Двери между мирами

ПРОЛОГ: МОРЯК

Стрелок пробудился от сумбурного сна, состоявшего, казалось, из одного-единственного образа: образа Моряка в колоде Таро, из которой человек в черном сдал (или подразумевалось, что сдал) стрелку его плачевное будущее.

– Он тонет, стрелок, – говорил человек в черном, – и никто не бросает веревку. Мальчик, Джейк.

Но это был не кошмар. Это был хороший сон. Хороший потому, что тонул-то он сам, а это означало, что он вовсе не Роланд, а Джейк, и от этого стрелок чувствовал облегчение, потому что было бы гораздо лучше быть Джейком и утонуть, чем жить и быть самим собой – человеком, ради холодной грезы предавшим ребенка, который ему доверял.

«Хорошо, ладно, я утону, – думал он, слушая рев моря. – Пусть я утону». Но это не был шум открытого моря, это был скрежещущий звук воды, давящейся камнями. Да Моряк ли он? Если да, то почему суша так близко? И разве он на самом деле не на суше? Ощущение было такое, будто…

Ледяная вода плеснула ему на сапоги и взбежала по ногам до промежности. Тогда его глаза резко открылись, и сон слетел с него. Причиной тому были не заледеневшие яички, которые вдруг сжались, казалось, до размера грецких орехов, и даже не кошмар справа от него, а мысль о револьверах… о револьверах и, что было даже важнее, о патронах. Промокшие револьверы можно быстро разобрать, вытереть насухо, смазать, еще раз вытереть насухо, еще раз смазать и снова собрать; промокшие патроны, как промокшие спички, то ли будут когда-нибудь снова годиться, то ли нет.

Кошмаром была ползучая тварь, которую, должно быть, выбросило одной из предыдущих волн. Она с трудом волочила по песку свое мокрое, поблескивающее туловище. Она была около четырех футов длиной и находилась ярда на четыре правее. Она смотрела на Роланда холодными глазами на стебельках. Ее длинный зазубренный клюв раскрылся, и она начала издавать звуки, так напоминавшие человеческую речь, что становилось жутко: жалобные, даже отчаянные, настойчивые вопросы на незнакомом языке: «Дид-э-чик? Дум-э-чум? Дад-э-чам? Дэд-э-чек?»

Стрелку доводилось видеть омаров. Это был не омар, хотя омары были единственными существами, которых эта тварь хотя бы отдаленно напоминала. Казалось, она его нисколько не боится. Стрелок не знал, опасна она или нет. Его не волновала царившая у него в мозгу путаница, то, что он пока не может вспомнить, где он, как сюда попал и действительно ли поймал человека в черном или это ему только приснилось. Он сознавал лишь, что ему нужно уйти подальше от воды, пока она не залила патроны.

Он услышал нарастающий, скрежещущий рев воды и перевел взгляд с твари (она остановилась и подняла вверх клешни, при помощи которых ползла, отчего стала нелепо похожа на боксера в исходной стойке, которая, как объяснял им Корт, называлась Стойкой Чести) на набегающий бурун, увенчанный пенным гребнем.

«Оно слышит волну, – подумал стрелок. – Что бы оно ни было такое, но уши у него есть». Он попытался встать, но онемевшие ноги подогнулись.

«Это все еще сон», – подумал он, но даже в своем теперешнем отуманенном состоянии понял, что эта мысль слишком соблазнительна, чтобы в нее можно было поверить. Он вновь попытался встать, и это ему удалось, но потом опять упал. Волна вот-вот должна была разбиться. Ему оставалось одно – передвигаться тем же манером, что тварь справа от него: он упирался обеими руками и подтягивал туловище вверх по гальке прибрежной полосы, подальше от волны.

Он уполз не так далеко, чтобы полностью уйти от волны, но все же на достаточное для своих целей расстояние. Волна накрыла только его сапоги. Она достала ему почти до колен – и отступила. «Быть может, первая добралась не так высоко, как мне показалось. Быть может…»

В небе висел месяц. Он был затянут пеленой дымки, но его света хватило, чтобы Роланд смог увидеть: кобуры чересчур темные. Револьверы во всяком случае промокли. Насколько сильно – сказать было невозможно; нельзя было и сказать, промокли ли те патроны, что были в барабанах, и те, что лежали в перекрещенных револьверных ремнях. Прежде, чем проверять, необходимо было уйти от воды. Необходимо…

– Дод-э-чок? – Это прозвучало уже гораздо ближе. Тревожась о воде, он забыл о принесенной водой на берег твари. Он оглянулся и увидел, что теперь она всего в четырех футах от него. Ее клешни зарылись в усыпанный галькой песок прибрежной полосы, подтягивая тело. Тварь приподняла свое мясистое, членистое туловище и на мгновение стала похожа на скорпиона, но Роланд не увидел жала на конце тела.

Опять скрежещущий рев, на этот раз гораздо громче. Тварь немедленно остановилась и вновь подняла клешни в своеобразном собственном варианте Стойки Чести.

Эта волна была больше. Роланд снова начал подтягиваться вверх по склону берега, и, когда он вытянул руки, клешнястая тварь метнулась со скоростью, которую ее предыдущие движения даже не позволяли заподозрить.

Стрелок ощутил в правой кисти слепящую вспышку боли, но думать об этом сейчас было некогда. Он отталкивался каблуками промокших сапог, цеплялся руками и ему удалось уйти от воды.

– Дид-э-чик? – вопросило чудовище, жалобно, словно говоря: «Неужели ты мне не поможешь? Разве ты не видишь, что я в отчаянном положении?», и Роланд увидел, как в зазубренном клюве твари исчезают куски указательного и среднего пальцев его правой руки. Тварь метнулась снова, и Роланд едва успел вскинуть руку, с которой капала кровь, чем спас остальные пальцы.

«Дум-э-чум? Дад-э-чам?»

Стрелок с трудом, шатаясь, поднялся на ноги. Тварь разорвала его мокрые джинсы, прорвала насквозь сапог, старая кожа которого была тонкой, но крепкой, как железо, и вырвала у него кусок мяса из нижней части икры.

Роланд правой рукой выхватил револьвер и осознал, что лишился двух пальцев из тех, что необходимы для выполнения этой старинной процедуры убийства, лишь тогда, когда револьвер с глухим стуком упал на песок.

Чудовище жадно метнулось к нему.

«Ну, нет, сволочь!» – взревел Роланд и ударил тварь ногой. Это было все равно, что пнуть каменную глыбу… да еще кусачую. Тварь оторвала у него носок правого сапога, оторвала большую часть большого пальца правой ноги, сорвала с ноги сапог.

Стрелок нагнулся, поднял револьвер, уронил его, выругался и в конце концов справился. Движение, которое некогда давалось так легко, что об этом даже не приходилось задумываться, теперь потребовало таких усилий и ловкости, как если бы Роланду пришлось жонглировать.

Тварь скорчилась на сапоге стрелка и рвала его, продолжая задавать свои путаные вопросы. К берегу катилась волна, клок пены на ее гребне в кружевном свете месяца казался бледным и мертвым. Омароподобное чудовище перестало трудиться над сапогом и подняло клешни в позе боксера.

Роланд левой рукой вытащил револьвер и трижды нажал спуск. Щелк, щелк, щелк.

Теперь с патронами было все ясно, во всяком случае, с теми, что в барабанах.

Он убрал левый револьвер в кобуру. Чтобы убрать правый, ему пришлось левой рукой повернуть его стволом вниз и дать ему упасть на место. Потертые рукоятки из железного дерева были скользкими от крови; пятна крови покрыли кобуру и старые джинсы, к которым кобура была привязана узким ремешком. Кровь лилась из обрубков, которые совсем недавно были его пальцами.

В изуродованной правой ступне у него еще не прошло онемение, и поэтому она пока еще не начала болеть, но в правой кисти словно бушевал огонь. Призраки пальцев, таких талантливых и натренированных, сейчас уже разлагавшихся в пищеварительных соках кишок этой твари, вопили, что они еще здесь, что их сжигает пламя.

Стрелок отстраненно подумал: «Я предвижу серьезные проблемы».

Волна отступила. Чудовище опустило клешни, прорвало в сапоге стрелка еще одну дыру, после чего решило, что владелец этого куска кожи, который он каким-то образом сбросил, был куда вкуснее.

«Дум-э-чум?» – спросило оно и суетливо, с ужасающей скоростью направилось к стрелку. Он стал отступать на онемевших ногах; он понял, что у твари, должно быть, есть какой-то разум: она подкралась к нему по берегу осторожно, может быть, издалека, не уверенная в том, что он такое и на что может быть способен. Если бы его не разбудила окатившая его волна, эта тварь, пока он был глубоко погружен в свой сон, объела бы ему лицо. Теперь она решила, что он не только вкусен, но и уязвим; легкая добыча.

Она была уже совсем рядом, тварь длиной в четыре фута, высотой в фут, тварь, весившая, пожалуй, фунтов семьдесят, и такая же маниакально плотоядная, как Давид, сокол, который был у него в детстве, – но без свойственных Давиду едва заметных проблесков верности.

Левый каблук стрелка задел камень, торчавший из песка; Роланд пошатнулся и чуть не упал.

«Дод-э-чок?» – спросила тварь, казалось, заботливо, и уставилась на стрелка покачивавшимися на стебельках глазами, а ее клешни потянулись к нему… но тут набежала волна, и клешни снова вскинулись в Стойке Чести. Однако, на этот раз они самую чуточку дрогнули, и стрелок понял, что тварь реагирует на шум волны, а сейчас этот звук – по крайней мере, для нее – стал чуть-чуть затихать.

Роланд, пятясь, переступил через камень, потом, когда волна со скрежещущим ревом разбилась о край берега, наклонился. Его голова оказалась в нескольких дюймах от насекомьей хари чудовища, оно с легкостью могло бы вырвать у стрелка глаза, но дрожащие клешни твари, так напоминавшие сжатые кулаки, по-прежнему были воздеты по обе стороны клюва, похожего на клюв попугая.

Стрелок протянул руки к камню, о который только что споткнулся, и едва не упал. Камень был большой, он наполовину зарылся в песок, и искалеченная правая рука Роланда взвыла, когда в открытую кровоточащую плоть впились песчинки и острые камешки, но он рывком выдернул камень и, оскалившись, поднял его.

«Дад-э…» – начало чудовище, опуская и раскрывая клешни, когда волна, разбившись, отхлынула и шум ее отступил, и стрелок с размаху, изо всех сил опустил на него камень.

Членистая спина твари с хрустом сломалась. Тварь отчаянно задергалась под камнем, ее задняя половина вскидывалась и с глухим стуком опускалась, вскидывалась и опускалась, ее вопросительное бормотание перешло в жужжащие вскрики боли. Клешни ее раскрывались и смыкались, хватая пустоту, клювовидная пасть со скрежетом захватывала песок с галькой.

И все же, когда разбилась еще одна волна, чудовище попыталось опять поднять клешни, и когда оно их подняло, стрелок оставшимся сапогом наступил ему на голову. Послышался такой звук, словно ломался мелкий хворост. Из-под каблука в двух направлениях ударила струя густой, казавшейся черной, жидкости. Тварь выгибалась дугой и корчилась, как безумная. Стрелок сильнее нажал сапогом.

Набежала волна.

Клешни чудовища приподнялись на дюйм… на два дюйма… дрогнули и упали, судорожно смыкаясь и размыкаясь.

Стрелок убрал сапог. Зазубренный клюв твари, оторвавший от его живого тела два пальца на руке и один – на ноге, медленно открылся и закрылся. Один усик, сломанный, лежал на песке. Второй бессмысленно подрагивал.

Стрелок наступил еще раз. И еще раз.

Кряхтя от усилий, он ногой отшвырнул камень в сторону и пошел вдоль правого бока твари, методически наступая на нее левым сапогом, ломая панцирь, выдавливая бледные внутренности на темно-серый песок. Тварь была мертва, но он все равно был намерен расправиться с ней; за всю его долгую, странную жизнь еще никто не ранил его так основательно, и все это было так неожиданно.

Роланд продолжал топтать, пока в кислой кашице из кишок твари не увидел кончик одного из своих пальцев, не увидел под ногтем белую пыль голгофы, где они с человеком в черном вели свою долгую беседу; и тогда он отвернулся, и его вырвало.

Стрелок пошел обратно к воде, как пьяный, прижимая раненую руку к рубашке, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что тварь не ожила подобно упрямой осе, которую ты прихлопнул раз, и другой, и третий, а она все еще подергивается, оглушенная, но не мертвая; чтобы убедиться, что она не тащится вслед за ним, задавая свои нечеловеческие вопросы жутким, полным отчаяния голосом.

Спускаясь по гальке, он остановился на полдороге, шатаясь, глядя на то место, где он был перед всем этим, припоминая. Он, по-видимому, заснул вплотную у линии прилива, чуть ниже ее. Он торопливо схватил свой кошель и изодранный сапог.

В голом свете луны он увидел других таких же тварей, и в паузе между двумя волнами услышал их вопрошающие голоса.

Стрелок отступал медленно, шаг за шагом, пока не кончился галечник и не началась трава. Там он сел и сделал все, что мог и умел: присыпал все три культи последними остатками табака, чтобы остановить кровь, присыпал густо, не обращая внимания на новую боль (к хору присоединился оторванный большой палец ноги), а потом просто сидел, потел на холодном ветру, гадая, попала ли в раны инфекция; ломая голову, как он будет управляться в этом мире без двух пальцев на правой руке (что касается револьверов, то обе руки у него были равноценны, но во всем остальном главной была правая); размышляя, не был ли укус этой твари ядовитым, и не проникает ли уже в него этот яд; гадая, наступит ли когда-нибудь утро.