Ефрейтор Икс [СИ]

Глава 8

Наутро Павел еле дождался девяти часов, когда Димыч должен был прийти на работу. Выход его из дому он проспал. Для верности, подождав еще десять минут, наконец, накрутил номер рабочего телефона, после второго гудка послышалось:

— Майор Астахов у телефона.

— Ди-имы-ыч, при-иве-ет…

— Пашка! Здорово! Живой?

— Пока Бог милует… Димыч, ты б хоть предупредил, что охрану ко мне приставил…

— Ничего я к тебе не приставлял! Кто мне разрешит, и где людей взять?

Павел промолвил раздумчиво:

— Как говаривала Алиса в стране чудес: все чудесатее и чудесатее… Иду я, значить, вчера на работу, по привычке оглядываюсь, чтобы не прилетело из кустов что-нибудь летающее, как вдруг вижу, бежит браток, вылупив глаза по блюдечку каждое, за ним два неприметненьких таких мужичка, догнали, весьма умело заломили руки, сунули в "жигуль" и унеслись, даже ни разу не глянув в мою сторону.

Димыч помолчал, наконец, выговорил серьезно:

— Похоже, гангстерская война за тебя выходит на финишную прямую. Пойду-ка я к генералу, хлопотать насчет путевок твоей семье…

— А тещу куда девать? — спросил Павел растерянно.

Димыч засмеялся, проговорил:

— Они что, дураки? Тещу похищать?..

— И когда насчет путевок решится?

— Если решится, то уже сегодня. Так что, вечерком позвони по-домашнему. Пока, — и Димыч положил трубку.

Тягуче насвистывая арию Мистера Икс, Павел побрел на двор. Не переставая свистеть, поворочался под тугой струей из колонки. Растираясь полотенцем, мимоходом подумал: — "И чего это снова ария мистера Икс прицепилась?.." Но мысль мелькнула и исчезла, потому как Ольга наварила любимого Павлом борща. Который был, как и положено, красен, наварист и в нем ложка стояла, и чуть ли не половина кастрюли было мозговых костей с кусками мяса. Налив свою миску, больше похожую на тазик, с краями, Павел подогрел борщ, и принялся с энтузиазмом уплетать его, закусывая зубочками чеснока. Выхлебав миску, задумчиво посмотрел на кастрюлю, не начерпать ли еще с половинку мисочки? Но решил заглянуть и в остальные кастрюли. Ольга что-то сильно расщедрилась; обычно она готовила не больше одного блюда, а теперь была еще и картошка с котлетами. Павел наелся до отвала, подумал, что на такой диете надо интенсивно тренироваться, а не то жиром заплывешь. Но он в конце мая решил начать летний перерыв в тяжелых тренировках, не начинать же сызнова? Тем более, тренироваться в такую жару — можно и сердечко надсадить.

Поглядев в окно, с тоской подумал о машинке и дневной норме печатного текста. После короткой борьбы с самим собой, плюнул, взял общую тетрадь, авторучку и пошел на двор. Черт, уступил искушению посидеть на солнышке, и изменил своему правилу, не браться за авторучку, пока не выстроится сюжет и не сложится композиция. Но к своему удивлению, лишь вывел заголовок, как вдруг, будто на мониторе компьютера, выстроилась стройная конструкция, заполненная образами, лишь две-три самые верхние ячейки были пустыми.

Павел строчил и строчил авторучкой, время от времени разворачивая шезлонг то левым боком, то правым к солнцу. А солнышко жгло немилосердно; не успевал он обсохнуть после водной процедуры, как кожа тут же раскалялась. В очередной раз идя к колонке, он увидел, как открылась калитка, и вошла знакомая женщина-почтальон. Увидев его, приветливо сказала:

— А я опять к Лоскутову.

Павел с замиранием сердца уставился на солидный конверт в ее руке. А она уже протягивала ему блокнотик и авторучку, расписаться. Стараясь не особенно проявлять нетерпение, Павел вскрыл пакет. И от радости чуть не подпрыгнул. Те приключенческие повести, которые в пух и прах разгромили на собрании литобъединения, были приняты не хилым столичным издательством, и принесли Павлу неплохой заработок. Окрыленный, он вернулся к работе, и писал до трех часов.

Телефонный звонок раздался, когда он подогревал свою миску щей, с нетерпением облизываясь. Он как раз зачерпнул ложку сметаны, отправил ее в щи, и раздумывал, станут ли они от второй ложки вкуснее. Торопливо плюхнув в щи и вторую ложку, вышел в прихожую, снял трубку, сказал нейтральным тоном:

— Алле-у…

В трубке послышался издевательский голос:

— Здравствуй Паша! Не узнаешь?

Павел бросил мрачно:

— Не узнаю…

— Ай, яй-яй… А я думал, ты рад будешь. А как я рад, что ты писателем стал! Иначе бы мы тебя нипочем не нашли.

Павел проскрипел противным голосом:

— Кто говорит?

Но голос все так же издевательски продолжал:

— Паша, и долго ты от моих ребят бегать будешь, как заяц?

— Я?! От твоих козлов, как заяец бегаю?! — заорал Павел изумленно. — Ты что там кукарекаешь, петух драный? Давай встретимся, и я тебе покажу такого заяйца, потом штаны не отстираешь… Чмо болотное…

— Ты посмотри, как забурел… А в роте был форменной прачкой…

— В какой роте?

— Уже и забыл, что ли? В отдельной роте РЛС…

— Погоди, погоди… Ты кто? — Павел сбавил тон. — Давай поговорим. Чего тебе от меня надо?

— Да вообще-то мне от тебя ничего не надо… Так, позвонил по старой дружбе, предупредить, что не убежишь ты от меня…

Павел вдруг успокоился, сказал совершенно спокойным тоном:

— Я твоего киллера по чистой случайности упустил, следующего не упущу, и будет он петь как канарейка, и сдаст тебя, как мешок стеклотары…

Трубка вдруг сказала холодным, светским тоном:

— Прощай Паша, — и запищала короткими гудками.

— Вот коз-зел… — зло выговорил Павел, и медленно положил трубку.

Медленно вернувшись на кухню, выключил газ под миской, проговорил потрясенно:

— Ни хрена себе, куда концы тянутся… Но при чем тут моя служба в отдельной роте РЛС?..

Если он там и оттаптывал мозоли, то за такое не убивают, а самое большее на что тянет, это на вульгарный мордобой. Вот оно значит как, не зря, выходит, в последнее время ему все чаще и чаще стала служба вспоминаться. Замполит Комаревский… Лейтенант Кравцов… А как была фамилия командира? Первый командир прочно сидит в памяти как Сухарь, а вот тот, который на смену ему приехал?.. Черт, полный провал… Хоть он и приревновал Павла к своей любовнице, но фамилии его Павел не помнил.

Павел начистил целую головку чесноку. Целоваться сегодня он ни с кем не собирался, а такой наваристый борщ без чеснока, все равно, что водка без пива. Основательно поперчил, и принялся за еду.

Итак, что ж там за козел такой был, сослуживец Павла? Он напряг память, пытаясь воскресить в памяти всю картину, но, то ли из-за свойств человеческой памяти, то ли из-за основательно ушибленных мозгов, служба виделась несколькими эпизодами, а большинство сослуживцев, даже из своего призыва, Павел и по именам не помнил.

…Штаб полка ПВО находился в Новосибирске. После "учебки", на пару суток задержавшись в полку, сходив в наряд, Павел добирался до "точки" самостоятельно, в компании коренастого, круглолицего, веснушчатого и рыжеволосого башкира, по имени Закей. Проспав шесть часов на "воинском плацкарте", они вылезли на вокзале небольшого шахтерского городка. Огляделись. Когда им давали командировочные предписания и воинские билеты, их предупредили, что на вокзале их обязательно встретят. Было рано, часов пять утра. Они потоптались на платформе, прошли в зал ожидания, никого, кроме них, на вокзале в шинелях не было.

Проболтавшись на вокзале до восьми часов, Павел раздраженно сказал своему напарнику:

— Ну, и чего нам тут ждать?

Башкир молча пожал плечами.

— Давай добираться своим ходом…

На привокзальной площади им первый же встречный мужик разъяснил, как добраться до воинской части, где торчат локаторы. В автобус их пустили без проблем, и даже денег за проезд не потребовали. Правда, выходить им посоветовали не там, где надо. Когда они вылезли из автобуса, сразу разглядели знакомые очертания ажурных антенн. Мела теплая метелица, они шагали по дороге. Им показалось, что дорога проходит мимо расположения, а съезда в него с шоссе просто нет, и потому пошли напрямик по глубокому снегу. Когда уже и запарились, и снега начерпали полные сапоги, вылезли к проволоке. Заграждение было жиденьким, всего в три нитки. Они пролезли сквозь него, и пошли к постройкам. Просто, они пришли в расположение со стороны хоздвора, немного не дойдя до ответвления.

Место, на котором стояла рота, было красивым; невысокая плосковерхая овальная возвышенность километра полтора длиной и метров восемьсот шириной. Она была окружена глубоченными провалами в земле, в которых почему-то не скапливались вешние воды. Потом Павел узнал, что это провалы над осевшими шахтными выработками. В километре от проволоки с одной стороны раскинулся большой шахтерский поселок, оживленное шоссе проходило с другой стороны, отделенное от расположения несколькими рядами тополей. Сборное щитовое строение казармы, продуваемое всеми ветрами, рядом — второе такое же строение, с учебным классом радистов и крошечным спортзалом, в котором стояла перекладина и имелась штанга с кривым грифом. За казармой стоял склад, как две капли воды похожий на казарму, за ним — хоздвор. Свинарник и коровник. Свиней взвод и коров две. Потом выяснилось, что они и молоко иногда давали, если в роте находился кто-нибудь, кто умел доить.

На второй день по прибытии Павла назначили в наряд патрульным. В паре с ним оказался "старик" из весеннего призыва. Имени его Павел не помнил, совершенно бесцветная личность. В этой роте со "стариками" явно не церемонились. На кухне отбывал пятисуточный наряд радист, который проспал сообщение из полка, что в роту направляются два новобранца, и их требуется встретить.

Напарник Павла оглядел его с ног до головы, сказал:

— У нас тут патрульные стоят по двенадцать часов. Только надо каждые четыре часа в книге расписываться. Если ты против — давай, как положено по уставу, по четыре часа… Только, я тебе скажу, двенадцать часов легче отстоять, а потом спокойно выспаться, чем мариноваться по четыре… Так что, выбирай; либо с девяти вечера, до девяти утра, либо с девяти утра до девяти вечера.

Павел пожал плечами, проговорил:

— Мне все равно…

— Ну, тогда стой первым. Только учти, сегодня оперативным замполит, а он любит часовых снимать. Подкрадется, и если ты его не окликнешь, отберет карабин — и пять суток на кухню…

Павел впервые наблюдал жизнь роты как бы со стороны, с вышки. Перед отбоем, в десять часов, рота вышла на прогулку. Двадцать человек с песнями, строем ходили туда-сюда по дороге, ведущей от ворот к гаражу, это не впечатляло. Наконец, гурьбой ушли в казарму. Стало тихо, мела теплая метелица, бросая в лицо горсточки мягких, теплых снежинок. Павел бродил по дорожкам; от КП к хоздвору и обратно. Иногда поднимался на вышку и осматривал белое пространство под серым мутным небом. Павлу было хорошо, как-то по-особому грустно, но не тоскливо. Он о чем-то мечтал, что-то вспоминал, хорошее и теплое. Оказалось, что двенадцать часов стоять в патруле гораздо легче, чем по четыре часа, как он стоял в полку. Это был сущий кошмар. До того он считал, что стоять на посту придется по четыре часа, потом четыре спокойно спать — не тут-то было! Они приехали из "учебки", пока ехали, поспать в поезде не удалось. Только приехали, их тут же сунули в суточный наряд. Оказывается, на посту стоишь только два часа, потом два часа числишься свободной сменой, то есть драишь полы, и уже потом становишься отдыхающей сменой. То есть, можешь вздремнуть два часа. Павел на гражданке днем спать не мог и урывками тоже, ему всегда было трудно заснуть, и в армии организм нисколько не перестроился. Пока он ворочался в духоте помещения для отдыха, кто-то уже ворвался в полумрак, и истошно заорал: — "Отдыхающая смена, подъе-ем!!" А днем спать отдыхающей смене почему-то не полагалось. Последние два часа наряда, Павел простоял у калитки в заборе, огораживавшим караульное помещение. Боже, как медленно тянулись эти два часа! Ноги его уже не держали, глаза немилосердно резало. Он не мог смотреть, не мог и закрыть их. Не дай Бог прозевать дежурного по расположению! Он изредка поглядывал на часы. Ему казалось, прошло уже не менее десяти минут, а минутная стрелка еле-еле протащилась два круга.

Павлу казалось, эти сутки никогда не кончатся. К тому же, перед самой сменой, когда пришедшие с постов разряжали оружие, сержант, сам, видимо, плохо разбирающийся в оружии, проглядел, как один из солдат нечаянно дослал патрон в патронник. Хлестнул выстрел. Тут же прибежал дежурный по расположению. Разбирательство длилось до одиннадцати часов, наряд не меняли до тех пор, пока виновные и свидетели не написали рапорта. Когда Павел добрался до койки, ему казалось, что он мгновенно уснет, но не тут-то было! Он часа два ворочался на скрипучей койке, потом уснул, но то и дело просыпался оттого, что ему чудилось, будто срывается в какую-то яму. А часов в пять утра, все койки в казарме дружно заскрипели. Только здесь, в полковой казарме, Павел встречал это явление; несколько человек, отчего-то проснувшись, отчаянно пытаясь снова заснуть, начинали ворочаться, скрип коек, будил соседей, те в свою очередь начинали ворочаться, и поднимался такой скрип, будто с каждым солдатом на койке лежала его верная подружка, и ублажала самым самозабвенным образом. И это бывало каждую ночь.

Павлу немного подпортило настроение появление старшего сержанта Харрасова, пролезшего сквозь проволочное заграждение у ворот. Павел знал, что это он, потому как дежурный по роте его предупредил, что Харрасов в самоволке. Однако, как и положено, Павел его окликнул:

— Стой! Кто идет?

В ответ он услышал бессвязную фразу, в которой слово "салага" чередовалось с самыми мерзейшими словами, привнесенными в русский язык, как поговаривают специалисты, из татарского. Вот только Харрасов был не из тех татар, которые Русь завоевали, он был из волжских, которых татары резали гораздо раньше, но не дорезали. Вернее, хороших людей перерезали, оставили на развод лишь такое дерьмо, как Харрасов.

Павел отошел к самому краю дороги, и проводил Харрасова взглядом. Того мотало по всей дороге, от обочины к обочине.

Однако метелица быстро выдула из души Павла муть от этой встречи. Снова стало хорошо от светлой грусти, от свежих снежинок на губах. Он не сразу заметил маячившую у ворот фигурку. Когда подошел, разглядел, что это довольно миловидная девушка, несмотря на бесформенное пальто и старушечью шаль. Закругленное внизу плавным овалом лицо было в капельках воды от растаявших снежинок. Снежинки дрожали и на ресницах. В свете далекого фонаря глаза казались черными и полными слез. Павел ошеломленно смотрел на нее, и ему даже в голову не приходило спросить, что ей надо? Наоборот, в уме вертелось нечто романтическое.

— Позови Харрасова! — произнесла она требовательно.

Павел как будто только этого и ждал; повернувшись, зашагал к казарме, спиной чувствуя, что она смотрит ему вслед. Расчищенную вечером дорогу уже здорово перемело, перемело и дорожку вдоль фасада казармы, которая уже была обрамлена завалами снега метровой высоты. Валенки вязли в мягком снегу, и пока Павел добрался до крыльца, успел взопреть. Приоткрыв дверь, Павел сунул голову в щель, дневальным стоял Голынский, парень из предыдущего весеннего призыва. Судя по тому, в какой напряженной позе он застыл, он или сидел, или лежал на тумбочке. Лежать на ней можно было, длина ее была метра полтора.

— С-сал-лага… — прохрипел злобно Голынский.

— Позови Харрасова, там к нему девушка пришла, ждет у ворот.

— Сейчас… — Голынский развернулся и пошел в спальное помещение.

Павел прошел по дорожке, его следы уже кое-где замело. Подумал машинально: — Да-а, знатная метелица. Завтра патрульному придется попотеть… Потом сообразил, что патрульным свободной смены завтра будет он, и помрачнел. Подойдя к подножию вышки, посидел на нижней ступеньке лестницы, дожидаясь, когда к воротам протопает Харрасов. Прошло не менее получаса, но Харрасов все не шел. Еле видимая сквозь снежные струи фигурка девушки все так же маячила возле ворот.

Павел вернулся к казарме, открыл дверь. Голынский, открыв дверцы сушилки, грелся в струе теплого воздуха, идущего оттуда.

— Ты позвал Харрасова?

— Иди на пост, он уже одевается, — проговорил Голынский, не оборачиваясь.

Павел тогда еще не знал, что пьяного Харрасова разбудить невозможно. Почему он дошел до старшего сержанта за полтора года службы, было совершенно непонятно. В самоволки он ходил часто, успевал напиваться до свинского состояния, и ни разу не попался.

Павел вернулся к воротам, сказал:

— Я уже два раза говорил дневальному, разбудить его.

— Еще скажи, — чуть не плача, жалобно попросила она.

Павел разозлился. Торопливо дойдя до казармы, и вновь упрев в сугробах, ставших еще глубже, распахнул дверь и чуть не крикнул:

— Да позовешь ты Харрасова, наконец?!

— Чего орешь, салага?! — вдруг злобно ощерился Голынский.

— К Харрасову девушка пришла, она его ждет. Время уже четвертый час…

— Твое дело салажье. Прокукарекал — и дуй на пост. Понял?!

Павел хлопнул дверью и пошел прочь. Выбравшись на дорогу, прошел в противоположную от ворот сторону до хоздвора, встал, повернувшись к нему спиной, и долго- долго смотрел в белое пустынное пространство, под серым небом. Далеко-далеко светился огонек, это горел фонарь над бытовкой "Дубравы". В небе смутно прорисовывался контур ее антенны. Правее, на горке, замерев, будто в динамическом напряжении перед прыжком, почему-то четко был виден силуэт приемо-передающей кабины высотомера, уставившегося задранным полумесяцем антенны в небо. Павел мимоходом подумал, что его так четко видно потому, что до него достигает свет фонарей, горящих вокруг казармы. Он сел на лавочку курилки возле гаража, и просидел целый час. Отсюда хорошо были видны подходы к казарме, и вовремя можно будет заметить замполита, чтобы успеть вскочить и не попасться сидящим на посту. Все так же посвистывал ветер, шелестели струи снега.

Основательно отдохнув и охладившись, Павел встал, и побрел к воротам. Там все еще маячила жалкая фигурка, уже белая от облепившего ее снега. Подойдя к воротам, Павел сочувственно спросил:

— Что, так и не пришел? — она дернула плечом, отвернулась. — Может, я, чем могу помочь? — спросил Павел без задней мысли.

Ему было жалко ее: замерзшую, в промокшей от растаявшего снега старушечьей шали. Она быстро, зло глянула на него, и снова отвернулась. Павел пошел к казарме, звать Харрасова. Навстречу ему выскочил Голынский, заорал истошно:

— Включение "Дубравы", пээрвэ!

В то время Павел уже был единственным оператором высотомера. Его предшественника комиссовали за месяц до появления Павла в роте, и весь месяц по включению работал старшина-сверхсрочник, начальник станции. В первый же день, когда Павел появился в роте, он забрал его на станцию и в два счета доучил тому, чему Павла не успели научить в "учебке".

Павел крикнул в ответ:

— Буди сменщика, да Харрасова разбуди! Она все еще торчит у ворот…

Взяв карабин в руку, он тяжело побежал по тропинке к своей станции. Мимоходом подумал, что, слава Богу, его не заставляют чистить дорожку к станции. А то пришлось бы после каждой метели заново откапывать пятьсот метров траншеи. Тропинка была неплохо утоптана, лишь кое-где переметена снегом, но в валенках бежать было тяжело.

Станции выключили в семь часов. На дороге, уныло ссутулившись, сунув руки в карманы, стоял второй патрульный. Карабин, с откинутым штыком, уныло висел у него на плече. Он проворчал:

— Паршиво с тобой в наряде стоять… Как включат на сутки… Ладно, стой до девяти, вечером подменишь меня на два часа… — и он зашагал к казарме, увязая в снегу чуть не до колен.

Павел поглядел в сторону ворот, фигуры девушки там уже не было. Он кое-как по сугробам пролез к вышке, взобрался наверх, обошел кругом будку по галерее. Облокотившись о перила, поглядел в сторону станций. Приемопередающая кабина высотомера торчала неподвижно, антенна "Дубравы" почему-то еще вращалась. Он подумал, что, как повезло его предшественнику; прослужил всего чуть больше года, и дома. Но тут же подумал, что и не шибко-то повезло. Его еще в "учебке" за несговорчивый нрав сильно избили, отбили почки. Он почти год маялся, несколько раз лежал в больнице шахтерского поселка, и близлежащего города, пока командование, наконец, проявило милосердие; потаскав еще месяц по комиссиям, отправило домой.

Павел вошел в будку. Ветра здесь не ощущалось, хоть и была она застеклена кое-как, со щелями между стекол и переплетов. Стекло было слегка залеплено снегом со стороны казармы и заиндевело изнутри, но в сторону КП и ворот вид открывался вполне сносный. Павел с тоской вспомнил родной Урман, любимый уютный спортзал, даже Нину Князеву, которая дружила с ним, и параллельно спала с каким-то "крутым" шпаненком из своего, самого криминального в городе, района. Потом, когда она отбывала практику в другом городе, учась в своем учетно-кредитном техникуме, она спала с каким-то мужиком, не первой молодости, но обладающим двухкомнатной квартирой. Потом она все же вышла за него замуж. А перед Павлом она корчила святую невинность, наверное, тоже хотела выйти за него замуж. Но он ей сказал, что хочет закончить Университет. Поэтому, наверное, она его и бросила, не хотела столько времени ждать.

Задумавшись, Павел не обратил внимания на легкие подрагивания вышки. В дверном проеме Харрасов возник неожиданно, как черт из шкатулки. Павел стоял, привалившись плечом в угол будки, поставив карабин прикладом на пол и выставив руку вперед. Оторопев от неожиданности, он не успел среагировать; Харрасов левой рукой ухватил карабин, а правой ударил в челюсть, да так быстро и резко, что Павел не понял, почему оказался на полу. А когда муть с глаз спала, он увидел рядом с лицом начищенные сапоги, с фасонисто подрезанной по краям подошвой и набойками на каблуках. Один сапог двинулся и слегка ткнул его в щеку, послышался противный скрипучий голос:

— Вставай, мразь!..

Павел кое-как выскребся из тесного пространства, мешал тесный полушубок, тесные ватные штаны, от которых ноги не сгибались. Злости не было, было только безмерное удивление; его ни разу не били, вот так, ни с того, ни с сего. И почему-то из самых глубин души начал подниматься страх; разом вспомнились все уставы, наказание, которое полагается за сопротивление вышестоящему по званию. Павел даже и не подумал, дать сдачи. Наоборот, он почувствовал себя виноватым, и лихорадочно пытался доискаться, что он в эту ночь сделал не так?

Харрасов отступил от проема, мотнул головой:

— Марш в роту!

Павел спустился с вышки, и под конвоем Харрасова направился к казарме. А тот шел позади, неся карабин с примкнутым штыком на плече, держа его за ствол. Пока Павел раздевался и засовывал вещи в сушилку, Харрасов терпеливо ждал, все так же держа карабин на плече. Павел обул свои сапоги, застегнул ремень и вопросительно глянул на Харрасова. Тот спокойно и вроде бы доброжелательно, выговорил:

— Ты что Вальке сказал?

— Какой Вальке? — недоуменно переспросил Павел. — Что я сказал? — он никак не мог сообразить, о какой Вальке идет речь. — Ничего я не говорил…

Харрасов вдруг качнулся вперед, Павел опять не успел отреагировать, штык клюнул его в левую сторону груди, и тут же отдернулся. Бок моментально онемел, к поясу поползла щекочущая струйка. Павел ошеломленно смотрел в лицо Харрасова. Его губы медленно искривились в злобно-презрительной ухмылке. Павел опустил взгляд, и увидел, как на ткани гимнастерки, чуть пониже дырки, прорванной штыком, появилось маленькое красно-бурое пятнышко, и начало быстро увеличиваться. Павел посмотрел на Харрасова. Усмешка сползла с его лица, и в глазах промелькнула тень страха. Но в следующий момент он сунул карабин Павла дневальному, и, бросив Павлу через плечо: — Пошли… — зашагал в сторону спального помещения.

Дверь медпункта была крайней слева по коридору. В медпункте раза два в неделю дежурила медсестра из поселковой больницы, жена прапорщика, в остальное время ключ от медпункта находился у дежурного по роте. Харрасов приказал Павлу задрать гимнастерку и рубашку. Павел не видел, что у него на груди, но чувствовал, что кровь продолжает течь. Оторвав клок ваты, Харрасов обильно пропитал его йодом и брезгливо потыкал в рану. Павел скривился от боли.

Харрасов презрительно бросил:

— Х…ня, через три дня заживет. Шагай на кухню, будешь чистить картошку, пока не научишься нести службу, как положено…

Идя по коридору, Павел через окна ленинской комнаты увидел, как четверо ребят его призыва чистят дорожку. А ведь очистка дорожки — обязанности патрульных, мимоходом отметил он.

Он долго сидел в посудомойке, прижав ладонь к груди, пока пропитанная кровью рубашка не прилипла к ране. И вдруг ему стало страшно, так страшно, что мурашки забегали по спине. Он торопливо сунул руку в карман, достал записную книжку. Перед армией он купил приглянувшуюся ему книжку в жестком пластмассовом переплете. На твердой пластмассе отчетливо виднелся след штыка. Ткнувшись в самую середину обложки, он скользнул до нижнего среза, и воткнулся в тело. "Господи! Слава тебе!" — мысленно взмолился Павел. По случаю мирного времени, кончики штыков карабинов были скруглены и притуплены. И все равно, даже тупой штык глубоко пропорол бок. Рану стало тянуть и ощутимо припекать. Но Павел не знал, что делать, а потому принялся чистить картошку.

Вдруг в амбразуру просунулась голова замполита, он безапелляционно приказал:

— Живо, в медпункт!

Дочистив картошину, Павел помыл руки и пошел в казарму по улице. Лезть через амбразуру при замполите было нельзя. Метель унялась, похолодало. Раскрасневшиеся парни рьяно кидали снег. Сашка Лаук, шахтер из Анжерки, опустив лопату, спросил:

— Что, правда, спал на посту?

Павел проворчал:

— Я в постели-то с трудом засыпаю, а как бы я на квадратном метре будки мог уснуть?..

Коренастый парень, с тяжелым крупным лицом, которого Павел видел впервые, проговорил, глядя на заскорузлое пятно на гимнастерке:

— Вот тварь… А за что он тебя?

— Что-то я не то его Вальке сказал… Она, сучка мелкая, всю ночь перед воротами проторчала, я раз пять сбегал в казарму, Харрасова звал, а его разбудить не могли. Вот она, видимо, что-то и наплела ему…

Павел побрел дальше по уже расчищенной дорожке. Снежная траншея ему была уже по грудь.

Возле дневального стоял Харрасов. Он уставился на Павла тяжелым взглядом. Так и вел глазами за ним, пока Павел обходил его по широкой дуге.

— Нажаловался уже, салабон! — он вдруг замахнулся на Павла кулаком.

От резкого и неожиданного движения, к тому же еще не отпустил страх смерти, Павел вскинул над головой руки, в непроизвольном, бабски-беззащитном движении. Харрасов презрительно усмехнулся и отвернулся. Ненавидя себя за неожиданную вспышку страха, Павел прошел в медпункт. На кушетке там уже сидел замполит, а за столом сидела медсестра.

— Снимите гимнастерку, — кивнул лейтенант.

Павел стянул гимнастерку, рубашку, и стоял, ежась от холода и озноба. В казарме было от силы градусов десять. Лейтенант, не вставая с кушетки, оглядел рану, вопросительно поглядел на медсестру. Спросил:

— Как себя чувствуете?

Павел пожал плечами:

— Нормально…

Скопившаяся между брюками и рубашкой кровь запеклась бурой коростой. Медсестра взяла клок ваты, обильно смочила его спиртом и принялась осторожно оттирать кровь с живота, вокруг раны. Проговорила медленно:

— Штык, видимо, скользнул по записной книжке. Если бы не это, летальный исход гарантирован. Видите, удар пришелся ниже, со скользом. Отверстие в гимнастерке не совмещается с раной…

Замполит явственно побледнел, но быстро справился с собой. Еще бы, такой удар, в самом начале карьеры… Он вытащил из кармана гимнастерки Павла записную книжку, медленно осмотрел со всех сторон. С непроницаемым видом положил обратно. Медсестра тем временем промыла рану перекисью водорода, проворчала недовольным тоном:

— Зашивать поздно, шрам останется безобразный…

Приготовив марлевый тампон, она щедро ляпнула на него какой-то мази, смазала кожу вокруг раны клеем, приклеила тампон. Сказала:

— Ну вот, каждый день надо на перевязку. Неизвестно, как глубоко проник штык. Возможна инфекция… — для полноты картины, она сделал Павлу укол от столбняка.

Павел принялся одеваться. Замполит вдруг спросил:

— Вы что, действительно спали на посту?

Павел проговорил хмуро:

— Я в теплой постели с большим трудом засыпаю. Как бы я спал, стоя на семи ветрах?..

Лейтенант с минуту смотрел в лицо Павлу, потом поднялся, приоткрыл дверь, крикнул:

— Старший сержант Харрасов!

Харрасов вошел, уперся тяжелым взглядом в Павла.

— Харрасов, где спал патрульный? — спросил замполит.

— На вышке.

— Что вы сделали дальше?

— Разбудил его пинком. Снял с поста, разоружил, повел в казарму. На крыльце он поскользнулся и напоролся на штык.

Лицо замполита пошло красными пятнами:

— Какое право вы имели снимать его с поста? Вы что, дежурный по роте?

— Никак нет…

— Рядовой, теперь вы расскажите, как было дело?

Павел, глядя прямо в нагло ухмыляющуюся рожу Харрасова, медленно заговорил:

— С пяти до семи я работал по включению. Придя с боевой работы, я должен был достоять свою смену. Поднявшись на вышку, я встал в будке, и стоял там до тех пор, пока там не появился Харрасов. Я ничего такого не делал, потому и не обратил внимания, что кто-то лезет на вышку. Харрасов вошел в будку, сразу же схватил карабин и ударил меня в лицо кулаком. Штыком он меня ткнул возле тумбочки дневального, когда я уже снял полушубок. Это легко проверить, в полушубке нет дыры.

— С-салабон… — тихо прошипел Харрасов. — Тебя же не было видно в будке. Ты сидел на полу и спал…

— Харрасов, — вкрадчиво заговорил замполит, — спал патрульный, или еще что делал, вам никто не давал права бить его по лицу, и, тем более, колоть его штыком. Свободны!

Харрасов повернулся и вышел.

Потом было два месяца кошмара. Будто и не было удара кулаком в лицо и штыкового в бок; Харрасов ходил дежурным по роте, ходил в самоволки, иногда приползал из самоволок на карачках в прямом смысле. А Павлу даже спать не давали, хоть и был он единственным оператором высотомера, и иногда по шестнадцать часов в сутки работал за экраном. То прошел не так, то сел не туда и не вовремя. Долбежка ломом в выгребной яме уборной чередовалась с чисткой картошки и мытьем полов. Все это само по себе не трудно, но почему-то это надо было делать по ночам.

Если Павел случайно встречался с Харрасовым, он обычно шел навстречу как бы не замечая его, и лишь поравнявшись, вдруг резко замахивался кулаком, и рявкал что-то матерное. Павел никак не мог с собой справиться, руки, будто сами собой вскидывались и заслоняли лицо. Такого с ним никогда не бывало, обычно он на подобный жест автоматически принимал боевую стойку. Павел тоскливо думал: — "Мразь такая… Из-за того, что его баба ему чего-то наплела, ударил в лицо, пырнул штыком, заявил, что Павел спал на посту, и еще обиженного из себя корчит. Видите ли, Павел нажа-аловался… Всего лишь замполит спросил, Павел ответил, что вовсе не спал на посту".

Особенно допекал Павла Голынский, мелкий холуй. Каждый день с серьезной физиономией спрашивал, если Павлу вставить между ляжек спичку, загорится она, или нет? Деревенский придурок никак не мог понять, что сала в Павле нет ни капли, и упорно считал его всего лишь толстяком. Весенний призыв дистанцировался от травли Павла, кроме Голынского, видимо потому, что был разобщен и ослаблен; в нем было примерно поровну, таджики, узбеки и русские. Все три компании никак не могли скорешиться и давать отпор. Из-за этого Голынский однажды и нарвался. Дело было в субботу, старички во главе с Харрасовым подались в самоволку, даже дежурным по роте был сержант из осеннего призыва. Павел встал в строй на вечернюю поверку, его кто-то толкнул, и он нечаянно наступил на ногу Голынскому. Ощерясь, Голынский вдруг принялся тыкать его в лицо даже не кулаком, а щепотью. Павел оторопел и пропустил тычок в губы и горло. Это его привело в такое бешенство, что он тихо сказал:

— Сегодня после отбоя я тебя буду бить…

Голынский расплылся в гаденькой ухмылочке, но ничего не успел сказать, появился дежурный по роте со списком. Проведя перекличку и "не заметив", что одиннадцать человек отсутствуют, скомандовал "отбой". Павел прошел к своей койке, успел снять гимнастерку, когда дежурный исчез из поля зрения. Не спеша, подойдя к Голынскому, Павел поглядел ему в лицо, на нем опять расплылась гаденькая ухмылочка, так и вещающая: — "Ну что ты мне сделаешь? Трус и салабон…" Павел применил штучку, действующую убойно на уличных драчунов; чуть присев, крутанулся, резко махнув кулаком от себя, и так засадил Голынскому кулаком по животу, что одним ударом поразил и печень, и солнечное сплетение. Голынский уже без сознания валился, как сноп мордой в пол, а Павел еще успел добавить ему коленом по физиономии. Все произошло так быстро, что никто не успел ничего заметить, обернулись только на грохот упавшего тела. Павел плюнул, прошипел:

— Рановато этот придурок в деды записался… — и пошел к своей койке.

Из призыва Голынского никто не полез заступаться за него. Потом Павел успел тысячу раз пожалеть, что ударил его. С этого дня Голынский стал буквально лебезить перед Павлом, разве что в задницу не целовал. Потом-то Павел немного примирился с таким положением, когда Голынского назначили поваром. Павел без всяких просьб начал получать и борщ погуще, и второе с большим количеством кусочков мяса.

У этого инцидента случился и еще один побочный эффект; в Павле вдруг заново распрямился боец. Исчез гнетущий страх перед бандой очумевших от безнаказанности парней. В апреле его, наконец, снова начали назначать в наряд патрульным. "Деды" уже в наряды не ходили, так что Павлу предстояло стоять патрульным в паре с Лауком. Они договорились, что Павел отстоит весь день, потому как днем чаще всего включался высотомер. Включение — дело святое, на это время рота могла обойтись и без патрульного.

Второй раз Павел сбегал по включению уже после обеда. Станции проработали часа два. Выключив приборы, руки Павла, помимо его воли, вдруг выдвинули нижний ящик ЗИПа. В крайней ячейке лежал свернутый кусок белой ткани на подворотнички. Вытащив ткань, Павел выгреб пригоршню мелких радиоламп. Под лампами лежали шесть патронов, тускло отсвечивая медью рубашек пуль. Острые рыльца пуль уткнулись в один угол ячейки. Еще в карантине, перед присягой, оказавшись на стрельбище один у открытого цинка, Павел загреб горсть патронов и сунул себе в карман. Зачем он это сделал, он не знал. Вот и теперь, он не знал, что делает. Вытащив патроны, он сложил их себе в карман. Что ж делать, в роте не было богатых складов, поэтому патрульные гуляли с пустыми карабинами.

Когда Павел шел со станции, в ногах возникла какая-то легкость, но дышать было тяжело, воздуху не хватало. На вышке он оттянул затвор и принялся вдавливать в магазин патроны. Каждый входил с легким костяным клацаньем. Медленно отпуская затвор, он заворожено смотрел, как патрон, вынырнув из магазина, мягко ушел в патронник. Все. Вместе с патроном ушли остатки страха, дыхание успокоилось, внутри, будто все заледенело.

Поставив карабин на предохранитель, Павел стал ждать. Однако пропустил момент, когда Харрасов выбрался из подземелья КП. Сразу от входа начинался ряд тополей, и он тут же скрылся за ними. Павел терпеливо ждал. Без мыслей, без чувств, в каком-то ступоре. Часа через два Харрасов вышел из казармы. У входа тоже росли тополя, и Павел увидел его лишь на пару секунд. Куда он пойдет? Он обошел казарму, и мимо склада направился к проволоке. Павел положил ствол на ограждение вышки, не спеша, установил прицельную планку, и прижался щекой к теплому, скользкому от лака прикладу. Срез пенька мушки подпер полоску воротника. Павел знал, долгая практика стрельбы по рябчикам и косачам не позволит ему промахнуться, да и на стрельбище перед принятием присяги, он многих удивил, выбив тридцать очков из тридцати возможных. Пуля ударит в затылок и сбросит с головы форсисто наглаженную пилотку с кокардой вместо звездочки.

Харрасов шел к забору, а Павел все медлил, что-то мешало надавить на спуск. Лишь механически отмечал увеличение расстояния. Вот перевел мушку на полоску ремня. Теперь пуля должна ударить между лопаток. Павел вел мушку за удаляющейся фигурой. Глаза и руки сами собой совершали привычные действия, но в мозгу, каким-то образом не задевая сознания, текла целая река мыслей и образов, текла сквозь него, помимо него, не задевая его, но каким-то образом действуя на его палец, лежащий на спусковом крючке. Вот Харрасов свернул немного в сторону, прицеливаясь в улицу поселка, мушка уже была у него под ногами, и так прочно прилипла, что казалось, будто он на ней пляшет… Павел знал, что если и сейчас нажмет на спуск, то не промахнется. Вот крошечная зеленая фигурка свернула за дом и исчезла. Павел выпустил воздух из легких, медленно опустил приклад карабина к ноге. Он задыхался. Похоже, он не дышал все это время, пока Харрасов шел через пустошь.

Апрельский денек клонился к закату, было тепло, наплывали ароматы пробуждавшейся земли. Павел поднял голову к небу, глубоко вздохнул, проговорил:

— Живи, мразь ползучая…

Спустившись с вышки, он прошел до хоздвора и обратно. Наступило время ужина, на посту осталось стоять не более получаса. "Как быстро время прошло…" — подумал Павел. И тут на крыльцо казармы выскочил дневальный, истошно проорал:

— Включение "Дубравы", пэ эр вэ!

Взяв карабин наперевес, Павел прокричал: — В атаку! За мной! — и побежал к станции.

Уже стемнело, когда он вылез из капонира, и тут же услышал тоненькое мяуканье. Пошарив в темноте у дощатой загородки, нащупал крошечного котенка, а потом и разглядел, так как глаза привыкли к темноте. Растопырив крошечные когтистые лапки, котенок копошился под ногами у Павла и жалобно мяукал.

Павел ошеломленно прошептал:

— И откуда ты взялся?..

Ближайшая постройка, с укромными местечками, где может спрятаться одичавшая кошка, находилась отсюда в полукилометре. В капонир кошка забраться не могла, это Павел знал точно. Осторожно взяв котенка, он сунул его за пазуху. Малыш еще пару раз мяукнул и замолчал. Повесив карабин на плечо, Павел зашагал к казарме. Лаук стоял возле дорожки и смотрел на приближающегося Павла. Поравнявшись с ним, Павел остановился, спросил:

— Ты за меня час простоял, давай подменю на час?…

— Да ладно… Чего мелочиться…

И тут Павел вспомнил… Торопливо открыв магазин карабина, он ссыпал в ладонь патроны, выщелкнул из казенника. Лаук с обалделым видом наблюдал за ним, но вдруг до него дошло, он тихо прошептал:

— Ты что, хотел Харрасова?..

Павел пробурчал:

— Передумал из-за такой мрази на нары залетать… К тому же со дня на день старички уедут.

Лаук сказал мечтательно:

— Вот бы Харрасов остался один…

Павел знал, что и у Сашки есть счет к Харрасову. Хлопнув Сашку по жесткому, жилистому плечу, пошел в казарму. Поставив карабин в пирамиду, Павел прошел в столовую, сунул голову в амбразуру. Рабочим по кухне был тот самый коренастый крепыш с тяжелым лицом по фамилии Никонов. С легкой руки Павла его уже вся рота звала Никанором. На кухне уже было чисто, посуда вымыта, а Никанор стоял возле печки и гипнотизировал взглядом чайник. Павел сказал:

— Никанор, мне-то хоть ужин оставили?

— А как же. Лезь сюда.

Павел ловко проскользнул в амбразуру, Никанор мотнул своим тяжелым лицом в сторону стола:

— Рубай. Сейчас чайку погоняем.

Порция оказалась тройная, и Павел, нагулявшись на свежем воздухе, с удовольствием ее навернул. Предварительно откроив ложкой добрый кус с кусочком мяса своему новому другу. Котенок оказался неимоверно пушистым, дымчатым и поразительно красивым. Этакий клочок дыма. Он накинулся на еду, рыча и шипя, будто это было сырое мясо. Никанор сказал:

— Дня три не ел…

— Возле капонира я его нашел, — проговорил Павел. — И откуда там взялся?..

Они долго пили чай, беседуя о том, о сем. Наевшийся котенок вскарабкался по ноге Павла и устроился спать на коленях.

В эту ночь впервые за много дней Павел выспался. Котенок тихонько напевал ему на ухо свою песенку, и никто не будил, даже включений в эту ночь не было. А на следующий день случилась знаменитая драка в столовой, после которой власть в роте переменилась. Доминирующим стал призыв Павла. Но "старички" все еще хорохорились. Даже после того, как Павел троих из них во главе с Харрасовым, основательно отделал в капонире своей станции.

Помост со штангой теперь стоял в казарме, и "старички" перед ужином каждый день тягали штангу. Как-то, растерявший остатки страха Павел подошел к помосту, на котором "старички" соревновались друг с другом, раз за разом набавляя по пяти килограмм. Говорухин, мордастый, жилистый парень, кое-как то ли вытолкнул, то ли выжал девяносто килограмм, со звоном опустил штангу на помост, спросил, обращаясь к Павлу, Никанору и Лауку:

— Ну что, салажня, хотя бы до яиц поднимете?

Никанор пожал плечами, вышел на помост, криво взвалил штангу на грудь и с легкостью выпихнул вверх, сказал, опуская:

— Тяже-елая…

Лаук легко взвалил штангу на грудь, выжал, сказал:

— Фигня…

Павел спросил, подходя к штанге:

— Сколько здесь? Килограмм семьдесят? — легко вскинул на грудь, два раза выжал, проговорил, осторожно опуская на помост: — Ого! Да тут все восемьдесят… — собрал все, какие были блины, насадил на штангу, нарочно коряво взвалил на грудь, швунганул, опустил, сказал насмешливо:

— Ну что, старички, хотя бы до яиц поднимете?..

Посрамленные "старики" вереницей потянулись на улицу, а Павел с этого дня стал регулярно тренироваться со штангой и быстро восстановил свою былую силу. Котенок тоже рос не по дням, а по часам. Но был еще такой маленький, что Павел опасался оставлять его одного на станции, и повсюду таскал с собой за пазухой. Наблюдая, как хищный звереныш поедает кашу, или картошку, Павел вспоминал свой детский мясной голод, и сочувственно думал, как бы научить кота охотиться? А вот имя выскочило само собой. Когда Павел прибегал на станцию и садился за экран, котенок вылезал у него из-за пазухи, забирался на приборный шкаф и сидел там, с серьезным видом светя глазами. А иногда садился на столик перед экраном и сосредоточенно смотрел в экран. Как-то Павел, включив приборы, проговорил:

— Ну что, Котофеич, поработаем?

Так и привилось имечко. А потом Павел научил кота и охотиться. Как-то Павел был в наряде рабочим по кухне, а Котофеич спал на старом бушлате в кладовке. Павел сидел на крыльце и отдыхал после вечерней мойки посуды, как вдруг на крыльцо кочегарки вышел кочегар, парнишка из призыва Павла по фамилии Черкасов, он тащил за хвост громадную крысу.

Павел окликнул его:

— Эй, ты где ее взял?

— Да вот только что грохнул. Понимаешь, сплю, а она, падла, прямо по мне пробежала. Ну, я ее куском угля…

— А тащишь куда?

— Да зарыть надо…

— Не надо зарывать, я ее Котофеичу скормлю…

— Да хоть сам ешь… — проговорил Черкасов, бросая крысу в траву.

Павел вытащил из кладовки Котофеича. Котенок недовольно вертел головой, зевал, сонно прижмуривая глаза. Павел поставил котенка прямо на крысу. Зверь, почуя добычу, завертелся на туше, но что с ней делать, не знал. Черкасов стоял рядом с Павлом и с интересом наблюдал. Проговорил, с ностальгической грустью:

— У меня дома кошка есть, она крыс в стайке ловит… И своих котят учит ловить. К нам со всей деревни за котятами приходят… А этого кошка не учила, не будет жрать…

— Посмотрим… — проворчал Павел, и пошел в кочегарку.

Прихватив там лопату, он вернулся к крысе. Котофеич все так же бестолково бегал по ней, не понимая, с какого конца приступить. Она была, пожалуй, побольше котенка раза в два. Павел подхватил котенка под живот, и попытался поднять, но тот вцепился в крысу, и Павел поднял их вместе. Еле-еле отодрав его от крысы, Павел рубанул ее пару раз лопатой, и снова посадил на нее котенка, и тут он учуял… Растопырив лапки, с рычанием вгрызся в сочащийся кровью разруб.

Черкасов сказал изумленно:

— Неужто будет крыс ловить?

— Посмотрим… — обронил Павел, втыкая в землю лопату, чтобы стереть с нее крысиную кровь.

Он напился чаю и собрался идти в казарму спать, вышел на крыльцо. Из темноты доносилось вурдолачье урчание и смачный хруст. Павел позвал котенка, но тот, похоже, и ухом не повел. Пожав плечами, Павел пошел спать. В шесть часов он поднялся, и пошел на кухню, растапливать печку. Котенок сидел на своей добыче и самозабвенно жрал. Он уже раздулся, как шарик, но оторваться не мог. Павел испугался, как бы он не лопнул, хотел оторвать от крысы, но не тут-то было! Тем более что котенок до ушей вымазался в крови. Плюнув, Павел ушел на кухню. В конце концов, зверю виднее, сколько есть…

Он помыл посуду после завтрака, сбегал по включению, вернулся перед обедом на кухню — Котофеич жрал. Возможно, он успел отдохнуть, и только что вернулся к добыче, но Павлу не верилось. Из совершенно круглого клубка шерсти торчал пушистый хвостик и тоненькие лапки с растопыренными выпущенными коготками. От крысы осталась только задняя часть и вывернутая наизнанку шкура. Павел помыл полы на кухне, когда раздувшийся Котофеич приковылял с улицы. Он заполз в кладовку и улегся спать на свой бушлат. Голынский неодобрительно покосился, но высказывать свое мнение поостерегся. После отъезда Харрасова он форменным образом увял. Павел оглядел кухню, проговорил лениво:

— Я пошел на станцию. Сменщик придет, если что не понравится, пусть пишет заявление в трех экземплярах…

Котофеич спал, раскидав лапы. Павел поднял его на руки. Тот даже не проснулся, только скорчил недовольную морду. Павел положил его на крышу капонира, на весеннее солнышко, и сам, сходив за полевым телефоном, пристроился на солнышке рядом с котом.

…Павел рассмеялся, вспомнив о своем Котофеиче. Подумал, что нынешний кот, не чета Котофеичу, так себе, рядовой котишка небольшого размера, черного с белым окраса. Котофеич-то вымахал, метр двадцать с хвостом… Обгладывая мослы, похрустывая зубочками чеснока, высасывая костный мозг, Павел думал, что в армейской жизни искать концы смысла нет, мало того, что он многих не помнил, там и дел-то особых не было. Ну, набил пару раз морду Харрасову… Что, он через четверть века спохватился, мстить решил? Чепуха, даже если он стал крутым бандюганом.

Помыв миску, Павел оделся и пошел в школу. Однако сделал крюк, и подошел к трамвайной остановке. Здесь, на пустынных улицах частной застройки, вычислять топтунов было плевым делом. Минут через пять к остановке вышел неприметный мужичок, встал на противоположном конце платформы. Павел разглядывал его краем глаза, пытаясь определить, топтун или не топтун? Павел нарочно встал так, чтобы оказаться у задней двери трамвая, которые частенько не открывались. Правильно рассчитал. Пока не спеша, шел к средней двери, мужичок уже вошел в переднюю. Павел влез на подножку, и остановился, держась за поручень. Передняя дверь с грохотом задвинулась, дернулась и средняя, и тогда Павел спиной вперед прыгнул наружу. Мужичок и ухом не повел. Одно из двух; либо не топтун, либо опытный топтун. И Павел напрямик зашагал к школе. В улице наткнулся на "жигуленок", стоящий у обочины в тени тополей, в машине сидели двое парней и о чем-то беседовали. Павел демонстративно записал номер, они не обратили ни малейшего внимания. М-да, эскорт… — проговорил про себя Павел. Он все больше склонялся к мысли, что опять пора брать языка. Вот ведь положение! Взять любой боевик, ведь там ловкий сыщик или крутой опер мастерски раскрывают преступление только потому, что кого-то убили, или что-то украли. Но ведь тут еще никого не убили, и ничего не украли. Как же раскрыть еще не совершенное преступление? А самое паршивое, что убить-то пытаются не кого-нибудь, а именно Павла. И ведь пока не убили, попробуй узнать — за что?

Павел поболтался по школе и пошел в свою слесарку. Но электричества все еще не было, так что писать в слесарке было невозможно, а сидеть в дверях, Павел поостерегся. Слишком много было вокруг удобных позиций для снайпера. Он перетащил из машинного отделения стальные листы, прислонил их к шкафу. Ну вот, без гранаты его теперь не возьмешь. А ее еще зашвырнуть надо. Как ни кидай, все равно в шкаф угодит. Он уселся в полумраке за шкафом, вытянул ноги, привычно потрещал барабаном нагана, положил на стол перед собой.

Неужели его теперь пасет какая-то гнида из его армейской юности? Черт, да вполне может быть! Половина каждого призыва были из Новосибирска, из Новосибирской области, да и из нынешнего места обитания Павла множество народу было. Павел даже встретил в троллейбусе в первое послеармейское лето Мухина, парня из Харрасовского призыва. Мухин, как и все "деды", основательно получил в драке в столовой, а тут, увидев Павла, разулыбался, двинулся навстречу, заранее протягивая руку. Воскликнул:

— Пашка, ты как тут?!

— Да вот, в Университете учусь… — проговорил Павел, пожимая руку.

Мухин весело хохотнул, воскликнул:

— А здорово вы, салаги, нам тогда задали!

— Дак ведь сами нарвались…

— Паша, это ж традиции… Положено, чтобы деды салаг дрючили…

— А положено, чтобы из-за бабы штыком тыкали, а потом замполиту закладывали, что, мол, спал на посту?

— Дак ты что, не спал?!

Павел не помнил, как звать Мухина, а потому с запинкой сказал:

— Я, Мухин, в теплой и мягкой постели с трудом засыпаю, а как бы я на ветру, на квадратном метре уснул?

Мухин проговорил задумчиво:

— Говно, конечно, Харрасов… Не зря он после службы в хомуты подался… Ну ты тоже, не подарочек; так маскировался… Мне потом рассказывали, как ты мудохал Харрасова в капонире…

Они расстались почти друзьями, договорились встретиться, но так и не получилось встречи.

Павел вообще не помнил промежуток времени между осенью и весной, второй весной службы. Смутно вспоминал, как осенью ездили в шахтерский городок на разгрузку дынь и арбузов. И то вспоминал потому, что впервые в жизни так наедался арбузов. Это ж невероятно, сколько может съесть оголодавший солдат! Павел за день тяжелой работы, с девяти до девяти часов, мог съесть до шести арбузов, но в роте находились уникумы, способные слопать по восемь арбузов за день. Возможно, зима выпала из памяти потому, что служить было уютно и спокойно. Если не считать холодрыги в казарме, служба была курортом; никакой дедовщины, никакой муштры, можно уйти на весь день на станцию, позвонить на КП, что делаешь регламентные работы, и весь день отдыхать в тепле, сидя рядом с телефоном. А перед ужином пойти в казарму, и вволю потаскать штангу. Осенью демобилизовался старшина, начальник станции, из полка замену не прислали, а назначили начальником станции солдата срочной службы, то есть Павла, и присвоили ему звание ефрейтор.

Память почему-то начинала отчетливо работать с того дня, когда в роте появились хохлы; два солдата после институтов с годовым сроком службы. Павел в тот день был дежурным по роте. После ужина, проверив, как метутся патрульным дорожки, он уселся перед телевизором в ленинской комнате, и вышел в спальное помещение казармы только в двенадцать часов, доверив провести вечернюю поверку дневальному. И так было ясно, что никто в самоволку не ушел. Дневальный свободной смены, рыжий, конопатый верзила из прошлого весеннего призыва по фамилии Морев, как раз домывал полы в казарме. Был он медлителен, и в движениях, и в разговоре, но за год службы умудрился стать радистом первого класса. Говорили, что он в минуту передает несусветное количество знаков, и при этом не делает ни единой ошибки.

Павел привычно спросил:

— Эй, Морев, сколько писем написал за нынешнее дежурство?

Морев что-то проворчал неразборчиво. Павел прошел к тумбочке дневального и посчитал письма Морева. Их оказалось девять штук, все пухлые, увесистые. Павел задумчиво взвесил на руке пачку, подумал, уже в который раз: — "Что же можно писать в письмах, если пишешь их через день, да в таком количестве?" Морева спрашивать бесполезно; проворчит что-нибудь неразборчивое, и все. А вскрывать ведь не станешь… Аккуратно положив письма к остальным, Павел подумал, что даже если он их пишет жене, то это ж скрупулезно надо описывать каждый свой шаг, каждую мысль на протяжении суток. Жену Морева он видел, приезжала зимой; невзрачная, невысокая, полноватая женщина, несмотря на свои восемнадцать лет.

Вернувшись в спальное помещение, Павел направился к своей койке. Морев уже домыл полы. Дежурному по роте спать полагалось одетым, а потому Павел снял сапоги и улегся поверх одеяла. Не спалось. Он лежал и смотрел в потолок. Дневальный, скотина, наверняка смотрел телевизор вместе с несколькими "старичками" из весеннего призыва. Встать и шугануть его не хотелось. А тут еще явился Котофеич. Как всегда, видимо, открыл лапой кухонную дверь, и через амбразуру окна раздачи проник в казарму. Коротко мяукнув, вспрыгнул на постель, пристроился в ногах, и принялся вошкаться; то чесался, потом долго-долго лизался, да так, что кровать ходуном ходила. Здоровенный котяра вымахал, всего год, а уже больше любого взрослого кота.

Включение объявили в четыре часа утра. Дневальный еще не успел к нему прикоснуться, а Павел уже открыл глаза.

— Включение… — шепнул дневальный.

Орать истошно ночью не полагалось. Так что дневальный шепотом будил дежурную смену радистов и планшетистов. Павел не спеша, обулся. Котофеич, муркнув, соскочил с кровати и выжидательно смотрел на него.

— Пошли, Котофеич, по включению… — проговорил Павел, и пошел к выходу. Кот, задрав хвост, поспешал впереди.

Соскочив с крыльца, Павел легко побежал по дорожке. Котофеич, загнув хвост вопросительным знаком, мчался впереди, значительно обгоняя, и уже сливался с темнотой.

— Тьфу, черт!.. — выругался Павел, вдруг ощутив, что в кармане звенят ключи, и мотается тяжелая ротная печать.

Пришлось возвращаться. Вспрыгнув на крыльцо, рывком распахнул дверь, и успел краем сознания ухватить резкий жест дневального, стоящего у противоположной стены тамбура. Павел резко присел. Над ним с шелестом пролетел нож и канул в темноту за дверью. Дневальный, скотина, развлекался; бросал нож в дверь.

Напустив на себя бешеную ярость, Павел бросился к нему, схватил за шиворот, заорал:

— Д-дубина! Чуть глаз не выбил. Чтоб к разводу дверь была покрашена!

Дневальным стоял белорус, по фамилии Могучий. Он, и правда, был могучий. На полголовы выше Павла, и в плечах пошире. От страха он даже с лица спал, исчезло обычное жизнерадостное выражение. Как бы смиряя ярость, Павел глубоко вздохнул, отпустил Могучего, и почти спокойно проговорил:

— Остаешься за дежурного. Разбуди шофера, ему за салагами надо ехать. Поезд ведь в пять часов приходит. Держи… — Павел бросил ему ключи вместе с печатью, и выскочил за дверь.

Нож он нашел сразу, тот валялся посреди плаца, хорошо видимый в свете фонаря, горящего над входом в казарму. Хороший был бросок, отметил про себя Павел, подобрал нож, сунул за голенище и побежал на станцию.

Приемопередающая кабина высотомера четко отпечаталась на светлом весеннем небе. Возле входа в ангар крутился Котофеич, выписывая восьмерки, укоризненно мяукал. Кот обожал бегать по включению, особенно по ночам. Павел запустил преобразователь, открыл дверь в приборный фургон. Кот одним мхом взлетел в дверь и устроился на своем привычном месте перед экраном. Когда луч развертки заметался по экрану, Павел надел наушники "гарнитуры".

В наушниках надрывался голос оперативного дежурного:

— Пээрве-е!.. Пээрве-е!..

— Высотомер включен, к работе готов, — ровным и спокойным голосом доложил Павел.

— Вразвалочку по включению ходите, ефрейтор!.. — заорал оперативный, услышав его голос.

— Так точно! — отрапортовал Павел, сообразив, что сегодня оперативным дежурным сидит замполит.

Он любил подначивать замполита, который искренне не понимал, что его подначивают.

— Опять врешь, — вклинился голос Сашки Лаука. — Пээрвэ включается за семь минут, бежать тебе две минуты. А со времени команды на включение прошло всего шесть минут…

— Я никогда не вру. Просто, я — мастер-оператор, в отличие от некоторых… Товарищ лейтенант, — обратился он к замполиту, — разрешите выдавать обстановку?

— По нормативам у нас еще пять минут, — неохотно откликнулся замполит.

Кот вдруг принялся ловить лапами лучик на экране. Он это делал редко, но если начинал, то ловил азартно. Павел прокрутил антенну по азимуту. В зоне обнаружения ползли какие-то гражданские цели по привычным маршрутам. Опять какое-то начальство путешествует, советским солдатам спать мешает… Всякий раз, как летит какой-нибудь начальничек, станции включают. Что, боятся, как бы начальство прямо из самолета не выкрали шпионы? Нужны они шпионам…

Наконец Сашка начал тараторить данные по целям. Павел прогнал антенну за ним, запомнил данные, записал нумерацию целей. Все ясно, ни единого военного самолета, сидеть теперь за экраном часов пять, а завтра можно будет узнать из программы новостей, что такая сякая шишка изволила прилететь туда-то и туда-то… Хотя, могли включить и ради старта ракеты с Байконура. Лаук рассказывал, что пару раз видел старт ракеты; две-три засечки — и цель исчезала. Павел ни разу не видел, хоть и включал максимальный масштаб, и старался поточнее прицелиться по данным Лаука. Но, видимо не успевал.

Павел достал листок бумаги и принялся писать письмо матери. Четыре цели в зоне обнаружения мало отвлекали его от этого занятия. Тем более что два самолета вскоре исчезли из пределов видимости. Работа шла скучно, вяло. Даже Котофеичу надоело. Он вспрыгнул на шкаф и разлегся там, нежась в струях теплого воздуха насыщенного электричеством. Вскоре кот начал потрескивать и заметно искрить. Несколько раз Сашка пытался заговорить, но Павел обрывал его:

— Не мешай… — письмо как-то не писалось.

Наконец Сашка не выдержал:

— Опять читаешь на боевом посту?

— Конечно. А что? Мастеру-оператору положено, в отличие от некоторых…

— Это ты на кого намекаешь?

— На тебя. На кого же еще?..

Сашка скороговоркой прогнал данные по целям, Павел добавил к ним высоты.

— И какую же книгу ты читаешь? — ехидно спросил Сашка.

— Дюма. Двадцать лет спустя…

— Ну-ка, ну-ка, прочти отрывочек…

— Пожалуйста! Страница сто пятьдесят… — и Павел в вольной интерпретации, стараясь только слегка выдерживать стиль Дюма, пересказал отрывок, где герцог Бофор в тюрьме вешал рака.

— Сашка некоторое время обескуражено помолчал, наконец, спросил:

— Где достал?

— Надо поддерживать дружественные отношения с мирным населением…

— Дашь почитать?..

— Ефрейтор, в самоход бегали?! — вдруг врывается голос замполита. — Прекратите заниматься посторонними делами и разговорами.

— Есть, — ответил Павел с готовностью, и снова принялся за письмо.

В половине восьмого Сашка сладко зевнул в микрофон и сказал:

— Ты чай поставил? Меня через полчаса сменят.

— Зато меня никто не сменит… — проворчал Павел.

Он вылез из кресла. Котофеич поднял голову, вопросительно муркнул.

— Отдыхай, Котофеич… — бросил Павел, выходя из отсека. Кот, будто поняв, вновь опустил голову на откинутую лапу.

Павел не спеша, протопал по деревянным подмосткам, проложенным по дну капонира, к низенькой дверце в стене. Тут было бомбоубежище. Посреди тесной каморки, — два на два и на два метра, — на кирпичах стоял пятилитровый чайник, между кирпичей была пропущена толстенная спираль. Павел щелкнул мощным пакетным переключателем, спираль быстро разогрелась до малинового цвета. Павел всегда заранее наливал в чайник воду, чтобы он стоял наготове. Вернувшись в отсек, он оставил дверь открытой. В отсеке уже как в сауне от работающей аппаратуры. Из капонира тянет прохладой с запахом земли и плесневелого дерева.

Надев "гарнитуру", Павел обнаружил, что Лаука уже сменили, в наушниках слышался запинающийся говорок Газмагомаева. Хоть он и говорил почти без акцента, но, работая за экраном, часто путался; путал нумерацию целей, путал азимут и дальность. Павел не выдержал, сказал:

— Слушай, Зилмагомаев, будешь еще путать нумерацию целей и азимут с дальностью, после дежурства пойдешь сортир драить.

Газмагомаев молчал, сопел в микрофон. Через зону обнаружения медленно тащилась одна цель. Газмагомаев за десять минут раза три успел поместить ее в диаметрально противоположных точках. В "гарнитуре" вновь возник голос замполита:

— Ефрейтор, дедовщину в роте разводите?..

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Пойдете сами сортир драить, хоть и начальник станции…

Наконец в дверях появился Сашка.

— Почему сменщика своего плохо учишь? — спросил его Павел.

— Нормально учу. Он под дурака закасил еще в учебке. К тому же чечен. Мне один парень рассказывал, чуть пятерых человек штыком не переколол; гонялся за ними по всей казарме.

— Иди, чай завари. Кипит, поди, чайник…

Сашка засмеялся, сказал:

— Ты когда-нибудь капонир спалишь, такую спираль навертел…

— Я ж не оставляю включенной…

Сашка ушел, но через пять минут вернулся с чайником и заварником. Стаканы Павел хранил в ЗИП(е). Вольготно развалившись на выступающем надкрылке колеса фургона, Сашка разлил чай по стаканам, поставил стакан перед Павлом, и задумчиво уставясь в экран принялся не торопясь прихлебывать из стакана.

Первый глоток после бессонной ночи… Он сначала как бы прожигает себе путь сквозь спекшийся пищевод, но со следующим глотком уже начинает чувствоваться вкус. И, наконец, приходит наслаждение от горячего, терпко-горьковатого, душистого индийского чая. Слава Богу, мать каждый месяц присылает по килограммовому пакету, не перевелся у нее еще блат в урманском ОРС(е).

Лениво, между глотками, Павел выдавал высоту по цели сразу же вслед за Газмагомаевым. Вообще-то, он должен выдавать высоту через пять засечек "Дубравы", но было скучно. Наконец не выдержал планшетист:

— Послушай, Пашка, тебе не надоело? Это ж рейсовый, транзитный, явно на Красноярск тянет…

— Ты пиши, пиши… — благодушно проворчал Павел, и продолжил свое бессмысленное занятие.

— Сашка налил себе второй стакан, спросил:

— Где книга?

— Какая книга? — удивленно спросил Павел.

— Дюма, "Двадцать лет спустя"?.. — Сашка некоторое время смотрел на Павла, наконец, рассмеялся. — Опять наколол?

— Естественно…

— Ты что, ее всю наизусть помнишь?

— Почти.

— Ну и ну-у… — Сашка покрутил головой.

Некоторое время они молча пили чай. Павел рассеяно крутил рукоятку сельсин, бездумно гоняя антенну по азимуту. Изредка она цепляла последнюю цель. На пределе дальности расплывшаяся в пол-экрана отметка вдруг воткнулась нижним концом в нижнюю часть развертки. Павел машинально выдал уменьшившуюся высоту. При следующем круге отметка стала еще короче. Павел добросовестно выдал и эту высоту. Тут вклинился планшетист:

— Пашка, ты что, спишь, и видишь сон? Это ж рейсовый, он на Красноярск идет…

— Ага, идет… — Павел короткими движениями в узком секторе пытался нашарить только что мелькнувшую цель, но в небе было пусто. Молчал и Газмагомаев. Тогда Павел спокойно сказал: — Цель не вижу…

Лишь когда они допили весь чайник, оперативный дал команду на выключение станций.

Они не спеша, шли к казарме. Котофеич шел впереди, с брезгливой мордой, скосив уши назад, низко опустив хвост, брезгливо переставляя лапы по щебенчатому асфальту. Еще недавно бурая равнина, на которой стояли станции, слегка зазеленела. Впечатление такое, будто над землей висит зеленая дымка. Легкий ветерок доносил терпкий запах лопающихся тополиных почек. Поднимающееся солнце заметно пригревало. Усталые глаза резало от яркого света. Когда подходили к казарме, рота строилась на развод. Перед строем прохаживался замполит. Командир, по прозвищу Сухарь, стоял на дорожке, ведущей к плацу. Рядом стоял какой-то незнакомый капитан, молодой и щеголеватый. Сашка, козырнув капитанам, прошел на плац, Павел задержался у крыльца.

Замполит зло поглядел на него, на Сашку, ядовито осведомился:

— Сержант, ефрейтор, вы где шляетесь? Станции уже давно выключены… — и тут же резко, отрывисто, будто выплюнул: — Встать в строй!

Сашка прошел на свое место в строю, а Павел протянул:

— Вообще-то, я сегодня дежурный по роте, и пол ночи меня в казарме не было…

Замполит процедил сквозь зубы:

— Встать в строй…

Нехотя Павел пошел к своему месту на правом фланге, рядом со старшим лейтенантом Кравцовым. Как-никак, Павел был его заместителем. Котофеич сел на асфальт на краю плаца, с любопытством разглядывая новых людей. Командир пошутил привычно:

— Котофеич, встать в строй!

Кот скорчил оскорбленную рожу, поднялся, и величественно пошел прочь, задрав хвост и подергивая кончиком.

— Ишь ты, салага… А выпендривается, будто дембель… — благодушно проворчал Сухарь.

— Да где ж он салага? Товарищ капитан? Он же уже фазан. Я его в прошлом апреле возле капонира нашел… — проговорил Павел.

— Ефрейтор, чем вы его кормите? За год вымахал с добрую собаку…

— А я его ничем не кормлю, он сам кормится. Свободная же личность…

— Повар, что ли, половину рациона мяса ему скармливает?

— Да повар его ненавидит, как личного врага! Коркой хлеба не угостит…

— Ефрейтор, а Котофеич правда, по включению с вами бегает?

— Так точно. Впереди всегда летит, задрав хвост.

— Так он, наверное, и работать за экраном может?

— Работать-то может, но данные передавать не получается, для его головы гарнитура великовата…

Котофеич сел перед дверью казармы и терпеливо принялся ждать, когда его впустят внутрь.

Командир глянул на часы, сказал:

— Командуйте, комиссар…

Замполит вытянулся, рявкнул:

— Ррота-а! Рравняйсь! Смиррна! — и чеканя шаг, пошел докладывать командиру.

Павел стоял на влажном от росы асфальте плаца, смотрел в синее небо поверх крыши казармы, вдыхал душистый воздух, и думал о том, что следующую весну будет встречать дома, в родном Урмане, что не надо будет каждое утро торчать на плацу, слушать бессмысленные разносы начальников, от которых все равно нет никакого толку.

Не сразу до него дошло, что замполит назвал его фамилию и приказал выйти из строя. Тоном, будто приказывает отвести Павла к ближайшему оврагу и расстрелять, замполит объявил выговор за занятия посторонними делами во время боевой работы.

Павел лениво ответил:

— Есть, выговор… — и собрался встать в строй.

Но тут к нему обратился командир:

— Ефрейтор, вы в курсе, что ваш дневальный потерял нож?

— Не в курсе! — огрызнулся Павел. — Я почти всю ночь работал на станции.

— Ваша смена будет нести службу в наряде, пока не найдете нож, — процедил командир сквозь зубы, и тут же отрывисто скомандовал: — Встать в строй!

Павел сделал два шага, четко повернулся.

Командир прошел вдоль строя, оглядел солдат, заговорил без обычной своей сухости и отрывистости:

— Я прощаюсь с вами. Ухожу в отставку. На пенсию, то есть… Вот ваш новый командир, — и он отступил назад.

Щеголеватый капитан сделал шаг к строю, громко произнес:

— Здравствуйте, товарищи!

Рота вразнобой поздоровалась. Видимо всех немного ошарашила эта неожиданность ухода на покой бессменного Сухаря. Новый командир брезгливо покривился, но ничего не сказал.

Сухарь вновь прошелся вдоль строя, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Сегодня прибыло пополнение… — оглядев строй, договорил: — Рядовой Волошин назначается оператором на высотомер, рядовой Кузьменко — планшетистом, рядовой Задорожний — электромехаником на Дубраву, остальные — радисты. Разойтись…

Павел подошел к нерешительно топтавшимся новобранцам. Трое — щупленькие парнишки, в обмундировании, висящем на них как на пугалах. И двое на вид вполне зрелые мужики, лет по двадцать пять. Один толстый, мордастый, с круглым, выпирающем животом, перетянутым ремнем. Павлу сразу пришло на ум, что он как две капли воды похож на Швейка, изображенного на иллюстрации когда-то читаной книги. Второй — высокий, широкоплечий, на смуглом сухощавом лице смешно смотрится нос картошкой.

Павел спросил:

— Кто Волошин?

— Я… — к Павлу подошел один из молодых. Держался он свободно и независимо.

— Пока устраивайся. Получи у каптера постельное белье, принеси койку со склада. Я сдам наряд, пойдем на станцию. Посмотрю, чему тебя в учебке научили…

Павел прошел в казарму. У тумбочки стоял сонный, грустный Могучий и теребил пустые ножны на поясе.

— Ну что, метатель? — ядовито осведомился Павел. — Где нож?

— Ты же сразу выскочил, ты и подобрал… — плаксиво протянул Могучий.

— Была нужда в темноте, да еще в шиповнике шарить… — бросил Павел и прошел в спальное помещение.

Дневальный и патрульный свободной смены мыли полы. Никанор, который должен был принимать наряд у Павла, в углу у вешалки о чем-то разговаривал с Кузьменко и Задорожним.

Павел крикнул:

— Никанор! Ты наряд собираешься принимать?

— Не собираюсь, — усмехнулся он. — Так что придется тебе до дембеля дежурным ходить. Потому как нож тебе никогда не найти.

— Естественно. Ты ж его стырил, и спрятал у себя на АСУ. А там у тебя можно сушеного мамонта спрятать, никто не найдет.

Звеня ключами, к новобранцам подошел каптер, и они ушли получать постельное белье. Павел оглядел влажно блестевший пол, наряд справился с задачей. Павел прошел по коридору, остановился возле Могучего, смерил его взглядом:

— Чего нож не ищешь? Довыпендривался…

— Все кидают… — протянул Могучий.

— Я не кидал и не кидаю. Дурацкое занятие. Только в кино такие армейские ножи протыкают человека до рукоятки. Бросают специальные, метательные. Ищи нож. Мое дело маленькое, у тумбочки тебе торчать. Не дай Бог уснешь!.. — Павел двинулся по коридору в сторону столовой, но остановился, обернулся к Могучему, спросил: — Слушай, Могучий, а если б ты мне глаз выбил? — он промолчал, нерешительно пожал плечами, видно было, что ему очень стыдно. Огромный, гимнастерка на плечах чуть не лопается, выглядел он сейчас нелепым, жалким и смешным. — Ищи нож, — мстительно бросил Павел. — Иначе будешь торчать у тумбочки до посинения.

В столовой, сунув голову в амбразуру, Павел заорал:

— Хаджа!

— Чего орешь? — спокойно осведомился Хаджа, выворачиваясь из-за шкафа.

— Ты мне завтрак оставил?

— А как же…

Он выставил две миски. Вкусы Павла и пристрастия он давно изучил. В одной миске чуть-чуть гречневой каши, обильно политой подливой с кусочками мяса, в другой — та же каша, только со сливочным маслом и посыпана сахаром. Столовский чай Павел не пил, вот потому его порция сахара с маслом и шла в кашу.

Ходжа был толстым, добродушным таджиком, но рожу имел совершенно басмаческую, как в кино показывают. Сначала он был электромехаником, но ему надоело выполнять ту же работу, которую он выполнял в своем кишлаке, и когда Голынский собрался на дембель, заявил, что очень хорошо умеет готовить. Готовил он, действительно, отменно. Был он из призыва Павла, так что до дембеля расстройства желудка можно было не опасаться.

Только Павел принялся за кашу, как вошли оба капитана, а за ними — Лаук. Молодой капитан посмотрел на миски Павла, желчно осведомился:

— Это что, диетическое питание для старичков? — и, обращаясь к Павлу: — Ефрейтор, почему сидите, при появлении старших начальников?

Невозмутимо зачерпнув ложку каши, Павел ответил:

— Потому что сижу в столовой и занят приемом пищи, — демонстрируя это занятие, Павел отправил кашу в рот.

Капитан бешено посмотрел на него. Невозмутимый Сухарь подхватил его за локоть, и вывел из столовой, что-то, тихонько говоря на ухо. Павел подумал, что советовал прочитать устав.

Сашка с миской подошел к столу, сел напротив, спросил:

— Что, на вторые сутки пошел?

— А какая мне разница? — равнодушно пробурчал Павел.

Вошел Никанор, подсел к столу, заговорщицки склонившись к столешнице, заговорил в полголоса:

— Есть выпивон…

— Что, хохлы принесли? — равнодушно осведомился Павел.

Большое лицо Никанора расплылось в блаженной улыбке. Он был старше Павла на пять лет. Его почему-то с большим опозданием взяли в армию. И представлял собой этакий тип русского хозяйственного мужичка, который и выпить не дурак, и дело разумеет.

— И откуда ты все знаешь… — протянул Никанор.

— А чего тут не знать? — ухмыльнулся Лаук. — Достаточно знать хохлов, и видеть, как ты с ними в уголке шепчешься…

— Могучий! — крикнул Павел в коридор.

Бухая сапогами, дневальный примчался в ту же секунду. Павел достал из кармана бумажник, вытащил трешку, протянул Могучему. Лаук и Никанор тоже достали деньги.

— Сбегай в поселок, купи банку маринованных огурцов, а на остальное колбасы, если будет. Если не будет — банку помидоров, ну и закусить, на твое усмотрение… Занесешь ко мне на станцию, оставишь в бомбоубежище.

Могучий нерешительно топтался на месте, кидая на Павла выразительные взгляды. Конечно, Павел бы его еще сутки мог промучить, но решил сжалиться. Вытащил нож из-за голенища, протянул ему:

— Держи, диверсант…

Он схватил нож, радостно всадил его в ножны и затопал прочь по коридору.

Позавтракав, Павел сдал Никанору оружейную комнату, ротную бухгалтерию, прихватил у Хаджи буханку черного хлеба, шмат сала, несколько луковиц и прошел в спальное помещение.

Каптер, хоть и сержант, но из весеннего призыва, дрессировал салаг заправлять койки. Те, и Кузьменко с Задорожним тоже, терпеливо заправляли в очередной раз перевернутые матрацы.

Павел некоторое время стоял, наблюдая за дрессировкой. Вот постели заправлены, и каптер снова собрался их перевернуть. Павел осведомился ядовито:

— Что, большой начальник? Давай, переворачивай, сам заправлять будешь. Волошин, пошли на станцию.

Волошин нерешительно топтался на месте, глядя на каптера. Напуская на себя жуткую свирепость, Павел рявкнул:

— Что, не ясно?! Повторить?!

Каптер примирительно протянул:

— Ну, чего ты кричишь? Порядок есть порядок…

Павел резко повернулся, пошел прочь по коридору. На полпути обернулся, Волошин все так же топтался у своей койки.

— Сколько я должен ждать? — вкрадчиво, но с угрозой осведомился Павел.

Косясь на каптера, Волошин, наконец, затопал за ним. Павел шел молча, торопливо. Волошин поспешал следом. Теплый ветерок приятно овевал лицо. Хорошо! Павел терпеть не мог толчею и многолюдство казармы. Любил тишину и полумрак капонира, одиночество среди приборов. И Волошин, в общем-то, ему не был нужен. Однако осенью домой, надо смену подготовить…

Котофеич уже дома, лежит на солнышке на конце бревна, торчащего из глинистой насыпи крыши капонира. Увидев Павла, предупредительно муркнул.

— Отдыхай, Котофеич… — благодушно проговорил Павел. — Ты, Волошин, его не обижай. Это замечательный кот. Потом поймешь, чем он замечателен…

Павел показал Волошину станцию, сказал:

— Давай, включай, покажешь, чему тебя учили…

Волошин равнодушно оглядел приборы, сказал:

— Ничему меня не учили…

— Как?!

— Да я в полку был, в роте управления…

— Понятно, откуда у тебя почтение к лычкам… — протянул Павел. — Эт, что же, тебя с самого начала обучать придется?

Волошин пожал плечами.

— Ладно. Для начала возьми канистру, за дизелем стоит, и сходи за водой. Вода и для питья тоже. Смотри, из какой-нибудь параши не набери. Помой полы в фургонах.

Хоть Павел был и на офицерской должности, но полы в фургонах мыл сам. И теперь с удовольствием думал, что избавился от этой неприятной обязанности. Волошин ушел с канистрой к колонке, торчавшей возле хоздвора. А Павел сел к столику, расчертил лист бумаги сеткой азимута и дальности, нанес маршруты, по которым обычно летают гражданские самолеты.

Волошин старательно мыл полы, когда пришли Лаук, Никанор и оба пожилых салаги. Павел провел их в бомбоубежище, включил свет. Расселись на рундуки. Некоторое время стесненно молчали, переглядываясь. Наконец Кузьменко громко кашлянул, сказал:

— Ладно… — и развязав солдатский сидор, с которым пришел, достал две бутылки водки, поставил на столик.

Никанор весело подмигнул Павлу, напомнил:

— Где посуда?

— Закусон прибудет, появится и посуда.

Тут открылась дверь, и в убежище влез Волошин. Рукава гимнастерки засучены, с пальцев капает грязная вода. Хитрая бестия действует строго по уставу, видно полковую выучку. Он обратился к Никанору, самому старшему по званию:

— Товарищ сержант, разрешите обратиться к товарищу ефрейтору?

— Павел резко оборвал его:

— Здесь я самый старший по званию!

Волошин с минуту оторопело смотрел на него, видимо принимая за шутку. Никанор добродушно засмеялся, сказал:

— Это так. Он на офицерской должности, начальник станции и замкомвзвода Дубравы-пээрвэ. Так что, Лаук у него в подчинении…

— Это кто у кого в подчинении?! — возмущенно вскричал Лаук.

— Руки иди помой! — зло выговарил Павел. Почему-то Волошин его раздражал. Чувствовалась в нем какая-то неподатливость, нежелание идти на сближение. Ощущение такое, будто он и Павел, одинаковые полюса магнитов. Чем больше приближаешься, тем большая сила отталкивания возникает.

Волошин ушел. Кузьменко с Задорожним с любопытством смотрели на Павла, будто чего-то ждали. В капонире вдруг забухали сапоги, и в низенькую дверь чуть не на карачках влез Могучий, веселый и довольный. Из мешка выставил банку с огурцами, выложил сверток с колбасой, выжидательно посмотрел на Павла. Павел посмотрел на мешок.

— Как договаривались… — весело проговорил Могучий.

— Смотри… — протянул Павел, пронизывающим взглядом глядя на него. — Тебе сегодня на дежурство. Водки не набрал? Поди, успели скинуться, салаги…

— Я что, дурак? — ухмыльнулся Могучий. — Так, кое-чего пожевать взял…

— Ладно, иди в роту. После обеда ложись спать. Скажешь, я разрешил.

Могучий развернулся и полез наружу, в мешке его явственно зазвенело стекло.

Павел достал стаканы, хлеб, лук, сало, сказал:

— Забирайте все, и пошли на свежий воздух. Весна ведь…

Кузьменко осторожно выговорил:

— А если засекут?

— Не засекут… — обронил Павел, прихватывая телефон.

Между насыпью кровли капонира и горкой приемопередающей кабины, была довольно уютная выемка в земле, заросшая густой травой. Даже теперь, когда еще свежая трава не пробилась, многолетний слой пружинил под ногами. С какой стороны ни подходи к станции, а пирующую компанию ни за что не разглядишь.

Лаук расстелил плащ-палатку, и на середину выставили бутылки, закуску. Откуда-то как призрак возник Котофеич. Кузьменко, случайно бросив взгляд назад, вдруг наткнулся на два глазища, горящих желтым светом, серьезно и хмуро глядящих на него. Он аж вздрогнул.

— Тьфу, леший!..

Павел проворчал:

— Это не леший, а Котофеич. Мой заместитель.

Кот деликатно уселся на плащ-палатку рядом с Павлом. Никанор деловито откупорил бутылку. Нарезая сало, Лаук со смехом сказал:

— Хорошо, когда появляются хитрые салаги…

— Это почему? — машинально спросил Никанор.

— Старичкам выпивку обеспечивают…

— Ну и что такого… — пожал плечами Никанор. — Положено. Да и за знакомство не грех… К тому же ребята не молодые, от стакана не окосеют.

На Сашку, видимо, опять накатило. С ним это иногда бывает.

— Подмазываются к нам, старикам. Не видишь, что ли?

— Ну, подмазываемся! — Задорожний исподлобья посмотрел на Лаука. — Мы не в том возрасте, чтобы от пацанов, на пять лет младше себя, терпеть всякое…

Кузьменко толкнул его в бок, испуганно посмотрел на Лаука и Павла.

— Ну, вот и прекрасно, — спокойно проговорил Сашка. — Вот и выпьем за то, чтобы всегда знать, кто есть кто…

Он опрокинул стакан в рот, шумно проглотил. Похрупывая крепеньким маринованным огурчиком, посмеиваясь, проговорил:

— Промахнулись вы, ребята, нет в нашей роте дедовщины.

— Везде есть, а у вас нет?.. — недоверчиво пробурчал еще не остывший Задорожний. — Парня в самоход, в магазин гоняли… А вдруг бы попался?

— Не твое дело! — вдруг взорвался Никанор.

Задорожний пожал плечами, и принялся равнодушно жевать сало с хлебом.

— Погоди, Никанор, — вмешался Павел. — Во-первых, салагам положено, а во-вторых, я его послал, я его в случае чего и прикрою. Он нам купил, что нам надо было, но и свои, с его призыва, скинулись. Так что, всем хорошо. У нас порядки идиотские; в увольнительные не отпускают во избежание пьянок и ЧП.

Хмель пошел по жилам, нервы размякли. Никанор принялся разливать по второй. Лаук серьезно проговорил:

— Котофеичу не наливай. Он пьяный дурной…

— Что, правда? — изумился Задорожний.

— Конечно, — серьезно проговорил Лаук, нарезая колбасу ломтями. — Прошлый раз Никанор ему на палец в стакане налил, так он три часа по казарме носился, на всех кидался. Командир за ним с пистолетом бегал. Думал, сбесился.

Лаук сунул Котофеичу в пасть добрый шмат колбасы. Сквасив брезгливую физиономию, кот из вежливости сжевал ломоть. После чего из любопытства сунул нос в стакан Павла. Павел подхватил стакан, сказал:

— Еще чего… Потом штаны зашивай после твоих когтей…

Похоже, хохлы поверили, что кот — законченный алкаш. Котофеич не обиделся, прилег на плащ-палатке, равнодушно глядя желтыми глазищами на сало и колбасу. Он давно уже отвык от цивилизованной пищи.

Задорожний спросил:

— Кто сало солил?

— Я, — мотнул большим, размякшим и раскрасневшимся лицом Никанор.

— Что, в расположении есть свинарник?

— А как же. И свиней взвод… — проворчал Лаук. — Если роту не считать…

— Ладно. Если старшина будет колоть свинью, засолю сало по-хохляцки.

Никанор разлил по третьей. В голове у Павла уже основательно шумело, веки отяжелели, давала о себе знать бессонная ночь. Осушив стакан, Кузьменко мечтательно проговорил:

— Осенью в отпуск бы съездить…

— Ага, съездишь… — саркастически засмеялся Лаук. — В наших ротах только стукачи в отпуска ездят.

— Ну уж, ты ляпнешь… — еле ворочая непослушным языком, проворчал Павел.

— А что?! — Сашка резко повернулся к Павлу. — Помнишь из того весеннего призыва Ваньку Голынского? Почему он два раза за службу в отпуск ездил, а дембельнулся сержантом, хоть и просидел почти год на кухне поваром? А мы с тобой, операторы первого класса, ни разу даже в увольнении не были.

Павел пожал плечами. Вспоминать Голынского ему было противно.

— Можно и по-другому в отпуск съездить, — пожал округлыми плечами Кузьменко. — Тут вокруг расположения проволока чисто символически натянута…

— Ага, — ухмыльнулся Никанор, — и диверсанты со шпионами стаями шастают… Наши станции, даже когда новыми были, ни одному шпиону нафиг не были нужны. А теперь и подавно.

— При чем тут шпионы? — заговорщицки хихикнул Кузьменко. — Забредет какой-нибудь пьяный гражданский… Как по уставу положено? Первый выстрел в воздух, второй, если нарушитель не останавливается, в него. А можно наоборот… Как потом что докажут?

Лаук коротко хохотнул:

— Верно говорят: бодливой корове Бог рогов не дает. У нас патрульные ходят с пустыми карабинами. Так что, придется тебе палить из лука репчатого…

— Интересно… Мы в полку были раз в наряде, там по три обоймы выдавали…

— Там есть что воровать: там, в складах полушубки, ткань для офицерских мундиров… Да мало ли еще чего?

Павел полез в карман, достал патрон, подкинул на ладони:

— Могу подарить… Я ж не смогу убить человека только ради того, чтобы домой на десять дней съездить…

Кузьменко натянуто засмеялся, проговорил:

— Шуток не понимаешь?..

— Я, понимаешь, учебку проходил в Барабинской роте. За год до меня там случай был. Два корефана служили, не разлей вода. Один пошел в самоволку, другой патрульным стоял. Ну, тот из самоволки возвращается, идет полем, пролез за проволоку. От него до вышки метров восемьсот, если не километр. Ну, этот, патрульный, пошутить решил. Зарядил патрон, и бахнул не целясь. Мол, все равно не попаду… Точнехонько в лобешник засадил! Грохнул своего кореша, короче… Вот такие штучки Господь иногда откалывает…

Никанор разлил следующую. Выпив, Павел ощутил, что век поднять уже не в состоянии. Пристроив голову на телефон, ощутил, как куда-то проваливается, в мягкое, теплое, темное… Голоса все удалялись и удалялись…

Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечи. Над ним склонялся Лаук. Увидев, что он открыл глаза, проговорил:

— Пошли в роту, поспишь до обеда. Во, разморило салагу…

— Сам ты салага… — проворчал Павел, стягивая сапоги. Солнце приятно пригрело один бок, к другому уютно привалился Котофеич и дрыхнет на спине, смешно сложив лапы на животе. — Ты бутылки выбрось в старый капонир… — и, пристроив голову рядом с телефоном, на мягкий бугорок, снова закрыл глаза.

Кто-то потянул за руку, голос Никанора проговорил:

— Пошли в роту, на койке выспишься…

— На солнышке лучше, — протянул Павел, не открывая глаз. — Катитесь… Не мешайте…

Резкий, долгий звук телефонного зуммера вытянул Павла из тяжелого, обморочного сна. Рука инстинктивным, привычным движением ухватила телефонную трубку. Котофеич уже самозабвенно терзал когтями гимнастерку на груди и взмякивыл дурным голосом. Он очень быстро начал нервно реагировать на телефонные звонки, еще месяца в три от роду.

Усилием воли, отодвинув не прошедший хмель, Павел проговорил в трубку:

— Пээрвэ на связи.

В трубке послышался голос оперативного дежурного, старшего лейтенанта Кравцова:

— Полная боевая готовность, — он всегда говорил спокойно и размеренно. Его гулкий голос бухал в трубку с размеренностью тарана в крепостные ворота.

— Есть, полная боевая готовность, — ответил Павел, всовывая босые ноги в сапоги.

Хвост Котофеича уже мелькнул над срезом кровли. Стукая каблуками хлябающих сапог, Павел прошел по подмосткам, включил преобразователь, влез в приборный отсек, включил приборы. Котофеич уселся перед экраном, с любопытством наблюдая за лучом развертки. После водки и огурцов с соленым салом, пить хотелось смертельно. Пока станция разогревалась, Павел сходил, включил печку, не забыв проверить, есть ли в чайнике вода. Чайник был полон. Хмель почти прошел, осталась тугая пустота внутри, будто внутренности висят, как стальной шар в магнитном поле.

Вернувшись в приборный отсек, Павел надел гарнитуру, доложил:

— Высотомер включен, к работе готов.

— Принято, — ухнул голос оперативного.

Тут Павел вспомнил, что у него теперь есть сменный оператор. Кстати, где он? По боевой готовности он уже давно должен быть на станции.

Сашка начал выдавать данные по целям. Павел прогнал антенну за ним, выдал высоты, снял сапоги, пристроил ноги на выступ надкрылка колеса, бросил туда же ремень. По всему чувствовалось, что сидеть ему придется долго.

В проеме двери вдруг появилась голова Волошина, над ней торчал ствол карабина с примкнутым штыком. Волошин поставил поднос на пол кабины, неуклюже полез в фургон.

— Штык откинь, вояка, — проговорил Павел, прикрыв микрофон ладонью.

Со скрежетом зацепившись штыком, Волошин, наконец, влез в фургон, снял с плеча карабин, откинул штык, поставил карабин в угол. Поднял поднос и нерешительно огляделся.

— Поставь сюда, — проговорил Павел, подхватывая Котофеича и закидывая его на шкаф. Котофеич не обиделся, будто того и ждал, разлегся на шкафу, вытянув лапы.

— Ты что, патрульный? — спросил Павел.

— Ага. Все операторы и радисты по готовности разбежались, командир приказал весь суточный наряд заменить…

— Ну, дак иди на пост… — бросил Павел и повернулся к экрану.

Целей пока мало, но готовность объявили неспроста. Наверняка плановые учения, с выброской десантов и облетами контрольных целей. Павел поглядел на поднос. Полный обед. Хаджа расстарался, не знал, что Павел основательно закусил салом и колбасой. Есть не хотелось, хотелось пить. Павел выдал данные по целям. До следующей серии две минуты минимум. Он не торопясь, прошел в бомбоубежище, сполоснул заварник кипятком по всем правилам, засыпал чаю горсточку, залил на три четверти, накрыл новой суконной портянкой, вернулся в кабину, выдал данные. Поглядел на поднос, вздохнул; не пропадать же добру… Через силу выхлебал наваристый борщ. Хаджа хоть и таджик, а сала не жалел. Каким-то образом ему удавался очень вкусный борщ с салом. Выдал данные по целям, съел и второе. На третье был компот, это неплохо, с удовольствием выпил кружку компота, и пошел за чайником.

После первого же стакана почувствовал себя просто великолепно; растворилась тяжесть в голове, исчез противный привкус во рту.

Интуиция Павла не обманула. Хоть он и ошибся, решив, что начались учения. Просто, в системе ПВО что-то случилось, и роту продержали две недели в полной боевой готовности с постоянно работающими станциями. Волошин появлялся на станции только тогда, когда приносил еду. Павел спал по два три часа в бомбоубежище, положив голову на телефон. Когда полную боевую готовность, наконец, отменили, и Павел из последних сил поплелся в роту, страстно желая добраться до койки, его ждал неприятный сюрприз — рота строилась на плацу. Встав в строй, он мутно посмотрел на Кравцова. Тот покивал головой, прогудел своим трубным голосом:

— Молодец, отлично отработал.

— Дак чего было не работать, одни гражданские ходили… — пробурчал Павел, осторожно трогая слезящиеся глаза.

Тут послышалась команда "смирно". Павел вытянулся, равнодушно глядя перед собой, терпеливо дожидаясь, когда кончится это последнее истязание. К его несказанному изумлению, ему объявили благодарность за отличную работу. Он пробормотал: — "Служу Советскому Союзу". Встал в строй, спросил шепотом:

— Товарищ старший лейтенант, за что благодарность-то?

Кравцов пожал плечами, громыхнул:

— А я знаю?..

— Разговоры в строю! — сделал замечание командир. — Вольно, разойдись.

Павел поплелся в казарму. Машинально забрел на кухню, без аппетита поужинал, и пошел спать. Однако не спалось. То и дело в спальном помещении бухали сапоги. Наконец рота построилась на поверку. Когда дежурный по роте выкликнул:

— Ефрейтор Лоскутов!

Павел замогильным голосом проговорил:

— Ефрейтор Лоскутов геройски погиб на боевом посту. Прошу его больше не беспокоить.

Наконец рота угомонилась. Пришел Могучий из ленинской комнаты. Пользуясь покровительством Павла, он беззастенчиво смотрел телевизор после отбоя вместе со стариками. Он долго обстоятельно раздевался. Павел приоткрыл глаза, спросил:

— Могучий, кто принимал из полка радиограмму, о том, что мне благодарность по полку объявили?

— Я принимал…

— А за что объявили, не сообщили?

— А мне знакомый радист простучал, что за тот самый самолет, который ты в Саянах посадил, и за который тебе тогда замполит выговор объявил. В нем дембеля из Германии летели в Красноярск, ну и врубились прямо в гору с разгону. Благодаря твоим данным их сразу же нашли. Семьдесят шесть человек. Все погибли…

Сон не шел. Павел тоскливо размышлял, что есть какие-то потусторонние мистические силы. Ведь неспроста он тогда никак не мог отцепиться от этой с виду обыкновенной цели. Вот так, люди погибли, а ему за это сначала выговор объявили, а потом благодарность…

Павел, наконец, начал задремывать, как вдруг по коридору забухали сапоги, дневальный мчался в спальное помещение. Павел подумал, что опять включение и приподнялся уже на постели, но тут увидел, что в полосе света, падающего из коридора, мчится Котофеич, в зубах у него мотается гигантская крыса, а за ним летит дневальный, расставив руки. Глазищи кота горели жутким диким огнем. Котофеич шмыгнул под кровать Павла, и оттуда понеслось низкое свирепое рычание, будто демон смерти праздновал свою победу. Дневальный сунулся под кровать, Павел дружелюбно сказал:

— Рога отшибу.

— Пашка, он же кровью весь пол уделает!

— Ничего, подотрешь…

Дневальный в сердцах плюнул и ушел к тумбочке. Из-под кровати понесся смачный хруст. Павел подумал, что кошки знают, с кем можно играть, а с кем нет. С мышкой они любят поиграть, но крысу считают серьезным противником.

С подушки поднялась голова Никанора:

— Пашка! Да выброси ты его в окно! Спать же не дает, весь ужин наружу просится…

— Экий вы аристократичный, Никанор… В таком состоянии даже я к нему опасаюсь прикасаться. Порвет ведь зверюга. А на когтях у него черт те что может быть, вплоть до чумы; он же их только что в крысу вонзал…

Павел прислушивался к затихающему урчанию и хрусту под койкой, стараясь ни о чем не думать, будто плыл по течению. Он знал, если будет стараться заснуть, ни за что не заснет. Это накопившаяся усталость. Последние несколько суток авральной работы он вообще не спал, просто не мог уснуть, хоть и была возможность поспать часа два-три. Наконец на койку вспрыгнул Котофеич. Увидев, что Павел не спит, вопросительно мурлыкнул.

— Отдыхай, Котофеич, — шепнул Павел.

Будто только и ждал приглашения, кот устроился в ногах и принялся лизаться. Облизывался он старательно, расчесывал каждый волосок своей роскошной шубы, долго, шумно выкусывал что-то из когтей. Странно, но эта возня кота усыпила Павла, он будто в яму ухнул.

Утром он обнаружил в роте некоторые изменения. Во-первых, отлично покрашенный пол казармы теперь почему-то натирали вонючей мастикой с помощью "автобуса", обрезка бруса квадратного сечения, обшитого шинельным сукном. Это изменение обрушилось на Павла тяжелыми ударами "автобуса" об пол, которые его и разбудили, да головной болью, видимо от вони мастики. Этот идиотизм трудно было осознать. Ну, в полку, где в казарме точно такого же размера живет человек двести, еще понятно, краски не напасешься. Но тут, где самое большее численность бывает тридцать пять человек, и то почти вся рота большую часть дня пропадает на станциях, какой смысл скоблить пол и натирать мастикой? Его и мыть то приходилось всего лишь раз в сутки, при смене наряда.

Второе изменение Павел обнаружил, отправившись по своему обыкновению прогуляться перед завтраком. В роте имелась "губа", оставшаяся еще с тех времен, когда здесь стоял батальон. Кирпичная пристройка, оборудованная по всем правилам. Две каморки, снабженные железными дверями. В них Сухарь хранил дефицитные запчасти. Теперь запчасти были перенесены в сырой и холодный склад, в котором крысы постоянно обгрызали изоляцию с катушек, а железные двери были гостеприимно распахнуты и ждали постояльцев.

После завтрака Павел собрался на станцию. После долгой работы надо было залить масло в редукторы вращения кабины и качания антенны, поменять кое-какие лампы. Он с интересом подумал, как же должна выглядеть станция на полупроводниках? Волошин сидел в курилке с Газмагомаевым. Проходя мимо, Павел приостановился, сказал:

— Волошин, пошли на станцию.

Он с минуту смотрел на Павла, не двигаясь с места, наконец, лениво обронил:

— Я в распоряжении командира… Придется тебе самому полы мыть.

Газмагомаев нехорошо ухмыльнулся и сплюнул в обрез бочки. Они явно демонстрировали пренебрежение. Павел понимал, что надо что-то сделать, хотя бы подойти и врезать по этой физиономии, сбить нахальную и глумливую ухмылку, блуждающую по ней. И тут же понял, что не может уподобляться Харрасову. И еще у него вдруг возникла мысль, что в дедовщине есть какой-то смысл. Видимо выпало какое-то звено в управлении Советской армии, и его заменяет дедовщина. В этой аномальной роте, где сплошь весь призыв состоит из серьезных мужиков, дедовщина исчезла, и тут же два наглых юнца посчитали, что они имеют право сачковать и посылать подальше старших по званию срочной службы.

Павел стоял и смотрел на них. И на него медленно накатывало тоскливое презрение к себе, к этим двум пацанам, и ко всем, втянутым в эту глупую игру. Наконец он повернулся, сунул руки в карманы и побрел по дорожке к станции, к рельефно вырисовывающейся на фоне неба приемо-передающей кабине, задравшей антенну в небо. Само собой получилось, что он во весь голос запел арию Мистера Икс. И пел во весь голос, самозабвенно, упиваясь тоской, пока не дошел до капонира.

Котофеич дрых на солнышке. Павел сказал:

— Котофеич, пошли, поработаем? Прыгай.

Котофеич потоптался, прицеливаясь, и прыгнул, с невероятной точностью приземлившись Павлу на плечо. Когтей он в таких случаях не выпускал, поэтому было ощущение, будто он просто возникал на плече.

Включив станцию, Павел переключил масштаб высоты на максимум, провернул антенну по азимуту, подумал тоскливо: — "Господи… Кто мы? Зачем мы?" Луч старенькой станции шарил в космосе, как рука, машущая в пустоте, в отчаянии пытающаяся за что-то ухватиться. Местники, чуть светящиеся по нижнему краю развертки, казались ничтожными, по сравнению с космической высотой. А люди еще ничтожнее, копошащиеся на дне этой воронки, вычерчиваемой лучом. Пусто в космосе. Лишь на дне воронки чуть заметная мышиная возня. Скучно и тоскливо. Надоело.

— Хочу домой, — проговорил Павел. — Жалко только, что не ощутишь себя великаном, шарящим в космосе… Домой, домой… А интересно…

Он торопливо переключил на маленький масштаб.

— Где ж Урман?..

Он навел на Новосибирск. Потом медленно повел антенну в сторону. Здесь, на пределе дальности, луч уже не цеплялся за местники, но вдруг на совершенно гладком обрезе развертки возник крошечный пенек. Павел сидел и растроганно глядел на него. Ну конечно же, железнодорожная радиотрансляционная вышка! Сколько она? Метров пятьдесят высотой? Каждый метр подъема, дает четыре километра горизонта… Да еще возвышенность, на которой стоит станция, да горка приемо-передающей кабины… Она самая, вышка в Урмане, в ста метрах от его дома. Павел смотрел на светящийся пенек и с ужасом представлял, что трогает кончик вышки стоящей совсем рядом со своим домом…

… Его отвлек от воспоминаний тихий звук, донесшийся от двери, а потом и тень промелькнула. Светлый проем двери явно кто-то заслонил на мгновение. Павел сполз со стула и скорчился за столом. Точно, за шкафом прошелестели шаги. Чуть слышно. Умеют ходить, сволочи… За шкафом кто-то стоял, медленно вдыхая и выдыхая. Наконец он решился; шагнул вперед, шаря невидящими с яркого солнечного света глазами в полумраке. На уровне его пояса ходуном ходил "Макар" с толстым, коротким глушителем. Перехватив руку с пистолетом, Павел отвел ее в сторону, и от души врезал локтем под ухо. Пистолет моментально оказался в его руке, а парнишка возвел мечтательные глаза к потолку, но падать не спешил. Тогда Павел добавил ему пистолетом по голове и снова скорчился за столом. Второй боец не успел. Влетел в закуток за шкафом, когда с первым было все кончено. И этот угодил в тот же капкан, что и первый. Павел перехватил руку с пистолетом, но глушить парня не стал, только заломил руку, выкручивая из нее пистолет, подножкой сбил парня на пол, уложив поперек первого, заломил руку аж до затылка, нашарил моток веревок и скрутил обоих бойцов, намертво примотав друг к другу.

Сгрузив трофеи в сумку, наскоро обшарил карманы. На сей раз сюрприз. И документов полный набор, и даже разрешения на оружие. Павел поглядел на поверженных врагов. Первый в сознание еще не пришел, а второй смотрел на него без особого ужаса в глазах. Проговорил, как ни в чем не бывало:

— Поизгалялся — и хватит. Вижу — крутой. Давай, развязывай.

Павел пожал плечами, проговорил:

— Ты ж крутой частный сыскарь и охранник. Вот и развяжись сам.

— Послушай, дядя, с тобой поговорить хотят, а ты в Рэмбо играешь. Доиграешься ведь…

— Я жил себе, вас, козлов, не трогал. Так что, вам же хуже будет, если не отцепитесь…

— Шеф тебя добром приглашает, разговор есть…

— Где ж добром? — с горьким сарказмом сказал Павел. — Я ж вам не институтка, понимаю, когда добром приглашают, глушители на стволы не наворачивают… — он поднял удостоверение, прочитал: — Охранно-сыскное агентство "Канис". Интеллектуалы, бля… Мало кто понимает, что это латинское название собаки… Ну что, псы? И где оно находится, ваше агентство хомо хомини канис люпус эст?

— Прочитай, там написано… — пробурчал пленный.

Павел вгляделся. В полумраке разглядеть было трудновато, однако он прочел:

— Москва… Ого! И чем же я насолил столичным бандюгам?

— Поехали. Переговоришь с шефом, и все поймешь.

— Ищи дурака. Пусть шеф сам ко мне приходит, куда я укажу. Один и без оружия. Усек, милый? А разговорить тебя, у меня есть отличное средство, — Павел выставил на стол трансформатор. — Прицеплю один крокодильчик к губе, а второй немножко пониже, к еще более чувствительному месту, и запоешь ты мне арию мистера Икс. Даже если ни слова из нее не помнишь…

Парень попытался пожать плечами, бросил, с деланным равнодушием:

— Ты и так покойник, а все глубже и глубже себе яму роешь…

— Да мне плевать, где вы меня схороните, хоть в самом глубоком колодце, но я ведь не одного или двух с собой заберу, а гораздо больше, чем вы думаете… Так что, плевал я на ваши угрозы. Пуганый. Ладно, я сейчас сбегаю корешка своего приглашу, и мы вдвоем с тобой побеседуем. Если ты будешь умницей, то обойдемся без трансформатора…

Павел чуть не на четвереньках подкрался к двери. От улицы его заслонял довольно высокий парапет перед дверями. Похоже, подстраховки снаружи не было. Он вывалился за дверь, не разгибаясь, запер ее, пробежал по галерее, прикрываясь парапетом, перемахнул через парапет и юркнул за угол здания бассейна. Теперь его с одной стороны прикрывали кусты, а с другой глухая стена. Добежав до школьной вахты, он только и узнал, что телефон все еще не работает. Тогда он помчался в глубь микрорайона, где, как он помнил, висел на углу дома исправный телефон-автомат. Слава Богу! Телефон висел, и даже работал. И Димыч ответил почти сразу.

Павел заорал в трубку:

— Димыч! Приезжай быстрее, я языков взял! В бассейне!

Повесив трубку, помчался назад. Но опоздал. У бойцов, похоже, была подстраховка; дверь, с вывернутым замком, стояла нараспашку, в слесарке никого, естественно, не было.

Павел, матерясь сквозь зубы, ремонтировал дверь, когда прибежала завхоз, закричала, выворачиваясь из-за угла:

— Кто это у тебя тут двери ломает?!

— А я почем знаю? — пробурчал Павел.

— Наверное, дружки, ханыги и пьяницы?

Павел уставился на нее, проговорил медленно:

— Вы что, не знаете, что я не пью? И потом, у меня имеется свой круг знакомых, в который ханыги и пьяницы не входят.

Она сбавила тон, спросила, уже спокойнее:

— Что за люди тут дверь сломали средь бела дня?

— Ну откуда ж я знаю? Если бы они попросили, я бы им ключом открыл, но меня не было здесь.

Тут с воем подлетел милицейский "Уаз", из него выпрыгнул Димыч, взбежал на галерею, поглядел на завхоза, проговорил официально:

— Майор Астахов. Что тут у вас произошло?

Завхоз, дама еще не старая, кокетливо улыбнулась, сказала:

— Да вот, мой слесарь утверждает, что в его отсутствие какие-то люди выломали двери.

Димыч оглядел завхоза с ног до головы, спросил:

— А вы что-нибудь видели?

— Нет, мне дети сообщили, что какие-то люди ломают двери в бассейне…

— Хорошо. Я сейчас побеседую с вашим работником, а потом официально уведомлю администрацию школы о причинах происшествия.

Завхоз помялась, помялась, видно было, как ее разбирает любопытство, и самые черные подозрения, но Димыч был непреклонен, и она ушла.

— Ну, рассказывай… — проговорил Димыч, усаживаясь на парапет.

Павел вздохнул.

— Чего рассказывать-то? Прошляпил я. Они двое пришли, я их повязал, запер дверь и побежал тебе звонить. Отсутствовал минуты три от силы. Прибегаю, дверь выломана, и никого не видать… Подстраховка у них была.

— А чего хотели-то?

— Говорят, на разговор к шефу. Так ведь они с пистолетами с глушителями пришли. Когда на разговор приглашают, глушителем в брюхо не тычут.

— Эт, верно…

Павел вытащил из сумки пистолеты, документы. Димыч развернул удостоверения и пронзительно свистнул.

— Нич-чего не понимаю!..

Павел проворчал с кривой ухмылкой:

— Ну, ты прямо как колобок…

— Какой колобок? — рассеянно переспросил Димыч.

— Из мультфильма: "Следствие ведут колобки".

— А-а, эт, да… Идиотизм всего происходящего такой, что только их тут и не хватает… Ну, теперь надо ждать делегатов из чикагской мафии…

— Типун тебе на язык, Димыч…

— Чего ты испугался? Да чикагская мафия просто благотворительная организация, по сравнению с нашими, доморощенными Аль Капоне. Он, поди, каждый день в гробу переворачивается от зависти…

— Димыч, сегодня, понимаешь, сюрпризец случился…

— Ну-ну?..

— В аккурат, сел обедать — звонок, телефонный, и какой-то хмырь этак неназойливо меня пожурил, что я от его бойцов как заяц бегаю. А потом и заявляет, что со мной в одной роте служил.

— Ты его что, не узнал?

— Он не представился, а по голосу как узнаешь? Четверть века прошло… Я тут сидел, вспоминал, кого мог, ну никто не тянет на крутого мафиозо!

— Ну, ты еще повспоминай, а я пойду, оружие и документы проверю.

Димыч укатил, а Павел снова взялся за замок. Пока забивал гвоздями расщепленную дверь, пока вворачивал шурупы, и затылком, и спиной буквально ощущал, как кожу царапают прицельные линии оптического прицела. Однако обошлось. Заперев дверь, сделал вид, будто пошел в школу, а сам нырнул в кусты и был таков. Слава Богу, у бандитов не было таких сил, чтобы блокировать все автобусные остановки в округе. Переехав мост, Павел переправился на остров и долго плавал, держась против течения. Здесь течение было довольно сильное, и как бы он не напрягался, его довольно быстро сносило к нижнему концу острова. Наплававшись, он растянулся на песке и снова углубился в воспоминания.

…Июнь пришел тихий, теплый, с короткими теплыми дождями. Трава вокруг станции поднялась в рост человека, шиповник, росший по краям плаца, налился железной жесткостью, тополя укрыли казарму плотной завесой листвы. Волошин больше на станции не появлялся и не мешал одиночеству Павла. Он все еще находился в распоряжении командира. Оказывается, строил ему гараж неподалеку от дома. Видимо командир устраивался здесь надолго. Вообще-то, место неплохое; большой шахтерский поселок, километрах в десяти-двенадцати уютный благоустроенный городок.

Павел лежал на крыше приемо-передающей кабины, на разостланной плащ-палатке совершенно голый и, подперев голову рукой, наблюдал за Котофеичем. Кот, будто тигр в джунглях пробирался неподалеку в траве. Сверху его было отлично видно. Вот он сделал молниеносный бросок, и в зубах уже болтается крупная мышь-полевка. Задав хвост, кот помчался к капониру, забрался на свое любимое место, и принялся за еду. Павел положил голову на телефон и стал смотреть в сторону шоссе, по которому время от времени проезжали красные "Икарусы", тащились грузовики, проносились легковушки… Господи, какая тоска! Разом все надоело. И эта дурацкая колючка в три нитки на столбах, и вечный телефон под головой, и мелочная, пошлая возня мелких страстишек в казарме. Скорее бы все кончилось.

Павел перевел взгляд ниже и увидел идущих к станции Никанора, Лаука и Хаджу. С другой стороны подходили Кузьменко с Задорожним. Хаджа выглядел непривычно без своего поварского наряда; чисто выстиранное хэбэ, начищенные сапоги играют бликами на солнце, пилотка залихватски надвинута на бровь.

Лаук приостановился, крикнул:

— Слезай, курортник!

Павел не спеша, натянул трусы, обмундирование, сунул ноги в сапоги и, повесив коробку телефона на плечо слез с кабины. Друзья уже расселись на станине. Никанор, прищурившись, обвел взглядом расположение, сказал:

— Какая красота…

— Чего тут красивого? — недовольным тоном пробурчал Павел. — Если бы колючки не было…

— Дурак ты… — лениво обронил Никанор. — Командиры наши тоже дураки. Да если всю эту красоту выкашивать, а сено толкать гражданским… Коров многие в поселке держат. Вокруг покосов мало; поля да леса, и шахтные провалы.

— Хаджа, а ты почему не на кухне? — спохватился Павел.

— Разжаловали из поваров в электромеханики. Из весеннего призыва Прищепу назначили.

— Что теперь, на ДЭС(е) будешь дежурить?

— Придется… — Хаджа равнодушно пожал плечами, медленно обводя взглядом просторы.

Говорил Хаджа без акцента, только мягко подхрипывал на "г" и "к". Он сидел на станине подбоченившись, выпятив мощный живот и изломив бровь, глядел в даль. На вид ну никак не добрейшей души человек, а предводитель банды басмачей. Ему бы больше пошла не пилотка, а чалма. Павел проследил за направлением его взгляда и увидел фигуру человека, ныряющую среди волн, бегущих по траве. По стати и размашистости движений, Павел узнал Могучего. За спиной у него угадывался большой рюкзак. Повернувшись в сторону казармы, Павел вгляделся в вышку. На ней торчала только фигурка патрульного. С некоторых пор у замполита появилась привычка, залезать на вышку и подолгу рассматривать в ТЗК расположение. Павел сам не раз глядел в ТЗК, через него даже кратеры на Луне можно было разглядеть, не то что бегущего из самоволки солдата. Кузьменко с Задорожним уже взобрались на горку. Павел спросил равнодушно:

— Что, хохлы перевод получили?

— Ну, и перевод, и просто настал момэнт такой… — проговорил Хаджа, поводя своим крючковатым носом, будто принюхиваясь, не доносит ли ветер запах пожарищ.

Как радушный хозяин, Павел спустился в капонир, достал стаканы, поставил чайник. Когда выбрался наверх, друзья уже расстелили в любимой выемке плащ-палатку, Могучий выставлял на нее банки с огурцами, помидорами. Волоча за собой телефонный провод, Павел прошел к плащ-палатке, поставил стаканы, подключил телефон. Хаджа аккуратно резал на газете неизменное сало.

Лаук как всегда спросил серьезно:

— Хаджа, а что скажет Аллах?

— Ничего не скажет. Он же не видит. Я сейчас нахожусь на территории Христа, а он сало есть не запрещает.

Павел откинулся на крутой склон горки, трава приятно щекотала шею, уши, склонялась над лицом. В памяти всплыло странное название этой травы — костер… Хорошо! Водку пить не хотелось, посидеть бы просто так, попить чайку, поговорить о том, о сем. Как всегда, обнаружив такое веселье в своих владениях, пришел Котофеич. Хаджа выбрал кусочек сала, в котором было побольше мяса, протянул коту. Но тот вдруг коротко шипнул и угрожающе поднял лапу, прижав уши. Хаджа отдернул руку, проговорил укоризненно:

— Ты чего это дерешься, звэр?

Павел спросил:

— Хаджа, давно хочу тебя спросить, почему тебя так Котофеич не любит?

— Почему, почему… А я знаю?

Никанор принялся разливать, Хаджа сказал:

— Котофеичу не наливай, он уже под газом, только что на меня кидался… Салага, успел в самоволку сбегать…

Могучий взял стакан. Посмеиваясь, Никанор сказал:

— Салагам, вообще-то, не положено…

Лаук раздраженно проворчал:

— Хватит, Никанор. Салага, салага… Все мы тут салаги. Надо делом заниматься, а мы тут х…ем груши околачиваем. Из тридцати человек настоящей службой в роте занято меньше десяти. Все остальные — свинари да поломойки, — похоже, он тоже затосковал по дому.

Могучий предупредительно, с широкой улыбкой подал стакан Павлу. Взяв стакан, Павел спросил:

— Слушай, Могучий, почему тебе всегда весело?

— А чего тосковать? — он улыбнулся еще шире, глядя на солнце сквозь стакан. — Сегодня не идти на дежурство, пробежался до поселка, до дембеля год и четыре месяца. Все отлично. Тебе тосковать, еще меньше причин. Через четыре месяца ты дома будешь.

— Слушайте, мужики, а почему в нашей роте, и правда, нет дедовщины? — вдруг спросил Кузьменко.

— Процент раздолбаев ниже среднего, — засмеялся Павел, и опрокинул стакан в рот.

— Один Черкасов, — как всегда посмеиваясь, добавил Никанор. — Но один человек дедовские порядки не наладит.

— Вы уедете, начнется и дедовщина, — проговорил Могучий, задыхаясь и занюхивая водку рукавом. — Газмагомаев, Волошин, кое-кто еще из того призыва помаленьку корешатся. — Могучий вдруг расчувствовался: — Вы — люди. Я тоже думал, старики, старики… А приехал в роту, у меня глаз выпал. В учебке меня здорово дрючили. А здесь, ни от кого, ничего плохого не видел…

Павел внимательно посмотрел на Могучего, который запихивал в рот целиком огурец.

— Могучий, а почему это ты еще не выпив, уже окосел?

— А я две кружки пива выпил, — безмятежно признался тот.

— Ну-ну… Смотри, замполит почует — на губу запечатает.

— В этом бардаке трудно оставаться человеком, — вдруг заметил Лаук.

— Человеком вообще трудно быть, — добавил Могучий, тяжело сопнув носом.

— Аминь, — заключил Павел и проглотил водку. Прожевав кусок хлеба с салом, Павел спросил: — Послушай, Могучий, а почему тебя в десант не взяли?

— А по блату… У меня отец с военкомом кореша. А мать меня все маленьким считает, вот и упросила отца, чтобы определил, куда полегче. Тут, и правда, халява…

После второй бутылки их окутал туман. Все говорили, не слушая друг друга. Никанор с Хаджой сидели в обнимку и чего-то рычали друг другу. Вдруг Павел поймал на себе трезвый, холодный, изучающий взгляд Кузьменко. Резко дернув головой, будто сбрасывая хмель, Павел посмотрел в его глаза, жестко, пытливо. Заюлив взглядом, Кузьменко торопливо взял кусок сала, затолкал в рот. Неожиданно Павлу пришла на ум мысль, что он уже два раза успел побывать в увольнении. Единственные, кто ходил в увольнительные, это он, да каптер Гамаюнов. Но Павел тут же сморщился; не может быть, мелко, ничтожно… Хотя, грозился же он убить первого попавшегося гражданского, ради того только, чтобы на десять дней в отпуск съездить.

Павла обвевал теплый ветерок, в губах пульсировал жар. Тяжело поднявшись, он сказал:

— Чайник вскипел. Пойду чайку заварю…

От чая хмель немножко выветрился, зато навалилась истомная тяжесть. Помаленьку разговоры стихли, все повалились в траву. Как всегда некстати протрещал зуммер телефона. Взяв трубку, Павел проговорил:

— Пээрвэ на связи…

В трубке голос замполита:

— Ефрейтор, у меня такое впечатление, будто вы только и делаете, что сидите, держа трубку возле уха. Как ни позвоню, тут же отвечаете…

— Это что, плохо?

— Да нет, удивляюсь только, когда вы успеваете поддерживать станцию в рабочем состоянии… Ефрейтор, идите в роту, общее построение. Кстати, там мимо вашей станции Могучий в самоход пошел, почему не задержали? Странная у нас рота; салаги в самоволки бегают, а старики в казарме безвылазно сидят…

— Во-первых, товарищ лейтенант, если я нахожусь на станции, то нахожусь в капонире. Следовательно, того, кто ходит мимо, я видеть не могу. А во-вторых, я сам вызвал Могучего. У меня под фургоном лежит ротор от преобразователя, надо было его откатить в сторону.

— Ефрейтор, что меня в вас поражает, это ваша потрясающая неискренность. Вы, будто с двойным дном; как Анисим из "Теней…", или, и правда, как мистер Икс, всегда в маске… Вы ж целыми днями на приемо-передающей кабине голышом валяетесь… — он отключился.

Павел усмехнулся, сказал:

— В роте общее построение…

Лаук легко вскочил, кивнул Хадже:

— Пошли…

Наворачивая портянки, Павел пробурчал:

— Интересно, я точно знаю, что замполит сегодня на вышку не залезал, откуда он знает, что Могучий в самоход ходил?

— Откуда, откуда… — проворчал Никанор. — Полная рота стукачей и сексотов…

Когда они подходили к казарме, рота только выходила строиться на плац. Павел с Лауком встали на правый фланг. Кравцова не было, он отсыпался дома, он был в предыдущую ночь оперативным дежурным. Павел в очередной раз попытался разобраться, кто у кого в подчинении. Замкомвзвода, то есть заместитель Кравцова, Сашка. Кравцов начальник "Дубравы", высотомер придан "Дубраве", следовательно, Павел должен подчиняться Сашке. Но Лаук лишь старший оператор, а Павел начальник станции. То есть, здесь он на равных с Кравцовым?.. Тьфу, черт…

Замполит появился на плацу, как всегда подтянутый, брызжущий солнечными зайчиками от сапог. Никанор, как самый старший по званию, командует "смирно", докладывает замполиту о построении. Замполит прошел вдоль строя, остановился рядом с Могучим, тихо прорычал:

— Рядовой Могучий, выйти из строя.

Могучий шагнул вперед, развернулся, его явственно шатнуло, но замполит не заметил. Заговорил медленно, нагнетая напряжение:

— Могучий, вы бегали в самоволку…

Павел проворчал тихонько:

— Весь кайф изгадил, только лишь бы Могучего наказать…

Могучий вытянулся, рявкнул, пуча глаза:

— Никак нет! Не бегал в самоволку. Был на пээрвэ.

— А вот ефрейтор Лоскутов утверждает, что вас не было там.

Павел проговорил:

— Не утверждаю я этого, а говорю совершенно обратное…

— Разговоры в строю! — замполит резко повернулся к Павлу.

Павел пожал плечами, и принялся смотреть прямо перед собой.

Замполит скомандовал Могучему:

— Встать в строй! — снова прошелся вдоль строя, заговорил: — Мы с командиром посоветовались, и решили устроить для вас вечер, — лейтенант оглядел строй с таким видом, будто только что подарил солдатам всем вместе и каждому в отдельности не менее чем жизнь. — На завтра мы пригласили девушек из медучилища, — в строю, будто порыв ветра в кустах, пронеслось оживление. — Завтра, после обеда, все койки в угол, проигрыватель — через громкоговоритель. Танцы! Разойдись!

На следующий день с утра царило всеобщее оживление. Шоферы с утра мыли, чистили, заводили огромный "Краз", который должен на марше тащить "Дубраву". Остальные отмывали горячей водой мастику с пола спального помещения, превратившуюся в жесткую корку грязно-серого цвета.

Ревя и пыхая черным солярным дымом, уехал "Краз". Через час он вернулся. Вся рота уже переоделась в парадные мундиры. Только Павел с Лауком не стали переодеваться; во-первых, было жарко, а во-вторых, их повседневная форма была чисто выстирана и ладно подогнана.

Господи! Павел почти два года не видел девушек. Они высыпали из стального кузова боевой машины, яркие, оживленные, щебечущие, как стайка райских птиц, и такие же красивые. Они все казались Павлу ослепительно прекрасными. Неловкость первых минут сгладила грянувшая музыка из громкоговорителя, установленного на крыше казармы. Странно, но от музыки Павлу вдруг стало невыносимо тоскливо. Так тоскливо, будто все внутренности сдавило, стиснуло колючей проволокой. Зачем все это? Зачем?.. Кончится вечер, девушек, как рабынь, погрузят в кузов боевой машины и увезут, а солдат вновь загонят в казарму да на боевые посты… Кто загонит? Из офицеров — один замполит. Да Господи! Государство, из которого невозможно бежать. Власть, подобно стальной крышке люка боевой машины, висящая над головой каждого солдата, да и гражданского тоже.

Павел стоял у стены, смяв погон о стенд наглядной агитации, с розовой сияющей физиономией сусального солдатика, и смотрел на веселую, суетящуюся в безалаберном шейке, толпу. Павлу не хотелось туда, ему было противно, что начальники привели ему этих девушек, а не он сам выбирал.

Вдруг Кузьменко подвел к нему девушку. Она была высокая, едва ли не выше Павла, с пышными формами зрелой женщины. Кожа ее казалась полупрозрачной и имела нежный розоватый оттенок. Только по лицу можно было определить, что ей не больше восемнадцати лет.

— Слегка подмигнув, Кузьменко сказал:

— Вот, Лена интересуется, почему ты не танцуешь. Она считает, что ты салага.

— Откуда это видно? — спросил Павел, слабо усмехнувшись.

— Девушка бойко глянула ему в лицо, потом смерила взглядом с головы до ног, сказала:

— Ну, во-первых, слишком короткая стрижка, новые сапоги, новая форма. И ты не в парадке. Наверное, старики отобрали? А себе отберешь у салаг зимой, да?

— Поразительная наблюдательность, и удивительное знание армейской жизни… — саркастически усмехнулся Павел. Тут кто-то поставил на проигрыватель вальс, и Павел сказал: — Давай лучше танцевать.

Она изумленно вскинула глаза на него:

— А ты умеешь?

Павел взял ее руку левой рукой, правую положил на тугую талию с глубокой ложбинкой на спине, и плавно разгоняясь, повел ее по кругу. Сначала она пыталась его вести, видимо до сих пор танцевала вальс с подругами. Но силы у Павла было с избытком, он властно повел ее, и она все смелее и смелее стала откидываться на его руку. Вскоре они уже так слились в танце, что она закрыла глаза. Все остальные стояли вдоль стен и заворожено смотрели на них, летящих по огромному полупустому помещению. Лишь замполит с какой-то кнопкой пытался кружиться посередине зала. А Павел с Леной летели и летели по кругу. Движением он старался разогнать свою тоску, сознание унизительности всего происходящего. Павел все увеличивал и увеличивал темп, и уже почти нес Лену на руке, когда музыка оборвалась. Лена вцепилась ему в плечо, потрясенно глянула в глаза. Павел, под взглядами пятидесяти пар глаз отвел ее к стене, туда, где стоял до танца, отпустил ее руку и снова привалился плечом к стенду. Она нерешительно оглянулась по сторонам. Кузьменко куда-то исчез. Полилась тягучая, кружащая голову, музыка танго. Павел молча взял Лену за руку, и прямо с места повел по залу, подражая профессиональным танцорам. С пронзительным всплеском музыки он вдруг яростно прижал ее к себе, она попыталась бороться, но руки ее тут же ослабли и нерешительно скользнули вверх по груди на погоны. Павел знал это танго, а потому с последними аккордами сумел подвести Лену к тому самому месту, откуда начал. Она села на табуретку, а Павел стоял рядом. Тоска и боль быстро нарастали. Ему вдруг невыносимо захотелось убежать подальше от этой проклятой музыки, вызывающую в груди настоящую физическую боль.

Лена несколько раз поднимала голову, видимо порываясь заговорить, но тут же смущенно опускала ее. Наконец все же заговорила:

— Ты какой-то странный… У тебя что-нибудь случилось?

Павел молча пожал плечами, разглядывая ее. Густые светло-русые волосы, гладкая полноватая шея и бойко-наивное выражение лица. Странная девушка-женщина…

— Ты почему все молчишь? — уже слегка обиженно протянула она.

— А о чем говорить? Через пару часов тебя увезут обратно в общагу, и мы больше никогда не увидимся.

— Но ведь ты сможешь приходить ко мне.

— Меня не отпускают в увольнения.

— Я попрошу вашего командира, и он будет отпускать…

Она вдруг смутилась, на лицо и шею выползли красные пятна.

— Ты что, знакома с капитаном?

Она промолчала, смущенно опустив голову.

Гремела музыка, посреди казармы топала, дергалась пестрая толпа. Павел терпеть не мог шейк, даже не любил смотреть, как его танцуют. Тут подошел каптер, затянутый в ладно пригнанную парадную форму, наглаженный, весь в значках. Был у него значок, свидетельствующий, что он специалист второго класса. Видимо он из скромности не считал себя каптером первого класса. Правда, широкую лычку на погонах он "забыл" разделить пополам, и мгновенно из младшего сержанта превратился в старшего. Не слишком галантничая, он взял Лену за руку, сказал, коротко зыркнув на Павла:

— Пойдем, попляшем?

Она нерешительно глянула на Павла. А Павлу почему-то не хотелось, чтобы она танцевала шейк. Ему казалось, что при таких формах это будет выглядеть неприглядно и даже непристойно. К тому же боль от музыки туманила мозг. Откуда-то из самых глубин организма поднялось жгучее раздражение, и Павел прорычал сквозь зубы:

— Пошел вон!..

Каптер изумленно глянул на него, испуганно пролепетал:

— Но ты же не танцуешь?..

— Не ясно? Повторить?..

Каптера будто сквозняком унесло. А Павел, поняв, что еще немножко, и он что-нибудь натворит, склонился к Лене и проговорил:

— Пойдем на улицу, подышим воздухом…

Она послушно встала, и пошла к выходу. Они молча шли по дорожке. Откуда-то вывернулся Котофеич, муркнул, и пошел впереди, брезгливо переставляя лапы по острой щебенке, торчащей из асфальта. Лена шепотом спросила:

— Ой, чего это он?..

— Это Котофеич… — обронил Павел, и снова замолчал.

Она шла рядом, легко постукивая каблучками по дорожке, по которой Павел бегал сотни раз. Он вдруг подумал, что вполне вероятно, по этой дорожке впервые шагают женские ножки. Они подошли к капониру, Павел сел на лавочку у входа, Лена присела рядом, огляделась по сторонам, проговорила:

— Красиво… И жутковато…

Котофеич уже сидел на своем излюбленном месте и светил зелеными огоньками глаз. Павел сидел, откинувшись на спинку лавочки, смотрел в темнеющее небо. Боль улеглась, тоска слегка утихла. От Лены исходил слабый запах духов, мешающийся с будоражащим запахом пота. Он вызывал тревогу, беспокойство, казалось, что вот-вот должно что-то открыться, давно забытое, или даже небывавшее…

— Покажи мне станцию, — вдруг будничным тоном проговорила Лена. Но смотрела она лукаво и кокетливо. — Или — нельзя, военная тайна?

— Какая там тайна… Этой станции сто лет в обед будет. Ее еще лет двадцать назад шпионы со всех сторон сфотографировали и измерили. А еще, недавно, в Сирии, прямо из-под носа тамошних вояк, когда они Аллаху молились, американцы сперли приборный фургон "Дубравы". А это фургончик, раза в четыре больше моего.

Павел нехотя поднялся с лавочки, отпер амбарный замок. Лена несмело вступила в подземелье, тускло освещенное зарешеченным плафоном. Павел подвел ее к фургонам, стоящим в капонире:

— Вот и станция. Ничего особенного…

— А как ты за самолетами наблюдаешь?

Павел влез в первый фургон, запустил преобразователь. Провел Лену ко второму. Котофеич уже вертелся под дверями. В приборном отсеке Павел усадил Лену в свое кресло перед пультом, и, нагнувшись над ней, касаясь щекой волос, резко, зовуще пахнущих духами, включил приборы. Луч развертки забегал по экрану; вверх-вниз, вверх-вниз…

Она разочарованно спросила:

— А где самолеты?

Павел показал ей маховичок ручного вращения кабины, сказал:

— Покрути.

Она крутанула маховичок. Павел представил, с каким воем мотнулась на горке приемо-передающая кабина, и хмуро проворчал:

— Плавнее. Не трактор ведь…

Она закрутила маховичок неспешно, плавно, будто всю жизнь была оператором высотомера. На экране вспыхнула длинная вертикальная черта. Павел сказал:

— Стоп. Верни чуть назад.

Черта, когда по ней пробегал луч, наливалась яркой желтизной.

— Это самолет? — спросила Лена.

Павел поглядел на шкалу азимута:

— Ага. Гражданский. Судя по размерам — "Ту-154". А поскольку высота маленькая — идет на посадку в Новосибирске.

— Так далеко?! — изумилась она.

— Ну, разве ж далеко… — Павел переключил масштаб, сказал торжественно: — А теперь ты шаришь лучом в космосе.

Она провернула антенну по азимуту, сказала разочарованно:

— Никого…

— А ты думала, летающие тарелки летают?

— А что, не летают?

— Поверишь, за два года ни единой не засек. Гражданские и военные цели легко идентифицировать. А подозрительных целей, не видел ни одной.

Она спросила:

— А почему ты наши самолеты называешь целями?

— Потому что для нас, все, что летает — цели.

Она долго смотрела в экран, медленно вращая маховичок, наконец, прошептала:

— Страшно…

Павел спросил:

— А хочешь, покажу свой дом?

Она удивилась:

— Как это?

Он переключил вновь на малый масштаб, навел на свой родной Урман, показал ей на местник, торчащий на пределе дальности, сказал:

— Это радиотрансляционная вышка, которая стоит в ста метрах от моего дома в Урмане…

— Так далеко?! — снова изумилась она.

— Ну, разве ж далеко? У нас и из Белоруссии служат, и с Украины…

Быстро щелкая тумблерами, Павел выключил станцию. Пульт погас, и стал серым, скучным, безжизненным, будто закрылись ставни.

Павел поглядел на часы, сказал тихо:

— Скоро одиннадцать…

Она кивнула:

— Да, да, пошли…

Девушек увезли, и Павел вздохнул с облегчением, все вернулось в привычную накатанную колею. Где-то впереди, через четыре месяца, она оборвется сама собой, и тогда не будет тоски, не будет так больно колючая проволока сдавливать душу. Господи! Да в колючке ли дело? Каждый день ведь можно в самоволку бегать! Голосок внутри скрипнул: — "И каждое утро сапог командира или замполита будет тебя в дерьмо втаптывать…"

Павел разделся и завалился спать. Все к черту! Солдат спит, а служба идет.

На следующий день было воскресенье. Включений не было ни ночью, ни днем. Павел бродил по расположению, путаясь сапогами в высокой траве. Его догнал Кузьменко, попросил:

— Послушай, Павлик, одолжи мне свою пилотку, че ша?

— В самоход, что ли, собрался? — хмуро осведомился Павел.

— Ага… Вчера с девушкой договорился — малина в сметане… — Кузьменко сладострастно причмокнул губами.

— Не положено салагам в самоволки ходить… — еще мрачнее пробурчал Павел.

— Да ладно… Скажи, что пилотки жалко…

— Ничего не жалко. Я ж в самоволки не бегаю, а на дембель поеду в шапке. Бери…

— Вот спасибо! А то у меня голова большая, только твоя пилотка и как раз…

Кузьменко убежал. А Павел побрел дальше. С одной стороны к проволоке подходила рощица боярышника, и тут костер почему-то не рос, а вся полянка заросла веселым лесным разнотравьем. Павел набрал большой букет цветов и пошел в казарму. Котофеич, все время сопровождавший его, разочарованно плелся позади, он еще ни разу в жизни не отходил от родной станции так далеко. Зайдя на кухню, Павел пошарил в шкафу, нашел литровую банку, забрал ее, налил воды и втиснул туда букет. Прищепа возразить не решился. Павел поставил букет на тумбочку возле своей кровати.

Могучий, увидевший этакую лирику, понимающе ухмыльнулся:

— Ба, товарищ ефрейтор втюрился…

— Заткнись! — рыкнул Павел, и, сунув руки в карманы, пошел из спального помещения.

Могучий добродушно проговорил:

— Ну, чего ты злишься? От такой отказываться — дураком надо быть…

Могучий от избытка чувств вдруг облапил Павла своими ручищами, приподнял и перевернул вниз головой.

— Ну, и что дальше? — равнодушно промолвил Павел, даже не вынимая рук из карманов.

Могучий перевернул его и поставил на пол.

— Сейчас я превращу тебя в мешок ломаных костей! — свирепо прорычал Павел.

Могучий мгновенно принял борцовскую стойку. Физиономия его расплывалась в широкой улыбке. Павел знал, он любил бороться, и равных ему в роте не было. Павел ринулся на него, демонстрируя явное намерение пойти на лобовой захват, но в последнее мгновение нырнул под руку Могучего, перехватил его сзади поперек туловища, дал заднюю подножку, нежно, почти без стука, уложил на пол, захватил в узел его руку, крутанул, и одним движением огромную тушу Могучего задвинул под кровать. Поднялся, проворчал:

— Вот и сиди там, салага. Будешь знать, как на дедов рыпаться.

Могучий выполз из-под койки, ошалело глянул на Павла. На лице его было несказанное изумление. Павел расхохотался. Исчезла тоска, стало хорошо и весело. Насвистывая арию мистера Икс, он пошел на улицу.

Включение объявили ночью. Котофеич в казарме не ночевал, а потому догнал Павла уже у самого капонира. Доложив о включении, Павел услышал голос командира:

— Принято. Ефрейтор, выдавайте обстановку до включения "Дубравы".

Павел отметил, что выслуживается командир; хочет показать в полку, что перекрывает все нормативы. Жаль, что сегодня он оперативный, с Лауком не поболтаешь. Командир любит включаться в операторскую связь, и вечно вмешивается в работу операторов, хоть и ни черта в ней не понимает.

Павел прогнал антенну по азимуту, засек цели. Он успел выдать обстановку раз пять, "Дубрава" молчала. Командир уже несколько раз вызывал ее, но Газмагомаев бормотал в микрофон что-то невразумительное.

Павел сразу засек новую цель. Видимо это был скоростной истребитель. Часто меняя высоту от ста до шестисот метров, он выписывал замысловатые вензеля. Павел еще несколько раз выдал данные, каждый раз данные по ноль пятой цели, произнося особенно отчетливо.

Послышался раздраженный голос Кузьменко:

— Что ты мудришь? Ноль пятая — обычный кукурузник, а ты ее то в одно, то в другое место помещаешь. Да еще и высоты даешь…

— Ты рисуй, да помалкивай… — проворчал Павел, и в очередной раз скороговоркой выдал воздушную обстановку.

— Ефрейтор, смотрите внимательнее. Вы что, спросонья? — послышался раздраженный голос командира.

Наконец включилась "Дубрава". Газмагомаев часто терял ноль пятую. Она ныряла среди местников. Высотомер всегда низколеты видит лучше "Дубравы". А потому Павел иногда к высоте ноль пятой добавлял и две другие координаты.

— Чего ты прицепился к ноль пятой? — снова проворчал Кузьменко. — Она что, и правда так мечется?

— Ты рисуй, рисуй… — проворчал Павел.

Наконец ноль пятая на высоте в пятьсот метров быстро ушла за пределы видимости высотомера. Павел выдал данные по последней засечке, и спокойно продолжил работу по маршрутным целям. Осталось только две цели, работа пошла скучно, вяло. Кузьменко вдруг проговорил:

— Ну, как Ленка? На высоте оказалась?

— В каком смысле? — удивился Павел.

— Ну, не зря же ты ее на станцию водил? В бомбоубежище оприходовал?

— Кузьменко, прекратите базар! — вдруг ворвался раздраженный голос командира.

— Ефрейтор, пять суток ареста, с содержанием на гауптвахте.

— За что?! — изумленно взвыл Павел.

— Ефрейтор, еще пять суток ареста, с содержанием на гауптвахте, за пререкания с командиром.

Павел молчал. Темная злоба поднималась из самой глубины души. Хотелось сорвать с головы гарнитуру и с маху хватить ее об пол.

— Ефрейтор, вы что, устава не знаете? — снова послышался, на сей раз вкрадчивый, голос командира.

Павел явственно ощутил себя слизняком под подошвой сапога, и стиснул зубы.

— Пять суток ареста, с содержанием на гауптвахте, за незнание устава, — медленно, раздельно проговорил командир.

Павел снова промолчал, но и командир больше не докапывался.

Отвернув от лица микрофон, Павел вслух сказал, обращаясь к Котофеичу, дремлющему на шкафу:

— Интересно, с какого хрена он сорвался?..

В наушниках послышалось:

— Я тебе покажу такой хрен, что служба медом не покажется…

Станции вскоре выключили, и Павел пошел спать. Котофеич отстал на полпути, подался по своим каким-то ночным делам.

Утром на разводе командир приказал Павлу выйти из строя. Вызвал дежурного по роте, которым был Лаук.

Сделав брезгливый жест в сторону Павла, приказал с отвращением:

— Увести и запереть…

Сашка приложил ладонь к пилотке, четко развернулся и ушел в казарму. Командир изумленно посмотрел ему вслед. Павел видел, что командир в замешательстве, и чуть не расхохотался. Но тут появился Сашка в сопровождении патрульного и дневального свободной смены, вооруженных карабинами.

— Штыки примкнуть! — отрывисто скомандовал Лаук.

Лязг металла разнесся далеко вокруг в тишине. Рота замерла. Впервые в этой роте человека сажали на губу. Событие знаменательное. Командир смотрел на всю компанию, и видно было, как он быстро стервенеет.

Лаук шел впереди, звеня ключами, за ним, ссутулившись и заложив руки за спину, брел Павел, позади с карабинами наперевес топали патрульный с дневальным.

На губе было прохладно, свет еле сочился через крошечное зарешеченное окошко под самым потолком. Павел лег на "вертолет", деревянный щит, сколоченный из не струганных досок наподобие пляжного лежака, и расхохотался. На душе было легко и весело. Через час лязгнул замок, в дверях стоял Лаук. Он отступил в сторону. В узкий дверной проем протиснулся дневальный свободной смены с двумя матрацами. Постелив матрацы на "вертолет", Павел застелил их чистой простыней, сверху постелил одеяло и лег.

Лаук покрутил печатью на цепочке, позвенел ключами, сказал:

— Вечерком чаи погоняем на свежем воздухе. Отдыхай.

После обеда, когда Павел сытно покушав, приложился поспать, загремел замок. В проеме дверей рядом с Лауком стоял командир. Лицо его медленно вытягивалось, наливаясь кровью. Павел не торопясь, встал, широко зевнул. Командира в этот момент прорвало; он заорал нечто непотребное и матерное. Бросился в камеру и вышвырнул матрацы наружу.

Дверь с грохотом захлопнулась. Лаук сел на "вертолет" и весело захохотал, потом растянулся во весь рост, и со вкусом потянулся.

Павел проговорил хмуро:

— Матрацы мог бы и на ночь прислать… — и тоже растянулся на "вертолете".

— Я это специально, — усмехнулся Лаук. — А кэп устава не знает. Вертолеты только на ночь полагаются. Да и не на долго мы здесь. Кузьменко в столовой рассказывал, что тебе пятнадцать суток губы объявили за то, что ты обыкновенный кукурузник в разные места помещал, и разные высоты давал.

— Ну? Это ж не кукурузник был…

— Вот те и загну! Это салага Кузьменко не понимает, а ты то должен понять?

— Чего, понять?..

— Это ж контрольная цель была! Значит, со дня на день учения начнутся, а мы тут будем сидеть. Представляешь, какую клизму кэпу вставят?..

— Точно… — Павел конфузливо усмехнулся. — На меня так подействовали эти пятнадцать суток… Понимаешь, представления не имею, за что он на меня так…

После ужина явился Никанор с чайником и Могучим, тащившим сразу четыре матраца.

— Никанор, тут для третьего вертолета места нет, — насмешливо сказал Лаук.

— Валетом спать будем, — проворчал Никанор, расставляя на земле рядом с дверями кружки.

Они не торопясь, прихлебывали чай, жмурясь на закат. Огромный Могучий, стискивая в лапище кружку, искательно проговорил:

— А не сбегать ли завтра в магазин? А то мы все на станции да на станции пили, не худо бы и на губе выпить. Обмыть ее, так сказать…

— А что, это идея, — засмеялся Никанор.

— Кто по включению бегает, Волошин? — спросил Павел Никанора.

— Не было еще включений высотомера. К тому же на КП полка дали выход из строя высотомера, — проговорил Могучий. — А Волошин все гараж строит командиру. Кстати, тебе объявлена благодарность в приказе по полку за отличную работу по контрольной цели.

— Откуда знаешь?

— Сам радиограмму принимал.

— Понятно. Значит, командир мне в благодарность объявил пятнадцать суток отпуска на губу.

В прохладе губы они с Лауком прекрасно отоспались. Только в девятом часу пришли Никанор с Могучим, принесли завтрак и утащили матрацы. Никанор принес шашки из ленинской комнаты. С переменным успехом Павел с Лауком сражались до обеда. Пообедали и продолжили. Павел начал все чаще выигрывать. Лаук сидел, горбился, все чаще чесал в затылке обезьяньим движением. Павел давно перестал замечать, что он здорово похож на обезьяну, а тут вдруг всплыло сочувствие. К чему бы это?

Грохот засова отвлек его от этой мысли. В дверях стоял Кузьменко и суетливо дергался, семенил ногами.

— Полная боевая готовность! — выкрикнул он.

— Ну и что? — Лаук равнодушно скользнул по нему взглядом, передвинул шашку, кивнул Павлу: — Ходи…

Павел передвинул шашку, спросил:

— Ты что, дежурный по роте?

— Ага… — Кузьменко почему-то сконфузился.

— Интересно… — протянул Лаук. — С каких это пор у нас рядовые дежурными стали ходить?

Павел съел две шашки, спросил:

— Где пилотка?

Кузьменко еще больше сконфузился, протянул:

— Понимаешь… Меня Кравцов прихватил в общаге… Пришлось в окно прыгать, а пилотку я забыл. В следующий раз пойду — заберу.

Лаук удивленно спросил:

— Как тебя Кравцов мог прихватить, когда он оперативным в тот день был?

Кузьменко вильнул глазами, и уже нерешительно проговорил:

— Боевая готовность…

Задумчиво вертя пальцами над доской, Павел проговорил:

— Не мешай. Видишь, мы заняты. К тому же, арестованных не касается ни боевая готовность, ни что другое… Прошу меня не беспокоить в ближайшие две недели. И читайте устав на досуге, товарищ рядовой.

Вкрадчивым голосом Лаук осведомился:

— Ну что, не ясно? Закрой дверь. Свободен.

Кузьменко исчез, не закрыв дверь.

— Может, пойдем на станции? — нерешительно предложил Павел.

— Пока наказание не отменено, мы не имеем права отсюда выходить, — проворчал Лаук. — Пусть хоть что случится; хоть потоп, хоть война…

Павел отдал шашку, следующим ходом срубил три Сашкиных и оказался в дамках.

— Сашка зло хватил кулачищем по вертолету.

— Во, салага! Из-за него опять продул…

Они заново расставили шашки. Павел только успел сделать один ход, как в проеме двери появился командир, сказал:

— Ефрейтор, сержант, я отменяю наказание. Марш на станции.

Павел молча поднялся, перешагнул доску с шашками, командир посторонился, и он не спеша, пошел по дорожке, насвистывая арию мистера Икс. Он чувствовал, что командир смотрит ему вслед, но шага так и не ускорил. Так же не торопливо в сторону "Дубравы" брел Лаук.

Луч только очертил развертку, а экран уже белый от целей. Многие ставили пассивные помехи. Павел провернул антенну по азимуту, на половине зоны обнаружения белым, бело. Целей больше трех десятков. Вот оно что, окружные учения. Только такие салаги, как Кузьменко и командир, до недавнего времени сидевший при штабе полка интендантом, могли контрольную цель спутать с кукурузником.

Газмагомаев, захлебываясь, тараторил, как из пулемета, для Павла не было просвета, чтобы выдать высоты. Перекрывая Газмагомаева, орал командир:

— Высоты! Пээрвэ! Давай высоты! Ефрейтор, вы что, спите?!

Павел сгруппировал цели. Дождавшись, когда Газмагомаев поперхнулся, выдал высоты по группам. Планшетистом работал, слава Богу, не Кузьменко, а парнишка из прошлогоднего весеннего призыва, спокойный и хладнокровный. На планшете он, видимо, давно сгруппировал цели. Когда Павел замолк, он коротко бросил в микрофон:

— Работай так…

У Павла уже звенело в голове от голоса Газмагомаева. Он явно растерялся, и не знает, что делать. А целей все прибавляется. Их уже больше сорока. Норматив мастера-оператора — не более двенадцати в зоне обнаружения. Командир снова орал в микрофон, чем-то грозил Павлу, наконец, заставив себя успокоиться, осведомился:

— Ефрейтор, вы собираетесь работать?

Это стало последней каплей. Холодная злоба моментально охватила всего Павла, но он еще молчал, стиснув зубы. Газмагомаев на секунду замолк, и Павел, отчетливо чеканя слова, выговорил:

— Газмагомаев, группируй цели, дубина! Они же четко разделяются на четырнадцать групп…

— Ефрейтор, занимайтесь своим делом, и не суйтесь, куда вам не положено! — снова ворвался осточертеневший голос командира.

Холодным, спокойным голосом Павел выдал в микрофон:

— Товарищ капитан, если бы вы перевели операторов на новую схему работы, как работают все роты в полку, сейчас бы не было проблем. Отключитесь, пожалуйста, от операторской связи, и не мешайте работать.

В наушниках звенящая тишина. Наконец возник голос Газмагомаева, он диктует цифры, но так и не сгруппировал цели. Редко-редко Павлу удавалось вставить высоты. Но пока чаще и не требовалось; шли бомбардировщики, транспортники с десантами, они не меняли высот. Но вот-вот могла появиться маскирующаяся среди местников контрольная цель. Газмагомаев ее опять ведь не увидит, а Павел не сможет влезть со своими данными. По итогам учений рота получит двойку, начнутся проверки, бесконечный шмон перед приездом комиссий, уборка территории, казармы, станций, вокруг станций, побелка и покраска кирпичей, столбиков, колес, и всего прочего, что только можно побелить и покрасить. Тоска зеленая.

— А мне какое дело? — проворчал Павел. — Скоро дембель…

Вдруг в наушниках послышался голос Сашки:

— Давай свою нумерацию целей…

Павел встряхнулся, быстро прогнал антенну по азимуту. Все хорошо, все просто отлично. Плевать, что на экране бело от целей и помех, работа как работа, дело привычное.

Павел вылез из капонира на следующее утро. Солнце сияло над горизонтом, глаза немилосердно резало. Павла шатало, перед глазами все еще метался желтый луч развертки. Еще зверски мутило от чая, его Павел выпил за ночь ведра два. Пока шел к казарме, было единственное желание: раздеться и лечь в постель. Когда подходил к казарме, рота как раз строилась на развод. Ругнулся про себя: — "Служака хренов… Нормальный командир дал бы роте отдохнуть после ночной работы…"

Павел встал на свое место позади Кравцова. Кравцов посмотрел на него с высоты своего роста. На деревянном лице проявилась тень сочувствия, и в глазах проявилось что-то человеческое. Громадные мосластые ручищи, торчащие из рукавов засаленного кителя, почему-то показались Павлу жалкими и беззащитными. Сапожищи сорок шестого размера были почему-то жалко развернуты носками внутрь. Старлей проговорил, приглушив свой голос:

— Ну, чего ты сс…шь против ветра? Тебе до дембеля, как до обеда…

— Я вообще не понимаю, чего он на меня взъелся… — хмуро проворчал Павел.

Тут послышалась команда "смирно", Павел замер в строю, уставился на дорожку, ведущую от станций к казарме. Сашки не видать. Наверное, не хочет показываться в роте после всего, что произошло. Будет сидеть теперь там несколько суток безвылазно, а Газмагомаева гонять по нарядам. Павел не слышал, что говорил командир, давно все обрыдло. Старшина роты зачитал состав суточного наряда. Павел — дежурным по роте. Ничего страшного, когда все разойдутся по станциям, можно будет вздремнуть до обеда. Вряд ли офицеры после ночной боевой готовности будут толкаться в роте, все разбредутся по домам…

— Старшина, — вдруг вмешался командир, — а почему у вас ефрейторы дежурными ходят? В роте что, сержантов не хватает? Почему Гамаюнов дежурным не ходит? Что, каптер неприкосновенная личность? А старичкам нельзя посуду мыть? Ефрейтора — рабочим по кухне. Разойдись.

Капитан пошел в сторону КП, щеголеватый, подтянутый, по виду истинный военный. А Павел пошел на кухню. Рабочим был парнишка из нынешнего весеннего призыва; грязное, сонное, измотанное создание. Он даже еще не помыл посуду после завтрака. В посудомоечном отделении на полу остатки каши, растоптанные по всему полу, в варочном — те же ошметья каши на кафеле.

Павел стоял в дверях, сунув руки в карманы, молча наблюдал. Парнишка торопился, но вымыть тридцать мисок и восемь бачков ему явно не по силам. Павел проговорил:

— Через час приду, чтоб везде блестело. Принимать кухню буду с белым платком.

Парнишка испуганно посмотрел на него, и на сером его лице явственно прочиталось желание повеситься.

— Прачка и раб, — мстительно проворчал Павел.

Повернувшись, он вышел с кухни и пошел на станцию. В приборном отсеке выдвинул ящик зипа, достал из ячейки значок с буквой "М". Было у него тайное желание сдать на мастера-оператора, тем более что норматив он легко перекрывал раза в два. Вытащив из другого ящика зипа поношенные брюки и сапоги, оставшиеся от предшественника, переоделся, и, прихватив полпачки стирального порошка, пошел в казарму.

Парнишка на кухне, весь потный, остервенело тер тряпкой пол, рядом валялся кусок мыла. Павел с минуту смотрел на него, наконец, философским тоном изрек:

— Умный работает головой, а дурак — руками… — подошел к окну раздачи, рявкнул: — Дежурный! — Из коридора появился Гамаюнов. — Чистую рубашку и тряпок на протирку посуды…

Гамаюнов молча удалился, вскоре вернулся. Рубашка почти новая. Сняв гимнастерку и майку, Павел прикрутил на рубашку значок мастера-оператора, надел. Прищепа сидел в углу кухни и испуганно поглядывал на Павла. Он был наслышан о том, что старички, попадая на кухню, частенько заставляют повара мыть посуду и полы. Павел прошел в моечное отделение, взял миску, провел пальцем по краю. Миска жирная, но не очень, однако, когда он был салагой, такая миска вполне могла прилететь ему в физиономию. Он оперся руками на стол, обитый оцинкованной жестью, ладоням стало скользко от жира. Тупо глядя на стопку мисок, подумал: — "Откуда она идет, дедовщина? У нас в роте нет ее. Мы не самодурствуем, никого не избиваем, обмундирование стираем сами и гладим сами, потому что хорошо умеем это делать. Сапоги чистим сами. Если этого не делать, от тоски и скуки подохнешь. Книг нет, политзанятия — галиматья. Все со школы известно".

Сзади послышалось:

— Товарищ ефрейтор, помыл…

Павел обернулся. Фигура жалкая, глаза, молящие о пощаде. Павел прорычал:

— Когда я был салагой, такая посуда вся бы мне в морду слетелась, вместе с кашей… Свободен!

В ответ недоверчивая улыбка, и тут же, будто всполох электросварки в ночи, вспышка радости, будто Павел ни с того, ни с сего отменил расстрел. В амбразуру сунул голову Гамаюнов, спросил:

— Тебе прислать салаг картошку чистить?

— Товарищ старший сержант, — намекнул ему Павел на лычки, пришитые к погонам парадной формы, — если мне понадобится, я вас посажу картошку чистить.

Гамаюнов мгновенно скрылся, от греха подальше. Закей, было дело, когда весной залетел на кухню на пять суток, заставлял его чистить картошку. "Все-таки, хоть мы и пальцем никого не трогали, нас побаиваются" — подумал Павел. Он взял помятый алюминиевый бак и пошел в овощехранилище. Там, в предвидении грядущих испытаний, он в уголок сусека еще осенью засыпал пару мешков крупной, отборной картошки и присыпал сверху мелочью. Однако с тех пор ни разу не был рабочим по кухне, так заначка и осталась не тронутой. Отгреб мелочь, набрал крупных картофелин. Хоть в хранилище и прохладно, но картошка уже проросла.

Картошку Павел чистил мастерски. Еще бы, полгода он ее чистил почти каждый день. А месяц в учебке один начищал на роту, вдвое большей численности, чем теперешняя. За полчаса он начистил и на обед, и на ужин. Все, до обеда на кухне делать нечего. Он прошел в спальное помещение. Четверо из отдыхающей смены спали. Павел тоже разделся, собрался лечь, и тут заметил, что на тумбочке нет букета.

— Дежурный! — заорал остервенело. Появился Гамаюнов, Павел холодно спросил: — Где цветы?

— Командир выбросил… — виновато пожал плечами он.

— Ладно… — проворчал Павел и с головой накрылся одеялом.

Он долго не мог уснуть. Перед глазами мельтешили цветные пятна, внутренности были будто подвешены на крючьях. Никак не мог расслабиться. Начал думать о родном Урмане, о матери, вспоминать обстановку в квартире. Мало-помалу нервы успокоились, и он уплыл в темноту.

Павлу снилась война. Он отчетливо видел на экране самолет, а не вертикальную черточку. Самолет похож то ли на "Миг", то ли на "Фантом", но Павел почему-то был уверен, что это легендарный "Су — 7Б", который он никогда не видел, но которым его постоянно пугал старшина-сверхсрочник, начальник станции, когда Павел служил первый год. Старшина тогда говорил, что хуже нет, когда "Су — 7Б" идет контрольной целью. Вести его почти невозможно. И вот этот "Миг" — "Фантом" — "Су — 7Б" атакует Павла. В кабине сидит командир роты и глумливо хохочет. Из-под крыла самолета вырывается ракета. Павел точно знает, что это "Шрайк", что он наводится по лучу, он изо всех сил старается отвести в сторону антенну, но маховик не проворачивается. "Шрайк" летит ему прямо в лицо, и вдруг, это вовсе не "Шрайк", а банка с цветами, и Павел никак не может увернуться, будто намертво пристегнут к креслу. Командир оглушительно заорал:

— Дрыхнешь?! Салабон! Марш на кухню!

Кто-то сорвал с Павла одеяло, он подскочил на койке, сердце бешено колотилось. Рядом стоял Никанор с одеялом в руках и весело хохотал.

Даже не стараясь скрыть тоску в голосе, Павел проговорил:

— Бардак проклятущий… Даже снится идиотизм какой-то…

— Тьфу, салага… — ругнулся Никанор, бросил одеяло на койку. — До дембеля всего ничего, а он тут всю атмосферу проквасил…

Павел медленно оделся и потащился на кухню. Обед уже был готов, потный, раскрасневшийся Прищепа сидел на табуретке у окна раздачи и поджидал роту. Павел налил несколько бачков воды, поставил на печку.

Прищепа с готовностью поднялся:

— Есть хочешь?

Павел помотал головой. Его мутило, во рту пересохло.

Рота обедала. Павел сидел на стуле на крыльце, закинув ногу на ногу, и обозревал заросшее птичьей гречишкой пространство между задней стеной казармы и складом. У его ног величественно сидел Котофеич. Хоть он и страшно удивлен, что кореш суетится на кухне, но посчитал своим долгом и здесь сопровождать друга. Огромный, пушистый, мягкий и на взгляд, и на ощупь клуб дыма. Даже не верится, что прошлой весной он свободно помещался на ладони, а в кармане ему было даже просторно. Он неподвижно смотрел в одну точку, не интересуясь суетой скачущих тут и там воробьев, озабоченных проблемой прокормления потомства. Людей не было видно, все сидели в столовой, гремели ложками о миски. Да дежурная смена на боевых постах. Павла почему-то в последнее время тянуло к такому вот спокойному созерцанию. И чтобы в поле зрения не было людей. Хотя, его и до армии тянуло к одиночеству. Эти многодневные скитания по тайге, сидения на берегах тихих речек. Просто, целый год, первый год службы, его насильно совали в толпу, гоняли туда-сюда в компании таких же задерганных и затурканных пацанов. Теперь он просто освободился от насильственной необходимости пребывать в компании себе подобных. Теперь ему даже картошку приятно чистить, лишь бы никого рядом не было.

Из-за склада появилась Чернушка, черная, как смоль, собака с хвостом, загнутом калачом. По всем статьям — лайка. Она жила под складом с самой весны. Теперь иногда можно было видеть нескольких щенков, ползающих в высокой траве у задней стены склада. Котофеич не спеша, не теряя достоинства, вспрыгнул на плечо Павла. Чернушки он не боялся, просто, связываться не хотел. Павел сам видел, как он, не теряя достоинства, шел на станцию и лениво отмахивался лапой от налетающей на него собаки.

Через полуоткрытую дверь послышался звон мисок, которые составляли в окно пообедавшие солдаты. Медленно поднявшись, он прошел в посудомоечное отделение. Сразу видно, из каких мисок ели старики, из каких — салаги. Миски салаг чистые, чуть ли не вылизанные, стариков — почти не тронутый борщ, со второго только мясо съедено, да верхний слой, где подлива. Подставив большую миску, Павел быстро очистил в нее тарелки от второго, плеснул туда же борща, вынес на улицу. Благодарно повиляв хвостом, Чернушка принялась за еду. Котофеич сидел на краю крыльца и с презрением глядел на нее.

Павел принес с печки бачок с кипящей водой, рядом на стол поставил второй, с холодной из водопровода. Сбросал посуду в кипяток, тут же, с помощью вилки, выхватывая по одной миски и тарелки, быстро протирая их тряпкой, составил в ровные стопки. Правда, приходилось то и дело опускать руки в холодную воду. Миски, тарелки, ложки и вилки — чистые, аж скрипят под пальцами. Десять минут — и посуда составлена на подносе аккуратными стопками, рядом лежат вилки и ложки.

Павел протирал тряпкой со стиральным порошком стол, когда увидел в проеме лицо командира. Командир смотрел на значок мастера-оператора на рубашке, и лицо его медленно наливалось бешенством. Павел невозмутимо смыл мыльную пену со стола, протер его чистой тряпкой. Командир молча ушел. До прихода дежурной смены Павел успел помыть горячей водой с порошком стены в посудомоечном отделении.

Дежурная смена пообедала. Еще десять минут мытья посуды, пятнадцать минут на мытье пола в варочном отделении, и на кухне до ужина делать будет нечего. Павел посыпал пол в варочном отделении стиральным порошком, вылил на него бачок кипящей воды, взял тряпку, и окинул задумчивым взглядом кухню. Надо подождать минут пять, пока порошок растворит въевшуюся грязь, накопившуюся за месяц дежурств салаг.

Прищепа стоял в дверях. На нем грязные, засаленные штаны, сапоги в брызгах какой-то дряни, серая, черт знает чем пропитанная рубаха.

— Слушай, ты старик, или кто? — вдруг осведомился он развязным тоном. — Загони пару салаг сюда, и пусть моют. Салагам пахать положено…

— Ты салага? — спокойно спросил Павел.

— Салага, — с достоинством кивнул Прищепа, не чуя подвоха.

— Тебе пахать положено?

— Конечно, положено… — упавшим голосом, что-то заподозрив, согласился Прищепа.

— Бери, мой… — Павел бросил ему под ноги тряпку.

Подошел к печке, и в своем заварнике, который принес со станции, принялся невозмутимо заваривать чай.

Прищепа оторопело посмотрел на Павла.

— Что, не ясно?! Повторить?! — прорычал Павел свирепо. Сел на стул, закинул ногу на ногу и налил себе чайку. Вообще-то, он собирался попить чаю на улице, но шибко уж в глотке пересохло.

Прищепа покорно опустился на корточки, взял тряпку, и принялся тереть пол. Павел прихлебывал чай, равнодушно наблюдая за ним. Вдруг в дверях, бесшумно, как привидение, появился командир. Несколько секунд он молча созерцал сцену злостной дедовщины. Павел продолжал размеренно прихлебывать чай, Прищепа, замерев, смотрел на командира, смешно вывернув шею, как собака, которая "разговаривает" с хозяином.

— Встать! Смирно! — наконец пришел в себя командир.

Павел лениво поднялся, отставил стакан с чаем, вытянулся.

— Пять суток наряда вне очереди на кухню! — проорал командир.

— Есть, пять суток наряда вне очереди на кухню! — рявкнул Павел, выпучив глаз.

Командир отшатнулся от неожиданности, посмотрел на его значок, видно было, что осатанел запредельно, но ничего не сказал. Пошел из кухни, в дверях обернулся, прорычал:

— Ефрейтор, только посмейте еще хоть раз заставить повара мыть полы…

Прищепа стоял, потерянно переминаясь с ноги на ногу, испуганно смотрел на Павла.

— Прачка! Салабон! — вдруг сорвавшись, заорал Павел. — Постирай штаны! Давно пора тапочки заиметь! Топаешь по кухне в сапожищах… — сунувшись головой в амбразуру, проорал остервенело: — Дежурный!! — Гамаюнов тут как тут. — Быстро, чистую рубаху повару! И подменку найди! Новые штаны и гимнастерку! Скоты! Свиньи! Как вас не тошнит от его вида?!

Лицо Гамаюнов вдруг налилось злостью:

— Чего орешь? Большой начальник, что ли?

Павел попытался достать его через амбразуру, но он предусмотрительно отпрыгнул.

Из коридора появился Никанор, сгреб Гамаюнова за шиворот и ласково сказал:

— Я давно вам хотел сказать, что как каптер, вы плохо справляетесь со своими обязанностями. Если повар и дальше будет пребывать в таком затрапезном виде, нам придется принять решительные меры.

Павел ошалело смотрел на Никанора; и где он таких слов набрался? Однако злость и раздражение улетучились, начал разбирать смех. Прищепы на кухне уже не было. Быстро смыв грязь с пола, Павел промыл его чистой водой, и пошел к колонке. Раздевшись до пояса, подставил спину под тугую струю. Муть прошла. Хорошо. Тело будто накачано упругой силой, каждая жилка напрягается пружиной, будто рвется на свободу.

Павел прошел в казарму. Возле помоста со штангой разделся до трусов, и принялся остервенело рвать звенящую расхлябанными "блинами" штангу. Рывок с виса: раз, раз, еще раз, еще… Добавить "блинов". Швунг жимовой. Раз, раз, еще р-раз… Добавить. Швунг толчковый. Хрустят связки, тело наливается звенящей силой. Добавить. Толчок. Взял на грудь в "низкий сед". В ногах страшная сила. Кажется, если не встанет со штангой, ноги пол проломят вместе с помостом. Толчок с груди. Раз, еще раз, еще р-раз… Добавить… "Блинов" больше нет, все на штанге. Звенит железо, сердце лупит в грудную клетку, кровь готова рвануть фонтаном из височных жил…

— Включение "Дубравы" пээрвэ! — вдруг проорал дневальный у тумбочки.

Павел сгреб одежду, и не спеша, трусцой побежал к станции, на бегу потряхивая мышцами, усилием воли расслабляя накрученные нервы. У гаража стоял командир и смотрел ему вслед.

Станции проработали недолго. Павел выгнал Котофеича, без задних ног дрыхнувшего на приборном шкафу после бессонной ночи, и пошел бродить вокруг станции. Уходил еще один день его армейской жизни. Легкий ветерок шелестел травой, лениво тащил по небу белые облака. Тоскливо и пусто вокруг. Тоскливо и пусто в душе. Набрав букет цветов, Павел пошел в казарму. Поставив букет на тумбочку, пошел на кухню. Вокруг казармы — никого, звенящая тишина и тоска.

На кухне Прищепа суетился вокруг печки. Он уже в чистых штанах и девственно чистой рубахе. Постояв в дверях, Павел повернулся и пошел, куда глаза глядят. Шел бездумно, ничего не замечая. Руки в карманах, сапоги путаются в траве. На пути попалась колонка. Постоял у мокрого, заляпанного грязью деревянного помоста, посреди которого торчала нелепая чугунная тумба, отлитая в незапамятные времена. Таких Павлу не доводилось видеть даже на улицах Урмана. Наклонился, нажал на рукоятку, зачем-то напился тепловатой, с железным привкусом, воды. Пить ему не хотелось. Обойдя склад, подошел к проволочному забору. Долго стоял, привалившись плечом к столбу. Пологий склон плавно спускался к огородам поселка. Прошлой весной, пыля сапогами по прошлогодней траве, это пространство пересекал Харрасов, а мушка карабина Павла, как приклеенная, двигалась вместе с ним. Павел знал, что Харрасов служит прапорщиком в одной из северных рот полка ПВО.

Отлипнув от столба, Павел пошел вдоль задней стены склада. Наткнулся на перевернутую ванну. Обычная ванна, какие устанавливают в квартирах. Как и когда она сюда попала — неведомо. Наклонившись, подсунул ладони под край — тяжелая. Одному до колонки не дотащить.

Из-за угла склада вывернулся замполит, крикнул:

— Ефрейтор! В самоход собрались?!

Медленно выпрямившись, Павел проговорил:

— Вы же знаете, товарищ лейтенант, что я не бегаю в самоволки…

— Откуда мне знать? Просто, не попадались…

Лейтенант сел на ванну, кивнул Павлу:

— Садитесь…

Павел сел рядом. Говорить с ним не хотелось, да и не о чем. После истории с "вшивником", Павел испытывал к нему брезгливое чувство, потому как убедился, что замполит искренне считает себя аристократом, а его, Павла, нечистоплотным быдлом. И из-за Харрасова тоже приязни не прибавилось. Не потому, что замполит тогда постарался замять дело, а потому, что Павел, рассказывая все, как было, выглядел перетрусившим сопляком.

Замполит, начиная "задушевную" беседу, по своему обыкновению перешел на "ты".

— Послушай. Паша, что ты такого натворил, что командир, вместо того, чтобы объявить тебе благодарность перед строем за отличную работу на учениях и по контрольной цели, объявил тебе пятнадцать суток губы, а потом загнал на кухню?

— Спросите командира… — пожал плечами Павел.

Замполит долго смотрел ему в лицо, наконец, медленно выговорил:

— Я мог бы для тебя что-нибудь сделать…

Весело улыбаясь, Павел проговорил:

— Я, правда, не знаю, за что командир на меня взъелся. Товарищ лейтенант, ну и что, что вместо дежурств по роте — кухня? На кухне гораздо лучше — свободнее, и выспишься, как следует. Мне до дембеля четыре месяца. Чего вы за меня волнуетесь? Я ведь не салага, я — старик. Это вам надо волноваться… Как бы я повара не заставил посуду мыть и полы…

Наверное, он понял намек. Что-то в его "комиссарском" лице изменилось. Кажется, он чуть было не опустил стыдливо глаза.

— Ну, хорошо… — он энергично вскочил с ванны.

По уставу и Павлу надо было бы встать, но он нарочно не встал. Упругой походкой замполит ушел. Только после этого Павел тяжело поднялся и побрел к казарме.

Зимой в казарме была жуткая холодрыга. Старики спасались тем, что поддевали под гимнастерки свитера, присланные из дому, или отобранные у салаг. Павел постоянно мерз, постоянно кашлял и сопливел, пока не нашел в наружном ящике зипа фургона своей станции совершенно новый комплект офицерского зимнего белья, правда весь вымазанный в солидоле. Видимо старшина, получив белье, использовал его не по назначению, а протирал им подшипники, или дизеля. Павел извел на белье полпачки стирального порошка, однако отстирал. Вот тогда начался сущий рай; было тепло и уютно, даже на улице без шинели. Однако рай быстро кончился; угораздило же Павла попасться в неположенной рубашке на глаза замполиту, да к тому же в самые лютые морозы. Павел в бытовке гладил гимнастерку, когда туда заглянул замполит. С металлом в голосе он прорычал:

— Вшей парите, воин?! А ну снять немедленно! Что за свинячьи привычки, натягивать на себя всякую мерзость? Дневальный! — крикнул он в коридор. — Позовите каптера.

Вроде бы лейтенант ничего особенного не сказал, но в тоне его сквозило такое чувство превосходства, такая брезгливость, что у Павла все нутро перевернуло. Когда пришел каптер, он покорно стащил с себя злополучную рубашку. Мозглый холод казармы тут же прохватил его насквозь. Каптером тогда уже был Гамаюнов, и Павел надеялся, что уже вечером он вернет ему конфискованную рубашку. Но замполит грозно скомандовал:

— Гамаюнов, это на тряпки, шоферам. Рвите!

Гамаюнов жалобно и извиняюще поглядел на Павла, наступил на один рукав, а за другой рванул. Правда, сразу же после ухода замполита, Гамаюнов выдал Павлу две новенькие байковые рубашки, но это было уже совсем не то.

Обвинение в свинстве так оскорбило Павла, что он уже не мог нормально относиться к замполиту. Еще бы, даже будучи салагой, Павел не допускал засаливания своей повседневной формы, как другие молодые. А баня раз в неделю, действовала на него вообще угнетающе, потому как "на гражданке" Павел привык каждый вечер принимать душ. На политзанятиях он форменным образом принялся "доставать" замполита, то и дело подлавливая на плохом знании международного положения, или каких-нибудь других политических вещей.

Помыв посуду после ужина и вымыв пол, Павел согрел пятилитровый чайник воды. Высунувшись в окно раздачи, вызвал дневального и приказал ему позвать Могучего. Тот вскоре явился, раздетый по пояс.

— Почему одеты не по форме, товарищ рядовой? — с нарочитой строгостью в голосе осведомился Павел.

Могучий вытянулся, выпучил глаза, рявкнул:

— Так что, товарищ ефрейтор, занимаюсь подшивкой подворотничка!

— Молодец. Через десять минут продолжите. А пока полейте на дедушку горячей водичкой.

У Прищепы — глаза по блюдечку. Павел смерил его задумчивым взглядом, от которого повар затрепетал, сказал:

— Командир запретил эксплуатировать повара не по прямому назначению…

Могучий неуклюже пролез в окно раздачи, взял чайник. Прихватив кусок мыла, Павел вышел с кухни. У крыльца кочегарки он разделся, встал рядом с крыльцом, а Могучий с чайником занял позицию на крыльце. Вертясь под неимоверно приятной тонкой струйкой горячей воды, Павел принялся старательно намыливаться, с наслаждением оттирая насохший жирный пот с шеи, плеч.

Вдруг послышался грозный рык командира:

— Это что такое?! Могучий, почему одеты не по форме? А ну бросьте чайник! Я не потерплю в роте дедовщины! Бросьте, я вам приказываю! Марш отсюда!

Павел протянул руку, Могучий осторожно вложил в нее теплую ручку чайника и ретировался. У Павла было густо намылено лицо, поэтому глаз открыть он не мог. А командир продолжал разнос:

— Что за баню тут развели, ефрейтор? А молодых в банщики произвели?

Павел представил свою могучую голую фигуру, и, давясь от смеха, еле выговорил:

— Я не свинья, чтобы грязным спать ложиться…

Павел принялся лить воду на голову, другой рукой смывая мыло. Наконец открыл глаза. Командир стоял в трех шагах и не сводил с него глаз. Глупейшее положение, а он хоть бы глаза отвел. А устава он явно не знает. Сейчас личное время, и Павел имеет право делать все, что заблагорассудится. Невозмутимо поглядывая на командира, он принялся старательно обмываться. Смыв мыльную пену, вылил остаток воды на голову и, не торопясь, принялся вытираться свежим полотенцем.

Командир вдруг резко развернулся и пошел прочь. Одевшись, Павел прошел на кухню. В моечном отделении возня, писк, топот лап. Кожу на спине мгновенно стянуло, будто когтистой лапой, от непроизвольного страха. Тьфу, нечисть! Каждый раз так; входишь вечером на кухню, а там стая, и каждый раз ужас пробирает.

— Ну, я вам сейчас покажу! — свирепо рявкнул Павел, и пошел на станцию.

Котофеич сидел на своем обычном вечернем месте: на приемо-передающей кабине. Сидел, распушившись, и неотрывно смотрел куда-то в поля за шоссе.

— Котофеич! — позвал Павел.

Коротко мяукнув, Котофеич свалился с кабины и трусцой побежал к Павлу. Потерся о сапоги, помурлыкал; надо же, уже соскучился…

— Пошли в казарму, крыс проучим. Совсем оборзели, падлы…

Кот понял. Перестав тереться, прыгнул на дорожку, брезгливо переставляя лапы по щебенчатому асфальту, потрусил вперед. Павел подхватил его, посадил на плечо. Возле окна моечного отделения Павел взял Котофеича на руки, заглянул в окно. Вот они. В ярком свете лампочки, страшные, в своей не звериной, а специфически крысиной сущности, создания помоек и темных подвалов, сидят по краям бака с отходами, свесив толстые белесые хвосты, и будто колдуют.

Почему у Павла к ним такая неизбывная брезгливая ненависть? Обычные ведь живые существа, не хуже других… Кот вертел головой, развесив лапы по сторонам руки, и весь размякнув от удовольствия понежиться на руках лучшего друга. Сквозь стекло он не может учуять крыс, а потому и не видит их. Подойдя к двери, Павел осторожно приоткрыл ее, поднес к медленно расширяющейся щели кота. Мгновенно собирается тугой комок нервов и мышц, яростный толчок когтистых лап в грудь, острый укол когтей, писк, стук, громкая возня. Павел распахнул дверь моечного отделения; посреди помещения сидел ощетинившийся кот, с безумными горящими глазами, в зубах его билась крыса, а остальные, — вот ведь бестии! — и не думали разбегаться, быстро и привычно, как банда шпаны, брали кота в кольцо. Вот уже одна, самая смелая, бросилась вперед — молниеносный удар когтистой лапой, и крыса, извиваясь от боли, отлетает в угол. Павел изо всех сил топнул ногой. Крысы, наконец, увидев его, разбегаются кто куда. Рычание кота поднялось до высочайшего уровня свирепости, и крыса, наконец, перестала биться. Павел медленно перевел дух, ничего себе, ну и встряска… Теперь понятно, почему любимым развлечением русских князей была соколиная охота. Дрожали руки, внутри тоже какая-то странная дрожь и легкость, все напряжение и злоба последних дней ушли, будто растворились в темных глубинах сознания. Краем глаза Павел ухватил какую-то непривычную деталь в интерьере. Подняв взгляд, увидел командира, по плечи торчащего из окна.

— Чем занимаетесь, товарищ ефрейтор? — вкрадчиво осведомился он.

Залихватски приложив руку к пилотке, Павел отрапортовал:

— Занимаюсь котовой охотой на крыс, товарищ капитан!

Капитан несколько секунд буравил его взглядом. Котофеич, все с тем же безумным взглядом, ринулся к двери, попытался открыть ее лапой. Павел распахнул дверь, кот выскочил наружу, снова повернувшись к окну, Павел не увидел в нем капитана.

— Тьфу, черт… И чего он уже которые сутки по роте шляется? Жена что ли выгнала?.. — пробормотал Павел и вышел на крыльцо.

Из темноты доносилось урчание и хруст, Котофеич жрал свою добычу.

Из кочегарки вылез грязный, заспанный Черкасов. После окончания отопительного сезона он занимался "дембельской работой" — строил сарай. Больше, конечно, шастал ночами по поселку, а днем отсыпался, либо в кочегарке, либо в сарае. Широко зевнув, Черкасов сунул руки в карманы, сел на ступеньку крыльца, нахохлился. Павлу вдруг стало его жалко; грязный, какой-то неприкаянный, глупо и никчемно прокантовавшийся два года в кочегарке, даже топить так и не научился толком. Хоть старики когда-то и прилаживались его бить, но тоже ничего не добились.

"А себя не жалко?" — вдруг кольнула мысль. Павел поискал внутри себя сожаление об этих годах. Была тоска, но какая-то неоформленная, не конкретная, а сожаления об этих годах не было. Неужели не зря они прошли? Теперь ведь он на три года позже поступит в Университет. Нет, не зря. Павел занимался делом.

Со стороны гаража послышался звук мотора, ротный "Газик" медленно катил к воротам. В кабине сидел один командир.

— Опять на б…ки поехал… — завистливо протянул Черкасов. — Он Ленку обхаживает. Помнишь, на вечере была? Выше тебя ростом, и такая же толстая… Она никак не дает, а он бесится… — Черкасов вздохнул: — Что поделаешь — сороковой медведь…

Неожиданно поднялась запоздалая злость на командира: какого черта он докопался?!

Павел прошел в казарму, подошел к своей койке и принялся раздеваться. Тут заметил, что букета цветов на его тумбочке опять нет.

— Вот ведь козел… — сказал благодушно, и лег в постель.

На следующее утро, перед разводом, вдвоем с Могучим подтащили ванну к колонке, установили метрах в двух на кирпичи. С помощью позаимствованного в гараже шланга, Павел наполнил ванну. До обеда нагреется на солнце…

После полудня зной придавил землю. На кухне вообще страшнее, чем в адской кочегарке. Не помогает и открытая дверь. Одежда осклизла от напитавшего ее пота и жирных помоев. Домыв посуду и вымыв полы, Павел выбрался на улицу. В первые минуты кажется прохладно, после кухонной душегубки. И тут… Галлюцинация, что ли? От гаража шагал Харрасов, в полевой прапорщицкой форме. Увидев Павла, он злорадно ощерился:

— Все на кухне пашешь, салага?..

Павел хмуро проворчал:

— Что, мало тогда досталось? Хомутовские погоны надел, и хвост задрал?

Харрасов остановился, зло ощерился, выискивая, чем бы отбрить, но Павел полез в карман, вытащил из него патрон, сунул Харрасову:

— Дарю. Там твоя пуля… Ты даже и не знал, что минут пятнадцать у меня на мушке плясал…

Машинально взяв патрон, Харрасов глядел на Павла, и лицо его медленно серело.

— Скажи спасибо, что я тебе только морду начистил… — и Павел медленно побрел к колонке, на ходу стаскивая с себя мокрую рубашку, мокрые брюки… Вот, наконец, и его райская купель. Швырнув одежду на траву, с блаженным стоном погрузился в ванну. Вода теплая, почти горячая. Тело исчезло. Павел закрыл глаза, и все утонуло в кровавом небытие, солнце светит прямо в лицо. Время исчезло. Только ритмично, в такт ударам сердца, напрягается что-то в шее. Павел чуть-чуть повернул голову, исчезло и это. Солнце гладило лицо мягкими, теплыми лучами.

Прошло бесконечно много времени, когда какая-то тревожная нотка, возникшая рядом, заставила его открыть глаза. Над ним склонился командир. По его лицу было видно, что в нем борются бесконечная усталость, и бесконечная бессильная ярость. Павел равнодушно поглядел ему в глаза. Выпрямившись, командир заорал благим матом:

— Встать!!! Смир-рно!!!

Оттолкнувшись руками от краев ванны, Павел взметнулся во весь рост. Не менее половины ванны выплеснулось на командира. У него даже фуражка намокла. Некоторое время он стоял, ошеломленно глядя на Павла, а тот стоял перед ним вытянувшись по стойке смирно, абсолютно голый, пожирая командира невинным взглядом. Медленным движением стерев брызги воды с лица, командир пошел прочь, ссутулившись, и путаясь сапогами в траве. До него, наконец, дошло, что в такой захолустной роте, для старика хоть кухня, хоть губа — все одно курорт. А Павел, добавив холодной воды из колонки, снова залег в ванну.

Командир, конечно, догадывался, кто стоял за мелкими пакостями, творимыми в роте до самой осени, но ни разу больше Павла даже не пытался прищучить — приберег напоследок свою главную пакость. Правда, самая крупная пакость, которую Павел сотворил, это была продажа кабанчика с хоздвора. Павел с Никанором взяли в оборот Гамаюнова, так как подозревали, что он стучит, и его требовалось повязать круговой порукой, втроем они отволокли в поселок кабанчика и там продали за сто десять рублей. Купили себе дембельские чемоданчики, а остальное весело и непринужденно проели и пропили…

…Солнце закатывалось, стало прохладно. Павел окунулся напоследок, встал на ветерке, обсыхая, усмехнулся про себя; вот задача топтунам, куда он исчезает на полдня? Боссы, поди, все хвосты им пооткручивали…

Перебредя протоку, он оделся и пошел к остановке. На остановке в ряду из четырех телефонов, два работали, правда, цифры с дисков были стерты напрочь. Для Павла это было непривычно, и он с трудом с пятой попытки набрал номер домашнего телефона Димыча.

— Привет, Димыч! — решил он поразнообразить свои приветствия.

— А, Паша, наконец-то! Я тебе уже звонил… Ты из дому?..

— Да нет, из автомата…

— Отлично! Пусть Ольга завтра с утра оформит отпуск, и к четырем будет готова. Все, отбой. Я, конечно, не думаю, что меня прослушивают, но черт любит пошутить… Завтра обговорим все остальное.

Домой он пришел уже в сумерках. Ольга поливала огород из шланга, Денис с Ксенией деятельно ей помогали. Увидев Павла, она сказала:

— Ну, где ты шляешься?! Я же волнуюсь…

— А ты не волнуйся. Пока злоумышленники считают меня легкой добычей и гоняются за мной по городу, и ты, и дети в полнейшей безопасности. Вот что, Оля, завтра с утра пиши заявление на отпуск, и вечером уедешь.

— А как же отпускные?

— Ничего, осенью получишь. Все равно отпускные выплачивать не будут… Деньги у нас есть, вам на троих хватит.

— А ты что будешь делать?

— С этими козлами разбираться. Чего они от меня хотят? Без вас мне легче будет.

— А мы куда едем? В Урман?

— Подальше. В санаторий МВД. Там вас никакая мафия не достанет.

Приняв душ, Павел поужинал. Пока он ужинал, Ольга приняла душ, уложила детей, села напротив, жалостливо, по-бабьи, глядя на него.

Павел усмехнулся:

— Ну-ну, не на войну провожаешь…

— Как же не на войну? Тебя будут стараться убить, ты будешь убивать… Господи! Какое страшное время! Главное, за что?!

— За что, за что… За деньги! Пошли спать…

Впервые за время охоты, Павел положил рядом с собой помповушку, в довесок к нагану на книжной полке. Ольга в эту ночь была необыкновенно нежна с ним, как не бывала нежна с позапрошлого года…