Двенадцатая дочь

С ЧЕТВЕРГА НА ПЯТНИЦУ

Скоро, поспешно, почти торопливо, перепрыгивая корни, камни и мелкие ручейки, я шагал, почти бежал в свой командный пункт. Крошечная землянка, вырытая в глиноземе и прикрытая десятью слоями разномастной магической защиты. Вот наша база.

Ах как удобно без железных лат! Полчаса назад я затянулся, зашнуровался в новенький облегченный доспех из искусно выделанной свиной кожи с редкими стальными пластинками — Стенька прислал из Татрани специально для сегодняшнего дела. Тройная кожаная броня — судя по клеймам, ледянская работа. Наконец-то руки в локтях можно разогнуть полностью, до конца (сочленения греческого доспеха этого не позволяют). И между лопатками больше не ломит от тяжести чешуйчатого базиликанского панциря…

Восхитительная вольность в теле — каждый шаг, как разбег для прыжка…

А еще я снял эту тяжкую цепь. Нет, не по собственной воле, разумеется. Просто… после странного и неприятного бегства Данилы возник вопрос: кто будет исполнять ключевую роль так называемой няньки? Надо ведь кому-то сидеть в землянке и отслеживать по мониторам боевые действия наших активных агентов… Кто вместо Данилы способен взять на себя руководство нашей операцией? Я согласился после некоторого колебания. Не Руте же это поручить, в самом деле!

Однако едва вошел в землянку, как вдруг: искры, грохот, едкий дым! Моя цепь едва не зашипела от злости: столько языческой магии вокруг! Склянки с образцами крови для мониторинга здоровья оперантов! Волшебные блюдца удаленного наблюдения с наливными яблочками, вымоченными в слюне алконоста! Спящий медиум Язвень, опоенный наркотическим зельем! Как известно, златая цепь болезненно реагирует на подобные явления… Поэтому она стала «выключать» колдовские предметы один за другим! Содержимое пробирок вспенилось, магические блюдца потемнели и начали потрескивать, а одно и вовсе перегорело — чудом не взорвалось! Я поспешно выскочил из землянки…

Перепуганный Стенька тут же вызвал меня на связь через вилу Феклушу (кажется, ее настоящее имя Сауза?) и поспешно объяснил: золотую цепь надо снимать. На время, конечно же. Стенька выдвинул два аргумента. Во-первых, присутствие столь редкого и знаменитого греческого артефакта будет немедленно выявлено всеми вражескими наблюдателями. Моя цепь, как пояснил любезный Степан-Траян, представляет собой мощнейший источник очищающей силы, которая выжигает вообще любое колдовство (пусть не на километры в округе, как императорские Стати, а всего-то в радиусе нескольких шагов — но этого тоже немало). Учитывая, что наша землянка оборудована всего в десяти верстах от оперативного квадрата «Трещатов холм», существует приблизительно 95-процентная вероятность того, что Куруяд заметит подозрительно светлое пятнышко на своей ментальной карте местности И насторожится…

Во-вторых, физическое присутствие золотой цепи в землянке с колбами и блюдцами создает мощнейшие помехи для ментальной связи и наблюдения за физическим состоянием наших агентов. Мониторинг по цвету крови — очень сложный метод, предполагающий одновременное протекание хитрых магических процессов. Артефакт перехожего калики глушит все эти тончайшие флюиды практически мгновенно.

Так мне пришлось снять цепь — впервые с начала игры. Некоторое время я раздумывал, кому бы отдать ее на сохранение — ведь это самая большая драгоценность в невеликой пока сокровищнице князя Геурона. Цепь не раз предупреждала об опасности, она была со мной в самые тяжелые мгновения испытаний и душевных кризисов. Кроме всего прочего, эти золотые звенья — элементарный символ моей легитимности. Неопровержимое и веское доказательство того, что именно я — Алексиос Геурон, племянник последнего базилевса. Пожалуй, еще вчера я бы, не раздумывая, доверил реликвию десятнику Неро… Но сегодня я выбрал… девушку Руту.

Милая барышня чуть не умерла от счастья. Кажется, поначалу рыженькая княжна просто остолбенела, временно утратив дар речи. Выждав момент, я без свидетелей передал ей костяную, хитрой нережской работы шкатулку, замкнутую на три ключа, и попросил беречь. Рута вспыхнула, мгновенно уронила на резную крышечку пару светлых счастливых слезинок и пролепетала в шутку: «Что это, премиленький князь? Мой ли здесь свадебный подарок?» «Именно так, любезная княжна», — пошутил и я в ответ.

Пожалуй, забавная барышня в доспехе — идеальный хранитель реликвии. Из всех потенциальных оперантов, умеющих эффективно сражаться с дивами и железными воронами, только Руту не допустили к участию в операции. На этом категорически настоял Каширин, и даже после его таинственного бегства я не склонен нарушать железный завет наследника Зверки, озвученный неоднократно, твердо и с особенным мерцанием в желтых глазах. Итак, княжна Рутения Властовская будет находиться довольно далеко от места действия — в комфортабельном Бисеровском бункере у Холмистой Плешины. Вот пусть сидит там, кушает яблочки и хранит мою шкатулку. Чудесно замыслено: во-первых, девушка вызовет меньше подозрений. В случае, если вдруг нападут враги, ей будет легче исчезнуть — мало кто догадается, что премудрый князь Геурон доверил свою цепь глупенькой рыжеволосой резвушке. Во-вторых, Рута действительно не слишком умна — и потому уж точно не злоупотребит моим доверием, не додумается вскрыть шкатулку. Наконец, в-третьих. Рута — не просто изящная юная леди, но — довольно искусный воин. Кажется, она блестяще владеет кинжалами, метко разит из арбалета, быстро бегает, ловко прыгает и сражается в ближнем бою, прекрасно управляется с лошадью…

Конечно, я изрядно посомневался, прежде чем расстаться со златой цепью. Все-таки она — могущественный оберег, индивидуальное средство защиты от вражеской ворожбы, а кроме того — чуткий индикатор агрессии извне… Когда цепь на груди, мне как-то… теплее, что ли. Однако, с другой стороны, последнее время она уж очень отяжелела, будто налилась дополнительным весом! Даже странно: теперь нужно много усилий, чтобы не сутулиться под грузом драгоценных звеньев. Когда я снял ее — ах какая волшебная легкость… Будто прояснилась голова! И хочется скорее за дело, чтобы началась наконец наша операция по захвату Куруяда. Мое детище, мой первый тактический эксперимент… Как-то все сложится?

Скоро, скоро начнется! Уже вечереет! Я бежал по тропинке к землянке, наспех вырытой в склоне лесного овражка — верстах в десяти на юго-запад от оперативного квадрата… Всего-то в десяти верстах отсюда тяжко висят, вцепившись в ветки на верхушках сосен, неподвижные злобные дивы… Такие же мерзкие твари дремлют под гипнозом в огромных пнях, дожидаясь своего часа, чтобы пробудиться, как мина замедленного действия… Томятся в запечатанных ящиках волшебные осы и цикады. Холодно-льдистое, в мелких росинках конденсата, таится в траве волшебное Горносталево кольцо. Зреет, втуне вызревает большая Куруядова диверсия… Но — ничего. Мы тоже подготовились к празднику Купалы. И наши полозы уже зарылись в землю и терпят, выжидают сигнала. И птицебой с акустиком затаились в своих гнездах. И ярые рубцы-берсерки, наевшись мухоморной каши, дергаются как псы на цепях и воют, просятся в бой… И великий связист, специалист по тенетам по имени Язвень, глухо бредит, завернувшись в одеяла, — настраивается на волны других оперантов, прислушивается к голосам, позванивающим в голове…

— О! Бубёнть! Амператор Леха ихней персоной!

Бисер. Это Бисер. Радостный и казуально пьяный, с красными глазами, выскочил из малинова куста на тропинку — наперерез! Растопырил руки:

— Дай любовно заломать т-тебя в объятиях, разлюбезное дитя! Дай облобызать твою лысую плешь! — загудел безумный Мстиславушка. И тут же сообщил гордо: — А я уже-е… Уже успел! Набубенился, т-то есть — в аут налимонился. И пречудно себя ощущаю!

Как некстати. Надо спешить к пробиркам и блюдечкам, а тут… Улыбаясь, я попытался с ходу обогнуть Бисера — не мешай, приятель. Ведь ты отказался лично принимать участие в операции… Буркнул, что, мол, уже сделал свое дело — Метанку волшебным волосом обмотал, превратил в приманку для Куруяда… «Больше», дескать, «перцем о палец не ударю» (я прошу прощения, это цитата). Надо же, как он нынче развеселился, а еще недавно сидел наш Мстиславушка мрачнее снежной тучи…

— Пыри-чудно ас-чус-чаю! — настойчиво запыхтел Бисер, пытаясь обнять меня ладонями за уши. — Дай причмокну в лобешник.

— Извини, Слава, я спешу, — пробормотал я, пытаясь обогнуть Бисера, как напрочь распахнутый комод. — Надо начинать операцию…

— Какая?! Какая еще упыряция?! — недовольно взревел Бисер, с неожиданной ловкостью изгибаясь и ухватывая сзади за оружный ремень. — Детям в-вашу оперяцию-триперяцию, советским детям под хвост! Все ж отменилось!

— Ничего не отменялось. С чего ты взял. Отпусти ремень, сделай одолжение.

— Я т-тебе говорю, отменилось! Чик-чирик, похерилась ваша секретная упыряция. — Он сделал неприличный жест пальцами, ушами и носом. — А иначе п-почему я напузы-рился, как ты думаешь? А нап-пузырился я на р-радостях, во-от.

— Отпусти, Мстислав. Задерживаешь…

— Шоу маст пис оф![37] — заревел, настаивая, пьяный Бисер и принялся дергать за ремень. — Слышь, амператор, слышь меня?! Данька в-ведь убег?! Убег. А на ф-фига ж нам теперь операция, если Данька убег?! Мы чичаз Метанку хоп, и что? И хто на ней женицца будет, если Данька убег?

Я повернулся резко. Бисер даже пояс выпустил из пальцев — от неожиданности.

— Данька вернется, — четко сказал я. — Я тебе обещаю.

— Ни-ни, так не ч-честно! — вдруг захныкал Бисер. — Убежал так убежал! Все, тема зак-крыта! Я уже за это выпил! Я уже похерился, а операция нахерачи… В смысле, наоборот: операция похерилась, а я… Н-ну, в общем, ты понял. И нич-чего, дружище, переделать уже нельзя. Низя-а…

— Поверь мне, Слава. План операции остается без изменений. — Я слегка похлопал рыдающего Бисера по предплечью. — Мы ловим Куруяда на живца. Компрометируем его в глазах народа как похитителя. Это главное.

— Ни-низя-а!.. Так не ч-честно…

— Слушай дальше. Мы выручаем Метанку и ждем возвращения Данилы. А Данила вернется. Поверь мне, Бисер. Он не выдержит, ведь эта операция — наше детище… Каширин не выдержит. Он перебесится и вернется к рассвету. Не позже.

Бисер обиженно вытаращил глаза, распахнул было рот.

— А?..

— Извини, мне должно спешить, — сухо перебил я и оставил пьяного приятеля остекленевать на тропинке в одиночестве.

Ну вот. Склонившись под низкую притолоку, вошел в землянку. Ух, жарко и светло как днем! — добрая сотня лучинок пылает, потрескивая, в длинных кованых штативах. Ага, меня уж поджидают. У дверей — охрана (пара верных катафрактов и два «боевых жаба» из бисеровского окружения — жуткие, в цепях и бирюльках, с пятнами идиотского камуфляжа на физиономиях). Справа, в углу, в мягкой кудели из дюжины шерстяных одеял грезит бледный спящий Язвень — наш связист. Рядом, поджав ножки и дергая бровью во сне, молодой и перспективный ученик по имени Мяу (отважный финский подросток попросился на роль младшего тенетника и вскоре заслужил допуск). У противоположной стены, на лавке, как запасные хоккеисты (с такими же безумными глазами и тоже в мокрых рубахах) — отработавшие операнты-предварильщики. Славкин дружинник по имени Гай — добродушный мужик лет пятидесяти, рядом с ним — скуластый бородач Усмех, волжский ярыга. И тот, и другой — звероловы. Час назад вернулись из зоны «альфа», разместив тайники и ловушки. Из соседнего угла — ага, знакомый пылающий взгляд! — десятник Неро вскочил, кланяется:

— Приветствую, высокий князь…

Рядом с ним — девушка в дикой одежде, ватный парик сбился на плечо, рыхлая накладная грудь отстегнута и валяется у ног, на полу.

— Буэнос ночес, о великий коррехидор Лисей! Счастлива вновь видеть ваше изумительное лицо… — Вила Феклуша томно изогнулась в змеиной талии и замерла в дивном прогибе, похлопывая черным бархатом ресниц. Забавное создание. Раньше она почему-то боялась меня, дикарка: едва заметит — недовольно морщит носик и убегает, как от зачумленного. А теперь — надо же, какие искренние звездочки в глазах. Гм. Подозрительное потепление отношений

— Удачного вечера, коррехидор! — улыбается вишневыми блестящими губами. — Задайте перцу этому Куруяду!

И зададим, подумал я без улыбки. Сухо кивнув, шагнул к высокому табурету посреди подземной каморки, залитой трепетным золотом сотни веселых трескучих лучинок. Три ножки зарыты в землю по колено. Если присесть на круглое жесткое седалище, уткнешься носом в стену, сплошь увешанную круглыми экранчиками — волшебными зерцалами (высокотехнологичные подарки Степана Тешилова). Вот оно, мое рабочее место. Капитанский мостик.

Присел. Посидел молча, подождал, пока успокоится прыгающее сердце. Потянул жесткий шнурок, притужил стоячий жесткий ворот ледянского доспеха. Огляделся. Десять волшебных тарелок, под каждой из них — пробирка с кровью агента: совсем мало, всего с наперсток. В скляночки к образцам крови подмешано особое магическое зелье. Теперь по цвету крови можно судить о моральном духе агента, об уровне физических повреждений… Данька успел рассказать мне: если раствор в пробирке желтеет — значит, наш боевик перепуган и вот-вот сбежит с поля брани. Зеленый оттенок может означать одно из двух: либо герой отравлен, либо разъярен, как берсерк. Синева in vitro тревожно сигнализирует о том, что оперант находится под воздействием чуждого маги-поля. Наконец, если кровь постепенно набирает тона вишневого и коричневого — стало быть, агент получает все новые ранения…

Я хрустнул пальцами: из десяти пробирок пока ни одной черной. Пока.

Проведем перекличку.

— Язвень! — Стараясь говорить хладнокровно, я обернулся к спящему связисту. — Начинаем проверку связи. Нянька кличет… ну, скажем… старшего горыныча. Как дела, господа огнеметчики?

— «Как дела огнеметчики», — без выражения повторил Язвень мертвым голосом сонного человека. И через миг выдал столь же монотонно: — «У нас спокойно томимся в укрытии ждем указки».

Я догадался, что это ответ. Отличная связь — мгновенное соединение без помех… Быстро вскинул взгляд на темные блюдечка двух горынычей — первое и второе слева. На гнутых экранчиках мутно зеленели кусты, а в кустах… ага, вижу: невнятные горы темного металла — нелепые шлемы, похожие на чайники, длинные хоботы, пузатые огнеупорные панцири… Все в порядке: горынычи на исходной позиции. Следующая пара зеркал — птицебои.

— Нянька кличет старшего птицебоя. Доложите обстановку.

Язвень помедлил пару секунд, пару раз причмокнул во сне… Потом вяло бормотнул:

— «Небо пока чистое высокий князь».

Я вздрогнул: с волшебного экранца кудрявый греческий юноша по имени Кирилл Мегалос приветливо махал мне мускулистой ручкой в перчатке без пальцев. Как и положено птицебою, он сидел в просторной пивной бочке, закрепленной на верхушке высокого древа… Ага, вот теперь можно отчетливо видеть, как хладно поблескивают стволы счетверенного гвоздемета. Мне докладывали, что Мегалос оказался чрезвычайно талантливым учеником. Очень быстро сообразил, как пользоваться смертоносной машинкой, обнаруженной нами в одном из контейнеров с подарками Степана Тешилова… Кирюша считался одним из самых метких лучников в десятке Неро. Доверяя ему роль старшего птицебоя, я не сомневался ни секунды.

— «Неприятельских воздушных целей не видно о мой высокий князь», — снова промямлил Язвень, передавая очередную реплику Кирюши.

— Безобразие! — фыркнула за спиной Феклуша. — Великий Траян запретил упоминать настоящие имена оперантов в режиме волшебной связи! Это рискованно! Нас могут слышать другие волхвы!

— Нянька приказывает старшему птицебою следить за языком, — произнес я, склоняясь с табурета в сторону спящего Язвеня. — Связь только по позывным! Как поняли?

— «Не понял тебя высокий князь прошу повторить», — бесцветно выдал Язвень.

— Вот олух! — Я поморщился; Феклуша и «боевые жабы» презрительно расхохотались. — Не сметь называть няньку князем!

— «Понял вас хорошо нянька прошу простить исправлюсь», — выдал в ответ Язвень и, кряхтя, перевернулся на другой бок. Жестким коленом задел спящего Мяу под зад; Мяу вздрогнул, поморщился и, не просыпаясь, выпалил:

— «Челенгур-веленгур зачем ты меня закопал? Я верну тебе десять наложниц!»

— Что сие значит? — озадаченно поинтересовался я. Феклуша растерянно пожала смуглыми плечиками:

— Это он, видимо, чужие разговоры подслушивает. На смежных частотах. Довольно редкая способность — оказывается, у вашего мальчика хороший пси-потенциал…

Она привстала с лавки и, осторожно протянув длинную босую ногу, вторично толкнула Мяу под зад. Мальчонка снова дернулся всем телом — очевидно, переключился на другую волну:

— «Милая Ягуся приходи лапуся от любви трясуся…» — негромко, на одной ноте, затараторил юный медиум. — «Прилетай ко мне зазноба поспевает в печке сдоба…»

— Колдуны флиртуют, — вздохнула Текила. Очередной удар стройной ножкой оказался более точным. И эффект превзошел все ожидания:

— «Гугней гугней гугней как меня слышишь ответствуй!» — внезапно сказал Мяу, четко и ясно.

— Ой, — громко сказала Феклуша и вытаращила прекрасные глаза.

— Тихо! — прикрикнул я; все разом смолкли, в ужасе глядя на юного тенетника. А тот, помолчав несколько секунд, сухо кашлянул и произнес:

— «Глупец замолчи прекрати называть мое имя ибо услышать нас возможет некий чужак зови меня „щукой“ как велено».

Еще мгновение — и ответ:

— «Трус ты гугней я всегда говорил это».

Я не выдержал — улыбнулся:

— Это же… ха-ха. Если я правильно понял, это куруядовы ассистенты переругиваются в эфире. Неужели наш милый Мяу… нащупал их волну?

— Редкая удача! — восторженно прошептала Феклуша, вся подбираясь на лавке, как пантера перед прыжком — О чудесный подарок судьбы! Я немедленно сообщу хозяину… Теперь мы сможем перехватывать все переговоры противника! Никто, слышите — никто не должен прикасаться к этому мальчику!

Она вскочила с лавки — тряхнула смоляными волосами:

— Он присосался к сновидениям вражеского связного! Замолчите все! И не двигайтесь! Не вздумайте случайно разбудить юного камарадо

— «Щука кличет упрямого стерха», — снова заговорил Мяу. — «Щука кличет стерха отвечай мне стерх».

Сказав сие, финский паренек почесался во сне, шумно вздохнул… Наконец, выдал ответ «стерха»:

— «Что тебе трусливый гугней оставь меня еще много времени до начала наших забав».

Я удовлетворенно кивнул: «щука» — это младший жрец Гугней, ответственный за северную группу магов-учеников. В задачи его подопечных входит, насколько я помню, уничтожение повозок, на которых с севера приедет Метанка с телохранителями. А собеседник Гугнея — командир южной группы «комсомольцев», младший жрец Азвяк. Он же — «стерх».

— «Ты упорствуешь стерх глупо упорствуешь называя меня по имени посему я вынужден донести наезднику о твоем самоволии ты упорный осел!»

Бедный Мяу ухитрился выпалить эту фразу на одном дыхании — и с видимым наслаждением замолк. Потом снова почесался и слабо улыбнулся во сне. Видимо, в эфире наступила временное затишье — опоенный спящий мальчик мог немного отдохнуть.

— Любопытный диалог, — сказал я. — Интересно, кто такой «наездник»…

— Я думаю, это Куруяд! — быстро сказал Неро. — Или первый помощник его — Браздогон, — откликнулась Феклуша. — Скоро узнаем… Скорее всего через несколько минут у них будет новый сеанс связи.

Отлично. А мы пока продолжим перекличку — я снова повернул лицо к волшебным блюдцам на стене:

— Кто у нас следующий? Почему эти два блюдца совершенно черные?

— Это полозы, о грандиозный коррехидор, — услужливо подсказала вила Фекла. — Они лежат в земле… Поэтому пока нет изображения.

Ясно. Взгляд мой скользнул правее — следующая пара магических тарелочек слабо лучится голубовато-зеленым светом: какие-то светлые пятна видны сквозь колеблющееся кружево водорослей. Прицепившись к зомбированной русалке, длинные обнаженные тела вяло побалтывают ногами в глубине — это Стыря и Шнапс, наши водяные. Дальше по порядку — я удивился — сразу четыре экранчика с совершенно одинаковым изображением. Что-то желто-коричневое, с резкими трепещущими тенями… Постойте. Ведь это интерьер моей землянки! А черный человек с белым лицом — это же я сам…

— Вот блюдечко — мое блюдечко, о колоссальный коррехидор! — Феклуша коснулась пальчиком одного из одинаковых экранов. — А здесь, в колбе, — моя кровь… видишь, какой благородный цвет… Это цвет революционной страсти, цвет ненависти к подлому Чуриле!

Понятно, кивнул я. Четыре монитора отслеживают Феклушу, Неро, Травеня и Усмеха. А следующая тарелка — снова древесные ветки и что-то темное, похоже на огромное птичье гнездо… Так и есть: укрытие нашего слепого акустика, одного из Славкиных приятелей. Наконец, последние два экранчика отображали местоположение так называемых «рубцов» — самых страшных оперантов в нашей бригаде. Вот они, полуголые и озверевшие, бьются и скачут, опутанные до срока заговоренными цепями, и десять Данькиных разбойников едва сдерживают доморощенных берсерков, опоенных мухоморами и уже рвущихся в бой — не важно с кем, главное, насмерть… Глядя на потные блестящие тела атлетов-наркоманов, на эти вздувшиеся жилы, на хлопья пены в бороде старшего рубца Жупелки, бригадира Славкиных «боевых жаб», я поморщился. Все-таки есть что-то отталкивающее в Стенькиных магических технологиях. Что-то чужое, неправильное…

Внезапно заговорил Язвень:

— «Слухач кличет свою няньку слышу весла сверху по речице».

Ну вот, незаметно вздрогнул я, Феклуша за спиной порывисто вздохнула, нервный Неро поджал ноги под лавку, кашлянул дважды и хрипло спросил:

— Начинается, высокий князь?

Кажется, начинается. Через пять минут напряженного ожидания на голубых экранах Стыри и Шнапс возникли черные мутные тени — как тучи по небу, по верху воды двигались темные днища двух ладей. Ага, а если посмотреть на тарелки птицебоев, уже можно видеть светло-серые, мягко раздутые паруса. Ну вот, прибыла первая группа телохранителей Метанки. Если не изменяет память, это десяток Погорельца и десяток Оботура. Сейчас господа дружинники будут готовить местность — прочесывать оба берега перед началом торжественного мероприятия с участием высокородной девицы Метанки Катомовны.

Переводя взгляд с одного монитора на другой, я с любопытством следил за четкими, отработанными действиями Катоминых людей. Черная ладья с желтым стожарским солнышком на парусе пристала к северному берегу — на зеленый шелк под трепетные ивы сошла дюжина крепких молодых людей в железных рубахах и одинаковых шлемах. Неторопливо разошлись в цепь и двинулись вверх по склону холма, изредка перекликаясь, пиная сапогами пеньки, тыкая копьями кочки: так, на всякий случай проверить.

Вторая ладья — серовато-зеленая, со светлым, почти белым парусом без рисунков — клюнула острым носом кусты у южного берега. По дощатому мостику один за другим соскочили десять дружинников в темноватых, не слишком новеньких доспехах.

— Узнаю добрых молодцев! — добродушно прогудел Гай. — Знакомые рожи. Это, детки мои, знаменитый десяток Погорельца. Вы еще в штаны писали, а они уже родную землю от ворогов боронили!

Десяток Погорельца, хмыкнул я. Едва ли не самые старые воины в Катомином гарнизоне: каждому не меньше пятидесяти. Опытные, но не слишком расторопные; вот и привлекают их теперь в основном для ленивых и мирных трудов — для охраны и конвоирования… И сегодня дружинники Погорельца явно не рассчитывали на то, что придется участвовать в настоящих боевых действиях. Честно говоря, кольчужные бородачи работали лениво. Наскоро прочесали сосновый лес (кое-кто даже поглядывал вверх, на верхушки деревьев, но дивов никто не заметил).

Минут через десять старички повернули обратно к ладье. Тоже мне профессионалы! Могли бы хоть пару псов-ищеек прихватить с собой: собакам несложно учуять экзотический и страшный запах дивов, бродивших здесь совсем недавно, а заодно и ящики с насекомыми в земле… Хотя… мне помнится, Куруядовы «комсомольцы» разбрасывали какую-то темную пыль по траве — может быть, это и были зелья, отбивающие собачье чутье? Мы ведь додумались намазать наших полозов волшебной мазью с запахом стылой земли — думаю, противник тоже горазд на подобные хитрости.

Вслед за охранниками с первой ладьи на северный берег спустились рабочие — забегали полуголые парнишки, выгружая на траву доски, какие-то тюки, похожие на свернутые шатры, веревки и бочки, корзины с едой, даже вязанки свежих цветов… Назревает трогательный пикник, сказал бы Бисер. Когда дружинники обоих десятков вернулись к своим ладьям, на ожившем берегу уже выросли дощатые помосты, щедро украшенные цветами и лентами, задымились первые робкие костерки… К солнцу поднялись сморщенные рожицы идольцев, наспех вкопанных у воды и увешанных побрякушками, точно новогодние елки.

— Не заметили… — прошептал Неро, не отрывая взгляд от экранчиков, на которых уже видно, как дружинники забираются обратно на корабли. — Они вообще ничего не заметили, высокий князь! Я видел, как один из них ходил и стучал по пням… Там, в пнях, спят чудовища… но славяне не смогли их обнаружить! Как это возможно?! Опытные, искусные воины…

Я промолчал. За меня ответила Феклуша:

— Не забывайте, мой драгоценный напарник, что Катомины дружинники вовсе не ожидают подвоха. Никто из славян не нападает на девичьи праздники… Это страшное преступление. Охранникам и в голову не придет, что кто-то коварный может затаиться в колодах…

— Посмотрите! Рабочие это… кажись, закончили свое дело! — быстро сказал Гай, протягивая корявый палец в сторону экранов. — Ладьи будут это… Уплывать, кажись.

Действительно, дружинники и мастеровые один за другим вскарабкались на борт. Пузатая ладья с солнышком на парусе отчалила и тихо пошла вниз по течению, на восток. Кормчий второй ладьи, принявшей бородачей Погорельца, почему-то медлил. Дружинники расселись по веслам, снежный парус поймал ветерок — бечева натянулась струной и где-то там, под водой, тяжелый якорь-жернов поволокло по дну… Чего они ждут?

Вскоре я понял, в чем дело. Возникло какое-то движение… и вот снизу, из-под палубы, наверх, к солнечному свету, выползло грязное ржавое чудовище… Я даже мотнул головой: что это такое? Очень похоже на… глубоководный скафандр! Странный, небывалый рыцарь в некрасивом шишковатом шлеме, в черных литых доспехах с рыжей накипью, едва передвигая грохочущие стальные подошвы, вышагнул из темного трюма на палубу… Огромный страшный меч не помещается в ножнах на поясе — золотая рукоять блистает повыше левого плеча. Гибкие железные усы, как антенны, торчат из загривка, из предплечий — зачем? Что это такое?

— Ах… это кречет, — едва слышно выдохнула восхищенная Феклуша.

Ага. Я медленно понимающе кивнул. Она хотела сказать — не кречет, а дружинник дядьки Кречета. Один из десяти знаменитых суперменов элитного властовского спецподразделения. Я слышал, что эти дружинники обучены и вооружены так хорошо, что некоторые наблюдатели склонны считать их почти богатырями. Вот, стало быть, кому Катома доверил охрану своей дочки… Угу. Что ж, посмотрим, как хитроумный Куруяд сладит с этими парнями.

Парней было только трое. Видимо, посадник Дубовая Шапка посчитал, что этого вполне хватит для охраны рядового мероприятия. Действительно, тройка кречетов могла произвести отрезвляющее впечатление на любого потенциального террориста. Черно-зеленые, двухметровые и грузные, они выстроились в ряд вдоль борта — как жуткие дредноуты в линию перед натиском на вражескую эскадру. Каждый доспех — произведение искусства, индивидуальная концепция магической защиты, ни одной одинаковой детали! Особенно поразил меня крайний слева — вот этот, с ужасающей секирой за спиной (широкое лезвие золотистым зеркалом блистает в лучах умирающего заката).

Разом шагнув через борт, скафандры огромными темными гирями обвалились в речную воду. Ладью ощутимо качнуло волной — бледно-зеленая рыхлая пена поплыла по течению, кречеты скрылись в глубине. Кораблик, облегченно воспрянув, быстро обернулся и пошел прочь, туго и напористо всползая вверх по течению. Не на восток, как первая ладья, а в противоположном направлении — я припомнил, что по плану Катомы ладьи со вспомогательными десятками охраны должны Стоять на грузах вне прямой видимости от Трещатова холма, но в некотором отдалении, чуть выше и чуть ниже по течению.

Прошла минута, другая — ладья ушла за лесистый мысок, а кречетов все не видать… Исчезли где-то на речном дне. М-да… Это вам не дешевые «камышовые коты» старухи-Мокоши, вынужденные часами дышать через тростиночку. Здесь технология посложнее — не обошлось, очевидно, без ратного волшебства. Ведь не баллоны там у них с жидким воздухом, в самом деле?

— Неглупый ход, — пробормотал Неро. — Прикрывают холм со стороны реки… Будто чувствуют, что главная опасность грядет от южного берега.

— Это не шестое чувство, а простая логика, Доремидонт, — заметил я. — На северном берегу будет добрая тысяча верноподданных нетрезвых девиц. В случае чего эти барышни могут и растерзать любого террориста. Ясно, что потенциальный неприятель не станет нападать с севера.

— «Слухач кличет няньку слышу грохот толпы с полночной стороны», — внезапно включился Язвень, глухо забормотал сквозь сон: — «Толпа большая идет с песнями голоса слышу девичьи».

— Ну вот, — улыбнулся я. — На сцене появляется хор ликующих нимф.

Начинался праздник.

Поначалу это почти тишина. Это — как дальние жалобы горлинки, как мягкое курлыканье в горлышках диких кукушек, как стая журавлей вдали:

Далекая песня приближается: звенящие струи голосов стоят серебрящейся стеной, как летний дождь за ближним лесом и, как большая вода по весне, приближаются с мягким напористым шумом, похожим на грохот прибрежной волны по кашице мокрого гравия, несутся сюда, заставляя сердце сжиматься в сладком предчувствии внезапного, праздничного, теплого ливня…

Душу прихватывает нежно-обещающе, будто весна идет — по-детски раздетая, пухленькая-голенькая, с васильками в волосах… Но почему маю-маю? Откуда весна — май давно позади, в разгаре зелено-цветастые вьюги июня… Но крепче песня, и вскоре понятно, что… нет, не май, дети мои, но — маета, истома, измывающая, издевающе-раздевающая, сладко ломающая сила зеленых вишень, воложных веток — изымающая, вытягивающая силы в медовую лень, в густейшую патоку-негу и теплую люто-злющую силку-любовь…

Откуда берется у них это горе, горе в каждой праздничной песне? Вы послушайте звуки — как они умудряются светиться и торжествовать при такой звенящей немощи в, душе, при такой щемящей грусти в голосе?..

Окарины одноголосые, тупоклювые глиняные птички, знающие только одну ноту, целуются с девками в губы, пищат и щекочут воздух… А вот слышите перелив переборчивый, быстрый — это многоствольные дудочки-кувиклы, у каждой из тростиночек свой звук, и поди разбери, отчего считается позорным для мужчин дудеть на кувиклах… Ясные, как рассвет, звоны пыжаток выпрыгивают из общего пульсирующего гула и писка, как коростели из жаркой травы, но выше и солнечнее взлетают переливчивые жавороночьи жалобы жалейки — бьется и трепещет маленький язычок в деревянных трубках с коровьим рожком внизу… У жалейки шесть крошечных дырочек — вот тоже забавная игрушка: как ни накрывай розовыми пальчиками дырочки, все равно одна отверстой остается и оттуда сипит теплым духом, и пищит призывно… а дуть нужно сильно, не всякий мужик сдюжит, но «на Купалу девки злы», по поговорке «волков задирают»: озверелые, веселые ходят, в одних исподних рубахах, и дуют вовсю — аж волосы приподнимаются, развеваясь от силы, да щеки алеют и долго звенят от вибрации губы.

А вот тоскливый, тянущий, влекущий и какой-то светло-грустный вой козы, похожей на мягкое сердце с тремя трубками-обрубками, торчащими из кожаного меха: движется и дрожит, как живая… У плачущей козы рожек нету, а рожки живут отдельно — два выдолбленных древесных кусочка сложены и претуго обмотаны берестой… если из сухого можжевельника долбить, то рожок подлиннее будет и ной его сумрачнее, как тоска ночная в животе; а маленький березовый визгуночек поет светло-солнечно, играется точно хороводная любовь — чистая, бес поцелуйная, полудетская зазнобочка под сердечком…

— «Слухач кличет няньку слышу колеса от полуночи».

…А вот игруньи на смыках. У мужиков луки крутые, тяжелые, а у девок — нежные, потешные… Лучок — изогнутую веточку с тремя тоненькими струноньками — прижимают вертикально, тетивой наружу, прилаживают промеж грудей, и потому гудение смычка получается таинственное, зазывно-горемычное, будто из самой утробы идет, от сердца, и у каждой гудочницы — свой тон, свой щекот и щебет отголосков… Идут девки в белых рубахах, тащат в руках огромные тяжелые венки, лентами по траве, гудят и заливаются на тысячу солнечных голосов, а вокруг рассыпается густо и понизу — как полчища цикад, как трескот саранчи — ровный шорох трещоток и ложек…

Теперь я не только слышу, я вижу их — это белое, теплое белое море. Как пена шипящая, как хлопья черемухи, как рыхлая одурь цветочного мыла по зеленой волне идут, обтекая склоны холма, сотни, сотни стожаровых девок на гулянье, на звездное выданье — белое стадо, свежий снег юности. Тысячи, у каждой на голове веночек, в руке «луч» — факел. Пока незажженный.

— «Старший птицебой кличет няньку вижу вдали четыре крупные повозки шестериками, движутся с севера».

…Растекается белое живое море круговоротами пены, хороводами-кольцами переваливает по склонам медленно-вязко, игрою пятен змеиных завораживает… Не дожидаясь посадниковой дочки, кое-где уж ключами горячими закипает праздник — звездочки желтых костров зажигаются в черной траве, и вскоре весь берег похож на послушное отражение стожаровых горних соцветий. Жирные усатые звезды жмурятся, шевелятся в небе, тонкими струйками разбрызгивают небесную пыльцу на непокрытые светлые головки, на кудрявые волны и тугие проборы, на плечи и груди в нечистых промокших рубахах…

— «Стерх наезднику телеги с пшеницей прибыли можно пускать синичек».

И через пару мгновений в волшебном эфире короткая фраза:

— «Слухач кличет няньку чую железные крылья свистят».

Девки визжат и прыгают на красные щиты, полными пригоршнями швыряют смятые влажные цветочные головки, закидывая железных улыбающихся телохранителей ромашковым снегом; раздвигая щитами визжащую девичью толпу, Метанкины телохранители медленно, но верно продавливают дорожку в теплом человечьем море — посадникова дочка движется к вершине холма. Теперь ее ясно видно на многих экранах — серебристо-белая тонкая фигурка лучится от сияния жемчуга и крупных алмазов, усыпавших кокошник и плечи, отяготивших уши ласковым звоном…

— «Слухач кличет няньку чую слабый гул».

Стройна и прекрасна посадникова дочка — но видно, как прогибается шейка от тяжести драгоценной поднизи на густо умащенных волосах, как плети повисли ручки, скованные золотом грузных опястий, и пальцы сияют сплошным платиновым блеском перстней; кровавой игрою рубиновых искр охвачены руки, и бедра, и тонкий стан… Половину казны своей любящий Катома нагрузил на доченьку, как на тягловую кобылку.

— «Слухач кличет няньку слышу неясный гул будто воздух сипит из кузнечных мехов».

— Осы сожрали восковую печать, — поспешно прошептала Феклуша — Это воет перцовый туман, вырываясь из сосудов.

Я покосился на спящего Язвеня:

— Нянька кличет птицебоя. Что птички?

— «Птицебой няньке железных воронов пока не вижу».

Снова смотрю на экраны, любуюсь боярской дочкой — она как лунный факел, как сахарная статуэтка в алмазных искорках, окружена двумя периметрами охраны. Внешний периметр — десяток червленых щитов, раздвигающих толпу. Внутренний периметр — непосредственное окружение. Стенька уже сообщил, что это наемники, переодетые в девичье платье (никому из мужчин нельзя прикасаться к Метанке, иначе девки вмиг растерзают обидчика). Вижу двух невысоких женщин, замотанных в белые бахромистые платки: с видимым усилием каждая из них катит перед собой разукрашенную бочку с праздничным медом. Бочки переваливается с трудом, внутри — немалая тяжесть, но замотанные коренастые девушки справляются, и ручки у них какие-то темные, волосатые…

— Литвины, — поясняет Феклуша. — Переодетые наймиты.

Бочки с хмельным пойлом — подарок посадника Катомы — как пара асфальтовых катков медленно поднимаются вверх по склону. Метанка, тихо сияя, плывет следом — ножек не видно под длинными полами одежд, и правда кажется, что боярышня скользит над травой. Следом за Метанкой — в полушаге позади, почти прижимаясь вплотную — гибкая худая девка в темно-сером, жемчужном платье: быстрые, кошачьи движения; толстая черная коса вдоль спины и такие же черные, но почему-то мужские сапоги мелькают из-под подола…

— О, это великий воин! — слышу Феклушин голос. — Злославный наймит из Свирецкого Малограда, удалой тесович Косень. Косень по прозвищу Чика. Говорят, Катома платит ему дюжину гривен подневно!

Нет, не легко придется Куруядовым слугам. Трое кречетов в речной воде, знаменитый Чика Косень, двое молчаливых и ловких литвинов… Плюс десять дружинников внешнего периметра… Плюс еще двадцать крепких мужиков на паре быстролетных ладей, припрятанных неподалеку чуть выше и ниже по течению Вручего ручья…

Всхлипывают и замолкают жалейки, унывают и стихают кувиклы — Метанка уже на вершинке холма. Она поднимает ослепительно-белое личико с темными звездами глаз и что-то говорит. Мне не слышно, я наблюдаю лишь реакцию толпы: белое море расшитых сорочек вмиг начинает шуметь и раскачиваться, неправильными быстрыми кругами волнение расходится от вершины вниз, к подножиям Трещатова горба. Вдруг вспыхивает новая желтая звезда: они поджигают огромное деревянное колесо, обмотанное красно-белыми тряпками, и пускают его, как дымящееся оранжево-черное солнце, под откос. Прожигая гневные борозды в толпе, подпрыгивая к небу и разбрызгивая искры, девичье солнце рушится с берега в воды ручья, плюхает и шипит, вертится, продолжая гореть сверху, как широченный праздничный торт в тысячу свеч; но прежде чем колесо падает в реку, кто-то успевает зажечь факел, и даже три факела, липкий огнь быстро передается всей остальной толпе — и вот меркнущее в сумраке море начинает светиться множеством трепетных искр. Праздник в разгаре.

— «Младший птицебой кличет няньку вижу двух птиц в источном окоеме!» — вдруг жарко выпалил дремлющий Язвень. И забормотал быстро-быстро, сухими губами залепетал: — «Приближаются быстро пока различить не могу что за птицы похожи на орлов!»

— Какие уж там орлы, — невесело усмехнулся я. — И приглядываться нечего: ясно, что гвоздевраны летят. Сейчас начнут ладьи торпедировать, злодеи.

Я протянул руку к земляной полке, вырезанной в стене, едва коснулся пальцами сосуда с любимым малиновым медом… Поднести к губам не успел.

Началось кровавое Куруядово шоу.

В темном вечернем небе внезапно и дико, красиво и страшно расцвел… огненный салют. На волшебных экранах вся эта красота видна с разных точек зрения, в глазах моих зарябило от ярого быстрого блеска пылающих злобных шутих, с бешеным визгом взлетевших в черное славянское небо, как разбуженные китайские драконы — тощие, кроваво-желтые струи ликующего огня.

Ах как синхронно они начали действовать. Шутихи, спящие дивы-колодники и железные вороны сработали практически одновременно. На северном склоне холма девки, истошно визжа, еще валились в траву, закрывая обожженные лица и вытаращенные глаза, уже узревшие оживший ужас в трепетном зареве разбухающих фейерверков, уже разглядевшие черных чудовищ, восставших из-под земли; девки еще разбегались и давили друг друга, вцепляясь судорожно сведенными пальцами в землю, в волосы и подолы мокрых рубах, а на южном склоне вдоль черной воды уже стремительно неслись в полуметре над рябью волны — плоские, черные, с визгом хладного вздоха в зазубренных перьях, с беглыми искрами меж цепких когтей, невидимые во тьме, как грома над водой скользящие раскаты, как электрические скаты, плоские и смертоносные — пара атакующих гвоздевранов.

Когда до черной курносой ладьи с желтым солнышком на парусе оставалась последняя дюжина саженей, пара птиц-истребителей внезапно распалась, ведущий вран остался на прежнем курсе и через секунду с визгом, и треском, и брызгами пламени врубился в левый борт неподвижного кораблика — врубился и тяжко пошел, пошел, глухо грохоча внутри, взламывая дощатые кости, вспарывая и дробя корабельные внутренности; через десять убийственных секунд, растеряв свистящую скорость, затупив лезвия крыл, с помятым клювом и заплывшим багровым глазом, выбился из противоположного борта наружу, на воздух, виляя, потряхиваясь и волоча обломленную стальную лапу, пошел к прибрежным кустам на разворот, на выход. Второй, ведомый, перед самым бортом ладьи, тяжко махнув крылами, взмыл выше — легко, без усилий, мимолетом срезал толстую мачту, на миг скрылся в опавшем пузыре паруса, тут же пробил его и ушел дальше над водой, вверх по течению, навстречу второй, еще живой ладье — серо-зеленой, с бородачами Погорельца на борту.

— До чего изящно работают, негодяи… — прошипела Феклуша. — Над самой волной провели птичек — и пробоину устроили почти у самой ватерлинии, в подлиз волны… Искусный оператор у этих воронов.

— В чем искусство? — я пожал плечами.

— Видите ли, трепетно любимый коррехидор… — Феклуша улыбнулась и закатила глаза. — Железные вороны очень боятся воды. Если чиркнуть крылом по волне — конец. Птица отключается, падает и — все. Камнем уходит во глуби, на дно.

Я уже не слушал, я не мог отвечать — на экране творилось ужасное! Сразу пять голодных гигантов, пять нечистых, пятнистых, ярящихся дивов! Пробудившись, они вылезли из тесных древесных гробов, утробно и жадно завыли — а вокруг столько теплого, юного мяса! Вот они, мохнатые богатыри на кровавом пиршестве: счастливо скалят клыки, лупят себя кулачищами в рыхлые груди… Свистят жадные когти, гудят палицы и — падают, валятся, подламываются тонкие белые фигурки, как нежный снежный цвет под жестокой косой.

— Гады, гады… — скрипит зубами дядюшка Гай. Разволновался, зажимает кулаками глаза. — Девушек, красных девушек в клочья… Не могу смотреть!

Не песни уже, а визг. Дрожащими иглами пульсирует в ушах, впивается в мозг — и вот дружинники внешнего периметра дрогнули, смутились… Строй багряных щитов развернулся, только трое остались прикрывать боярышню Метанку с юга, со стороны реки. А семеро задергались, обнажая мечи; один за другим обернулись щитами и злыми лицами на север. Быстро переглядываясь, щурясь, нервно всматриваются через головы беснующихся в ужасе девок — туда, на вершину холма, на черный горбатый профиль, из-за которого вылетают раскаленные головни огненных шутих, доносятся страшные крики и гогот чудовищ.

— «Щука отвечай наезднику зреют ли зерна?» — негромко шепчет Мяу, подслушивая вражеские переговоры в волховском эфире.

— «Зерна созрели семь полных мешков».

— «Пора молотить…»

И вдруг перебивает резкий торопливый голос Язвеня:

— «Слухач кличет няньку слухач кличет няньку слышу треск да влажное хлюпанье смертные крики и тонущих зовы…»

— Ну вот, — вздохнул я. — Это второй ворон долетел до цели…

Ладья десятника Погорельца с наших блюдец не просматривается — и хорошо. Обидно и горько глядеть, как тонут старые славные бородачи в тяжелых кольчугах.

— Все, дружинники сорвались с места, — невесело крякнул молчаливый Усмех — все это время он сидел неподвижно, вцепившись когтями в бородатый подбородок. — Жаль ребятишек.

Да, Усмех прав. Дружинники поддались на Куруядову провокацию — семеро телохранителей не выдержали. Потихоньку, нервно оглядываясь, тронулись вверх по склону, ловчей прихватывая в железных рукавицах рукояти мечей.

— У них ведь приказ! — простонал за спиною Гай, слезы в глазах блестят. — Держать строй! Не отходить от боярышни…

Я покачал головой: а долго ли стерпишь, когда обезьяны рвут, заламывают юных девчушек — там же сестры, подруги в толпе! Да, хитроумец Куруяд уже, наверное, потирает руки. Один за другим парни срываются в бой навстречу мохнатым гадам, поначалу вроде оглядываются на бегу, как там боярская дочка, а потом — все перестали: в конце концов, ничего страшного, там еще кречеты в воде сидят… Да по великому счету, жизнь боярской дочки не настолько ценна, чтобы стоять столбом, когда заморские нелюди безбоязненно избивают наших девок на нашем же племенном празднике!

…Впрочем, три охранника еще бегают вокруг перепуганной Метанки. Быстро подтащили ее поближе к разукрашенным бочкам, прикрыли щитами, а с другой стороны сгрудились верные «подруги» с волосатыми руками и усатыми лицами под бабьими платками.

— «Щука отвечай наезднику скоро ли будет мука?»

— «Цепы заготовлены,» — отвечает щука-Гугней голосом спящего Мяу. — «Будет хозяину добрый намолот».

Да уж, молотьба распаляется знатная. Семеро пылких телохранителей, темно-серебристыми ледоколами пробиваясь сквозь обезумевшую толпу, расталкивая орущих растрепанных девок, пробиваются вверх по склону и — вот! Достигают клыкастых негодяев, напористо ввязываются в бой! Пятеро монстров против семерых разгневанных дружинников — тут шансы почти равные, бабушка надвое набрехала… Легкими молниями плещут клинки — ребята хорошо начали атаку, улыбаюсь я, но тут… вдруг… вообще непонятные вещи происходят: кто-то из девок в толпе, словно теряя рассудок от ужаса, начинает нападать на своих же, славянских дружинников, со спины! Прыгают, дуры, на плечи, цепляются сзади за ноги…

Откуда у девок кинжалы?

Да такие странные — длинные, тонкие, точно иноземные? И в недоумении оборачивается славянский воин: ах, как жигануло по щеке! Неужто отравлены?!

Ну все, теперь ясно: на первый взгляд, сорочки да косы, однако… Под разметавшимися накладными волосами — хищные черные брови, коричневые носы и аккуратные восточные бородки… Ряженые гады в девичьих сорочках! Со спины атакуют! Берегись ряженых, робята! Берегись…

Минут через пять вся карта оперативного квадрата — самое сладкое воплощение Куруядовых грез. В северной части уже жарко, весело пылают четыре повозки, на которых недавно привезли Метанку с властовскими телохранителями. М-да. Я и проглядел, как «комсомольцы» Гугнея ухитрились подпалить их так удачно и быстро. Празднично горят, буйно — все, по дороге не ускользнуть Метанке.

Южнее, у самой вершины холма — жуткое батальное полотно с кровью и стонами: семеро дружинников зажаты меж дивами и переодетыми «комсомольцами». Плохи дела Катоминых ребят. Вот опять один из дружинников упал, покатился по траве, вниз под откос, нелепо махая железными руками — ударом крюкастой булавы ему снесло шлем, а подскочившая усатая сволочь в длиннополой бабьей рубахе, ловко запрыгнув сзади, вогнала в горло черный стилет…

Дальше на юг страшная суета бегающих девок, крики задавленных и клочья одежды, среди дымящих костров — медовая бочка и визжащая Метанка, прикрываемая напряженными, молчаливыми наемниками в женском платье и троицей растерянных ратников: крутят головами по сторонам, не покажется ли на реке ладейка с подкреплением?

Не покажется. Вон на юго-востоке тихо гибнет распотрошенная черная ладья десятника Оботура, никнет в черную воду желтое солнышко паруса. А выше по течению — на западе — вторая ладья десятника Погорельца, тоже начинает тонуть, захлебываясь и дергаясь, как раненая лошадь на привязи. Еще, конечно, держится на волне (ворон ударил всего-то с минуту назад), но уже вовсю захлестывает черной пенистой зеленью через рваные пробоины… Нос круто пошел вниз, а хвост протараненной ладейки нелепо задирается к небу — обнажается сохнущее днище и безвольное желтоватое кормило болтается в метре над водой. Бегают в слепой суете пожилые дружинники Погорельца — один в спешке срывает доспехи, надеясь доплыть до берега, другой цепляется за вздыбленные борта… Старый десятник, сбросив дедовскую кольчугу, пытается нырнуть-нащупать грузовую веревку — ладья ведь по-прежнему держится на становых грузах и можно бы обрубить грузовые веревки (авось тонущую посудину отнесет к бережку), да не добраться до веревок, они уже под водой! Ныряет упорный дед Погорелец, шумно выныривает и плюется злобно: воздуху не хватает старику, снова и снова поспешно ныряет в черноту, а ладья тяжелеет. Ладья корежится. Проваливается в глубину…

— «Слухач кличет свою няньку чую железные крылья со стороны упадка».

— Как? — не понял я. — Он что-то путает. Железные вороны ушли на север… Почему акустик слышит их на западе?

— Еще один гвоздевран? — простонала Феклуша, тряхнула волосами. — Не может быть. Плескун сказал на допросе, что птиц будет только две…

Значит, Плескуна не поставили в известность о некоторых деталях операции «Купальня», медленно подумал я, уже наблюдая, как на маленьком экране старшего птицебоя Кирилла Мегалоса появилось и движется темное пятнышко, поблескивая лунными искрами на фоне темно-синего неба. Итак, появился еще один, незапланированный ворон… Неприятная новость.

…Ярко пылают повозки за холмом, на зеленом окровавленном склоне скользят и цепляются железными пальцами за траву израненные дружинники, трещат и разваливаются славянские щиты под — ага! Вижу, как черный двухметровый див, роняя темное крошево кишков, тяжело скачет под откос с раззявленной от ужаса пастью, а следом прыгает ловкая лунная тень: взмах меча — и половина обезьяньего черепа, вертясь, отлетает к небу на добрую сажень… Обезглавленное чудище рушится, как темная колонна языческого храма в час землетрясения. Но рано радуется славянский мститель в обагренной кольчуге — змеиный свист аркана оплетает левую руку, рослый гнида в женской рубахе дергает за веревку, и в тот же миг! Проклятие! Когтистая лапа рыжего коренастого дива срывает с головы шлем… Ну, теперь парень недолго продержится, отворачиваюсь я…

Перевожу взгляд на соседние экраны — а здесь уже хорошо видно крупную черную птицу, летящую над водой. Железный ворон несет в когтях что-то крупное, похожее на увесистую широкую рыбину…

— Мешок с пылью студенца, — быстро звучит Феклушин голос.

— «Стерх радует наездника мы готовы к зиме», — одновременно с Феклушей бормочет Мяу. И через мгновение ловит краткий ответ «наездника»:

— «Пусть придет зима».

В ту же секунду железный ворон вспарывает когтями мешок — и белая пыль, похожая на голубоватый лунный мел, дымным столбом просыпается в воду.

— Конец кречетам. — Голос Феклуши почти не дрогнул.

— Врешь! — крикнул дядюшка Гай, грохнул в стену кулачищем и почти завыл от бессилия — Лу-учшие витязи Властова! Лучшие!!! Они не могут… все сразу… Вылезут они, вылезут!

Да, они пытаются выжить. Один за другим, огромные железные шлемы выныривают из застывающей воды — их почти не видно: льдистая пыль мутит и вьюжит над бурлящей водой, а поверхность реки у самого берега уже тонко остекленела… подернулась стынущей рябью… Кречеты бьются, пытаются выбраться к берегу — но секунда за секундой сковывают воду гадким безжизненным холодом! Милая родная река стала вдруг бездушной! Вязкой и цепкой! Возле дна еще волнуется разбуженный ил, перепуганная зеленоватая водица еще не остыла, и ноги свободны, зато плечи мигом схватило! Сцепило черным напористым льдом! Льдины острые трутся и стонут, гудят и крошатся под железными пальцами холодеющих дружинников — доза одоленя чудовищна, целый мешок… Не пожалел Куруяд зелья, чтобы погубить знаменитых кречетов. Такой мешочек не дешевле полутысячи гривен стоит! Можно небольшое войско нанять, с кавалерией даже…

— «Стерх наезднику», — негромко бормочет Мяу в волшебном бреду. — «У нас полна полынья рыбы».

Нет, не выбраться кречетам — вот первый, с краю, уже замер, медленно столбенея, застывшую стальную десницу выставил вперед, левой рукой замахнулся к небу: все, даже гибкие усики не раскачиваются, блестят инеем, насквозь проморожены… Туда, в омут возле коряги, попало особенно много колдовского порошка: кажется, даже доспех вдоль спины лопнул от резкого крутого мороза… А меч, страшный меч, добрый двуручный друг, так и остался за спиной… Никак не чаял великий славянский витязь, что не от меча умрет, не от стрелы и не от яда даже — от лютого холода! В последней своей битве даже клинка обнажить не успел… Ничего. Коли живы будем, завтра расколем льдину, вынем драгоценный меч. Пригодится в хозяйстве.

Голубая молния вспыхнула — кто-то из погибающих титанов выдернул-таки оружие из-за спины: блеск! Золотые и белые искры! — мощнейший удар расколол льдину, на миг выпустил черное стальное бедро из смертельного захвата, но… края сходятся! Едва показалась из-подо льда зеленая жидкая кашица — сразу же стынет, седеет, затягивается холодным воском… Сражаются кречеты — бьются со льдом, как тонущие русские крейсера среди айсбергов. Я поежился: даже здесь, в землянке, будто стало холоднее… А там — кромешный ужас: снежная пыль гудит над водой, вспыхивают в белом тумане розоватые, голубые сполохи двух разящих клинков, река кипит холодом, кверху подлетают искрящие брызги, а вниз уже сыпятся мелкими льдинками, звенят и прыгают по черной прозрачной корке, сковавшей воду у берега. Большая темная льдина, ворочаясь, стоит у самого берега. Не меньше двадцати метров в диаметре… Студенец — могучее зелье.

— «Наездник стерху. Пора валить лес».

И загрохотало на южном берегу.

Сосны падали красиво, тяжко и правильно: темными колючими облаками мятущихся шумных верхушек — за реку, на тот бережок. Сосны заваливались, как мертвые великаны, пораженные неведомым неприятелем в голову, в мозг. Эти сосны росли здесь давно, они многое видели и почти привыкли к человеческим безумствам — битвам и праздникам, крикам и песням… Ибо если ты сосна, ты живешь и не знаешь, когда придет острозубый зверек с топором. Если ты сосна, ты никак не остановишь зверька. Ты понимаешь это, и есть только один способ не сойти с ума: надо смотреть в небо. Старые сосны на берегу Вручего давно привыкли смотреть не вниз, где копошились острозубые зверьки, но вверх. Они заглядывались в небо, и каждая сосна знала: придет и мой час красиво упасть, мягко обрушиться оземь.

Но никто из них не ведал, каким ужасным и противоестественным будет конец. Не ведал, что острозубый зверек явится не с топором, а с грязной колдовской кистью, с отравляющей лаской… Так случилось: смертельная лень растеклась по стволу, а потом что-то нечистое, гадкое всползло по коже наверх, на самую верхушку и вцепилось, как присосавшийся цепкий паразит…

Сосны падали как заговоренные — одновременно, красиво и точно. Все десять дивов приземлились именно, там, где гадам надо. В дюжине шагов от боярышни Метанки.

— «Стерх наезднику мосты наведены, шишки сброшены».

Северный берег вмиг превратился в черно-зеленое буйство переломанных веток, горькой пыли, шумящих иголок и рваной травы: падающими соснами сразу придавило одного из трех дружинников внешнего периметра, второй чудом увернулся, потеряв меч в месиве хвойных обломков, и едва успел отскочить от потного цепкого дива, выпрыгнувшего из темной тучи качающихся умирающих ветвей. Выдернул клинок из ножен раздавленного друга — ха! встретил заморскую обезьяну горячей сталью: разлетелась состриженная шерсть, темные брызги из рассеченного медвежьего плеча! Знай наших.

Но чудовищ слишком много. Один за другим отцепляются от гудящих поверженных сосновых стволов. Разжимаются онемевшие клыки, поднимаются дубины, тяжкие молоты, страшные топоры… Я вижу, как хладнокровно и метко литвин кидает свои кинжалы — раз… два… три! Тщетно. Острые плоские железки отскакивают от жесткой щетины! Литвин вздрагивает, делает круглые глаза и разглядывает ножик в руке — не случилось ли чего? Не затупился ли? Рядом два дива раздирают на части дружинника — уже второй парнишка убит: клинок заклинило в ребрах у чудовища, и палица с крючьями настигла беднягу…

Чика Косень бьется ногами, прыгает и вьется меж неповоротливых обезьян — скинул девичью рубаху и теперь снова похож на нормального злого тесовича: черная короткая кольчужка, темные штанишки, такие же сапожки маленькие. Весь ладный, гибкий — будто танцует; длинная коса по-прежнему мотается за спиной, как у китайского монаха. Но… тоже не все гладко. Запрыгнул было на рыжую ревущую тварь — задушить задумал, что ли? — див отмахнулся жуткой лапой, и Чика отлетел, как матерчатая кукла. Тут же вскочил на ноги, аж через себя прыгнул от боли и злости, крутанулся через голову — и снова в атаку!

— Ох и ловок! — восхищенно выдохнул Гай. — Великий вой, недаром про тесовичей песни складывают.

Смелый, безумный Чика! С лета, часто перебирая ногами, буквально взбежал на рыжую тварь, как на забор двухметровый, заскочил на мохнатые плечи и — раз!

— Есть! — взревел Гай, радостно багровея.

Двумя руками, двумя кинжалами — в оскаленную вонючую голову! И быстренько спрыгнул, оставив кровавые лезвия дрожать в ревущей, но уже мертвой голове. Я хотел порадоваться за Косеня, но… в тот же миг рядом с ним, в двух шагах… Ох… Кажется, дивы надвое разорвали замешкавшегося литвина — какие-то красно-зеленые клочки повалились в траву; и тут же дикий удар молота сломал плечо последнему, третьему дружиннику из периметра… Косень прогнулся, ушел от свистящей булавы, бросил наугад кинжал (засадил в толстое обезьянье бедро) и со всех ног… бросился к Метанке!

Что он хочет? Взвалить ее на спину и бежать?!

Нет! Оттолкнул писклявую девицу, подскочил к пивной огромной бочке с медом… Быстрый удар ногой в днище! Еще! С третьего удара дно проваливается вглубь — я невольно зажмуриваюсь… сейчас ударит волною липкого меда!

И вдруг — золотое, зубастое, злое! Из бочки — в бой! Ратные псы, могучие верткие суки в доспехах! Вот так сюрприз от дядьки Катомы!

Ага… Эдак уже интереснее! Первая же зверюга, дрожа от остервенения, от ненависти к медвежьему грязному запаху, молча, на раздумывая — прыжок! И зубами в морду, в нос и глаза оторопевшему диву! Вторая, торопливо и жадно подскочив — щелк! повисает рядом с подругой, на закушенном дивьем ухе… Третья, четвертая! Наконец, пятая мускулистая тварь бело-золотистой молнией вылетает из бочки — снежный веер распахнутых челюстей! Брызги горячей слюны — и уже вцепилась в горло… Не позавидуешь диву — бьет когтями в собачьи панцири, захлебывается и крутится, но боевые псы висят, жадно сопя и дергая кривыми ногами в воздухе…

Ах как жаль… Одна из ратных сук передержала по месту — уж пора было отцепиться и отскочить, но поздно: второй див, подоспевший на выручку мохнатому сородичу, махнул молотом, вмиг превращая крестец и задние ноги собаки в кровавое месиво расплющенного металла. А другой пес, бело-крапчатый в жарко пылающих золотистых доспехах, оказался умнее: отскочив с комком горячей окровавленной шерсти в пасти, вьется вокруг раненого чудовища, намертво не вцепляется, а досаждает: прыгнет — рванет! — и снова уворачивается. Див свирепеет, неловко вертит оскаленной башкой — ничего вокруг не видит, кроме наглого прыткого пса… А Чике Косеню только того и надобно. В прыжке изогнувшись, мелькнув черными тонкими ногами в воздухе, красиво и точно засаживает диву под ребра пару отравленных кинжалов. И все же…

— Ах! — побледневший Гай вскакивает с лавки…

Приземляется Косень неудачно — меж двух дивов. Два взблеска! От одного топора увернулся… а вторая секира с лета отсекает полусогнутую мускулистую ногу чуть ниже колена. Чика, заходясь в кратком вопле, уходит кувырком назад — уже одноногий, еще опасный. Серая тощая сука в темной латной чешуе поспевает вовремя: вцепляется в занесенную дивью лапищу, выручая Чику от добивающего удара секирой… Раненый тесович перекатывается по дымящейся траве, выхватывает из-за пояса новый кинжал… Но внезапно… жирный див… просто падает навзничь грудью вперед — всей своей тушей на бедного Чику вместе с повисшей на лапе собакой. И Чика уже не успевает отпрыгнуть. Он успевает только вогнать свой последний кинжал в желто-красный дивий глаз и достойно умереть под агонизирующей тушей.

Гай молча встает, поспешно выходит из землянки; Усмех закрывает загорелой ладонью лицо. Ну что ж… Это был великий воин. Успел завалить двоих дивов…

С гибелью Косеня завершается первая фаза кровавого купания. Из троих дружинников внешнего периметра, прикрывавших Метанку со стороны реки, в живых остался только один — со сломанным плечом, без щита, с тяжелым неудобным вражьим топором в левой руке (свой-то меч сломан). Где-то должен быть еще второй литвин — нет, не вижу. Убежал? Получается, что оборону держат только псы! Их осталось четверо, причем четвертый уже ранен, выдернули заднюю ногу… Но бьются собачки, сражаются! — выручает бесстрашный животный задор: цепко прыгают, ловко вьются и — сдерживают, уже десять секунд сдерживают напор семерых дивов!

Впрочем, собачки долго не продержатся. Их съедят минуты через три… Вокруг истошно визжащей Метанки вот-вот не останется ни одного телохранителя. Гм. Неужели никто из Катоминых парней не может прийти на помощь? Что на севере? Там, у вершины холма из семерых охранников внешнего периметра, привлеченных шутихами и дивами-колодниками, осталось только… двое или трое, точно не скажу. Нет, этим господам не прорваться на выручку к Метанке: со всех сторон наседают «комсомольцы»… Эх, вот если бы кречетам сказать свое веское слово, именно сейчас… но кречеты заморожены! Двое из них уже вовсе застыли, белые и хрупкие, как ледяные статуи… Третий пока дергается, бьется в трескучем льду, рыча, обламывая стеклянные иглы-наросты с локтей… Медленная смерть.

М-да. Слишком быстро побеждает Куруяд. Практически без потерь… Я задумался: надо бы пособить Катоме — просто для того, чтобы несколько сократилось число дивов. Иначе моим оперантам нелегко придется, когда наступит их черед охотиться на охотников.

— Нянька кличет акустика, — быстро молвил я, чувствуя как в мозгу уже вызревает, как сладкое предвкушение победы, хлесткая смелая мысль. — Акустик отвечайте, что слышите с запада? Как там ладья Погорельца? Может быть, еще не затонула?

— «Слухач отвечает няньке слышу гул воды крики славян ладья еще держится».

— Отлично, — тихо улыбнулся я. Круто обернулся к Феклуше:

— Сколько у нас студенца? Быстро соображайте, быстро!

— О нежно любимый коррехи…

— Отвечайте, я сказал!!!

— У меня три щепоти, — испуганно заморгала Феклуша. — У господина Язвеня, насколько мне известно, еще полторы щепоти… У камарадо Зверки…

— Проклятие, — оскалился я. — Я спрашиваю, сколько студенца нам прислал Стенька?! Ну!

— В контейнере с Малым Полевым Сбором есть сто унций, коррехидор! — быстро ответила вила, колко блеснув черными глазами. — Это неприкосновенный запас! Если вдруг понадобится для срочной помощи нашим оперантам…

— Закройте рот, — сухо предложил я. — Забудьте про неприкосновенность. Немедленно возьмите весь запас…

— Но коррехидор…

— Тихо. Если применить его на Вручем ручье, каков будет результат?

— Льдина диаметром двадцать метров, — сухо ответила девушка. — Точнее… около пятнадцати. Вода в ручье теплее, чем в обычных реках, коррехидор.

— Берите зелье, — кивнул я. — Мчитесь стрелой к тому месту, где тонут погорельцы. Вы сможете добросить мешок до середины реки?

Феклуша обиженно усмехнулась: да хоть на противоположный берег!

— Разрешите идти, коррехидор?

Что? Она еще здесь? (Я уже успел обернуться обратно к экранам.) Бросил через плечо:

— Да. И возвращайтесь немедля.

Хлопнула дверь… Я задумался: лично мне хватило бы пяти минут добежать до нужного места на берегу. Феклуше достаточно двух с половиной. Скорость течения — не менее трех километров в час. Значит, еще за три минуты льдина с вмороженной ладьей сплавится до того места, где дивы доедают собачатину. У бронированных псов есть пять с половиной минут до прихода подкрепления… Если, конечно, хватит студенца и льдина окажется достаточно большой, чтобы выдержать легкое судно…

Я вздрогнул — снаружи в землянку донеслись странные диковатые звуки неведомой песни на чуждом языке… Песню орали низким бархатистым икающим басом:

Доримедонт Неро вскочил с лавки, тревожно покосился на входную дверь. Что если… Куруядовы дивы приближаются, выкрикивая слова воинственного гимна! Неужели Куруяд обнаружил мой командный пункт? И послал своих громил?

Чудовищный рычащий голос приближается, с волнением осознал я. Краем глаза поймал неуловимое, неторопливое движение руки Усмеха — хладнокровный ярыга положил ладонь на рукоять топора, зажатого меж колен. Неро выразительно глянул на меня — что это? Атака чудовищ? Будем биться, высокий князь?

Да уж… на эльфийский язык ничуть не похоже, подумал я, ощущая неприятный холодок за воротом кожаного доспеха.

При всей необычности песня вдруг показалась удивительно знакомой…

Небывалая, чудовищная картина медленно вставала пред мысленным взором: одна за другой из-за острова на стрежень наплывали прекрасные персиянки, причем княжны. И на каждой, практически на каждой трудился неутомимый волжский разбойник… Пьяный голос Бисера (ну кого же еще?) захлебывался и почти рыдал, упиваясь грандиозной эпической картиной:

Песня оборвалась, и послышались сдавленные хлюпанья пополам с радостным бормотанием. Видимо, Бисер поравнялся с переволновавшимся дядюшкой Гаем, минуту назад выскочившим из землянки.

— Не пылачь, Тыравень!

— Как можно, патрон… Я не Травень. Я — Гай… Неужто не признали?

— Нич-чего страшного, милый Тыравень! Я ссзз… Я сделаю тебя амператором города-героя Неаполя! — проревел снаружи Славкин голос, и тяжкие неритмичные шаги возобновились.

С волнением я покосился на волшебные блюдца: а там, на берегу ручья, по прежнему кошмар… Вот, снова кровь… Дивы успели сожрать еще одну боевую собаку. Бедная Метанка, кажется, и вовсе лежит без сознания… Положение критическое, а Куруяд медлит. Не хочет перелетать к колечку-«яблочку» до тех пор, пока не будет полностью уничтожена охрана посадниковой дочки… Девица без чувств, дивы атакуют лениво, торопиться им некуда, победа уже трепещет в медленно сжимаемом кулаке…

Сейчас Бисер займет и увидит.

Он протрезвеет мигом.

Он начнет орать! Закричит, что девчонке угрожает смертельная опасность. Что она сойдет с ума. Что он сам сойдет с ума. Бисер потребует пустить в ход наших оперантов! Но — еще рано! Главный вражеский чародей еще не появился на берегу, еще не приклеился к Метанке…

— Усмех! Следить за блюдцами. Если появится Куруяд — немедленно доложить, — негромко скомандовал я, спрыгивая с трехногого капитанского стульчика. И — бросился к входной двери…

Как раз успел! Грудью встретил пьяного Мстиславушку на пороге. Кожаным жестким ледянским доспехом с размаху толкнулся об мягкий живот в расписной рубахе:

— Мстислав! Я как раз тебя искал…

— Уй! Хтойта? О… Ле-е-еха! — Бисер расплылся в слюнявой улыбке; полез целоваться. — Вот ты где спырятлся!

— Пойдем скорее! — быстро пробормотал я, приобнимая Бисера левой рукой и с трудом оттесняя его с порога — прочь, подальше от входа в землянку. — Есть дело. Очень важное. Нужна твоя помощь.

— Леха, др… друг! Я пыришел… узнать, как же там моя девочка. Моя Мы-ик! Ой, пардон-с. Моя Мы-та-ноч-ка. Как она там на пыразднике. Гы… у тебя такие уши, дай дерну! Не, ну дай, а?

— Не надо дергать, Слава! — негромко говорил я, разворачивая тяжелое тело Бисера на сто восемьдесят градусов. — Надо спешить. Ты должен срочно… отправляться в путь. Это важно, Слава.

— Ой, ну ведь я не могу, Лех! — Бисер вдруг уперся как вкопанный, грустно развел руками. — Мне так грустно, ты не пыредставля… Ведь я выпил высю будылку Бер-бен-ди-кулярчика. Жах — и полный аут. Скажи, ведь я тырезв?!

— Абсолютно трезв, Слава, — улыбнулся я. Покосился через плечо на дверь землянки; потом на опечаленного Гая, медленно бредущего прочь среди сосен. — Дружинник! Ко мне, быстро!

Гай вздрогнул, обернул красное лицо. Собрал бороду в кулак, вытер глаза. Тяжко подбежал.

— Слушайте приказ, дружинник. Мстиславу Лыковичу угрожает опасность Немедленно доставьте его в безопасное место. Вы поняли меня? Найдите неподалеку хорошее укрытие и оставайтесь там до рассвета. Не спускайте глаз с Мстислава Лыковича, охраняйте его!

— О! Тыравень к нам пришел. Травень! Ты съел всю закуску! — Бисер строго воззрился на подчиненного, безуспешно пытаясь нахмуриться — А ну… пыйдем. Щас разберемся!

— Да не Травень я! Сызмальства Гаем прозвали!

— Ступайте, ступайте. — Я похлопал Славика по плечу.

— Ах ты не Тыравень?! Мы р-р-разберемся! — бушевал Бисер. — Верни закусь, я все прощу.

Дружинник подхватил нетрезвого босса под мышку и нежно поволок к ближайшему кустарнику. Бисер послушно поплелся, мотая головой и бормоча невнятное. Изредка он наставительно грозил Гаю пальцем.

Я поспешно вернулся в землянку.

— Куруяд не появлялся, — лениво доложил Усмех. — Зато появилось кое-что другое.

Мой взгляд заметался по мониторам — ага! Наткнулся на крупную тень, медленно плывущую по реке — внизу белое, вверху темно-серое… какие-то пятнышки бегают. Да! Это ладья погорельцев! Феклуша успешно застудила воду вокруг корабля, и теперь толстая льдина сплавляется по течению вместе с вмороженным в нее судном. Насколько я могу видеть, дружинники бегают по льду, размахивают мечами… Шесть, семь…

— Девять, — доложил Усмех, освобождая место перед экранами — Десятый был уже в воде. Замерз.

Так, превосходно. Льдина выплывает из-за поворота… и погорельцы сразу начинают шуметь! Заметили дивов. Вот молодцы: додумались растянуть парус — так, чтобы льдину прибило к берегу в нужном месте… Еще немного… Нет, сносит! Неужели пронесет мимо?

Дивы забеспокоились — двое-трое развернулись харями к воде… Ну все, началось. Один за другим бородачи спрыгивают со льда в воду. Тут уж неглубоко. Размахивая клинками, выскакивают на берег — мокрые, злые… Заплясали клинки, вот уже рыкнул ближайший див — ура, первое ранение!

Так-то лучше. А то уже больно красиво выигрывал господин Куруяд. Надеюсь, погорельцы унесут с собой в могилу хотя бы четверых чудовищ…

— «Стерх наезднику у меня гости. Стерх наезднику у меня гости. Ранняя весна! Как поняли меня ранняя весна!»

— «Наездник не понял тебя стерх говори глаже».

— «Восемь сиволапых приплыли собирать шишки. Нужна помощь».

Ага, заволновались! Я не удержался и потер ладони. Через миг Мяу озвучил ответ наездника:

— «Бейтесь сами».

Ха-ха. Очевидно, у господина наездника не осталось резервов! А наши как раз повалили первого дива! Рухнул, как персидский слон под копьями эллинов… Правда, через секунду — первая жертва у погорельцев: удар боевого молота — и неудачливый воин откатился к воде, замер лицом вниз. Ничего-ничего. Мы ломим, рвутся шкуры! — поганые обезьяны теперь зажаты с двух сторон: между только что прибывшими бородачами и двумя псами-латниками, которые по-прежнему охраняют Метанку…

— «Ранняя весна. У нас ранняя весна. Сиволапые наседают. Зову помощь».

— «Замолчи, глупый стерх. Умучал ты меня».

— «Стерх наезднику. Зову помощь. Весна в разгаре».

— «Так и быть. Встречайте синичек».

Я не поверил своим ушам. Что это значит?

Через десять секунд убийственное донесение нашего слепого акустика расставило горячие точки над «i»:

— «Слухач кличет няньку чую рев железных крыл! Чую гвоздевранов великую тучу, не малей дюжины!»

Нет, беззвучно и нервно рассмеялся я. Не может быть. Наваждение, акустик ошибся! Откуда столько железных убийц?! Да здесь… и одного гвоздеврана довольно, чтобы одержать верх в битве… Зачем сразу двенадцать? Перестраховка?!

— Сейчас сойду с ума, — глуховато прозвучал за спиною растерянный женский голос. Феклуша вернулась с боевого задания и теперь в ужасе замерла на пороге. — Невероятно… У Сварога всего-то тринадцать рудных вранов в услужении…

— Неужели… он послал сюда всех?!

— Почему Плескун не сказал… не предупредил нас?!

— Ловушка?! Плескун сокрыл это… Мы не знали про дюжину воронов! — Подчиненные зашумели, в ужасе указывая друг другу на темный, мягко мерцающий экран птицебоя: там, на фоне ночного неба у самого горизонта уже мерзко, угрожающе замерцала летучая россыпь тусклых серебристых блесток — мелких, пока далеких…

А я смотрел на соседнее блюдечко. Смотрел уже несколько мгновений, не отрываясь. Чувствуя, как торжествующе забилось сердце: да, я первый заметил важное изменение в раскладе сил. Вот он, непобедимый славянский воитель! Великого ратника не остановила гнусная магия Куруядовых прихвостней. Он выжил, он выдержал — он вышел на берег с огромной секирой в руках, как оживший динозавр из ледяной глыбы…

— Посмотрите! — вдруг завизжала быстроглазая Феклуша; тоже заметила. — Кречет! Кречет вступает в бой!

Ближайший див среагировал слишком поздно. Он успел только вобрать огромную голову в плечи, дико вздыбить шерсть на затылке и кратко, пронзительно визгнуть — неожиданно высоко, как испуганная обезьянка. Широкое лезвие тяжкой секиры вошло в ржаво-серую тушу мягко и радостно, как в слиток топленого масла. Брызнула черная каша внутренностей; омерзительно треща и медленно распадаясь надвое, чудовище задергалось в высокой траве. Кречет с усилием вытянул лезвие из вонючего трупа, спокойно, размеренно обернулся к следующему. Всего три шага — и можно заносить оружие для нового удара…

Не успел. Внезапно и густо — будто разом ударили жестяные барабаны — с неба посыпались вороненые злобные гады, пучки острейших лезвий! Черные синички долетели, осознал я, наблюдая, как ввысь, в стороны разлетаются алые осколки славянских щитов, отрубленные конечности дружинников Погорельца. Точно черный занозистый ливень обрушился в траву, вмиг делая красным пологий берег, заливая вишневой мутью мелководье. Визжат стальные крылья и серебристым серпантином завиваются дымные трассы в ночном воздухе, искры бьют из-под когтей… Всего несколько мгновений — и восемь дружинников Погорельца перестали существовать. Отработав атаку без единой потери, адские птицы ушли на разворот для новой атаки.

Впрочем… нет, не без потерь! Их только одиннадцать! А двенадцатый… где двенадцатый?! — взгляд скользнул по батарее экранов на стене… Ах вот он. Вижу. Черный и блестящий, игольчатый, как огромный океанский еж, скрежещет, трещит крыльями, агонизирует на лезвии жуткой двуручной секиры. Напоролся, летучий дружок… Как мяч на бейсбольную биту. Покачиваются заиндевелые усики, мигают желтые отсветы под шлемом холоднокровного кречета — витязь протягивает бронированную длань и, осторожно ухватив скрипящий веер черного крыла, стягивает летучую машинку с широчайшего лезвия. Одним меньше.

На несколько частей разваливается бочка, иссеченная ударами железных крыл, и теперь внутри хорошо видно притаившегося литвина (последнего из двух): лоб залит кровью, какие-то проблемы со скальпом. Ничего страшного — нервно улыбается, моргает вытаращенными глазами, пересчитывая оставшиеся метательные ножи. Еще какое-то движение среди бородатых трупов… Ах, это раненый красно-белый пес в золотых доспехах, густо иссеченных продольными блестками искрящихся ссадин, ухватив за блестящий подол, тащит бесчувственное девичье тело к воде. Еще один пес из последних сил помогает: уперся дрожащими лапами и подталкивает Метанку под зад — окровавленной головой в изжеванном шлеме.

Пятеро дивов-воителей довольно ржут, скаля клыки и протягивая толстые пальцы. Потряхиваются жирные животы, стекает кровь по мохнатым бедрам. Позади обезьян неторопливо собираются, осторожно подступают какие-то худые тени в изорванных женских платьях, потемневших от грязи: пять или шесть уцелевших «комсомольцев» Гугнея подступают, улыбаясь и ловко перебрасывая в руках отравленные кинжалы. Медленно, верно сжимается вражье полукольцо вокруг Метанки и последних ее телохранителей — обмороженного Кречета да пары четверолапых слуг…

Кречет стоит себе тихо, поджидая второго налета гвоздевранов. А псы выбиваются из сил, хрипят и кашляют, пытаясь подтащить девицу к воде. Эй, собачки, мы так не договаривались! Рано эвакуировать Метанку — Куруяд еще не появился…

Впрочем… ВОТ ОН!

Видите? Кусочек тьмы сдвинулся в сторону, как плоская дверца подпольного лаза, удобная и хорошо смазанная — без скрипа, без шума, без шороха из пустоты, из ночи, из магии вышагнул старший Чурилин жрец, лунный визирь Муса Кесенджия, в Ледянии известный более как гроссмейстер Рауф Гафо-Гассенди, а у диких славян Залесья получивший весьма неблагозвучное и откровенно неприличное прозвище Куруяд.

Видимо, он решил, что внезапная весна закончилась и Деду Морозу пора прибирать к рукам свою Снегурочку. Возможно, Муса Кесенджия подождал бы еще несколько минут — пока вернутся гвоздевраны и уничтожат последних телохранителей боярышни. Да, пожалуй, он предпочел бы перестраховаться. Но неуместная инициатива ратных псов заставила появиться чуть раньше. Нужно хватать Метанку, пока кабыздохи не оттащили ОБЪЕКТ слишком далеко от перстня лежащего в траве…

Куруяд вышагнул из темноты уверенно и спокойно. Он понимал, что ситуация полностью под контролем. Отмороженный кречет стоит далеко, шагах в тридцати. Боевая собачка изранена и погибнет от одного-единственного заклинания. И тогда Куруяду останется только нагнуться и поднять с земли юное сокровище… Обнять гибкий стан руками… Прошептать заклинание и телепортироваться вместе с Метанкой прочь — на секретную базу чурилистов во Властове.

Куруяду нужно было проделать четыре шага, чтобы нагнать псов, медленно волокущих тело девушки. Куруяд шагал неторопливо, будто под ногами у него была не скользкая окровавленная трава, а малахитовый, натертый благовонными мастиками пол в его собственном кабинете. Куруяд сдержанно улыбался глазами и высоко держал голову — он знал, что черные кудри его, тронутые благородной сединой, красиво развеваются при ходьбе…

Когда Муса Кесенджия занес ногу для четвертого шага, моя рука, заблаговременно начавшая свое движение к большому сияющему блюду из желтого металла, висевшему отдельно от прочих волшебных тарелочек на земляной стене командного пункта, коснулась его мутной золоченой поверхности. Пальцы мои разжались и считывающее устройство прямой кодированной стереосвязи бело-розовым, наливным сгустком сверхъестественной энергии выскользнуло из ладони на вмиг просиявшее донце.

— Нянька кличет Траяна, — прошептал я.

И когда на дне блюда высветилось бледное, взволнованное лицо Стеньки Тешилова с горящими глазами и нервически закушенной губой, я произнес:

— Кидайте свой колун, Держатель.

Совсем недалеко от меня гроссмейстер Куруяд уже загонял в несчастную визжащую боевую собаку ударную дозу тлетворного волшебства. Еще через две секунды пес разжал пасть, выпуская из челюстей Метанкину одежду… Ну вот, спокойно подумал я. Сейчас Куруяд обнимет ее.

Я не волновался, потому что знал, что крылатая ракета Траяна Держателя уже добрые две секунды несется к избранной цели. Уже подлетает к Властову. Ко двору сумасшедшего боярина по прозвищу Лубяная Сабля.

Муса Кесенджия не стал утруждать себя неуместными объятиями. Не поднимая тело девушки из травы, он грациозно прогнулся в черной талии, вытянул длинные худые руки и брезгливо приложил обе ладони к Метанкиному платью — чуть ниже ребер, с обеих сторон.

— Сейчас исчезнет! — выдохнула Феклуша, и на долю секунды мне показалось, что они оба — волшебник и девушка — растворились в черных завертях пустоты.

Нет. Не вышло. Так и замер изящный волшебник с Кохан-ключиком, прилипшим к руке. Даже разогнуться не в силах.

Значит, Стенькина ракета успела вовремя. Телепортационный центр противника уничтожен. Летающий колун срубил Куруядову «Яблоньку» под корень.

— «Лотос, лотос, это наездник! Лотос, повелитель! Они срубили яблоню!»

— «Стерх зовет наездника! Что случилось?!»

— «Наездник, это щука».

Бедный Мяу! На лбу мальчика выступили капли липкого пота, он бормотал без умолку: в волшебном эфире поднялась страшная чехарда… Куруяд — то бишь «Лотос» (надо было ухитриться изобрести такой псевдоним) — с позеленевшим лицом суетился в траве, пытаясь оторвать руки от Метанки. Девушка, к счастью для нее, еще не пришла в сознание; черный колдун тряс ее, как соломенную куклу, самоцветный венчик свалился с белокурой головки, брызги жемчуга во всю сторону… Пожалуй, взбешенный Муса Кесенджия готов был кинжалом отсечь свои ладони от девичьего тела, если б только мог зубами дотянуться до золоченой рукояти! Я смотрел на этот танец отчаяния с нескрываемым удовольствием.

— Ну вот, господа, — улыбнулся я. — Пришло время и нам позабавиться. Начнем-с!

Белая пешка бьет Е2-Е8, бьет, как скользящий по шахматным клеткам утюг, сметая все на пути своем, насмерть. Жанфудр, мосье Кесенджия, жанфудр. Поэзия атаки! Я знал, что добрую долгожданную атаку можно прописать по стихам, как гремучий сонет:

— «Нянька кличет птицебоя. Пускайте журавлей».

— «Понял тебя, нянька. Журавлики пошли».

Дружные дюжины змеев воздушных, шипя, поднимаются в небо ночное. Из-под земли, из укромных закладок, из дупел и кочек выстреливают, раскрываются в полете, как китайские зонтики, шелестя лентами, взмывают… Вы хотели удивить нас фейерверками, гроссмейстер Муса? Что ж вы притихли? Взгляните теперь и на наши шутихи! Это совсем нестрашное шоу… Пока.

— «Нянька кличет водяных. Действовать разрешаю».

— «Понял хорошо, нянька. Действуем».

Две ловкие незримые тени неслышно встают из черной воды, мокрые, тихие, злые. Поднимают бесшумные жала отравленных длинных гарпунов. Щелк, щелк — с жирным звуком легко пробивается потная туша… Зачем так визжать, обрыдлая подлая тварь?! Ноги немеют, в глазах черно? Не все диву ломать девок-купальщиц — приходит пора самому визжать от ужаса!

— «Нянька кличет горынычей. В бой, господа».

— «Слава наследнику Зверке! Слава князю Лисею! Зададим этим выродкам жару!»

Ух, заревело за лесом! Тяжкие, с грохотом, с кровью и копотью — две грузные туши взмывают к вершинам дерев: сине-алым жутким жаром гудят черные сопла! Ракетные ранцы срывают, кидают обоих горынычей к небу. Черное небо рассекают, распахивают оранжевые протуберанцы — огненнохвостые вторженцы в жаростойких скафандрах от Дойчина Болена с ревом обрушиваются на вражьи головы! И сразу, еще в полете, чихают огнем огнеметы. Желтые брызги, кипучая пыль; как черная копна, вспыхивает мохнатая груда мышц, еще живая, но уже солнечно-плазменная — вся, от когтей до клыков!

Щелк, щелк — я сбрасываю два черных камушка со счетов. Два дива ревут и пылают; горынычи проделали славную брешь в кольце чудовищ… В этот прорыв можно пускать берсерков! Одну минуту, господин Куруяд, мой дерзкий сонет еще не окончен… Еще одна красивая, кроваво-красная строка:

— «Нянька кличет рубцов. Ваше время, ребята. Порвите их в клочья!»

Безумные, голые, дрожащие от злобы, кровожадные боевики срываются с цепей! В бой, наконец-то! Напролом, через лес, только тяжкий меч в руках да привкус сладкого мухоморного меда на языке — сосны гудят мимо, и дикая, небывалая прыгучесть в ногах! Крови хотят, крови! Они добегут минуты через три-четыре…

— «Наездник зовет лотоса! Повелитель, нас атакуют!»

— «Замолчи, глупец! Прикрой меня вранами, живо!»

Осталось три дива да шесть «комсомольцев». Да дюжина вранов стальных… Птички пока далеко — горынычи мои успевают развернуть стволы огнеметов, сделать несколько тяжких шажищ сапожищами на толстой чугунной подошве (у Стенькиных огнеметов огромная отдача, к тому же при каждом выстреле самого горыныча заливает отлетевшими искрами горючей смеси — вот зачем такие неловкие, уродливые глиняно-жестяные доспехи; их хватает минут на десять, а потом прогорают)… Горынычи смешные: в первом скафандре рыжий Мстиславкин дружок (не помню имени), а во втором — зомбированный раб наследника Зверки, бывший волшебник Плескун… Один из самых бесстрашных боевиков в нашей команде.

«Комсомольцы» в ужасе разбегаются — прочь от нового залпа плазмы! Кто-то падает, иные пытаются бросить кинжалы — я улыбаюсь. Какое яркое, желтое пламя с ревом вырывается из кашляющих стволов… Ах, обидно: оба горыныча выбрали в качестве цели одного и того же дива — ближайшего… Оранжево-алые струи бьют накрест, разом одевая шерстяного монстра веселым треском, тысячей искр: через секунду это уже огромный костер, и столб вонючего дыма восстает в холодное летнее небо, к звездам. Щелк, черный камушек.

— «Щука зовет наездника… Не смею предположить, но это… это похоже на смоляную дуру!»

— «Это Лыкович, я знаю, это подлец Лыкович!»

— «Всем, всем, всем! Это наездник. Приказываю прикрывать лотоса».

— «Щука, откуда шутихи в небе?!»

— «…Повторяю: лотос отходит пешком. Повторяю, лотос отходит пешком. Всем прикрывать отход лотоса…»

Я не слушал уже этот панический бред на вражеских частотах — я любовался работой моих оперантов. Вот Стыря и Шнапс, полуголые блестящие водяные, как морские призраки, как лунные эльфы, движутся от воды на берег: седой и старый див, пронзенный двумя гарпунами, с ревом ползет в кусты, оставляя по берегу черную дымящуюся дорожку. Древка вонзенных гарпунов забавно раскачиваются. Стыря и Шнапс похожи на инопланетян высшей космической расы — тонкие, широкоплечие, изящные и грозные одновременно, вон как вспыхивает в свете луны широкое лезвие морского меча… Стыря слегка изгибается, чуть приседает… замахивается сильной рукой и здорово, далеко забрасывает волшебную гранату — мешочек с пылью сон-травы. Темный кисет падает неподалеку от Куруяда, который по-прежнему силится оторвать ладони от Метанкиного тела, — пуффф!! Маленькое вонючее облачко расползается над смятой травой… Невелика надежда, что великого гроссмейстера свалит замертво, но лишняя помеха ему, негодяю! Не помешает.

Куруяд визжит, ругается на нерасторопных холопов; один из «комсомольцев» зажимает нос рукавом, подскакивает и ударом ноги отшвыривает гранату в сторону, в кусты. Еще двое молодых магов оборачиваются к реке — заметили моих водяных, побежали навстречу Стыря и Шнапс переглядываются, срываются с места и красиво бегут, по колено в воде, как влюбленные по берегу спящей лагуны — бегут к старой раздвоенной иве. Там оборудована закладка с доспехами, надо успеть, а иначе никакого ближнего боя!

Впрочем, не совсем так. Отважный Стыря, прикрывая напарницу, выпрыгивает на берег — голый, злой, проворный! Первый «комсомолец» налетает, выбрасывая вперед руку с кинжалом — Стыря мягко приседает, подставляя скользкое бедро, и глупый куруядовец летит кувырком, головой в траву! Жестокий Стыря подскакивает мягко, почти ласково, будто к упавшему приятелю-собутыльнику… Как-то нежно взмахивает рукой. Бестера остра как бритва…

Щелк. К трем большим камушкам, уже сброшенным со счетов на земляной пол командного пункта, кидаю еще один — тоже черный, но маленький.

— «Наездник, вижу двоих у воды!»

— «Опасность сзади, греческий огонь!»

— «Двое у воды!»

— «Стерх, я щука, на помощь!»

— «Бери огнедышащих, живо!»

— «Молчи, лучше следи за кречетом!»

Неплохое начало. Противник растерян и суетится, это превосходно. Однако впереди — первое серьезное испытание. Вот оно, грядет как гром, и гудит на лету, и скрежещет, ведь это…

Возвращаются гвоздевраны!

Плескун, меньшой горыныч в горбатом скафандре, задирает ствол к звездам, садит огнем в небо — беднягу обдает жаром, страшной отдачей валит в траву, даже ботинки-утюги не помогают. Старший горыныч выдерживает две секунды — «А ну налетай паскудники!» — эхом отзывается Язвень — и жарит прямой наводкой в самого ближнего, черного и злого: ф-р-р-р-р!!! Огненная мельница горящих крыльев по инерции бьет рыжего в глиняный нагрудник, сбивает с ног — оба валятся в облако дыма… Взрыв! Фонтан искрящихся перьев! Начинают гореть оба оранжево-зеленым пламенем; вокруг тихо занимается трава…

В ужасе таращу глаза на пробирку рыжего горыныча. Ура! Кажется, кровь не темнеет — хотя и поднимается с донца недобрая серая муть.

А вороны налетели — режут воздух, накрыли боевых псов, горынычей и кречета черной разорванной тучей! Визг, искры! — я вижу, как кувыркается над землей убитая собака, кречетова секира холодной молнией пропахивает борозду в ужасе колких теней… Один из летучих истребителей внезапно шарахнулся вбок — пара желтых глаз, черные крылья — и ринулся на Хлестаного, замешкавшегося у воды над трупом «комсомольца»… Глупый Стыря не видит летучего киллера за спиной!

— Нянька водяному! Сзади черная птица! — опередив меня, завизжала Феклуша в самое ухо Язвеню. Тенетник выгнулся дугой, под бледно-желтыми веками забегали глазные яблоки… Успел передать! Стыря как стоял, так и рухнул навзничь — железная молния вспорола воздух в полуметре над бритым атаманским черепом. Только два карих глаза в веселом ужасе глядят из травы вслед гвоздеврану да мокрый разбойничий оселедец лихо свисает на нос. Повезло Стыре — Феклуше спасибо.

Черная стая ударила и пронеслась. Ушла над водой, медленно заворачивая вправо, медленно набирая высоту для нового захода в атаку. Хорошо, хорошо летите, сволочи… еще чуть-чуть… еще полста метров остается — и блестящая россыпь летучих теней войдет в облако забавных размалеванных воздушных змеев… Коробчатые, хвостатые, трепещущие змеи вертятся и резвятся в ночном воздухе…

Давай, давай, птицебой, взрывай! Ну почему он не взрывает? Этот Мегалос, проклятый перестраховщик… уйдут же сволочи! Все, уходят… Ах нет, есть еще пара секунд — злая стальная стая сбилась поплотнее, стремительно вползает в россыпь бело-голубых лоскутов с пестрыми лентами…

Бах! Ба-бах! Желтый маленький взрыв, за ним еще один, третий! Грохочущая чехарда в черном небе: один за другим сдетонировали все двадцать воздушных змеев, в высоте расцвел чудовищный гулкий фейерверк… И ярко-желтым светом окатило на несколько секунд весь изуродованный, окровавленный Трещатов холм: остывающие тела дружинников, черные туши приконченных дивов, а чуть дальше — широко и шумно визжащая девичья толпа, разбегающаяся в стороны…

Красиво. Один гвоздевран — в мелкие клочья; еще один — подранок, — кувыркаясь, обрушился вниз и вонзился куда-то в землю, глубоко и надолго. Все, больше не взлетит.

Минус два. Должно остаться десять, а в воздухе — сколько их улетает на разворот?

— Восемь… девять! — выкрикнул Неро.

— Где десятый?

А десятый прыгает, мерзко трепещет острыми перьями, бьется… в окровавленной, оскаленной собачей пасти. Ратный пес уже мертв, изрезан железными крыльями вранов: крупная серая голова с мутными глазами лежит отдельно, но челюсти сжаты намертво. Не помогло Куруядово заклятие: из последних сил прыгнул и взял, красиво и четко, как в щенячьем детстве ловил пущенных над травой деревянных чижиков. И напрасно ворон бьется. Ему, гаду, уже не взлететь никогда, никогда.

— «Чечевица кличет щуку». — Я услышал вдруг жаркое бормотание Мяу. — «Человек человек у них на дереве сидит вижу человека в бочке сидит в бочке сидит человек».

Я вздрогнул. Что еще за чечевица? Соглядатай Куруяда?

— «Чечевица кличет щуку стерха наездника. Пришлите синичку срезать сиволапого».

Засекли Кирюшу Мегалоса, в ужасе осознал я…

— «Понял тебя чечевица беру человечка как поняли я беру человечка на себя…»

Сразу четыре гвоздеврана отделились от стаи — резко отошли в сторону… Конец нашему птицебою…

— Мегалос! Быстро вниз! Прыгайте! — крикнул я, вмиг забывая про коды и позывные. — Они летят, Кирюша! Прыгайте на землю!

Поздно, поздно, поздно. Сразу четыре гвоздеврана против бедного птицебоя. Четыре белых столба в черном воздухе расцветают, удлиняются, алчно тянутся к бочке на дереве. Чах-ча-ча-чаххх! Прямой наводкой бьет мужественный Кирюша, вцепившись в холодные рукоятки гвоздемета… Нет! Черный вихрь накрывает его скользкой смертельной волной… Молния и грохот! Страшный удар в дерево, оно срезано сразу в нескольких местах, желтая древесная пыль, визг металла — рушатся ветки… обломки бочки, вертясь, падают вниз, к земле… Четверка убийц уходит в небо, а кровь в пробирке… нет, я не могу смотреть. Я не верю…

— «Чечевица стерху, щуке вижу еще одного! В бочке еще один, возвращайте синичек!»

— Что за чечевица такая! — кричу в бешенстве, не слыша голоса за кровавым гулом в ушах. — Откуда взялся, гнида, откуда?!

— Куруядов «комсомолец», — бормочет Феклуша. — Тайный наблюдатель.

— Найти! Найти чечевицу…

Но несчастного Берладку уже Не успеем спасти. Те же четыре гада разворачиваются и с визгом начинают новый заход… Ча-ча-чах, как-то тихо и медленно работает гвоздемет бедного Берладки. Молния, удар, кошмарное дежа вю — снова рушится убитое дерево, и снова не выжить моему птицебою… Черным-черно в пробирке. Но только три ворона уходят прочь, только три! Четвертый бьется в траве, силясь взлететь — весь истыкан гвоздями, клинцами зубастыми, посеребренными… Все-таки успел его задеть бедный покойный Берладка, успел!

Остается восемь. Много. Кошмарно много!

— Усмех! — глотая гадкую горечь в горле, оборачиваюсь с перекошенным лицом. — Бегите туда, где сидели птицебои! Взять этого Чечевицу, придавить гада! Иначе он и слухача нашего обнаружит…

Усмех выбегает; снова взгляд на блюдца. Старший горыныч, рыжий удалец в пылающих доспехах, весь объятый пламенем, рвущимся из протекающих баллонов, весело жарит «комсомольцев», поливает пламенем суетливых бородатых девок с кинжалами… Младший горыныч — Плескун — едва успел выбраться из травы, нацеливает огнемет на ближайшего противника. Опасно! Приземистый сутулый див — один из двух оставшихся — заходит сбоку! Уже заносит черный молот!

— Нянька младшему горынычу! Берегись, сзади обезьяна! — кричу Язвеню, но Феклуша грустно возражает:

— Бесполезно, коррехидор. Плескун слушает только своего хозяина — Зверку. Зверка велел ему ждать приказа в кустах, а после приказа — жечь врага. Все, горбун теперь неуправляем…

Фыркая и плюясь, расцветает оранжево-черный фонтан пламени — и за несколько секунд Плескун превращает молодого «комсомольца» в кучу горелых дымящихся костей. Неплохо, но это, боюсь, последний выстрел горбуна… С истошным кратким ревом подкравшийся див обрушивает свой черный молот на жестяной шлем младшего горыныча…

— Конец Плескуну, — вздыхает Неро, и в голосе его не слишком много горечи.

Глухой взрыв! Горбатый скафандр будто взрывается изнутри, шлем отлетает ввысь, жгучие искры воспламеняют гремучую смесь в баллонах, и — див-убийца начинает визжать и тяжко трястись, как пламенеющая рождественская елка! С грохотом валится в траву и начинает грузно переваливаться в попытках сбить веселое липкое пламя…

— «Чечевица стерху вижу человека», — упорно бормочет Мяу. — «Как поняли вижу третьего человека в большом гнезде срочно вызываю пташек».

Все, обнаружил гад — сердце мое подпрыгнуло и сжалось холодным комком. Конец слепому акустику Лито. Я уже вижу, как пара гвоздевранов отделяется от стаи… Разворачивается к северу… Именно туда, где сидит наш слухач!

Где же Усмех? Смотрю на блюдца — бесполезно: Усмех в обычном доспехе, у него нет камеры… Экран абсолютно темный. Хорошо, что хоть кровь в пробирке ярко-красная: стало быть, пока жив…

— «Стерх чечевице наведи синичек точнее. Гнезда пока не вижу».

Все, уже просят наводку на цель… Не успел ленивый Усмех!

— «Стерх чечевице. Почему замолчал?»

Четыре секунды тишины. И вот:

— «Наездник требует чечевицу. Немедля отвечай, быстрее!»

Тишина.

— «Чечевица! Кунайкан, отвечай!»

Не отвечает Чечевица. Никак кровью захлебнулся?

— «Кунайкан, что с тобой?!»

Хоть и ленив бородатый Усмех, а доспел вовремя. Значит, тебя звали Кунайканом… Угу. Еще один маленький камешек падает на пол. С наслаждением придавливаю подошвой.

— «Горыныч кличет няньку! Доспех прогорает!» — почти кричит Язвень, загребает во сне ногами по полу. — «Дозволь убегать, нянечка!»

— Нянька горынычу! Срочно отступайте на север, к вершине холма! Берегитесь гвоздевранов!

Кричу, а сам гляжу на крайний экран: как там синички? Пара стальных птиц, вхолостую повиляв над лесом, разворачивается и, прибавив скорости, догоняет стаю. Восемь летающих киллеров снова растягивают строй, снижаются, выпускают когти… Опять атака!

С ревом проносятся над головой беснующегося Куруяда, прыгающего с безвольным Метанкиным телом; и первым на пути у стаи — кречет. Витязь стоит неподвижно, в полоборота, и медленно заносит огромную секиру…

Черно-красный дождь. На мгновение фигура кречета наполовину скрывается в адском облаке лезвий — выше пояса не видно его, только сполохи искр, где визжит по металлу металл. Все, вороны проносятся дальше, а кречет по-прежнему стоит, и на секире… снова! Снова агонизирует, трепещет глубоко насаженная железная дрянь: дрожит, сжимает-разжимает черные крылья…

Осталось семеро, успеваю подумать я, и вижу: кречет медленно оседает. Толстые ноги медленно подламываются в коленях, исцарапанный шлем запрокидывается чуть назад… с грохотом рушится на колени. Потом — на спину. Замирает недвижно, как чудовищный памятник, и только стальные рукавицы по-прежнему сжимают рукоять торчащего вверх двухметрового топора с мертвым вороном на блистающем лезвии.

— «Лотос мы срезали кречета!»

— «Ко мне глупцы скорее!»

— «Лотос не понял тебя что прикажешь?!»

— «Я остался без рук! Не могу сражаться! Браздо, Гугней, Азвяк — все ко мне!»

А черная стая несется над липкой кровавой травой — я вздрагиваю: что это движется там, меж деревьев? Это же… старший горыныч! Рыжая голова, обгорелая рубаха… Он выпрыгнул из горящего скафандра и пытается спастись…

Глядя на экран, я с внезапным спокойствием осознал: вороны настигнут рыжего секунд через пять.

— Нянька кличет рыжего! Вороны сзади, ложись!

Поздно прыгнул рыжий. Померкло волшебное блюдце старшего горыныча. Быстро, неотвратимо темнеет кровь в пробирке. Бедный Бисер… кажется, это был его излюбленный собутыльник. Боюсь, Славик мне этого не простит.

— Смотри, коррехидор! — в ужасе кричит Феклуша, визжит у самого уха! Я поворачиваюсь к зеленому монитору водяного и чувствую, как звенит в голове.

Вдоль берега, волоча красную изрезанную ногу, скачет, часто падая и снова неловко подскакивая, голый атаман Стыря. Я вижу, как из спины его, иссеченной свежими шрамами, торчат впившиеся стальные перья. Черной довольной молнией вверх и вбок уходит отработавший гвоздевран. А следом за раненым разбойником бежит, потрясая изогнутым кинжалом, тощий высокий чародей в черном плаще…

«Откуда плащ? Они в женских тряпках были», — успеваю подумать я. Мысли замирают от ужаса: наперерез Хлестаному, грузно переваливаясь, бежит страшный, черный, обгорелый див — тот самый, что недавно валялся в траве, сбивая пламя… Выжил, сволочь. И теперь заносит свой молот для нового добивающего удара…

Див настигнет Стырю даже раньше, чем «комсомолец». Ну вот, еще одна страшная смерть! Теперь своего лучшего друга теряет Каширин…

— Ромашки! — визжит Неро как сумасшедший, тычет пальцем в экран. — Десять шагов до ромашек!

Я не понимаю… Феклуша подскакивает, хватается за голову:

— Всего десять шагов! Он успеет!

Наконец настигаю скользкую мысль: укрытие! Бело-желтые цветочки в траве…

— Нянька водяному! Впереди укрытие, белоцвет!

Нет, он не успева…

Молот черной глыбой гудит, настигает — и падает Стыре на окровавленную спину. Разбойник уже в прыжке — он прогибается, взмахивает руками, голова безвольно дергается от удара… падает в траву…

— Жив! — ревет Неро, подскакивая к пробирке с бурлящим пурпуром…

— Ну, миленький… дотянись! — шепчет Усмех, замерший у порога.

Див определенно смакует свою порцию удовольствия: неторопливо подшагивает, наклоняет бычью голову, приглядывается… вот, начинает поднимать молот для дробящего удара в голову.

…Посторонний наблюдатель поразился бы: в последнюю минуту своей жизни, лежа под казнящим молотом озверевшей обезьяны, неисправимый романтик Стыря… упорно тянется дрожащей рукой к скромным ромашкам, торчащим из темной травы.

Бах! Облако дыма взрывается у самой земли: темная пыль окутывает изумленного дива по пояс. Обгорелый монстр злобно крутит головой… наугад обрушивает молот в траву! Потом снова заносит, и снова удар… Где же Стыря?! Неужели конец?..

— Успел, — стонет счастливый Неро. Пурпурная жидкость в пробирке немного темнеет… но продолжает бурлить.

Обозленная обезьяна вздымает кверху корявый чудовищный молот и ревет, задирая мокрую жаркую пасть к звездам. Не грусти, выродок. Сейчас тебе будет чем заняться. Видите суету и мелькание веток на этих экранах? Мои доморощенные берсерки уже близко!

Дикий, пьяный Жупелко, лидер Славкиных «боевых жаб», вылетел из кустов как раздолбанный страшный байкер: бритый, с улыбкой дебила на красном лице — взмах трехметрового заговоренного меча, и вздернутая кверху лапа с отвратительным хрустом отстегивается от дивьего туловища! Вместе с боевым молотом падает в траву, под ноги хрипящей твари, окаменевшей от боли и ужаса… Второй берсерк, могучий, широченный Хватушка, с кратким рычанием бьет снизу, всаживая клинок в мохнатое брюхо. Черные брызги хлещут в лица безумных рубцов — остановитесь! Довольно! Хватит рубить, вспарывать, четвертовать мертвую тушу!

Нет, их не оторвать от свежего мяса… Этим наркоманам нужно насытить кипучую жажду злобы, клокочущую в желудках! Они не видят даже, как неумолимо и правильно семерка гвоздевранов разворачивается над водой для новой атаки…

— Нянька кличет рубцов! Опасность с воздуха!

Двумя короткими ударами Жупелко отделяет огромную оскаленную голову, подбрасывает в багровой и липкой руке. Будет новый шарик для Славкиного кегельбана! Хват Плешиватый, надавливая ногой на мохнатую грудь, ворошит лезвие в бурых дрожащих кишках. Сзади подскакивает чудом выживший «комсомолец» (кажется, последний), бьет кинжалом в широчайшую мокрую спину Хватушки — опоенный воитель-рубец даже не чувствует удара… Лениво отмахивается локтем — маг-ученик, путаясь в девичьем подоле, падает в траву с разбитым лицом. Рукоять кинжала по-прежнему торчит из белой мускулистой спины, заляпанной красными пятнами.

Последний, порядком израненный див, хрипя, бежит по склону, волочит по земле длинную дубину с острым черным крюком на конце. Злоба подгоняет обезьяну, но гораздо быстрее несутся гвоздевраны — перегоняют мохнатого гиганта, рвутся вперед, навстречу зарвавшимся берсеркам…

— Нянька кличет рубцов! Сзади железные вороны! Обороняйтесь, кретины!

Как страшно свистят эти крылья! На берсерках — никакой брони, это безумие, это будет кровавый салат… Кажется, вороны и сами уверены в легкой победе — я вижу, как крайняя птица, вильнув, тяжко отваливает от стаи, принимая левее… Куда же ты, сволочь?

Ну конечно. Голая барышня в черной воде — я вижу, как она задергалась, заволновалась… Бедная Шнапс! Она не может даже взлететь — ледянское зелье продолжает действовать, у вилы полностью парализованы любые магические способности…

…Хват Плешиватый так и не успел обернуться — он с увлечением, рыча и хохоча, потрошил поверженного «комсомольца». Кажется, взмах железного крыла попросту снял его крупную голову с плеч… Жупелко успел скривиться в безумной улыбке и дернуть мечом — косвенный удар пришелся ворону в стальное брюхо: брызнуло искрами, отлетела железная лапа с заточенными когтями… Раненый гвоздевран шарахнулся вбок — резко потеряв скорость, врезался в дерево! Нет, удар не настолько силен, чтобы срезать мощный ивовый ствол — стальная птица застряла, бьется и скрипит, пытаясь высвободить увязшее крыло…

Жупелку это не спасло. Три оставшихся гвоздеврана не пощадили его — изрезанный в нескольких местах, молодой рубец повалился поверх распластанной дивьей туши. Огромный леденецкий клинок вывалился из мертвых ручищ и вонзился в землю почти на локоть. Тихо закачался, мигая бликами на гладкой перекладине…

— Шнапс! Смотрите, Шнапс! — закричала Феклуша.

Черный ворон-убийца уже спикировал к самой воде — когти едва касаются мерцающей влаги! Вода вмиг покрылась мурашками ужаса. Девушка покачнулась, неловко взмахнула ручкой… Плоское лезвие бестеры холодно полыхнуло голубизной — мимо! Она промахнулась!

Все — гвоздевран красиво распахнул стальные лезвия над белокурой девичьей головкой… Я зажмурился.

— Кончено, — прошептал Неро.

Глаза раскрылись — ничего. Только круги по воде…

— Блестящая работа, — заметила Феклуша с завистливой ноткой в голосе. — Молодец, подружка… Она перехитрила его.

И верно! Мокрая девичья головка снова вынырнула из черной глади — как ни в чем не бывало вила Шнапс легким поверхностным брассом двинулась к берегу. Спокойно и неторопливо, даже носиком по сторонам не вертит — только серебристые капельки сбегают по волосам. Словно отдыхающая барышня на сочинском пляже.

— «Водяная вызывает няньку. Какие приказания?»

— Вы в порядке? — торопливо интересуюсь, поглядывая на пробирку с ярко-алой кровью Псанечки-Шнапс.

— «Немножко испугалась. Какие приказания?»

— Нянька отвечает водяной: в драку не вступать. Держаться в стороне.

— Я все видела. Ворон был уверен, что срежет ее. Не рассчитал инерцию… — улыбнулась Феклуша. — Крыло вошло в воду. Короткое замыкание, как говорит мой великий каудильо Траян Держатель.

Минус один, радостно вздохнул я. Остаются четыре гвоздеврана и последний, недобитый пока див. Ах, если бы не вороны! Проклятый Лотос мог быть у меня в руках уже сейчас… Откуда взялись эти гвоздевраны, не учтенные в планах покойного Плескуна? Поистине страшное оружие Сварога: мы несем чудовищные потери… Оба горыныча мертвы, рубцы иссечены в крошево… умирающий Стыря прячется в тайнике… Какое счастье, что хоть Стенькину любимую вилу удалось сохранить в целости!

Ну ничего, господа негодяи. Пришло время для последнего сюрприза от бородатой няньки-Лисея. Для вас, уроды:

— Нянька кличет полозов. Утро, пора вставать.

— «Поняли тебя хорошо, нянька. Вылезаем!» — сообщил Язвень через пару секунд. И вдруг… странно улыбнувшись, наморщил лоб… Немного побледнел, и добавил:

— «Ах вот здесь кто шкодит, ну сейчас я вам устрою».

— Что? Что ты сказал?! — изумился я.

Молчит Язвень! Не надо меня пугать… Почему ты молчишь? Зато тощий Мяу, бредящий бок о бок со старшим коллегой, вдруг взорвался целым потоком поспешных фраз, горячих и угрожающих:

— «Лотос я Браздогон тревога здесь чужие волхвы!»

— «Глупец замолчи спеши ко мне на помощь!»

— «Лотос, это важно я чую вражеского волхва!»

— Только не это… — пробормотала Феклуша. — Нашу волну засекли!

— Наездник, это ты? — быстро спросил я, склоняясь над спящим Язвенем.

— «Это я проклятые твари прощайтесь со своим волхвом».

— Будите его! — завизжала Феклуша, подскакивая к связисту. — Скорее! Сейчас мозги закипят!

Я схватил Язвеня за плечи, начал трясти; девушка успела несколько раз ударить ладошкой по бледным щекам Язвеня… И вдруг… наш тенетник изогнулся дугой, с неожиданной силой рванулся, перекатываясь по земляному полу:

— Разбудите! Разбудите меня! — страшно крикнул он. — Разбу… а-а! А-а!

Феклуша отпрянула, зажимая нос рукавом. Язвень распахнул незрячие глаза, хватая воздух ртом, как рыба, заживо брошенная в кипяток…

— Усмех, быстрее… Калинового сока ему! — забормотал я, отступая на шаг… На мгновение показалось, что волосы Язвеня дымятся! Неровная бледность желтыми пятнами легла на лицо тенетника. Я посмотрел на пробирку: кровь стала белой, как скисшее молоко.

— Выжгли нашего тенетника, негодяи! — Феклуша скрипнула зубами. — Ударили сурой по его ментальной волне. Парень спекся, лекарства уже ни к чему.

Ну вот, мы остались без связи. Я тряхнул головой, молча поднялся с табурета:

— Значит, так, господа. Слушайте мой приказ. Надевайте доспех на чистые рубахи. Берите лучшее оружие. Командный пункт закрывается, здесь больше нечего делать.

Помолчав, я добавил фразу, которую когда-то услышал от царя Леванида:

— Пришло время собственноручно поработать клинками.

В сутолочной полутьме бежим вдоль берега ручья — с трудом уворачиваюсь от светлых мятущихся пятен, перепуганные девки визжат, слепо сталкиваются друг с другом, пытаются взобраться на деревья. Кто-то без чувств валяется в траве, есть раненые — стонут и бормочут невнятное, про каких-то подземных медведей… Толпа отхлынула от вершины, и здесь — настоящая давка. «По воде! Бежим по воде!» — кричит Феклуша и устремляется вперед, взбивая сапожками серебристое мелководье. Скорее, скорее! Из-за поворота уже виден холм и дымчато-желтые пятна горящей травы…

Я мгновенно узнаю местность — до этого видел только на экранах. Странные зеленые искры трещат… какие-то тени… Что это? Ага, понял: молочно-белое пятно в траве, а рядом, вплотную прикипев, копошится аспидно-черная тень: это Куруяд с Метанкой! Какой-то рев из горящего кустарника — там, наверное, див! Вижу, вижу нашего полоза! Крепко стоит, набычившись — отмахивается огромной когтистой лапой от кого-то невидимого, наседающего из темноты… Снова краткие зеленые молнии, потрескивая, вылетают из черной пустоты — бьют куда-то вдоль воды! Шнапс! Там бултыхается Шнапс! Кто-то пытается зацепить нашу вилу! В желто-зеленых трепещущих отсветах видно, как бурлит вода — молния бьет волну в том месте, где секунду назад виднелась женская головка! Вода закипает, подпрыгивает ошпаренная рыбка, Шнапс выныривает тремя метрами ниже по течению — опять ускользнула, повезло!

Мы уже близко: метров сто остается, не больше. Теперь я понимаю, что молнии летят не из пустоты — просто колдун, высекающий их при помощи пары корявых жезлов, закутан в черный плащ… Да откуда взялись эти плащи?! До сих пор все «комсомольцы» были в девичьих рубашках!

— Браздогон! — бегло оборачиваясь, кричит Феклуша на скаку, тычет кольчужной перчаткой вперед — туда, где мигающие отсветы очередного разряда фосфорической зеленью высвечивают длинное, лобастое, какое-то безглазое лицо. — Сам Браздогон прибежал! Куруяда выручать!

Она визжала еще что-то… Уже не слышу: внезапный визг донесся сбоку и сверху — тройка стальных птиц приближается! Черные плащи припадают к земле, и вороны жадно набрасываются на нашего полоза. Но парень не промах: взмахивает огромной когтелапой с полуметровыми саперными крючьям, и — хоп! как бейсбольной перчаткой накрывает летящего ворона! Визг, искры, лезвия скрипят по лезвиям… Страшным ударом полозу едва не отрывает руку, подбрасывает в воздух… Лопаются ремни, огромная перчатка слетает с руки — но не просто так, а вместе с убитым вороном! Скрежещущий ворох железа отлетает в траву, а безоружный полоз, шарахаясь от второго гвоздеврана, отскакивает прочь… Я узнал ловкого парня: это Травень! А где же второй полоз, Черепан?

К сожалению, бедный Черепашка не столь проворен: крылатый убийца увернулся от когтистой лапы и нырнул ниже, в ноги… Черепашка корчится, хрипит и падает лицом вниз. На звук оборачивается Браздогон… Прыгая по траве, поспешно подбегает… Навис над раненым разбойником, несколько мгновений возится с жезлами, высекая мелкие искорки… Вспышка! Еще одна… Короткая тугая молния жадно впивается в спину поверженного полоза. Проклятие…

На бегу пытаюсь разглядеть, как там Шнапс — жива ли? По-прежнему прячется в воде? Как бы не так! Воспользовавшись тем, что Браздогон отвернулся от реки, обнаженная вила быстро ныряет… И врезает красивым отточенным вольным стилем к берегу! Выскакивает на мелководье, как мускулистая Афродитка — быстрая, плечистая, белокожая: крупные груди раскачиваются на бегу, спешит к заветной раздвоенной иве. Там закладка. Там доспех. Прошлый раз добраться до него не удалось — вороны загнали обратно в реку. Теперь — реальный шанс! Лишь бы маг не обернулся… Сейчас обернется и увидит ее. Одна зеленая молния — и все! Надо отвлечь Браздогона, осознаю я, и, не долго думая, отвлекаю как могу:

— Смерть Чуриле! — кричу первое, что приходит в голову.

— Сме-е-ррть! — подхватывает кольчужная груда справа: это плечистый Усмех на бегу обнажает меч.

— Смерть подонкам! — заливисто, задиристо визжит Феклуша, быстрые длинные ноги мелькают чудь впереди — бежит быстрее всех. — Виват, траянцы! Чурила не пройдет!

Маги спохватываются, начинают дергаться; Браздогон подхватывает полы плаща и кидается нам навстречу, я вижу, как на ходу эта сволочь нащупывает левой рукой какие-то гадости в карманах… Так и есть — мешочки с зельем! Маг припадает на одно колено и швыряет в нашу сторону — один за другим — три мешочка! Тройной взрыв пыли. Зеленое облако медленно распухает, поднимается над землей.

— Сон-трава! Ничего, успеем! — радостно кричит Феклуша, прибавляя прыти. Я едва поспеваю, Усмех немного отстает…

Прыгая через невысокую (пока!) дымовую завесу, успеваю глянуть в сторону Шнапс. Отлично! Голая мускулистая вила уже вытянула из закладки тяжелый контейнер с доспехом, поспешно натягивает на мокрые плечи тонкую светлую кольчужку…

Нелегкий час! Хитрый быстроглазый Азвяк — низенький, коренастый, с бородой по самые глаза — замечает ее; выдергивает с пояса метательный нож, швыряет — метко! Но поздно: нож отлетает от плотного железного кружева на спине вилы… Шнапс холодно улыбается, поудобнее перехватывает бестеру в сильной ручке, и — мягко, неторопливо — начинает двигаться навстречу Азвяку. Не забывает поглядывать по сторонам: где там железные вороны?

Птицы еще далеко, есть еще полминуты…

— Травень! Слева! — истошно визжит Феклуша. Ревущий окровавленный див (последний из могикан, чудом выбравшийся их горящего кустарника) взмахивает крюкастой дубиной, пытаясь с маху зацепить пробегающего мимо полоза… Травень гибко пригибается, стремительный кувырок — дубина свистит мимо. Ловкий полоз бежит наутек, но за ним бешено скачет еще одна черная фигура в плаще! Это, должно быть, Гугней! Куруядовец прямо на бегу взмахивает правым рукавом — сверкает летящий нож… Ура! Травень будто почувствовал: не оборачиваясь, вильнул вбок. Мимо.

Нет, упорный Гугней не отстает — ноги длинные, бегает быстро. А Травень-то прихрамывает, с замиранием сердца замечаю я. Нелегко бегать после нескольких часов гипнотического сна в сырой земле… Кажется, мы снова проиграли: в несколько сумасшедших прыжков Гугней почти настигает полоза…

Нет, Травень — совсем не дурак, улыбаюсь я. Он бежит не просто так. Он бежит к цветочкам, к розоватым цветочкам, едва заметным в густой траве! Падает! Споткнулся! Или притворился? Вот подлетает торжествующий Гугней — уже заносит кинжал! Красные цветы колышутся у его ног… Вдруг задергался, дико заплясал, будто сбивает с сапог пламя — ах, закричал! Уронил кинжал! Все… Послушно повалился в траву. А на ноге, на черной икре — будто светлая струна обмоталась, точно проволока серебристая. Змея-медяница. Конец щуке-Гугнею.

Но вот снова холодеет спина от дикого визга в небе. Вороны, вороны приближаются, поморщился я… Сейчас будут новые жертвы, это наверное. И вдруг… с ужасом осознал: вороны возвращаются… но теперь… Я сам превратился в цель! Я больше не слежу за боем издалека, из укромной землянки. А кожаный доспех не спасет от стального крыла и когтей!

Стало как-то прохладно, волнительно. Тайком огляделся: соратники решили встретить смерть героически, с оружием в руках. Усмех чуть пригнулся и замер, набычился, поднял старенький меч. Феклуша вся дрожит на полусогнутых длинных ножках, как фурия, волосы кудрявые веются, глаза сверкают, два кинжала в гибких руках… А у меня что? Декоративный кинжал в ножнах? Даже… даже… я почувствовал внезапный холод под ребрами: даже золотой цепи нет!

Раньше было иначе. Я умел останавливать атакующих воронов в полете — просто взглядом, силой собственной веры. А теперь… нет во мне веры. Только страх суетливый остался. К счастью, премудрого Лисея еще выручает бешено работающий мозг: заверещали сигнальные звоночки памяти — и вот я начал вертеть головой, искать… Ага, увидел. Желтоватые цветочки — вон там, под двумя старыми ивами.

— Куда ты, коррехидор?!

Некогда отвечать. Убийцы близко, надо успеть… Кажется, успеваю. Вот оно дерево, вот цветочки. Где-то здесь… пальцы заметались по гладкой коре… Все, нащупал. Темный глазок обломанного сучка. А в нем мягкая, податливая кнопка.

Обернулся и смотрю, как налетает визжащая острокрылая смерть — черные серпы с искрами желтых очей. Центральный гвоздевран, вожак, достается Усмеху, правый ворон нацелился на Феклушу. А третий — мой…

Все — накатили: грохот, гарь и визжание ветра! Усмех бьет — вроде бы неловко, несильно… Надвое, насмерть разрубает железного гада! — брызжет обломанная сталь клинка, осколками стального крыла Усмеху вспарывает кольчужную грудь. Молча, не выпуская меча из рук, убитый ярыга валится на землю. Что делает Феклуша, не вижу: на меня уже несется черный и злой, похожий на раздвоенное лезвие алебарды. Узнаю тебя, смерть. Так уже было однажды, в Жиробреге. Тогда в моей груди было тепло и покойно: я был сильнее и знал это. Теперь отчетливо понимаю обратное. Нет во мне воли, нет веры и праведной силы. Только палец на мягкой кнопке.

Что ж. Остается верить в силу кнопки. Выждав еще секунду, я надавил сразу всей ладонью, чтоб наверняка.

Хлестко сработали патроны со сжатым воздухом — широкая металлическая сеть выстрелила откуда-то снизу, вмиг провисла между ветвей и натянулась, как огромная блистающая паутина! Ловушка рассчитана на дива, но ворон тоже недурная добыча. Не успел увернуться, врезался на полной скорости — силки натянулись, загудели… Щелк! Отстегнулись крючья, и невод захлопнулся, превращаясь в полупрозрачный сверкающий мешок. Ворон еще жив, он бьется и хочет взлететь — тщетно. Колючие занозистые ячейки плотно охватывают вздыбленные перья. Ржавый клюв пробился и торчит наружу; желтая ненависть в тупом немигающем глазу. Механизм, не птица.

Чудесно, господа. Всего-то один гвоздевран остался! Даже не стал атаковать Феклушу — испугался моей сетки. Резко взмыл вверх, в черный ночной зенит.

Что за звук? Рычание сбоку! — едва успеваю отскочить. Див лезет прямо на меня! Неужели… да! Час пробил: вот она, первая серьезная рукопашная схватка в моей жизни. Надо вести себя честно, как учил Леванид. Выхватываю меч… и понимаю, что шансов нет. Длина моего клинка — сантиметров сорок, а у дива полутораметровая дубина.

Вот он замахивается. Я машинально выставляю клинок навстречу — правильно, грамотно, по науке. Дубина рушится на меня, как экскаваторный ковш: страшный удар вырывает меч из руки. Пальцы заливает жаром, запястье немеет. Что я могу? Отбежать на несколько шагов…

На помощь приходит Неро.

— Вассилика! Мегалодеспот Геурон! — выкрикивает по-гречески, как боевой клич, и бросается в ноги к диву. Конечно, не в ноги — просто мне так кажется, ибо ужасная тварь велика настолько, что Неро едва достает шлемом до мохнатой груди. Бедный верный Неро. Я вижу, как страшная лапа опускается — стремительно!

Десятник Неро падает, как подломленное сухое деревце. Искупил вину несчастный Доримедонт…

Ну вот, господа, доигрались. Следующий — я.

Ноги будто приросли к земле. Впрочем, страшное чудовище тоже почему-то не рвется в атаку. Вяло слизывая пену с клыков, дикий гигант медленно, тяжко садится на задние лапы. Только теперь я замечаю, что из рассеченного горла хлещет горячая чернота. Взгляд тупой и задумчивый. Все, красные глаза закатились.

— Проклятие! Браздогон! Уничтожь его наконец! — рычит Куруяд и ползает, как черный крокодил в траве… Горящая трава гудит вокруг… чернеют исковерканные трупы… праздничное купание в кровавой плазме.

— Это же грек! — неистовствует Куруяд в бессильной злобе. — Враном! Настигни его враном!

Браздогон не слышит, он с трудом отбивается сразу от двух противников — Шнапс и Феклуша наскакивают по очереди, с опаской: неприятно кусаются зеленые молнии… Гугней мертв, а где же Азвяк? Он где-то поблизости, может выскочить из темноты в любой миг, а я — безоружен! Мой меч валяется где-то в черной траве. С неожиданным хладнокровием задумываюсь: минутку. Должны быть закладки с оружием. Помнится, наши звероловы колдовали с пеньками…

Вот два пенька, в десяти шагах! Подбежал к первому, надавил ногой — ничего. Легонько поддел следующий — ага, сработало! Из гниловатого пня медленно, с легким механическим жужжанием выдвигается рукоять недлинного, но добротного меча. Тут же сбоку отъезжает подвижный сегмент коры, и под ноги мне услужливо высыпаются мешочки с зельем. Просто прекрасная закладка! Это сон-трава. Очень вовремя.

— Травень! Ко мне, сюда! — кричу безоружному полозу в рубахе, который по-прежнему валяется в траве неподалеку от ужаленного Гугнея. Ну же, быстрее. Протягиваю подбежавшему операнту меч:

— Почему без оружия?! Держите! Сражайтесь! — говорю сухо, почти бесстрастно; достает даже силы нахмурить брови. — Видите ворона?! Встречайте его!

— Повинуюсь, княже! — Голубые глаза радостно вспыхнули. Схватил оружие, неприветливо сощурился навстречу подлетающему гвоздеврану…

Жалко парня, неплохой был воин, думаю я, отшагивая вбок. В сущности, ведь я подставляю молодчика под удар… Вместо себя. Но он боевик, это его призвание… А я князь. Князей надо беречь.

Ворон атакует быстро, решительно, напористо. Подлетая, вдруг складывает крылья — только клюв торчит вперед: скорость птицы резко возрастает… Черный снаряд!

Удар! — я отворачиваюсь. Не знаю, что произошло. Сдавленно кашляя, Травень падает на колени, потом тыкается головой в траву. Ворона я не вижу, вижу только широкую спину Травеня — в траве. На спине — вишневое пятно, расплывающееся по рубахе.

Первый раз за всю игру мне стало страшно.

Травень убит!

Я безоружен!

Невдалеке — сухая изумрудная молния бьет Феклушу прямо в голову, вила отлетает с истошным визгом… в темноте ярко вспыхивают загоревшиеся волосы. В ту же секунду вила Шнапс выныривает за спиной у Азвяка, коротким ударом — есть! — снимает черную голову! Но… почему-то припадает на одно колено: в гладком голубовато-белом бедре торчит черный стилет. Когда он успел ударить?!

«Неужели… мы с Шнапс остались вдвоем?» — вздрагивает подлая мыслишка. В ту же секунду слышу визгливый выкрик Браздогона:

— О повелитель! Почему не колдуешь?!

— Глупец! — рычит Куруяд, ползет и волочит за собой Метанку. — Я под заклятием! Руки сцеплены, не могу ворожить! Пособи мне, быстрее!

Браздогон торопливо подскакивает, склоняется с белым от ужаса лицом:

— Что я могу, повелитель?!

— Бери сапог, быстро! Здесь, в сумке…

— Неужели повелитель! Я не дерзну взять сапог самого Чури…

— Ну же, глупец! Надевай! Ты должен убить их! Иначе нам конец… Всем!

Прыгая на черной кривой ноге, Браздогон натягивает на другую ногу нечто ярко-сиреневое, искрящееся алыми искорками… Нет, не успеваю разглядеть — через миг черная тень взмывает в воздух! Не верю глазам… Браздогон… летит! Скользит в трех саженях над травой… Это сон?

Шнапс пытается подпрыгнуть, но колдун недосягаем. Вила скалится и рычит, с задранной кверху головой перебегает вслед за плывущим по воздуху чародеем…

— Стрелами! Стрелами ее, кошку! — визжит из травы Куруяд. Прекрасный небольшой арбалет с ложем красного дерева… откуда он взялся в руках Браздогона? Сверху, с высоты, Браздогон тщательно прицеливается… быстро спускает тетиву. Шнапс кратко вскрикивает, хватается за пронзенное плечо! Короткая стрелка пробила кольчугу… Больно, очень больно — вила крутится на месте, как ужаленная собака… Все, можно добивать.

Но Браздогон уже выбрал новую цель. Как быстро и ловко он подлетает! Как быстро и метко бьет из арбалета! Я не понимаю, когда только успевает перезарядить?.. Обожженная Феклуша, собрав, видимо, последние силы в кулак, выпрыгивает из травы, как черная злая пантера, тянется руками, коготками — зацепить хоть каблук волшебного сапога! Браздогон красиво взмывает чуть выше, мягко оборачивается и…

Феклуша, захлебываясь, хватается красными пальцами за стрелу, с хрустом пробившую горло.

А Браздогон не ждет, он входит во вкус небывалого сафари… Сверху, с высоты метров пять, пикирует, как коршун, на меня! Подлетая, взмахивает левой рукой — и вот гадкое нечто… летит мне под ноги, кувыркаясь и пуская по воздуху тоненький дымный хвост… Белый мешочек с сон-травой. Падает, разрывается пахучим дымным облачком. Ах… какое приятное тепло разливается в ногах… Передохнуть, поспать хоть минуту… Браздогон наводит арбалет… я еще помню, что нужно бежать, но ноги окаменели, в голове мягкий звон… Пусть стреляет. Какой сладкий покой…

Отчего ты медлишь, Браздогон! — лениво удивляюсь я про себя. Вдруг замечаю, что из груди Браздогона уже довольно давно — несколько бесконечных секунд — торчит длинная стрела с пестрым оперением. Даже насквозь пробила, а я как-то не заметил… Забавно, медленно улыбаюсь я. Оперение славянское, десятый век… Наконечник четырехгранный, с усиками, черниговский или киевский…

Мертвый Браздогон, выронив изящный арбалет, опрокидывается навзничь, головой к земле. Но волшебный сапог продолжает висеть в воздухе, как прибитый… Вот смешная картина: пронзенный Браздогон висит в воздухе вниз головой, как гигантская летучая мышь. Черные рукава болтаются в метре над травой.

Лениво смотрю — кажется, там две фигуры. За рекой, на противоположном берегу… Наши? Не наши? Впрочем, какая разница… Мягкий блаженный покой. Опускаюсь в траву и чувствую, что засыпаю — прямо здесь и сейчас…

— Милый-премилый князь! Как ты мог побежать в битву без меня, ну как ты мог?!

Я что-то жую, ужасно кислое! Что за глупые шутки! Скулы сводит, глаза сами собой распахиваются… Рута! Княжна Рутения Властовская протягивает пирожок с бодряникой:

— Ну еще кусочек, умоляю-преумоляю!

Послушно откусываю. Прихожу в себя секунд через десять:

— Откуда ты… откуда вы узнали, княжна?! Я же приказал… в битву не лезть!

— Но мы ведь вовремя прибежали, правда? Мне сказал любезненький Лито! Литочка услышал твой голос, он слышит издалека! — чирикает рыжая княжна; в глазах моих еще туман, вижу только длинный лук в крошечных ручках, да огненные пряди, выбившиеся из-под маленького шлема на плечи, да голубые пятна радостных глаз, да розовый трепещущий ротик.

— Когда битва началась, я так волновалась… — Длинные ресницы задрожали. — Не могла на месте усидеть, ну ничуточки не могла! Если меня не пускают сражаться — ну и пусть, ну и ладно. Я забралась на деревце к Литочке. Он слушал-слушал и все мне рассказывал. А потом вдруг говорит: они побежали драться! И князь Лисей побежал драться! Тогда мы слезли с деревца и тоже побежали… Ты ведь не сердишься? Я ведь вовремя стрельнула злого-презлого дяденьку, правда?

Сложно спорить, поморщился я, косясь на труп Браздогона, повисший в воздухе над землей — только рукава чуть колышутся. А где же… где Куруяд? Ах вот он: затих в траве, злобно блестит глазами, влажные волосы рассыпались и закрывают лицо, белое как мел и сморщенное от злости. Метанка по-прежнему без чувств. Повезло барышне: все ужасы битвы пропустила.

— Ну ладно. — Я слегка прихлопнул ладонями кожаным бедрам. — Битва закончилась, теперь зовите народ! Скликайте девок. Нам нужны люди, чтобы засвидетельствовали злодеяния Куруяда и его пособников.

Сзади — быстрые мягкие шаги. Я оборачиваюсь… и замираю в радостном удивлении: вила Шнапс подходит ко мне со стрелой в плече, со стилетом в пробитом бедре… Неужели это возможно?! Она жива! Даже улыбка мерцает на губах — правда, немного странная улыбка. Похожа на болезненную гримаску — значит, вила все-таки чувствует боль? Тогда… почему не хромает? Фантастическая выдержка у этих Стенькиных девиц. Разгуливают как ни в чем не бывало — с отравленными кинжалами в бедрах… Настоящие биороботы.

Слепой акустик Лито, заслышав легкие шаги, оживился:

— Псанька, ты это?! Вот и ладно. Давай-ка скликай разбежавшихся девок. Скажи им, что опасность миновала. Пусть приходят подивиться на похитителей боярской дочки…

Глядя в упор на слепца, Шнапс медленно приобнажила верхние зубки:

— На каком основании вы мне приказываете, грубый мужлан? — Голос ее прозвучал с необычным, едва уловимым искажением тона. — Вы… знаете кто? Вы — пошлый сексист!

— Что? Что вы сказали, Шнапс? — в ужасе выдохнул я…

— Ваш сотрудник — сексуальный расист! — прозвенела Шнапс неродным голосом. — Неужели он думает, что наличие отвратительного отростка в промежности дает ему право командовать человеком противоположной гендерности?

— Молчи, баба, — хладнокровно предложил Лито. — Возможно, кому-то из наших витязей нужна помощь. Живо собирай девок, пусть ищут раненых…

— Не терплю, когда командуют! — прошипела Шнапс и вдруг… Странный звук. Я вздрогнул и похолодел: маленькая отравленная стрела. Звенит и трепещет в груди Лито… Слепец удивленно раскрыл рот, протянул пальцы к груди, потрогал оперение…

— Я научу вас уважать права женщин! — проскрипела Шнапс, грозя стиснутым кулачком. Лито горько вздохнул… и упал навзничь.

— Зачем она, п-премиленький князь? — Лицо Руты вмиг стало белым, как у снегурочки…

Я обернулся к Стенькиной виле, гордо замершей в красивой позе: подбоченясь, подняла трофейный арбалет к окровавленному плечу.

— Шнапс! Что вы де…

— Отличный выстрел, подруга! Браво! Браво и — бис! — раздается голос из-за спины. Это Феклуша, я узнал ее… Оборачиваюсь и обмираю: стройная девушка идет спокойно, легко и красиво, будто по парижскому подиуму… Жива и цветуща, как прежде, а из горла торчит стрела, и вся грудь залита кровью по пояс…

Голова моя кружится — сначала медленно, потом быстрее…

— Это… это враги, — шепчут белые губы Руты. Княжна инстинктивно поднимает длинный лук; колючие слезы в глазах. — Я знала, я чувствовала.

— Вот глупость! — жестко хохочет Феклуша. — Разве мы враги князю Лисею?

— О нет, сестра Текила, мы не враги, — улыбается Шнапс, покачивая арбалетом. — Я весьма верно служу князю Лисею. Я даже читаю его тайные мысли. И считаю своим долгом ограждать вещего князя от случайных попутчиц. От безумно влюбленных идиоток с сомнительной репутацией!

— Прекратить! — ору я, не слыша голоса своего; в голове разбухает ужас, как пыльная вата глухая. — Что вы себе позволяете?! Что вы делаете, Шнапс?!

— Я устраняю капканы с вашей дороги, высокий князь, — серьезно и как-то наставительно ответила Шнапс и быстро обернулась к Руте, направляя на княжну трофейный арбалет Браздогона. — Вы очень глупы, рыжая княжна. Вы позорите своих сестер. Вы нарушили приказ и пришли сюда… Отчего вы все время путаетесь под ногами? Вы надоели. Теперь — прощайте.

Рута не успела даже вскрикнуть.