Ефрейтор Икс [СИ]

Глава 3

Почти трезвый, веселый и довольный, Павел уже в темноте подходил к дому. Решил пробраться через двор соседа, пусть топтуны помаются от неведения. Увидев Павла, Ольга потянула носом, сказала:

— Паша, ты же спиваешься! На этой неделе уже два раза…

— Оля, да ты что?! Всего бутылку пива и выпил…

— Ага… А почему же пахнет так, как от целой канистры?

— Так ведь жара…

— Ужинать будешь?

Павел прислушался к себе; организм лениво пробурчал что-то насчет того, что и завтрашний обед можно будет отдать врагам…

— Нет, не буду… Закуски было навалом…

— Ага! Значит, бутылку пива ты закусил большим количеством закуски?

— Тебе бы сержантом в милиции работать… Вопросы ты задаешь совершенно по-сержантски… — обескуражено проворчал Павел и отправился в душ.

Вертясь под теплыми струями, размышлял без особого уныния, что, было, утвердился в этой жизни, но снова угодил на оползень. Опять все зыбко вокруг, неустойчиво, ползет и качается… Опять какой-то гнусной гадине на хвост наступил, и не заметил. Судьба у него, что ли такая? Чужие хвосты оттаптывать… Да господи, боже мой! Не было никаких хвостов! Уж он-то в последние два года живет сверхосторожно; даже чужие драки обходит сторонкой. Гонтаревы происки! Больше просто некому. Отметелил Павел первых киллеров, вот погоняло группировки и решил, прощупать клиента, с целью стребовать с заказчика плату побольше. Надо еще кого-нибудь отдубасить с извращенной жестокостью, чтобы плата возросла тысяч до пятидесяти. Откуда ж у простого ректора такие деньги?

Вылезя из-под душа, Павел сел в свой шезлонг, глубоко вздохнул. Да, вечерок был хорош. Не особенно жаркий, а какой-то приятно парной, будто парное молоко. И во всем теле такая приятная усталость. Но тут осторожность взяла верх, он вспомнил про снайпера. Быстро огляделся по сторонам. Ни единого чердачного окна видно не было. Значит, и его никто не сможет подстрелить с чердака. С одной стороны заслоняют сараи, с другой — дом, с третьей стороны — забор и огромная яблоня. Разве что с четвертой стороны торчат над крышами кроны нескольких огромных тополей. Но мы ж в России, господа. Это на диком западе никто даже не поинтересуется у индивида, зачем он на дерево забрался. Залез, значит, ему так хочется. А у нас каждый второй прохожий, проходя под деревом, будет кричать: — "Эй, слезай, закурим!" Не говоря уж про каждого первого.

Может, он что-то еще знал про Гонтаря, кроме того, что тот взятки берет? Хотя, теперь это и взяткой-то не называется… Как это? "Репетиторство с гарантией поступления". Возможно, что-то и знал, совсем убойное, способное и сейчас усадить в тюрьму, хоть и не надолго. Но для ректора и два года означают полную и окончательную научную смерть. Может быть тогда, почти тринадцать лет назад, когда Павлу прилетело по голове вторично, прознав про амнезию, настигшую Павла, он успокоился, а тут вдруг испугался, что тот вспомнил в с е? Господи! Но Павел еще тогда всю свою жизнь вспомнил, когда еще валялся в крошечной сельской больничке… Он тогда выдирался из этой проклятой амнезии, как утопающий из омута. Как полоумный старался вспомнить, где еще он мог слышать знакомые звуки. Где-то читал, что особенно запахи способствуют воспоминаниям. Но вот запахов как раз и не было.

Тишина больницы угнетала. Если бы было побольше звуков, запахов, он бы быстрее все вспомнил. Но откуда же взяться запахам в больнице, хоть и сельской? Уже на второй день он окреп настолько, что смог нормально говорить, вот только в нижнюю половину тела жизнь никак не хотела возвращаться. Было такое ощущение, будто он лежит на постели плечами, а все остальное парит в невесомости.

Да, еще вкус помогает воспоминаниям. Когда он лежал, проснувшись утром, и прислушивался к редким звукам в коридоре, вошла сестра, сделала ему укол, заставила проглотить целую горсть таблеток, а в заключение предложила выпить стакан терпкого настоя из трав и кореньев.

Понюхав настой, и с удивлением ощутив, что не чувствует запаха, попробовал на вкус, и тут в голове от знакомых ощущений ком ваты стал вроде бы не таким тугим, как раньше. Он сказал:

— Ваш врач увлекается траволечением? Сложный и странный настой… Чувствуется вкус родиолы… Девясил, аир, что-то еще… Странная композиция…

— Вы пейте, пейте. Наш доктор бесполезного не назначит. А вы что, тоже в травах понимаете?

— Маленько разбираюсь…

Павел выпил настой, почмокал губами:

— Вот, понял, еще шиповник.

Сестра ушла. Итак, по заданию Батышева он отправился обследовать кедровник. Сначала он ехал по заросшей лесной дороге. Разбитый леспромхозовский "Краз", с широченными "болотными" шинами, безжалостно мял тонкие осинки, вылезшие меж глубоких колей. Шофер, молодой парень, беззаботно насвистывая, небрежно крутил баранку, но Павел сразу почувствовал, за рулем мастер. На длинноволосой голове шофера нелепо сидела засаленная фетровая шляпа. Примерно как на клоуне Гвозде его котелок. Шляпа была низко надвинута на лоб, так, что шоферу приходилось задирать голову, чтобы увидеть дорогу, а сзади, из-под полей шляпы, поднимался стог перепутанных волос. Всю дорогу Павел боролся с искушением, от души хлопнуть шофера по шляпе, и тем облегчить его страдания, чтобы он ненароком не свернул себе шею.

На дне кабины, тесно прижавшись к ногам Павла, сидел Вагай, рослая лайка светло-бежевого окраса, давний спутник таежных скитаний. Изредка он клал острую морду Павлу на колени и, чуть слышно поскуливая, смотрел ему в лицо, как бы спрашивая; мол, хозяин, когда кончатся эти мучения?

Перестав свистеть, шофер заговорил:

— Слышь, ученый, старики говорят, до войны и в войну тут где-то лагерь был. Зэков померло-о!.. Так что, привидения по тайге шастают.

Павел усмехнулся в усы:

— Ну и как, шибко те привидения балуют?

— Да как тебе сказать… Не очень. Один только, который поэтом был. Слыхал такого — Мандельштам?

— А вот это ты врешь. Откуда ты про него знаешь?

— Про него любой мало-мальски интеллигентный человек должен знать, — назидательно выговорил шофер.

— Я, например, не знаю… — Павел, действительно, тогда еще не знал, кто такой Мандельштам. — Да я про другое спрашиваю, в таких лагерях обычно не интересовались, кто есть кто. А умерших зэков хоронили под номерами. Так что, откуда бы ты прознал про поэта? Разве что он сам тебе шепнул, темным вечерком возникнув в кабине…

— Хошь верь, хошь не верь, только гиблые там места. В ту сторону даже охотники не ходят.

— Ну, положим, они потому не ходят, что ходить некуда. Вы тут тайгу извели, такие кедрачи порубили!.. Всю тайгу разграбили, а теперь каких-то привидений выдумываете… А нам теперь тут заповедник устраивать…

Шофер вдруг круто затормозил:

— Ты! Говори, да не заговаривайся! Мы тут кожилились, план стране давали. Древесину народу! А всякая вошь вякает — разграбили! Мы чужого не брали. Ты попробуй, заработай на кусок на лесоповале… Кишка тонка… Привыкли там по теплым лабораториям в белых халатиках ж…пы просиживать…

Павел едва справился с желанием выволочь шофера из кабины, взять за шкирку и натыкать носом в этот мелкий осинник, в эти трухлявые пни, торчащие тут и там, во всю эту разграбленную тайгу, чтобы у него открылись глаза на все.

Павел смотрел на парня, прикидывая, что с ним делать, если полезет в драку. А тот, сразу видно, подраться не дурак. Губа рассечена старым шрамом, зубы золотые, видимо взамен выбитых в молодецкой потехе у поселкового клуба или магазина. Там, наверное, он привык быть первым, а потому в нем давно произросла и окрепла наглая уверенность в своей силе и превосходстве, и он утвердился в своем праве на хамство.

Привычка к анализу взяла верх над эмоциями. Павел подумал, что, в сущности, этот парень ни в чем не виноват. Его с пеленок уверяли, что он должен вкалывать, давать стране древесину, и он честно вкалывал на морозе, рубил и рубил тайгу. Вон, даже чешет по газетному, и даже теми же штампами…

— Че зенки-то пялишь?! — окончательно осатанел парень. — А ну, выметайся! Дуй пехом. Деятель нашелся…

— Давай, поехали… — устало проговорил Павел. Ему не хотелось тащиться пешком по унылому осиннику несколько лишних километров.

— Вали, фраер поганый!

Он еще и приблатненный, уныло подумал Павел, вот же угораздило, потянул черт за язык… Шофер тем временем от слов перешел к делу; схватил Павла за ворот штормовки, толкнул к дверце, другой рукой потянулся нажать на ручку. Его руки удобно скрестились, так, что можно было обе разом взять в узел и как следует давануть на излом, по ученому выражаясь, провести болевой прием на оба локтя. Но Павел ничего не успел предпринять. Снизу, со звериным рыком протиснулась морда Вагая, и длинные белые клыки впились в руку шофера повыше локтя. Брызнула кровь, бедняга заорал благим матом и вывалился из кабины, Вагай прыгнул за ним, успел вцепиться еще и в штаны.

— Нельзя-а-а!! — заорал Павел, вылетая следом и вцепляясь рукой в то, что попалось. А попался тугой калач хвоста Вагая. Отшвырнув собаку в сторону, крикнул: — Сидеть! Паршивец…

Вагай для виду прижал зад к земле, но лапы его были напряжены, и он в любой момент готов был ринуться в бой за любимого хозяина.

Парень прыгал, приседал от боли, шипел, матерился сквозь зубы.

Павел достал из бокового кармана рюкзака индивидуальный пакет, баночку мази, крикнул шоферу:

— Да прекрати метаться! Уймись.

Но парень продолжал прыгать и приседать, а между пальцев его руки, которой он зажимал укус, довольно обильно сочилась кровь. Павел стоял и с любопытством ждал, когда закончатся ужимки и прыжки. В конце концов, не выдержал, сказал спокойно:

— Я сейчас дальше пойду, а ты продолжай плясать…

Парень, наконец, присел на подножку, посмотрел на руку, неожиданно спокойно проговорил:

— Удавить мало, гада…

— Себя удави! Ты что, собак не знаешь? Чего хватался? За такие дела любая болонка штаны спустит, защищая хозяина. А это зверовая лайка…

Павел озабоченно осмотрел укус. Кровь текла знатно, будто из борова, а в аптечке кроме бинтов и стрептоцидовой мази ничего нет. Ладно, обойдемся подручными средствами… Он сорвал листья подорожника, росшего прямо у колеса машины, пожевал, выплюнул на марлевый тампон, туда же щедро ляпнул мази из баночки, и все это приложил к укусу.

Бинтуя руку, проговорил мрачно:

— Жаль, он тебе совсем манипулятор не оттяпал… А завтра разболится зна-атно…

Парень только покривился. Весь боевой задор из него улетучился. Павел достал из рюкзака флягу с густым спиртовым настоем лимонника, заманихи, золотого корня и кое-чего еще, способного и мертвого из гроба поднять, и закоренелого импотента вылечить, налил колпачок, протянул парню:

— Выпей, полегчает…

— Мне и так легко. Мог бы и побольше налить, жила…

— Обойдешься. Если побольше — сердце лопнет.

Завинтив флягу, Павел полез в кабину:

— Поехали, что ли…

— Ну, ты и наха-ал… — с восторгом протянул шофер.

Но в кабину залез. Морщась от боли, положил забинтованную руку на баранку. Покосился на все еще ворчащего Вагая, устраивающегося под ногами Павла, пробормотал уважительно:

— Добрая собачка. С таким не страшно в тайге…

Долго ехали молча. Наконец машина уперлась в сплошную стену осинника. Павел вылез из кабины, вскинул на плечи свой тощий рюкзак. Вагай пулей вылетел наружу и исчез в кустах. Этим он, видимо, демонстрировал, что больше ни под каким видом не полезет в эту вонючую коробку.

— Дай бог, что ты там и останешься, — дружелюбным тоном пожелал шофер, со скрежетом переключая скорости.

Не обращая больше на него внимания, Павел глянул на компас, и шагнул прямо в стену деревьев. Позади, со свирепым ревом машина выдиралась из осинового мелкотняка.

…Лежа в больнице, Павел долго не мог вспомнить, что он уже не научный сотрудник Университета, и не преподаватель, а в экспедиции Батышева участвует по договору. И ко всему, что произошло с Павлом за последние пару лет, имеет прямое отношение Гонтарь. И тогда мысль так же вертела хвостом и не давалась в руки. Так что пришлось осторожненько по ступенечкам подниматься, по кусочкам склеивать мозаику. Для начала в памяти всплыла первая экспедиция, в которую он ходил с Батышевым.

К третьему курсу здоровье его укрепилось окончательно, он даже стал сильнее, чем был когда-то. Несмотря на то, что тренировался пять раз в неделю, часа по три-четыре, ходил в отличника. Окончательное знакомство с Батышевым как раз и произошло на третьем курсе. В зимнюю сессию Павел сдавал ему экзамен. Как всегда, взяв билет, демонстративно уселся за первый стол. Батышев славился своей требовательностью, так что за последними столами отчетливо шелестели шпаргалки, а профессор чуть заметно усмехался в седую бороду. Подготовившись, Павел подсел к столу профессора. В билете было три вопроса, как и обычно. Павел отвечал исчерпывающе, не делая пауз после предыдущего вопроса. Ответив, выжидательно уставился на Батышева. Тот удивленно смотрел на него, наконец, коротко хохотнув, сказал:

— Впервые в жизни не знаю, какой дополнительный вопрос задать… Вы что, наизусть учебники учите?

— Да нет, внимательно слушаю на лекциях, и стараюсь понимать все сразу, не оставлять на потом.

Взяв зачетку, он спросил:

— Со здоровьем-то как?

— Все нормально.

— А у кого лечились? Может, я вам кого порекомендую? У меня в мединституте знакомых полно…

— Да нет, спасибо… Я по самой современной методике лечусь; дозированной физической нагрузкой.

— Ну что ж, удачи вам…

После летней сессии Батышев сам пригласил Павла в экспедицию. Это была удача, под его руководством делать курсовую работу. В экспедицию, которая планировалась всего на месяц, они пошли вчетвером; сам Батышев, два его аспиранта, и единственный студент — Павел.

Батышеву захотелось забористую статейку в научный журнал жахнуть, ну, а аспиранты для диссертаций материалы собирали. В то время Павел еще не знал, что большинство профессоров сами статей не пишут, их пишут аспиранты за скромную честь быть соавтором профессора. Один Батышев сам писал свои статьи, и упрямо не лез в соавторы. А некоторые расторопные аспиранты сами предлагали.

Когда собирались, Батышев, с сияющим, помолодевшим лицом, говорил:

— Эх, ребята! В какие места идем! Тайга — нога человеческая не ступала… Я там лет двадцать назад был, и всю жизнь мечтал снова побывать… Там, по долинам речек, флора и фауна равнин проникает далеко в горы, и все перемешалось в таком невыразимом беспорядке… Такие там сложные биоценозы, просто рай для экологов…

До устья речки добирались на машине. Пока сгружали лодку, таскали снаряжение, загружались, профессор был весел и возбужден больше всех. Больше всех суетился, покрикивал, что на него совсем не было похоже. Видно было, что ему не терпится погрузиться в места первой своей экспедиции.

Они шли вверх по течению бесноватой горной речки в глубь безлюдного таежного района. Доцветал июнь. Тайга благоухала молодыми травами. Пожалуй, июнь, это единственное время, когда даже пихтовая хвоя теряет свой мрачный темно-зеленый цвет, выбрасывая молодые светло-зеленые побеги. Вода слепила игрой солнечных зайчиков. Проклятые комары, обычно отравляющие любование красотами июньской тайги, не доставали на скоростной лодке. Комаров не было, но не было и красоты.

Буквально после часа хода, лес по берегам речки исчез. Берега, от уреза воды и выше, до того уровня, куда она добирается весной, были усеяны ободранными, измочаленными трупами деревьев. В прозрачной воде то и дело мелькали топляки. Они лежали на дне жуткими, черными утопленниками, и прозрачные струи играли легкими узорами светотени на них, на песке вокруг них… Как это напоминало Павлу его родной Оленгуй! Наверняка и налимы в этой речке есть. Сыпчугур… Наверное, умерло давно это село… Ведь жители тем и жили, что тайгу рубили, а больше там делать нечего. Был поселок призрак и километрах в двадцати от его родного Урмана. Тоже там находился леспромхоз, а когда тайгу вокруг вырубили, издалека лес возить на переработку стало невыгодно, так и умер поселок.

Профессор сидел на крышке форпика нахохлившись, словно старый ворон, и смотрел на бегущие назад берега. На лице его было такое выражение, будто он пришел к себе домой и обнаружил всю свою семью зверски замученной, валяющейся в крови. И он еще не понимает, явь это, или кошмар, и еще не в состоянии поверить, что кто-то мог совершить такое бессмысленное убийство. Изредка он повторял, как испорченная пластинка:

— Вот тебе и сравнил… Вот тебе и изменения за двадцать лет… Вот тебе и сукцессия…

Олег не выдержал, проговорил:

— Арнольд Осипович! Ну не может же быть такого, чтобы на протяжении всей реки тайгу извели!

— Может, Олеженька, может… На этих склонах естественным путем лес никак возродиться не сможет, начнутся оползни, обнажатся материковые породы… Вот те и сложные биоценозы… Вся наша страна, сплошной оползень… — вдруг задумчиво выговорил он. — Сколько живу, столько и помню, будто все с грохотом катится в тартарары. И в умах, и душах людей тоже какой-то оползень… Будто в тридцатых годах гигантским напряжением сил воздвигли могучую машину, потом еще поднатужились, будто отряд диверсантов перед броском, — бросили все лишнее, пристрелили раненых, — но броска не получилось. И вот могучая машина, построенная для какой-то грандиозной цели, теперь медленно разваливается, сползает в какую-то историческую яму…

Береговые склоны были буквально ободраны, и, изрезанные промоинами, белели выходами иссушенной на солнце каменистой породы, будто ребрами, жутко напоминая костяк животного, обглоданного на чудовищном пиру какой-то дикой орды. Картина побоища тянулась километр за километром, и казалось, конца ей не будет, до самого края Земли не осталось ни единого живого дерева.

— Это называется, молевый сплав леса… — проговорил Батышев. — Подобного варварства уже лет сто нет ни в единой стране мира, даже самой лесистой.

После этого он замолчал. Молчал на походе, молчал на ночлегах. Когда вечером приставали к берегу, он сам готовил еду на костре, быстро ужинал и уползал в палатку. Его молчание угнетало Павла, рождало почему-то чувство вины. Перед кем?.. За что?.. И еще ощущение собственной ничтожности, перед силой, которая вывернула наизнанку реку. Она ж и по его жизни может так же пройтись…

На протяжении трех суток похода они не встретили ни единой живой души. Два раза мрачно и жутко глянули на них бельмами высаженных окон брошенные поселки лесорубов. Батышев заговорил на вторые сутки, вернее, не заговорил, а заорал зло, раздраженно, будто где-то внутри него лопнул нарыв. Он свирепо рявкнул на Олега Щелокова, когда тот, жмурясь на пышущее жаром солнце, принялся стягивать с себя штормовку:

— Надень сейчас же!..

В предыдущие дни было прохладно, несмотря на сияющее солнце, со стороны гор тянул свежий ветерок, от скорости лодки превращавшийся в пронизывающий вихрь. Но в этот день ветер стал попутным, и лодка начала накаляться под солнцем.

— Арнольд Осипович, жарко же! — Олег жалобно смотрел на профессора, и штормовку надевать не спешил.

— Не испечешься… — профессор сверлил его взглядом до тех пор, пока тот не застегнул молнию до самого носа.

Павел не любил Олега. И вовсе не за тягу к фирменной одежде. Даже в экспедиции на нем были надеты дорогие импортные джинсы и штормовка с наклейкой какой-то иностранной "фирмы". Павел примерно представлял, сколько дерут за эту красоту фарцовщики на толкучках. Павел не завидовал ему, хоть сам до окончания техникума донашивал вещи, из которых вырастал брат. Первый костюм ему мать купила в семнадцать лет, и то на заработанные им же в стройотряде деньги. Но костюм ему не понравился, а через полгода он его и надеть не мог; пиджак угрожающе трещал на плечах, а рукава стали тесны для бицепсов. Олег шиковал вовсе не на аспирантскую стипендию. Обыкновенный профессорский сынок, кому было все равно, в какую науку двигать, пристроенный отцом к Батышеву, который по старой дружбе не смог отказать. Университет Олег закончил вполне "удовлетворительно". Обо всем этом Павлу рассказал второй аспирант, Михаил Маркин. Который был прямой противоположностью Олега, полностью равнодушный к своей внешности и увлеченный лишь наукой. Родом он был тоже из Урмана, и даже в детстве они с Павлом были знакомы, побывали в одном пионерском лагере. Отца у Михаила не было. Учился он в Университете, живя только на стипендию. За все пять лет не взял у матери ни рубля. После учебы его оставили на кафедре ботаники ассистентом. Лишь после четырех лет работы ему удалось поступить в аспирантуру, и то в заочную. При всем притом, что Университет он закончил с красным дипломом. Скорее всего, аспирантура для Михаила, была условием, на котором Батышев согласился взять Олега. Олег относился к Михаилу с этакой барственной снисходительностью, как к человеку второго сорта. Впрочем, Павла он вообще не замечал. Потому Павел и невзлюбил его с первого часа знакомства с ним.

Маркин вел практические занятия по ботанике на первом курсе, вот с тех пор Павел и был с ним в дружеских отношениях. На первом же занятии Маркин долго приглядывался к нему, наконец, спросил:

— Мы с вами могли где-нибудь встречаться?

Павел вгляделся, и, наконец, узнал парнишку из старшего отряда, вместе с которым лазил по кедрам, сбежав из лагеря.

Олег сменил Павла у мотора, и тот растянулся на снаряжении, уложенном на дно лодки и крепко увязанном прочной капроновой лентой. Рядом, задрав ноги на борт, лежал Михаил, и, похоже, дремал. Павел жмурился на солнце, наслаждаясь покоем, и старался не допускать к себе невеселых мыслей о том, что с этого года ему предстоит жить только на одну стипендию. Весной с него сняли инвалидность, и теперь он больше не получает пенсии. С одной стороны это наполняло его гордостью, а с другой стороны, надо было думать, где и как заработать хотя бы полсотни к стипендии на жизнь. Однако ему так и не удалось отрешиться от грустных размышлений. Занятый ими он не сразу уловил изменение тональности звука мотора. А когда осознал, что мотор заработал на полную мощность, даже с надрывом, лодку уже швыряло в бурунах переката. Отбирать управление у Олега было поздно, и единственное, что сделал Павел, это вцепился покрепче в борт.

Павел испустил могучий вздох облегчения, когда их старенькая, изрядно помятая, "Казанка", пронзительно треща мотором, миновала последний бурун и, набирая ход, вырвалась на небольшой плес. Но тут какая-то сила вздыбила лодку, поставила вертикально на правый борт. Когда Павел вынырнул, пустая лодка, описывая циркуляцию, шла на полной скорости по касательной к берегу, Олег, конечно, не успел сбросить газ. Как норовистый конь, лодка стряхнула экипаж за борт, а сама, встав на ровный киль, помчалась дальше. Но лишенная рулевого, она теперь могла ходить только по кругу. Павел с запоздалым раскаянием подумал, что следовало бы отремонтировать рукоятку газа, которую клинило в крайнем положении с самого начала похода, и сам собой сброситься газ никак не мог. Ударившись левой скулой о выступающий в струи реки каменный лоб, лодка, как резвящийся дельфин, или дельфиниха, нырнула в перекат и исчезла.

Павел увидел рядом мокрую голову Батышева. Отплевываясь, тот прохрипел:

— К берегу! Живо…

Напрягая все силы, они поплыли наискосок по течению к узкой галечной полоске. Вот уж поистине: "наперегонки со смертью…" Если не успеют дотянуть до галечной отмели, течение утянет в перекат, и ниже по течению всплывут только их измочаленные трупы. По опыту Павел знал, что выжить в таком перекате можно только в специальном спасательном жилете и со шлемом на голове. Течение жадно всасывало их в перекат. Все же Павел сумел оглянуться и увидел бледное лицо Михаила, который яростно махал позади неумелыми саженками, поднимая каскады брызг, сознание, будто сфотографировало, напряженно сосредоточенный взгляд и струйку крови, льющуюся из рассеченного уха, которую слизывали суетливые волны в такт с судорожными движениями рук. Чуть дальше мелькали Олеговы руки, и через мокрый затылок его перехлестывали волны. Плыл он классическим кролем. Не сразу Павел сообразил, что плывет он к другому берегу.

— Олег! Наза-ад!.. — отчаянно заорал Павел, но тут же понял — поздно! Если он сейчас повернет, то не успеет дотянуть до берега, течение затащит его в перекат. А если и Павел промедлит хотя бы секунду, то и ему не справиться с течением. Зарываясь лицом в воду, он классическим кролем пустился догонять профессора и Михаила. Поток, устремлявшийся в перекат, успел ухватить его, но все же он в последнем усилии извернулся, бросил тело к берегу, судорожно загреб руками. Ноги нашаривали и не могли нашарить дно… Вдруг чьи-то пальцы вцепились в ворот штормовки, и Павел совсем рядом увидел всклокоченную бороду профессора Батышева. Выскочив на берег, Павел принялся лихорадочно срывать с себя одежду, одновременно обшаривая взглядом противоположный берег.

— Олег!.. Где Олег?! — профессор почему-то тряс за шиворот Михаила.

Тот ошалело таращил глаза, нервно стирая дрожащей рукой кровь, все еще текущую из уха. Павел, наконец, увидел голову Олега, плечи и руки, в отчаянном напряжении вцепившиеся в выступ на отвесной скале противоположного берега.

— Вон же он, держится! — крикнул Павел, содрав с себя, наконец, одежду. — Веревка нужна…

Батышев отпустил Михаила, выдернул из своих брюк крепкий, армейского образца, брезентовый ремень.

Михаил тем временем вошел по колени в воду, крикнул:

— Держись! Мы сейчас… — и побежал зачем-то на кручу берега.

Профессор успел перехватить его за мокрую штормовку, с треском выдрал из брюк ремень. Привязывая к нему свой, бросил:

— Мишка, беги вниз, может, всплывет что… Или лодку где-нибудь к берегу прибьет…

На ходу обматывая ремень вокруг пояса, Павел помчался по берегу, прыгая по камням. Для верности забежал выше переката шагов на триста, бросился в воду и на одном дыхании кролем перемахнул реку. Сплыл немного по течению, до замеченной еще с берега расщелины, и, сходу выбросившись из воды чуть ли не до пояса, уцепился за выступ.

Добраться до Олега, было делом нескольких минут. Свесившись с уступа, он увидел руки, вцепившиеся в камень, лицо, запрокинутое кверху, искаженное смертной мукой. Беснующееся течение силилось оторвать Олега от скалы.

Захлестнув ремень за березку, притулившуюся на уступе, Павел соскользнул на узенький карниз, выступающий из скалы в метре от Олега уже над самым сливом в перекат. В тот же момент руки Олега не выдержали напряжения, Павел увидел скрюченные судорогой последнего усилия пальцы и молящие глаза, захлестываемые прозрачной водой горной реки. Падая вниз головой в бурун, Павел успел поймать Олега за мокрый ворот штормовки правой рукой, а левой, тормозя падение, сжал ремень так, что кожу с ладони, казалось, содрало перчаткой. Но ремень выдержал! Особенно помогла пряжка на конце. Павел принялся медленно наворачивать ремень на руку. От дикого напряжения трещали все сухожилия. Олег слабо бултыхал ногами и руками в тугом, выпуклом потоке слива.

Казалось, прошла бездна времени, прежде чем Павел утвердился ногами на карнизе. Обмотанная ремнем, левая рука уже ничего не чувствовала, но он упрямо все мотал и мотал на нее ремень. Болтаясь над потоком, Олег ловил, и никак не мог поймать ногами выступ. Из последних сил Павел вздернул его повыше, и только тогда он нащупал каблуками своих высоких, импортных ботинок камень. Но ноги его так тряслись, что он снова чуть не соскользнул в воду.

Павел прижал его плечом к скале, и как можно спокойнее сказал:

— Лезь наверх.

Олег уцепился за ремень над рукой Павла, жалко и виновато улыбнулся, неловко взбрыкивая ногами, полез на скалу. А Павел принялся торопливо разматывать ремень с руки. Чтобы не сорваться, ему пришлось вцепиться в ремень зубами. Левая рука была белая, скрюченная и абсолютно ничего не чувствовала. Неловко подтягиваясь на одной руке и перехватывая ремень зубами, Павел кое-как вскарабкался вслед за Олегом.

Тот сидел под березкой и, мучительно всхлипывая, размазывал грязь по лицу. Сквозь всхлипы он кое-как пробулькал:

— Ты не говори ребятам…

— Чего там… — пробормотал Павел, отведя от него взгляд, — Когда смерть в лицо дохнет, еще и не то бывает… И чего ты к этому берегу подался? Видел ведь, что мы в другую сторону поплыли…

— Тут ближе показалось.

— Так ведь смотреть надо, отбойное течение от берега идет, и берег — обрыв.

Олег сопел, раздеваясь. Ему было стыдно. Павел разминал руку. К ней постепенно возвращалась чувствительность, и было очень больно, кисть руки синела буквально на глазах.

Когда они, переплыв реку, подходили к отмели, на которую выбросило большую часть экспедиции, на берегу горел костер, на камнях сушилась мокрая одежда, документы, деньги. Голый профессор Батышев ломал об камень огромный кряж на дрова. Под смуглой, совсем не стариковской, кожей перекатывались могучие мышцы. И не подумаешь, что ему за шестьдесят.

Павел сел на камень, осторожно разглаживая руку. Олег принялся развешивать у огня свои фирменные одежды. Пришел Михаил, усаживаясь у огня и тоже принимаясь раздеваться, сообщил уныло:

— Нигде никаких следов ни катера, ни груза…

— Еще бы, ведь груз был очень хорошо увязан, — проворчал Павел.

Начавший оттаивать Олег вздохнул:

— Так всегда бывает, когда воздушные емкости используются не по назначению… Интересно, кто убрал заднюю стенку форпика?

— Молчал бы уж, Нельсон… — проворчал Павел. — Это ж надо, в такой прозрачной воде топляка не заметить…

Профессор уложил в костер два бревна крест на крест, проговорил, усаживаясь на конец одного из бревен:

— Теперь поняли, почему я запретил вам раздеваться? Хороши бы вы сейчас были без штанов… Ну ладно, экспедиция закончилась, завтра пойдем назад. Что у нас есть?

— У нас ничего нет, — раздельно проговорил Михаил.

— Это у вас ничего нет, — брюзгливо проворчал профессор.

Он выложил на плоский камень алюминиевую коробочку со спичками, записную книжку, правда, промокшую, несколько удочек и огромный нож. Лезвие его, бритвенной остроты, выскакивало из рукоятки, и сделано было из какой-то странной дымчатой стали. И вообще, хоть и был нож самодельным, но вид имел такой, будто это творение зарубежной фирмы.

С завистью, посмотрев на нож, Павел выложил свой. Это был довольно солидный инструмент, с длинным и широким лезвием, снабженном стопором, и еще четырьмя приспособлениями, крайне необходимыми в походе. В общей сложности у них оказалось: два ножа, две газовые зажигалки, без запаса газа, достаточное количество спичек, несколько удочек и две записные книжки, не считая денег и документов. Профессор проворчал:

— Эх, мальчишки… Не в первый же раз в экспедицию идете, давно уж могли бы научиться ножи при себе держать…

— Что делать-то будем? — уныло проговорил Олег, с убитым видом оглядывая богатства. — Хорошо хоть бумага есть, завещание написать… А бутылки нет, запечатать не во что…

— Что делать? Что делать?.. — все тем же брюзгливым тоном продолжал профессор. — Для начала, пока одежда сушится, пообедать надо… Вы тут порыбачьте, а мы с Пашей сходим, поищем чего-нибудь.

— Порыбачьте… — протянул Михаил. — В этой отравленной гнилой древесиной воде, кроме толстокожего Пашки, ни единое живое существо выжить не сможет…

— Тут налимов должно быть до черта… — сказал Павел.

— Плагиатор ты, Миша, — проговорил профессор, натягивая свои мокрые туристические ботинки. — Подобное изречение я встречал у Стругацких, в книжке про Венеру…

— Эх, это ж надо! — притворно вздохнул Михаил. — Обо всем уже написали. От этих писателей житья не стало. Что ни скажи, все уже кем-то сказано… Арнольд Осипович, а вы что же, фантастику читаете?

— А ты думаешь, профессора только Толстого с Достоевским читают? Представь себе, не люблю я ни Толстого, ни Достоевского. Вот читаю, ну все понимаю, все эти нюансы человеческой души, а не испытываю никакого удовольствия… Обожаю Жюль Верна, Майн Рида, современную фантастику…

— Потрясающе… — прошептал Михаил. — Если бы не случилось кораблекрушения, так никогда бы и не узнал о вас таких подробностей… — и, прихватив нож профессора, пошел вдоль берега в поисках подходящего удилища.

Надев сапоги на босу ногу и штормовку, Павел пошел в сторону распадка, устьем своим выходящего к реке, где, как он думал, растительность должна быть побогаче.

В долинке оказалось болотце, заросшее аиром, а на пологом склоне, под сенью чудом уцелевших березок, Павел нашел знакомые ланцетовидные листики ятрышника. Его клубеньками он и набил карман штормовки. Выкопал и две саранки, цветшие неподалеку.

Когда он вернулся, нагруженный аиром, профессор сидел у костра и сосредоточенно чистил цветоносы борщевика. Олег и Михаил торчали на берегу. Увидев Павла, смотали удочки, и подошли к костру. Михаил уныло помотал головой:

— Ни-че-го…

Павел протянул:

— Эх, молоде-ежь… — сбросил сапоги, штормовку, взял свой нож, подумал, откинул длинное шило, и пошел вверх по течению.

Пройдя метров триста, вошел в воду, и пошел под берегом, где по пояс, где по грудь в воде. Когда он поравнялся с костром, у него на кукане еще трепыхались два полуметровых налима.

Михаил медленно, потрясенно выдохнул:

— Ну, ты, Ма-ау-угли-и…

Батышев проговорил:

— Слыхал я про такие штучки, но сам не видел…

— А вы попробуйте, Арнольд Осипович, азартное занятие…

Пристроив рыбин над костром, они расселись вокруг камня, на котором был разложен роскошный обед. Корни аира, конечно, были жестковаты, но нижняя часть листьев была сочной и сладкой, а борщевик, так и вообще мог сойти за лакомство.

Олег, видимо, уже оттаял после передряги. Да к тому же, он стал больше походить на нормального парня, а не на барина на прогулке. Аккуратно очищая ногтями цветонос борщевика, он заговорил оживленно:

— Владея минимальными биологическими знаниями, можно жить припеваючи, даже попав в такую ситуацию. Но я человек цивилизованный и предпочитаю соответствующее производство продуктов питания, а не присвоение их в естественном виде. Когда-нибудь мы научимся управлять природными процессами, освоим всю природу, и в любом месте Земли можно будет с комфортом пообедать.

Мишка ткнул пальцем в сторону живописной приречной террасы:

— Вон, отличное место…

Все непонимающе глянули туда, Мишка пояснил:

— Вон там хорошо бы поставить пивной киоск, а под кедром разместить столики. Как-никак экзотика, он тут один остался на много километров вокруг… Наверное, потому, что кривой и уродливый, как Квазимодо…

— И веселые мужички будут смачно плевать ему на корни окурки, и бросать кости от воблы, а заодно и вытаптывать молодую поросль… Хотя вряд ли даже вобла уцелеет на ограбленной и отравленной Земле… — добавил Павел задумчиво.

Олег обиженно протянул:

— Но я же не это имел в виду!

— А что? Проснись, погляди вокруг… Почти четыре дня шли — кругом пустыня. Покорители и освоители выдрали добрый клок тайги, и ушли драть дальше. Вот тебе и освоение…

— Да я ж тебе говорю, я другое имел в виду…

— Ну, хорошо, говори, что ты подразумеваешь под освоением природы?

— Ну, сейчас трудно сказать… Не хватает знаний…

— Ерунда. Любую проблему можно решить в общем виде, если есть хотя бы минимальные знания.

— Ну, хорошо. Допустим, орошение засушливых земель…

— И ты это называешь природными процессами?! А, по-моему, у этого есть только одно название; поливка огорода, и то, если вода под боком. Кстати, ты не видел, какие солонцы образуются в зонах орошения? Ради интереса, съезди как-нибудь в южные районы нашей области, и полюбуйся.

— Так они же образуются из-за отсутствия научного обеспечения!

— Че-пу-ха. По какой-то трагической закономерности все засушливые земли на планете — это дно древних морей. А это означает, что под тонким слоем почвы, залегают осадочные породы. Из-за чего полностью отсутствует дренаж, при наличии близко залегающих соленых грунтовых вод. Орошать там попросту нельзя. Да и потом, для оросительных систем нужны водохранилища, а это почти всегда гнойники на реках. Ты видел хотя бы одно водохранилище, где вода бы не цвела? Сейчас умами наших правителей завладела идея, перебросить часть воды северных рек в Среднюю Азию. Расторопные ученые в момент все рассчитали и подсчитали барыши. И никто внимания не обращает на мнение других, которые говорят, что северные реки обогревают север России. То есть, льды перестанут отходить от берегов, тундра продвинется на юг, вечная мерзлота, естественно, тоже сдвинется на юг. Половина Сибири превратится в ледяную пустыню. Вот так-то, вместо выгоды — глобальная катастрофа.

Олег повернулся к Батышеву:

— Арнольд Осипович, что, правда?

Тот медленно наклонил голову.

Олег раздраженно ответил:

— Я же говорил, что нам пока не под силу управлять природными процессами.

— А что изменится потом? Иван Ефремов в "Туманности Андромеды" проблему пустынь и тундр решил простым путем: сдвинул земную ось, уменьшил ее наклон. Тут без дополнительных исследований ясно, что в результате такого глобального вмешательства вымрет процентов девяносто животных и растений, а в результате катастрофических ливней и ураганов, погибнет большая часть человечества.

Михаил насмешливо вмешался:

— Ребята, мы, кажется, говорили об управлении природными процессами, а не о климате.

Олег облегченно подхватил:

— Вот, вот, оставим-ка земную ось в покое. Я имел в виду управление природными процессами в целях производства пищи.

— Так, так… А ты знаешь, что попытка управления природными процессами неизбежно сказывается на климате? Ну, хорошо, пусть управление в целях производства пищи. Значит, уничтожаем одни виды животных и растений, малоценных в пищевом смысле, и неограниченно размножаем других, ценных в пищевом смысле? Получаем тот же результат, что и от сдвига земной оси — катастрофу.

— Ну, почему же, уничтожаем… — растерянно протянул Олег.

— А потому! Сельскохозяйственный биоценоз — это всегда биоценоз малокомпонентный. И многокомпонентным быть он не может. Попробуй, потом собери урожай… Так вот, чем больше мы осваиваем территорий для сельхозугодий, тем более уязвимой становится биосфера в целом. Даже без гербицидов-пестицидов к середине двадцать первого века вымрет процентов тридцать-сорок видов животных и растений, об этом уже давно в открытую говорят. А это значит, рухнут все пищевые пирамиды, порвутся экологические цепочки, океаны покроются дрянью из дохлых сине-зеленых водорослей, а там и смерть всего человечества от удушья через несколько десятилетий…

— Весьма мрачная картина… — усмехнулся Михаил.

Павел не заметил его сарказма:

— А какое право мы имеем управлять? Любое управление в конечном итоге сводится к тому, чтобы дать возможность неограниченно развиваться одним видам, и обречь на вымирание другие. Или только мы имеем право жить на Земле? Благодаря тому, что у нас оказалось чуть больше серого вещества, чем у других?..

Олег поднял руку, как бы пресекая попытку перебить себя:

— Стоп. Если я правильно понял, ты считаешь, что надо прекратить эксплуатацию природных ресурсов?

— Правильно понял. Но я не призываю к тому, чтобы прямо сейчас, взять, и всю биосферу объявить заповедником. Надо будет постепенно переходить к промышленному производству пищи.

— А сейчас что, не промышленное производство?

— Ну, где ж промышленное? Распахиваем степи, корчуем леса, рубим леса… Да хотя бы, так называемый, промышленный лов рыбы в морях и океанах. Вспомните, какая была эйфория лет десять пятнадцать назад? Океан, дескать, в десять раз больше может прокормить народу, чем живет его на Земле, а оказалось, что биомасса океанов и морей составляет лишь три десятых процента от всей биомассы Земли. Жизнь кипит только на шельфах, остальной объем — пустыня. Кое-где началось садковое разведение рыбы. Вот это и есть промышленное производство рыбы. А традиционное сельское хозяйство? Производительность труда там можно повышать до какого-то предела. Автоматизация сельскохозяйственных работ сильно затруднена. А ведь только она дает большой прирост производительности труда. И потом, сельское хозяйство слишком сильно зависит от погоды…

— Но со временем мы сможем управлять климатом.

— Мы уже говорили об этом. Управление климатом неизбежно приведет к катастрофе.

— Выходит, так и оставаться зависимым от природы?

— Как всем хочется победить природу… Неужели не понятно? Победа над природой будет означать гибель человечества. Надо прекратить всякое воздействие на биосферу. Но поскольку население Земли растет, и его нужно кормить, а поля имеют предел продуктивности, и предел этот обусловлен конечной величиной солнечной энергии на единицу площади. К тому же мы никогда не сможем зарегулировать все факторы на полях, влияющие на рост растений. Остается единственный путь — увеличивать площадь полей. Что неизбежно приведет к катастрофе.

— Да-а… Перспективы… — протянул Олег. — И что же делать?

— Переходить к производству пищи в биотронах!

— Ха, биотроны… Ну работает в институте селекции биотрон… А знаешь, сколько стоит килограмм сортового зерна, выращенного в нем?

— Знаю. Тонна — будет стоить меньше, а миллион тонн уже дадут прибыль. К тому же эффективность возрастет в сотни, и даже тысячи раз. Ведь ни для кого не секрет, что до стола доходит лишь процентов десять сельхозпродуктов. Остальное вульгарно сгнивает в хранилищах. А при биотронном производстве не нужны будут хранилища, не нужно будет возить из конца в конец по миру то, что выращено. Свежие ананасы и бананы в любое время года на любой широте. К тому же, при интенсивном освещении продуктивность любого растения возрастает в сотни раз.

— Размечтался… — насмешливо протянул Олег. — В мире в настоящий момент два миллиарда человек хлеба до сыта не едят, а ты — ананасы…

— Потому и не едят, что производство пищи застыло на уровне древнего Шумера и Египта.

Олег поднял руки, как бы сдаваясь:

— Арнольд Осипович, ну и студенты у вас! Что дальше только будет… Впрочем, жаль я его на экзаменах пощупать не успею.

— Тебе повезло, — профессор спрятал усмешку в бороду. — А то стал бы щупать, да и сел в лужу. Ты ведь не слишком хорошо знаешь даже то, что в учебниках написано. А что с Павлом будет? То и будет… Закончит Университет, начнет разрабатывать какой-нибудь узкопрактический вопрос, что у нас только и считается настоящей наукой, благополучно забудет все эти свои фантастические идеи, ну и со временем станет хорошим ученым. Хотя, насчет биотронов… Это не так уж и фантастично… Надо бы посчитать… Эх, не силен я в этих делах! Насчет энергии, ка пэ дэ, и прочего…

Павел усмехнулся, и ничего не сказал, снимая с рогулек вертел с рыбой, только спросил Олега:

— Тебе хвост, или голову?

— Давай голову. Люблю голову у рыбы пососать… — осторожно откусив кусочек, проговорил блаженно: — М-м… Вкусно… Хоть и без соли…

Батышев жевал аир, даже не морщась от горечи, разгрызал луковички ятрышника, отрешенно глядя куда-то в даль, за реку, о чем-то сосредоточенно думая. Борода его мерно двигалась вверх-вниз. Павла поразила татуировка на его груди, которую он только что разглядел среди седых волос. Крошечный портрет Сталина, выколотый с изумительным искусством. Татуировка на груди профессора! Это было невероятно, невозможно, по понятиям Павла. Однако спросить он постеснялся. Профессор разрезал рыбину своим ножом, рассек одним точным ударом саранку, пододвинул Михаилу:

— Саранка вместо хлеба. Попробуй…

Михаил пожевал задумчиво, сказал:

— Вкусно…

Обтирая руки о траву, Олег проговорил оптимистично:

— Похоже, голодать не будем…

— Не загадывай, — сумрачно бросил Павел, — в тайге всякое бывает… — и принялся одеваться.

Они спустились вниз по течению до конца переката. На крошечной галечной проплешине под скалой задержались.

Профессор кивнул на отмель:

— Если бы у лодки было чуть-чуть плавучести, ее бы выбросило сюда.

Олег кинул камешек в котел между отвесными скалами, в котором кружилось круговое течение:

— Наверное, вон там, посередине, она и лежит.

Павел предложил:

— Можно нырнуть. Ее только с места стронь — сама пойдет. Тут не глубоко, метра два с половиной… Чуть-чуть до отмели протолкнуть, а там вытянем…

— Против течения не выгребешь. Как ты до середины доберешься?

— Можно вон с того выступа прыгнуть. Если хорошенько оттолкнуться, быструю струю перелетишь.

Глядя на воду, насыщенную игривыми пузырьками воздуха, профессор невозмутимо спросил:

— Как прыгать будешь? Вниз головой?

— Зачем? Можно и солдатиком…

— Нет уж, прыгай вниз головой. А то ноги поломаешь, тащи потом тебя, целый центнер… А так, в случае чего, ямку как-нибудь выкопаем, схороним… Неужели же ты думаешь, что я позволю тебе рисковать из-за кучи размокшего барахла?! Пошли, до вечера надо хотя бы километров двадцать протопать…

Однако такое заявление профессора оказалось чистейшим волюнтаризмом. Идти было адски тяжело, приходилось, чуть ли не каждые двадцать метров перелезать через промоины, из-под ног то и дело срывались пласты иссушенной почвы. По береговой террасе идти было еще сложнее; там стояли стеной дремучие заросли крапивы, и в этих зарослях валялись совершенно невидимые валежины, сучья, короче говоря, останки погибшей тайги. Ногу сломать было запросто.

Часа через три пути, Олег вдруг заорал что-то нечленораздельное, тыча пальцем вниз. Павел даже подумал, не появился ли на реке белый пароход. Жаль, но не появился. Просто, на береговом склоне лежала груда бревен, видимо занесенная туда во время последнего сплава.

Профессор сумрачно посмотрел вниз, проговорил устало:

— Чего орешь?..

— Плот сделаем! Поплывем, как белые люди…

Павел проговорил раздумчиво:

— Если бы была веревка, то запросто… А без веревки, без топора никак не обойтись… Нужно клинья вытесывать.

— Веревка, говоришь?.. — задумчиво пробормотал профессор. — Будет веревка! Там же крапивы полно…

— Точно! — Павел хлопнул себя по лбу. — Четырех бревен вполне хватит.

Павел с треском выдирал из ивняка застрявшие там в половодье бревна, скатывал их к воде. Бревна были высохшие до звона и невесомые, будто из бальсового дерева.

Олег, уворачиваясь от катящихся к воде бревен, кричал:

— Тебе бы не геоботаником быть, а бульдозером! Тоже в какой-то степени — гео…

Профессор с Мишкой резали крапиву, тут же подвяливали ее над костром, чтобы не жглась.

Плот получился весьма хлипким. Еще бы! Без стяжки клиньями никак не удавалось затянуть толстые крапивные жгуты. Но, потопав по нему, профессор сказал оптимистично:

— Все лучше, чем по берегу идти… В крайнем случае, еще разок, другой искупаемся…

Тут же, на берегу, устроились на ночлег. Павел попытался поискать налимов, но уже смеркалось, и в воде ничего невозможно было разглядеть. Правда, на вечерней зорьке Олегу удалось надергать мелких рыбешек на муравьиные личинки. Так что, ужин получился скудным. Усталые, они молча ждали, когда изжарятся рыбешки.

Олег поморщился:

— Опять без соли… Хоть бы ятрышник кипятком обварить, горько, как от полыни…

— Завтра туесок из бересты сошью, можно будет уху варить и ятрышник обваривать, — проговорил Павел, не отрывая завороженного взгляда от костра. — А еще я тут Марьин корень видел. Так что, завтра будет вам рыба по-сибирски… — он вдруг хохотнул: — Представляете, ребята, как нам от ятрышника скоро женщин захочется?..

Олег проворчал:

— Мне уже сейчас хочется…

Михаил весело воскликнул:

— А ведь верно! Ятрышник — первое средство от импотенции…

Все дружно заржали. Даже профессор улыбнулся в бороду.

После ужина Павел позвал:

— Михаил, пошли, что ли, закидушки поставим? Ночью налим должен хорошо брать. Лучше всего он на дождевого червя берет, да где ж его тут взять?.. Я слепней за день набил… Попитка не питка, как говаривал один очень ловкий рыболов… Который рыбку ловил исключительно в мутной воде…

Расставив закидушки, они вернулись к костру. Павел тут же прилег на приготовленную еще засветло подстилку, профессор уже лежал, натянув капюшон штормовки до самого подбородка. Михаил с Олегом, тихонько ругаясь сквозь зубы, побрели в темноту, добывать подстилку.

Профессор вдруг сказал:

— Жизнь кончается… Еще две — три экспедиции… Ты никогда не задумывался, почему это старый хрыч бегает по экспедициям, как молодой?

Павел молча пожал плечами, а профессор, будто видел его движение, продолжал:

— А мог бы, как другие, на старости лет создавать видимость научной деятельности; переписывать старое на новый лад. Да и из строго можно пару докторских диссертаций сделать… Да хотя бы своим именем в науку молодежь протаскивать, путем соавторства… Чувствую, не так жизнь прожил… Что-то еще надо было делать. Что, не знаю… Наверное, то, о чем ты утром говорил… Природу спасать. А я ее только изучал. Изуча-ал… И при этом всю жизнь меня преследует ощущение, что мир не развивается, а наоборот, разрушается. Будто гигантский оползень, медленно ползет куда-то в тартарары… Или, это только у нас в стране? Везде в мире "зеленые" демонстрации устраивают в защиту природы, а у нас — тишь, да гладь, да вот такие пустыни расползаются по земле… Может, в душах людей уже пустыня? Мне страшно становится подумать, если наша карательная машина ослабнет, объявят экономическую свободу, что-нибудь вроде НЭП(а)… Начнется такая стрельба и резня по всей стране… — профессор вдруг стянул с головы капюшон, поглядел на Павла, спросил: — Ты что собираешься после Университета делать? Только не говори, что разрабатывать те идеи, фантастические… Тебе этого никто не позволит. Вернее, разрабатывать-то ты их можешь, но на твои разработки никто внимания не обратит. Это только говорят, что в науке свобода для творчества. Какой-нибудь замшелый доктор наук отломит от своей никому не нужной темы мизерный кусочек, и будешь ты его всю жизнь мусолить. На старости лет защитишь диссертацию. Но и тогда свои идеи ты разрабатывать не сможешь. Существуют темы кафедр, институтов, и прочее… Так что, будь любезен, работай в том направлении, какое тебе укажут.

Батышев замолчал, насупился, глядя на огонь костра.

Павел проговорил:

— Гонтарь мне на этой сессии сказал, что если я и дальше буду так учиться, то он возьмет к себе аспирантом…

— Ну, а ты?..

— Что, я? У него темы широкие, да и теорию эволюции он постоянно применяет. Мне это как-то ближе… Да и ученый он хороший, добросовестный. А больше меня никто не звал…

— А тебя что, обязательно позвать надо? Возомнил о себе много… Не скрою, толк из тебя будет. Но лично я звать тебя не собираюсь. Сам выбирай. А Гонтарь? Добросовестный, говоришь? Ладно, коли зашел разговор… Это не та добросовестность! В позапрошлом году был он со своими в экспедиции. Отстреляли они ровным счетом двести тридцать глухарей и сто шестьдесят глухарок. Заметь, в начале июля. Исследователи… Своими исследованиями урон нанесли, как банда браконьеров. Возьмем самый минимум: сто шестьдесят помножим на шесть птенцов… А ведь по теме было видно, что не нужно столько. К тому же подобные исследования уже проводились всего двадцать четыре года назад, и ученым нашего же Университета. Достаточно было порыться в библиотеке, или меня спросить. Вот потому его и считают добросовестным, что он диссертации рубит с помощью статистики.

— Это как?

— А так. Помню, недавно защищался один хороший парень… Умница, ихтиолог по специальности. Обследовал он множество озер, да вот незадача, из каждого выловил всего по несколько экземпляров рыб. Да и по работе было видно, не нужно больше. А на защите встает Гонтарь и заявляет: результаты недостоверны. Формально, он прав; по законам статистики, чем больше количество исследованных экземпляров, тем достовернее результат. Так и зарубил Гонтарь диссертацию, а перед тем еще парочку. Вот и получается, что он добросовестный за чужой счет… Гонтарь, что… Больше всего опустошений производят работники академических институтов. Каждый сезон отлавливают и уничтожают сотни тысяч животных. Так и Гонтарь, он о-очень добросовестный ученый; там, где надо пять-десять особей, он отлавливает пару сотен. Тем более что ловит то он не сам, а его аспиранты и студенты. Зато лосей он самолично в каждой экспедиции стреляет. Я уж не говорю о тех животных, которых можно стрелять без лицензии. Сработаешься ты с таким человеком? А ведь есть методики прижизненного исследования, но как же Гонтарю время терять!.. Можно ведь и отстать от мировой науки… Но это одна сторона дела, а другая в том, что ты будешь пахать на него, как буйвол, а свою работу будешь делать по ночам, и при этом никакой самостоятельности.

— Работать везде надо…

— Правильно! Но надо ли делать дурную работу? Дурную не только потому, что ее уже кто-то сделал, но и потому, что при этом бессмысленно уничтожаются животные? А цель-то одна: научные степени, звания, должности, и деньги, деньги, повышение окладов, и все за счет бедной матушки природы… И при этом демагогия, что, мол, все делается для нее же, природы… Лицемерие! Финансируются только те исследования, которые обещают экономический эффект, а те, которые предупреждают об уроне природе — не финансируются. Одно слово — оползень… — похоже, профессор основательно зациклился на этом понятии. Он натянул на голову капюшон, сказал спокойнее: — Давай спать. Наломались сегодня…

Пришли аспиранты, повозились, шурша травой. Наконец угомонились. Олег, приткнувшись рядом с Павлом, проговорил лицемерно:

— Хорошо с тобой. Тепло излучаешь, как печка, да и другой аспект есть; пока такую тушу медведь жрать будет, на меня уж и аппетита не останется.

Павел буркнул:

— Нет тут медведей… — и постарался заснуть.

Утром, как ни странно, на закидушки попалось шесть штук налимов. Пока они жарились, Павел сбегал на приречную террасу, накопал Марьина корня. И у них получился роскошный завтрак. Потом они столкнули плот в воду и с комфортом поплыли вниз по течению. Они старались не думать, что ниже по течению их ждал другой перекат, который они благополучно миновали на пути сюда.

В полдень они пристали к берегу. Павел в два счета заколол трех крупных налимов. Потом он пошел драть кору для туеска и наткнулся на целую поляну, заросшую борщевиком. Он позвал товарищей, и после налимов получился великолепный десерт. За полчаса они срезали и съели все цветоносы. Оставили только парочку, на развод.

Потом плыли дальше. Батышев сидел на корме, спустив ноги в воду, и неподвижным взглядом смотрел в никуда. О чем он думал, какие видения проплывали в его мозгу, Павел и представить не мог. Олег лежал ничком на носу плота и смотрел в воду. Михаил забрасывал удочку то с одного края плота, то с другого. От того, что он то и дело переходил с одного края на другой, плот кренился, профессор вздрагивал, но неотвязную думу свою оставить не мог.

Павел сидел посередине плота, на перекладине, и шил из бересты туес. От съеденного борщевика его мучила икота и пахучая, резкая отрыжка.

Мишка положил, наконец, удочку, раздраженно проворчал:

— Похоже, в этой речке окончательно все передохло…

— А что ты ел за обедом? — резонно возразил Павел.

Он закончил туес, поглядел его на солнце, и искательно предложил:

— Арнольд Осипович, а не причалить ли нам к берегу? Ушицы сварим…

— И как ты в этой берестянке собрался уху варить? — ласково спросил Михаил. — Она же пыхнет, как порох…

— У тебя, похоже, по физике двойка была?.. — подал голос Олег.

— Пока не будем причаливать… — раздумчиво проговорил профессор. — Надо бы дотянуть сегодня до переката…

До переката они дотянули, но причалить к берегу вовремя не сумели. Их затянуло в быструю струю. Шесты оказались коротковаты, да и жидковаты. Лень было потолще ножами вырезать…

Стоя на коленях на краю плота, и стараясь шестом достать дно, Михаил с притворным испугом крикнул, обернувшись к Олегу:

— Только, ради Бога, Олеженька, когда нас разобьет, не вздумай опять куда-нибудь заплыть!..

Он как в воду глядел. Они отчаянно выгребали шестами, стараясь удержаться на стрежне, но неуклюжее сооружение не слушалось. Плот соскользнул с водяного горба и слегка зацепился за камень. Бревна мгновенно разнесло по всему перекату.

Перекат этот не был опасен. Если бы плот у них был покрепче, они бы его миновали благополучно. Им удалось увернуться от всех камней. Оказавшись в спокойной воде плеса, они не спеша поплыли к берегу. Только сейчас Павел заметил, что профессор еле-еле держится на воде. Но, тем не менее, он ругался черными словами, судорожно загребая руками воду. Подобного изощренного мата Павлу еще не доводилось слышать. Тем более невероятно было слышать это из уст профессора ботаники.

Когда подплыли к берегу, на ноги профессор встать не смог. Он дополз до уреза воды, и только тогда Павел решился ему помочь. До сих пор его удерживала робость перед профессором, та особая почтительность, которую тот внушил ему с самого начала. И эта беспомощность, вдруг свалившая такого сильного и независимого старика, разом приблизила его к Павлу, сделала понятным и своим. Он подхватил на руки тяжеленного профессора и вынес его на берег.

Цепляясь за его шею жесткой, мокрой рукой, профессор проговорил:

— Что это ты меня, как девушку нянчишь?

Павла почти не смутил столь резкий переход от бесноватой ярости к насмешливости. Он весело проговорил:

— Ну не волоком же вас тащить! Что это с вами? — Павел осторожно усадил его на валун.

Поморщившись от боли, профессор сказал смущенно:

— Да вот, когда бревна подо мной разъехались, об камень коленкой треснулся… — и, обернувшись к стаскивающему с себя одежду Михаилу, рявкнул свирепо: — Накаркал! Шутник…

Мишка застыл с мокрыми брюками в руках, смущенно потупился.

Они уныло сидели у костра, вокруг сушилась одежда. Профессор полулежал на подстилке из веток тальника и смотрел на огонь. Нога его была толсто обмотана листьями лопуха, найденного Павлом на дне лощины неподалеку от берега.

Олег вздохнул:

— Поели ушицы… Утонула твоя берестяная кастрюлька…

— У тебя, наверное, двойка была по физике? — ядовито осведомился Михаил. — Ты что, не знаешь, береста не тонет…

Павел насмешливо проговорил:

— А я вот был как-то на Байкале, в районе станции Слюдянка, маленько назад по старой дороге, там село есть, Култук называется. Так вот, там лесом грузят вагоны, а лес пригоняют плотами с севера. Вода прозра-ачная… Дно метров на триста видно, и все оно устелено утонувшей сосновой корой…

— От твоего интеллекат аж страшно становится… — проворчал Михаил.

Потрогав больную ногу, и досадливо покривившись, профессор проговорил:

— Если уж не повезет, так не повезет… Такая же невезуха преследовала меня на Адыче…

— Вы там в экспедиции были? — без интереса осведомился Павел.

Профессор долго молчал, глядя на огонь, наконец, вымолвил:

— Нет, я там не в экспедиции был… — больше он ничего не сказал, но от его тона всем стало как-то нехорошо.

В это время вдали, из-за скалы, показался идущий по берегу человек. Он как-то странно валился вперед на ходу, будто шел против сильного ветра. Но тут же загадка разрешилась; из-за скалы появилась байдарка. Человек тащил ее бечевой. За ним показался еще один, потом еще. Вскоре к потерпевшим кораблекрушение подходил целый караван байдарок.

— Туристы! — радостно выдохнул Олег.

— Ну и что? — хмуро проворчал профессор. — Люди отдыхать пришли, а ты будешь нагружать их нашими проблемами?..

Вытащив байдарки на берег, туристы обступили костер, с любопытством разглядывая потерпевших кораблекрушене. Биологи молча разглядывали туристов.

Наконец, почувствовав, что пауза неоправданно затягивается, профессор представился:

— Профессор Батышев, Арнольд Осипович, а это мои аспиранты, — и он неопределенным жестом обвел пространство вокруг костра.

Высокий, загорелый парень, в выцветшей до бела штормовке, надетой на голое тело, саркастически ухмыльнулся:

— Профессор, значит, с аспирантами… А нам показалось — доцент…

Павел мгновенно понял намек на знаменитую комедию. Действительно, звание "профессор", в устах могучего, татуированного, бородатого субъекта звучало, по меньшей мере, странно. Павел представил со стороны их живописную четверку, и чуть не расхохотался. Представил свою физиономию, с жутким шрамом, тянущимся от брови до темени, и не скрытом волосами, так как перед самой экспедицией подстригся под машинку, поглядел на физиономии аспирантов, поросшие недельной щетиной, окинул взглядом остатки их трапезы, состоящей из печеных в золе корневищ лопуха и неизменных налимов, и подивился выдержке туристов, не кинувшихся до сих пор их вязать.

Не обидевшись на издевательский тон, профессор потянулся к полиэтиленовому мешочку с документами. Парень напрягся, положил руку на чехол туристского топорика, висевшего у него на поясе. Дело в том, что на мешочке с документами лежал страшный профессорский нож. Тут уж Павел не выдержал; откинулся на береговой галечник и раскатисто захохотал. Вместо того чтобы убрать руку с чехла, парень вытащил топор, видимо, не сообразив, что к чему. Профессор замер с документами в руке, оторопело глядя на топор. Тут не выдержали аспиранты, и тоже покатились со смеху. Наконец, сообразив, что в руке татуированного субъекта не грозный нож, а книжечка паспорта, парень неловко сунул топор под мышку, взял ее, быстро проглядел, и смущенно пробормотал:

— Извините… Знаете, ваш вид… В общем, черт знает что!.. — он в отчаянии махнул рукой и принялся торопливо засовывать топор в чехол. Наконец, справившись с застежкой, сел на камень.

Профессор цыкнул на своих, все еще хохочущих, сотрудников:

— Да тихо вы, юмористы! — и, обращаясь к парню, проговорил: — Мы, так сказать, потерпели кораблекрушение. Вчера наша лодка затонула, теперь идем домой…

Парень глянул на перекат, глухо шумевший в вечерней тишине, проговорил с насмешливым превосходством:

— Как вы умудрилась на таком перекате лодку утопить?

— Да нет, на этом перекате мы всего лишь плот потеряли, а лодка разбилась на перекате, который выше… Кстати, вы не представились… — профессор выжидательно посмотрел на парня.

— Василий, — поспешно проговорил парень, — начальник и организатор сей экспедиции. — Помедлив, крикнул своим: — Привал! Завтра идем обратно.

Туристы разом поскучнели.

— Чего это вы, напугались переката? — усмехнулся Павел. — Так ведь байдарки можно по берегу обнести…

Василий смерил его высокомерным взглядом, и назидательным тоном, как маленькому, сказал:

— Мы, вообще-то, через перевал собирались; экстремальный туризм, так сказать, маршрут высшей категории сложности. Но раз такое дело, придется вернуться…

— А мы что, вас об этом просим? — усмехнулся Батышев. — Мы что, при виде вас, носились по берегу и орали, как оглашенные; мол, спасите, помогите?..

— Но мы же не можем бросить вас на произвол судьбы…

Павел подумал, что, видимо, Василий прав. После второго крушения экспедиция попала, прямо-таки, в бедственное положение. Олег и профессор оказались разутыми. Батышев, видимо посчитав, что больше ничего не может случиться, весь день сидел на плоту разувшись, и не запрещал никому ни разуваться, ни раздеваться. Хорошо хоть к вечеру все надели свои штормовки, а то так бы и остались голышом среди тайги.

В разговор встрял Олег:

— А вы и не бросайте. Дайте нам продуктов немного, топор, лодку. Деньги у нас есть. Да лодку мы и вернуть можем. Вы же, когда обратно поедете, нашего города не минуете. Но, все равно, мы отдадим ее полную стоимость.

Мишка пихнул Олега ногой:

— Ты что, не видишь? У них нет лишней лодки. Да и нехорошо просить помощи, если в ней не нуждаешься. Ребята, наверное, несколько лет готовились, отпуска зарабатывали. Тут ведь месяца два нужно, чтобы пройти перевал, и спуститься по реке по ту сторону водораздела…

Василий смущенно забормотал:

— Ну что вы, ребята… Какие деньги?..

— Вот что, — проговорил Батышев, — нам ничего не нужно, только помогите плот смастерить. А то у нас топора нет.

— Как же так? Хоть продуктов возьмите!

— Нет, вы не в подмосковном лесу. Тут тайга, вам нужно каждый сухарь беречь. Разве что соли отсыпьте, а то рыба без соли плоховато идет…

— Как же можно…

Профессор раздраженно уставился на него:

— Ты лучше о своих делах думай! Знаешь, в какой район тащишь свою компанию?..

Эту ночь биологи провели с комфортом, спали в палатках, к тому же в спальных мешках, так что выспались на славу. Утром, общими силами, плот изготовили за час.

Батышев лежал посередине плота на куче тальниковых веток и травы. Опираясь на локоть, он смотрел и смотрел назад, пока туристов не скрыл поворот реки, тогда он тихо сказал:

— Хорошие ребята, но сугубо городские, и лучше бы не шлялись в такой глуши… В этих местах, по меньшей мере, три экспедиции бесследно исчезли…

А вскоре на чистой песчаной отмели Павел заметил четыре темных предмета. Сказал, указывая на них пальцем:

— Арнольд Осипович, мне сердце вещует, что там лежат ваши ботинки…

Когда причалили, и точно, обнаружили целехонькими ботинки и профессора, и Олега.

А на следующий день, вглядываясь из-под ладони в голубые горы, профессор вдруг сказал:

— А на черта нам плыть еще целую неделю? Если подняться во-он по тому распадку, перевалить невеликий перевал, то километров через двадцать будет большое село, из которого каждый день АН-2 летает в областной центр. Так что, уже послезавтра можем дома быть…

Павел спросил:

— А как же ваша нога?..

— Это ж не перелом, и даже не вывих… Два дня в лопухах полежала, и теперь терпимо, могу идти… Ну как, ребята?..

Михаил пожал плечами:

— А что? Рискнуть стоит… Что-то мне надоел этот экстремальный туризм. Только, рыбешкой надо запастись…

На другой день, спускаясь с невысокого перевала по долине невеликого ручья, они и натолкнулись на пасеку, где гостеприимный пасечник сутки потчевал их медом и медовухой, а потом подарил Павлу великолепный нож, изготовленный из самурайского меча.

…Сидя в своем самодельном шезлонге, и глядя в темнеющее небо, Павел думал, что и тогда, лежа в сельской больничке, он долго не мог вспомнить, какое отношение имеет к его положению Гонтарь. Вот, может, тогда он что-то и упустил, не сумел вспомнить? Пока врач ему не сказал, что возле больничной кухни крутится симпатичная лайка, Павел и не помнил, что это Вагай, и лишь потом вспомнил, что Вагай каким-то образом связан с Гонтарем.

По дорожке шла Ольга, подойдя, спросила:

— Ну, что, пьяница?..

— Я не пьяница. Просто, с друзьями отдохнули маленько на берегу. А в воскресенье, или в субботу с Денисом поедем… — и тут же осекся. Если его проследят, то с Ольгой и Денисом сцапают голыми руками.

До постели он уже еле-еле добрался, и только рухнул на перину, тут же провалился в глубокий, без сновидений, сон.

Наутро его разбудил нетерпеливый звонок в дверь. Не удосужившись натянуть штаны, кинулся открывать. Анна Сергеевна свято чтила приказ Павла: запирать дверь, даже если пошла до туалета. За дверью стояли двое парней с чемоданчиками. Один сказал:

— Лоскутовы здесь живут?

— Здесь… — Павел выжидательно смотрел на парней.

— Телефон проводить…

— Ага! Наконец-то…

Парни с любопытством разглядывали Павла, убогую обстановку квартиры. Но, видимо, работа приучила особо не любопытствовать. Один невозмутимо раскрыл чемоданчик, а второй вышел на улицу. Павел показал место в прихожей, куда подводить кабель. На улице затарахтел трактор. Мастер, ловко сверля дрелью дыру в полу, сказал:

— Вам повезло, тут колодец совсем близко и коробка в нем имеется, так что совсем не дорого вам обошелся телефон. Мы вам тут поставим распределительную коробочку, может из соседей кто захочет телефончик поставить. Вот и компенсируют вам часть затрат на прокладку кабеля…

Павел спросил:

— А нельзя ли сделать так, чтобы не видно было ввод?

— Почему ж нельзя? Можно… Только уж вам самому придется стену пробивать…

Павел весело воскликнул:

— Да запросто! — и помчался в сарай. Там у запасливого тестя имелся длинный, метра полтора, шлямбур.

Со шлямбуром и кувалдой Павел вышел на улицу. Узенькая канавка для кабеля была уже прокопана, трактор тарахтел где-то посредине улицы. Оказалось, до колодца вовсе и не сто метров, а не более двадцати. Павел приставил шлямбур к кирпичному фундаменту и принялся размеренно бить кувалдой. Поначалу одной рукой было трудновато работать, но вскоре шлямбур влез сантиметров на десять, и Павел принялся лупить от души, с плеча. Минут через десять шлямбур провалился.

Подошел второй мастер с бухтой толстого кабеля на плече, проговорил:

— Здорово у тебя получается, хозяин… Где пашешь-то?

— Да в писателях… — невозмутимо обронил Павел. — Книжки пишу…

Парень изумленно вытаращил глаза, прошептал потрясенно:

— Ни хрена себе… — и окинул взглядом мощные плечи Павла. Но быстро пришел в себя, сказал: — Лезьте в подполье, вытяните метра полтора кабеля…

Павел пошел в дом, залез в подполье, вытянул кабеля, как ему и было сказано. Вскоре туда залез и мастер. Работали они споро, хватко. Через отдушину было слышно тарахтение трактора. Вскоре тарахтение затихло вдали. Павел вылез из подпола, поглядел в окно, траншея была уже засыпана землей. Из подпола вылез мастер, ушел на улицу. Павел принес в прихожую телефон, потоптался, прикидывая, куда бы его пристроить. Самым удобным, оказалось, поставить на книжную полку. Он снял несколько книг, поставил телефон, полюбовался. Ну вот, теперь и ему можно будет форсить. Позвонит ему какой-нибудь из старых знакомых, а заранее проинструктированная Ольга и скажет, этаким светским тоном:

— А Павел Яковлевич подойти не может, он работает…

Павел уже несколько раз натыкался на подобное хамство, когда звонил некоторым своим новым знакомым из писательской тусовки, да и некоторые прежние знакомые из научной интеллигенции были с неменьшим гонором.

Пришли оба мастера, Павел спросил:

— Как, уже?!.

— А что тут сложного? — пожал плечами один. — Я ж говорил, там и коробка имеется… Телефон есть?

— А как же!.. Жена заранее купила.

— Включайте.

Павел воткнул в розетку штепсель, послушал длинные гудки. Мастер взял у него трубку, куда-то позвонил, перекинулся с кем-то загадочными словами, написал на бумажке номер, положил рядом с телефоном. Они коротко попрощались и вышли. Павел в раздумии постоял над телефоном, наконец, набрал номер Димыча, в трубке после первого же гудка послышалось мужественное и жутко официальное:

— Майор Астахов у телефона.

— Димыч, а мне телефон поставили… — вкрадчиво проговорил Павел.

— Поздравляю. Что случилось?

— Да пока ничего не случилось… Наверное, потому, что я еще из дому не выходил? Давай, пиши номер…

— Диктуй.

Павел продиктовал, после чего спросил:

— Ну как, после вчерашнего?

— А никак, даже похмелья нет. Обидно, столько добра пропало. Надо же, в былые времена от такого количества отлично плавали, а тут — ни в одном глазу…

— Ну, надо повторить… Только, на сей раз жен возьмем…

Димыч долго молчал, наконец, медленно выговорил:

— А что, это идея… Давай, в это же воскресенье. Только, я без детей буду. Они у меня уже большие, я ведь рано женился… А Генка в разводе. Итого получается шестеро… Даже пять с половиной. В "жигуленок" влезем. Решено, едем. Я мясо замачиваю, а на тебе водка с вином.

— Заметано. Ну, пока, Димыч…

Положив трубку, Павел поглядел на часы. За всеми хлопотами, он забыл позавтракать, а вскоре надо бы и в школе показаться, чтоб завхоз искренне считала, что он каждый день на работу ходит.

Придя в школу, он побродил по пустынным, гулким коридорам, в которых кое-где маячили унылые пятнистые фигуры штукатуров-маляров, поговорил с завхозом о делах, о том, сколько надо закупить на новый учебный год гипохлорида кальция, да гипосульфита натрия, что на будущий год явно придется менять "калачи" на бойлере, что сдачу теплового узла инспектору ПТСК он наметил на последнюю неделю июня, так как профилактический ремонт запорной арматуры теплового узла за такой короткий срок провести ну никак невозможно, дай бог к июлю управиться. А то, может, придется и половинку июля захватить, черт ее знает, что там делается в этих вентилях и задвижках?.. Завхоз с умным видом кивала головой, даже что-то записывала в своем ежедневнике.

С сознанием исполненного долга, Павел прошел в бассейн, сел за стол, достал тетрадку, перечитал последние страницы, чтобы после перерыва врубиться в работу. На свежий взгляд, романчик должен получиться вполне на уровне… Ну, если и не шедевров, то вполне на добротном среднемировом уровне. Он углубился в работу, злорадно размышляя между делом, как паршивенько приходится топтуну на солнцепеке. Дело в том, что ряд тополей тянулся вдоль дорожки, ведущей к бассейну, и тень отбрасывал на сам бассейн, и переход, ведущий из школьного спортзала. Сразу от тополиного ряда начинался обширный школьный стадион, за стадионом простиралась просторная площадка для игр, и уж потом, за высоким железным забором, начинался довольно просторный двор жилого дома. Там имелся и тенечек, и скамеечки, но отсюда их было едва видно. А из двери бассейна можно было юркнуть за угол, и исчезнуть в кустах, на любом из пяти направлений. Так что топтун исправно торчал посреди стадиона, с тупым упрямством изображая, что он просто так гуляет. Воздухом свежим, знаете ли, дышит.

Павел вработался не на шутку, даже забыл о времени, хоть и намеревался съездить на пляж. Вдруг яркий солнечный квадрат двери на мгновение перекрыла тень, послышались медленные шаги. Павел схватил приготовленный заранее наган, навел его под столом на угол шкафа. Шкаф он давно уже поставил так, чтобы тот заслонял стол от двери. А на передние ножки стола еще зимой Павел укрепил кусок картона, потому как от двери несло холодом. Вот такой парадокс; до пояса жарко, а ниже пояса мерзнет. До шкафа было метра два. На таком расстоянии, даже Павел промахнуться не мог, хоть и выпустил по мишеням всего двадцать один патрон. Оп-па!! Сюрприз, так сюрпри-из!.. Из-за шкафа, будто сомнамбула, невесомо выплыла Люська.

Павел потрясенно прошептал, чуть не нажав на спуск от неожиданности:

— Как ты меня нашла?..

— А зашла в тот бассейн, и у механика спросила…

— Так ведь он не знает, что я в этой школе работаю. Он думает, я в другой…

— Да? А я спросила на остановке, где тут школа с бассейном, мне и объяснили…

Павел разглядывал ее, и никак не мог согнать с лица глупую ухмылку. Люська была ужасно благостная, опрятная, в ярком цветастом платьице, еле державшемся на узеньких тесемочках на ее округлых покатых плечах. Закурив, она тихо, с трагической серьезностью, сказала:

— Не могу я без тебя, Паша…

— А как же твой муж? Гера Светляков?

Она мотнула головой с брезгливой гримасой:

— Да ну его! С ним, как с мешком картошки… Вроде и с голоду не помрешь, но пресно, скучно…

— Ба-а… Помню, помню, как ты соловьем разливалась, что будешь вернейшей на свете женой…

— А я что, не верная? Я хоть раз тебя обманула? Хоть раз я в тайне от тебя трахалась? Я тебе сразу говорила, что разлюбила, и что ухожу к другому…

Павел разинул рот и уставился на нее. Он точно знал, что она нормальная. Или — почти… В дурдоме она лежала всего один раз, и то в отделении сумеречных состояний. Эт-то было что-то… Немного придя в себя, он захохотал. Да так, как никогда в жизни не хохотал. Его сгибало на стуле, мышцы живота сводило судорогой, а он никак не мог остановиться. Еле-еле сквозь смех выдавил:

— Го-оссподи-и… Кому скажешь, что ты в течение нескольких лет, каждые две недели разлюбливала меня насовсем и окончательно, и уходила к другому, так ведь сочтут сумасшедшим…

Она равнодушно пожала одним плечом; мол, дело житейское… Павел спросил серьезно:

— Ну и как, тебя хорошо оттрахал Кок?

Она пожала обоими плечами:

— Ничего и не было… Стала бы я со стариком трахаться…

Но глаза явно вильнули в сторону.

— Старик-то он старик, но доктор наук, профессор, членкор, член Союза писателей…

— Паша! Ну, я ж к тебе пришла!

— Пардон! А нафига мне головная боль? Мне сейчас хорошо, отлично работается, мои книги издаются, деньжата водятся. А свяжешься с тобой, и опять все пойдет наперекосяк.

— Паша, ну прости меня! Дура я была. Так хорошо, как с тобой, мне ни с кем не было…

Это было вообще нечто, сравнимое со вспышкой сверхновой звезды: Люська просила прощения. Она вдруг вскочила со стула, подбежала к двери, захлопнула ее и заложила на цепочку, которую Павел приделал еще прошлой осенью. Люська медленно вернулась к столу, по пути медленно-медленно, с блядской улыбочкой задирая подол платья. Может быть, Павел и не выдержал бы этого испытания, тем более что помимо воли ощутил и у себя некое шевеление плоти, но не далее как вчера его по полной программе, и даже двум, ублажила элегантная, симпатичная, безотказная, спокойная Оксана, а уж темпераментная, не хуже Люськи. Павел равнодушно цыкнул зубом, проговорил:

— Не буду я тебя трахать. Вот пососать можешь…

Он пошутил, но Люська незамедлительно пала на колени, расстегнула джинсы, нашарила его самый чувствительный орган, напрягшийся, несмотря на все усилия Павла хранить хладнокровие. Люська принялась сосать, напористо, сильно. Глядя на ее затылок, Павел растроганно думал: ну что с ней поделаешь?.. Однако марку он выдержал до конца, не вскочил и не посадил ее на стол, а так и сидел, прислушиваясь к своим ощущениям. Он думал, что Люська будет плеваться, но она высосала все до капли, после чего встала с колен, села на стул, вытягивая сигарету из пачки, задумчиво сказала:

— Все имеет свой вкус… Поразительные ощущения… — закурив, она задумчиво наблюдала, как Павел застегивает джинсы, и тут заметила наган в столе, кивнула на него: — А это что, настоящий?..

Павел проговорил безмятежно:

— Ага…

Она протянула руку, взяла игрушку, повертела в руках и вдруг прицелилась в Павла. Рефлексы сработали молниеносно; левой рукой Павел отбил наган с линии выстрела, мгновенно перехватил, блокируя ладонью курок, после чего ловко выкрутил наган из ее пальцев.

Она обиженно протянула:

— Ты чего перетрусил? Там же надо сначала затвор оттянуть и с предохранителя снять… Я не раз в кино видела…

— Ты, конечно, спец по оружию, но у нагана ничего оттягивать не надо, и никакого предохранителя ему присобачить не догадались. Люся, я всегда знал, что ты опасная женщина. Иметь с тобой дела, опасно для жизни.

Она вдруг зло сказала:

— Ты запал на эту облезлую кошку!

— На какую еще облезлую кошку?! — почти искренне изумился он.

— Да на эту п…ду на цыпочках, Ершову!

— Ваши заявления, мадам, абсолютно не соответствуют действительности. Милена Ершова очень элегантная, очень общительная, очень умная, очень симпатичная девушка, и очень талантливая писательница…

— Ха-ха-ха! Девушка… Она замужем с семнадцати лет, а посмотреть на ее рожу, так сразу видно, налево от мужа бегает. Когда ты с ней ворковал на берегу, она явно прикидывала, а каков ты в постели? Ты ее уже трахнул, или еще нет? Вы же вместе ушли…

— Вот уж чего-чего, а трахать я ее не буду. Надо же иметь хотя бы одного друга, с которым можно поговорить о фантастике и приключенческом жанре, а то все наши эстеты на меня только смертную скуку нагоняют, — серьезно сказал Павел. — А откуда ты про нее столько знаешь?

— Да она за зиму во все тусовки умудрилась влезть, — бросила Люська.

Она долго молчала, медленно затягиваясь и рассматривая Павла с непонятным выражением на лице. Вдруг спросила:

— А чего ты с наганом ходишь? Так напугался в позапрошлом году? Тебя, вроде, кто-то убить грозился…

— Ага, грозился…

— Кобылин, что ли?

Павел опять захохотал. Просмеявшись, сказал:

— Твой Кобылин — сопляк. Мне его потом, дурака, жалко стало. Ты ж его подставила, как мелкая сучка, а потом еще и на меня заявление накатала…

— Ну, я ж потом забрала…

— И слава Богу… А дела тогда серьезные были. Я между двумя бандами затесался, совершенно случайно. Они подумали, будто я что-то видел, и решили меня убрать. А я ничего не видел! Абсолютно! Но им же не докажешь. Вот и пришлось защищаться. Хорошо хоть одну банду чечены перебили, а во второй мне пришлось главаря убирать, иначе бы они не успокоились.

— Как, убирать?! — она вытаращила глазищи, они даже косить перестали.

— Физически. Зубилом по голове.

— Ка-ак?! Уби-ил?

— Ага… — безмятежно обронил он.

— А сейчас чего с наганом ходишь?

— Так ведь опять влип. Хочешь посмотреть на топтуна?

— Хочу.

— Ты, когда сюда шла, видела парня на стадионе? Это и есть топтун. Следит, козел, от самого дома…

Он подошел к двери, поманил Люську. Она подошла, выглянула из двери. Парень так и гулял посреди стадиона.

— Видала? Уже третий час на солнцепеке гуляет.

— А чего он в тень не отойдет?

— А нету тени поблизости, вот и страдает.

— Паша, ты врешь!

— Вот еще… — у Павла вдруг забрезжила шальная мыслишка. — Погоди-ка…

Перемахнув через парапет, он направился прямиком к парню. Тот, естественно, сделал вид, будто его это не касается. Подойдя, Павел смерил его взглядом, спросил:

— Когда смена-то? А то ведь запаришься. Чего ты тут торчишь, на солнце? Шел бы в тенек. Я ж тебя все равно шутя с хвоста стряхну.

Парень смерил его презрительным взглядом, проворчал, лениво цедя слова сквозь зубы:

— Ты что, мужик, с хера сорвался?..

Павел резко врезал ему раскрытой ладонью по губам, прохрипел, ощерившись:

— Здесь нет мужиков! Петух топтаный…

Парень моментально обиделся и полез в драку. Павел блокировал довольно умелый крюк с левой в челюсть, тут же захватил руку и провел виртуозный бросок через спину. Парень так припечатался спиной к земле, что у него из легких мгновенно вылетел весь воздух. Он лежал, пытаясь вздохнуть, и не мог. Павел без затей подхватил его под мышку и бегом потащил к бассейну. Заскочил в дверь, запер ее изнутри на ключ, споро примотал пленника к трубам теплового узла, распяв его на манер Иисуса. Отступил на шаг, полюбовался. Парень, наконец, отдышался и тут же заорал:

— Ну, мужик, ты покойник!

— Тебе ясно было сказано, тут нет мужиков, петух драный… — назидательно выговорил Павел и обеими ладонями врезал ему по ушам.

Кто знает, это очень сильная воспитательная мера, и парень решил придержать язык.

Павел сказал:

— Я буду задавать вопросы, а ты, естественно, на них будешь отвечать, а если не будешь отвечать, то тебе будет очень и очень больно.

— Послушай, я гулял, никому не мешал, откуда ты сорвался? Я тебя впервые вижу…

— А мне твоя рожа примелькалась уже. Вас трое таких красавцев, и вы по переменке уже четвертый день за мной ходите.

— Ты псих, у тебя мания преследования, тебе лечиться надо…

— Короче, меня интересует только одно: кто на меня наезжает и за что? Ты пока думай, отвечать или не отвечать, а я кое-какие приготовления сделаю…

Павел достал из шкафа трансформатор для аварийного освещения, который у него все руки не доходили установить и подключить. У него было одно достоинство; ток можно было менять почти от нуля до тридцати шести вольт. Ну, тридцать шесть, это, конечно, перебор, при определенных условиях они и слона могут завалить. Подключив к выходу два провода с "крокодильчиками", Павел включил трансформатор в сеть. После чего подошел к пленнику и спустил с него джинсы вместе с трусами, обернулся к Люське:

— Гляди, какой у него аккуратненький, меньше моего. Пососать не хочешь?

— Да ну… — Люська вовсе не обиделась. — Мне нравится, чтобы было побольше и там, и там… — она недвусмысленно показала пальцами, где именно.

Глазенки у нее уже горели в предвкушении захватывающего зрелища.

Парень хрипло выдавил:

— Я ведь орать буду… А ментам, как два пальца, докажу, что ты маньяк. И сидеть тогда тебе…

— Да ори на здоровье! — отмахнулся Павел. — В школе не слышно будет, а по стадиону народ не ходит. Ты тут два часа торчал, много народу прошло? То-то же… А ментам ты ничего не докажешь. У меня же свидетельница есть. Мы будем в два голоса твердить, что сидели тут, и беседовали о поэзии… Кстати, эта девушка поэтесса. А тебя вообще впервые видим. Да, а почему ты решил, что уйдешь отсюда живым? — Павел вытащил из шкафа длинную отвертку, подбросил, поймал за рукоятку. — Воткну в ухо, там и оставлю. Потом позвоню своим корешам, они приедут на тачке, отвезем тебя на берег, сунем кирпич за пазуху, и отправим в долгое плаванье… Чего не спрашиваешь, почему один кирпич, а не два?

Парень машинально спросил:

— Почему?

— А потому, дружище, что у человека плавучесть — четыре килограмма, а кирпич весит четыре килограмма. Четыре минус четыре — получается ноль. Вот и поплывешь ты с нулевой плавучестью к Северному Ледовитому океану. И на дно не ляжешь, и на поверхность не всплывешь. Усек, милый? Так что, колись.

— На пушку берешь… Не станешь ты меня убивать. Потому как кореша твои — менты.

— Уже знаете… — тихо пробормотал Павел.

— Тоже мне, кроссворд… — парень презрительно покривился.

— Ну что ж, тогда приступим… Надеюсь, ты понимаешь, что легенды о героических подпольщиках, не выдавших на допросах товарищей, не более чем легенды? Когда гестаповец в приоткрытый ящик стола засовывал яйца клиента, а потом прижимал его сапогом, самый стойкий подпольщик тут же выдавал всех. В герои выбивался только тот, у кого уже не было яиц…

Люська придвинулась поближе, жарко задышала в ухо:

— Что, плоскогубцами будешь защемлять? Дай мне разок…

— Да ты что?! Я, разве, гестаповец? Мы будем действовать интеллигентно. Но от этого клиенту будет только больнее. А главное, следов не останется.

Павел аккуратненько вставил один "крокодильчик" в задний проход клиента, а вторым защемил крайнюю плоть. До парня, наконец, дошло, и он истошно заорал:

— Ты покойник! Тебя так же уделают, только еще хуже… А тебе, сучка, в п…ду вообще электрододержатель от сварки вставят!

— Ну, зачем же так с Люсенькой обращаться? — укоризненно сказал Павел. — В наших играх она не замешана, чисто случайно здесь оказалась, и убивать ее вовсе не за что. Ее можно трахнуть… Кстати, трахается она классно! А уж минет делает… Закачаешься! Ну ладно, не надумал все рассказать?

Парень смотрел зло и непримиримо. А Павлу уже было невыносимо любопытно, прав был дядя Гоша, или нет? Ведь это он рассказал, что против подобных методов допроса ни один, даже самый железный подпольщик, не выстоял. Павел медленно повернул потенциометр, и почти сразу парень заорал, тонко, пронзительно, истошно. Доведя крик до самой высокой ноты, Павел убрал ток. Лицо пленника было мокрехонько, колени крупно дрожали.

— Я расскажу, расскажу… — забормотал парень. — Нас наняли в темную. Заплатили хороший аванс. Я в охранно-сыскном агентстве работаю, в частном, естественно. Поставили задачу, выявить все связи клиента, все места, где бывает. И все. Замотивировали тем, что, мол, на клиента запала жена босса.

— Вот те раз… — растерянно протянул Павел. — Нафига мне старая кляча, когда только что мне Люсенька такой минет сделала, какого ты в жизни не узнаешь…

— Ты что, дядя, дурак? У всех боссов, каких я знаю, молодые и красивые жены, а старым они жирные алименты платят…

— Ну, и кто босс?

— Да откуда ж я знаю!

Павел потянулся к потенциометру, а парень с неподдельным ужасом взвыл:

— Не на-адо!..

— Ладно, не буду… Но ты тогда мне скажи, почему вы, козлы этакие, меня утопить пытались?

— Ково-о?! — парень неподдельно изумился. — Не было приказа тебя топить…

Павел резко вывернул потенциометр до уже испробованного тока. Послушав вопль секунды три, вывел на ноль. По лицу парня уже текли слезы.

— Не надо больше… — прохлюпал он рассолодевшимися губами. — Я правду говорю… Ты на себе испытай, садист долбанный… Когда тебя утопить пытались?

— Во вторник…

— Ну вот, а следить за тобой мы начали только в среду.

— Да-а?! — изумился Павел. — Все чудесатее и чудесатее… — пробормотал он задумчиво. — В каком агентстве пашешь?

— "Беркут"…

— Да-а… Фантазия у вас… В каждом российском городе по "Беркуту" и по "Соколу" наверняка отыщется… Ладно, телефон шефа, и домашний тоже… Только не ври, что не знаешь, а то опять наэлектризую. К тому же, я прямо сейчас схожу в школу и проверю. Да, и фамилию-имя-отчество шефа не забудь.

Взяв со стола тетрадь, Павел приготовился записывать. Парень диктовал старательно, повторил два раза, электризоваться ему явно больше не хотелось.

Заперев дверь на ключ, Павел пошел в школу. Вахтерша скучала у стола, видимо вязания закончились, а на новые книги денег не было. Взяв трубку, Павел набрал номер. Трубку взяли сразу же, после первого гудка, довольно приятный мужской голос произнес:

— Я вас слушаю.

— Вениамин Аркадич? — светским тоном осведомился Павел.

— Да-да, я вас слушаю… — уже нетерпеливо поторопил голос.

Павел выдал то, что ему первым пришло на ум:

— Это вас беспокоит Андрей Андреич, из департамента недвижимости. Вы не могли бы подослать своего бухгалтера? Тут возникли кое-какие неясности с договором…

— Да-да, разумеется… Когда?

— Можете не торопиться, до понедельника, я думаю, дотерпит. В двадцать первую комнату…

— Хорошо…

— Тогда до свидания…

Павел положил трубку. Ловко проверил клиента. Проверять, откуда звонили, вряд ли он станет, дело-то рутинное, такие вопросики каждый день возникают. Вернувшись в бассейн, Павел оглядел Люську. Она курила, задумчиво созерцая, пострадавшие от гестаповских методов прелести пленника. Какие мысли бродили в ее голове, одному черту известно. Павел сел за стол, задумчиво уставился на пленника. По идее, отпускать надо… Или, Димыча позвать, да еще поговорить толком?..

Люська вдруг бросила окурок в консервную банку, встала перед пленником, и принялась медленно, с блядской улыбочкой, стягивать тесемку с плеча. Стянула. Лифчика на ней как всегда не было. Черный в электрическом свете крупный сосок упруго торчал, нацелившись на пленника. Тот оторопело смотрел на Люську, а та еще принялась с садистской неторопливостью приподнимать подол с одной стороны. Задрала до самых узеньких черных плавок. И естество пленника не выдержало, встало торчком, он задергался, вскрикнул хрипло:

— Прекрати, с-сука!..

Люська взяла со стола линейку, смерила, презрительно скривила губки:

— Фи… Всего тринадцать сантиметров… — повернулась к Павлу, сообщила: — Против твоих восемнадцати не пляшут…

— Семнадцати… — проворчал он хмуро.

Павел смотрел на нее без особых эмоций. Да-а, Люська — это нечто… Однако, титька торчит, как и раньше… Наверное, все же, не рожала…

— Ладно, хватит цирка… — проговорил Павел, подходя к пленнику, и выдергивая нож из ножен.

Глаза у парня от ужаса готовы были выпрыгнуть из орбит. Хоть он и уверял себя, что Павел его ни за что не убьет, но в глубине души все же сомневался. Павел двумя взмахами перерезал веревки, и тут же пришлось подхватить бедолагу, потому как колени у него подогнулись, и он повалился на пол. Усадив его на стул, Павел пробормотал:

— Ну, чего ты, как институтка… А еще частный сыскарь и охранник…

Подойдя к раковине, Павел налил стакан воды, протянул парню:

— На, приди в себя…

Парень взял стакан, и чуть не расплескал половину, так у него тряслись руки. Выхлебав воду двумя глотками, принялся застегивать штаны, спросил, не поднимая глаз:

— Ты что, и правда, в крутой конторе пахал?

— А ты как полагаешь? Могут ли у простого слесарюги в корешах ходить майор с подполковником? Ты вот что, парень, прости уж меня. Такие игры. Я ж тебе особого урона не нанес, верно? Всего-то и было, вольт двенадцать…

— Да ну! Не звезди! Двенадцать…

— Точно тебе говорю. При тридцати шести у тебя бы яйца зажарились, а так произошла хорошая стимуляция половой активности. Ты сегодня всю ночь со своей бабы не слезешь, потом мне спасибо будешь говорить. И еще, кончай это дело, топать за мной. Надоели вы мне. Я ведь уже обиделся, а потому теперь буду мочить при каждом удобном случае. Родная шкура, понимаешь, не стоит того жалованья, которое ты в своей конторе получаешь. А вписались вы в тухлое дело, мои кореша менты в обиду меня не дадут, да и я тоже не подарочек…

Парень промолчал. Поднялся со стула и пошел к двери, ноги у него все еще подгибались, и он заметно пошатывался.

Люська протянула мечтательно:

— Паша, как с тобой, однако интере-есно…

— Да и мне было тебя приятно трахать. Вот только если бы ты нервы не мотала…

— Паша, честное слово, больше не буду!..

— Свежо предание… Кстати, мне Бакшеев сказал, будто ты зимой родила?..

— Ага… — безмятежно обронила она. — Девочку… На тебя похожа…

— Чего-о?! Шутки у тебя идиотские… Да и дурдом давно по тебе плачет… Пошли, пока сюда не наехали крутые ребята с автоматами…

Павел запер дверь, огляделся; топтуна нигде не было видно. Наверное, побежал жаловаться шефу, на то, как с ним гнусно обошелся клиент. Павел мимоходом подумал, что тепловой узел — идеальная позиция для обороны: окон нет, выключи свет и бей на выбор на фоне освещенной двери. Надо будет только к шкафу прислонить несколько стальных листов. В машинном отделении валяются, видимо остались со времен строительства бассейна. Хорошее железо, десять миллиметров толщиной, даже СВД вряд ли прошибет, и даже в упор.

Обойдя здание, они вошли в школу. Люська не проявляла ни малейшего желания откланяться, видимо все еще надеялась, что Павел сжалится и трахнет. Но Павлу было жутко противно; надо же, и старый хрыч Кок отметился… Увидев Павла, вахтерша просияла:

— Паша, посиди, пожалуйста, минут десять, я в магазин сбегаю, что-то есть захотелось, сил нет, а сидеть еще долго…

— Да ради Бога! — воскликнул Павел, обрадовавшись, что так кстати она проголодалась.

Только вахтерша скрылась за дверью, Павел накрутил номер охранно-киллерской конторы. На сей раз трубку взяли не сразу, примерно после десятого гудка послышался знакомый, но теперь жутко раздраженный голос:

— Слушаю вас!

— Вениамин Аркадич? — нежно промурлыкал Павел.

— Да-да, слушаю!

— Вениамин Аркадич, это вас клиент беспокоит. Как там с этим Лоскутовым? У меня есть большие опасения, что он начнет болтать в ближайшее же время. Нельзя ли побыстрее?..

— Не морочьте голову! — рявкнула трубка. — У меня тут определитель… Ага… Школа номер… Это ты что ли, Лоскутов?

— А ты, стало быть, тот козел, которому меня заказали?..

— Чего тебе надо, Лоскутов?

— Да хочу знать, кто меня заказал?

— Сейчас мои ребята подъедут, и разъяснят тебе, кто заказал, и что моих людей обижать нельзя.

— А ты придурок просекаешь последствия? Мало того, что я тут твоих ребят положу, сколько смогу, а потом со своими корешами и отрядом ОМОНа нагряну в твою контору, и вмиг опознаю парочку другую твоих козлов.

— Чего-о?! Это простой слесарюга меня пугать будет?..

— Ну и придурок же ты! Ты уже четвертый день за мной топтунов гоняешь, а все еще не просек, что я не простой слесарюга. Да я без корешей тебя изловлю, и в задницу что-нибудь побольше вставлю, не то, что твоему работничку. Ты ведь охранным бизнесом занимаешься, так что должен знать, что только плохой киллер сквозь охрану не проходит. А хороший — сплошь и рядом как раз проходит. А я уж постараюсь быть очень хорошим, как-никак за собственную шкуру дерусь… Короче, отзывай своих топтунов, иначе мочить буду, а заказчика я уж и сам достану. Кстати, я его уже вычислил…

— Замучаешься доставать… Очень уж он высоко сидит…

— Ничего, больнее падать будет…

Павел положил трубку, задумчиво пробормотал:

— Ну, дела-а… Зачем-то слежку пустили, а зачем — непонятно…

Однако все прекрасно укладывалось в версию, что Павла заказал Гонтарь. В первый день сгоряча попытались убить примитивно и пошло, но получили отпор, и дружище Веня поднял ставку. А потому и начал разрабатывать клиента по всем правилам, чтобы уж шлепнуть наверняка.

Накрутив номер Димыча, Павел подумал, что паршиво будет, если его не окажется на месте, однако трубку он снял почти сразу:

— Майор Астахов у телефона.

— Ди-имыч, при-ивет…

— Пашка? Мы ж здоровались…

— Ну и что? Лишний привет никому не помешает.

— Случилось что?

— Ага. Я узнал, кто за мной топтунов пускает. Знаешь такое охранно-сыскное агентство "Беркут"?

— Еще бы! У меня с трех заказных следочки в это агентство вели. Отмазался, козел этакий… А ты как узнал-то?

— А топтуна допросил.

— Топтун тебе не наврал?

— Не-а… Я ему в задницу одного "крокодильчика" вставил, а к двадцать первому пальцу другого прицепил. Он мне с первого раза все рассказал. Там и было-то вольт десять…

— Пашка, ты, часом, в Гестапо не служил? — спросил Димыч серьезно.

— Димыч, ты разве не знаешь, что гестаповцы у наших гебистов обучались? Меня дядя Гоша просветил…

— А, ну да, понятно… А языка что?.. Контрольный выстрел в голову?

— Да ты что, Димыч, за кого ты меня принимаешь? Отпустил, естественно…

— И до сих пор жив?

— А я уже позвонил этому козлу, Вениамину. Он теперь сидит, думу думает; мочить меня или, все же, последствия могут превысить возможную выгоду?

— Я ему тоже позвоню, скажу, если с тобой что случится, я лично приду к нему и всажу пулю в лобешник. Нет, лучше в мошонку, пусть евнухом поживет…

— Димыч, ты, и правда, так сделаешь? — серьезно спросил Павел.

— Конечно. Паша, ты редкий человек. По крайней мере, я таких еще не встречал; в тебе сочетаются, этакая бесшабашность с твердыми старомодными понятиями о чести, и в тебе еще есть этакое душевное благородство… Короче, тебя беречь надо, а то страна наша окончательно обнищает, останутся в ней одни козлы, вроде Венечки и других…

— Спасибо, Димыч. То же самое я мог бы и про тебя сказать. Видимо потому ты и сидишь в майорах…

— Ну ладно, Паша, звони. И, если что, мочи этих козлов. Как-нибудь отмажем…

Положив трубку, Павел спросил Люську:

— Ты домой не торопишься?

— Нет. А что?

— Пошли на пляж. А потом надо будет тебя от хвоста избавить. А то возьмут в оборот. Пострадаешь ни за что…

— От какого хвоста? — она изогнулась, заглядывая себе за спину.

— От слежки! Ты что, боевиков не читаешь?

— Не-а…

Они вышли на крыльцо, вахтерша как раз спешила от ворот. Подхватив Люську под локоть, Павел торопливо направился к пришкольному участку, густо заросшему яблонями, сиренью и черноплодной рябиной. По зарослям разбегались аж четыре тропинки, ведущих к дырам в заборе, видимо проделанным тогда же, когда забор был поставлен. Топтун, если и сидит где-то в кустах, расчетвериться не сможет.

Уже в автобусе Люська сказала:

— Пошли лучше на протоку, а то у меня купальника нет…

— Пошли… — Павел пожал плечами, спросил: — А если бандиты нападут? Они ж и тебя пристукнут заодно…

— Ты ж от хвоста избавился…

Протока была между островом и забором крупного завода. Хоть и почти в центре города, но место жутко глухое. Сюда ходили только компании, попить водки с пивом, да парочки, чтобы без помех потрахаться в кустах. Прежде чем нырнуть в буйные заросли, окаймлявшие заводской забор, Павел заскочил в крошечный магазинчик, купил своей любимой ветчины, пол буханки хлеба, луковицу, пару помидоров, которые теперь начинали продаваться то ли с марта, то ли с февраля, не то, что раньше. Махнул рукой и купил еще полторашку пива. Гулять, так гулять…

На берегу протоки Люська сбросила платье, потянулась, выгнулась. Титьки, как и прежде, торчали почти правильными полусферами, но вот фигура крупновата, и талия шибко уж широкая, и грудная клетка, как у боксера. Нет, Милена, все же, женственнее. У нее почти идеальная фигура… Раздевшись, Павел растянулся на траве. Надо было выждать. Если топтуны их выследили, то скоро непременно нагрянет группа быстрого реагирования, мстить за обиду. Люська откровенно облизывалась, смотрела на Павла, как кошка на мышь. Вертелась так и этак, принимая самые завлекательные позы, и чтобы при этом титьки были на виду. Павел и ухом не вел.

Выждав с полчаса, он кивнул Люське:

— Пошли, искупаемся…

— А я плавать не умею… — протянула она безмятежно.

— Пошли, буду учить… — они спустились к воде по крутому откосу, Павел сказал: — Ты пока поплескайся у берега, а я поплаваю. Потом буду учить тебя плавать.

Течение в протоке было слабое, он легко его обгонял, а потому получил немалое удовольствие; заплыв вверх по течению, потом в полной расслабухе на спине сплывать вниз, и так несколько раз. Подплыв к берегу, где на мелководье плескалась Люська, он взял ее за руку и потащил поглубже. Она взвизгивала, поджимала живот, но все же шла. Зайдя по грудь, он вытянул руку, сказал:

— Ложись…

Она явно и не старалась научиться плавать, вяло колотила по воде руками и ногами, то и дело взвизгивая, и прижимаясь к нему. Несколько раз откровенно потрогала стопой у него между ног. Он и ухом не вел. Наконец она не выдержала:

— У тебя что, и правда, импотенция?

— Кто тебе сказал? — притворно удивился он.

Он, и правда, еще зимой пустил эту хохму, исключительно ради смеха. Как-то, будто бы по пьянке, проболтался Юрке-ахинисту, что после Люськи не может трахнуть ни одну женщину, что Люська форменная ведьма, видимо, заколдовала его. А потом долго упрашивал Юрку никому не говорить, и даже стребовал с него страшную клятву. Однако распускателя слухов нашел верного, знал ведь, что у Юрки и вода в заднице не удержится, не то, что горяченькая новость, что герой-любовник заработал таки импотенцию.

Люська помотала головой:

— Да нет же, я же сосала когда, он у тебя стоял, как часовой у мавзолея…

— Вот то-то и оно… — проговорил он сокрушенно. — Минет — дело пассивное, потому и получается, а стоит залезть на женщину, тут же падает…

Судя по вытаращенным глазенкам, она поверила. Ну и отлично, теперь новость распространится со скоростью весеннего пала. Глядишь, и Милена не обидится, на то, что Павел ее не будет трахать…

Однако когда вылезли из воды, и Павел принялся готовить роскошный ужин, Люська продолжила свои поползновения, ей явно хотелось испытать свои силы; импотента вылечить. Но Павел не сдавался. Все-таки не хотелось после Кока, хоть он и доктор, и членкор, и поэт, и член Союза писателей, зато довольно противный старикашка… Разлив по первой в пластмассовые стаканчики, Павел сказал:

— За мое здоровье, чтоб выжил и в этой передряге…

Она выпила, сказала:

— Пиво без водки — деньги на ветер.

— Вредно много пить…

— Дак я и не пью много. Сколько не выпью — все мало…

— Я про себя говорю. В понедельник пил, в среду пил, а сегодня у нас что? Четверг? Вот пивком и опохмелимся…

Пока ели и пили, солнце склонилось к горизонту, но еще ощутимо припекало. Еще раз залезли в протоку, Павел выдержал еще одну жесточайшую атаку Люськи, и тут до него дошло: да она же просто не может находиться с тем, кто к ней привязан! Ей непременно надо добиваться того, кто на нее не обращает внимания. И с Бакшеевым они ни разу не поссорилась, потому как он и не пытался ее трахнуть. А она с ним частенько встречается, чтобы поговорить о поэзии. Как просто ларчик открывался… А может, и не просто… Только черт может хоть что-то разглядеть в душе сумасшедшей поэтессы…

По пути к ее дому, Павел провел Люську по обоим своим ложным маршрутам, так что, если и был хвост, то срубил его начисто. У подъезда Люська сделала последнюю попытку затащить его к себе, но он саркастически хмыкнул, и спросил с подначкой:

— А Светлякова куда денешь? Не люблю, понимаешь, трахать женщину, а при этом кто-то мою голую задницу разглядывает…

— Да нету давно Светлякова! Сбежал он к своей мамочке…

— Ладно, как-нибудь в другой раз попробуешь меня излечить от импотенции, а сегодня у меня еще дел невпроворот… — и он зашагал прочь, радуясь про себя тому, что так заматерел, даже Люськины атаки выдержал.

Было уже темно, когда он подходил к дому, вернее, он шел еще по улице, до переулка оставалось шагов двадцать, когда с ним поравнялась машина, "жигуленок" какой-то там модели, в которых Павел слабо разбирался. Из него вылез невысокий крепыш в милицейской форме с сержантскими лычками на помятых погонах. Он строго выговорил:

— Гражданин, подойдите!

Павел подошел, настороженно приглядываясь ко второму, сидящему в кабине. Вроде тоже мент, только сержант старший. Когда Павел остановился рядом с машиной, и второй тоже вылез наружу. Он медленно затянул:

— Кого-то мне этот гражданин напоминает… А ну-ка покажите руки!

Павел машинально поднял перед собой руки, сержант ухватил его за пальцы, а второй ловко защелкнул наручники.

— Да вы что?! — вскричал Павел возмущенно. — Вон мой дом, ровно двести метров отсюда.

— А при себе документиков конечно нет?

— Да кто ж их таскает в родном городе?

Сержант медленно развернул какую-то бумажку, поднес к самому носу Павла:

— Узнаешь красавца?

Павел вгляделся. Похоже, это была принтерная картинка. Совершенно гнусная рожа, но чем-то отдаленно похожая на лицо Павла, и шрам, вроде, есть. Если эту рваную полосу, пересекающую лоб, можно принять за шрам.

— Он у нас проходит по ориентировке. Слыхал историю? В прошлом году двух пацанов в парке убил.

— Да я ж вам говорю: я живу тут рядом! Там жена, теща… Пять минут на всю проверку уйдет.

— Проверим, конечно проверим… Но сначала съездим-ка, предъявим тебя одному человечку… Залезай! — непререкаемым тоном заявил он.

Это было потрясающе, но сумка с наганом так и осталась висеть у Павла на плече. Впрочем, от этого не легче, пока дотянешься, пока расстегнешь… А чего это он сразу про наган подумал? И тут же холодный рассудочный голос ему подсказал: а потому, что опознание проводится как-то не так, не раз ведь в кино видел и в криминальных романах читал.

А сержанты на вид были, как настоящие, даже кобуры на поясах имелись. Может, и правда были настоящие… Вот только крепышу форма явно тесновата, рубашка чуть не лопается на плечах, да и брюки, похоже, не сходятся, верхняя пуговица не застегнута, кое-как стянуты ремнем. А на верзиле тоже, будто не его форма, штанины кончаются на уровне щиколоток…

Машина мчалась уже по северной окраине, потом свернула в переулок и выехала на берег. В этом месте вдоль берега простиралась обширная приречная терраса, а быстрое течение подрезало ее, так что образовался невысокий обрывчик, и, как помнил Павел, сразу от берега начинались приличные глубины, метра два — точно. А место было глухое. Только ниже по течению горела пара фонарей на лодочной станции, в последнее время захиревшей. Из-за дороговизны бензина, прогулка на моторке стала развлечением для богачей. Еще бы! Пол литра на километр. Далеко ли уплывешь на зарплате заводского работяги?

Павлу как-то слабо верилось, что его ведут именно на лодочную станцию, к тому же, к ней можно было подъехать на машине, только с другой стороны. И ему как-то не хотелось уподобляться интеллигентам, которые, уже попав в газовую камеру, все еще верили, что их привели в баню. В уме всплыла фраза, которую пытался вставить в один из своих романов. Фраза ему ужасно нравилась, но в тексте почему-то не читалась. "Милый, тебя людоед пригласил на обед. Ответ: Я не занимаюсь каннибализмом. А он пригласил тебя в качестве блюда…"

Шедший позади крепыш вдруг сократил дистанцию. Пожалуй, его уже можно достать ногой… И Павел решился. Тем более что шедший впереди верзила вытащил что-то из кармана, и послышался щелчок, очень похожий на щелчок выкидного ножа. Парнишки были так уверены в своих силах, что даже пистолеты не достали. Павел решил не рисковать, крепышу он врезал своим любимым ударом промеж ног. Тот зажался, медленно клонясь к земле, и Павел добавил ему сложенными кулаками с маху в ухо. Удар получился таким тяжелым, что парня буквально снесло с обрыва, хоть до края и было не меньше метра, внизу плеснуло, не особенно и сильно. Верзила уже пер на Павла, лапая кобуру всей пятерней. Но как частенько и бывает в подобных случаях, никак не мог нашарить застежку. Павел вскинул сжатые кулаки, демонстрируя явное намерение заехать ими в морду, но нанес прямой удар ногой в пах. Удар не получился резким, но оказался достаточно тяжелым. Верзила не упал, но отступил на пару шагов. Развивая успех, Павел сделал три быстрых танцующих шага, зашел сбоку и хлестко врезал стопой по печени. Черт! И этот бултыхнулся с обрыва.

Павел подошел к краю, всмотрелся в черную воду. Если кто не знает… На поверхности широкой реки отлично видно голову пловца в любую, даже наитемнейшую, ночь. Постояв минут пять, проворчал:

— Уплыли ключики от наручников… Твою мать! До чего квелый бандит пошел… — и зашагал обратно к машине.

Последний фонарь переулка горел метрах в двадцати от машины. Павел поглядел в переулок, народу не наблюдалось, домики частной застройки прятались за высокими заборами. Павел попробовал открыть багажник, поучилось с первого раза. Быстро нащупал тяжелую брезентуху с инструментом, разложил на запаске, присмотрелся и выбрал мощные плоскогубцы, на его счастье с режущими кромками, на всякий случай прихватил и маленькие, изящные, блестящие кусачки. Захватил плоскогубцами звенышко цепочки, даванул — никакого результата. Зажал руки коленями, снова даванул, помогая и ногами, и тут что-то резко хрупнуло. Павел растерянно повертел в руках отдельно плоскогубцы, отдельно одну рукоятку. Бросил на землю, осмотрел цепочку. Осталась глубокая зарубка. Что ж, значит перекусить можно, и то хлеб… С сомнением повертел в руках кусачки. Но надо же все возможности перепробовать, прежде чем топать через весь город со скованными руками. Захватил звено, надавил, все усиливая и усиливая нажим, и тут негромко щелкнуло. Павел похолодел, но тут же от радости чуть не подпрыгнул на месте. Звено оказалось перекушено. Уже не опасаясь, захватил вторую сторону звена и легко перекусил. Руки были свободны. Но надо же что-то делать с браслетами? Он достал из сумки свои мокрые плавки и обмотал ими одну руку. Потом обшарил весь багажник, но тряпки так и не нашел. Ладно, плевать, руку можно за сумку прятать. Аккуратно протер об плавки и плоскогубцы, и кусачки, старательно пытаясь вспомнить, оставил ли отпечатки в машине? Вроде, ни за что не хватался, сидел, сложив руки на коленях. Ну что ж, пора и домой. Вот только левака, или такси тут поблизости ловить не стоит; в каждом втором криминальном романе преступника находят именно потому, что сначала находят таксиста, который его увозил от места преступления.

Павел пошел по берегу, тут имелась тропинка, неизвестно когда и кем протоптанная. На террасе то и дело попадались рощицы ив, а в столь глухую ночь человека вряд ли можно было встретить. Так что до самого судоремонтного завода можно добраться, а там и такси ловить. Павел прислушался к своим ощущениям; оказалось, ничего такого особенного и не чувствовал, будто и не отправил только что на тот свет двоих пацанов.

— Этак с вами, козлами, записным киллером станешь… — проворчал себе под нос, и побежал, не спеша, резко вдыхая воздух, и медленно выпуская через нос.

Четыре километра до судоремонтного завода он одолел минут за пятнадцать. Пока шел по переулку вдоль высокого бетонного забора, успел, и отдышаться, и пропотевшая рубашка слегка подсохла.

По проспекту проносились редкие машины. Павел стоял на обочине, как бы небрежно сунув левую руку в карман и прикрыв ее сумкой, а правую поднял вверх и терпеливо ждал. Все-таки, если водитель заметит браслет на руке, тухло придется, и Димыч с Генкой не помогут. Жаль, что на нем тесные джинсы, а не просторные брюки с глубокими карманами, в которые руки можно по локоть засунуть… Наконец, к обочине подрулила машина с новомодной светящейся штуковиной на крыше. Павел сел на заднее сиденье, назвал адрес. Трогая, водитель спросил:

— А почему не интересуешься, сколько будет стоить?

— А по счетчику, — отрезал Павел. — Я сейчас не от дочери миллионера иду, а от обыкновенной учительницы, а им зарплату за май, и отпускные забыли заплатить. А у меня зарплата пятьсот с копейками. Дак чего ж на те копейки купишь?..

— Ну-ну, пошутил я, парень… С рукой-то что?

— Да заблудился! Тут же все перепутано: и многоквартирные дома, и частная застройка… Через забор лез, и ободрал руку-то…

Павел назвал адрес дома, стоящего за два квартала от своего. Расплатившись, вылез и с деловым видом направился к калитке. Убедившись, что таксист занят разворотом на узенькой улочке, преспокойно прошел мимо калитки, и теперь за кустами шофер его видеть уже не мог. Охоты не было, проверять, следят ли за его домом? А потому он юркнул в калитку и торопливо прошагал к своему подъезду. Он старался не шуметь, но пока нашаривал ключ от сарая, висящий на гвоздике в прихожей, опрокинул табуретку. Из спальни тут же выскочила Ольга, щелкнула выключателем. Жмурясь от яркого света, жалобно заговорила:

— Его, видите ли, опять убить пытаются, а он еще и шляется неведомо где. Я тут… — и осеклась, разглядев его замотанную оранжевыми плавками руку. — А это что у тебя?!

Он конфузливо пожал плечами. Ольга подскочила, размотала плавки и тут же села на опрокинутую табуретку. Он еще раз конфузливо пожал плечами, пробормотал:

— Понимаешь, меня возле самого дома поймали, надели наручники, повезли… — он замолк, соображая, чего бы наврать.

— Что они с тобой делали?

— Да ничего. Посадили в подвал, да там кусачки оказались… Ну вот, я и дома…

— Ох, Паша… В милицию же надо!

— Ты в позапрошлом году ходила. Тебе опять скажут: когда убьют, тогда и приходите. А если меня похитят, заявление об исчезновении человека ты сможешь подать только через три месяца. Так что, у меня опять предельно простая задача — постараться выжить. Ладно, ты ложись, а я пойду, браслеты сниму…

Включив в сарае свет, он на всякий случай запер дверь изнутри, и принялся за работу. У запасливого тестя и верстак стоял в сарае. Зажав браслет в тисы, Павел принялся пилить его ножовкой. Браслеты были явно отечественные; металл, хоть и с трудом, подавался. Распилив браслеты, сходил в туалет и спровадил их в яму. Искать их тут можно до второго пришествия. Даже если и найдут, в перенасыщенной разными активными элементами жиже они за пару дней так проржавеют, что ни один эксперт не сможет уверенно сказать, когда они там оказались.

Вода в бочке еще не остыла, и Павел с наслаждением понежился под тепловатыми струями. После чего пошел в дом и завалился под теплый Ольгин бок. В окнах уже серел рассвет.

Хмырь сидел на самом верху штабеля бревен, и с тоской глядел в синеватую даль тайги, волнами убегающей за туманный горизонт. Вышка с часовым мешала смотреть, как ячмень на глазу. Но со штабеля, куда бы ни смотрел, проклятая вышка хотя бы уголок глаза, а царапнет. Эх, сейчас бы идти к горизонту, зная, что не дойдешь, но при этом, сколько бы ни шел, не упрешься в колючую проволоку. Упруго уклоняться бы от колючих лап елей, ощущать ласковое прикосновение нежной и тяжелой пихтовой лапы, вдыхать крепко настоянный на травах и хвое воздух. Сейчас июнь тайга набрала полную силу цветения, поляны, и прогалины буквально полыхают коврами жарков. А в чащобах нежной зеленью теплится густейший снытьевой покров.

Второй год, почти каждый день, перед тем как поведут на жилую зону, Хмырь урывает хотя бы полчасика, чтобы посидеть на верху самого высокого штабеля, подобно ворону. Летом комары сюда не залетают, а зимой тут знобко. Посвистывает ветер, колючие снежинки щекочут щеки. Видно отсюда километров на двадцать. Здесь изредка посещает Хмыря иллюзия свободы, простора и одиночества. Здесь он хоть немножко отдыхает от той печальной действительности, в которой очутился по собственной глупости. Тайга, в последние годы перед отсидкой, вдруг ставшая постылой, отсюда казалась прекрасной, вожделенной и такой уютной, что порой слезы на глаза наворачивались. Почему, чтобы понять свою неуничтожимую любовь к тайге, потребовалось попасть в это захламленное трупами деревьев, забитое человеческими отбросами, проклятое место?!

С детства тайга — мать родная, никогда мачехой не была. Щедро одаривала и добычей и красотой, правда, взамен требуя труда неимоверного. Ну и что! Ведь есть за что платить. Так нет же, поманила Хмыря приятная жизнь, когда впервые поехал отдохнуть к теплому морю. Госпромхоз выделил путевку самому молодому и неженатому, потому как пожилые да женатые ехать отказались. В Москве забрел в ресторан и задержался на неделю. Кровью и потом заработанные денежки плыли между пальцев. Появились друзья, обещавшие всю Москву преподнести на блюдечке. Преподнесли — московские рестораны. Музыканты играли то, что он им заказывал. Девочки, одетые как королевы, подсаживались к его столику, стоило лишь мигнуть. Грудь распирало от гордости, что вот, ради него, сибирского валенка, бросают они своих лощеных кавалеров. Ради него, таежного медведя, музыканты играют мелодии… Так бы и просадил все деньги, заработок четырех сезонов, да как-то в момент просветления, одолело любопытство; а как там, на море? Друзья загрузили в самолет и, наконец, море! Здесь пришлось быть потише, как-никак санаторий.

Но южный хмель оказался сильнее суетливого московского. Тоскующие взгляды скучающих женщин, парные ночи под бархатным небом… Приторно-сладкая, как густое вино, жизнь у моря пришлась по вкусу. Теперь каждый год, в награду за замерзающий на спине пот промысловых месяцев, Хмырь рвался на юг. После таежного холода и безмолвия южная теплынь, тягучая музыка ресторанов пьянили сильнее всякой водки.

Но что-то свербило внутри, мешало, казалось, что не так что-то… Что, не так? А как должно быть?

Как должно быть он не знал. Но прежняя жизнь ему тоже не казалась правильной из-за давнишних разговоров отца. Отец его был хорошим промысловиком, план выполнял всегда. А то, что шло сверх плана, сам вывозил в ближайший город, продавал барыгам за хорошие деньги. Брал с собой и сына. Половину вырученных денег с большим шумом пропивал в единственном на весь город ресторане. Другую половину честно привозил жене. Щедро расплачивался и с хозяином квартиры, у которого квартировал. Перед тем, как отправиться домой, отпиваясь пивком, смотрел телевизор и тоскливо вздыхал:

— Смотри, сынок, как люди живут. Чистота, теплынь, в квартире все есть; не надо за водой ходить, сопли морозить, и в уборной полное удобство, не то, что у нас… У нас даже телевизора нет, волны не дотягиваются. Пропадаем в нашей трущобе. Я жизнь сгубил, и ты тоже сгубишь. А почему так они живут? Деньги! У кого есть деньги — тот и король. Я вот здесь с деньгами, так ко мне везде, как к человеку. И в ресторане официантка сразу бежит, знает, что мне требуется, и в магазине сразу видят, что я — че-ло-век! С деньгами у человека и повадка другая, все сразу видят. А у нас запреты всякие пошли; этого зверя — столько, этого — столько. Вот раньше было; сколько добыл — все твое! Даже не дают честным трудом свое заработать! Эх!.. — и отец с хрустом сжимал кулаки.

А маленький Хмырь мотал все на ус. Когда вырос, оказалась у него одна дорога — в тайгу. Потому что он ничего больше не умел.

Дорогие южные рестораны, прилипчивые южные женщины быстро высасывали деньги, потом оставалось тоскливое чувство недовольства; будто чего-то не допил, чего-то не допробовал.

Вскоре нашлась лазейка сплавлять пушнину налево. Особенно пошли соболя и размножившиеся на таежных речках бобры. Два года охотовед ходил вокруг да около, на третий схватил за глотку. Думал Хмырь, придется делиться — не пришлось. У охотоведа давно все было налажено, Хмырь лишь занял свободное местечко. Потом уже, много времени спустя, до него дошло, что нужен он был охотоведу для другого… Монеты покатились потоком, успокаиваясь в тихих заводях кабаков Черноморского побережья и Прибалтики. Четыре года текла сладкая разгульная жизнь, когда уже месяцы таежного промысла казались отдыхом. Потом взяли. Многого он не знал, а следователь решил, что говорить не хочет. Да еще охотоведу удалось так повернуть, что оказался он ни при чем, все свалил на Хмыря, и получил какую-то мелочь. Наверное, давно уже живет в свое удовольствие на воле.

Хмырь мрачно ухмыльнулся: паршивый расклад — шесть лет сладкой жизни на пятнадцать топтания зоны… В который уже раз пришла на ум мысль; а такая уж и сладкая была эта его разгульная жизнь? Что особенного он, собственно говоря, видел? Да ничего особенного! Шесть лет все одно и тоже. Вечером сквозь дым и хмель все казалось прекрасным: женщины — королевами, мужчины — друзьями до гроба. А утром — противная перегарная вонь, смешивающаяся с вонью перебродивших закусок. У женщин оказывались поблекшие лица, морщинки под глазами и неопрятные складки нездоровой, серой, обрюзгшей кожи на боках. Белье тоже оказывалось не первой свежести. Да в его селе ни одна баба не позволит себе лечь в постель с мужиком, пришедшим с промысла, в несвежей ночной рубашке! Хмыря мутило, но каждый раз он говорил себе, что следующая обязательно окажется другой. Но все оказывались на одно лицо, всем было нужно только посидеть в кабаке, да денег. Пусто было и скучно. Ошибся отец; не в тайге Хмырь сгубил свою жизнь. Тайгу он любил. И понял, как он ее любит, только теперь, когда ее отгородили от него колючая проволока и вышка с часовым. Особенно невыносимая тоска накатывала на него веснами, как теперь, вместе с терпкими ароматами просыпающейся тайги.

Хмырь заскрипел зубами от бессильной злости на себя, за то, что не понял, как и большинство в селе, одного человека. Молодой человек приехал в их затерянное в тайге село, когда Хмырь еще вообще пешком под стол ходил в буквальном смысле, а госпромхоз был — одно название. Попросил молодой человек, чтобы закрепили за ним угодья. Посмеялись чудачеству, но угодья закрепили, самые отдаленные и бедные зверем. Охотник пропадал там и зиму и лето. Решительно и твердо он сразу отказался заготовлять метелки, березовый кругляк, дрова, и прочую чепуху, чем обычно в межсезонье занимаются промысловики. Как ни крутило начальство, а сладить с ним не смогло. На таежных полянах сено косил для подкормки копытной живности зимой, для птицы высаживал по прогалинам рябину. И год от году стал сдавать пушнины все больше и больше.

И вот теперь Хмырь скрипел зубами оттого, что сначала чужая глупость, а потом собственная помешали ему стать таким же независимым хозяином на земле. Проболтался столько лет, как навоз в проруби, а чуть крепче дунуло — и сдуло, да в такую яму, что не вдруг и выберешься. Жил, как все. Урывал куски, не думая о будущем. Все вокруг ничье, и, казалось, не убудет. Хозяева земли не приветствовались, приветствовались покорители. И если кто ухватывался корнями за землю — насмешки; мол, за старое цепляешься, прогресса не признаешь. Вроде все как прежде стоит, словно лес живой, а чуть тронь с места, и поползет, подобно оползню. Да и поползло уже давно! Только времени нет ни у кого, заметить. И что же, теперь так и сидеть в зэках? Наколки сделать, блатные песни начать петь? Да нахрена ж такая романтика нужна! Нет уж, в тайге есть еще такие места, где и паспорта не спросят; ставь избу, и живи. Если другим мешать не будешь, и тебя никто не спросит, кто таков?..

— Здорово, Хмырь! Скучаешь?

— Нет, воздухом дышу, кислородом… — Хмырь неприязненно посмотрел на присевшего рядом Гирю.

Противный он какой-то. Толстая, налитая харя, толстое, налитое туловище, толстая, начинающаяся прямо от ушей шея. И точно, похож на двухпудовую гирю. А глаза хи-итрю-ющие…

— Да тут, какой кислород? Проволока душит, колючками гортань рвет, не вздохнешь, как следует…

— Что, тоже по воле заскучал?

— Как тебе сказать?.. Сам до воли не потянусь, предложат — не откажусь… Закуривай!

Вытаскивая из портсигара длинную заграничную сигарету, Хмырь равнодушно проворчал:

— Губошлепа раскрутил…

— Его, щенка. Щенок, щенок — а зубастый… — весело, благодушно протянул Гиря.

— А от пахана неприятностей огрести, не опасаешься?

— Да ну… Станет он из-за пачки сигарет меня на правеж ставить… У Губошлепа на воле кто-то денежный есть, цеховик вроде. Вот бы такую хазу… — Гиря мечтательно прижмурился.

— Зачем тебе хаза? Ты чего это, Гиря, никак лапти навострил? А меня что же, с собой зовешь?

— Чего тебя звать? Ты до звонка здесь гнить собрался. Эх, а на воле… Воздух совсем другой, девочки бродят, задками крутят. И колючки нет, и вышки зенки не царапают…

— Ты зачем пришел?! Душу рвать?! Вали, без тебя тошно…

— Да чего мне тебе душу рвать? Просто, радость наружу вырвалась…

— Мне-то что? До ближайшего кордона и подышишь волей, если возле самой зоны собаки тепленькими не возьмут…

— Не боись, все предусмотрено. Чисто пройдет.

— Чисто пройдет, если до железной дороги тайгой пойдешь. Да где тебе… — Хмыря вдруг будто стукнуло по голове, он уставился в лицо Гири настороженным, колючим взглядом. Тот поежился, подумав, что, наверное, такой взгляд бывал у Хмыря, когда тот выцеливал таежного зверя. — А ты чего это, Гиря, язык-то передо мной распустил? А? Не такой ты человек, чтобы кому попало про такое трекать… Ну?!

Гиря прикусил язык. Не рассчитал. Нельзя было так напрямую. Теперь вот вертись. Чего доброго еще делиться придется. Надо было как-нибудь скользко намекнуть, чтобы Хмырь сам начал проситься, а теперь он понял, что нужен, теперь он будет торговаться.

— Без меня тебе тайгу не пройти, — задумчиво продолжал Хмырь. — Ты в побег неспроста собрался. Возьмешь в долю, и на воле хорошие документы поможешь добыть. Ясно?! — Хмырь яростно и весело сунулся лицом к самому лицу Гири.

— Тот от неожиданности отшатнулся, но тут же растерянно забормотал:

— Какая доля, Хмырь?.. Ты откуда сорвался?

— Не крути хвостом, я тебя насквозь вижу!

— А если дело мокрое?

— Ты на мокрое не пойдешь. Ну, быстро, по рукам, или ищи себе другого проводника…

— Ладно, по рукам… — скрепя сердце протянул ему руку Гиря.

В хитрейшую комбинацию приходилось по ходу дела вводить поправки. Лучше всего было бы, чтобы Хмырь не догадывался о камнях. Проводил бы до железки, и пусть катится на все четыре стороны. Конечно, Гиря во время долгого пути сумел бы натравить Крыню на Хмыря, а уж Хмырь не тот человек, чтобы позволить себе глотку перерезать тупому мокрушнику. Вот бы и ладненько получилось; Крыни нет, а Хмырю не резон где бы то ни было язык развязывать…

…Губошлеп тискал в кармане потной рукой пухлую пачку засаленных пятерок. До слез жаль было денег, с таким трудом пробивавшихся к нему из далекого Ленинграда. Сердобольная мамочка ничего не жалела для своего сынка. Для нее он так и остался маленьким шалуном. Загнанный работой отец с самого начала не встревал в воспитание сына, только деньги таскал домой чемоданами. А мать искренне считала, что воспитание заключается в том, чтобы доставлять своему ребенку все, что он ни попросит, и непременно самое лучшее. Самые лучшие игрушки, потом — самые модные костюмы. Самая лучшая музыка, непременно через самую лучшую заграничную стереосистему. Ей, маленькой девочкой пережившей блокаду, все это казалось самым главным, а все остальное придет… Сама она за три блокадных года оголодалась на всю оставшуюся жизнь. И не желала, чтобы сын хоть в чем-то испытывал недостаток. То, что случилось с сыном, она восприняла как нелепую случайность, как несчастье, в котором были повинны все, только не ее мальчик.

Возможно, у отца была последняя надежда зоной воспитать себе на смену крутого цеховика, но сердобольная мамочка и тут обошла сурового отца. Тропка для ее деньжат нашлась на второй год отсидки. Вольнонаемный, хитроватый весельчак с неистребимым запахом перегара, на робкое предложение быть посредником, молча ухмыльнулся, и, оторвав клок грязной газеты, написал адрес огрызком карандаша:

— Пусть сюда шлет монеты, — сказал непререкаемым тоном. — Закон такой — половина мне.

— Почему, половина?..

— Потому… — и мужик потянулся за бумажкой с адресом.

— Ладно, ладно! Пусть будет половина… — Губошлеп только представил, что такая жизнь, какой он жил полтора года, будет тянуться и дальше, как его бросило в дрожь.

Когда появились деньги, сразу стало легче жить. Вольнонаемный не отказывался и водку таскать на зону, и посылки, не положенные раз в месяц, а гораздо чаще. Появились дружки, они теперь могли тесным колечком окружить Губошлепа, заслоняя кое от кого. Можно стало и не работать, на него теперь работали аж четыре "раба", так что Губошлеп теперь постоянно перевыполнял норму, и ему светила нешуточная возможность досрочного освобождения. Парадокс, но не суровость зоны воспитали из него крутого цеховика, а то невероятное облегчение, что дали деньги. Он твердо решил, что после отсидки поступит в институт легкой промышленности, и пойдет по стопам отца, то есть, будет делать деньги, много денег, чтобы купить любого…

Проклятый Гиря! А что Гиря? Сам виноват! Гиря в авторитете, против него и пахан не шибко-то попрет… Надо было сразу подползти к нему с куском в зубах, а не набирать в дружки всяких шестерок. А теперь придется отдавать в пять раз больше. Да и неизвестно, будет ли толк?.. И зачем было дразнить его?.. Ведь навидался за полтора года столько самоубийств и несчастных случаев, которые не очень-то походили на самоубийства и несчастные случаи. Эх, знал бы Гиря, как ему страшно, мог бы заполучить мамины переводы за пять лет вперед…

Страх, проклятый страх… Вся его жизнь пошла наперекосяк из-за страха. Тогда он укатил с Ингой с вечеринки в белую ночь. Она сама напрашивалась, кидая на него быстрые, задорные взгляды. Сидя потом на заднем сиденье его великолепной "Явы", крепко прижимаясь к его спине, изо всех своих силенок держась за его талию, она молчала всю дорогу, даже не спросила его, куда они едут. А он давил и давил на газ до упора, затормозил только за городом, съехав с шоссе и промчавшись несколько сот метров по чуть заметному проселку.

Вокруг в таинственном полусвете белой ночи замерли березы. Он растянулся на траве рядом с мотоциклом, глубоко втянул в себя запах цветущих трав. Инга присела рядом, поежившись, жалобно попросила:

— Поехали назад…

Она уже перестала играть роль опытной соблазнительницы, ей было не по себе. Ночь, безлюдье, парень, с которым она только что познакомилась на пирушке… Теперь она была обыкновенной растерянной и испуганной девчонкой. Ей хотелось домой, где ее ждет мама и, конечно же, беспокоится.

Закончив в этом году восьмой класс, Инга посчитала себя достаточно взрослой, стала приходить все позже и позже, задерживаясь, то у подруг, то в бесцельных хождениях по городу в компании таких же, как и сама, подростков. Мать ругалась, требовала, чтобы она приходила пораньше, но ей казалось это неумным ущемлением ее свободы. И назло матери она являлась домой все позже и позже, хотя ее абсолютно ничто не держало на улице. Сегодня получилось иначе, чем обычно. Она с подругами только начала бессмысленное вечернее хождение по улицам, когда к ним подошли два парня и пригласили в компанию. У парней был магнитофон, хрипевший что-то архиимпортное, одеты они были в "фирму" с ног до головы; ну как с такими не пойти?

И вот, очутившись в ночном лесу, она вдруг поняла, что ее протест против строгости матери может завершиться чем-то нехорошим, нечистым и непоправимым… Чуть не плача она повторила:

— Поехали домой, а?.. Мама ругаться будет…

Он схватил ее, притиснул к земле и принялся бешено целовать. Она сопротивлялась, выставив сразу ставшие жесткими колени, упираясь острыми локтями ему в грудь.

— Нет! Отпусти, подонок!..

Сейчас же в нем вскипело раздражение. Как это так — нет?! И кто это — подонок?!

Он хотел ее! А все, что он хотел, он привык получать. Но она продолжала молча вырываться, поняв, что кричать бесполезно. Она рвалась из его рук со слепым упрямством зверька, попавшего в петлю, не понимая, что чем сильнее она рвется, тем сильнее его раздражает, тем сильнее разжигает в нем злобу и желание. И эта злоба, подобно петле-удавке, все сильнее опутывает их обоих, и вырваться уже невозможно…

Пальцы его наткнулись на гладкую, прохладную поверхность шлема. Широко размахнувшись, он ударил ее шлемом по голове…

Она очнулась почти сразу, но лежала не шевелясь, закусив губы и глядя ему в лицо широко открытыми, пустыми от черноты, глазами.

Он сел, брезгливо покосился на ее бедра, блестевшие беззащитной белизной в свете зари. Теперь она вовсе не казалась такой желанной, как минуту назад. Даже не попытавшись одернуть юбку, она заговорила, еле шевеля запекшимися губами:

— Тебя же посадят, подонок… — голос ее поднимался и поднимался, по мере того, как она говорила, до крика. — Мне еще и шестнадцати не исполнилось!..

Страх начал подниматься откуда-то снизу живота, стягивая холодом внутренности, и страх вытолкнул визгливый крик:

— Заткнись, мразь!

Но она продолжала, как в бреду:

— Я все расскажу, и тебя посадят! Ты будешь ворочать тяжеленные бревна на сорокаградусном морозе, летом тебя будут жрать комары, и ты не сможешь принимать каждый день ванну! Ты будешь вонять, как десять свинарников! А каждую ночь тебя будут насиловать толстые, грязные зэки. Все знают, как в тюрьме поступают с такими, как ты…

Страх затопил чернотой все его сознание. Не помня себя, он схватил шлем и ударил ее по губам, по голове… Еще… Еще… Затравленно оглянулся. Мотоцикл! Нацедил полный шлем бензина из бака, плеснул на нее, чиркнул зажигалкой… И тут же отскочил, опаленный, затрещали волосы на голове… Она очнулась от непереносимой боли, вскочила с горящей земли страшным факелом, и крик… Крик, в котором не было ничего человеческого, раскатился над притихшим лесом.

Что было дальше, он помнил плохо. Память вернулась, когда судья произнес:

— …к десяти годам лишения свободы…

Колотясь головой о стенку тюремного вагона, он шептал:

— Дурак, кретин, идиот! Зачем ее было жечь? Побесилась, и успокоилась бы! Что бы она сделала?! Если папины деньги из-под расстрела вытащили… Страх, проклятый страх!

Рядом с Гирей на нарах сидели еще двое. Крыню Губошлеп боялся до колик в животе. Хмыря тоже все опасались. Мрачный, замкнутый верзила ни в грош не ставил зэковские порядки зоны, похоже, и жизнь свою тоже не ценил. К тому же мотал огромный срок по экономической статье. Это ж только представить, какой куш хватанул!.. Такие всегда на зонах ходили в авторитетах. Еще бы! Такой, не жалея себя, и кого другого не пожалеет…

Гиря протянул руку:

— Давай…

Покосившись на Крыню и Хмыря, Губошлеп сунул деньги в подставленную ладонь.

— Ну, я пошел? — нерешительно потоптавшись на месте, спросил он.

— Да посиди с нами, помечтаем… — Гиря подвинулся.

Губошлеп присел на нары.

— О чем мечтать-то?

— Да ты, помнится, говорил, что у тебя дружки цеховики? И камешки по настоящей цене покупают… Камешек загнать сможешь?

— Смогу, конечно… А что? Вы, никак, тут кимберлитовую трубку раскопали?..

Гиря раскрыл ладонь. В тусклом свете камень выглядел невзрачной стекляшкой. Губошлеп облизал вмиг пересохшие губы. Осторожно взял его, подошел к окну, провел по стеклу, прислушиваясь к специфическому скрипу.

— Откуда это?! Ему же в музее место… Если и не в музее, то такой камень по карману только жене Рокфеллера…

— Ты шибко-то не интересуйся. Нам его продать надо.

— Ладно. Тридцать процентов мне…

— Ишь, распарило щенка…

— Как хотите… Только, если вы попытаетесь его своим скупщикам загнать, наверняка три четверти цены потеряет. Вот и прикиньте, много ли я прошу?..

— Ладно, пойдет, — с неожиданной легкостью согласился Гиря.

Но блеск в глазах Губошлепа вдруг померк. Возвращая камень, он вздохнул:

— Только, ребята, вам придется восемь лет подождать… А может, и меньше. За хорошее поведение мне должны скинуть годика три…

— Это у кого хорошее поведение?.. — двусмысленно ухмыльнулся Гиря. — Мы, милый, ждать не можем. Понимаешь? Ну, никак невозможно подождать!

Бес, сидящий в Губошлепе снова выскочил не вовремя и не к месту:

— Ладно, давай камень, пойду вертухаям за мешок жратвы загоню…

И тут Губошлеп почувствовал, как что-то колючее уперлось под лопатку. Губы у него мгновенно отвисли, непослушный язык вывалился изо рта. Он попытался что-то сказать, но только протянул:

— А… нь-я…

Крыня ласково промурлыкал над ухом:

— Чегой-то он сильно смешливый, все шутит и шутит…

Гиря поморщился, сказал брезгливо:

— Убери заточку. Не будешь же ты его прямо здесь колоть…

— А чего с ним цацкаться? Он же видел камень, теперь нас сдаст…

— Все равно, не здесь… — мотнул головой Гиря. — В рабочей зоне лучше замочишь, или ночью, спицей в ухо…

Это спокойное обсуждение его судьбы доносилось до Губошлепа, словно сквозь вату. Он попытался подняться, но только поелозил непослушными ногами по полу. Несколько раз со стуком открыв и закрыв рот, наконец, хрипло выдавил:

— Чего вам надо?

— Чего нам надо? — Гиря смерил его насмешливым взглядом. — Прогуляешься с нами пешочком. Недалеко, всего тысченку верст, а потом покатим к твоим денежным дружкам. У Крыни два камешка. Один, поменьше, это который ты видел, другой — побольше. Так вот, маленький — вам с Хмырем, большой — нам с Крыней. Идет?

Жалко, заискивающе улыбаясь, Губошлеп попросил:

— Отпусти, Гиря, а?.. Я никому… Ни слова… Мы же вместе освобождаемся, приедете ко мне, все и обстряпаем…

Гиря с сожалением вздохнул:

— Я бы и рад посидеть, с такой заначкой можно… Да вот как Крыня? Камешки-то — его. А Крыня не может посидеть, легавые хвост прищемили, старые дела крутят… Вот и ты теперь не досидишь… Ты, шкура, завтра же побежишь к куму, нас сдавать, чтобы срок тебе скостили.

— Не побегу, Гиря! Матерью клянусь!

— Да мне-то что? Я тут сбоку припеку… Как Крыня?..

Крыня мрачно ухмыльнулся:

— Конечно, не побежишь. Ты, малый, уже отбегался…

Из глаз Губошлепа текли слезы, мокрые, слюнявые губы противно тряслись и подергивались. Гиря с любопытством смотрел на него. В который раз подивился; и почему люди обычно выделяют его, Гирю? Вот и сейчас, заточка у Крыни, а упрашивает и унижается Губошлеп перед ним, Гирей. Учесть это надо. В дальнейшей игре, которую задумал Гиря, надо как-то отодвинуться, уступить первенство Крыне, пусть все думают, что он главный организатор.

— Я пойду, Гиря, пойду… — с усилием выдавил из себя Губошлеп.

— Вот и хорошо. Пасти мы тебя будем, как следует, но даже если тебе удастся доползти до кума, тебя пришьют в ту же ночь, как только нас заметут.

— Я знаю…

— Через неделю уходим. Если бабки остались, держи при себе. Жратвы припаси, если сумеешь…