тивого» Экклезиаст 8:1—17

ГЛАВА 15

– Афоня, поди сюда!

Никифоров вздрогнул от неожиданности. Нервы с похмелюги совершенно оголились и на любое воздействие реагировали, как на укол в головной мозг. Ни больше, ни меньше. Голос показался ему очень резким. Афоня обернулся. Его тело, покрывшееся испариной, словно подбросило из глубин земли. Афоня ожидал увидеть что угодно, самый ужасный кошмар, воплотившийся в реальность. Если бы перед ним стоял сам дьявол, Афоня не удивился бы. После вчерашнего перевоплощения соседки он уверился в собственном психическом нездоровье. Но перед ним стоял, широко улыбаясь беззубым ртом, дедушка Гриша!

– Чего тебе? – устало и неохотно попытался отмахнуться Афоня

– Увидишь сейчас! – торжественным тоном заявил дедушка и притянул Афоню за рукав в сторону своей квартиры.

Заходить в халупу деда ужас как не хотелось. В голове попеременно стучало, накатываясь волнами, бросало то в жар, то в холод.

Вспомнилась класснуха математичка: всё она пятнами покрывалась. Климакс! Вот и у Афони климакс.

– Да-а, – протянул дедушка Гриша, – разучились нынче водку делать-то!

– Я пойду, – неуверенно сказал Афоня. Слушать старческие брюзжания не хотелось, но пароль «водка» уже сказан. Ему очень хотелось воздержаться, одержать маленькую победу. Если не над собой, то над водкой точно. Но дед Гриша не отступал.

– Конечно-конечно, пойдём-пойдём! – скороговорочкой прошамкал дед и энергичнее подтолкнул гостя к обшарпанной деревянной двери.

– Опять бухать! – отчаянно вскрикнул Афоня вслух. Как-то само собой вырвалось. Он не хотел!

– А ты куда направился, а? – дед Гриша заглянул в глаза Афони. – Ведь за пузырьком вышел в такую рань?

Афоня вымученно улыбнулся, может быть. Скорее всего, прав дед Гриша! Вот вышел бы во двор, постоял бы в нерешительности, покрылся ещё пару раз потом и подумал бы: «Лучше уж подлечиться». Афоня тяжко вздохнул.

– Проходь-проходь! – всё приглашал дед искуситель, подталкивая соседа вперёд.

Афоня переступил порог и оказался в коридорчике. Откуда-то сзади раздался щелчок, и квартира осветилась тусклой лампочкой. Опять удар по оголённым нервам! Аж слюна поползла, как реакция Павловской собаки на свет и звонок. Афоня склонился переобуться в замусляканные тапочки. Закружилась голова. Он сполз вниз по стене, содрав курткой остатки штукатурки. Тошнота навалилась неожиданно. Он глубоко втянул воздух в широко раскрытый рот. Зажмурив глаза, Афоня не отпускал одну мысль в воспалённом мозгу: «Только не обрыгаться, только не обрыгаться!»

– Давай-давай, тяпни! – повелительным тоном сказал дед. Афоня раскрыл глаза. Перед самым его носом дед Гриша держал сморщенный зелёный, цвета тины огурчик. Резкий запах сбил тошноту.

– Клин клином вышибают! – лукаво произнёс дед и протянул стопарик, не убирая из-под носа соседа огурец.

– М-м, – промычал в ответ Афоня

– Давай-давай! – дед почти насильно сунул стопарь в дрожащую руку Афони. – Только быстро, залпом!

Афоня глотнул. На удивление, прошло мягко – в желудке что-то потянуло, но не наружу, а вовнутрь! Он зажевал подсунутый огурчик. Приятное тепло разлилось в животе, потом оно поднялось кверху, снимая очередной приступ озноба. Афоня прислушался к своему организму, тишина! Никакой волны жара!

– Что это? – спросил он. Афоня понял, что это не водка. От неё с похмелья всегда вначале рвало и, только несколько минут спустя, желудок принимал лечебную дозу.

– Это не бодяга какая-нибудь. Чистоган!

– Первач?

– Он самый! – гордо подтвердил дед Гриша.

– Вообще-то, гадость! – улыбнулся Афоня.

– Ещё какая! – радостно согласился дед.

Они прошли в обмызганную кухню с «временно» текущим краном. Хозяин аккуратно провёл гостя мимо стоящей посреди комнаты зловонной лужи, усадил за дореволюционный стол, покрытый сто лет нестиранной скатёркой.

– Видишь? – дед указал на огромную стеклянную бутыль, заполненную прозрачной жидкостью,

– Да! – кивнул Афоня с энтузиазмом.

– Будь здрав, боярин! – весело воскликнул дед и чокнулся с гостем.

Они выпили. Потом ещё. Мозг Афони начал соображать яснее.

Для чего его затащил дед? Что-то ведь ему надо! Какие у них общие интересы? Дед в компьютерах ни тяму не шарит, а про войну Афоня слушать не любил. Вечно одно и то же! Вот мол, мы сидим. Вот, они перед нами. Они в атаку, а мы их – косить из пулемётов И всё. В гражданскую шашками рубали, в Отечественную пулемётами косили. А всё одно, наши победили! И все поголовно герои. Как-то раз один уголовничек, старенький уже, сказал что-то похожее на правду. Типа наш этот самый ППШ, что на всех военных плакатах изображён в жилистых руках солдата, оказывается – говно натуральное. Из шести пуль, может быть, одна и попадёт «в молоко», остальные – в неизвестность. Немецкий автомат бьёт точно. Вот и ходили с трофейными. Что делать «Калашникова» тогда ещё не было, пользовались шнайсерами-шмайсерами. А жизнь от командира зависела. Скроет потери до времени – получит лишнюю пайку «фронтовых», и живи солдат! Но и такие рассказики сильно припахивали хвастовством.

– Ну, будь здрав! – дед поднял стакан.

Выпили. Что же надо деду? Молчит, знай себе, наливает! Ограбить, что ли решил? Афоня, взглянув на предполагаемого грабителя, расхохотался. Куда дедку, да и зачем ему? Ни денег, ни золота нет. Оргтехника? Разве что дед ею гвозди забивать станет? Чепуха!

– Какая чепуха лезет в голову! – вслух сказал Афоня

Дед кивнул, по-приятельски улыбнулся Афоня. Насторожился.

– Ты Афоня, не нервничай! – заметил дед. – Поди думаешь, зачем тебя дед приволок к себе домой?

– Думаю, – согласился Афоня, икнув.

– На вот, рассольчик, запей икотку! – дед протянул ковшик.

Афоня послушно отхлебнул. Оба на! Шары на лоб вылезли! Какая там икотка, дышать стало нечем! Он дико завращал глазами, не зная, как поступить: два пальца в рот или воды тяпнуть да дальше сидеть с дедом, самогонку прихлёбывать? Афоня выбрал лучшее решение. Он потянулся к крану.

– Не надо! – сказал дед. – Так икотка не пройдёт! Вдохни полным ротом и задержи дыхание!

Афоня последовал совету. Икотка прошла.

– Терпкий у тебя рассольчик!

– Да. Специально держу. Когда и с похмелья помогает.

– Дед, не тяни, – Афоня сам наполнил стаканы, – говори, зачем я тебе понадобился?

– Не осталось у меня никого, а завтра помру! – глубоко вздохнул дед.

Афоню аж подбросило.

– Да. Такие дела! Завтра помру.

– Брось, давай выпьем!

– Нет, чокаться не будем, – неожиданно трезвым голосом сказал дед. – За помин души моей грешной!

Афоня выпил. За помин, так за помин. Все старики одинаковы, особенно одинокие. Только и разговоров-то, о смерти, всё собираются-собираются, а глядишь, всех молодых переживают! Афоня решил подыграть деду.

– Грешен, грешен! Небось, в церкви-то ни разу не был?

– А ты был?

Афоня кивнул.

– И что? Веруешь?

– Это уж не твоё дело! Был ведь!

– Вот именно, не моё дело! От того и грешен я, что лезу не в свои дела!

– Так сходи, покайся! Делов-то! – фыркнул Афоня. Как дед не может знать такого пустяка?

– В пьяном виде?

– В пьяном, нельзя! – боднул головой Афоня. – Но не всегда же ты пьяный!

– Понимаешь, до завтра я уже не протрезвлюсь!

– Заладил: «До завтра, до завтра»!

– Как думаешь, мой труп в анатомию не сдадут?

– Могут.

– Это плохо, – опечалился дед.

– Да какая тебе разница будет? Службу науке окажешь!

– Печально.

– Не горюй! – Афоня похлопал деда по плечу. – Я пошутил! Похоронят тебя в кремлёвской стене, как положено!

– Да не ври! – отмахнулся дед. – Слыхал ли ты, фронтовиков Союз ветеранов хоронит ли?

– В обязательном порядке, – твёрдо и уверенно произнёс Афоня, как будто сам в этом союзе принимал решение.

– А ты сообщишь, куда следует? – заговорщицки подмигнул дед.

– Конечно! Ты для этого меня позвал?

– И для этого тоже. Видишь, я уже помылся? – дед развернул воротничок серой рубашки.

Только сейчас Афоня заметил, что дед одет в костюм, а не в облезшую олимпийку. Оба на! Да он всерьёз надумал умереть!

– Дед Гриш, ты это, не дури! Чего тебе умирать ни с того, ни с сего?

– А как же? Пора.

– Тебе что, сон дурной приснился?

– То ли сон, то ли не сон, – туманно ответил дед, наливая в стаканы самогон. Он помолчал. Затем, не дожидаясь гостя, залпом опрокинул дозу, занюхал огурцом и обтёр губы задрипанным полотенцем. – Я тебе вот что скажу, Афоня. Парень ты неплохой, а погиб ни за грош!

И такая уверенность просквозила в глазах деда, что Афоня поёжился и отставил в сторону стакан с самогоном.

– Почему это?

– А потому, – дед выложил на стол руки. – Над тобой колдунья живёт!

Вот так. Кровь прилила к лицу Афони. До него дошёл смысл сказанного дедом. Колдунья! Та самая старуха и есть, а никакая не галлюцинация!

Две новости. Одна хорошая: Афоня здоров – никаких галюников. Другая скверная – колдунья! В наше время техники какая-то колдунья? Чушь собачья! Но почему тогда в газетах пишут: «отворот-приворот»? Порча и разная белиберда. Афоня взял себя в руки, выпил. И сказал:

– Дед! Ты прошёл войну и веришь в сказки?

– Потому и верю! У нас на фронте был один такой заговорённый. Лез прямо под пули, и хоть бы хны! Вот ты можешь представить себе такое: Александр Матросов упал на амбразуру и остался жив?

– Чепуха какая-то! – Афоня мотнул головой.

– Чепуха! А вот пули-дуры почему-то не трогали его!

– Да мало ли что? Судьба такая! Или, может быть, немцы пьяные были и как-нибудь пальнули не туда из этой самой амбразуры?

– А как ты себе это представляешь?

– Ну, дулом вниз куда-нибудь направили.

– Ты сам понимаешь, какую муть городишь? Как так, «дулом вниз»? В пулемётном гнезде установлено это самое дуло! Из амбразуры можно только видеть – это, всего-навсего, смотровая щель!

– И что? – тряхнул головой Афоня. – Пули от него отскочили? Или как?

– А вот так! Нас пятеро следом ползло. Я ему орал: «Заткни бушлатом амбразуру!» Так нет, он кинулся грудью. Нам смотреть-то было некогда, высотку надо было брать, мы уж его мысленно похоронили. Глядь, а он опять впереди!

– Везунчик! Бывает, согласен. Никто и не стрелял по нему. Просто очередь рядом раздалась, вот вы и подумали, что из дота палят.

– Умно рассуждаешь! Да только вот немец пленный по-другому вопил. Он самолично расстрелял весь боезапас в грудь нашему «Матросову»! От отчаянья, конечно, куда-то надо было палить! А когда увидел его живым, тотчас обделался.

– М-да, мастер ты оказывается сказки сказывать!

– Вот так, – упрямо продолжал дед, – а мы его ну пытать: «Как мол, так? Ёты-мать! Почему тебя пуля не берёт?» А он молчит, улыбается!

Двадцать лет спустя раскололся. На встрече фронтовиков поддали хорошо, он и ляпнул: «Я ведь, други, заговорённый»! Вот оно как!

– Не понял.

– А что понимать-то? Заговорённый он, и делу конец!

– Заговор что ли знает? Он что, успевал заговор прочитать, пока пуля летит?

– Это ему не надо! Он сразу заговорённый был!

– Слушай, я должен знать про него, да и вся страна тоже! Ведь он скольки кратный Герой Советского Союза? Если он мог сто раз повторять смертельные подвиги!

– Мог, – согласился дед, – и повторял. Только наград высоких не получал. Так, по мелюзге, когда всем давали. Героя ему дали с грехом пополам. Начальству некуда было деваться. Сам Жуков отметил рядового.

– Так он ещё и рядовым был? – взорвался Афоня. – Мастер ты, дед, лапшу вешать! При его заслугах быть рядовым?

– Не будь дураком, Афоня! На фронте жизнь та же самая! Кому чё, кому через плечо! Кто-то под пули лазиит, а кто-то интендантом Героя хватает! Начиная рядовым в хозроте заканчивает войну, чуть ли не генералом, а кто и генералом вообще! – разгорячился дед и стукнул по столу – Не любили его. Все завидовали чернючей завистью! Даже в штрафную дважды засылали, но возвращали назад.

– Вот тут ты и попался! Как он мог искупить кровью, если его за всю войну ни разу не ранило? Если он, как ты говоришь, заговорённый?

– Вот так! В виде исключения! Ему положено Героя давать, а они – назад, в часть! Сволочи, словом.

– Заморочил ты мне голову окончательно! Так, что ты про соседку говорил?

– А то! Это она мне предсказала скорую смерть!

– И ты поверил? – криво усмехнулся Афоня.

– А то, – дед понизил голос, – колдунья она натуральная! Как тут не верить?

– Дед, даёшь! Богу не веришь, а колдунье веришь!

– Бога я не видел, а вот колдунью – вчера!

– И как?

– А так. Стучит вчера вечерком ко мне соседка, сверху тебя что живёт. Брюхатова-то, знаешь?

Афоня кивнул.

– И говорит чрез дверь: «Дедушка Гриша! Дедушка Гриша»! Жалобно, так говорит. Мол, впусти к себе! Я что? Думаю, беда какая случилась. Может, страшно ей стало? Отца-то совсем недавно похоронила. Может, он пришёл и напугал её?

Афоня фыркнул, но промолчал.

– Запускаю. Она и говорит: «Смотрите, дедушка Гриша, какой у меня паспорт теперь новый!» Радостная такая. Беру в руки корочку, читаю. Ольга Семёновна, ну и что? Как что? Фамилия-то – Богатова! Ерунда думаю. Сейчас все сплошь и рядом фамилии меняют. А она соли попросила. Говорю ей: Там на кухне посмотри, – сам к телику. Как раз хоккей шёл. Наши просирали кому-то, но бились. Так что, надежда оставалась. Я и забыл про соседку. Думаю, найдёт соль, отсыпет себе да и уйдёт. Воткнулся в экран и сижу. Слышу, соседка по квартире шатается, соль только на кухне! Кричу ей. А она мол, постираю вам, деда Гриша, кое-что. Да делай ты, что хочешь! Дай только, матч досмотреть! Наши как раз шестого полевого выводят! А она как-то хрипло говорит: Лучший костюмчик постираю и рубашку добрую.

Возится там за моей спиной и бормочет по-старушечьи. Да и хрен с ней! Наши счёт сравняли! Вот ты ухмыляешься, а я ведь не привык ещё, чтобы проигрывали! Всегда первыми были! Пора возрождать славу-то. Слышу, в ванне что-то плещется. Да и ладно. А наши забивают на последних секундах! Победа! Я на кухню, к бутылю. Плеснул, выпил за победу. А в ванне плескается, что думаю, там делает, без света-то? И дверь закрыта. Открываю, говорю: «Ты чего, молодка, кошка что ли?» Свет из коридорчика упал внутрь ванны, осветил её со спины. А у баб, знаешь ведь, спина-то не меняется с годами! Вроде фигура та же и остаётся, – дед облизал губы.

– Да я погляжу, ты бабник большой!

– Ты согласен?

– Что бабник? – весело спросил Афоня

– Да нет, что фигура не меняется!

– Да откуда мне знать-то? Вот доживу до твоих лет, тогда и поговорим!

– Это вряд ли, – мрачно так сказал дед. И стало непонятно, что он имеет в виду? Не доживёт Афоня, или дед не доживёт до того времени, как Афоня поравняется с ним возрастом? Афоня принял второй вариант и улыбнулся.

Они выпили ещё, и дед продолжил рассказ.

– В общем, стоит Оля, стирает в темноте. «Чё», – говорю, – «Ты кошка что ли»? Она молчит и трёт, и полощет что-то. Уж не знаю, что на меня нашло! Седина в бороду – бес в ребро! Шлёпнул я её, шутя-любя по заднице, она и отвечает: «Сейчас освобожусь»! Чего это девка удумала? Спятила с горя, что ли? А голос как у старухи. Я как-то сразу не обратил внимания. Видать, простыла. Стыдно мне стало за проступок свой глупый. Говорю: может, не надо ничего стирать больше? Вот тебе как на духу говорю! Другого и сказать не знал чего, не извинятся же! А она медленно так поворачивает голову ко мне. Полумрак зловещий. Улыбается. Я гляжу, не отрываясь, а зубов-то не вижу! Вот-те, раз! И волосы отсвечивают сединой, с какой-то зеленью даже. Думаю, до чего только молодёжь не додумается, во что только не перекрасится! Ну и попятился я кзаду, а тут мне дверь в спину, шлёп! Как кто-то с той стороны пихнул и захлопнул. Э! – говорю, – Что за шутки? А она отвечает: «Никаких шуток! Посмотри на меня внимательнее!» А я как посмотрю? Не кошка ведь. Понятное дело: ни хрена не вижу. Так и говорю. А она, мол, свет включи! Да какой там свет, и патрона-то в ванне нет! Ещё год назад электрика вызывал, так он и патрон с собой, уволок. Сказал: «Заменю! Принесу нормальный». То ли помер уже, пил вусмерть, то ли выгнали с работы. Или просто забыл. Так вот, света-то нет. А она не знает же. Я разворачиваюсь, сильно щёлкаю выключателем и ору: «И что?!» А свет-то загорелся! – лицо деда Гриши побелело, он как бы заново пережил шок.

Афоня вздрогнул, невольно посмотрел в сторону ванной. Света там не было. И быть не могло, потому что в ванной некуда ввинтить лампочку!

– Ну? – нетерпеливо спросил Афоня, включившись в рассказ собутыльника.

– Вот-те и ну! Свет появился. Светло-зеленоватый, как от газового рожка. Оборачиваюсь, баба стирает. Гляжу, она в платочке, белесом таком, это я за седину принял в полумраке! От сердца даже отлегло. Я вслух так и сказал. А она медленно так, как в кино замедленном, разворачивает голову лицом ко мне. И вижу я её голову по частям: сначала ухо с заросшей дыркой для серёжек, затем морщинистую щёку, поджатые тонкие губы и глаза, затянутые какой-то плёнкой, как у покойников бывает. Вот-те и Оленька Богатова – древняя старуха!

– Да ну? – только и сказал Афоня. Надо бы в этом месте подшутить, но почему-то не получилось. Не такую ли он видел вчера?

– А старая говорит: «Вот, отстирала», – и главное, как ни в чём не бывало! Будто тут и была. Я её хвать за грудки, какие там грудки, тьфу! Короче, хватаю, трясу: куда Ольгу девала? А она ехидно так начала хихикать. Хихикает, хихикает, а изо рта слюна пузыриться. Мать твою, говорю, где Ольга? Утопила что ли, тварь? Смотрю в ванну, ничего! Вода уже почти стекла. Грязная, с хлопьями мыльной пены.

А старуха ржёт, продолжает. Я в двери: ну-ка подальше отсюда. А двери как заколочены! Вот тут-то меня чуть понос не прохватил. Старуха резко замолчала и говорит: «Ты дедушка Гриша, отжил своё. Вот я тебе и постирала барахло для гроба!» Ну, старая, держись! Размахиваюсь, чтобы врезать. Всю силу собрал в руку Вышибу мозги! А рука-то онемела. Хочу врезать, а не могу. Ладно, ногой достану. И нога не двигается. Только глаза мои из всего тела работают и то кое-как. Хотел выматерить её, да язык онемел. Так и стою. Жутко мне стало. Понял, колдунья это, а не какая Оленька.

– А дальше что? – заворожено спросил Афоня

– Что-что? Позор на мою седую голову, вот что! Она начала говорить потихоньку. Ты, мол, уже мёртвый, только об этом ещё не знаешь. Попадёшь в ад напрямую! И не надейся на лучшее! Думаешь, типа воевал – Родину защищал, так рай заслужил? Фигу с маслом, так и сказала, сволочь! Начала перечислять всё, чего я говённого за свою жизнь сделал. Мать твою! Много оказалось. А потом говорит: «Тебе всё равно в ад идти – так попробуй заслужить лучшую долю! Будешь там вроде истопника: дровишки когда поднесёшь, когда водичку с серой.» Вот, сука, а? Меня в истопники? Разозлился я ещё больше, а толку-то? Не шевельнуть ни одним членом. А она говорит: «Если не хочешь сам, то силой заставлю!» А я с разинутым ртом так и стою окаменевший. Думаю, что сделает? А она титьку достала из-под халата откуда-то, знаешь, титька такая ядрёная, как у бабы кормящей! – дед Гриша причмокнул языком.

– И что?

– Что, что? Достала из кармана рог такой, знаешь, из него грузины вино хлещут. Только у неё грязный и вонючий. И давай сама себя доить, как корову И всё в рог, в рог. А потом? Позор, стыд и срам на мою седую голову! – дед пустил слезу, выпил залпом стакан и продолжил, уронив голову на руки. – Воткнула мне в рот и вылила всё молоко. Я ни плюнуть, ни сжать зубы не могу! И глотать не глотаю! Так и влила молоко в желудок, как вода из крана бежит. Даже слышал, как падает оно в брюхо. Вырвать бы, да никак! Застыл, как статуя.

Мать её за ногу, суку такую! Ещё издевается: «Вкусно?» Я глаза закрыл. Будь что будет, пусть убивает. Не увижу и не услышу ничего, плевать! А она отжала бельишко моё и гладить в комнату пошла.

Открываю глаза. Никакого света, конечно же, нет. Двигаться по-прежнему, не могу. Зато язык заворочался. Ору: Бабка! Иди сюда! Больше не ругаюсь. Понятное дело – тут схитрить надо. Она идёт. Вот, говорит, подготовила костюмчик ко гробу-то! Славненько придёшь в моё царство! Я ей отвечаю: Жди! А она, мол, недолго осталось. Завтра же и отойдёшь. Потом помолчала, что-то пошептала и поправилась: «Послезавтра!» Я ей говорю: А ты-то, зачем мне это говоришь? Что, жалко меня стало?» А она говорит: «Нет. Ни капельки тебя, дурака, не жалко! Не ты первый, не ты последний!» И испарилась, будто и не было её. Я занемевшими руками растёр ноги, чтобы с места сдвинуться. А руки-то трясутся. Я на фронте так не ссал! Стою и боюсь выйти из ванны. Решился, наконец. Думаю, если она до сих пор в комнате, сразу зашибу! Главное, в глаза её мёртвые не смотреть! Схвачу за шею и откручу голову! Вылетаю, значит, весь такой взъерошенный, готов разорвать на куски эту бабку, любой пусть облик примет. Хоть участкового! Задушу, и точка! Весь в ярости, а нет никого!

– Да-а, допился ты, деда Гриша!

– Допился, – согласился дедушка. – Только вот…

– Что ещё?

– А то! У неё по два пальца на каждой ладони! – выдал дед.

Афоню подбросило, будто что-то лопнуло в голове! Как? Откуда? Он ничего не рассказывал деду!

– Откуда знаешь? – спросил Афоня вслух.

– А вот! – дед достал из-под стола серо жёлтый рог со светлыми полосками – отпечатками пальцев. Ясно было видно, что только два пальца держало его: мизинец и указательный. Ровно столько, сколько в Афониных кошмарах!

В нос шибануло запахом жжёной серы, Афоня закатил глаза и грохнулся в глубокий обморок.