дворянки, заседающие у подъезда, не решили проверить, чем я тут занят. Я суетливо засунул «Правду» в ящик 60-й квартиры и помчался по лестнице на четвертый этаж.

На бегу я с интересом соображал, что сегодня, оказывается, тоже первое июня и тоже суббота, все, как и в 2024-м, когда я отправился купаться. Только сейчас не двадцать четвертый, а восемьдесят пятый год прошлого века. Минус тридцать девять лет. Ну, ничего себе, искупаться, понимаешь-ли, сходил!

И вот она наконец передо мной: обычная деревянная дверь, выкрашенная светло-коричневой краской, с прибитыми сверху металлическими цифрами 5 и 9, а справа, на расстоянии вытянутой руки — дверной звонок с большой прямоугольной светло-желтой кнопкой.

Я пошарил по карманам — ключа нигде не было. Сделав пару глубоких вдохов, я поднял тощую детскую ручку и осторожно постучал костяшками в дверь. Изнутри послышались легкие мамины шаги. Такие ни с чем не спутаешь.

И вот уже отворяется дверь и из-за нее выглядывает улыбающееся, до боли знакомое и родное лицо. Я замираю и осматриваю маму с головы до ног. На ней поверх легкого летнего платья накинут передник, а в мокрых руках она держит не до конца очищенную картофелину.

— Нагулялся уже? — как ни в чем не бывало спросила она и вернулась на кухню.

Я сделал несколько глубоких вдохов, взял себя в руки и, прикрыв за собой дверь, вошел в прихожую.

— Мам, а есть что поесть? — непроизвольно вырвалось у меня.

Я даже немного оторопел. Именно эта фраза чаще всего вылетала у меня, когда я возвращался голодным домой.

— Картошку скоро пожарю. И суп будет…

— С кругляшками? — вновь на автомате выпалил я.

— С кругляшками, — улыбнувшись ответила мама.

Это был мой самый любимый суп. Вообще-то более правильно было его называть супом со звездочками, но «кругляшки» мне как-то больше нравились.

— Ура! — радостно крикнул я, что есть сил пытаясь удержаться в детском амплуа и не вызвать подозрений своим поведением.

Скинув кеды, я прошел на кухню и уселся на табурет между стеной и столом-тумбой, который одновременно был и обеденным.

Я внимательно оглядел нашу кухню. Напротив меня горела синим фитилем газовая колонка. Под ней расположился еще один стол-тумба, только поменьше. На нем обычно мама еду готовила. Слева от стола впритык стояла газовая плита, на которой закипал чайник и стояли сковородка для картошки и кастрюля для супа. А дальше, в левом углу, расположилась кухонная мойка, где сейчас мама ополаскивала чищенную картошку. Над мойкой была закреплена навесная металлическая полка для сушки посуды.

У другой стены стоял, как я уже сказал, стол. Между ним и внешней стеной стояла табуретка, которую я по праву считал своим местом, поскольку в этот узкий закуток могло втиснуться только мое тщедушное тельце. А с другой стороны стола, напротив мойки удобно устроился низенький, по сравнению с сегодняшними великанами, белый холодильник «Минск-10».

А еще на столе стояло радио. Включалось оно в радиорозетку, вмонтированную в стену прямо здесь же над столом, рядом с обычной электророзеткой на 220 Вольт. Радио всегда было приглушено и что-то еле слышно вещало. То из динамика раздавался четкий голос диктора, то какая-нибудь знакомая песня, а по будням в семь часов всегда звучала «Пионерская зорька», которая неизменно начиналась с таких знакомых фраз: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую зорьку!»

Мама вдруг повернулась от раковины, вытерла руки, заглянула в хлебницу и недовольно цокнула языком, покачав при этом головой.

— Егор, сбегай-ка ты лучше за хлебом. Купи полбуханки черного и батон. — Мама сходила за кошельком и достала две монетки: двадцать и одну копейку. — Полбуханки за восемь и батон за тринадцать.

И тут мне почему-то вспомнилась песня группы «Чайф»: «Бутылка кефира, полбатона…» До ее выхода в свет оставалось еще долгих восемь лет, а я, получается, ее уже знаю. И так мне вдруг захотелось вот этого самого советского кефира из бутылки с зеленой крышкой вприкуску со все еще теплым после хлебозавода батоном, что аж зубы свело.

— Мам, а на кефир дай денег. — Я постарался изобразить максимально жалобный взгляд. — А то что-то я давно его не пил, аж соскучился.

— Как это давно не пил? — Мама удивленно на меня посмотрела. Потом для верности заглянула в холодильник. — Сегодня же с утра целую кружку выпил. Еще три ложки песка туда насыпал. Так ведь и попа слипнется. — Усмехнувшись, пожурила меня она. — Ладно, тогда еще и кефир. — И она достала еще тридцать копеек. — Ой, чуть не забыла. Еще масла сливочного «Крестьянского» грамм двести на развес. Оно три пятьдесят за кило стоит. — Мама забрала мелочь, достала из кошелька желтенький бумажный рубль и, подумав, положила еще сверху двадцать копеек. — Сдачу принесешь! — Строго добавила она.

Заглянув под раковину, куда мы складывали все пустые, но еще неподготовленные к сдаче бутылки, мама сказала:

— Вот заодно и бутылку из-под твоего утреннего кефира сдай. Пятнадцать копеек все-таки! Надеюсь, что ящики свободные под пустые бутылки в магазине еще остались. Иначе не примут. Ну, если что, обратно принесешь. Только помой ее сначала.

Я с готовностью выбрался из своего угла, достал из-под мойки бутылку и потянулся к ручке включения колонки.

— Куда⁈ — переполошилась мама. — Я сама! Включай воду.

Мама всегда переживала, что я что-то не так сделаю и колонка сломается или, не дай бог, взорвется. В случае поломки приходилось, порой, неделями ждать, пока работники Горгаза заменят горелку или еще какую-нибудь важную деталь. И все это время, чтобы умыться, помыться или вымыть посуду, мы вынужденно кипятили воду в кастрюлях.

Я повернул кран горячей воды, а мама, выждав несколько секунд, включила колонку. Та зажглась с громким то-ли хлопком, то-ли гулом. Этот звук, если честно, всегда меня немного нервировал.

Я подождал, пока потечет горячая вода, немного ее разбавил и достал большой ершик для мойки бутылок. Быстро справившись с поставленной задачей, я схватил рубль и мелочь со стола, засунул в карман шортов, закинул пустую бутылку в авоську и побежал в коридор одевать обувь.

Мама вышла за мной из кухни. В ее глазах сквозило неприкрытое удивление. Дело в том, что я раньше не очень-то любил ходить в магазин, а уж тем более — мыть бутылки. И мое нетипичное поведение привело маму в легкое недоумение.

Но она, видимо, сразу забыла про это, как только увидела, что я напяливаю на ноги свои любимые кеды.

— Ты же все ноги в них спаришь! — покачала головой она. — Надевай сандалии. В них полегче будет.

Спорить конечно же я не стал. Уж больно не терпелось мне заглянуть в наш старый советский продуктовый магазин, вспомнить, как там все было, а потом, наконец-то, испробовать кефира из далекого и позабытого светлого детства.

Быстро накинув на ноги сандалии, я выскочил в подъезд и весело помчался вниз по лестнице.

Магазин находился в соседнем доме, расположенном всех ближе к дороге. Быстро добежав до него, я с нетерпением открыл первую дверь. Здесь был небольшой закуток, из которого вели две двери. На правой висела табличка «вход». Я дернул за ручку и вошел внутрь.

Магазин встретил меня обычной покупательской суетой. Людей было не так много. Кто-то выбирал хлеб у деревянных лотков, установленных в специальных стойках, кто-то взвешивал весовой товар, кто-то уже стоял очередь в кассу. Компания подвыпивших мужиков толпилась напротив отдела с алкоголем. Одна из продавщиц смотрела на них осуждающим взглядом и строго качала головой. Видимо, это их и сдерживало. Наконец, один из них, похоже, что самый смелый, подошел к прилавку и предельно серьезным и по возможности максимально трезвым голосом произнес:

— Пол-литра! «Столичной»!

Судя по всему, до продавщицы все-таки дошел дух перегара, хотя я и видел, как мужчина до этого пытался заглушить его, разжевав солидный кусок лаврового листа. Она поморщилась, гневно глянула на покупателя и нехотя выдала ему с витрины бутылку водки. Мужики тут же всей гурьбой поспешно ретировались к кассе.

При виде всей этой картины я сочувственно улыбнулся в сторону незадачливых выпивох и двинулся в сторону витрины с хлебом. Здесь на деревянных лотках, установленных друг над другом в четыре этажа, лежали батоны нарезные, буханки и половинки буханок ржаного и бородинского хлеба, а рядом, на двух лотках расположились маленькие булочки с изюмом по десять копеек за штуку.

Я тут же вспомнил их ни с чем не сравнимый вкус. Особенно я их любил есть с молоком. Не знаю почему, но с кефиром мне нравился именно белый хлеб, особенно его мягкая и хрустящая горбушка, а вот с молоком — булочки с изюмом. Рот сразу же наполнился слюной, и я судорожно сглотнул.

И эти самые чудесные булочки лежали на лотке сплошной выпеченной массой во всю его ширину. И их надо было от этого огромного пирога отламывать. Поэтому сверху и снизу у них получалась румяная запеченная корочка, а по бокам — белый мякиш, из которого проглядывали крупные изюмины. Я всегда любил отламывать боковые булочки, потому что там было больше всего корочки, которая мне безумно нравилась.

Но в этот раз придется обойтись без них. Жили мы не богато и лишние, несанкционированные мамой траты, могли подорвать доверие ко мне. А мне этого жуть как не хотелось.

Так что я пересилил себя и отошел к лоткам с батонами. С виду все они были свежими, но, тем не менее, рядом с ними на веревке висела специальная металлическая лопатка, которой можно было проверить хлеб на мягкость. Помню, как в детстве я любил ей пользоваться, и при этом часто проказничал, пытаясь обязательно надавить на батон так, чтобы проломить верхнюю корочку до белого мякиша. Мама всегда меня за это ругала.

В этот раз я, конечно, этого делать не стал. Но лопаткой все-таки воспользовался. Единственное потому, что давно от них отвык и хотел еще раз повторить эту забытую с детства манипуляцию.

Взяв, наконец, в руку понравившийся мне батон, я без всякой задней мысли отправил его в авоську. И вот что было странно: в деве тысячи двадцать четвертом я бы даже не посмотрел на такой батон. Ведь он не был, как положено, запакован в целлофановый пакет. А некоторые на моем месте даже возмутились бы такой вопиющей антисанитарией. А тут у меня даже мысли такой не возникло. Просто берешь все еще теплый хлеб, пробуя уже руками его на мягкость, спокойно отправляешь в сумку, и никаких проблем!

Поступив точно так же с половиной буханки черного, и бросив еще один завистливый взгляд на булочки с изюмом, я направился к молочному отделу. Здесь расположились две витрины с охлаждающими установками. Выглядели они, как обычные продолговатые магазинные холодильники, только без верхней крышки. Внутри стояли бутылки с молоком, кефиром, ряженкой и сливками. Все они отличались цветом верхней фольгированной крышки. У молока, к примеру, они были серебристыми. Ну а мне нужна была бутылка с зеленой крышкой.

И в тот момент, когда я уже готов был забрать кефир из витрины, мне на правое плечо легла чья-то тяжелая рука. А через секунду я услышал угрожающий и наглый шепот:

— Смирнов, дай двадцать копеек, а не то сам знаешь, что будет.