Двери между мирами

1. ГОРЬКОЕ ЛЕКАРСТВО

Когда стрелок вошел в сознание Эдди, тот испытал мгновенную тошноту и такое чувство, будто за ним следят (сам Роланд ничего подобного не ощутил; об этом он узнал позже, от Эдди). Иными словами, юноша смутно почуял присутствие стрелка. В случае Детты Роланд, хочешь не хочешь, был вынужден незамедлительно выйти вперед. Детта не просто учуяла его присутствие – создавалось странное впечатление, что она ждала стрелка – стрелка или более частого гостя. Как бы там ни было, с первой же секунды пребывания Роланда в ее сознании она полностью сознавала его присутствие.

Джек Морт [Морт – Mort (фр.) – смерть] не почувствовал ничего.

Он был слишком сосредоточен на мальчике.

Джек следил за мальчишкой вот уже две недели.

Сегодня он собирался его толкнуть.

Глаза, которыми смотрел сейчас стрелок, видели мальчика со спины, но даже со спины Роланд узнал его. Это был мальчик, встреченный им на постоялом дворе в пустыне; мальчик, спасенный им от Прорицательницы в горах; мальчик, чьей жизнью он пожертвовал, когда наконец настало время выбирать – спасти его или догнать человека в черном; мальчик, который перед тем, как сорваться в бездну, сказал: «Раз так, идите. Есть и другие миры, не только этот». Да, вне всяких сомнений, мальчик был прав.

Мальчик этот был Джейк.

В одной руке он держал невзрачный коричневый бумажный пакет, в другой, за продернутую в горловину веревку – синюю полотняную сумку. Сквозь матерчатые бока выпирали какие-то углы, и стрелок подумал, что в сумке, должно быть, книги.

Мальчик ждал, чтобы перейти улицу, наводненную потоком машин – Роланд понял, что это одна из улиц того самого города, откуда он забрал Невольника и Владычицу. Впрочем, все это сейчас было неважно. Важно было только одно: то, что произойдет – или не произойдет – в следующие несколько секунд.

Джейк попал в мир стрелка отнюдь не через волшебную дверь; он прошел другим, более грубым и понятным порталом: мальчик родился в мире Роланда, расставшись с жизнью в своем мире.

Его убили.

Точнее, его толкнули.

Джейка, шагавшего в школу с пакетом бутербродов в одной руке и книжками в другой, толкнули на мостовую, и его переехала машина.

Толкнул мальчика человек в черном.

«Сейчас он сделает это! Вот сейчас он его столкнет! Так какая кара назначена мне за то, что в своем мире я погубил его! Мальчика убьют у меня на глазах, а я не успею остановить убийцу!»

Однако всю жизнь стрелок только и делал, что противился тупому и жестокому року – если угодно, это было его ка – а посему, даже не задумавшись, вышел вперед, повинуясь столь глубинным и непостижимым рефлексам, что они превратились почти в инстинкты.

И в это мгновение в голове у него вдруг мелькнула жуткая и в то же время ироническая мысль: что, если телесная оболочка, в которую он вошел, по своей природе тело человека в черном? Что, если стремглав ринувшись спасать мальчика, стрелок увидит, как его, Роланда, руки протягиваются вперед и толкают? Если ощущение, что он владеет ситуацией, лишь иллюзия, и последняя веселая шутка Уолтера в том, что Роланд сам убьет мальчика?

На один-единственный миг Джек Морт потерял тонкую крепкую стрелу своей сосредоточенности. Он, уже готовый прянуть вперед и столкнуть мальчишку в поток машин, испытал некое ощущение, которое его сознание истолковало неверно – так порой тело относит острую боль, источником которой служит одна его часть, на счет совсем другой.

Когда стрелок выступил на первый план, Морт подумал, что ему на шею села какая-то букашка. Не пчела, не оса – ничего, способного по-настоящему ужалить – просто какое-то насекомое, укус которого вызывает зуд. Возможно, комар. В этом он и усмотрел причину того, что в решающий момент его сосредоточенность ослабла. Пришлепнув букашку, Джек Морт вернулся к мальчишке.

Все, как ему показалось, произошло в мгновение ока; в действительности прошло семь секунд. Морт не почувствовал ни быстрого продвижения стрелка вперед, ни его столь же быстрого отступления; никто из прохожих (люди с еще припухшими от сна лицами и обращенными внутрь полусонными глазами шли на работу; главным образом – с расположенной в соседнем квартале станции метро) не заметил, как за очками в строгой золотой оправе всегда темно-голубые глаза Джека посветлели. Никто не заметил и того, как они вновь потемнели до своей обычной синевы. Однако это произошло и, вновь сосредоточив свое внимание на мальчике, Морт с острой, словно колючка терна, яростью разочарования понял, что случай упущен. Свет сменился.

Проводив глазами мальчишку, переходившего улицу вместе с прочими баранами, Джек и сам повернул назад той же дорогой, что пришел, проталкиваясь против течения сквозь подобный океанскому приливу поток пешеходов.

– Эй, мистер! Смотреть надо, куда…

Девчонка-подросток с кислой физиономией – Джек ее и не заметил. Он грубо, сильно отпихнул ее в сторону. Целая охапка книжек разлетелась, обозленная девчонка принялась скликать на голову Джека все беды и несчастья – но он не оглянулся. Он, не останавливаясь, шагал по Пятой авеню, уходя от Сорок третьей улицы, где сегодня назначил мальчишке умереть. Он шагал, нагнув голову и так крепко сжав губы, что казалось, будто у него вовсе нет рта и только повыше подбородка – шрам от давно зажившей раны. Пробравшись через затор на углу, Морт не пошел медленнее, а, напротив, прибавил ходу, широким шагом пересекая Сорок вторую, Сорок первую, Сороковую улицы. Где-то в середине следующего квартала он миновал дом мальчишки и едва взглянул на него, хотя в течение последних трех недель по учебным дням каждое утро шел отсюда следом за мальчишкой; от дома на Пятой авеню Морт вел его три с половиной квартала до того угла, который в мыслях называл просто «Местом События».

Девчонка, на которую он налетел, что-то визгливо кричала ему вслед, но Джек Морт этого не замечал. Это занимало его не больше, чем какая-нибудь заурядная бабочка занимает энтомолога-любителя.

В своем роде Джек очень напоминал энтомолога-любителя.

По профессии он был преуспевающим бухгалтером-ревизором.

Толкать было только его хобби.

Стрелок вновь отступил вглубь сознания этого человека и там лишился чувств. Если он и испытал какое-то облегчение, то лишь потому, что этот человек не был человеком в черном. Это не был Уолтер.

Все прочее являлось источником предельного, беспросветного ужаса… и полного просветления.

Расставшийся со своей бренной оболочкой дух Роланда, его ка, остался прежним – острым, проницательным и чуждым каким бы то ни было недугам, однако внезапность, с какой развеялось неведение, подействовала на него, точно предательский удар в висок.

Знание пришло к Роланду не тогда, когда он выступил вперед, а в тот миг, когда, убедившись, что мальчик в безопасности, он прокрался обратно. Роланд познал связь между человеком, в чьем сознании находился, и Одеттой – слишком фантастичную и все же, к его ужасу, слишком подходящую, чтобы быть совпадением. Он понял, чем в действительности может оказаться извлечение троих и кем – сами трое.

Этот человек, Толкач, не был третьим; третьей Уолтер назвал Смерть.

Смерть… но не твоя. Вот что сказал Уолтер, который даже в последние минуты был умен, как Сатана. Ответ законника… он был столь близок к истине, что истина могла прятаться в его тени. Смерть поджидала его не для того, чтобы унести в мир теней – для того, чтобы воплотиться в нем.

Невольник, Владычица.

Третьей была Смерть.

Роланд вдруг исполнился уверенности, что третий – он сам.

Роланд ринулся вперед – снаряд, безмозглая ракета, запрограммированная лишь на одно: засечь человека в черном и в тот же миг метнуть в него занятую ею телесную оболочку.

Мысли о том, что может случиться, если он воспрепятствует человеку в черном убить Джейка – о возможном парадоксе, о свище во времени и измерениях, который способен зачеркнуть, вымарать из жизни все происшедшее после того, как он прибыл на постоялый двор – пришли только потом… Ведь, несомненно, если бы Роланд спас Джейка в этом мире, никакого Джейка там он бы не встретил, а весь последующий ход событий претерпел бы изменения.

Какие? Невозможно даже строить догадки. В частности, странствию стрелка мог бы прийти конец, однако эта мысль никогда не приходила ему в голову. И уж конечно такие запоздалые рассуждения были спорны; заметь Роланд человека в черном – и никакие последствия, никакой парадокс, никакой предначертанный судьбой ход событий не смогли бы помешать ему, пригнув голову занятого им тела, попросту протаранить грудь Уолтера. Роланд был бы так же бессилен поступить иначе, как револьвер не властен отказать пальцу, который жмет на курок, отправляя пулю в полет.

Если при этом все шло к черту – черт с ним.

Роланд быстро прощупал взглядом скопление прохожих на углу, заглянув в лицо каждому (женщин он рассматривал не менее подробно и внимательно, чем мужчин, убеждаясь, что среди них нету той, которая лишь притворяется женщиной).

Уолтера там не оказалось

Стрелок постепенно расслабился – так в последнюю секунду может расслабиться палец, лежащий на спусковом крючке. Нет; Уолтера нигде поблизости от мальчика не было, и стрелок ощутил неизвестно откуда взявшуюся уверенность, что это – не то когда. Не совсем то. То когда было близко (до него оставалось две недели, неделя, даже, может быть, всего один-единственный день), но еще не наступило.

Поэтому Роланд повернул обратно.

По дороге он увидел…

…и от потрясения свалился без чувств: когда-то – давно – этот человек, в чье сознание открывалась третья дверь, сидел у самого окна убогой, покинутой жильцами комнатенки в здании, полном пустующих нежилых комнат – то есть, если не считать частенько ночевавших там пьянчужек и помешанных. Алкашню выдавал бьющий в нос отвратительный запах пота и нездоровый – мочи. Сумасшедших – вонь безумных, спутанных, мутных мыслей. Всю обстановку комнаты составляли два стула. Джек Морт использовал оба: один, чтобы сидеть на нем, второй – в качестве подпорки, чтобы не открывалась дверь, выходящая в коридор. Он не думал, что ему вдруг помешают, но лучше было не рисковать. Морт сидел достаточно близко к окну, чтобы выглядывать на улицу, но достаточно далеко от косой границы тени, чтобы не опасаться случайных зрителей.

В руке у него был крошащийся красный кирпич.

Его Морт выковырял из наружной стены, из-под самого окна, где таких неплотно сидящих кирпичей было предостаточно. Кирпич был старый, выветрившийся по углам, но тяжелый. К нему, как ракушки к днищу корабля, пристали куски допотопной штукатурки.

Джек собирался сбросить этот кирпич кому-нибудь на голову.

Кому – не имело значения. Когда речь шла об убийстве, Джек Морт становился работодателем, предоставляющим равные шансы всем, независимо от пола, цвета кожи или вероисповедания.

Чуть погодя внизу на тротуаре появилась семья из трех человек: мужчина, женщина, маленькая девочка. Девочка шла с внутренней стороны, вдоль домов, вероятно, чтобы держаться в безопасном отдалении от потока машин – здесь, так близко от вокзала, движение было весьма оживленным. Впрочем, автомобили не волновали Джека Морта. Его беспокоило другое: прямо напротив, на другой стороне улицы, дома уже снесли, оставив пустырь, усеянный мешаниной обломков досок, битого кирпича и сверкающего стекла.

Высунуться было делом всего нескольких секунд, к тому же глаза Джека Морта прятались за солнечными очками, а рыжеватые волосы прикрывала не соответствующая времени года вязаная шапочка. Это было то же самое, что стул под ручкой двери. Даже когда учтенные опасности тебе не угрожают, не вредно уменьшить число тех, что остались неучтенными.

Еще Джек надел футболку, которая была ему сильно велика и доходила почти до середины бедер. Если бы его заметили, такое облачение-мешок помогло бы скрыть истинные размеры и очертания тела (Джек был очень худым). Оно служило и иной цели: всякий раз устраивая кому-нибудь «сброс глубинной бомбы» (ведь Джек всегда думал об этом именно так: «сброс глубинной бомбы»), он кончал в штаны. Мешковатая футболка заодно закрывала и пятно, неизменно образовывавшееся на джинсах.

Семья приближалась.

«Не пори горячку, еще рано, погоди, вот и все, погоди…»

Трепеща, Джек подобрался к краю окна, выставил кирпич наружу, отвел назад, к самому животу, опять выставил, опять убрал (на сей раз, однако, лишь на половину расстояния), а затем (теперь уже, как всегда в предпоследний момент, само спокойствие и хладнокровие) высунулся из окна.

Он сбросил кирпич и стал смотреть, как тот падает.

Кувыркаясь, кирпич полетел вниз. В солнечном свете Джеку отчетливо были видны приставшие к нему ракушки известкового раствора. В такие минуты все становилось четким и ясным, как никогда, обнаруживало свою точную, строгую, геометрически правильную суть – вот что выталкивал в реальность Джек Морт; так скульптор, взмахнув молотком, опускает его на стамеску, меняя камень, творя из неодушевленной грубой кальдеры [кальдера – котлообразная впадина с крутыми склонами, образовавшаяся вследствие провала вершины вулкана] некую новую сущность; возникала самая замечательная вещь на свете – логика, которая одновременно была и экстазом, исступлением, безудержным восторгом.

Порой Джек промахивался или задевал жертву по касательной – ведь скульптор, случается, ваяет скверно или впустую, – но сегодняшний бросок был безупречным. Кирпич попал девчонке в ярком полосатом льняном платьишке прямехонько в голову. Морт увидел брызнувшую кровь (она была ярче, чем кирпич, но в конце концов должна была засохнуть до такого же темного бордо). Услышал, как пронзительно закричала мать девочки. В следующий момент он сорвался с места.

Он пересек комнату и отшвырнул в дальний угол стул, подпиравший дверь (второй стул – тот, на котором он сидел, выжидая – Джек пинком отбросил в сторону, пробегая по комнате). Рывком задрав футболку, он вытащил из заднего кармана большой платок и воспользовался им, чтобы повернуть ручку.

Оставлять отпечатки пальцев воспрещается.

Только дураки, которым не хочется жить, оставляют отпечатки пальцев.

Дверь качнулась, открываясь, и Джек Морт немедленно затолкал платок обратно в задний карман. Напустив на себя вид человека, находящегося в легком подпитии, он двинулся по коридору шаткой походкой. Не озираясь.

Озирались тоже только дураки.

Умные люди знали, что попытки оглядеться и выяснить, не засек ли тебя кто-нибудь – самый верный способ обратить на себя внимание. Озирающийся человек – это именно то, что может запомнить свидетель несчастного случая. Потом какой-нибудь умник-легавый может счесть происшествие подозрительным, и начнется расследование. И все – из-за одного нервного взгляда по сторонам. Джек не думал, чтобы кто-нибудь сумел связать его с преступлением, даже сочтя «несчастный случай» внушающим подозрения, и расследование имело бы место, но…

Идти следует лишь на допустимый риск, прочее же сводить к минимуму. Иными словами, всегда подпирать дверь стулом.

Итак, Джек шагал по пыльному коридору, где из-под штукатурки пятнами проступала обрешетка. Он шел, опустив голову и что-то бормоча себе под нос, точно бездомный бродяга, уличный босяк. К нему все еще долетал истошный крик женщины (как полагал Джек, мамаши девчушки), но он несся со стороны фасада здания и был еле слышным, несущественным. Все, что происходило после – крики, суматоха, стоны раненого (если раненый еще мог стонать) значения для Джека не имело. Важно было другое, то, что вталкивало в обыденный ход вещей перемены и ваяло новые очертания течению жизней… а быть может, лепило по-новому судьбы не только жертв, но и того круга, что, ширясь, расходился от них, как расходится рябь по воде стоячего пруда, если зашвырнуть туда камень.

Кто мог с уверенностью утверждать, что Джек – не творец Вселенной, настоящий или будущий?

Боже, немудрено, что он кончил в джинсы.

Спустившись на два лестничных пролета, он никого не встретил, однако продолжал спектакль, чуть пошатываясь – но ни в коем случае не качаясь! – на ходу. Человека с нетвердой походкой не запомнят, но могут запомнить того, кто подчеркнуто не держится на ногах. Морт что-то бормотал, но в действительности никто не смог бы понять ни единого слова. Лучше вовсе не ломать комедию, чем перегнуть палку и все испортить.

Через разбитую дверь черного хода он выбрался в переулок, где было полно мусора, отбросов и битых бутылок, подмигивавших мириадами солнечных звездочек.

Отход Джек спланировал заранее, как планировал заранее все (идти только на приемлемый риск, свести к минимуму остальной, нигде не свалять дурака); именно привычка планировать была причиной того, что коллеги оценивали Джека, как человека, который далеко пойдет (и Джек действительно намеревался далеко пойти, но вот куда он идти не собирался, так это, среди прочего, в тюрьму и на электрический стул).

По улице, куда выходил переулок, бежали несколько человек, но они спешили узнать причину криков, и на Джека Морта, уже снявшего – нет, не темные очки, казавшиеся вполне уместными в такое ясное утро, а теплую не по сезону вязаную шапочку – никто не обратил внимания.

Он свернул в другой переулок.

Вышел на другую улицу.

Теперь он медленно, как бы прогуливаясь, шел по переулку, который был не таким грязным, как два предыдущих – собственно, это было что-то вроде узенькой улочки. Она вливалась в другую, пошире. Кварталом дальше находилась остановка. Меньше, чем через минуту после того, как Джек добрался туда, приехал автобус – расписание Морта учитывало и это. Дверь, сложившись гармошкой, открылась; Джек вошел и бросил в щель кассы свои пятнадцать центов. Водитель даже не взглянул на него. Неплохо, но и посмотрев на Джека, шофер увидел бы лишь неприметного человека в джинсах, возможно, безработного – его футболка выглядела так, точно появилась из мешка с тем старьем, что раздает Армия Спасения.

Собранность, деловитость и готовность всегда и ко всему.

Секрет успеха Джека Морта и на работе, и на отдыхе.

В девяти кварталах от остановки была автостоянка. Джек вышел из автобуса, зашел на стоянку, отпер свою машину (сделанный в середине пятидесятых, ничем не примечательный «Шевроле», который все еще был в отличной форме) и поехал обратно в Нью-Йорк-Сити.

Без помех.

Все это пронеслось перед глазами стрелка за какую-нибудь секунду. Прежде, чем его потрясенный рассудок сумел отгородиться от других картин, просто-напросто захлопнувшись, стрелок увидел еще кое-что. Не все, но довольно. Довольно.

Он увидел, как Морт вырезает ножом кусок четвертой страницы «Нью-Йорк Дэйли Миррор», нервно стараясь добиться того, чтобы лезвие шло строго по рамке колонки. Заголовок гласил: «ПОСЛЕ ТРАГИЧЕСКОГО ПРОИСШЕСТВИЯ ДЕВОЧКА-НЕГРИТЯНКА В КОМЕ». Роланд увидел, как Морт кисточкой, прикрепленной к пробке флакона с клеем, смазывает оборотную сторону вырезки. Увидел, как Морт помещает ее в центр пустой страницы специального альбома, который, судя по тому, какими пухлыми и разбухшими выглядели предыдущие страницы, содержал множество других вырезок из газет. Он увидел первые строки статьи: «Пятилетняя Одетта Холмс, прибывшая в Элизабеттаун (штат Нью-Джерси) отпраздновать радостное событие, стала жертвой жестокого и странного происшествия. Через два дня после свадьбы своей тети девочка с родными шла к вокзалу, как вдруг обвалившийся кирпич…»

Но ведь Морта связывал с ней не только этот случай, не так ли? Нет. О боги, нет.

Между этим утром и тем вечером, когда Одетта лишилась ног, прошли годы. Джек Морт сбросил великое множество предметов и толкнул великое множество людей.

Потом – опять Одетта.

В первый раз он столкнул кирпич на нее.

Во второй – толкнул ее под поезд.

«Какого же человека я должен использовать? Что же это за человек…»

Тут стрелок подумал о Джейке; о толчке, отправившем Джейка в его мир, и ему показалось, будто он слышит смех человека в черном. Это его доконало.

Роланд лишился чувств.

Очнувшись, он обнаружил, что смотрит на аккуратные ряды цифр, стройными колонками спускавшихся по листу зеленой бумаги. Бумага была разлинована и по горизонтали, и по вертикали, отчего каждая отдельно взятая цифра походила на узника в камере.

Он подумал: «Что-то еще».

Не только смешок Уолтера. Что-то… план?

Нет, боги, нет – ничего столь сложного или обнадеживающего.

Но на худой конец, идея. Крупица информации.

«Сколько времени я был без сознания? – с внезапным беспокойством подумал стрелок. – Когда я прошел в дверь, было часов девять… быть может, чуть меньше. Сколько?..»

Он вышел вперед.

Джек Морт (теперь он стал всего-навсего живой куклой, которой управлял стрелок) ненадолго оторвал взгляд от бумаг и увидел, что стрелки дорогих кварцевых часов на письменном столе показывают четверть второго.

«Так поздно? Боги! Так поздно? Но Эдди… он так устал, ему ни за что не продержаться так дол…»

Стрелок повернул голову Джека. Дверь еще не исчезла, однако то, что он увидел за ней, было куда хуже, чем он себе это представлял.

Сбоку от двери протянулись две неподвижных тени: одна – тень инвалидного кресла, другая – тень человекообразного существа… увечного человекообразного, опиравшегося на руки, поскольку ноги у него были отхвачены так же проворно и жестоко, как пальцы Роланда.

Эта тень пошевелилась.

В тот же миг Роланд быстрым, как удар плети или бросок атакующей змеи движением резко отвернул голову Джека Морта от двери.

«Она не должна смотреть в дверь, пока я не буду готов. До тех пор ей не будет видно ничего, кроме затылка этого человека».

Детта Уокер в любом случае не увидела бы Джека Морта – тот, кто глядел в открытую дверь, видел лишь то, что видел «хозяин», принявший стрелка в свое сознание. Лицо Морта она могла бы увидеть только в том случае, если бы он посмотрелся в зеркало (хотя это, возможно, привело бы к новым страшным последствиям, породив новый парадокс и вызвав повторение событий), но и тогда оно ничего не сказало бы ни одному из двух воплощений Владычицы; если уж на то пошло, и лицо Владычицы ничего не сказало бы Джеку Морту. Дважды успев вступить в опасно близкие отношения, они так ни разу и не увидели друг друга.

Стрелок не хотел другого: чтобы Владычица видела Владычицу.

По крайней мере, пока что.

Искра интуиции разрослась в нечто, близкое к плану.

Однако делалось поздно – освещение позволяло предположить, что уже три, а то и четыре часа дня.

Сколько времени до заката, с которым придут гигантские омары, и жизнь Эдди оборвется?

Три часа?

Два?

Можно было вернуться и попытаться спасти Эдди… но именно этого и хотела Детта. Она расставила ловушку в точности, как селяне, опасающиеся, что страшный волк выследит жертвенного ягненка и уволочет за тридевять земель. Роланд вернулся бы в свое больное тело… но ненадолго. Причина, по которой он видел только тень женщины, заключалась в том, что Детта лежала подле двери, зажав в кулаке его револьвер. Стоит Роланду-телу шелохнуться, и в тот же миг выстрел унесет его жизнь.

Она боялась стрелка, и оттого его ждала легкая смерть.

Смерть Эдди должна была стать беспросветным ужасом.

Роланду почудилось, что он слышит мерзкий, подсмеивающийся голос Детты Уокер:

«Хочешь наехать на меня, сволочь белопузая? Конечно, хочешь наехать! Ты черномазой старушонки-калеки не боишься, верно?»

– Только один способ, – бормотали губы Джека. – Только один.

Дверь офиса открылась, в комнату заглянул лысый мужчина в очках.

– Как дела с финансовым отчетом Дорфмана? – спросил лысый.

– Мне что-то нездоровится. Думаю, виноват ленч. Пожалуй, мне надо бы уйти.

Казалось, лысый встревожился.

– Вероятно, вирус. Я слышал, сейчас ходит какая-то гадость.

– Вероятно.

– Ну что ж… если завтра к пяти часам вы закончите с дорфмановой дрянью…

– Да.

– Вы ведь знаете, каким он умеет быть мудаком…

– Да.

Лысый (судя по его виду, теперь он чувствовал себя несколько неловко) кивнул:

– Да-да, идите домой. Вы совсем на себя не похожи.

– Да, я совершенно не в своей тарелке.

Лысый поспешно вышел.

«Он почувствовал меня, – подумал стрелок. – Отчасти дело в этом. Но не только в этом. Они боятся этого человека. Боятся, сами не зная, почему. И правильно делают, что боятся».

Телесная оболочка Джека Морта поднялась, отыскала чемоданчик, который был у Джека в руке, когда в его сознание вторгся стрелок, и смела туда все до единой бумаги с поверхности стола.

Роланд почувствовал сильнейшее желание украдкой оглянуться на дверь, но устоял. Он посмотрит на дверь только тогда, когда будет готов рискнуть всем и вернуться.

Между тем времени оставалось мало, а следовало еще кое-что сделать.

2. ГОРШОЧЕК С МЕДОМ

Детта залегла в сильно затененной расщелине, образованной валунами, которые клонились один к другому, точно старики, обращенные в камень в тот момент, когда делились друг с другом некой роковой тайной. Она следила за Эдди – тот рыскал вверх и вниз по усеянным камнями склонам холмов, крича до хрипоты. Утиный пух на его щеках наконец начал превращаться в бороду, и Эдди можно было принять за зрелого мужчину – исключение составляли те три или четыре раза, когда Эдди прошел совсем рядом с Деттой (один раз он подошел так близко, что она, проворно высунув руку, могла бы схватить его за лодыжку). Стоило Эдди приблизиться, и вы видели: это по-прежнему всего-навсего пацан, и притом уставший, как собака.

Одетта пожалела бы его. Детта чувствовала только спокойную, подобную сжатой пружине, готовность настоящего хищника – хищника по природе.

Когда она только заползла сюда, то почувствовала: под руками что-то тихонько потрескивает – так, как хрустят старые осенние листья в дупле лесного дерева. Глаза привыкли к темноте, и Детта увидела, что это не листья, а крошечные косточки мелких зверюшек. Когда-то здесь было логово хищника, ласки или хорька, давно сгинувшего, если древние пожелтевшие остовы не лгали. Быть может, по ночам он выходил и шел туда, куда вел его нос – вверх по холмам, к Оврагам; туда, где деревья и подлесок были гуще… шел, ведомый нюхом, к жертве. Он убивал свою добычу, насыщался, остатки же приносил сюда, чтобы было чем перекусить на следующий день, лежа в ожидании ночи, с которой придет время новой охоты.

Сейчас в расщелине находился более крупный хищник. Сначала Детта думала поступить вполне в духе предыдущего обитателя берлоги: дождаться, пока Эдди уснет (что он должен был сделать почти наверняка), убить его, а труп затащить сюда. Затем, завладев обоими револьверами, снова дотащиться до двери и подождать возвращения Настоящего Гада. Первой ее мыслью было, разделавшись с Эдди, сразу же прикончить тело Настоящего Гада – но это ничего не давало, не так ли? Если Настоящий Гад лишится тела, в которое он мог бы вернуться, Детте ни за что не выбраться отсюда в свой мир.

Можно ли заставить Настоящего Гада забрать ее обратно?

Возможно, нельзя.

Но, быть может, все-таки можно.

Быть может, если Настоящий Гад поймет, что Эдди еще жив…

И это навело Детту на гораздо лучшую мысль.

Детта была очень и очень хитра, однако (пусть она жестоко посмеялась бы над всяким, кто посмел бы высказать подобное предположение) не только очень хитра – она была к тому же очень неуверенна в себе и по причине последнего приписывала первое каждому встречному-поперечному, чей интеллект, как ей казалось, по уровню приближался к ее собственному. В том числе и стрелку. Услышав выстрел, она посмотрела и увидела дымок, поднимавшийся от дула оставшегося у Роланда револьвера. Уже совсем собравшись пройти в дверь, стрелок перезарядил его и перебросил Эдди.

Детта понимала, что этот выстрел должен означать для Эдди: отсырели не все патроны, револьвер его защитит. Что выстрел должен означать для нее (ведь Настоящий Гад, разумеется, знал, что она следит за ними – даже проспи она начало ихнего с Эдди трепа, выстрел разбудил бы ее), она тоже понимала: «Держись от парня подальше. При нем пушка».

Но бесы, бывает, способны действовать тонко.

Раз это маленькое представление устроили ради нее, не было ли у Настоящего Гада на уме и другой цели – цели, понять которую ни она, ни Эдди не должны были? Уж не думал ли он, что если она увидит, что этот револьвер стреляет хорошими патронами, то решит, будто так же дело обстоит и с другим, с тем, который ей отдал Эдди?

Но, предположим, он сообразил, что Эдди задремлет? Разве он не догадается, что того-то она и ждет; ждет, чтобы стянуть револьвер и медленно уползти вверх по склонам, в безопасность? Да, возможно, Настоящий Гад все это предвидел. Для беложопого он был смекалистым. Достаточно умным, чтобы понять: Детта намерена взять верх над белым мальчоночкой.

А значит, Настоящий Гад попросту мог нарочно зарядить револьвер плохими патронами. Однажды он уже одурачил Детту; почему бы снова не обвести ее вокруг пальца? На сей раз Детта не поленилась проверить, чем заполнен барабан – пустыми стреляными гильзами или чем-нибудь посерьезнее – и пули показались ей настоящими, да; однако это не означало, что так оно и есть. Ведь Настоящий Гад не мог рискнуть даже тем, что хоть один патрон окажется достаточно сухим, чтобы выстрелить. Быть может, он что-то с ними сделал (в конце концов, револьверы – его бизнес). Зачем? Ну как же – разумеется, чтобы обманом заставить ее обнаружить себя! Тогда Эдди возьмет ее на мушку того револьвера, который действительно стреляет, и, усталый или нет, не повторит свою прежнюю ошибку. Собственно, Эдди постарается избежать этого главным образом именно потому, что устал.

«Хорошая попытка, беложопый, – думала Детта в своем тенистом логове, в этом тесном, но по непонятной причине успокаивающем темном местечке, где землю ковром устилали размягчившиеся, гниющие косточки мелких зверюшек. – Классная попытка, но меня на такое дерьмо не купишь».

В конце концов, стрелять в Эдди не требовалось. Требовалось только ждать.

Детта опасалась только одного: как бы стрелок не вернулся раньше, чем Эдди уснет. Однако стрелка все не было. Безвольное тело у подножия двери не шевелилось. Не исключено, что с добыванием нужного лекарства возникли сложности… насколько понимала Детта, сложности какого-то иного рода. Мужики вроде этого находят неприятности так же запросто, как сука в течку – похотливого кобеля.

Прошло два часа. Эдди бродил вверх и вниз по невысоким холмам в поисках женщины, которую называл «Одеттой» (о, как Детта ненавидела звук этого имени), надсаживаясь так, что в конце концов потерял голос и кричать стало нечем.

Наконец Эдди сделал то, чего она дожидалась: спустился на песчаный клинышек и, безутешно оглядываясь по сторонам, сел рядом с инвалидным креслом. Юноша тронул колесо – почти ласково, словно погладил. Потом рука Эдди соскользнула, и он испустил глубокий вздох.

При виде этого в горле у Детты заныло, появился металлический привкус; в голове полыхнула-метнулась летняя зарница острой боли; почудился некий зовущий голос… зовущий, а может быть, настойчивый и вопрошающий.

«А вот и нет, – подумала она, понятия не имея, кого имеет в виду или к кому обращается. – Нет, ничего у тебя не выйдет, не в этот раз, не сейчас. Не сейчас, а может быть, уже никогда». Голову опять вспорола стрела боли, и Детта сжала кулаки. Ее лицо тоже сжалось в своего рода кулак, его исказила глумливая гримаса сосредоточенности – выражение удивительное и приковывающее к себе внимание смесью злобы и почти блаженной решимости.

Пронизывающая боль не возвращалась. Как и голос – тот, что порой, мнилось Детте, говорил с ней во время таких приступов.

Она ждала.

Эдди подпер подбородок кулаками, и все равно голова его вскоре начала клониться на грудь, а кулаки поехали вверх по щекам. Детта ждала; черные глаза мерцали.

Голова Эдди дернулась кверху. С трудом поднявшись на ноги, молодой человек спустился к морю и плеснул себе в лицо водой.

«Правильно, молодой-холостой. До смерти досадно, что у них тут нету таблеток от сна, а то ты бы и их нажрался, верно?»

Эдди, усевшийся теперь уже в инвалидное кресло, очевидно, обнаружил, что устроился немного слишком удобно. Поэтому после долгого взгляда в открытую дверь (что ж ты там видишь, сопляк белопузый? Расскажи – получишь двадцатку, Детта хочет знать, что там) он опять плюхнулся задом на песок.

Снова подпер голову руками.

И вскоре опять начал клевать носом.

На сей раз беспрепятственно. Подбородок Эдди лег на грудь, а храп молодого человека Детта услышала даже сквозь шум прибоя. Очень скоро Эдди повалился на бок и свернулся калачиком.

Почувствовав внезапный укол жалости к лежащему внизу белому парню, Детта была удивлена, раздражена и испугана. Эдди походил всего лишь на маленького нахала, который в новогоднюю ночь силился не заснуть до полуночи, но сошел с круга. Потом Детта вспомнила, как этот сопляк с Настоящим Гадом пытались заставить ее проглотить отравленную еду и дразнили своей, хорошей, всякий раз в последнюю секунду выхватывая кусок у нее из-под носа… по крайней мере до тех пор, пока не перепугались, что она может отдать концы.

Если они испугались, что ты можешь умереть, почему прежде всего они попытались отравить тебя?

Вопрос напугал Детту не меньше, чем мимолетное чувство жалости. Она не привыкла задавать себе вопросы, и более того, звучавший у нее в голове вопрошающий голос, кажется, вовсе не походил на ее собственный.

«Стало быть, ухандокать меня этой отравленной жратвой они не хотели. Хотели, чтоб мне поплохело, вот и все. Чтоб сидеть тут и ржать, покамест я буду блевать да стонать, вот чего».

Выждав минут двадцать, она двинулась вниз, к песку, цепляясь пальцами за землю, подтягиваясь на сильных руках, по-змеиному извиваясь и ни на секунду не спуская глаз с Эдди. Она предпочла бы подождать еще часок, даже полчаса: лучше бы сопливый гаденыш углубился в царство снов не на одну-две мили, а на десяток. Но Детта просто не могла себе позволить такую роскошь, как ожидание. Настоящий Гад мог вернуться в любой момент.

Приближаясь к тому месту, где лежал Эдди (он все храпел; звук напоминал жужжание циркулярной пилы, которая вот-вот сдохнет), она подобрала обломок камня, подходяще гладкий с одной стороны и подходяще зазубренный – с другой.

Ее ладонь обхватила гладкий бок камня, и Детта, с тусклым блеском убийства в глазах, ползком двинулась дальше, туда, где лежал Эдди.

План действий Детты был жесток и прост: изо всех сил бить Эдди зазубренной стороной камня до тех пор, пока и он не станет таким же мертвым, бесчувственным и недвижным, как камень. Тогда она заберет револьвер и дождется возвращения Роланда.

Когда его тело примет сидячее положение, Детта предоставит Роланду выбирать: вернуть ее в ее родной мир или отказаться и быть убитым. «Тебе со мной все равно подыхать, заинька, – скажет она. – А хахаль твой приказал долго жить, стало быть, из того, про что ты тут языком махал – дескать, хочу то, хочу се – ничего боле не выйдет».

Если бы револьвер, который Настоящий Гад дал Эдди, не сработал (такая возможность существовала – Детта никогда не встречала человека, которого бы боялась и ненавидела так, как Роланда; она считала его способным на любую низость, на любое коварство), она бы все равно разделалась со стрелком, прикончив его камнем или же голыми руками. Стрелок был болен, у него недоставало двух пальцев – Детта сумела бы справиться с ним.

Но когда она приблизилась к Эдди, ей в голову пришла тревожная мысль. Это был еще один вопрос, и его опять задал голос, показавшийся чужим.

А что если он узнает? Если в ту же секунду, как ты убьешь Эдди, он узнает, что ты сделала?

«Ни фига он не узнает. Больно уж занят тем, чтоб надыбать свое лекарство. И перепихнуться, насколько мне известно».

Чужой голос не ответил, однако семя сомнения было заронено. Детта слышала, как они толковали, думая, будто она спит. Настоящему Гаду непременно нужно было что-то сделать. Что именно – Детта не знала. Ей было известно одно: это имеет какое-то отношение к какой-то башне. Не исключено, что Настоящий Гад считал эту башню полной золота, или брильянтов, или чего-то в этом роде. Чтобы добраться до башни, сказал он, ему необходимы Детта, Эдди и кто-то еще. Детта догадывалась, что, наверное, так и есть. Иначе что здесь делать этим дверям?

Если это было колдовство, то, убей она Эдди, Настоящий Гад мог узнать об этом. Детте казалось, что, похерив дорогу к башне, она, возможно, похерила бы единственное, ради чего жил этот беложопый кобелина. А ежели этот козел узнает, что жить больше незачем, он может сотворить что угодно – ведь на все прочее ему насрать с высокой горки.

При мысли о том, что может случиться, если Настоящий Гад вернется так, Детта невольно задрожала.

А если убить Эдди нельзя, что же делать? Револьвер-то можно забрать и пока Эдди спит, но вернется Настоящий Гад, и что тогда? Справится ли она с ними обоими?

Детта просто не знала.

Ее взгляд коснулся инвалидного кресла, заскользил прочь, и вдруг быстро вернулся. На кожаной спинке был глубокий карман. Оттуда торчал моток веревки, которой Детту привязывали к креслу.

Глядя на этот моток, Детта поняла, как можно все устроить.

Изменив курс, она поползла к бессильному, неподвижному телу стрелка. Она собиралась взять все необходимое из рюкзака, который Роланд называл своим «кошелем», и побыстрее завладеть веревкой… но на миг застыла у двери, как вкопанная.

Детта, как и Эдди, переводила увиденное на язык кинолент… впрочем, представшее ее взору зрелище больше напоминало детективную телепостановку. Декорация представляла собой большую аптеку. Перед Деттой был провизор, казавшийся перепуганным до одури, но Детта его не винила: прямо в лицо аптекарю смотрело дуло револьвера. Аптекарь что-то говорил, но его голос был далеким, искаженным, словно доносился к ней сквозь поглощающие звук перегородки. Слов Детта не разбирала. И не видела, кто держит револьвер. Впрочем, на самом деле видеть грабителя ей было не обязательно, разве не так? Ясное дело, она знала, кто он.

Это был Настоящий Гад.

«Там он, может, с виду совсем не он, там он может даже на кургузый мешок с дерьмом смахивать, даже на одного из наших, из черных братьев, внутри-то это все одно он, факт. Недолго же он искал новый шпалер, а? Готова спорить, пушку надыбать за ним никогда не заржавеет. Надо пошевеливаться, Детта Уокер».

Она открыла кошель Роланда. Потянуло слабым, вызывающим ностальгию ароматом давно припасенного, но теперь давно уже истраченного табака. В определенном отношении кошель очень напоминал дамскую сумку, заполненную великим множеством сваленных как попало и случайных на первый взгляд вещиц… однако, вглядевшись повнимательнее, вы видели дорожное снаряжение человека, готового практически к любой неожиданности.

Детте пришло в голову, что Настоящий Гад идет к своей Башне изрядно давно. Если так, стоило подивиться уже тому только, сколько шмутья (среди которого попадались и вовсе бросовые вещи) все еще остается в кошеле.

«Пошевеливайся, Детта Уокер».

Взяв то, что ей было нужно, она неслышно, по-змеиному пробралась к инвалидному креслу. Очутившись подле него, она оперлась на руку и, точно рыбачка, сматывающая линек, вытянула веревку из пришитого к спинке кармана, то и дело оглядываясь на Эдди – просто, чтобы убедиться, что он спит.

Юноша так и не пошевелился, пока Детта не накинула ему на шею петлю и не затянула ее.

Его волокли спиной вперед. Поначалу Эдди подумал, что все еще спит и видит жуткий сон, в котором его не то хоронят заживо, не то душат.

Потом он ощутил острую боль от врезавшейся в шею петли и тепло слюны, побежавшей по подбородку, когда он стал давиться. Это был не сон. Вцепившись в веревку, Эдди попытался встать на ноги.

Сильные руки Детты крепко рванули веревку. Эдди шлепнулся на спину. Его лицо начинало багроветь.

– Ты это брось! – прошипела у него за спиной Детта. – Уймешься – будешь жить, а нет – удавлю.

Эдди опустил руки и попытался сохранять неподвижность. Скользящая петля, которую набросила ему на шею Одетта, ослабла – как раз настолько, чтобы он смог втянуть тоненькую, обжигающую струйку воздуха. Сказать на этот счет можно было только одно: лучше так, чем совсем не дышать.

Когда паническое биение сердца Эдди чуть замедлилось, он попытался оглядеться. В тот же миг петля снова туго затянулась.

– Спокойно. Валяй, осматривай океанский пейзаж, сволочь белопузая. А на что другое тебе щас и глядеть не захочется.

Эдди снова отвернулся к океану, и узел ослаб, позволив ему еще раз сделать несколько скупых, обжигающих глотков воздуха. Левая рука Эдди тайком поползла вниз, к поясу штанов (Детта, впрочем, заметила это движение и, хоть Эдди того не знал, усмехалась). За поясом ничего не было. Она забрала револьвер.

«Она подкралась к тебе, пока ты спал, Эдди». – Разумеется, голос принадлежал стрелку. – «Твердить сейчас, что я тебя предупреждал об этом, проку нет, но… я тебя предупреждал. Вот они, плоды романтики: на шее – петля, а где-то за спиной – сумасшедшая с двумя револьверами».

«Но если бы она собиралась меня убить, то уже сделала бы это. Она убила бы меня, пока я спал».

«А что, по-твоему, она собирается сделать, Эдди? Вручить тебе путевку в Дисней-Уорлд на два лица с оплатой всех расходов?»

– Послушай, – сказал молодой человек. – Одетта…

Едва это имя слетело с его губ, петля затянулась вновь, беспощадно-туго.

– Не хрена меня так называть. Еще раз назови – больше никого никогда никак не назовешь. Меня звать Детта Уокер, и коли-ежели, говно отбеленное, тебе охота подышать еще немного, лучше запомни это!

Эдди захрипел, стал давиться и вцепился в петлю. Перед глазами большими черными пятнами, похожими на зловещие цветы, начало распускаться ничто.

Наконец обвивавшая его шею тесьма опять ослабла.

– Усвоил, сука белая?

– Да, – выговорил он, но это был лишь задушенный хрип.

– Тогда скажи. Скажи, как меня звать.

– Детта.

– Скажи полное имя! – В голосе Детты дрожала опасная истерия, и в этот миг Эдди порадовался, что не видит своей собеседницы.

– Детта Уокер.

– Хорошо. – Петля ослабла еще немного. – А теперь слушай меня, лебедь белый, да хорошенько, коли хочешь дожить до заката. Не пробуй умничать – я уж видела, как ты, змей подколодный, пытался тайком добраться до той пушки, что я у тебя забрала, покамест ты дрых. Брось, потому как Детта – она все видит. Только чего надумаешь, а она уж видит, что у тебя на уме. Будь спок. А что у меня ног нету – ничего не значит, ты все равно умничать-то не пробуй. Я, с тех пор, как обезножела, много чему выучилась. Обе пушки козла беложопого теперь при мне, а это чего-нибудь да стоит, как по-твоему?

– Да, – прохрипел Эдди. – Умничать мне неохота.

– Ну хорошо. Очень хорошо. – Детта заклохтала от смеха. – Покамест ты дрых, я, стерва такая, была сильно занята. И все рассчитала. Вот что мне от тебя надо, лебедь белый: суй руки за спину и щупай, пока не найдешь петлю – такую же, как я тебе надела на шеяку. Петель будет три. Пока ты, лодырь, сны смотрел, я узлы вязала! – Она опять закудахтала от смеха. – Нащупаешь петлю – сложишь руки вместе и просунешь туда. Потом ты почувствуешь, как моя рука натуго затягивает узел. Тут ты себе скажешь: «Вот он, шанец охомутать эту черномазую стерву. Вот щас, покамест она не ухватилась за веревку как следует». Но… – тут голос Детты, карикатурный голос негритянки с Юга, зазвучал приглушенно, – …поспешишь – людей насмешишь. Сперва лучше оглядись.

Эдди огляделся. Детта больше, чем когда-либо, походила на ведьму: замурзанное, всклокоченное существо, способное вселить страх в куда более отважные сердца. То платье, что было на ней в универмаге Мэйси, откуда стрелок ее похитил, теперь превратилось в грязные лохмотья. Воспользовавшись взятым из кошеля стрелка ножом (которым Роланд разрезал удерживавшую пакеты с кокаином маскировочную липкую ленту), Детта прорезала платье еще в двух местах, и прямо над выпуклостью бедер получились импровизированные кобуры. Оттуда высовывались потертые рукояти револьверов стрелка.

Голос звучал приглушенно оттого, что в зубах у Детты была зажата веревка. Из одного угла ухмыляющегося рта торчал ее короткий хвостик (видно было, что пенька перерезана недавно), с другой стороны высовывалось остальное – часть, тянувшаяся к петле вокруг шеи Эдди. В этой картине, в схваченной ухмыляющимися губами веревке, было что-то столь хищное и варварское, что Эдди оцепенел, уставясь на Детту с ужасом, от которого ее ухмылка стала только шире.

– Попробуй поумничать, покамест я буду заниматься твоими грабками, – невнятно проговорила она, – я тебе дыхалку зубами пережму, сволочь белая. И тогда уж не отпущу. Понял?

Эдди не стал полагаться на свое красноречие и только кивнул.

– Ладненько. В конце концов, может, ты и проживешь чуток подольше.

– А если нет, – хрипло прокаркал Эдди, – тебе придется навсегда забыть про удовольствие воровать в Мэйси, Детта. Потому что он узнает об этом, и тогда мы все остаемся у разбитого корыта.

– Придержи язык, – сказала (почти промурлыкала) Детта. – Придержи язык. Пусть думают те ребята, кто это умеет. А твое дело – нащупать вторую петлю, больше ничего.

Пока ты сны смотрел, я узлы вязала, сказала Детта. К своему неудовольствию и все возрастающей тревоге Эдди обнаружил: она хотела сказать именно то, что сказала. Веревка превратилась в цепочку из трех скользящих узлов. Первую петлю Детта накинула ему на шею, пока он спал. Вторая надежно связала кисти рук Эдди за спиной. Грубо толкнув молодого человека в бок, Детта перевернула его на живот и велела поднять ноги – так, чтобы пятки коснулись ягодиц. Сообразив, к чему это ведет, Эдди заартачился. Детта вытащила из прорехи в платье револьвер Роланда. Она взвела курок и прижала дуло к виску юноши.

– Давай делай, что сказано, а то как бы я чего не сделала, сволочь белопузая, – сказала она все тем же мурлычущим голосом. – Только если я чего-нибудь сделаю, ты окочуришься. Мозги, что с той стороны твоей башки вытекут, я просто присыплю песочком, а дырку прикрою волосами. Он и подумает, что ты бай-бай! – Она опять фыркнула от смеха.

Эдди задрал ноги, и Детта поспешно закрепила третью петлю вокруг его лодыжек.

– Вот так. Увязали, как теленочка на родэ-э-о.

Описание не хуже всякого другого, подумал Эдди. Попытайся он опустить ноги из положения, которое уже становилось неудобным, удерживавший лодыжки узел затянулся бы еще туже. Тогда отрезок веревки между лодыжками и запястьями натянулся бы еще сильнее, затянув, в свою очередь, и тот скользящий узел, и веревку между запястьями и петлей, наброшенной Деттой ему на шею, и…

Детта тащила его – непонятным образом волокла по песку к воде.

– Эй! Какого…

Эдди попробовал податься назад и почувствовал: петли затягиваются, а вместе с этим уменьшается и его способность дышать. Он расслабился, насколько это было возможно (ноги-то держи кверху, не забывай, болван: опустишь копыта достаточно низко – удавишься), не препятствуя Детте, которая волокла его по шероховатой земле. Острый камень ободрал ему щеку, потекла теплая кровь. Дыхание Детты было частым, тяжелым. Шум волн и гулкий грохот налетающего на камни прибоя звучали все громче.

Боже милостивый, что она собирается делать? Утопить меня?

Нет, конечно, нет. Он подумал, что понимает, чего хочет Детта, даже раньше, чем пропахал лицом спутанные бурые водоросли, которыми была отмечена граница прилива – мертвую, разящую солью дрянь, холодную, как пальцы утонувших моряков.

Он вспомнил Генри. Однажды тот рассказывал: «Бывало, подстрелят одного из наших – американца, я хочу сказать, они знали, что за поганым азиатом никто в кусты не полезет, разве что какой салага, только-только из Штатов – продырявят брюхо, оставят орать и срезают тех парней, что пытаются его выручить. И так пока бедолага не отдаст концы. Знаешь, как они говорили про таких ребят, Эдди?»

Эдди потряс головой, похолодев от представившейся ему картины.

– Горшочки с медом, – сказал тогда Генри. – Приманка. Сладкая, чтобы привлечь мух. А может, даже медведя.

Этим сейчас и занималась Детта: использовала его в качестве горшочка с медом.

Она бросила Эдди примерно семью футами ниже границы полного прилива, бросила без единого слова, лицом к океану. Стоял час отлива. Заглянув в дверь, стрелок должен был увидеть не прилив, подступающий к берегу, чтобы утопить Эдди – нет, до возвращения волны оставалось еще шесть часов. И задолго до этого…

Эдди повел глазами вверх и увидел, что солнце дробится на поверхности океана длинной золотой дорожкой. Который час? Четыре? Около того. Закат – примерно в семь.

Беспокоиться насчет прилива не придется: стемнеет намного раньше.

А когда придет тьма, из воды, покачиваясь на волнах, появятся гигантские омары; о чем-то спрашивая, они поползут по песку туда, где, связанный и беспомощный, будет лежать Эдди – и разорвут его на части.

Для Эдди Дийна время тянулось нескончаемо долго. Само понятие времени превратилось в анекдот. Даже ужас перед тем, что должно было случиться с ним после наступления темноты, поблек, когда в ногах запульсировало от неловкой позы и это ощущение дискомфорта медленно, но верно стало набирать силу, превращаясь сперва в острую и, наконец, в изуверски мучительную боль. Эдди расслаблял мышцы, туго затягивая все узлы – но, оказываясь на грани удушения, умудрялся вновь подтянуть лодыжки кверху, так, что давление уменьшалось, позволяя дыханию частично восстановиться. Он потерял уверенность в том, что дотянет до темноты. Мог наступить такой момент, когда он просто окажется неспособен в очередной раз поднять ноги.

3. РОЛАНД ДОБЫВАЕТ ЛЕКАРСТВО

Теперь Джек Морт знал, что стрелок здесь. Будь на его месте кто-нибудь другой – некий Эдди Дийн, например, или одна особа по имени Одетта Уокер – Роланд вступил бы с ним в переговоры, пусть даже только для того, чтобы смягчить панику и замешательство, естественные в ситуации, когда обнаруживаешь, что твое «я» грубо выпихивают на пассажирское сиденье тела, которым всю жизнь управлял твой интеллект.

Но поскольку Морт был чудовищем (каким никогда не была и никогда не сумела бы стать Детта Уокер), стрелок не сделал попытки объясниться или вообще заговорить. Он слышал возмущенные протесты этого человека – «Кто ты? Что со мной происходит?» – но игнорировал их. Без сожалений используя его сознание, стрелок сосредоточился на коротком перечне необходимых дел. Протесты перешли в пронзительные крики ужаса. Стрелок, ничтоже сумняшеся, по-прежнему оставил их без внимания.

Остаться в подобном червятнику сознании этого человека можно было лишь одним способом: рассматривая его, как комбинацию атласа с энциклопедией, не более. Морт обладал всей необходимой Роланду информацией. Составленному стрелком плану недоставало тонкости, однако черновик частенько оказывается лучше гладенького беловика. Когда речь шла о составлении планов, во всей Вселенной не найти было двух более разных существ, чем Роланд и Джек Морт.

Планируя грубо, вчерне, получаешь место для импровизации. А в импровизации Роланд всегда был силен.

Вместе с ними в лифт сел какой-то толстяк. Глаза у него, как и у лысого мужчины, пятью минутами раньше просунувшего голову в двери офиса Морта, были прикрыты линзами ("Мортципедия" определяла их как "очки"; похоже, в мире Эдди "очки" носили очень многие). Он посмотрел на "дипломат" в руке человека, которого считал Джеком Мортом, потом на самого Морта.

– Идете к Дорфману, Джек?

Стрелок ничего не сказал.

– Если вы думаете, будто сумеете отговорить его от субаренды, то могу вас заверить, что это – напрасная трата времени, – сказал толстяк и заморгал: его коллега поспешно шагнул назад. Двери небольшой будки закрылись, и внезапно началось падение.

Не обращая внимания на истошные, пронзительные крики, Роланд вцепился в сознание Морта и обнаружил, что ничего страшного не происходит. Падение было управляемым.

– Прошу прощения, если я был бестактным, – сказал толстяк. Стрелок подумал: «Этот тоже боится». – Вы справились с этим идиотом лучше всех в фирме, вот что я думаю.

Стрелок молчал. Он ждал одного: оказаться вне этого падающего гроба.

– И говорю, – с жаром продолжал толстый. – Да что там, только вчера я обедал с…

Голова Джека Морта повернулась. Сквозь очки в золотой оправе на толстяка уставились глаза – голубые, но словно бы чуть иного оттенка, чем всегда.

– Заткнись, – без выражения сказал стрелок.

Краска сбежала с лица толстяка. Он сделал два быстрых шажка назад и уперся отвислыми дряблыми ягодицами в поддельные деревянные панели задней стенки небольшого движущегося гроба, который вдруг остановился. Двери открылись, и стрелок, одетый в тело Джека Морта как в тесно облегающий костюм, не оглядываясь, вышел. Держа палец на кнопке ОТКРЫВАНИЕ ДВЕРЕЙ, толстяк подождал в лифте, чтобы Морт скрылся из вида. «У него всегда винтиков не хватало, – думал толстяк, – но это может быть серьезно. Это может быть нервный срыв, расстройство».

Мысль о Джеке Морте, надежно упрятанном куда-нибудь в «санаторий», показалась ему весьма утешительной.

Стрелок не удивился бы.

Где-то между гулким помещением ("Мортципедия" определяла его как вестибюль, то есть место для входа и выхода из контор, заполнявших эту упиравшуюся в небо башню) и залитой ярким солнечным светом улицей (улицу "Мортципедия" идентифицировала одновременно как Шестую и Всеамериканскую авеню) вопли хозяина занятого Роландом тела прекратились. Не потому, что Морт умер от испуга – некое глубинное чутье, ничем не отличавшееся от точного знания, подсказывало стрелку, что если бы Морт погиб, их ка оказались бы навечно изгнаны за пределы всех физических миров, туда, где нет никаких вариантов. Джек Морт не умер – он лишился чувств. Лишился чувств от непосильного бремени жутких и странных событий, как случилось с самим Роландом, когда, вторгшись в сознание этого человека, он раскрыл его тайны и обнаружил скрещенье судеб, слишком потрясающее, чтобы быть случайным.

Стрелок был рад, что Морт лишился чувств. Покуда бессознательное состояние этого человека не влияло на возможность доступа к его знаниям и памяти, Роланд был только рад, что он ему не мешает.

Желтые машины оказались общественными наемными экипажами, именуемыми «Тах-Си», или «Кэбами», или «Тачками». Возницы, сообщила Роланду «Мортципедия», делились на два племени: Испашек и Жидяр. Чтобы остановить такой экипаж, следовало тянуть руку вверх, как ученику в классной комнате.

Роланд последовал инструкции. После того, как несколько явно пустых (если не считать шофера) Тах-Си проехало мимо, он заметил на них таблички «Посадки нет». Это были Великие Буквы, и помощь Морта не понадобилась. Он выждал и опять поднял руку. На этот раз Тах-Си подъехало. Стрелок забрался на заднее сиденье. Он почувствовал слабый запах табака, застарелого пота, выветрившихся духов. Так же пахли дилижансы в родном Роланду мире.

– Куда, дружище? – спросил водитель. Роланд понятия не имел, к какому племени, Испашек или Жидяр, принадлежит этот человек, и не собирался выяснять. Здесь это могло быть неучтиво.

– Точно не знаю, – сказал Роланд.

– Это не сеанс групповой психотерапии, дружище. Время – деньги.

«Вели ему опустить флажок», – подсказала «Мортципедия».

– Опусти флажок, – сказал Роланд.

– Только время зря теряем, – отозвался водитель.

«Скажи, что дашь на чай пятерку», – посоветовала «Мортципедия».

– Пятерку на чай, – сказал Роланд.

– Давай поглядим, – отозвался водитель. – За так и прыщ не вскочит. Музыку заказывает тот, кто платит.

«Спроси, чего он хочет: заработать или пойти на хер», – немедленно посоветовала «Мортципедия».

– Ты чего хочешь: заработать или на хер прогуляться? – холодным мертвым голосом поинтересовался Роланд.

Шофер на миг с опаской взглянул в зеркало заднего вида и больше ничего не сказал.

Теперь Роланд более полно сверился с запасом знаний, накопленным Джеком Мортом. Шофер бросал быстрые взгляды наверх: добрых пятнадцать секунд его пассажир просидел, чуть пригнув голову и охватив лоб ладонью, точно маялся экседриновой головной болью. Водила уже решил сказать парню, чтобы вылезал, не то он покричит фараона, но тут пассажир поднял глаза и мягко проговорил: «На угол Сорок девятой улицы и Седьмой авеню, пожалуйста. Неважно, какого вы племени – я заплачу вам за эту поездку десять долларов сверх счетчика».

«С приветом, – подумал шофер (белый англо-сакс, протестант из Вермонта, пытающийся пробиться в шоу-бизнес), – но, может, богач с приветом». Он тронул с места. «Приятель, мы уже на месте!» – объявил он и, вливаясь в поток машин, мысленно прибавил: «И чем скорей мы там будем, тем лучше».

Импровизировать. Вот нужное слово.

Выйдя из такси, стрелок увидел припаркованную кварталом дальше сине-белую машину и, не сверяясь с мортовым хранилищем знаний, прочел «Полиция» как «Поссия». В машине что-то пили из белых бумажных стаканов – уж не кофе ли? – два стрелка. Да, стрелки – однако они выглядели раскормленными и слабыми.

Он залез в бумажник Джека Морта (правда, бумажник этот был слишком мал, чтобы считаться настоящим бумажником; настоящий бумажник по размерам немногим уступал кошелю и мог вместить весь скарб того, кто путешествует не слишком тяжело нагруженным) и подал водителю банкноту с цифрами 2 и 0. Таксист быстро уехал. Бесспорно, чаевые были самыми крупными за день, зато клиент – таким странным, что водила почувствовал: он честно заработал каждый цент этой двадцатки.

Стрелок посмотрел на вывеску над дверями лавки.

«СТРЕЛКОВОЕ СНАРЯЖЕНИЕ И СПОРТИВНЫЕ ТОВАРЫ КЛЕМЕНЦА», гласила она. «БОЕПРИПАСЫ, РЫБОЛОВНЫЕ СНАСТИ, ОФИЦИАЛЬНЫЕ ФАКСИМИЛЕ».

Роланд понял не все слова, но одного взгляда на витрину оказалось довольно, чтобы понять: Морт привел его в нужное место. В витрине красовались наручники, кокарды, значки разных рангов… и стрелковое оружие. Главным образом, винтовки и карабины, но и револьверы тоже. Они были прикреплены цепочками, но это не имело значения.

Когда – если – то, что нужно, попадется ему на глаза, он это узнает.

Минуту с лишним Роланд наводил справки в сознании Джека Морта – в сознании, хитром и изворотливом как раз настолько, чтобы отвечать его целям.

Один из фараонов в синей с белым машине ткнул локтем напарника.

– Теперь, – сказал он, – мы имеем сравнительно серьезного покупателя.

Напарник рассмеялся.

– О Боже, – проговорил он нарочито бабьим голоском, когда человек в деловом костюме и оправленных в золото очках закончил изучать выставленные в витрине товары и вошел внутрь. – Небось, только сто ресился купить голубенькие нарусьники.

Первый полицейский, набравший полный рот кофе, прыснул и подавился. Мелкие брызги тепловатой жидкости полетели в картонный стаканчик.

Почти сразу же появился продавец и спросил, чем может быть полезен.

– Мне хотелось бы знать, – ответил мужчина в консервативном синем костюме, – нет ли у вас бумаги… – Он умолк, видимо, глубоко задумавшись, потом поднял глаза. – То есть таблицы, где нарисованы револьверные патроны.

– Вы имеете в виду таблицу калибров? – спросил продавец.

Покупатель помолчал, потом сказал:

– Да. У моего брата есть револьвер. Я когда-то стрелял из него – правда, очень давно. Думаю, если я увижу пули, то узнаю их.

– Ну, может быть, вам так кажется, – ответил продавец, – но разобраться бывает трудно. Какой это был калибр? Двадцать второй? Тридцать восьмой? Или, может быть…

– Если у вас есть таблица, я разберусь, – перебил Роланд.

– Один момент. – Секунду продавец с сомнением смотрел на человека в синем костюме, потом пожал плечами. Клиент, бля, всегда прав, даже когда ошибается… были бы «бабки». Кто платит, тот и заказывает музыку. – Была у меня «Библия стрелка». Может, вам нужно заглянуть в нее?

– Да. – Роланд улыбнулся. Библия стрелка. Благородное название для книги.

Порывшись под прилавком, продавец извлек изрядно зачитанный том. Хотя книга толщиной могла поспорить с любой из тех, что повидал за свою жизнь Роланд, этот человек держал ее так, будто ценности в ней было не больше, чем в горстке камней.

Раскрыв книгу на прилавке, продавец развернул ее к Роланду.

– Вот, взгляните. Хотя, если прошло много лет, это – стрельба вслепую. – У него сделался удивленный вид, потом он улыбнулся. – Прошу прощения за каламбур.

Роланд не слышал. Он склонился над книгой, штудируя картинки, казавшиеся почти такими же реальными, как то, что они представляли – чудесные, изумительные картинки, которые «Мортципедия» назвала фоттаграффами.

Стрелок медленно переворачивал страницы. Нет… нет… нет…

Почти потеряв надежду, он увидел и поднял на продавца глаза, полыхавшие таким волнением, что тот струхнул.

– Вот! – сказал Роланд. – Вот! Вот оно!

На снимке, по которому он постукивал пальцем, был патрон от пистолета «винчестер» сорок пятого калибра. Он не был точно таким же, как патроны стрелка – их-то делали и заряжали вручную – но, даже не сверяясь с цифрами (которые все равно ничего бы ему не сказали), Роланд видел: в гнезда барабанов его револьверов патрон войдет. Можно будет стрелять.

– Ну, ладно, кажется, вы нашли, что искали, – сказал продавец. – Но зачем же кончать в штаны, приятель? Я хочу сказать, это же просто пули.

– Они у вас есть?

– Ясное дело. Сколько вам нужно коробок?

– А сколько в коробке?

– Пятьдесят. – Продавец начинал смотреть на стрелка с самым натуральным подозрением. Если парень собрался покупать патроны, то должен был знать, что нужно показать разрешение на ношение оружия – с фотографией и личными данными. Нет разрешения – нет патронов, во всяком случае, к ручному огнестрельному оружию; такой в округе Манхэттан закон. А если разрешение на ношение шпалера у этого субъекта есть, почему ж он не знает, сколько патронов идет в стандартной упаковке?

– Пятьдесят! – Теперь мужик в синем костюме уставился на него, разинув рот от удивления. Да, точно, у парня в голове червяки.

Продавец бочком подвинулся чуть левее, подобравшись чуть ближе к кассе… и – не так, чтобы совсем уж случайно – к собственному пистолету. Свой полностью заряженный «Магнум» .357 он держал на пружинном зажиме под прилавком.

– Пятьдесят! – повторил стрелок. Он рассчитывал на пять, десять, самое большее – на дюжину, но это… это… «Сколько у тебя денег?» – спросил он «Мортципедию». «Мортципедия» не знала – знала неточно – но думала, что в бумажнике лежит как минимум шестьдесят зеленых.

– А сколько стоит коробка? – Роланд полагал, что больше шестидесяти долларов, однако продавца можно было убедить продать часть коробки или же…

– Семнадцать пятьдесят, – ответил продавец. – Но, мистер…

Джек Морт был бухгалтером, и на этот раз ждать не пришлось. Пересчет и ответ пришли разом.

– Три, – сказал стрелок. – Три коробки. – Он постучал пальцем по фоттаграффам патронов. Сто пятьдесят выстрелов! О боги! Что за безумная сокровищница – этот мир!

Продавец не шелохнулся.

– Так много у вас нет, – проговорил стрелок. Собственно, он не удивился. Все складывалось слишком хорошо, чтобы быть правдой. Сон.

– О, сорок пятый калибр к «винчестеру» у меня есть, есть у меня сорок пятый калибр, а как же, в попочке. – Продавец сделал еще один шажок влево, поближе к кассе и «Магнуму». Если парень чокнутый (продавец надеялся, что теперь это выяснится с минуты на минуту), скоро он будет чокнутым с исключительно большой дырищей в середке. – В попочке у меня сорок пятый калибр. Мне другое хочется узнать, мистер: у вас-то карточка имеется?

– Карточка?

– Разрешение на ношение ручного огнестрельного оружия. С фотографией. Я не могу продать вам патроны, пока вы не покажете мне разрешение. А если хочешь покупать это добро без документа, надо ехать в Вестчестер.

Стрелок тупо уставился на продавца. Все сказанное было для него бессвязной болтовней, из которой он ни черта не понял. В «Мортципедии» содержалось расплывчатое представление о том, что подразумевал этот человек, однако идеи Морта были слишком туманны, чтобы на них полагаться. У Морта никогда не было ни пистолета, ни револьвера. Свое гнусное дело он делал другими методами.

Не отрывая глаз от лица клиента, продавец бочком, незаметно сделал еще один шаг влево, и стрелок подумал: «У него есть револьвер. Он ждет от меня неприятностей… или, может быть, хочет, чтобы я устроил неприятности. Ему нужен предлог, чтобы пристрелить меня».

Импровизировать.

Роланд вспомнил о стрелках, сидевших в синем с белым экипаже в конце улицы. Да, стрелки, стражи покоя, люди, которым поручено не давать миру сдвинуться с места. Однако здешние стрелки – по крайней мере, на беглый взгляд – казались почти такими же мягкотелыми, изнеженными и ненаблюдательными, как и все прочие обитатели этого мира праздных мечтателей; всего-навсего два человека в форме и фуражках, которые пьют кофе, лениво развалившись на сиденьях своего экипажа. Но, быть может, он судит неверно? Ради самих этих людей стрелок надеялся, что не ошибается.

– О! Понимаю, – сказал стрелок, и лицо Джека Морта изобразило виноватую улыбку. – Простите. Наверное, я не в курсе, насколько сильно мир сдвинулся… изменился с тех пор, как у меня в последний раз был револьвер.

– Ничего страшного, – сказал продавец, самую малость расслабляясь. Может быть, парень все-таки в порядке. А может, просто шутки шутит.

– А нельзя ли посмотреть вон тот набор для чистки? – Роланд показал на полку позади продавца.

– Конечно. – Продавец повернулся, чтобы достать коробку, и, когда оказался спиной к стрелку, тот молниеносно, точно револьвер из кобуры, выхватил из внутреннего кармана пиджака Морта бумажник. Продавец не простоял спиной к Роланду и четырех секунд, но когда вновь развернулся к клиенту, бумажник был уже на полу.

– Классная штука, – улыбаясь, сказал продавец, решивший, что в конце концов с парнем все в порядке. Черт возьми, он-то знал, как паршиво бывает на душе, когда выставишь себя ослом. Сам частенько ходил в дураках, когда служил в морской пехоте. – К тому же на покупку такого набора разрешения не нужно. Дивная штука – свобода, верно?

– Да, – серьезно подтвердил стрелок и притворился, будто внимательно рассматривает набор, хотя одного-единственного взгляда было довольно, чтобы понять: перед ним – дрянная вещь, дешевка в дрянной упаковке. Разглядывая ее, Роланд ногой осторожно затолкал бумажник Морта под прилавок.

Чуть погодя он отодвинул коробку, сносно изобразив сожаление.

– Боюсь, я пас.

– Ладно, – сказал продавец, резко теряя интерес к клиенту. Поскольку мужик не был сумасшедшим и явно пришел смотреть, а не покупать, их отношения вступили в завершающую стадию. Музыку заказывает тот, кто платит. – Что-нибудь еще? – спросил он, взглядом веля синему костюму выкатываться.

– Нет, спасибо. – Стрелок вышел, не оглянувшись. Бумажник Морта лежал глубоко под прилавком. Роланд расставил собственную ловушку с приманкой.

Полицейские Карл Диливэн и Джордж О'Мейра допили кофе и уже собирались ехать дальше, когда к их машине подошел появившийся из магазина Клеменца (по убеждению обоих фараонов – «пороховницы», что на полицейском жаргоне означает оружейную лавку, которая, торгуя на законных основаниях, время от времени продает оружие независимым налетчикам с доказанными полномочиями, а также делает бизнес, порой крупный, с мафией) мужчина в синем костюме.

Он нагнулся и сквозь окошко со стороны пассажирского сиденья посмотрел на О'Мейру. О'Мейра ожидал услышать явно педоватый голос – неизвестно, такой ли уж педоватый, как намекала его шаблонная шутка насчет голубеньких наручников, но все равно голос «петуха». Помимо оружия, магазин Клеменца бойко торговал наручниками. Закон в округе Манхэттан это разрешал. Те, кто покупал стальные браслеты, в большинстве своем не были доморощенными Гудини (полицейским это не нравилось, но когда это бывало, чтобы соображения полицейских на какую угодно заданную тему что-то меняли?). Основной контингент покупателей составляли гомики с легкой склонностью к садизму и мазохизму. Но мужик в синем костюме по разговору вовсе не походил на педрилу. Голос у него был глуховатым и невыразительным, вежливым, но несколько неживым.

– Там торговец забрал мой бумажник, – сказал этот человек.

– Кто? – О'Мейра быстро выпрямился. Полтора года у них чесались руки повязать Джастина Клеменца. В случае удачи они с Диливэном, может быть, смогли бы наконец сменить синюю форму на значки детективов. Вероятно, это была всего лишь несбыточная мечта – так хорошо на самом деле не бывает – и все же…

– Торговец. Э… – Короткая пауза. – Продавец.

О'Мейра и Карл Диливэн переглянулись.

– Волосы черные? – спросил Диливэн. – Такой приземистый, коренастый?

Вновь последовала кратчайшая пауза.

– Да. Глаза карие. Под одним – маленький шрам.

Было в этом мужике что-то… что именно, О'Мейра тогда не сумел определить; он припомнил это позднее, когда уже не нужно было думать о другом и, главным образом, конечно, о том простом факте, что золотой значок детектива – пустое; выяснилось, что удержаться на своей работе – и то будет чудо из чудес.

Но много лет спустя, когда О'Мейра повел двух своих сыновей в бостонский Музей Науки, бывшему полицейскому выпал краткий миг прозренья. В музее была машина – компьютер – которая играла в крестики-нолики. Если первым ходом ты не ставил свой крестик в центральную клетку, машина неизменно объебывала тебя, но всякий раз делала паузу, чтобы обратиться к памяти за возможными вариантами гамбитов. И О'Мейра, и мальчики были в восторге. Но в этом было что-то страшноватое… а потом О'Мейре вспомнился Синий Костюм. Вспомнился оттого, что у него, у Синего Костюма, была такая же манера говорить, едри ее в корень. Толковать с ним было все равно, что толковать с роботом.

Диливэну так не показалось, однако девять лет спустя он однажды вечером придет со своим (к тому времени уже восемнадцатилетним, без пяти минут студентом колледжа) сыном в кино и на тридцатой минуте художественного фильма неожиданно поднимется с места, пронзительно крича: «Это он! ОН! Тот мужик в синем, едрена мать, костюме! Тот мужик, что был у Кле…»

Кто-то гаркнет «Эй, сядьте там!», но побеспокоится напрасно – Диливэна, заядлого курильщика, имеющего семьдесят фунтов лишнего веса, роковой сердечный приступ настигнет раньше, чем этот недовольный доберется хотя бы до второго слова. Мужчина в синем костюме, который в тот день подошел к патрульной машине Диливэна и О'Мейры и сообщил о похищенном бумажнике, внешне не походил на главного героя фильма, но манера глухо, невыразительно ронять слова, была той же. Как и пластика – какая-то безжалостная и все-таки полная изящества.

Показывали, разумеется, «Терминатора».

Полицейские переглянулись. Тот, о ком говорил Синий Костюм, не был Клеменцем, однако вряд ли стоило огорчаться: речь шла о «Жирном Джонни» Холдене, муже сестры Клеменца. Но сделать такую вопиющую глупость, украсть у мужика бумажник…

…"было бы как раз в духе этого придурка", – мысленно закончил О'Мейра. Чтобы скрыть промелькнувшую на губах короткую усмешку, ему пришлось прикрыть рот рукой.

– Может, будет лучше, если вы объясните, что, собственно, случилось, – сказал Диливэн. – Можно начать со своей фамилии.

О'Мейре вновь померещилось, что мужчина в синем костюме отреагировал немного неправильно, чуть невпопад. В большом городе, где порой казалось, будто семьдесят процентов населения считают выражение «иди на хуй» американским вариантом всего хорошего, он ожидал услышать от парня что-нибудь вроде «Эй, этот сукин сын прибрал мой бумажник! Вы собираетесь вернуть мне вещь или мы так и будем торчать здесь и играть в «Двадцать вопросов»?»

Но тут был хорошо сшитый костюм, маникюр. Может быть, мужик привык иметь дело со всякой бюрократической чепухней. По правде говоря, Джорджа О'Мейру это не слишком заботило. При мысли о том, что они свинтят Жирного Джонни Холдена и смогут вертеть Арнольдом Клеменцем, у О'Мейры слюнки текли. На один головокружительный миг он даже позволил себе вообразить, как использует Холдена, чтоб сцапать Клеменца, а Клеменца – чтоб взять действительно крупную шишку, макаронника Балазара, например, или, может быть, Джинелли. Это было бы не хило. Вовсе не хило.

– Меня зовут Джек Морт, – сказал мужчина.

Диливэн вытащил из заднего кармана блокнот.

– Адрес?

Пресловутая легкая заминка. «Точно робот», – опять подумал О'Мейра. Секунда молчания, потом почти слышный щелчок.

– Южный район, Парк-авеню, 409.

Диливэн записал.

– Номер социальной страховки?

После очередной едва заметной паузы Морт назвал номер.

– Хочу, чтоб вы поняли: эти вопросы я задаю вам в целях опознания. Коль скоро тот парень действительно взял ваш бумажник, будет удачно, если, прежде чем получить вещь в свое распоряжение, я смогу сказать, что вы сообщили мне определенные сведения. Ну, понимаете.

– Да. – Теперь в голосе мужчины слышался ничтожнейший намек на нетерпение. Это почему-то немного успокоило О'Мейру. – Только не тяните больше, чем нужно. Время идет и…

– Все время что-нибудь да происходит. Ага. Я врубился.

– Все время что-нибудь да происходит, – согласился мужчина в синем костюме. – Да.

– Есть у вас в бумажнике какое-нибудь фото, по которому можно было бы провести опознание?

Пауза. Потом:

– Карточка моей матери. Снимок сделан на фоне Эмпайр Стэйт Билдинг. На обороте надпись: «Прекрасный день, прекрасный пейзаж. С любовью, Ма».

Диливэн яростно черкал в блокноте, потом захлопнул его.

– Ладно. Годится. Еще одно, последнее: если мы отберем бумажник, вам придется расписаться, чтобы мы могли сравнить подпись с подписью на ваших водительских правах, кредитных карточках и прочем добре того же рода. Договорились?

Роланд кивнул, хотя, в общем, понимал: пусть он может пользоваться памятью Джека Морта и его знанием мира столько, сколько требуется, но если Морт будет без сознания, как сейчас, нет ни единого шанса точно воспроизвести его подпись.

– Расскажите, что произошло.

– Я зашел купить патроны для брата. У него револьвер, «винчестер» сорок пятого калибра. Тот человек спросил, есть ли у меня разрешение на ношение оружия. Я сказал, конечно. Он спросил, нельзя ли взглянуть.

Пауза.

– Я вынул бумажник. Показал разрешение. Только для этого пришлось бумажник развернуть; должно быть, тогда-то он и увидел, что там порядочно… – коротенькая пауза, – …двадцаток. Я – фининспектор. У меня есть клиент по фамилии Дорфман, он совсем недавно выиграл затяжной… – пауза – …судебный процесс и получил небольшое возмещение уплаченных налогов. И сумма-то была всего восемьсот долларов, но договариваться с такой редкостной блядью, как этот Дорфман… – пауза, – нам еще не приходилось. – Пауза. – Прошу прощения за каламбур.

О'Мейра повторил про себя последние слова мужчины в синем костюме, и до него вдруг дошло. Договариваться с такой редкостной блядью нам еще не приходилось. Недурно. Он рассмеялся. Мысли о роботах и машинах, играющих в крестики-нолики, вылетели у него из головы. В общем, парень как парень, просто он расстроен и пытается скрыть это за напускным спокойствием.

– Ну, все равно. Короче, Дорфман захотел наличных. Он требовал наличных.

– Вы думаете, что Жирный Джонни углядел бабки вашего клиента, – сказал Диливэн. Они с О'Мейрой выбрались из сине-белой машины.

– Вы так называете того человека из магазина?

– Бывает, мы называем его и похуже, – отозвался Диливэн. – Что случилось после того, как вы показали ему разрешение, мистер Морт?

– Он спросил, нельзя ли взглянуть поближе. Я отдал ему бумажник, но он даже не взглянул на фотографию и уронил бумажник на пол. Я спросил, зачем он это сделал. Он сказал – дурацкий вопрос. Тогда я велел ему вернуть бумажник. Я был вне себя.

– Надо думать. – Однако, глядя в безжизненное лицо мужчины, Диливэн сказал себе: никогда не подумаешь, что этот человек способен взбеситься.

– Он рассмеялся. Я начал обходить прилавок, чтобы взять бумажник. Тогда он выхватил револьвер.

Уже шагавшие к магазину полицейские остановились. Вид у них был скорее возбужденный, чем испуганный.

– Револьвер? – переспросил О'Мейра, желая убедиться, что расслышал правильно.

– Он был под прилавком, у кассы, – сказал мужчина в синем костюме. Роланд помнил момент, когда чуть было не пустил коту под хвост свой первоначальный план ради револьвера продавца, и теперь объяснял этим стрелкам, почему поступил иначе. Он хотел использовать их, а не угробить. – По-моему, он держался в стыковочной муфте.

– В чем? – спросил О'Мейра.

На сей раз последовала более долгая пауза. Мужчина наморщил лоб.

– Не знаю точно, как это сказать… такая штука, в которую вставляешь револьвер. И никто, кроме тебя, выхватить его уже не может, если только не знает, куда нажать…

– Пружинный зажим! – сказал Диливэн. – Срань господня! – Напарники в очередной раз обменялись взглядами. Никто не хотел первым говорить этому типу, что Жирный Джонни, скорей всего, уже собрал с его бумажника урожай наличных, оторвал жопу от стула, вытряхнулся из дверей черного хода и перебросил пустой кошелек через стену, отгораживающую задний двор от переулка… но пистолет и пружинный зажим… это меняло дело. Обвинение в грабеже не исключалось, но одновременно обвинить Жирного Джонни в сокрытии оружия – это, похоже, был верняк. Может, похуже варианта с грабежом, но все-таки первый шаг.

– Что потом? – спросил О'Мейра.

– Потом он сказал мне, что бумажника у меня не было. Он сказал… – пауза, – что мне залезли в карман на улице и, если я хочу сохранить здоровье, мне лучше это запомнить. Я вспомнил, что видел в конце квартала полицейскую машину, и подумал, может, вы все еще там. И ушел.

– Ладненько, – сказал Диливэн. – Первыми – и быстро – заходим мы с напарником. Вы даете нам примерно минуту – ровно минуту, просто на случай каких-нибудь неприятностей – и заходите, но останавливаетесь у двери. Понятно?

– Да.

– Ладненько. Пошли брать этого козла.

Полицейские зашли внутрь. Выждав тридцать секунд, Роланд последовал за ними.

«Жирный Джонни» Холден не просто протестовал. Он ревел, как иерихонская труба.

– Это же псих! Впирается сюда, чего хочет – не знает, потом видит то, что ему надо, в «Библии стрелка» и не знает ни сколько штук в упаковке, ни сколько упаковка стоит, а когда мне хочется поближе взглянуть на его разрешение, несет такую парашу, какой я отродясь не слыхал, потому что нет у него никакого разрешения на… – Жирный Джонни осекся. – Вот он! Вот этот урод! Вон там! Я тебя вижу, приятель! Вижу твою харю! В следующий раз, как ты увидишь мою, ты, блядь, крупно пожалеешь! За это я ручаюсь! Я, блядь, тебе гарантирую…

– У тебя нет бумажника этого человека? – спросил О'Мейра.

– Вы знаете, что у меня нет его бумажника!

– Мы заглянем за витрину, не возражаешь? – нанес встречный удар Диливэн. – Просто, чтобы убедиться.

– Мать твою распротак и обратно! Витрина-то стеклянная! Видите вы там хоть один бумажник?

– Да нет, я имел в виду не ту витрину… а эту, – сказал Диливэн, продвигаясь в сторону кассы. Его голос походил на кошачье мурлыканье. Там, куда он показал, вдоль полок витрины шла вертикальная крепежная полоса из хромированной стали. Ширина полосы составляла почти два фута. Диливэн оглянулся на мужчину в синем костюме, и тот кивнул.

– Я хочу, чтоб вы, ребята, сию минуту убрались отсюда, – сказал Жирный Джонни. Он несколько полинял. – Вернетесь с ордером – другое дело. Но сейчас я хочу чтоб вы убрались к ебене матери. Эта блядская страна – все еще свободная страна, яс… эй! эй! ЭЙ, ХОРОШ!

О'Мейра заглядывал за прилавок.

– Это незаконно! – выл Жирный Джонни. – Незаконно, еб твою мать… Конституция… мой юрист, блядь… катитесь отсюда сейчас же, не то…

– Я только хотел поближе взглянуть на товар, – мягко проговорил О'Мейра. – По той причине, что стекла в твоей витрине охуенно грязные. Вот и посмотрел за прилавок. Верно ведь, Карл?

– Век воли не видать, корешок, – серьезно отозвался Диливэн.

– И смотри-ка, что я нашел.

Роланд услышал, как что-то щелкнуло, и в руке у стрелка в синей форме вдруг оказался чрезвычайно большой револьвер.

Осознав наконец, что он – единственный из присутствующих, чья история расходится с небылицей, только что рассказанной тем фараоном, который забрал «Магнум», Жирный Джонни помрачнел.

– У меня есть лицензия, – сказал он.

– На ношение? – спросил Диливэн.

– Да.

– На негласное ношение?

– Да.

– Ствол зарегистрирован? – поинтересовался О'Мейра. – Да? Зарегистрирован?

– Ну… я мог и запамятовать.

– А может, он паленый, и об этом ты тоже запамятовал.

– Да пошел ты. Я звоню своему адвокату.

Жирный Джонни начал поворачиваться к ним спиной. Диливэн схватил его.

– Тогда возникает такой вопрос: есть ли у тебя разрешение прятать с помощью пружинного зажима оружие, представляющее угрозу жизни, – сказал он прежним тихим, мурлычущим голосом. – Вопрос интересный – насколько мне известно, таких разрешений в Нью-Йорке не выдают.

Полицейские смотрели на Жирного Джонни; Жирный Джонни свирепо смотрел на них. Поэтому никто не заметил, как Роланд перевернул висевшую на двери табличку: надпись «ОТКРЫТО» сменилась надписью «ЗАКРЫТО».

– Не исключено, что можно было бы начать решать этот вопрос, если бы нам удалось найти бумажник этого джентльмена, – сказал О'Мейра. Сам Сатана не сумел бы солгать так гениально-убедительно. – Он мог просто обронить его, понимаешь?

– Я же сказал! Я знать ничего не знаю про бумажник этого типа! Парень не в своем уме!

Роланд нагнулся и заметил:

– Да вот же он. Я же вижу. Этот человек поставил на него ногу.

Роланд солгал, но Диливэн, еще не убравший руку с плеча Жирного Джонни, так быстро пихнул толстяка назад, что разобраться, на самом ли деле у того под ногой был бумажник, стало невозможно.

Сейчас или никогда. Роланд бесшумно скользнул к конторке продавца: оба стрелка нагнулись, заглядывая под нее, и их головы оказались совсем рядом – ведь стояли стрелки бок о бок. В правой руке у О'Мейры все еще был пистолет, который продавец держал под прилавком.

– Черт подери, бумажник здесь! – возбужденно сказал Диливэн. – Я его вижу!

Желая удостовериться, что человек, которого они назвали Жирным Джонни, не собирается разыгрывать никаких комбинаций, Роланд метнул на него быстрый взгляд. Но Джонни просто стоял, привалясь к стене (собственно, вжимаясь в нее, точно жалел, что нельзя втиснуться внутрь), уронив руки вдоль тела и оскорбленно округлив широко раскрытые серые глаза. У него был вид человека, недоумевающего, как вышло, что гороскоп не велел ему сегодня поостеречься.

С этим – никаких проблем.

– Ага! – ликующе откликнулся О'Мейра. Оба полицейских смотрели под прилавок, упираясь ладонями в обтянутые форменными брюками колени. Теперь О'Мейра снял руку с колена и потянулся подцепить бумажник. – И я ви…

Роланд сделал последний шаг вперед. Он приложил одну руку к правой щеке Диливэна, другую – к левой щеке О'Мейры, и внезапно день, который, по убеждению Жирного Джонни, уже был препаршивым, стал еще намного гаже. Зомби в синем костюме свел головы фараонов вместе, да так сильно, что послышался звук как от столкновения двух обернутых сукном камней.

Фараоны вповалку рухнули на пол. Мужчина в золотых очках выпрямился, наставив на Жирного Джонни «Магнум-357». Дуло казалось достаточно большим для запуска ракеты Земля-Луна.

– У нас хлопот не будет, верно? – мертвым голосом спросил зомби.

– Нет, сэр, – тут же сказал Жирный Джонни, – ни грамма.

– Стой, где стоишь. Если твоя жопа потеряет контакт со стенкой, ты потеряешь контакт с жизнью в своем всегдашнем понимании. Ясно?

– Да, сэр, – сказал Жирный Джонни. – Еще как.

– Хорошо.

Роланд растащил бесчувственные тела полицейских. Оба были еще живы. Хорошо. Пусть нерасторопные, ненаблюдательные – неважно; это были стрелки, люди, попытавшиеся помочь незнакомцу, попавшему в беду. А Роланд вовсе не горел желанием убивать своих.

Но ведь это уже бывало, правда? Да. Разве не погиб Алан, один из его названных братьев, связанных клятвой верности, под дымящимися дулами револьверов Роланда и Катберта?

Не сводя глаз с продавца, Роланд носком туфли Джека Морта нащупал под прилавком бумажник. Пнул его. Бумажник, крутясь, вылетел из-под прилавка под ноги продавцу. Жирный Джонни подскочил, взвизгнув, точно глупая девчонка, увидавшая мышь. На миг его зад действительно оторвался от стены, но стрелок оставил это без внимания – в его намерения не входило вгонять пулю в этого человека. Скорее, он предпочел бы запустить в него револьвером и оглушить: на выстрел из такого нелепо большого револьвера, вероятно, сбежалось бы пол-района.

– Подними, – велел стрелок. – Медленно.

Жирный Джонни нагнулся, дотянулся до бумажника и, когда схватил его, громко пукнул и пронзительно вскрикнул. Стрелок со слабым изумлением понял: продавец принял собственное пуканье за выстрел и решил, будто пришел его смертный час.

Неудержимо краснея, Жирный Джонни выпрямился. У него на брюках спереди красовалось большое мокрое пятно.

– Кошель… то есть, бумажник – на стойку.

Жирный Джонни повиновался.

– Теперь патроны. К «Винчестеру» сорок пятого калибра. И чтоб я все время видел твои руки.

– Мне надо слазать в карман. За ключами.

Роланд кивнул.

Пока Жирный Джонни сперва отпирал, а потом открывал застекленную витрину, в которой были сложены картонные коробки с патронами, Роланд размышлял.

– Давай четыре коробки, – наконец сказал он. Представить себе, что потребуется так много патронов, Роланд не мог, но и искушение обладать ими было непреодолимым.

Жирный Джонни выставил коробки на прилавок. Роланд, которому все еще с трудом верилось, что это не розыгрыш и не обман, сдвинул крышку с одной из них. Но нет, там лежали самые настоящие патроны – чистенькие, сияющие, без отметин; ими никогда еще не стреляли, никогда не меняли в них порох. Он на секунду поднес одну из пуль к свету, потом вернул ее в коробку.

– Теперь достань пару тех наручней.

– Наручней?..

Стрелок справился в «Мортципедии».

– Наручников.

– Мистер, не понимаю, чего вам надо. Касса…

– Делай, что я говорю. Быстро.

«Господи, это никогда не кончится», – мысленно простонал Жирный Джонни. Открыв другую секцию прилавка, он вынул пару наручников.

– Ключ? – спросил Роланд.

Жирный Джонни положил ключ от наручников на прилавок. Ключ тихонько звякнул. Один из лежащих в беспамятстве полицейских вдруг всхрапнул, и Джонни едва слышно взвизгнул.

– Повернись ко мне спиной, – велел стрелок.

– Вы ведь не собираетесь застрелить меня, а? Скажите, что не собираетесь!

– Не собираюсь, – без выражения произнес Роланд. – При условии, что ты немедленно повернешься. Если нет, пристрелю.

Жирный Джонни повернулся спиной к Роланду, принимаясь шумно всхлипывать. Конечно, мужик сказал, что не собирается его мочить, но запах разборки между бандами становился слишком крепким, чтобы не обращать на него внимания. Джонни и наварить-то толком не успел! Плач перешел в сдавленные причитания с подвывом.

– Прошу вас, мистер, не стреляйте, пожалейте мою мать. Она старенькая, совсем слепая. Она…

– Она обречена на страдание: ее сын – трусливая душонка, – сурово оборвал его стрелок. – Запястья вместе.

Жирный Джонни (мокрые брюки прилипали в шагу), хныча, подчинился. На руках у него в два счета защелкнулись стальные браслеты. Как этот зомби исхитрился так быстро оказаться за прилавком, перелезть или обойти его, Джонни не имел ни малейшего представления. И знать не хотел.

– Стой здесь и смотри в стену, пока я не скажу, что можно повернуться. Если повернешься раньше, убью.

Рассудок Жирного Джонни озарила надежда. Может быть, в конце концов этот тип не собирается его шлепнуть. Может, он не полный псих, а только с легким приветом.

– Да нет же. Господом Богом клянусь. Клянусь всеми святыми. Всеми Его ангелами. Всеми архан…

– А я клянусь, что коли ты не заткнешься, я прострелю тебе глотку, – сказал зомби.

Жирный Джонни заткнулся. Ему казалось, что он простоял лицом к стене целую вечность. В действительности прошло около двадцати секунд.

Стрелок опустился на колени, положил револьвер продавца на пол, быстро взглянул на презренного червя, дабы убедиться, что тот ведет себя паинькой, и перевернул двух других на спину. Оба были в полной отключке, однако, рассудил Роланд, пострадали неопасно. Дышали они ровно, размеренно. У того, которого звали Диливэн, из уха тонкой струйкой сочилась кровь, но этим все ограничивалось.

Бросив на продавца еще один быстрый взгляд, Роланд расстегнул и снял со стрелков портупеи. Потом он скинул синий пиджак Морта и застегнул их на себе. Револьверы были не те, но опять иметь при себе пушку все равно оказалось приятно. Чертовски приятно. Он не поверил бы, до чего приятно.

Два револьвера. Один для Эдди, другой для Одетты… если Одетте когда-нибудь можно будет доверить револьвер. Роланд вновь облачился в пиджак Джека Морта и опустил в каждый карман по две коробки патронов. Некогда безупречный пиджак разбух, потерял форму. Взяв «Магнум» продавца, Роланд переложил патроны в задний карман, а револьвер зашвырнул на другую половину магазина. Когда тот ударился о пол, Жирный Джонни вздрогнул, снова тихонько взвизгнул и упустил в штаны еще несколько капель теплой влаги.

Стрелок встал и велел Жирному Джонни обернуться.

Когда Жирный Джонни еще раз посмотрел на пренеприятнейшего субъекта в синем костюме и золотых очках, челюсть у него отвалилась. На миг он свято и несокрушимо уверовал в то, что пока стоял к незваному гостю спиной, тот превратился в привидение. Жирному Джонни померещилось, будто за этим человеком брезжит куда более реальная фигура, один из тех легендарных джентльменов удачи, о ком в свое время (сам Джонни был тогда от горшка два вершка) сняли столько фильмов и телепостановок; один из парней вроде Вайятта Эрпа, Дока Холлидэя и Буча Кэссиди.

Потом перед глазами у Джонни прояснилось, и он понял, что сделал этот псих ненормальный: забрал у фараонов пушки и нацепил на себя. В результате из-за костюма с галстуком он должен был бы выглядеть смехотворно, однако смеяться почему-то не хотелось.

– Ключ к наручням на прилавке. Когда поссмены очнутся, они освободят тебя.

Псих ненормальный взял бумажник, раскрыл и – невероятно! – прежде чем запихать обратно в карман, выложил на стекло четыре двадцатидолларовых купюры.

– За патроны, – пояснил Роланд. – Пули из твоего револьвера я тоже забрал. Их я намерен выбросить, когда уйду из магазина. Думаю, что с незаряженным револьвером и без бумажника тебя трудно будет обвинить в совершении преступления.

Жирный Джонни громко сглотнул. Наступил один из редких моментов в его жизни: он онемел.

– Теперь вот что. Где тут ближайший… – Пауза. – Ближайшая аптека?

Жирный Джонни внезапно все понял – или ему так показалось. Конечно, парень торчок. Вот и ответ. Неудивительно, что он такой странный. Небось, накачался по самые уши.

– З-за углом. Полквартала по Сорок девятой в сторону центра.

– Если врешь, я вернусь и вгоню пулю тебе в мозги.

– Не вру я! – возопил Жирный Джонни. – Христом-Богом клянусь! Святыми угодниками! Родной матерью…

Но дверь уже захлопывалась. Жирный Джонни на миг застыл в абсолютном молчании, не в силах поверить, что чокнутый ушел.

Потом он так быстро, как только мог, обогнул прилавок и подошел к двери. Повернувшись к ней спиной, он принялся ощупью искать замок. Наконец Джонни удалось ухватиться за него и повернуть. Повозившись еще немного, он изловчился и задвинул засов.

Только тогда Жирный Джонни позволил себе медленно сползти по стене и занять сидячее положение. Судорожно разевая рот, точно вытащенная из воды рыба, он задыхающимся, плачущим голосом клятвенно заверял Господа со всеми Его святыми и ангелами, что сегодня же после обеда – собственно, как только кто-нибудь из легавых очухается и освободит его от наручников – отправится в церковь Святого Антония. Он собирался исповедаться, покаяться и принять причастие.

Жирный Джонни Холден хотел уладить дела с Богом.

Что до сих пор было, едрена мать, просто слишком нелегко.

Заходящее солнце над Западным Морем превратилось в огненную дугу. Дуга сузилась в одинокую светлую и яркую полоску, опалившую Эдди глаза; если долго смотреть на подобный свет, можно получить хронический ожог сетчатки. Таков был лишь один из множества занятных фактов, которые узнаешь в школе – фактов, помогающих устроиться на работу, где можно реализовать свои возможности (например, барменом на неполный рабочий день), и обзавестись интересным хобби (скажем, целыми днями искать, где и на какие шиши прикупить героинчика). Эдди все смотрел. Ему казалось, что получит он ожог глаз или нет, скоро станет уже несущественно.

Он не докучал мольбами ведьме, засевшей у него за спиной. Во-первых, это не помогло бы. Во-вторых, Эдди не хотел унижаться. Вся его жизнь до сих пор была сплошным унижением; сейчас он обнаружил, что не желает в последние несколько минут уронить себя еще больше. Несколько минут – вот все, что у него теперь осталось. Несколько минут, а потом ослепительная полоска исчезнет и пробьет час чудовищных омаров.

Эдди перестал уповать на то, что в последнюю секунду некое дивное превращение вернет ему Одетту – так же, как перестал надеяться, что Детта признает: в случае его смерти она почти наверняка навсегда застрянет в этом мире, как корабль на мели. Еще четверть часа тому назад Эдди был убежден: Детта берет его на пушку. Теперь он уже не обманывался.

«Ладно, все лучше, чем медленно, по дюйму за раз, затягивающаяся удавка», – подумал он, сомневаясь, впрочем, что это соответствует истине, поскольку ночь за ночью видел омерзительных омароподобных тварей. Эдди надеялся, что сумеет умереть без истошных, пронзительных криков. Ему казалось, что это вряд ли окажется возможно, но он намеревался рискнуть.

– Придут, придут по твою душу, беложопый! – захлебываясь, верещала Детта. – Теперь уж с минуты на минуту! Лучшего обеда у этих красавчиков отродясь не бывало!

Детта не просто пугала, Одетта не возвращалась… и стрелок – тоже. Последнее отчего-то ранило сильнее всего. Эдди был уверен, что за время путешествия по взморью они со стрелком стали… ну, если не братьями, то напарниками, и Роланд по крайней мере попробует защитить его.

Но Роланд не шел.

Может быть, дело не в том, что он не хочет возвращаться. Может, он не может вернуться. Может, он погиб, убит охранником в аптеке… блин, то-то была бы хохма – последнего стрелка на свете убивает «Полицейский по найму»… а может, он попал под такси. Может, он погиб, а дверь исчезла. Может, потому-то она и не пугает. Может, пугать-то и нечем.

– Теперь уж с минуты на минуту! – взвизгнула Детта, и тут Эдди стало ни к чему тревожиться за свою сетчатку, поскольку последний блестящий ломтик света исчез, оставив после себя лишь бледный отсвет.

Эдди уставился на океан. Перед глазами медленно таяли яркие пятна, какие остаются, когда переводишь взгляд с ярко освещенного предмета в темноту. Эдди ждал, когда из волн, кувыркаясь и перекатываясь, появится первый гигантский омар.

Отвернувшись, Эдди попытался уклониться от первого чудовища, но оказался чересчур нерасторопен. Клешня содрала с его лица лоскут живой плоти, разбрызгала студенистой слизью левый глаз, явила влажный блеск замерцавшей в сумерках кости. Омар задавал свои вопросы, а Настоящая Гадина хохотала…

«Прекрати, – скомандовал себе Роланд. – Подобные раздумья хуже беспомощности. Это смятение. Растерянность. Коих быть не должно. Возможно, время еще есть».

И оно еще было – в тот момент. Когда Роланд в теле Джека Морта, размахивая руками и устремив решительный взгляд налитых кровью глаз на вывеску с надписью «АПТЕКА», широко шагал по Сорок девятой улице, пребывая в полном неведении относительно пристальных взглядов, которыми его награждали прохожие, и того, как круто люди сворачивали в сторону, стремясь избежать столкновения с ним, солнце в его родном мире еще стояло над горизонтом. Черты, у которой море встречалось с небом, нижний край огненного диска должен был коснуться примерно через четверть часа. Коль скоро Эдди ожидало время страданий, оно по-прежнему было впереди.

Стрелок, впрочем, не знал этого наверняка; он знал только, что по ту сторону двери более поздний час, чем здесь. Пусть солнце там все еще должно было стоять над горизонтом – предположение, что время в обоих мирах течет с одинаковой скоростью, могло оказаться убийственным… особенно для Эдди – в этом случае юношу ждала невообразимо страшная смерть, которую стрелок, тем не менее, все время пытался вообразить.

Его неодолимо тянуло оглянуться, увидеть. И все же Роланд не смел. Не должен был.

Течение его мыслей сурово прервал голос Корта:

Управляй тем, чем можешь, червь. Обуздывай, что можешь обуздать. Все прочее пусть катится на легком катере к ебене матери, и коль поражение будет неизбежно – погибни, паля из обоих револьверов.

Да.

Но это нелегко.

Порой очень нелегко.

Будь Роланд чуть менее свирепо сосредоточен на том, чтобы как можно скорее завершить свои дела в этом мире и убраться ко всем чертям, он заметил и понял бы отчего люди, вытаращив на него глаза, резко сворачивали с дороги. Впрочем, это ничего бы не изменило. Он шагал к синей вывеске (где, согласно «Мортципедии», можно было получить снадобье Ке-флекс, необходимое его телесной оболочке), да так быстро, что, невзирая на отягощавший все карманы груз свинца, полы пиджака Морта развевались за спиной, открывая застегнутые на бедрах портупеи, надетые Роландом не аккуратно и прямо, как носили их былые владельцы, а низко, крест-накрест, как он носил свои.

Уличным лабухам, лоточникам и выбравшейся по магазинам публике с Сорок девятой Роланд казался, в общем, тем же, кем и Жирному Джонни: головорезом.

Роланд поравнялся с аптекой Каца и вошел внутрь.

В свое время стрелок знавал и волшебников, и чародеев, и алхимиков. Среди них попадались и умные шарлатаны, и глупые мошенники, верить в которых могли только еще большие глупцы (впрочем, дураков на свете всегда хватает, а потому выживали даже тупые мошенники – честно говоря, подавляющее большинство, как ни странно, процветало), и малая толика таких, что и в самом деле умели то, о чем говорилось шепотом. Эти немногие способны были вызвать демонов или мертвецов, убить проклятием или излечить странными зельями. Одного из них стрелок считал подлинным демоном, созданием, лишь притворяющимся человеком. Оно называло себя «Флэгг». Роланд увидел его лишь мельком, да и то, когда развязка уже близилась и на его родной край надвигались хаос и полное разорение. По горячим следам Флэгга явились двое молодых мужчин, судя по виду – доведенные до отчаяния и все же непреклонно-суровые. Звали мужчин Деннис и Томас. Эта троица промелькнула лишь на крохотном отрезке того, что составляло запутанный и запутывающий период жизни стрелка, однако Роланду навсегда врезалось в память, как Флэгг у него на глазах превратил прогневавшего его человека в воющего пса. Он помнил это достаточно хорошо. Помимо Флэгга, был еще человек в черном.

И Мартен.

Мартен, соблазнивший мать Роланда в отсутствие ее супруга; Мартен, попытавшийся спровоцировать гибель Роланда и ставший вместо этого виновником его раннего возмужания; Мартен, которого он, возможно, еще встретит на пути к Башне… или подле нее.

Все, сказанное выше, имеет единственную цель – пояснить, что Роланд, имевший опыт общения с чародеями и колдунами, ожидал увидеть в аптеке Каца нечто совершенно отличное от того, что обнаружил в действительности.

Он заранее рисовал себе полутемную, освещенную свечами комнатушку, полную горьких испарений и сосудов с неведомыми порошками и жидкостями, с приворотными зельями и колдовскими отварами – сосудов, многие из которых заросли толстым слоем пыли или вековой паутиной. Он ожидал увидеть человека в одеянии с капюшоном; возможно, опасного человека. Увидев за прозрачным стеклом витрин людей, двигавшихся так же небрежно, как в любой другой лавке, он с уверенностью посчитал их иллюзией.

Они не были иллюзией.

Поэтому секунду-другую стрелок просто стоял на пороге, испытывая поначалу изумление, затем – ироническое веселье. Здешний мир – мир летающих по воздуху вагонов и дешевой, точно песок, бумаги – кажется, на каждом шагу подсовывал ему диковину за диковиной, заставляя терять дар речи. Самоновейшим же дивом явилось то, что местные жители просто разучились удивляться – здесь, в обители чудес, Роланд увидел только скучные лица и вялую походку.

Тысячи бутылочек, снадобья, приворотные зелья… но почти все это «Мортципедия» определила как шарлатанские средства. Тут – целебная мазь, что должна восстанавливать, но не восстанавливает выпавшие волосы, там – крем, лживо сулящий удалить с рук и ног отвратительные пятна, а здесь – средства для лечения того, что не требует лечения: чтобы заставлять кишечник работать или наоборот, чтобы делать зубы белыми, волосы черными, а дыхание – приятным, будто этого нельзя добиться, пожевав кору ольхи. Никакой магии, лишь пустяки… хотя астин и еще несколько снадобий, которые, судя по названиям, могли оказаться полезными, там были. Однако основным чувством, испытанным Роландом, было смятение. Мудрено ли, что там, где обещали волшебство, но занимались больше благовониями, нежели колдовскими отварами, люди разучились удивляться?

Впрочем, еще раз справившись в «Мортципедии», Роланд обнаружил: истинный смысл этого места – не только в том, на что он смотрит. Подлинно действенные снадобья держали надежно укрытыми от глаз. Получить их можно было лишь имея указ чародея. В этом мире такие чародеи звались «ВРАТ-ШИ» и записывали свои магические формулы на листочках бумаги – согласно «Мортципедии», «РЕЙСЕПАХ». Это слово было незнакомо стрелку. Можно было бы проконсультироваться более подробно, но он не стал утруждаться. Он знал, что ему нужно, и, быстро заглянув в «Мортципедию», выяснил, где именно в магазине это можно добыть.

Роланд широким шагом двинулся по проходу к высокому прилавку, над которым было написано «ИЗГОТОВЛЕНИЕ И ОТПУСК ЛЕКАРСТВ ПО РЕЦЕПТАМ».

Тот Кац, что в 1927 году открыл на Сорок девятой улице «Аптеку и торговлю сельтерской Каца (галантерея и всякая всячина для барышень и кавалеров)», давно лежал на кладбище, а его единственный сын выглядел так, будто и сам одной ногой уже стоял в могиле. Кацу-младшему было всего сорок шесть, но выглядел он на двадцать лет старше – лысеющий, хрупкий, с желтоватой кожей. Он знал, что про него говорят, будто он – вылитая смерть с косой, но никто не понимал, почему.

Взять хотя бы эту озабоченную, которая сейчас звонит. Миссис Ратбан. Рвет и мечет. Дескать, если он не отпустит валиум по ее треклятому рецепту – сейчас же, СИЮ ЖЕ МИНУТУ! – она подает на него в суд.

Что вы себе думаете, мадам, я насыплю вам этих синеньких шариков по телефону? Тогда она по крайней мере сделала бы ему одолжение, заткнулась – разинула бы пасть пошире, подняв над ней телефонную трубку, и дело с концом.

Эта мысль вызвала у Каца-младшего жутковатую улыбку, открывшую желтоватые зубы.

– Миссис Ратбан, вы не понимаете, – через минуту (целую отмеренную секундной стрелкой его наручных часов минуту) перебил Кац бушующую клиентку. Как бы ему хотелось хоть раз суметь сказать: «Хватит на меня орать, дура-баба! Ори на своего ДОКТОРИШКУ! Он посадил тебя на это дерьмо!» Верно. Проклятые знахари прописывали валиум так, будто это жевательная резинка, а когда решали урезать снабжение, на кого выливалось все дерьмо? На этих коновалов? О, нет! На него!

– Не понимаю? Как это так – не понимаю? – Голос жужжал в ухе у Каца, словно злющая оса в банке. – Я вот что понимаю: я с вашей дрянной аптекой немало дел делаю, все эти годы я была вашей верной клиенткой и…

– Вам, миссис Ратбан, придется поговорить с… – Кац опять взглянул сквозь очки на карточку паскудной бабы, – …с доктором Брамхоллом. Срок действия вашего рецепта истек. По федеральным законам отпуск валиума без рецепта – преступление. «Хотя преступлением в первую голову должно считаться выписывание таких рецептов… разве что тем пациентам, которым прописываешь эту дрянь, даешь нигде не зарегистрированный номер телефона», – подумал он.

– Да нет же, это описка! – взвизгнула женщина. Теперь в ее голосе отчетливо слышались режущие нотки неподдельной паники. Эдди мигом распознал бы этот тон – то кричала дикая Птица-Торчок.

– Ну так позвоните ему и попросите исправить, – сказал Кац. – Мой номер телефона у него есть. – Да. У всех у них был его телефон. То-то и беда. Кац в свои сорок шесть лет был похож на умирающего именно из-за фершлюгинер [проклятых (идиш)] врачишек.

«И все, что нужно, чтобы последний слабенький краешек прибыли, на котором я здесь еще как-то удерживаюсь, растаял наверняка – это послать на хуй пару-тройку сволочных наркашек. Всего-то».

– НЕ МОГУ Я ЕМУ ПОЗВОНИТЬ! – громко и визгливо говорила миссис Ратбан. Ее голос больно сверлил ему ухо. – ОН КУДА-ТО УКАТИЛ ОТДЫХАТЬ СО СВОИМ ЛЮБОВНИЧКОМ-ПЕДРИЛОЙ, И КУДА, МНЕ НИКТО НЕ СКАЖЕТ!

Кац почувствовал, как в желудок начала медленно выделяться кислота (у Каца было две язвы, одна залеченная, другая – кровоточащая, и все – из-за баб вроде этой сучки). Он закрыл глаза. Следовательно, не видел, что его помощник не сводит глаз с подходившего к рецептурному отделу мужчины в синем костюме и золотых очках. Не видел он и того, что Ральф, пожилой толстый охранник (Кац платил ему жалкие гроши и все-таки страшно негодовал по поводу такого расхода; у отца никогда не было надобности в охраннике, но отец, холера ему в бок, жил в то время, когда Нью-Йорк был городом, а не клоакой) вдруг очнулся от обычного тупого оцепенения и потянулся к висящему на бедре револьверу. Кац услышал пронзительный женский крик, но подумал, что просто она только что обнаружила, что весь «Ревлон» дали в продажу; Кац вынужден был пустить «Ревлон» в продажу, поскольку этот потц, Долленц, державший аптеку в конце улицы, сбивал ему цены.

Стрелок надвигался на него, точно гибель, предначертанная судьбой, а Кац думал только о Долленце и стерве, висящей на телефоне; он думал, как чудесно выглядела бы эта парочка, покрытая лишь тонкой пленкой меда и выставленная на муравейник под жгучее солнце пустыни. ОН – на свой муравейник, ОНА – на свой. Прелесть! Кац думал: хуже некуда, совершенно некуда. Старый Кац был так решительно настроен на то, что сын пойдет по его стопам, что соглашался платить только за диплом провизора; и вот сын пошел по стопам отца; и холера папаше в бок, поскольку сейчас этот сын, несомненно, переживает самый паскудный момент в своей жизни – жизни, которая изобиловала паскудными моментами и до срока превратила его в старика.

Сейчас Кац находился в абсолютном надире.

Или так он думал, сидя с закрытыми глазами.

– Если вы зайдете, миссис Ратбан, могу отпустить вам дюжину капсул по пять милли. Этого хватит?

– Этот человек внял голосу рассудка! Слава Богу, этот человек внял голосу рассудка! – И она повесила трубку. Вот так вот просто. Без единого слова благодарности. Зато когда она снова встретится с ходячей прямой кишкой, которая называет себя врачом, то готова будет в ногах у него валяться, башмаки ему собственным носом драить, минет ему делать; она…

– Мистер Кац, – сказал его помощник странно задыхающимся голосом. – По-моему, у нас проб…

Раздался еще один пронзительный крик. За ним последовал грохот выстрела, напугавший Каца так сильно, что у него в голове промелькнула мысль: вот сейчас, в последний раз чудовищно трепыхнувшись в груди, сердце остановится навсегда.

Кац открыл глаза и встретился с пристальным взглядом стрелка. Поспешно опустив глаза, Кац заметил в кулаке этого человека пистолет. Слева от себя аптекарь увидел охранника. Ральф, баюкая кисть руки, не сводил с вора выпученных глаз, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Пистолет тридцать восьмого калибра (послушный долгу Ральф не расставался с ним все те восемнадцать лет, что прослужил в полиции… и стрелял из него только в подвальном тире 23-го участка; он говорил, будто дважды применял его, будучи при исполнении – но как знать?) теперь превратился в сломанную железку и лежал в углу.

– Мне нужен кефлекс, – без выражения сказал человек с глазами снайпера. – Много. Сейчас же. РЕЙСЕП пусть тебя не волнует.

Секунду Кац мог только смотреть на него, разинув рот. Сердце бунтовало в груди, желудок превратился в горшок с болезненно бурлящей кислотой.

Он думал, что гаже некуда?

Он действительно так думал?

– Чтоб вы понимали, – наконец сумел выдавить Кац и не узнал звук собственного голоса. Ничего особенно странного в этом не было, поскольку аптекарю казалось, будто рот у него выстлан фланелью, а вместо языка – кусок ватина. – Здесь нет кокаина. Это не то лекарство, чтоб отпускать его где по…

– Я не говорил «кокаин», – сказал мужчина в синем костюме и оправленных в золото очках. – Я сказал кефлекс.

«Я думал, что ты так сказал», – чуть не ляпнул Кац этому ненормальному мамзеру, однако решил, что тот может взбелениться. Он слыхал об аптеках, обчищенных из-за амфетамина, из-за бенечек, из-за полудюжины других препаратов (включая драгоценный валиум миссис Ратбан), но кефлекс? Кац подумал, что это будет первое пенициллиновое ограбление в истории.

Голос папаши (холера в бок старому паразиту) велел: хватит усираться со страху и бессмысленно таращить глаза. Делай что-нибудь.

Но Кац ничего не мог придумать.

Из тупика его вывел человек с револьвером.

– Пошевеливайся, – сказал человек с револьвером. – Я спешу.

– С-сколько вам нужно? – спросил Кац. Его взгляд на какую-то долю секунды порхнул за плечо грабителя, и аптекарь увидел такое, во что с трудом мог поверить. В этом городе? Нет. Тем не менее, похоже, это происходило на самом деле. Везение? Что, Кацу в самом деле привалило счастье, и не еврейское? Вот это можно было заносить в «Книгу рекордов Гиннеса»!

– Не знаю, – сказал человек с револьвером. – Сколько сможешь положить в суму. В большую суму. – Тут он безо всякого предупреждения круто повернулся на каблуках, и зажатый в кулаке револьвер снова рявкнул. Зычно взревел какой-то мужчина. Стекло витрины разлетелось, осыпавшись на тротуар и мостовую сверкающим водопадом осколков разной формы. Нескольких прохожих порезало, но серьезно никто не пострадал. В аптеке Каца кричали женщины (да и мужчины не очень-то отставали). Хрипло заревела сигнализация. Покупатели в панике ринулись к дверям, за порог. Человек с револьвером опять повернулся к Кацу; выражение его лица совершенно не изменилось – это было выражение пугающего (но не безграничного) терпения, читавшееся в чертах незваного гостя с самого начала. – Делай, что сказано, да побыстрее. Мне некогда.

Кац сглотнул.

– Да, сэр, – сказал он.

Еще на полпути к прилавку, за которым хранились могущественные зелья, стрелок заметил в левом верхнем углу лавки изогнутое зеркало и восхитился. При нынешнем положении вещей в его родном мире создать такое выпуклое зеркало не сумел бы ни один ремесленник, хотя, возможно, в былые времена подобные вещи (да и многое другое из того, что Роланд повидал в мире Эдди и Одетты) делали. Он видел подобные останки и в тоннеле под горами, и в других местах… реликвии, такие же древние и таинственные, как камни друитов, порой попадавшиеся в местах, куда являлись демоны.

Кроме того, стрелок понял назначение этого зеркала.

Движение стража он заметил с крохотным запозданием (поскольку все еще продолжал открывать для себя, как страшно сужают его периферическое зрение линзы, которыми Морт прикрывал глаза), но ему все-таки хватило времени повернуться и выстрелом выбить у него из руки пистолет. Этот выстрел сам Роланд считал обычным делом – разве что следовало быть чуточку расторопней, – однако у охранника сложилось иное мнение. Ральф Леннокс до конца своих дней будет клясться, что такого выстрела в принципе не может быть… если не считать старых детских вестернов вроде «Энни Оукли».

Благодаря зеркалу, помещенному в углу под потолком (очевидно, для выявления воришек), со вторым противником Роланд разобрался быстрее.

Заметив, что взгляд алхимика на секунду метнулся куда-то вверх, за его, Роланда, плечо, стрелок немедленно посмотрел на зеркало сам. В зеркале он увидел, что позади него по центральному проходу идет мужчина в кожаной куртке. В руке у мужчины был длинный нож, а в голове, без сомнения, мечты о славе.

Стрелок развернулся и, молниеносно опустив револьвер к бедру, выстрелил, сознавая, что из незнакомого оружия с первого раза может промазать. Однако, не желая, чтобы пострадал кто-нибудь из покупателей, застывших в оцепенении позади потенциального героя, Роланд предпочел дважды выстрелить от бедра, дабы пули сделали свое дело, двигаясь снизу вверх по косой под таким углом, который защитит случайных свидетелей. Он счел, что это лучше, нежели ненароком отправить в мир иной какую-нибудь даму, чье единственное преступление состояло в том, что для похода за духами она выбрала не тот день.

Револьвер оказался в хорошем состоянии, прицел – точным. Если вспомнить плохо тренированных, приземистых и разжиревших стрелков, у которых Роланд его забрал, создавалось впечатление, будто они лучше заботились о том оружии, какое носили при себе, чем о том, которым были сами. Такое поведение казалось странным, но, конечно, это был странный, чужой мир, и Роланд не мог судить; если уж на то пошло, у него не было времени судить.

Выстрелил он удачно, обрубив лезвие ножа у самого основания, так что в руке у мужчины осталась лишь рукоять.

При этом Роланд не сводил с кожаного спокойных глаз, и что-то в его пристальном взгляде, должно быть, заставило этого кандидата в герои вспомнить о какой-то очень важной встрече где-то в другом месте, поскольку он круто развернулся, уронил то, что осталось от ножа, на пол и присоединился к общему бегству.

Роланд опять отвернулся и отдал распоряжения алхимику. Еще кто-нибудь начнет выебываться, и польется кровь. Алхимик повернулся, чтобы уйти, но Роланд постучал стволом пистолета по костлявой лопатке. Издав задушенное «Ииииик!», алхимик тут же обернулся.

– Не ты. Ты оставайся здесь. Пусть это сделает твой подмастерье.

– К-кто?

– Он. – Стрелок нетерпеливым жестом указал на помощника.

– Что я должен сделать, мистер Кац? – На побелевшем лице помощника ярко проступили следы юношеских угрей.

– Делай, что он говорит, потц! Выполняй заказ! Кефлекс!

Помощник подошел к одной из полок за прилавком и взял какой-то флакон.

– Поверни так, чтобы я мог видеть начертанные там слова, – велел стрелок.

Помощник повиновался. Роланд не мог прочесть надпись; слишком много в ней было букв, отсутствующих в его алфавите. Он справился в «Мортципедии». «Кефлекс», подтвердила та, и Роланд понял: проверки – тоже дурацкая трата времени. В отличие от него эти люди не знали, что в чужом мире он может прочесть далеко не все.

– Сколько в этой бутылке пилюль?

– Ну, собственно говоря, это капсулы, – нервно сказал помощник. – Если вас интересуют препараты 'циллинового ряда в пилюлях…

– Оставим это. Сколько доз?

– О. Э… – Всполошившийся помощник взглянул на флакон и чуть не выронил его. – Двести.

Чувства Роланда сильно напоминали то, что он ощутил, узнав, сколько патронов можно купить в этом мире на пустячную сумму. В потайном отделении аптечки Энрико Балазара нашлось девять пробных флаконов кефлекса (всего тридцать шесть доз), но и от них Роланд вновь почувствовал себя хорошо. Если не удастся убить инфекцию двумястами дозами, ее вообще нельзя убить.

– Давай сюда, – сказал мужчина в синем костюме.

Помощник подал ему флакон.

Стрелок поддернул рукав пиджака. Стал виден «Ролекс» Джека Морта.

– Денег у меня нет, но это может послужить достаточным возмещением убытков. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Он повернулся, кивнул на охранника, который все еще сидел на полу возле своей перевернутой табуретки, не сводя со стрелка широко раскрытых глаз, и вышел из аптеки.

Вот так вот просто.

На пять секунд в аптеке воцарилась тишина, нарушаемая лишь истошным, хриплым ревом сигнализации – таким громким, что он заглушал даже уличный гам.

– Господи Боже, мистер Кац, что нам теперь делать? – прошептал помощник.

Кац взял часы и взвесил их на ладони.

Золото. Чистое золото.

Он не мог в это поверить.

Ему пришлось в это поверить.

Какой-то сумасшедший забрел с улицы к нему в аптеку, выстрелом выбил пистолет у охранника и нож – еще у одного человека, и все это для того, чтобы получить лекарство, о котором Кац подумал бы в последнюю очередь.

Кефлекс.

От силы на шестьдесят долларов кефлекса.

И расплатился часами «Ролекс» за шесть с половиной тысяч.

– Что делать? – переспросил Кац. – Что делать? Первое, что ты сделаешь – уберешь эти часы под прилавок. Ты их в глаза не видел. – Он посмотрел на Ральфа. – И ты тоже.

– Да, сэр, – немедленно согласился Ральф. – Если я получу свою долю, когда вы их загоните, то никаких часов я отродясь не видел.

– Пристрелят его на улице, как собаку, – с явным удовлетворением в голосе сказал Кац.

– Кефлекс! Да ведь этот тип и носом-то ни разу не шмыгнул, – недоуменно вымолвил помощник.

4. ИЗВЛЕЧЕНИЕ

В мире Роланда нижний закругленный край солнца, коснувшись, наконец, глади Западного моря, зажег ее ясным и веселым золотым огнем, побежавшим по воде туда, где, связанный точно индюшка, лежал Эдди, а тем временем в том мире, откуда стрелок забрал молодого человека, с трудом приходили в сознание полицейские О'Мейра и Диливэн.

– Снимите с меня наручники, а? – робко попросил Жирный Джонни.

– Где он? – с трудом ворочая языком, прохрипел О'Мейра и зашарил в поисках кобуры. Кобура исчезла. Кобура, портупея, пули, револьвер. Револьвер.

О черт.

В голову полезли вопросы, которые могли задать говнюки из Отдела служебных расследований – парни, которые все, что им известно об уличной жизни, узнали из «Трала» Джека Уэбба – и стоимость револьвера в ее денежном выражении вдруг стала волновать О'Мейру не больше, чем численность населения Ирландии или основные полезные ископаемые Перу. Он посмотрел на Карла и увидел, что Карл тоже лишился оружия.

«Боженька, миленький, пособи дуракам», – подумал несчастный О'Мейра, и когда Жирный Джонни опять спросил, не воспользуется ли О'Мейра лежащим на прилавке ключом, чтобы отпереть наручники, сказал: «Да надо бы…» и осекся. Он умолк, поскольку на языке вертелось «Да надо бы другое сделать, надо бы продырявить тебе брюхо», но ведь застрелить Жирного Джонни было трудновато, верно? Все стволы в магазине крепились к витринам цепочками, и мерзавец в золотых очках, гнусный тип, казавшийся таким солидным гражданином, отобрал револьверы у них с Карлом так же легко и просто, как сам О'Мейра мог бы отобрать пугач у пацаненка.

Вместо того, чтобы закончить фразу, он взял ключ и отпер наручники. Углядев в углу «Магнум», который туда отшвырнул ногой Роланд, О'Мейра подобрал его. В кобуру «Магнум» не влезал, и О'Мейра засунул его за ремень.

– Эй, это мое! – проблеял Жирный Джонни.

– Да? Ты хочешь получить его обратно? – Выговаривать слова приходилось медленно – голова у О'Мейры действительно трещала. В этот момент ему хотелось только одного: найти мистера Золоченые Очки и прибить гвоздями к первой попавшейся стене. Тупыми гвоздями. – Я слышал, в «Аттике» любят толстяков вроде тебя, Джонни. Знаешь, как там говорят? «Большой жопе хер радуется». Ты уверен, что хочешь получить свою дуру обратно?

Жирный Джонни без единого слова повернулся и пошел прочь, однако О'Мейра успел заметить подступившие к глазам толстяка слезы и мокрое пятно на штанах. Жалости он не почувствовал.

– Где он? – сиплым, звенящим голосом спросил Карл Диливэн.

– Ушел, – вяло ответил Жирный Джонни. – Больше я ничего не знаю. Ушел. Я думал, он меня убьет.

Диливэн медленно поднимался на ноги. Почувствовав на щеке липкую сырость, он взглянул на свои пальцы. Кровь. Блядь. Рука, сама потянувшаяся к кобуре, зашарила в поисках револьвера, и эти поиски затянулись надолго – пальцы давно уже заверили Карла Диливэна, что револьвер исчез вместе с кобурой, а он все продолжал с надеждой ощупывать себя. О'Мейра отделался просто головной болью; Диливэну казалось, что кто-то использовал его черепную коробку под ядерный полигон.

– Парень забрал мой револьвер, – сказал он О'Мейре. Язык у него так заплетался, что разобрать слова было почти невозможно.

– Милости прошу в клуб.

– Он еще здесь? – Сделав шаг к О'Мейре, Диливэн накренился влево, точно находился на палубе бороздящего бурное море корабля, однако исхитрился выпрямиться.

– Нет.

– Давно? – Диливэн посмотрел на Жирного Джонни, но ответа не получил – быть может, потому, что Жирный Джонни, стоявший к полицейским спиной, подумал, что Диливэн все еще говорит с напарником. Диливэн, и в самых благоприятных обстоятельствах не отличавшийся спокойным нравом и сдержанным поведением, рявкнул на него (отчего ему почудилось, что голова у него сейчас расколется на тысячу кусков): Тебя спрашивают, говнюк жирный! Давно этот козел смылся?

– Ну, может, минут пять, как, – тупо сказал Жирный Джонни. – Прихватил свои патроны и ваши пушки. – Он помолчал. – За патроны он заплатил. Поверить не могу.

«Пять минут, – подумал Диливэн. Мужик приехал на тачке. Сидя в патрульной машине и прихлебывая кофе, они видели, как он выходил из такси. Приближался час пик. В это время дня поймать тачку трудно. – А может…»

– Пошли, – сказал он Джорджу О'Мейре. – У нас все еще есть шанс его прищучить. А эта жирная потаскуха пусть даст ствол…

О'Мейра продемонстрировал «Магнум». Поначалу Диливэн увидел два револьвера, потом они медленно слились в один.

– Хорошо. – Диливэн приходил в себя – не сразу, а мало-помалу, как боксер-профессионал, получивший основательный удар в подбородок. – Пусть будет у тебя. Я возьму ружье из машины. – Он двинулся к двери и на этот раз не просто покачнулся; его шатнуло, и он был вынужден ухватиться за стену, чтобы удержаться на ногах.

– Ты как, оклемаешься? – спросил О'Мейра.

– Если мы его поймаем, – сказал Диливэн.

Они ушли. Жирный Джонни обрадовался их отбытию – не так сильно, как радовался уходу зомби в синем костюме, но почти. Почти так же.

Диливэну с О'Мейрой даже не нужно было обсуждать, куда, покинув оружейный магазин, мог направиться преступник. Достаточно было послушать доносившийся из рации голос диспетчера.

– Девятнадцатый, – снова и снова повторяла она. – Ограбление с применением огнестрельного оружия. Девятнадцатый, Девятнадцатый, координаты: Вест, Сорок девятая, 395, аптека Каца; преступник высокого роста, рыжеватый, синий костюм…

«С применением огнестрельного оружия, – подумал Диливэн, и голова у него заболела пуще прежнего. – Интересно, из чьего ствола он стрелял, О'Мейры или моего? Или из обоих? Если этот мешок с говном кого-нибудь угрохал, мы накрылись медным тазом. Вот разве что мы его повяжем».

– Рванули, – коротко велел он О'Мейре. Тому не нужно было повторять дважды. Он понимал ситуацию не хуже Диливэна. С маху нажав кнопки, включившие мигалки и сирены, он вклинился в поток машин – только взвизгнули шины. Уже образовывались заторы (начинался час пик), и О'Мейра повел патрульную машину двумя колесами по сточной канаве, а двумя – по тротуару, распугивая пешеходов, как перепелок. На Сорок девятую пытался втиснуться фургон «Продукты». О'Мейра подрезал ему заднее крыло. Впереди, на тротуаре, мерцало битое стекло. Оба полицейских слышали резкий надсадный рев сигнализации. Пешеходы укрывались в подъездах и за кучами мусора, зато жильцы верхних этажей охотно глазели из окон, точно внизу показывали на редкость хорошее телевизионное шоу или бесплатное кино.

Во всем квартале не осталось ни единой машины; они разогнали и такси, и рейсовые автобусы.

– Надеюсь только, что он еще там, – сказал Диливэн и ключом отомкнул под приборным щитком короткие стальные скобы, охватывавшие приклад и ствол духового ружья. Он вытащил ружье из креплений. – Надеюсь только, что этот хер вонючий, этот сукин сын все еще там.

Оба они не понимали, что, имея дело со стрелком, лучше чересчур не нарываться.

Когда Роланд вышел из аптеки Каца, к лежавшим в карманах пиджака Джека Морта картонным коробкам с патронами присоединился большой флакон кефлекса. В правой руке Роланд держал табельное оружие Карла Диливэна, револьвер тридцать восьмого калибра. Черт возьми, до чего же приятно было держать револьвер здоровой правой рукой.

Услышав вой сирены, стрелок увидел машину, с ревом мчавшуюся по улице. «Они», – подумал Роланд. Он начал поднимать револьвер, и тут вспомнил: это стрелки. Стрелки, выполняющие свой долг. Он повернулся и опять вошел в лавку алхимика.

– Стой, козел! – пронзительно завопил Диливэн. Взгляд Роланда метнулся к выпуклому зеркалу, и вовремя: он увидел, как один из стрелков (тот, у которого из уха шла кровь) высунулся из окна с дробовиком. Его напарник резко остановил экипаж, отчего одетые резиной колеса взвизгнули и из-под них пошел дым, и первый стрелок вогнал патрон в патронник.

Роланд грянулся на пол.

Чтобы понять, что сейчас произойдет, Кацу не нужны были никакие зеркала. Сперва просто псих, теперь – психованные фараоны. Ой-вэй.

– Ложись! – визгливо крикнул он своему ассистенту и охраннику Ральфу, после чего рухнул на колени за прилавком, не подождав, чтобы посмотреть, сделают они то же самое или нет.

Потом, на ничтожную долю секунды опередив спустившего курок Диливэна, на Каца сверху обрушился ассистент, приложив хозяина головой о пол и в двух местах сломав ему челюсть. Так не в меру рьяный футболист, «пасущий» защитника, сбивает его с ног в своем стремлении отобрать мяч.

Сквозь ревущую волну боли, которая внезапно захлестнула голову, аптекарь услышал ружейный выстрел, услышал, как бьется уцелевшее стекло витрин – а вместе с ним флаконы с лосьонами после бритья, одеколоном, духами, зубными эликсирами, полосканиями, сиропами от кашля и невесть с чем еще. Тысяча противоречивых запахов, поднявшись над осколками, произвела на свет адское зловоние, и, теряя сознание, Кац в очередной раз воззвал к Богу, упрашивая покарать его покойного папашу, в первую очередь за то, что тот, точно ядро – каторжнику, приковал ему к ноге это несчастье, эту проклятую аптеку.

Роланд увидел, как ураган выстрела смел бутылочки и коробочки. Стеклянный ящик с хронометрами развалился. Такая же участь постигла большую часть его содержимого. Назад полетело сверкающее облако обломков.

«Они не могут знать, есть ли здесь еще невинные люди, или нет, – подумал он. – Не могут – и все равно применяют дробовик!»

Непростительно. Роланд почувствовал злость и подавил ее. Эти двое – стрелки. Лучше думать, что от удара головой о голову мозги у них стали набекрень, чем считать, что они поступают сознательно, не заботясь о тех, кто может пострадать или погибнуть.

Они надеялись, что он либо обратится в бегство, либо начнет стрелять.

Вместо этого Роланд, пригибая голову, по-пластунски пополз вперед, разодрав ладони и колени осколками стекла. От боли Джек Морт опять пришел в сознание, и Роланд обрадовался его возвращению: Морт мог ему понадобиться. Что касается колен и рук Морта, стрелка это не заботило. Он с легкостью мог терпеть такую боль, и кроме того, раны наносились телу изувера, который ничего лучшего не заслуживал.

Добравшись до самой витрины (точнее, того, что осталось от огромного цельного стекла), Роланд оказался слева от двери и, весь напружинившись, изготовился к прыжку. Револьвер, который он держал в правой руке, Роланд убрал в кобуру.

Револьвер ему не понадобится.

– Что ты делаешь, Карл? – заорал О'Мейра. Перед его мысленным взором внезапно встал заголовок «Дэйли Ньюз»: «ЧЕТВЕРО В ВЕСТ-САЙДСКОЙ АПТЕКЕ ГИБНУТ ОТ РУК ПОЛИЦЕЙСКОГО. ПОЛОЖЕНИЕ НОРМАЛЬНОЕ, ХУЖЕ НЕКУДА».

Не обращая на него внимания, Диливэн вогнал в дробовик новый заряд.

– Ну, давай брать этого говнюка.

Все случилось именно так, как надеялся стрелок.

В ярости от того, что их без труда одурачил и разоружил человек, показавшийся им, пожалуй, не более опасным, чем любой другой молоденький педераст с улиц этого словно бы бесконечного города, все еще не вполне пришедшие в себя после удара по голове, они ринулись на Роланда. Кретин, стрелявший из дробовика, несся впереди. Они бежали, слегка пригнувшись, как солдаты, атакующие вражеские позиции, но это была единственная уступка, какую они сделали мысли о том, что их противник все еще может быть внутри. В их представлении он уже выскочил через черный ход и удирал по переулку.

Итак, прохрустев башмаками по осколкам стекла на тротуаре, они подбежали к аптеке, и когда стрелок с дробовиком, распахнув дверь, от которой осталась одна рама, бросился за порог, в атаку, Роланд, сцепивший руки в единый кулак, поднялся и обрушил этот кулак на загривок офицера полиции Карла Диливэна.

На допросе в комиссии по расследованию Диливэн заявит: последнее, что он помнит – это как опустился на колени в магазине Клеменца и увидел под прилавком бумажник преступника. Члены комиссии решили, что, учитывая обстоятельства дела, подобная амнезия – штука на редкость удобная, поэтому Диливэну повезло, что он отделался только отстранением от работы на шесть дней с удержанием жалования. Роланд, впрочем, поверил бы и в иной ситуации (например, если бы этот болван не разрядил дробовик в магазин, где могло быть полно ни в чем не повинных людей) даже посочувствовал. Когда тебе за полчаса дважды проламывают череп, можно ожидать некоторого количества мозгов всмятку.

Внезапно сделавшись бескостным, точно мешок с овсом, Диливэн повалился на пол, и Роланд вынул дробовик из его слабеющих рук.

– Стой! – пронзительно крикнул О'Мейра, в чьем голосе смешались злость и испуг. Он принялся поднимать «Магнум» Жирного Джонни, и подозрения Роланда вновь оправдались: медлительность здешних стрелков была достойна сожаленья. Он мог бы уже трижды застрелить О'Мейру, но нужды в этом не было. Роланд размахнулся, и ружье, двигаясь снизу вверх, с силой очертило в воздухе крутую дугу. Раздался глухой шлепок: приклад состыковался с левой щекой О'Мейры. Звук был таким, какой слышишь, когда бейсбольная бита встречается с мячом, несущимся, без преувеличения, на всех парах. Вся нижняя часть лица О'Мейры вдруг сдвинулась на два дюйма вправо. Чтобы снова привести его в божеский вид, потребуется три операции и четыре стальных штырька. Колени полицейского подломились, и он рухнул на пол.

Роланд стоял в дверях, не обращая внимания на приближающиеся сирены. Переломив дробовик, он повозился с механизмом подачи воздуха, и все пухлые красные патроны выбросило на тело Диливэна. Следом на Диливэна упало и ружье.

– Ты – опасный дурак, которого следовало бы отправить на тот свет, – сказал Роланд бесчувственному полисмену. – Ты позабыл лик своего отца.

Он перешагнул через тело и подошел к экипажу стрелков, мотор которого все еще работал вхолостую. Забравшись внутрь через дверцу со стороны пассажирского сиденья, Роланд скользнул за руль.

«Ты умеешь водить такой экипаж?» – спросил он у визжащего какую-то невнятицу существа, которым был Джек Морт.

Вразумительного ответа он не получил; Морт попросту продолжал вопить. Стрелок признал в этом истерику – впрочем, не вполне искреннюю. Морт закатил истерику нарочно, усмотрев в этом способ избежать всякого общения со странным похитителем.

«Послушай, – сказал ему стрелок. – У меня нет времени повторять что бы то ни было по два раза. У меня его осталось очень мало. Если ты не ответишь на мой вопрос, я всажу большой палец твоей правой руки в твой же правый глаз. Я впихну его так глубоко, как он войдет, а потом вырву глаз из глазницы и разотру по сиденью этого экипажа, точно комок соплей. Сам я прекрасно обойдусь одним глазом. В конце концов, глаз-то не мой».

Он не мог солгать Морту так же, как Морт – ему; для обеих сторон их отношения по своей природе были холодными и вынужденными, и все же более близкими, чем самый страстный акт сексуального общения. В конце концов, эти отношения состояли не в слиянии тел, а в полном соединении сознаний.

Роланд имел в виду именно то, что сказал.

И Морт это знал.

Истерика вдруг прекратилась. «Умею», – сказал Морт. Это было первое разумное слово, услышанное Роландом от Морта с тех пор, как он прибыл в сознание этого человека.

«Тогда веди».

«Куда ехать?»

«Ты знаешь место под названием «Вилледж»?»

«Да».

«Поезжай туда».

«А в Вилледж куда?»

«Пока что просто поезжай».

«Если я включу сирену, мы сможем ехать быстрее».

«Отлично. Включай. И эти мигающие лампы тоже».

И Роланд (впервые с тех пор, как, силой захватив Джека Морта, подчинил его своей власти) слегка отступил на второй план, позволив сознанию Морта возобладать. Когда Морт отвернулся, чтобы обследовать приборный щиток сине-белой машины Диливэна и О'Мейры, инициатором движения был он сам, Роланд же выступал в роли наблюдателя. Однако будь стрелок не бестелесным ка, а существом из плоти, он бы касался земли лишь кончиками пальцев ног, готовый при малейших признаках мятежа прыгнуть вперед и вновь взять Морта под свой контроль.

Впрочем, никаких признаков бунта не было. Этот человек убил и искалечил Бог весть сколько невинных людей, но не собирался лишаться своего драгоценного глаза. Он торопливо пощелкал переключателями, потянул за какой-то рычаг, и машина вдруг поехала. Тонко, пронзительно взвыла сирена, и стрелок увидел, как по передней части экипажа заскользили красные, пульсирующие вспышки света.

«Скорее», – угрюмо приказал стрелок.

Несмотря на мигалки, на сирену и на то, что Джек Морт непрерывно давил на клаксон, дорога до Гринич-Вилледж в час пик заняла двадцать минут. В мире стрелка надежды Эдди Дийна распадались, точно дамба в ливень, чтобы совсем скоро рухнуть окончательно.

Море пожрало половину солнечного диска.

«Ну, – сказал Джек Морт, – приехали». Он не обманывал (он никак не мог солгать), хотя Роланду все здесь казалось таким же, как везде: плотно забитые домами, людьми и экипажами улицы. Экипажи не только загромождали улицы, но и засоряли воздух, наполняя его непрестанным грохотом и ядовитыми испарениями. Причиной тому, полагал Роланд, было сжигаемое экипажами топливо. Удивительно, что эти люди вообще могли жить и что женщины рождали детей, а не монстров вроде обитающих под горами Мутантов-Недоумков.

«Куда теперь?» – спрашивал Морт.

Вот оно, самое трудное. Стрелок приготовился – во всяком случае, по возможности.

«Выключи лампы и сирену. Остановись у тротуара».

Морт затормозил патрульную машину у пожарного крана.

«В этом городе есть подземные железные дороги, – сказал стрелок. – Я хочу, чтобы ты отвел меня на станцию, где эти поезда останавливаются, чтобы выпустить и впустить пассажиров».

«Куда именно?» – спросил Морт. Если пользоваться палитрой чувств, эта мысль была подцвечена паникой. Морт ничего не мог скрыть от Роланда, а Роланд – от Морта… по крайней мере, надолго.

«Несколько лет назад – не знаю, сколько – на одной из этих подземных станций ты толкнул под поезд молодую женщину. Я хочу, чтобы ты отвел меня туда».

Последовала короткая, ожесточенная борьба. Победу одержал стрелок, но она досталась ему на удивление трудно. Джек Морт по-своему страдал такой же раздвоенностью, как и Одетта. В отличие от нее, он не был шизофреником и отлично знал, что время от времени проделывает. Но свое тайное «я» – ту часть своей личности, которая была Толкачом – он держал под замком, проявляя при этом не меньшую осмотрительность, чем растратчик, прячущий тайком снятые «пенки».

«Вези меня туда, сволочь», – повторил стрелок, и большой палец опять неторопливо двинулся к правому глазу Морта. Он был еще в пути и до цели оставалось меньше полудюйма, когда Морт сдался.

Правая рука Морта снова передвинула рычаг возле руля, и они покатили в сторону станции «Кристофер-стрит», где около трех лет назад легендарный поезд «А» отрезал ноги женщине по имени Одетта Холмс.

– Ну и ну, ты глянь-ка, – сказал патрульный Эндрю Стонтон своему напарнику, Норрису Уиверу, когда сине-белая машина Диливэна и О'Мейры остановилась в половине квартала от них. Места для парковки там не было, но водитель и не пытался его найти. Он просто поставил машину во второй ряд, загородив проезд и предоставив плотному потоку машин, которым была запружена улица, кропотливо, дюйм за дюймом, прокладывать себе путь через оставшуюся лазейку подобно тоненькой струйке крови, пытающейся снабдить кислородом сердце, безнадежно забитое холестерином.

Уивер проверил цифры на правом переднем крыле. 744. Да, точно, тот самый номер, который назвала диспетчер.

Мигалки работали и все выглядело вполне кошерно… пока не открылась дверца и не вышел водитель. Костюм на нем, конечно, был синий, но не тот, к какому положены золотые пуговицы и серебряная бляха. Башмаки тоже были не полицейского образца – вот разве что Стонтон с Уивером проворонили меморандум, извещавший офицеров, что отныне форменная обувь будет поступать от Гуччи, но это казалось маловероятным. Вероятным казалось другое: это – тот самый гад, что угнал на окраине полицейскую машину. Он вылез, не обращая внимания на трубящие клаксоны и крики пытавшихся протиснуться мимо него водителей.

– Черт, – выдохнул Энди Стонтон.

«Приближаться в высшей степени осторожно, – сказала диспетчер. – Этот человек вооружен и крайне опасен». Обычно диспетчеров по голосу можно было принять за самых скучающих людей на земле (что, насколько знал Энди Стонтон, соответствовало истине), а потому тот почти благоговейный ужас, с которым девушка подчеркнула слово «крайне», заусеницей застрял у него в сознании.

Стонтон впервые за четыре года службы потащил из кобуры пистолет и покосился на Уивера. Уивер тоже вытащил свой пистолет. Они стояли у магазина деликатесов, примерно в тридцати футах от ступеней, ведущих к железнодорожным путям. Стонтон с Уивером знали друг друга достаточно давно и приспособились друг к дружке так, как могут только полицейские да солдаты-профессионалы. Не обменявшись ни единым словом, они отступили в двери «Деликатесов». Дула револьверов смотрели вверх.

– Подземка? – спросил Уивер.

– Ага. – Энди бросил быстрый взгляд на вход. Час пик был уже в разгаре и лестницу, ведущую в подземку, заполонили люди, направлявшиеся к своим поездам. – Надо брать его прямо сейчас, пока он не успел близко подойти к толпе.

– Ну, давай.

Они один за другим выступили из дверей магазина – образцовый тандем. Роланд сразу же признал бы в этих стрелках противников гораздо более опасных, чем первые два. Одна из причин заключалась в том, что они были моложе; а еще (хотя Роланд об этом не знал) некий неизвестный диспетчер навесил ему ярлык «крайне опасен», что в глазах Энди Стонтона и Норриса Уивера приравнивало его к злобному и свирепому тигру. «Если он не остановится в ту же секунду, как я велю ему остановиться, он покойник», – думал Энди.

– Стоять! – пронзительно выкрикнул он, выбрасывая вперед обе руки с зажатым в них пистолетом и резко приседая. Уивер рядом с ним сделал то же самое. – Полиция! Руки за го…

Больше Стонтон ничего не успел сделать: субъект в синем костюме кинулся к лестнице, ведущей на перроны. Двигался он стремительно, со сверхъестественной скоростью. Тем не менее Энди Стонтон уже завелся. Стрелки на всех его циферблатах подскочили до максимальной отметки. Он крутанулся на каблуках, чувствуя, как на него спадает покров бесстрастной холодности – ощущение, которое Роланд тоже узнал бы. В сходных ситуациях он и сам неоднократно испытывал то же.

Немножко поцелившись в бегущую фигуру, Энди нажал курок своего .38 и увидел, как человек в синем костюме волчком завертелся на месте, силясь удержаться на ногах. Потом он упал, а пассажиры, за считанные секунды до этого сосредоточенные лишь на одном – как бы пережить очередную дорогу домой на метро – с визгом бросились врассыпную, точно перепелки. Им вдруг открылось, что сегодня после обеда придется пережить не только поездку в пригородном поезде.

– В бога-мать, напарник, – выдохнул Норрис Уивер, – ты его замочил.

– Знаю, – сказал Энди. Его голос не дрогнул. Стрелок пришел бы в восхищение. – Пойдем, посмотрим, кто он был такой.

«Я умер! – визжал Джек Морт. – Я умер, меня из-за тебя убили, я мертвый, я…»

«Нет», – отвечал стрелок. В щелки между веками он увидел: к нему, по-прежнему с оружием в руках, приближаются полицейские. Эти были моложе и проворнее тех, что поставили свой экипаж у оружейной лавки. Проворнее. И по крайней мере один из них чертовски хорошо стрелял. Морт (а вместе с ним и Роланд) должен был бы умереть, умирать или получить серьезное ранение. Энди Стонтон стрелял, чтобы убить, и его пуля пробуравила левый лацкан пиджака Морта. Более того, пуля пробила нагрудный карман рубашки – но дальше не прошла. Жизнь обоим мужчинам – и тому, что внутри, и тому, что снаружи – спасла зажигалка Морта.

Морт не курил, зато курил его начальник (Морт втайне рассчитывал на будущий год к этому времени занять его место). Соответственно Морт купил в магазине фирмы «Данхилл» серебряную зажигалку за двести долларов. Бывая в обществе мистера Фрэмингэма, Морт подносил ему огонька отнюдь не всякий раз, как тот совал в пасть сигарету – это бы слишком смахивало на подхалимаж. Только время от времени… и, как правило, в присутствии еще более высокого начальства – кого-нибудь, кто сумел бы оценить: а) спокойную учтивость Джека Морта и б) хороший вкус Джека Морта.

Умные люди предусматривают все возможные шаги.

На сей раз такая всеобъемлющая предусмотрительность спасла жизнь и ему, и Роланду. Вместо того, чтобы ударить Морта в сердце (самое обычное, такое же, как у всех людей; к счастью, страсть Морта к фирменным вещам – вещам хороших торговых марок – под кожу не углублялась).

Разумеется, его все равно ранило. Когда в вас угодит пуля крупного калибра, нечего и думать выйти сухим из воды. Зажигалку вдавило Морту в грудь так сильно, что образовалась вмятина. Серебряная вещица сплющилась, а затем разлетелась на кусочки, оставляя на коже Морта неглубокие бороздки; один тонкий острый осколок разрезал левый сосок Морта почти пополам. Вдобавок горячая пуля подожгла пропитанную бензином фетровую прокладку зажигалки. Тем не менее, пока блюстители закона приближались, стрелок лежал неподвижно. Тот полицейский, который не стал в него стрелять, твердил окружающим: не подходить, не подходить, держаться подальше, черт подери.

«Горю! – пронзительно взвизгнул Морт. – Я горю, потушите огонь! Потушите! ПОТУШИИИИИТЕ!»

Стрелок лежал без движения, слушая, как поскрипывают по мостовой башмаки приближающихся стрелков, не обращая внимания на визгливые крики Морта и стараясь не обращать внимания ни на внезапно запылавшие у груди уголья, ни на запах поджаривающейся плоти.

– Боже, – пробормотал кто-то, – ты что, стрелял трассирующей пулей, мужик?

Из дыры в лацкане пиджака Морта тонкой аккуратной струйкой поднимался дымок. По краям он просачивался более неряшливыми кляксами. Ноздрей полицейских коснулся запах горелого мяса – пропитанные жидкостью для зажигалок кусочки фетра, которыми был набит разорванный пулей корпус «Ронсона», и в самом деле загорелись.

И тут Энди Стонтон, который до сих пор действовал безукоризненно, совершил свою единственную ошибку – такую, за которую Корт, несмотря на прежние, достойные всяческого восхищения деяния Энди, отослал бы его домой со вспухшим ухом, растолковав, что одной ошибки почти всегда оказывается довольно, чтобы проститься с жизнью. Пристрелить субъекта в синем костюме Стонтон смог (чего на самом деле ни один полицейский о себе не знает, пока обстоятельства не вынудят его выяснить это), но мысль о том, что его пуля непонятным образом подожгла парня, наполнила его безрассудным страхом. Поэтому он, не задумываясь, нагнулся, чтобы потушить огонь, и только успел заметить блеск сознания в мертвых (Энди присягнул бы, что в мертвых) глазах, как стрелок с размаху ударил его ногой в живот.

Замахав руками, Стонтон отлетел назад, на напарника. Пистолет вылетел у него из руки. Уивер своего оружия не выпустил, но к тому времени, как он освободился от Стонтона, прогремел выстрел, и пистолет Норриса Уивера волшебным образом исчез, а рука, в которой он был, онемела, словно по ней ударили очень большим молотком.

Тип в синем костюме поднялся, на секунду задержал на них взгляд и сказал:

– Вы молодцы. Лучше тех, других. Посему позвольте дать вам совет. Не ходите за мной. Все уже почти закончилось. Я не хочу, чтобы пришлось вас убить.

Потом он круто повернулся и побежал к лестнице в метро.

Лестница была забита теми, кто спускался в метро, но с началом криков и стрельбы, одержимый присущим жителям Нью-Йорка нездоровым и отчего-то нигде больше не встречающимся любопытством, повернул обратно, чтобы посмотреть, насколько скверно обстоят дела, сколько действующих лиц и много ли крови пролито на грязный бетон. Несмотря на это, они все-таки исхитрились отпрянуть от одетого в синий костюм человека, который очертя голову ринулся вниз по ступеням. И немудрено. Один пистолет он сжимал в руке, второй висел на охватывающем талию ремне.

К тому же человек этот, кажется, горел.

Пиджак, рубашка и майка Морта горели все веселее, серебро зажигалки начало плавиться и обжигающими ручейками потекло вниз, на живот, однако Роланд не обращал ни малейшего внимания на Морта, все громче визжавшего от боли.

Роланд чуял запах нечистого движущегося воздуха, слышал рев приближающегося поезда.

Время почти пришло; еще немного – и настанет тот миг, тот момент, когда он либо вытащит из этого мира всех троих, либо все потеряет. Роланду во второй раз почудилось, будто он чувствует, как над головой дрожат и шатаются миры.

Он очутился внизу, на платформе, и отшвырнул .38 в сторону. Расстегнув штаны Джека Морта, он небрежным рывком спустил их, явив миру белое исподнее, смахивавшее на панталоны шлюхи. Времени размышлять над такой странностью у Роланда не было. Если он будет мешкать, то может перестать тревожиться о том, что сгорит заживо; когда купленные им патроны нагреются достаточно для того, чтобы сдетонировать, его тело просто разнесет взрывом.

Стрелок затолкал коробки с патронами в исподнее, вынул флакон кефлекса и проделал с ним то же самое. Теперь исподнее нелепо разбухло. Роланд содрал пылающий пиджак, но даже не попытался снять горящую рубашку.

Он слышал рев несущегося к платформе поезда, видел его огни. Он никак не мог знать, что этот поезд ходит по тому же маршруту, что и поезд, переехавший Одетту, и все равно знал это. Там, где дело касалось Башни, судьба становилась столь же милосердной, сколь спасшая ему жизнь зажигалка, и причиняла столько же боли, сколько чудом возжженное пламя. Подобно колесам надвигающегося поезда, она следовала курсом сразу и последовательным, и сокрушительно жестоким; и этому ходу могли противостоять лишь твердость да любовь.

Рывком подтянув штаны Морта, Роланд опять пустился бегом, едва ли понимая, что люди бросаются врассыпную, освобождая ему дорогу. Приток воздуха, питающего огонь, увеличился, и пламя объяло сперва воротник рубашки, а потом и волосы. Засунутые в исподнее Морта тяжелые коробки снова и снова били по яичкам, раздавливая их; в животе возникла мучительная боль. Роланд – человек, превращающийся в метеор – перемахнул через турникет. «Потуши меня! – вопил Морт. – Потуши, пока я не сгорел!»

«Ты должен сгореть, – сурово подумал стрелок. – То, что с тобой сейчас произойдет, более милосердно, чем ты заслуживаешь».

«Что ты этим хочешь сказать? ЧТО ТЫ ИМЕЕШЬ В ВИДУ?»

Стрелок не ответил; по правде говоря, ринувшись к краю платформы, он полностью отключился. Он почувствовал, что одна из коробок с патронами пытается выскользнуть из смешных штанишек Морта, и придержал ее одной рукой.

Всю до капли силу своего сознания Роланд направил на Владычицу. Он понятия не имел, можно ли услышать подобный телепатический приказ или заставить того, кто его слышит, подчиниться, и все-таки послал быструю, острую стрелу мысли:

«ДВЕРЬ! СМОТРИ В ДВЕРЬ! СЕЙЧАС! СЕЙЧАС ЖЕ!»

Мир наполнился грохотом поезда. Какая-то женщина пронзительно закричала: «О Боже он хочет прыгнуть!» Чья-то рука, силясь оттащить Роланда, шлепнула его по плечу. Потом Роланд вытолкнул тело Джека Морта за желтую предупредительную линию и нырнул через край платформы вниз, на рельсы. Прикрывая руками низ живота, придерживая кладь, с которой должен был вернуться (то есть, если бы проявил достаточное проворство и выбрался из тела Морта в единственно правильный миг), он упал на пути у приближающегося поезда и, падая, вновь воззвал к ней – к ним:

«ОДЕТТА ХОЛМС! ДЕТТА УОКЕР! СМОТРИТЕ ЖЕ!»

И в тот миг, когда он воззвал к ним, в миг, когда поезд, с беспощадной сребристой быстротой вращая колесами, налетел на него, стрелок наконец повернул голову и посмотрел в дверной проем.

Прямо ей в лицо.

В лица!

Их два, я вижу сразу оба ее лица…

«НЕЕ!..» – тонко взвизгнул Морт, и в последнюю ничтожную долю секунды перед тем, как поезд переехал его, разрезав надвое – не над коленями, а в талии – Роланд метнулся к двери… и сквозь нее.

Джек Морт умер один.

Возле материальной оболочки Роланда появились коробки с патронами и флакон с таблетками. Руки стрелка судорожно вцепились в них, потом расслабились. Он заставил себя подняться, сознавая, что вновь облачен в свое хворое, пульсирующее острой болью тело; сознавая, что Эдди Дийн пронзительно кричит; сознавая, что Одетта визжит на два голоса. Роланд поглядел – всего на секунду – и увидел именно то, что услышал: не одну, а двух женщин. Обе были безногие, обе темнокожие, обе – дивной красоты, и все-таки одна была ведьмой, сущей каргой. Внешняя красота не скрывала ее внутреннее уродство, а лишь усиливала его.

Эти двойняшки, которые в действительности были вовсе не близнецами, а положительным и отрицательным образами одной и той же женщины, приковали к себе взгляд Роланда. Он напряженно уставился на них, и в этом напряжении было что-то лихорадочное, гипнотическое.

Потом Эдди опять испустил пронзительный крик, и стрелок увидел омарообразных чудовищ: кувыркаясь, они выбирались из волн и важно шествовали к тому месту, где Детта оставила связанного и беспомощного юношу.

Солнце село. Пришла тьма.

Детта увидела себя в дверном проеме, увидела своими глазами, увидела глазами стрелка, и возникшее у нее чувство перемещения было таким же внезапным, как у Эдди, но куда более бурным.

Она была здесь.

Она была там, за глазами стрелка.

Она услышала приближающийся поезд.

«Одетта!» – взвизгнула она, вдруг поняв все: и что она такое, и когда это произошло.

«Детта!» – взвизгнула она, вдруг поняв все: и что она такое, и кто сделал ее такой.

Мимолетное ощущение, что ее выворачивают наизнанку… а затем куда более мучительное ощущение.

Ее раздирали на части.

Роланд, волоча ноги, неуклюже спустился с короткого склона туда, где лежал Эдди. Он двигался, как человек, лишившийся скелета. Одна из омарообразных тварей щелкнула клешней у лица Эдди. Эдди закричал. Стрелок пинком отшвырнул чудовище. Он с грехом пополам нагнулся, крепко схватил Эдди за руки и потащил его от воды, но слишком поздно; слишком мало сил, сейчас эти твари доберутся до Эдди, черт, до них обоих…

Эдди снова закричал – один из чудовищных омаров, поинтересовавшись: «дид-э-чик?», вырвал клок из его штанов, а заодно прихватил и кусок мяса. Эдди попробовал крикнуть еще раз, но с губ сорвался лишь задушенный клекот. Молодой человек задыхался в Деттиных узлах.

Вокруг повсюду были хищные твари, они наступали, энергично и нетерпеливо щелкая клешнями. Стрелок вложил остатки сил в последний рывок… и повалился на спину. Он слышал их приближение – отвратительные вопросы, щелкающие клешни. Может быть, это не так уж плохо, подумал он. Он ставил на кон все, что у него было – все и потерял.

Гром собственных револьверов наполнил Роланда тупым недоумением.

Две женщины лежали на песке лицом к лицу, приподнявшись, точно готовые напасть змеи, сомкнув пальцы с идентичными отпечатками на шеях, прорезанных одинаковыми морщинками.

Женщина пыталась убить ее, но не настоящая женщина, такая же не настоящая, какой была та девушка; она была сном, сотворенным падающим кирпичом… но теперь этот сон стал явью, этот сон скрюченными пальцами вцепился ей в горло и силился убить ее, пока стрелок пытался спасти своего друга. Ставший реальным сон хрипло визжал непристойности, орошая ее лицо дождем горячей слюны. «Я взяла синюю тарелочку потому что та тетка закатала меня в больницу а потом мне никогда не дарили никаких тарелочек напамять и я кокнула ее потому как ее надо было кокнуть и когда я повстречала белого юнца которого могла треснуть по рылу я треснула а чего ж я обижала белых сопляков потому как сами напрашивались и воровала из магазинов которые продают только всякие штуки напамять белым покамест черные братья и сестры в Гарлеме загибаются с голодухи и крысы жрут их детишек, я настоящая, ты, сука, я настоящая, Я… Я… Я!»

«Убей ее», – подумала Одетта и поняла, что не может.

Она не могла убить эту ведьму и выжить – так же, как та не могла убить ее и удалиться. Покуда Эдди и

(Роланда) (Настоящего Гада)

того, кто воззвал к ним, съедали заживо у кромки воды, они здесь могли бы удавить друг друга. Это покончило бы со всеми. Или же она могла бы

(любовь)/(ненависть)

разжать руки.

Одетта отпустила шею Детты, не обращая внимания на сильные, свирепые и жестокие руки, душившие ее, сминавшие дыхательное горло. Вместо того, чтобы делать из своих рук удавку, она нашла им иное применение. Она обняла ту, другую.

– Нет, сволочь! – истошно завопила Детта, но крик этот был бесконечно сложным, полным и ненависти, и благодарности. – Нет, отвали от меня, отвали и все тут…

У Одетты не было голоса, чтобы ответить. В тот миг, когда Роланд пинком отшвырнул первого атаковавшего их чудовищного омара; в тот миг, когда второй омар выдвинулся вперед, чтобы пообедать щедрым ломтем руки Эдди, Одетта сумела только шепнуть на ухо этой бабе-яге: «Я люблю тебя».

На мгновение руки сжались, превратившись в орудие убийства, петлю… а затем ослабли.

Исчезли.

Ее опять выворачивало наизнанку… а потом вдруг – о, блаженство! – оказалось, что она – одно целое. Впервые с тех пор, как человек по имени Джек Морт сбросил кирпич на голову девочки, подвернувшейся, чтобы принять на себя этот удар потому только, что белый таксист, раз взглянув, укатил (а ее отец в своей гордыне отказался от новой попытки из боязни во второй раз получить отказ), она была одним целым. Она была Одеттой Холмс, а та, другая?..

«Поторапливайся, сучка! – проорала Детта… но голос оставался ее собственным; они с Деттой слились воедино. Ей довелось быть одним человеком, была она и двумя людьми, теперь стрелок извлек из нее третьего. – Торопись, не то ими пообедают!»

Одетта посмотрела на патроны. На это не было времени; пока она перезарядит револьверы, все уже будет кончено. Оставалось только надеяться.

«Но, может быть, есть что-то еще?» – спросила она себя и спустила курки.

И вдруг ее коричневые руки наполнились громом.

Эдди увидел, что на него угрожающе надвинулся один из чудовищных омаров; сморщенные глаза были пустыми, мертвыми и все-таки отвратительно искрились отвратительной жизнью. Клешни чудовища опустились к лицу молодого человека.

– Дод-э… – начала тварь, а потом что-то разнесло ее в клочья и брызги, отшвырнув от Эдди.

Роланд увидел, что один из монстров, проворно перебирая ногами, бежит к его левой руке, которой он размахивал, силясь отогнать хищных тварей, и подумал: «Сейчас и вторую руку…» – а потом тварь разлетелась в темном воздухе облачком мелко раздробленной скорлупы и ошметков зеленых внутренностей.

Он обернулся и увидел женщину, чья красота заставляла сердце замирать, а бешеная ярость обращала его в кусок льда. «ДАВАЙТЕ, ГАДЫ! – визжала она. – НУ, ДАВАЙТЕ, ДАВАЙТЕ! ДАВАЙТЕ, СУНЬТЕСЬ К НИМ! Я ВАМ ЗЕНКИ ЧЕРЕЗ ВАШИ БЛЯДСКИЕ ЖОПЫ ВЫШИБУ!»

Выстрел взорвал третьего омара, который быстро полз между широко расставленными ногами Эдди, намереваясь подкормиться, а заодно превратить юношу в бесполое существо. Тварь разлетелась, как при игре в «блошки».

Роланд и раньше подозревал, что эти существа обладают некими зачатками интеллекта. Теперь он получил тому доказательство.

Омары отступали.

Боек револьвера ударил по непригодному патрону, а следующим выстрелом Одетта разнесла одного из отступавших монстров в куски.

Остальные побежали к воде еще быстрее. Похоже, аппетит у них пропал.

Между тем Эдди задыхался.

Роланд принялся ощупывать веревку, глубоко впившуюся в шею Эдди, так, что осталась борозда. Он видел, что лицо юноши постепенно становится из лилового черным.

Потом его руки оттолкнули руки более сильные.

– Я сама этим займусь. – В ее руке был нож… его нож.

«Чем же ты займешься? – подумал Роланд. Его сознание медленно помрачалось. – Чем же ты займешься теперь, когда мы оба в твоей власти?»

– Кто ты? – прохрипел он, когда его потянула к земле тьма гуще ночной.

– Я – три женщины, – услышал стрелок голос Одетты, звучавший так, словно она обращалась к Роланду с верхнего края глубокого колодца, в который он падал. – Та я, что была; та я, что не имела никаких прав на существование, но существовала; и я – та женщина, которую вы спасли. Я благодарю тебя, стрелок.

Она поцеловала его, стрелок это знал, однако после Роланд долгое время знал только тьму.

5. ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ПЕРЕТАСОВКА

Впервые, как ему казалось, за тысячу лет, стрелок не думал о Темной Башне. Его мысли занимал только олень, спустившийся к озерцу на лесной поляне.

Держа револьвер в левой руке, он прицелился поверх поваленного бревна.

«Мясо», – подумал он. В рот брызнула теплая слюна; Роланд выстрелил.

«Промазал, – подумал он в следующую миллисекунду. – Утратил. Утратил всю свою сноровку…»

Олень у края воды упал замертво.

Вскоре Башне предстояло вновь заполнить стрелка, но сейчас он лишь возблагодарил неизвестных ему здешних богов за то, что его глаз по-прежнему был верным, и стал думать о мясе, о мясе и еще раз о мясе. Убрав револьвер (тот единственный, что теперь носил при себе) обратно в кобуру, Роланд перелез через бревно, за которым, покуда ранний вечер мало-помалу угасал, превращаясь в сумерки, терпеливо лежал и ждал, не придет ли к озерцу что-нибудь достаточно крупное для ужина.

«Я выздоравливаю, – с некоторым изумлением подумал он, доставая нож. – Я в самом деле выздоравливаю».

Он не видел женщины, стоявшей позади него и следившей за ним оценивающими карими глазами.

В течение шести дней после произошедшего у оконечности пляжа противоборства они ели только мясо омаров и пили только противную солоноватую воду из ручья. Роланд сохранил об этом времени весьма скудные воспоминания – он тогда метался и бредил в горячке, называя Эдди порой Аланом, порой – Катбертом, а женщину – неизменно Сюзанной.

Мало-помалу лихорадка отступила, и они пустились в многотрудное путешествие вглубь холмов. Эдди толкал инвалидное кресло, в котором сидела женщина, но бывало и так, что в кресле катил Роланд, а женщина ехала на закорках у Эдди, некрепко обхватив его за шею. Дорога была такой, что чаще всего передвижение на колесах становилось невозможным, и продвижение вперед шло медленно. Роланд понимал, насколько Эдди выбился из сил. Понимала это и женщина; впрочем, Эдди ни разу не пожаловался.

Пища у них была; в те дни, когда, дымясь от жара, ворочаясь и горько сетуя на давно минувшие времена и давно умерших людей, Роланд лежал между жизнью и смертью, Эдди и женщина стреляли омаров – снова, и снова, и снова. Вскоре омароподобные чудовища перестали приближаться к их части пляжа, но к тому времени мяса у них уже было вдоволь, и когда они наконец попали туда, где рос бурьян с сучьей травой, то уже принуждали себя есть его. Все трое изголодались по зелени – какой угодно, лишь бы это была зелень. И разъедавшие кожу болячки понемногу начали исчезать. Некоторые травы горчили, попадались и сладкие, но, каков бы ни был вкус, путешественники съедали их… за исключением одного случая.

Усталый стрелок вздремнул, а когда проснулся, то увидел, что женщина дергает из земли пучок травы, которую он узнал даже слишком хорошо.

– Нет! Только не эту! – прохрипел он. – Эту – никогда! Заметь ее и запомни! Никогда не ешь эту траву!

Она ответила долгим взглядом и, не требуя объяснений, отложила горсть стеблей в сторону.

Стрелок, похолодевший от того, что беда прошла так близко, опять откинулся на землю. Возможно, кое-какие из трав таили в себе смерть, но то, что сорвала женщина, обрекало ее на муки и медленную гибель. Это была бес-трава.

Кефлекс стал причиной бурной деятельности кишечника Роланда, и стрелок знал, что Эдди это тревожит, но благодаря травам работа желудка наладилась.

В конце концов они добрались до настоящих лесов, а шум Западного моря ослаб до приглушенного неясного гула, который был слышен только при подходящем ветре.

И вот теперь… мясо.

Подойдя к оленю, стрелок попытался выпотрошить его, зажав нож между средним и безымянным пальцами правой руки. Безрезультатно. Слишком уж слабыми были пальцы. Он переложил нож в левую, неумелую, руку и сумел грубо, топорно распороть брюхо оленя от паха до груди. Нож выпустил дымящуюся кровь, чтобы она не успела свернуться и испортить мясо… но все равно, разрез вышел скверным. Ребенок, которого рвет – и тот сделал бы лучше.

«Глядишь, и научишься быть ловким», – сказал себе Роланд и приготовился полоснуть еще раз, глубже.

Накрыв его руку, две коричневых руки забрали у Роланда нож.

Он огляделся по сторонам.

– Это сделаю я, – сказала Сюзанна.

– А тебе хоть раз приходилось это делать?

– Нет, но ты объяснишь мне, как.

– Ладно.

– Мясо, – сказала она и улыбнулась.

– Да, – сказал он, отвечая улыбкой на улыбку. – Мясо.

– Что происходит? – окликнул их Эдди. – Я слышал выстрел.

– Устраиваем День Благодарения! – откликнулась Сюзанна. – Иди помоги!

Позже они наелись, словно два короля и королева. Глядя на звездное небо, ощущая, какая чистая прохлада разлита здесь, в воздухе нагорья, стрелок, которого все сильнее клонило ко сну, подумал в полудреме: ни разу за много лет (так много, что и считать не стоило) он не был столь близок к довольству.

Он уснул. И видел сны.

Ему снилась Башня. Темная Башня.

Она стояла у горизонта на бескрайней равнине, окрашенной в кровавый багрянец яростным закатом умирающего солнца. Он не мог разглядеть винтовую лестницу, взбиравшуюся внутри своей кирпичной скорлупы все выше, и выше, и выше, но разглядел окошки, спиралью поднимавшиеся параллельно ее пролетам, а за ними – бесплотные, бледные тени всех тех, кого он когда-либо знал. Вверх, вверх двигалась эта колонна призраков, и суховей принес звуки голосов, выкликавших имя стрелка.

«Роланд… приди… Роланд… приди… приди… приди…»

– Я иду, – прошептал он и проснулся. Он сидел, вытянувшись в струнку, весь в поту и дрожал, словно лихорадка еще владела его бренной плотью.

– Роланд?

Эдди.

– Да?

– Плохой сон?

– Плохой. Хороший. Темный.

– Башня?

– Да.

Они посмотрели на Сюзанну, но та спокойно спала. Жила-была женщина по имени Одетта Сюзанна Холмс; время шло, и появилась другая, Детта Сюзанна Уокер. Сейчас с ними была третья: Сюзанна Дийн.

Роланд любил ее, потому что знал: она будет биться до последнего. И страшился за нее, потому что знал: без оглядки, без сомненья принесет ее – да и Эдди тоже – в жертву.

Ради Башни.

Богом Проклятой Башни.

– Пора принять таблетку, – сказал Эдди.

– Не хочу я больше этих таблеток.

– Заткнись и ешь.

Роланд проглотил таблетку, запив холодной пресной водой из бурдюка, и рыгнул. Но он ничего не имел против. Отрыжка отдавала мясом.

Эдди спросил:

– Ты знаешь, куда мы идем?

– К Башне.

– Ну да, – сказал Эдди, – но это все равно, как если б я был какой-нибудь неуч из Техаса, который говорит, что едет в Больную Жопу, на Аляску, а у самого даже карты нету. Где она? В какой стороне?

– Принеси мой кошель.

Эдди сходил за кошелем. Сюзанна зашевелилась, и Эдди остановился. Угли догорающего костра превратили его лицо в сочетание красных граней и черных теней. Женщина опять успокоилась, и он вернулся к Роланду.

Роланд порылся в кошеле, который теперь стал тяжелым от патронов из того, другого, мира. Найти то, что было нужно стрелку, среди того, что осталось от его жизни, не составило большого труда.

Челюстная кость.

Челюсть человека в черном.

– Мы еще немного побудем здесь, – сказал он, – и я поправлюсь.

– А ты сумеешь это определить?

Роланд едва заметно улыбнулся. Дрожь утихала, прохладный ночной ветерок почти осушил пот. Но перед глазами по-прежнему стояли те образы, те рыцари и друзья, возлюбленные и враги, что, показавшись на краткий миг в окошках Башни, исчезали, круг за кругом поднимаясь все выше; стрелок видел длинную, черную тень, отброшенную Башней на равнину, на поле брани, где властвуют кровь и смерть, – тень, узниками которой они были.

– Я – нет, – сказал он и кивнул на Сюзанну. – Но она сумеет.

– А потом?

Роланд приподнял на ладони челюсть Уолтера.

– Вот это однажды уже говорило.

Он посмотрел на Эдди.

– И заговорит снова.

– Это опасно, – голос у Эдди был глухой, подавленный.

– Да.

– Не только для тебя.

– Да.

– Мужик, я люблю ее.

– Да.

– Если она из-за тебя пострадает…

– Я буду делать то, что потребуется, – сказал стрелок.

– А на нас наплевать? Так, что ли?

– Я люблю вас обоих. – Стрелок посмотрел на Эдди. От углей костра еще шло последнее слабое, меркнущее свечение, и в этих алых отблесках Эдди увидел, что щеки Роланда блестят. Он плакал.

– Это не ответ на вопрос. Ты ведь пойдешь дальше, да?

– Да.

– До самого конца?

– Да. До самого конца.

– Что бы ни случилось. – Эдди смотрел на стрелка с любовью, и ненавистью, и всей тоскливой нежностью того, кто безнадежно, бессильно и беспомощно тянется к мыслям, воле и желаниям другого человека.

Деревья застонали под ветром.

– Ты говоришь, как Генри. – Эдди и сам заплакал. Он не хотел плакать. Он терпеть не мог плакать. – У него тоже была башня, только не темная. Помнишь, я рассказывал тебе про башню Генри? Мы были братьями и, наверное, стрелками. У нас была эта Белая Башня, и он попросил меня пойти к ней вместе с ним – попросил, как мог, больше он никак не мог попросить – ну, вот я и впрягся, он же был моим братом, сечешь? Надо сказать, мы-таки добрались туда. Нашли Белую Башню. Но это был яд. Она убила Генри. И убила бы меня. Ты же меня видел. Ты мне не только жизнь спас. Подымай выше. Ты спас мою блядскую душу.

Эдди обнял Роланда и чмокнул в щеку. Почувствовал вкус его слез.

– Так что? Опять впрягаться? Вперед, к новой встрече с тем человеком?

Стрелок не проронил ни слова.

– Я хочу сказать, мы мало кого видели, но я знаю, что все еще впереди. Замешана тут Башня или нет, без человека тоже не обошлось. Ты ждешь человека, потому что должен встретить человека, и, в конце концов, кто платит, тот и заказывает музыку, а может, музыку заказывает не тот, у кого бабки, а тот, у кого пули. Ну, так как? Впрягаемся? Топаем встречаться с этим типом? Потому как ежели это будет новый отыгрыш все того же говнопада с громом и молнией, лучше бы вы оставили меня омарам. – Эдди посмотрел на Роланда обведенными темными кругами глазами. – Я грязно жил, мужик. Если я чего и понял, так это то, что не хочу грязно умереть.

– Это не одно и то же.

– Нет? Ты мне будешь рассказывать, будто сам не на крючке?

Роланд не ответил.

– А кто ввалится сквозь какую-нибудь волшебную дверь, чтоб спасти тебя, мужик? Знаешь? Я-то знаю. Никто. Ты вытащил сюда все, что мог. Единственное, что ты теперь сможешь вытаскивать – это свою блядскую пушку, больше-то у тебя ни хера не осталось. В точности как у Балазара.

Роланд молчал.

– Хочешь знать, чему только и пришлось учить меня брату? – Голос Эдди прерывался и был хриплым от слез.

– Да, – сказал стрелок. Он подался вперед, напряженно глядя Эдди в глаза.

– Он учил меня: если ты убиваешь то, что любишь – ты обречен.

– Я уже обречен, – невозмутимо отозвался Роланд. – Но, возможно, даже обреченный может спастись.

– Ты хочешь угробить нас всех?

Роланд ничего не сказал.

Эдди схватил Роланда за лохмотья рубашки.

– Ты хочешь угробить ее?

– Со временем все мы умираем, – сказал стрелок. – Мир сдвинулся с места – но движется не только он. – Роланд посмотрел прямо на Эдди; выцветшие голубые глаза в слабом красноватом свете казались почти серо-синими. – Но мы будем великолепны. – Он помолчал. – Мы получим не только мир, Эдди. Я не стал бы рисковать ни тобой, ни ею, я не позволил бы погибнуть мальчику, если бы за этим не крылось нечто большее.

– Ты про что?

– Про все сущее, – спокойно сказал стрелок. – Мы пойдем туда, Эдди. Мы будем драться. Нам достанется. Но в конечном итоге мы выстоим.

Теперь уже промолчал Эдди. Он не мог придумать, что же сказать.

Роланд ласково, но крепко сжал руку Эдди.

– Даже перед любовью, будь она неладна, – сказал он.

В конце концов Эдди уснул рядом с Сюзанной – третьей, кого Роланд извлек из чужого мира, дабы создать новую тройку. Но Роланд не спал. Он сидел, прислушиваясь к голосам в ночи, а ветер осушал слезы на его щеках.

Вечные муки?

Спасение?

Башня.

Он придет к Темной Башне и возгласит их имена; там он возгласит их имена; все их имена возгласит он у Башни.

Солнце окрасило восток в розовый цвет зари, и Роланд – отныне не последний стрелок, но один из последней тройки – наконец уснул и видел бурные сны, через которые успокаивающей синей ниточкой проходило лишь одно:

Там я возглашу все их имена!