Две свадьбы и одни похороны

ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 01:34.

Девчата быстро сморились, а мне сон не шел. Думал, все: голову до подушки не донесу. Ан нет. Все ворочаюсь и размышляю, кто бандюков на нас навел. Ведь не из Латинского же союза банда прискакала. Не негры какие-нибудь и не арабы с юга Залива. А гоняет нас самый что ни на есть советский интернационал, возглавляемый кошерным евреем. Да еще вором в законе. Прям РСДРП(б)[187] какая-то. Камо,[188] Сталин, Троцкий и Ваха Помоев.

Кто там у нас, кроме главаря?

Финн.

Армянин.

Грузин.

Чеченец.

Хохол-западенец.

И залетный латинос, неясной государственной принадлежности.

С Розой я, конечно, пошептался еще на первом привале, попутно поглощая трофейный фарш, но много информации из этой беседы не вынес.

Когда я всех их на Базе «Западная Европа» отпустил на танцы оттянуться перед дорогой, то там она встретила знакомого — не знакомого, но шапочно известного ей человека с того же химтеха, что и Роза (маленькая что-то эта Новая Земля, тесная). А тот уже представил ее этому Паперно, которого звали Вячеслав. С этим Славиком Паперно она даже танцевала медляк. Однако тот в танце ее не клеил, а только прикидывался (что Розу ужасно обидело), все больше интересовался ее планами на будущее.

Еще мною немного. Вскользь так.

И активно рекламировал тут жизнь в Зионе, как рай для евреев, недостижимый на Старой Земле даже в Израиловке.[189]

Пугал московскими порядками в русских землях. И конечно же русским антисемитизмом. Куда ж без него в агитации и пропаганде?

Никакого криминала, кроме интереса: куда и когда мы выезжаем. Но тут все были жестко мной заинструктированы, что едем утром в Порто-Франко присоединяться к московскому конвою. И что на Базу заскочили исключительно на шопинг. Реальных планов я даже девочкам не озвучивал именно на такой случай. Так что выдать врагам они при всем желании ничего не могли.

Пока я эти мысли думал, девчата все уснули, умаявшись.

А вот мне не спалось все, хотя я прекрасно понимал, что выспаться мне крайне необходимо, а то в глаза уже как песка насыпали. Иначе кто автобус поведет завтра? А стремные варианты ох как еще возможны.

Только-только уговорил себя заснуть, как кто-то в темноте тихонечко и беззвучно принялся заползать под мое тонкое флисовое одеяло.

Я вскинул голову. Кто ж меня так пугает-то?

— Тсс, — раздался в ухе тихий шепот. — Только тихо. Все спят.

— Ты кто, не вижу ни черта? — ответил тем же заговорщицким шепотом.

— Анфиса, — назвалась.

И уже лежит рядом, тесно ко мне прижавшись. Голенькая вся.

Обняла, прижавшись жаркими губами к уху, зашептала торопливо:

— Погладь меня, Жорик, пожалуйста, а то я уснуть не смогу. Я так перетрухала сегодня, просто ужас, и эти мертвые жуткие все в глазах стоят, окровавленные, — шепчет жалостно.

А сама уже шаловливой ручкой в трусы ко мне залезла и шебаршит там. И одновременно целует меня ласково в шею, в ключицу, в сосок…

Не-э, я не железный, и отца Сергия[190] из меня никогда не получится. Да и пережечь лишний адреналин всяко лучше всегда так, чем иначе. Тем более с такой красивой телкой, хотя тут в кромешной темноте ничего и не видно, но я-то хорошо помню, какая Фиса вся из себя красавица-чувашка.

А тело у нее жаркое.

Поцелуи горячие.

И грудь такая упругая.

И вот уже меня на себя завалила, уверенной рукой направляя мой нефритовый жезл во влажное свое лоно.

И все шепчет прямо в ухо, щекоча губами:

— Тихо. Тихо… Жорик, милый, не надо никого будить, а то весь кайф обломают… Вот так, да… Да, милый… Долби меня, милый…

Некоторое время мы, молча, если не считать моего сопения, наслаждались друг другом.

Потом Анфиса снова прошептала:

— Скажи мне что-нибудь.

Эта просьба со стороны женщин меня всегда умиляла. А что конкретно тебе сказать-то, милая? Вдруг как не угадаю? Однажды, когда еще молодой был, глупый, так и ляпнул в ответ на подобную просьбу: «Что-нибудь». Ох и скандал мне закатили тогда! Я, видите ли, «сволочь такая» — оргазм бабе обломал на самом подлете.

Потом просветили опытные товарищи, что говорить надо в этот момент любую чушь, лишь бы ласково. Сам голос нужен больше, чем слова. Бабы-то — они разные. Одной расслабиться надо, чтобы кончить, другой, наоборот, — напрячься. В первый раз не угадаешь.

— Если бы ты знала, Фиска, какая ты красивая, — шепчу ей в ухо первое, что на ум пришло.

— Правда? — аж умилилась девочка в голосе.

— Что я тебе врать буду, — вдуваю в ее ухо уверенно так.

— Скажи еще… Да… Да…

— И кожа у тебя шелковая, как у младенца попка.

— Не останавливайся, милый, не останавливайся… — шепчет Анфиса тихо, как умирающая, но при этом активно подмахивая. Потом зачастила скороговоркой еще тише только одно слово: — Хорошо, хорошо, хорошо…

И вдруг как заорет благим матом в полный голос на весь автобус:

— Га!.. Га!.. Га-а-а!!! Конча-а-аю!!!

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 10:11.

С утра мне дали выспаться власть. Вплоть до того, что глаза продрал самостоятельно без какого-либо принуждения. И как только через меня девки скакали, из автобуса выбираясь? Я же им выход полностью перекрывал. Спасибо, милые мои козочки заботливые.

Презрев навязчивые мерзкие ухмылки и пошлые подмаргивания большинства отряда, спокойно умылся и привел себя в порядок, игнорируя эти их невербальные инсинуации.

В кухонный наряд поставили Розу с Булькой, так как они вчера ни одного патрона не истратили. Остальным предстояла чистка оружия. Сначала мы с Ингеборге сомневались, ставить ли раненую Бульку в наряд, но она сама активно напрашивалась, утверждая, что одной в автобусе лежать и жарко и скучно. А чувствует она себя уже хорошо.

— Только голова под повязкой чешется, — выдала она единственную жалобу.

— Чешется — значит, заживает, — констатировал я и дал добро на ее дежурство.

— А ты воспринимай повязку как чалму, — посоветовала Наташа Синевич, — как красивый экзотический наряд. Самое то для гарема.

— А что скажет мне мой господин? — повернулась Булька ко мне, когда я расстилал тряпочки для чистки пистолета.

— Все, Буля, нет больше господина, нет гарема — нет гаремыки. Есть командир.

— Какого горемыки? — встряла любопытная Роза.

— Такого, который гарем мыкает, — ответил я.

— Ты нас разлюбил? — с волнением запричитала Сажи, всплескивая руками. — За что?

— Жора, наверное, полюбил другой гарем, — мрачно сказала Галя. — Сознавайся, Жорик, с каким гаремом ты нам изменяешь?

— Колись давай. А то сейчас как найдем в багаже десяток скалок и сковородок — мало не покажется, — это уже Ингеборге выступила, правда, со смешинками в глазах.

— И ты, Брут, — сказал я ей печально.

— Брут не Брут, а брутальная я сегодня точно. Потому как не выспалась, — намекнула Ингеборге на ночной Фискин концерт.

Кто-то сказал, что красивые женщины редко имеют хороший характер. А что я знаю про характеры своих девчат? Практически ничего, мы общаемся-то чуть больше недели. Не срок. Пуд соли на весь гарем не делится.

— Так, пионерки, а к чему вы мне тут семейные сцены устраиваете с утра пораньше? Не к лицу вам это, — оглядел я их как можно строже, хотя самому было уже стремно.

Что-то такое неуловимое в воздухе витало. Возможно, нехорошее. И возможно — для меня.

— Пионерам не к лицу пить, курить и жрать мацу, — продекламировала Шицгал и добавила уже другим тоном: — А насчет запрета секса для пионерок нигде не прописано. А что не запрещено, то разрешено. Так что хотим и скандалим. Пока что интеллигентно.

— Да, я тебя понял, Роза. Скандал для тебя — это тот же секс. Хотя точнее — перверсия.[191]

— А то, — тут же уперла руки в боки Альфия. — Любишь с нами извращенный секс — люби и так потрахаться. Виртуально.

Вот только этого мне и не хватало для полного счастья. Конечно, женщина — это слабое и беззащитное существо, но от нее невозможно спастись, если той попала вожжа под хвост. А если баб толпа, то от них не спасет и ОМОН. Мой небольшой опыт гаремыки говорил о том, что справиться с несколькими женщинами сразу куда проще, чем с одной, если только не доводить их до объединения. Раньше я справлялся с ними при посредстве Ингеборге и Розы. Однако после первого бунта и создания очереди на меня секс в моей жизни из удовольствия превратился в обязанность. И тут я осознал, что две-три бабы одновременно — это вполне себе приятное разнообразие, а вот четыре-пять — уже повинность. Считай — работа. А уж когда очереди ждет десяток баб, которые за это время умудряются сексуально оголодать?

Мама, роди меня обратно.

И вот теперь практически все объединились против меня на почве ночного концерта Анфисы. Позавидовали, что ли? Или сами оргазм только симулируют? Но ревнуют точно. И интриги не замедлят появиться, и как бы не сейчас эти узелки завязываются.

Когда я лет пять назад читал описания ван Гулика[192] про гаремы докоммунистического Китая, то думал, что автор явно преувеличивал и сгущал краски, когда утверждал, что успешные богатые и сильные мужчины периодически сбегали от своих гаремов к проституткам, и последние становились для них отдушиной от распрей жен и наложниц. Тогда я автору не поверил. Гулик же утверждал, что дорогие китайские проститутки были сродни древнегреческим гетерам: образованны, начитанны, умели поддержать умный разговор, создать непринужденную атмосферу и красиво ухаживали за мужчинами.

Дома же китайцы не только не общались с женами, но даже не видели их и уж тем более не писали для них стихов. На стол подавали слуги. Жен, готовых к усладам, уже раздетых и завернутых в простыню, приносили в спальню на своих спинах евнухи. И не для удобства, а для безопасности хозяина; этакая страховка от нападения ревнивой жены. С ножом. И все их разговоры в постели с мужем сводились к интригам жен и их жалобам друг на друга. Никакой тебе любви и радости.

С гетерами же китайцам не надо было даже проявлять свою мужественность, они могли просто наслаждаться их обществом, вести при них переговоры с партнерами, отдыхать и угощаться, даже спокойно выспаться.

Не поверил я Гулику тогда, а вот сейчас такое зрю воочию. А у меня-то гарем не из глупых баб состоит, а как раз из самых лучших гетер Москвы.

— Бабы, вот только мозги мне барать не надо, не ко времени вы все это затеяли, — попытался я их тихонечко урезонить.

— Мы не бабы. Мы — женщины! — гордо заявила Антоненкова.

— У тебя сколько курсов института полностью закончено? — поинтересовался ехидно.

— А при чем тут образование? — не поняла Галя вопроса.

— При том, Галка, при этом. Женщина — это баба с высшим образованием. И больше ничего.

Пока Антоненкова хватала ртом воздух, раздумывая, как бы мне похлестче ответить, я еще раз быстро пробежался глазами по личному составу.

Есть!

Точнее, нет.

Нет единства в коллективе.

Таежницы сидят в отдалении сами по себе; винтовки чистят, раскидав на детали.

Альфия ни во что не лезет, крутится вокруг Бульки и кудахчет, как наседка.

Анфиса тоже в сторонке что-то шьет.

Как там Альфия любит говорить? На фиг, на фиг этот график.

Забычарил сигарету, встал да и рявкнул по-боцмански:

— Оружие почистили?! Предоставляем к осмотру!

Разрыв шаблона. Немая сцена.

— А если сейчас враг припрется? Чем отбиваться будете? — властно оглядел недоумевающих девок. — Оружие любит смазку, чистку и ласку. Пострелял — почисти! И оно тебя никогда не подведет, — сам удивился, когда понял, что разговариваю с ними интонациями моего первого боцмана в учебке.[193] — Кто не вычистит оружие, как следует, «завтракать будет в ужин», — рычал я на личный состав гарема.

А вот нехрен меня Фисой подкалывать, хотя бы и намеками.

И бунтовать против меня тоже нехрен.

— А кто хочет тут скандалы устраивать, могут это делать совершенно свободно, но… — сделал паузу и оглядел девчат, — только до ближайшего города. Всех скандалисток ссажу там не раздумывая. И скандальте себе сколько угодно, глядя на пыль, поднимаемую МОИМ автобусом.

И демонстративно сел чистить испанский кольт, поправив на траве специально для этого приготовленную тряпочку.

Альфия расстелила свою тряпку рядом со мной и театральным шепотом (таким, что на последнем ряду в самом большом зале слышно) поинтересовалась:

— А Фиску ты тоже чистить будешь?

Я, откровенно говоря, не понял, о чем это она. Только брови поднял недоуменно.

— Зачем мне Фиску чистить?

— Ты же вчера в нее стрелял, — и хохочет уже в голос.

Пришлось опустить глаза в детали пистолета, чтобы не сказать что-нибудь такое резкое и необдуманное, что потом может превратиться в постоянные подколки меня же самого. С них станется.

Прослушав очередной сеанс кобыльего ржания, поинтересовался у дежурных:

— А не много вас там, костровых? Двое на один котелок.

Костра как такового не было, был очередной «таежный керогаз», но не обзывать же их керогазчицами? Язык сломаешь раньше, чем договоришь.

Роза и Буля недоуменно уставились на меня сердитого.

— Но ты же сам… — Упершись в мой взгляд, Буля запнулась.

Не обращая на Булю внимания, ткнул пальцем в Шицгал.

— Роза, думаю, Буля одна справится с завтраком. Что там кашеварить-то? А на тебе контроль эфира — это сейчас самое важное. Быстро в автобус. И еду тебе туда принесут.

— Но Булька же раненая? — попыталась возразить Роза.

— Ничего, будет надо — сам ей помогу.

Вот так вот. Поддела меня Альфия, а досталось Розе. Такой вот еврейский погром, причиной которого было татарское иго.

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 11:31

После завтрака, проверив у всех вычищенное оружие, устроил разбор полетов.

Первым делом пряники — огласили список трофеев, чтобы в массах настроение поднять и отвлечь от нехороших инсинуаций.

— В деньгах мы собрали с бандитов тысячу девятьсот восемьдесят девять экю в пластике и золотых монетах, — отчитывалась перед отрядом Ингеборге.

Все правильно, она — баталер, ей и отчитываться перед отрядом за материальные ценности, а я — так, пешком постою, послушаю. Если не хотите проблем с коллективом, то руководство и финансы всегда разделяйте.

Ингеборге, иллюстрируя свои слова, высыпала перед собой на брезент деньги. Пластик отдельно, монеты отдельно.

— Ой, — умилилась Бисянка, беря в руку маленькую золотую монету и внимательно ее рассматривая. С одной стороны на той был отчеканен номинал «20», с другой — уже приевшийся «глаз в пирамиде» Ордена. — Да это же просто чешуйка. Такую и потерять недолго. А монет размером побольше у них нет?

— Слышал, что есть золотые слитки от пятидесяти грамм, — ответил я, потому как Ингеборге замялась с ответом, — а про другие монеты, наверное, надо спрашивать в Банке Ордена.

— А как выглядят золотые слитки? — Это уже Альфия интересуется. — Никогда не видела.

— Что, совсем? — удивилась Антоненкова.

— Вживую не видела, — поправилась Вахитова. — А с картинки какой толк?

Отвлекать так отвлекать девчат от нехороших мыслей. Вынул свой стограммовый сбербанковский слиток и пустил по рукам. Золото, оно такое — у кого хочешь мозги переключит. Мистический металл.

— У Банка Ордена такие же слитки? — спросила Сажи, возвращая мне слиток после того как он сходил по кругу.

— Наверное. Только маркировка другая. На Старой Земле они делались разными банками, но по единому стандарту. От десяти грамм до килограмма. А для длительного хранения изготовляли золотые кирпичи по двенадцать и по тридцать два кило. Для перевозки в ящик укладывали по два таких кирпича. Думаю, тут не было смысла менять устоявшуюся традицию.

Все правильно. Вон как внимательно слушают. Даже безобразия нарушать прекратили.

— Но думаю, надо дать Ингеборге слово для дальнейшего доклада, а то когда у нас для этого время отыщется?

Все нехотя согласились, и Ингеборге продолжила:

— Еще просто золотых вещей приблизительно грамм на семьсот, плюс-минус децил, что в деньгах будет, вычитая орденский налог, примерно шесть тысяч триста экю. И часов золотых новоземельных — пять штук. Стоимость таких пижонских аксессуаров нам пока неизвестна. По деньгам и золоту — все. Так, девки, серьезный вопрос. Тут Жора выдвинул предложение: эти деньги надо оставить в общем фонде отряда. Возражения будут?

Новость о свалившемся богатстве принесла бурную радость в ряды. За радостью единогласно проголосовали оставить деньги в общей кассе. Плохо я о девочках думал, заранее считая, что они потребуют сразу все делить.

Раздались крики «Здорово!», «Вот мы их!», «Если бы каждый день так засаживать!».

— Здорово — это, конечно, здорово, — осадил я раздухарившихся девчат, — но лучше бы для нас было, чтобы мы доехали домой без трофеев, но целыми тушками. Без обогащения, но и без приключений на ваши красивые попки. Я лично — за скуку в дороге. Без жертв. Вчера нам просто нереально повезло. Не думаю, что нам будет так везти и дальше.

Все притихли, осознавая.

— А что будет с отрядной кассой, когда мы разбежимся? — поинтересовалась Альфия.

— В этом случае мы ее просто поделим на всех, — ответил я. — Так же, как уже выделили Кате ее долю из общей кассы. У нас все по-честному.

— Это как у ландскнехтов[194] было? — не то спросила, не то утвердила Наташа Синевич. — У каждого по доле, а у командира — две доли.

— Нет, — ответил, качая головой, — у меня такая же доля, как у всех.

Помолчал немного, давая девчатам переварить эту информацию.

— Идем дальше? — спросила Ингеборге и, не видя возражений, продолжала зачитывать: — Из ценных вещей взят прибор ночного видения с запасом батареек к нему. Две радиостанции «Харрис» (одна целая, одна на запчасти) и к ним четыре «ходилки-говорилки» той же фирмы. «Фалькон» называются. Говорят — дорогущие. Одна автомагнитола. Далее… Две палатки новоземельных с защитой от насекомых, четыре спальника, «пенки», пленка, брезент, паяльная лампа, примус туристический, работающий на бензине, топоры, малая лопатка, пила цепная, мультитул китайский и набор автослесаря в чемоданчике. Этот — немецкого производства. И еще набор ключей автомобильных. Американский. И еще один, подобный, но китайский. Ну и там еще по мелочи…

— Богато, — протянула Альфия. — Хоть автосервис открывай.

— Когда будешь открывать, так мы тебе всю эту лабуду и подарим, — парировала Роза, выглядывая из автобуса.

— Дальше читать? — спросила Ингеборге.

Все загалдели утвердительно.

— Теперь по оружию. Наша огневая мощь реально выросла немецким пулеметом и к нему восемьсот тридцать два патрона в четырех лентах имеются. Сорок ручных гранат, упакованных в два ящика. Четыре русских автомата Калашникова и к ним два ящика патронов. Плюс в магазинах тысяча триста двадцать патронов. И россыпью еще сорок штук. Всего пять тысяч шестьсот восемьдесят патронов калибра «пять сорок пять». Четыре выстрела к русскому подствольнику, но самих подствольников не обнаружено. Еще взята неизвестная штурмовая винтовка, навороченная, и с ней сто шестьдесят патронов натовского калибра. Винтовка с подствольником, но выстрелов к нему нет.

— Нас опять перевооружать будут? — спросила Сажи.

— Нежелательно, — ответил я, — отряд должен быть однообразно вооружен, чтобы мы быстрее реагировали на ситуацию, не заморачиваясь подсчетом патронов и калибров. Но как запас — вполне неплохо. На крайний случай — та же валюта. Другое дело, если у нас патроны закончатся, а взять будет негде.

Сажи понятливо кивнула, соглашаясь. Свой АК она продавать отказалась категорически. Так и возит.

— Продолжай, Ингеборге, — подал я голос в образовавшейся паузе.

— Взяты пистолеты. Американский кольт, и к нему пятьсот двадцать восемь патронов.

Тут я подумал, что у меня в загашнике есть почти двести таких же патронов, и на душе стало тепло — можно будет и на тренировку щедро отсыпать, не бегая каждый раз к жабке на подпись с требованием.

Инга продолжала талдычить:

— Финский пистолет «лахти» и русский ГэШа восемнадцать. К ним тысяча девяносто восемь патронов. Немецкий вальтер ППК. К нему двадцать четыре патрона калибра девять миллиметров «курц». Немецкий же пистолет маузер. К нему сто семьдесят патронов. Советский пистолет «Байкал четыреста сорок один». К нему двадцать четыре патрона калибра шесть и тридцать пять сотых миллиметра. Советский пистолет ТТ с восемью патронами. По пистолетам все. Теперь — ножи. Кинжал-бебут кавказский один, финка одна, три ножа типа «кабар», один метательный нож и швейцарский армейский нож-складничок, которым вчера мы трофейный фарш резали и банки вскрывали. Еще взяли две хорошие разгрузки. Три фонаря на батарейках и один фонарь — мощный, на аккумуляторе.

Инга взяла паузу на глоток кофе.

— Теперь по медицине. Индивидуальных перевязочных пакетов — одиннадцать. Резиновых жгутов — три. Промедола — двенадцать доз. Не дай бог воспользоваться. И еще автомобильная аптечка, но, кажись, просроченная. И — главное — больше десяти пачек качественных староземельных презервативов. Фирменных. Так что, девчата, кому припрет — обращайтесь.

Пока девчата смеялись, я быстренько сосчитал запасы необъявленного курева. Пять блоков «Конкисты» (один початый) у меня были. Теперь добавились одиннадцать пачек ментоловых «Nat Sherman», девять пачек «Marlboro» и одна початая к ним, пять целых пачек «Camel» и одна еще початая. И коробочка сигарилл «Macanudo», уже мною вскрытая. В общем, до русских земель курева мне хватит с запасом, а там: будет день — будет пища. Хотя в Евросоюзе я бы не отказался основательно затариться на будущее «Конкистой». Понравились они мне. И дешевые они тут. Повезло мне крупно и в том, что девчата оказались некурящими все как одна, что редкость вообще-то в их кругах.

— Все, — закончила Ингеборге, — трофеи кончились.

Народ разочарованно загудел.

Пришлось вмешаться.

— Что, мало показалось? Нормально. Больше наш автобус бы и не выдержал.

Смеются. Это хорошо.

— У отряда, кроме дежурных по рации и наблюдателей, — личное время. Подшиться, постираться там, привести свои вещи в порядок. Бульку перевязать нормально.

Вычистив трофейный пулемет, уселся в тени под деревом: типа акации, но растущей ветками, как веник-голик, поставленный на ручку; закурил неторопливо, со вкусом.

Пулемет меня откровенно достал. Как его разбирать, я не знал, и узнать мне было неоткуда. Интуитивно понял, как вставлять-вынимать из него ленту, и то хорошо. Пришлось чистить ствол так, как есть, в собранном виде, что оказалось еще тем геморроем. Заодно почистил и запасной ствол. На всякий пожарный. Хотя как их менять — не имею никакого представления. Не мала баба клопоту — купила порося.

Но теперь можно и оттянуться. Совсем было решил после перекура покопаться основательно в трофейных бумажках, как подошла Бисянка со снайперской винтовкой в руках и спросила:

— Я тут присяду рядом?

— Не вижу препятствий, Танечка. Место не куплено. — Мне было немного не до нее, но отказывать красивой девушке в таком пустяке видимой причины не было.

Сев рядом, Таня прислонилась к моему плечу спиной, положив винтовку на колени, и сидела так, вполоборота от меня, задумчиво грызя травинку и что-то рассматривая вдали. Потом сказала серьезным тоном:

— Извини меня, Жора, за то, что я плохо о тебе думала.

— Это когда же? — удивился я такому обороту.

— Да всегда.

Она помолчала и добавила:

— Думала, что ты очередной столичный кобель. Из зазнаистых холуев новых русских.

Немного подумав, ответил ей предельно серьезно:

— А за что прощать? Я действительно столичный кобель. Разве что только внеочередной.

Хмыкнул на этом месте и продолжил:

— И действительно работал на новых русских, потому как сам — хоть и высокооплачиваемая, но все же наемная рабочая сила.

— А разве ты не буржуй? Ты же богатый был! — В тоне Бисянки действительно слышалось удивление.

— Нет, Таня, ты не права. Буржуй не определяется богатством. Буржуй — это тот, кто извлекает прибыль из принадлежащей ему собственности. И тут что олигарх, что бабушка с двумя квартирами, одну из которых она сдает внаем, — оба буржуй. По определению. А наемный рабочий — это тот, кто просто продает свою рабочую силу — руки или знания, без разницы, и получает за это деньги в зависимости от квалификации. Где-то так, если объяснять на пальцах.

— Но вы ведете себя, как буржуи, — утверждала девушка.

— Вот именно — КАК, — сделал я акцент. — Просто, Таня, нам много платят настоящие буржуи. Мы, как писал Карл Маркс,[195] рабочая аристократия, которой создаются буржуазные условия жизни для обеспечения ее лояльности хозяевам. Но это ничего не меняет. Меня так же можно в одночасье выбросить на улицу, как и слесаря с завода. Просто потому, что хозяину так захотелось. А вот у бабушки вторую квартиру по закону не отнять. Неважно, сколько человек получает в заработок или какой извлекает доход, главное — каким способом он это делает.

— Понятно, но я не об этом хотела говорить, — тут девушка на секунду замялась. — Я пришла сказать тебе, Жора, спасибо за вчерашнее. Ты нас всех спас.

Я улыбнулся. Было приятно слушать похвалу из ее уст.

— Только благодаришь меня за это ты одна.

— Они просто не понимают, какая опасность над нами висела. И не понимают, что ты вчера совершил подвиг.

— Так уж и подвиг. Я бы без вашей поддержки даже на ноги не встал бы.

Бисянка не обратила внимания на мою реплику.

— Между прочим, за такое раньше ордена давали. А девчата? Не суди их строго — они еще маленькие.

Вот так вот. И это сказала чуть ли не самая младшая фифа нашего отряда. Почему-то это утверждение снайперши меня слегка возмутило.

— Танечка, у меня бабка в шестнадцать лет на войну пошла. Добровольно. В Сталинград. Сначала зенитчицей была на счетверенном «максиме».[196] На переправе! Потом — снайпер. Восемь фрицев. Медаль «За отвагу». Она младше их была.

— Это было совсем другое поколение, Жора. Другие люди. Это я по деду сужу. У него, кстати, счет — сто тридцать шесть фрицев.

— На то он у тебя и герой, — согласился с ней.

— Да, герой, — спокойно подтвердила Таня и снова замолкла.

Потом, приблизительно через минуту непрерывного рождения милиционеров,[197] под шелест крыл тихих ангелов, она заговорила снова, все также не поворачиваясь ко мне:

— Девочки пока только играли в войну, как в страйкбол.[198] Воевали по серьезному вчера только трое. Ты, я и Дюлекан. Мы втроем полбанды уделали. Других бандюков надо Гале записать на счет, как пулеметчице. Остальные только патроны тратили.

— Танечка, ты к ним излишне строга. В машины же они попали. И неплохо их раздербанили.

— Я и говорю — страйкбол, — настояла на своем Бисянка. — Стрелять надо было во врагов, а не в машины, которые сами по себе хороший трофей. Дорогой трофей. Особенно ТУТ.

Пора пришла разъяснениями политики партии давить всех мелких жаб в округе, чтобы не возбухали.

— Нет, Таня, даже если эти джипы достались бы нам целыми и невредимыми, то я бы их все равно уничтожил. Они слишком приметные, и по ним бы нас быстро опознали. С непредсказуемыми последствиями. Так что не жили богато — нехрен начинать.

Таня встала, повесив винтовку на плечо.

Я задрал голову, чтобы увидеть ее лицо. Красивое лицо перворожденной из зачарованного леса. И не захотел почему-то отпускать ее без вопроса. Чтобы просто постояла рядом со мной еще минуточку.

— Ты считаешь, что я зря девчат хвалил?

— Нет, не зря, — Таня слегка улыбнулась одними уголками губ. — Они все достойны похвалы, хотя бы за то, что не сбежали после первого выстрела.

И Бисянка ушла, оставив меня одного. Сильно озадаченного. У меня даже всякий кураж разбираться с бандитскими бумажками пропал. Захотелось просто растительного отдыха, только чтоб никто не поливал и не окучивал.

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 15:01.

До обеда все отдыхали. И к этому занятию никого не надо было принуждать. Только дежурные периодически проверяли эфир. Пока было тихо.

На обед сварили гороховый супчик из костей и обрезков от хамона (одновременно с хороших кусков стейки с него срезали и приберегли на перекус в дороге). Вкусно получилось. Не хуже, чем у Саркиса. Хотя давно мною подмечено, что еда, приготовленная на открытом огне, на экологически чистых дровах да на свежем воздухе всегда вкуснее по ощущениям той, что готовили в городе. А тут суп-пюре с лучком, с картошечкой и качественными копченостями. С добавкой имбиря и перчика. Ложку проглотишь.

На второе были макароны с тертым сыром и кетчупом.

И кофе на десерт, сваренное по-варшавски[199] в большом котелке. Даже сухое молоко не испортило восхитительный вкус новоземельного кофе, которое мы припасли специально для таких случаев в молотом виде, потому как кофемашина потребляла сразу зерна.

А потом, лениво переваривая обед под байки и анекдоты, закончили этот пикник и стали перекладывать груз в багажниках на крыше, потому как он на местных ухабах самостоятельно переместился до неприличного вида и опасной конфигурации.

Все пришлось размещать заново. В том числе и укрепить каждый предмет веревками за бортики, хотя бы по периметру багажников. Увязать и уложить внутри этих периметров трофеи. Количество вещей значительно увеличилось, в отличие от мест для их размещения. Да и тары не прибавилось. Играли в увлекательную игру «пятнашки», только с габаритным весом под девичьи матерки. В этом они совсем меня перестали стесняться.

Один ящик с гранатами занесли в автобус на всякий пожарный случай. Это из трофеев. Свои ящики с патронами также снесли с крыши вниз, ближе к месту их возможного потребления.

Долили воды из ручья в опустевшие баки от «clear water». Ручей тут был чистый с обалденно вкусной водой.

Стирали носки и белье. А то когда еще выдастся столько свободного времени.

Меня обслужила Наташа Синевич. Сама, добровольно, без каких-либо намеков с моей стороны. Я так все свое грязное белье по дороге в пакетик складывал, пряча его в оружейную сумку, в расчете постирать все сразу потом, в более цивилизованных условиях.

Она подошла и сказала:

— Давай твое грязное, постираю.

И постирала, заслужив внеочередной поцелуй, от которого глаза ее шалым блеском брызнули.

Из остальных девчат никто подобным вниманием ко мне не озаботился. Даже по определению сверхзаботливая Ингеборге.

Вообще Наташка на поверку оказалась очень скромной девицей и в разборки местные не лезла. Не выступала без причин. А на меня, как я заметил, украдкой все чаще поглядывала задумчиво, но видно, все ждала от меня «действий» вне гаремной очереди. А может, и просто внимания. От такой красивой девахи я ожидал большей испорченности и меньшей порядочности. А она даже ни разу не выматерилась, в отличие от остальных. Не врала она, что не путанила. Нет в ней млядского налета, ни грамма.

Для себя решил все же приглядеться к ней внимательней. С кем-то же надо будет налаживать жизнь в этом Новом Мире в конце нашего пути скорбного, раз уж тут я навсегда остался. Бабы тут в относительном дефиците. Красивые бабы — тем более. А она еще и неиспорченная, хозяйственная, правильно воспитанная, без отягчающего сомнительного прошлого, в отличие от остальных. Так почему бы не с ней? Да и детей мне заводить давно пора, чтобы не быть своим сыновьям дедушкой.

Незаметно место нашего временного укрытия стало приобретать вид обжитого лагеря. Появился второй «таежный керогаз», на котором постоянно варили воду для хозяйственных нужд. Попиленные мной чурбачки заняли свои места вокруг. На отдельном куске пленки, под покрывалом, прижилась посуда.

— Жора, мы тут еще ночевать будем? — спросила Ингеборге, незаметно подкравшись сзади.

— Давай подумаем логически, — предложил ей. — Поставь себя на место бандюков с того места, когда они обнаружили горелые машины с твоими копчеными крестниками.

— Может, они еще ничего не обнаружили? — засомневалась Инга.

— Ладно. Давай отойдем и сядем в тенек под этот веник. Не на жаре же думку думать. Вскипит наш разум возмущенный.

— Почему веник?

— А ты погляди на это дерево. Десятиметровый веник, поставленный на ручку. Разве не похоже? — показал я на дерево, которое очень было похоже на голик.

— Да, есть что-то, — согласилась Ингеборге, но при этом пожала плечами. Ботаника от нее была далеко.

— Заодно позови таежниц, — предложил ей, — у них опыта быта на природе больше нашего. С детства. Только на фишку поставь кого понадежнее, чтобы не заснули там и не отвлекались на что ни попадя.

— Где я тебе готовых солдат найду? — возмутилась Ингеборге, правда, больше для блезиру.

— Тогда ставь кого хочешь, только замотивируй их правильно на бдительность.

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 16:51.

Выйдя на приличный пригорок, с которого открывалась взгляду далеко уходящая низменность, я понял, что делаю что-то не то. Мы протопали добрый пяток километров по следам автобуса и могли бы так пилить и дальше, но вот только зачем? Тут до меня и дошел весь идиотизм нашего предприятия. Какая это разведка, если разведывать просто нечего? Хотя в лагере все это выглядело совсем иначе. Скажем так, более оптимистично.

Когда, после краткого совещания с таежницами и Ингеборге, решили за отсутствием нужной информации дальнейшее переливание слов из пустого в порожнее свернуть и пойти за ней в разведку. Со мной вызвалась идти Бисянка, хотя и сознавалась, что Дюля лучше нее как следопыт, но нам не зверей надо было искать. Дюля же откровенного желания бить ноги по местным буеракам не проявила.

Я вооружился трофейным АКС-74 и нацепил трофейную же разгрузку — все-таки десяток магазинов — не пять, и у «калаша» патроны полегче будут, чем у «ругера», при том же количестве. Даже если легкая пулька 5,45 и будет отклоняться от каждой веточки, то для усиления огня рядом Бисянка будет, с мощным ружьем, пули из которого стволы деревьев насквозь прошибают. Казак Токарев знал, для чего эту винтовку делал.

Также взял с собой испанский кольт с запасными магазинами, четыре гранаты и «шмайсер», как оружие последнего шанса. Нож. Бинокль. Флягу воды. И на всякий случай прибор ночного видения — не дай бог, задержимся.

Бисянка была вооружена «светкой» и наганом. И тоже взяла с собой бинокль, штык и четыре гранаты.

Попрыгали, проверившись на ненужные звяки, и пошли по собственным следам, которые, надо сказать, вполне неплохо читались даже мной. Трава на следах автобуса уже приподнялась, а вот покоцанные мощным кенгурятником кусты и молодые деревца прямо сверкали свежими стесами.

Природа на этом плоскогорье очень сильно отличалась от саванны на побережье. Местность — сильно пересеченная. Зверья было мало, по крайней мере, того, которое мы видели. Впрочем, это по сравнению с саванной мало. И звери все тут были мельче по сравнению с теми бестиями, что в саванне у океана, а так местная косуля была размером с земного благородного оленя. Трава — намного ниже, примерно по щиколотку, может, немногим выше, но очень густая и сочная, а не сухая, как на побережье. Деревья стояли чаще всего одиночками, реже по два-три. Рощи еще реже попадались. Зато было много кустов, часто колючих, иногда плотно разрастающихся на большой площади. И для автобуса они являлись непроходимым препятствием. А может, и проходимым, но лучше не проверять. В любом случае проделанная в таких кустах просека будет самой лучшей нашей визитной карточкой.

— Им не нужен следопыт, чтобы идти по нашим следам, — сказала Таня задумчиво.

Я аж дернулся. Привык уже за прошедший час, что рядом шагает великий немой. Притом очень хороший ходок.

— Тогда почему их до сих пор нет на нашем хвосте? Времени достаточно прошло для любой погони.

Таня сосредоточенно жевала травинку, думая. Потом откликнулась:

— Это значит, что они не нашли пока своих покойников, — и добавила через паузу: — Мне так думается.

— Так столб же черного дыма был до неба, наверное, и на Базах его было видать, — утверждал я.

— Зря так думаешь. Тут все же не плоская саванна, чтоб все было видно издалека. Ближайшая же горка закроет обзор — и все. Я бы на их месте, догадавшись, что мы ушли Старой дорогой, устроила загон с двух концов. И вдогонку, и навстречу. Просто встречная группа до места побоища пока не добралась. Или тихо ждет нас где-то в засаде.

— Откуда они взяли бы эту вторую группу?

— Из Портсмута. Так быстрее всего.

— Неправдоподобно; по крайней мере, для меня. Если только у них там база, в Портсмуте. А что ты предложишь в этой ситуации? Только давай уйдем с этого увала, где мы открыты со всех сторон, как три тополя на Плющихе.

— На какой Плющихе? — спросила Таня, садясь рядом со мной на расстеленную «пенку», под невысоким деревом, которое, однако, давало достаточно тени для двоих. Предварительно Таня пошуровала длинным сучком по ветвям.

— Чтоб змей спугнуть, — пояснила.

С этого места был прекрасно виден след нашего автобуса километров на пять. След такой, что, казалось, водила был в лохмуты пьян и гнал по синусоиде. Это я так вчера объезжал большие купы кустов и редкие деревья; а казалось самому, что практически по прямой дую.

Однако незаметно подобраться к месту нашей засидки было сомнительно. Разве что совсем ниндзя ниндзуцкий какой найдется.

— Так ты не ответил мне про Плющиху, — настаивала Таня.

— Это улица такая в Москве, недалеко от Бородинского моста. Фильм был с таким названием, «Три тополя на Плющихе», старый. Потом это как-то в поговорку вошло: типа, видно нас отовсюду.

— Понятно, опять прикалываешься, — вздохнула Бисянка. — Почему ты такой несерьезней человек, Жора?

— Здрасте-пожалста, — только и нашелся что ответить на такой наезд. — Я работаю… работал на такой должности, где несерьезных людей не держат. Слишком большие деньги крутятся.

— Я не про то, я про наше нынешнее положение. Почему ты вместо того, чтобы с утра уехать отсюда, устроил всем пикник, как будто никакой опасности для нас нет. А из лагеря Чамберса гнал нас тапком еще до рассвета? Мне это не понятно.

— Чуйка, — ответил я коротко.

— Какая чуйка?

Видать, это слово было для Бисянки новым, пришлось пояснить:

— Интуиция. И она меня в прошлый раз не подвела.

— А сейчас что она тебе говорит?

— Ничего. Это-то и странно. Целую неделю зудела, а сейчас молчит.

Мы некоторое время помолчали. Я курил, а Бисянка жевала траву, то есть травинку.

— Чем порадуешь, следопыт? — спросил я ее без особого интереса, чтобы только прервать затянувшееся молчание.

— Ничем таким, что тебе бы понравилось, — ответила Таня задумчиво.

— Я не про секс, а про преследователей.

Бисянка захохотала громко, от души; так, будто ей анекдот смешной с неожиданной концовкой рассказали.

Подождал недоуменно и сказал вполне обиженно:

— Че ржешь, как кобыла? Поделись смешинкой, может, и я повеселюсь.

— Не-э-э… — только рукой махнула. — Ой… Ой… Не могу… Как представила…

И опять смеется заливисто, на спину упала и ногами болтает.

Шлем пробковый скатился с ее головы и отлетел в сторону. Пришлось вставать и идти за ним. Возвращать его на эту непутевую голову. Впрочем, очень красивую.

За это время Таня успела подавить приступ смеха, сжимая руками живот. Но на глазах все еще выступали слезы от смеха. Хороша! И намотанный на голову шемах картины не портит.

— Жор, ты не обижайся, — голосок ее стал несколько виноватый, — но я, как представила, что ты тут на меня взгромоздился и пыхтишь, а на тебе пыхтит мишка. Такая любовь втроем на природе. Ой, не могу, — и снова смеется.

— Какой Мишка? — Я ничего не понял в ее спиче. — С кем втроем?

— Медведь местный, серый, про которого нам буры за пивом рассказывали. Не помнишь, что ль? Ну тормоз…

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 18:49.

Когда вернулись на место «стоянки человека», то обнаружили вполне себе приличный лагерь для пикника между автобусом и палаткой. Даже с тентом над «керогазами», которых пыхтело уже сразу три. Такое ощущение появилось, что девочки тут надолго решили обосноваться.

Переглянулись с Таней и плечами пожали. Козе понятно, что завтра с утра отсюда уедем, зачем в этом случае городить такие сложные уборные? Одно объяснение: молодые, энергию некуда девать. Тут Ингеборге надо поставить плюсик — направила эту энергию в мирные цели. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы в подоле не принесла.

Однако часовые бдели и нас окликнули грамотно, когда мы их уже прошли, не заметив.

Объявил Дюлекан за хорошую службу «благодарность с занесением в личное дело». Та только переспросила с вызовом:

— А в личное тело когда заносить будешь?

И эта туда же. Осталось только буркнуть:

— В порядке очереди.

— Ну-у-у… — упрекнула меня Дюля, скривив красивые губы. — Тогда это не награда.

Тане опять смешинка в рот попала. И Сажи лыбится гнусно, появившись из-за Комлевой и положив карабин с откинутым прикладом на плечо, придерживая его за «пистолетную» рукоятку.

Срочно, срочно надо добираться до Одессы и распускать там гарем к бениной маме, иначе я просто не выживу как живая сила.

А в остальном мы удачно вернулись, ужин как раз поспел.

На обратном пути мы с Бисянкой никакого медведя не встретили. Так что пришлось любовь на троих с местной фауной отложить до будущих времен. Только какие-то мелкие животные порскали по кустам, да газели небольшие попадались группами до десятка особей, но те так быстро скрывались от нас, ловко перепрыгивая через большие кусты, что даже разглядеть их как следует было невозможно. Тем более и вид они имели грязно-зеленый, как джейраны около староземельного Баку. Вполне себе защитный окрас.

— Сложная дичь, — сказала Бисянка, проводив взглядом очередное убегающее от нас стадо. — С засидки бить надо на водопое или солончаке.

— На каком солончаке? — Стало даже интересно.

— Ну-у-у… — Таня посмотрела на меня, как бы угадывая, не прикалываюсь ли я над ней снова, и, убедившись в обратном, пояснила: — Если нет природного солончака, то делается искусственный. Сыплешь соль в кастрюлю, заливаешь водой, чуток подваришь — и готово. Только остыть дай. Вот эти камушки соляные и прикапываешь в удобном месте. Как придут козы соль лизать — бей на выбор.

— Так просто? — Я аж рот открыл от примитивности ухватки.

— А все, что действенно, — просто. Веками отточено. — Таня была горда за своих предков.

Вот так мы и влеклись к «стоянке человека» среди дебрей Новой Земли. Только в этих дебрях страшных гиен, свинок и прочей «прелести» прибрежной саванны не наблюдалось в принципе. Насекомых было также на порядок меньше. Разве что птиц и бабочек столько же. Причем местные бабочки были удивительной красоты и размеров, просто загляденье и рай для энтомолога.

Очень неплохой тут климат для проживания человека с планеты Земля, и в том, что этот кусочек рая организованно не заселяют, я вижу какую-то затаенную политику Ордена. Возможно, они это плоскогорье оставили для себя. На вырост. Впрочем, поди угадай их планы. Вдруг в будущем тут будет природный парк — заповедник типа Серенгети. Имени этого Чамберса.

Комитет по встрече, в полном составе гарема, приставать к нам с расспросами сразу не стал. Усадили, накормили, напоили.

А как мы поели, так и началось.

Взрыв нескольких гранат разом был хорошо слышен, всего-то расстояния — меньше километра.

— Полундра! В ружье!!! — крикнул я, подхватывая разгрузку, которую снял перед приемом пищи.

Что рвануло, я знал. Это наша с Таней растяжка сработала. Не найдя наших преследователей, мы с Бисянкой, очухавшись от самодеятельной смехопанорамы «с медведем на юру», в местности, где нас было вполне реально «срисовать» незаметно с приличного расстояния, покинули гостеприимный увал и двинулись по своим же следам обратно. Дальше идти резона не было. И так слишком далеко забрались от автобуса.

По дороге Тане пришла идея о том, что нашим преследователям нет никакой надобности бегать вокруг да около наших следов, так хорошо видимых с водительского места автомобиля: и ветки обломаны, и кусты примяты, и кора с деревьев стесана. Даже человек, совсем не знакомый с практикой следопытства, сразу поймет, что к чему. Оторваться мы можем только на крепком грунте, да и там следы остаются, даже на камнях. Автобус тяжелый, и колею от него местами никак не спрятать. Только трава, которая снова поднимется, может хоть как-то прикрыть следы нашего бегства. А тут с открытыми местами не очень.

— Так что пойдут они, Жора, прямо по нашему следу, без заморочек, — резюмировала Бисянка. — Сто пудов. Никаких обходных путей искать не будут.

— А если заминировано? — предположил я.

— Кем? Девками? — Таня широко улыбнулась. — Ты немного их психологию-то учитывай. Это бандиты, а не инженерная разведка мотострелкового батальона.

— Считаешь, что минирования они не ждут? — спросил в упор.

— А ты бы ждал? — ответила Таня, как заправская одесситка.

— Хрен его мама знает, — ответил откровенно.

От бандюков я бы точно минирования дороги не ждал, проще засаду устроить. Разве что от чеченцев. Тех этому, наверное, каждого уже обучили за две войны. А вот ждут ли они такой подлянки от Жоры-пиарщика? Вопрос. Девок-то точно всерьез никто не воспринимает. Особенно нохчи, которые баб вообще за мусор держат.

— А давай, — решился я. — От шести гранат не обеднеем. Тем более, мы денег на них не тратили.

Парочку гранат я все же решил придержать при себе. На всякий пожарный случай.

Место нашли хорошее, Таня углядела. Чуть менее километра от нашего лагеря; ближе — уже стремно минировать, а дальше — можем сам взрыв не услышать.

А тут такой вкусный спуск с поворотом нарисовался, и «дорога» шла с боковым наклоном, с обеих сторон крупными кустами обсажена, типа земного орешника, без колючек. Хорошо так обломанные нашим автобусом кусты. Водятел тут больше дорогу вперед высматривать будет, чем искать прозрачную зеленую леску на уровне бампера.

Сели на дорогу, выложили гранаты. У Тани они все оказались без запалов.

— О, мля! И как это, Танечка, понимать? — обратил я ее внимание на небоеготовность гранат.

— Ты сказал — взять гранаты, я и взяла их из ящика. — И глаза такие честные-честные, ресницами хлоп-хлоп.

— Ты что, действительно не понимаешь, что сделала? — спрашиваю строго.

— Не-а, — виноватой Таня себя уже чувствует, а вот в чем — совсем не понимает.

— Ты запалы к гранатам не взяла. Они рядом, в том же ящике, во вскрытом цинке лежали. От, бойцыцы… Мама, роди меня обратно.

— Так у Бориса мы только муляжи гранат кидали, алюминиевые такие, на бутылки похожие. И у них никаких запалов не было, — оправдывается Бисянка. — А боевых гранат он нам не успел показать, только обещал.

Вид у Бисянки стал очень виноватый. Чует, что косяк упорола, хотя и по незнанию. Или это уже мой косяк?

Пришлось показать и рассказать, что такое запал, замедлитель и капсюль-детонатор и как ими пользоваться.

Замедлитель из двух запалов ножом расковырял так, чтобы гранаты практически моментально взрывались. Сделал две связки по три гранаты, обмотав скотчем. Тем же скотчем их в кустах укрепил, где также скотчем связал из тонких веток этого «орешника» крепкие «стволы», чтоб не гнулись. И к этим «стволам» прикрепил связки гранат в полуметре от земли. Потом в каждую связку ввернул по одному модернизированному запалу. Соединил их леской поперек дороги, с небольшим провисом, с таким расчетом, чтобы машина ее бампером захватила и потянула. Тогда гранаты разорвутся не напротив двигателя, а напротив салона автомобиля. Рассчитывал по высоте на джип. На грузовиках вряд ли тут бандиты катаются.

Потом, отогнав на безопасное расстояние Бисянку, аккуратно свел у обоих запалов усики на кольцах. Теперь все: не дыши и отползай.

И вот наша закладка, поставленная «на шарап», реально рванула.

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 19:30.

Минут сорок ничего не происходило. Вообще. Мы все сидели в засаде на заранее подготовленных «лежках» и ждали появления преследователей. А те к нам совсем не спешили.

Когда истекло сорок пять минут, зародилось подозрение, что преследующие нас бандиты отказались от своих намерений. Но внести ясность надо было обязательно. Оставалось только одно средство — пешая разведка. Эфир молчал, как до Попова с Маркони.

На этот раз в рейд со мной в пару напросилась Наташа Синевич. Я не видел причин отказывать добровольцам.

Когда отошли от лагеря достаточно далеко и оказались вне видимости нашей засады, Наташа резко обернулась, чуть не столкнувшись со мной, и неожиданно потребовала, сверкая ясными синими глазищами:

— Поцелуй!

— Н-да?.. — съехидничал я. — А кто тут надысь требовал от меня кого-то не дрочить понапрасну?

Синевич вдруг запунцовела лицом и стала стучать мне в грудь кулачком.

— Ты… Ты изверг рода человеческого… Я тебя…

Не дослушав, чего она там меня, перехватил ее кулачок и прижал руку к туловищу. Успокоил молча: обнял и поцеловал. Взасос. Девушка в моих руках обмякла, повиснув пиявочкой на моих губах. Вот только этого сейчас и не хватало для полного счастья. Особенно если именно в это время к нам подбираются бандиты с нехорошими такими намерениями в отношении нас же.

Я оторвал Наташу от себя и, глядя в ее шалые мутные глаза, строго сказал:

— Натуль, мы вообще-то в разведку пошли. Хочешь, чтобы нас тут постреляли как перепелов, пока мы целуемся?

— Ой, — засмущалась Синевич, — мне уже стыдно, Жорик. Я больше так не буду, — и глаза долу.

— Наташа, соберись. — Я ее слегка потряс за плечи, ожидая, когда глаза ее придут в норму. — Я иду первым. Ты сзади, в десяти шагах от меня. Я смотрю вперед и влево. Ты вправо и назад. Понятно?

— Понятно, — кивает.

Ничего ей не понятно. Пришлось повторить и объяснить, почему и зачем надо нам двигаться именно так, а не иначе.

— Мы не на свидании и не на прогулке, — закончил я ее воспитание и пообещал: — Будем в городе, обязательно погуляем вдвоем. Только вдвоем. Договорились? А теперь пошли на разведку.

— Ты мне назначаешь свидание? — Наташа даже рот открыла от удивления.

— Да, — подтвердил я ее мысли.

— А где и когда?

— В Портсмуте. В первый же вечер. Чтоб кафешки с официантами и набережная в камне. Луна над аллеями и цветочница на углу. Горячая вода и хрустящая простыня в отеле, — сыпал обещаниями.

А когда понял, что девушка всю эту приятную для себя информацию вкурила, поцеловал в щеку и хлопнул по попке, указывая направление.

Добрались до места установки растяжек без приключений. Никто нам навстречу не попался. Только мелкая живность перебегала просеку, устроенную нашим автобусом. Да в кустах кто-то шебаршил. Но не нагло.

А вот в небе стали что-то густо кружиться падальщики.

И мы ускорили шаг.

Растяжку порвала косуля, которая тут же и лежала с развороченным боком.

Первым делом, шуганув каких-то мелких тварей, собравшихся уже поужинать нашим браконьерским трофеем, проверил закладку.

Гранаты рванули только с одной стороны.

Погнав Наташу в лагерь за подмогой, пленкой и мешком для мяса, осторожно пролез в куст, где убедился, что связка из трех гранат висит на том же месте, а кольцо вытянуло чеку всего наполовину.

Сняв пробковый шлем, помолясь и перекрестившись, осторожно, чтобы, не дай бог, не тряхнуть ветки со связкой, левой рукой удерживая связку, правой вдавил чеку обратно в запал. Матернувшись по поводу отсутствия у себя третьей руки, большим и указательным пальцами удерживая чеку с кольцом, средним пальцем уцепился за основание запала. Потом осторожно и плавно левой рукой, приложив неимоверное усилие из этого неудобного положения — связка практически висела у меня над головой, разогнул усики чеки.

Уф-ф-ф…

Вынул «кабар» и той стороной, где у него заточка под пилу, срезал всю связку с куста.

Потом долго курил, ожидая, когда высохнет на мне противный липкий и холодный пот, периодически шугая нацелившихся на косулю пикирующих падальщиков, которые кружили над дичью, как эскадрилья «штукас».[200]

Когда прибежали Наташа, Ингеборге и обе таежницы, я уже смастерил из веток и скотча небольшую волокушу и принялся разделывать дичь.

— Ну кто так тушку кромсает? — с ходу пристыдила меня Дюлекан. — Не умеешь, не берись. Дождись специалиста.

И, обглядевшись вокруг, задумчиво произнесла:

— А подвесить-то ее тут и негде.

— Обойдемся и так, — заявила Бисянка. — Жора, свали отсель, мешать будешь. Лучше пленку рядом расстелите.

Я отошел, разглядывая мешок, который девчата притащили с собой. Это был большой брезентовый чехол, скорее всего от палатки, весьма удобный для того, что сейчас сделаем, так как с каждой стороны он имел по две ручки из плотной и широкой киперной тесьмы с прострочкой.

Ингеборге уже доставала из него сложенную толстую плёнку и моток репшнура.

Я очистил свой нож от крови зверя, пару раз воткнув его в землю, и выпрямился. Огляделся и стал командовать:

— Так, Наташа, отойди от нас за поворот и секи фишку. Мало кто припрется, пока мы тут хозяйничаем. Увидишь кого — не кричи, а щелкни на рации тангентой. Мы поймем.

— Есть, сэр. — Синевич, улыбнувшись, дурашливо отдала мне воинское приветствие, вскинув ладонь к пробковому шлему, и убежала, куда было сказано.

— Жорик, нам шкура нужна? — спросила Бисянка, отвлекая меня от созерцания Наташкиной попки.

— Нет, — ответил, не оглядываясь. — К чему?

Ингеборге, расстелив рядом с тушкой косули пленку, подошла ко мне и, отметив, куда направлен мой взгляд, сказала тихо, чтобы таежницы не услышали:

— Хорошая жена будет кому-то.

Я ответил так же тихо:

— А ты разве мне не жена?

— Старшая жена, — Ингеборге подняла вверх указательный палец, — и до тех пор, пока мы играем в этот гарем. Я слишком хорошо к тебе отношусь, Жора, чтобы портить тебе жизнь. Я люблю роскошь. Безделье. Дорогие аксессуары, комфорт и вообще красивую жизнь. Я давно испорченная женщина и совсем не гожусь для семейной жизни. Где-то так, если по-честному. А к Наташе присмотрись, она-то как раз будет идеальной женой. В ее системе ценностей семья стоит на первом месте. Все остальное — на втором и далее. И как женщина, она давно готова ради семьи на любые жертвы. Ее очень правильно воспитали в своей провинции, и даже Москва не смогла испортить.

— Жора, помоги нам этого лося перевернуть, — крикнула Бисянка.

Танечка, как же я люблю тебя в эту минуту, ты даже представить себе не можешь, ЧТО ТЫ ДЛЯ МЕНЯ СОТВОРИЛА. Ингеборге, возможно, сама того не желая, поставила меня перед очень непростым выбором. Просто вилы. С такими словами женщины соглашаться категорически нельзя, а уж тем более промолчать. А отпираться бессмысленно по определению. Возможно, и сказала она это искренне и даже в заботе обо мне, но стоит мне с этим утверждением согласиться, как все может тут же упереться верхним концом вниз при первой же ее мысли: «А как же я?» Тут точно так же, как, к примеру, на милый игривый вопрос женщины: «Малыш, я же лучше собаки?» — ответить ей на голубом глазу: «Да, дорогая, ты лучше собаки».

А пока — пронесло. Спасибо, Танечка.

Бросив Ингеборге дежурное «извини», я моментально переместился к таежницам.

— Что тут у вас?

Косуля, если это только косуля, хотя она внешне похожа на земную косулю: рожки тонкие, на концах раздвоенные, сама вся стройная. Но это только издали, вблизи эта козочка была размером с хорошего земного лося. С верхнего рваного гранатами бока таежницы уже сняли шкуру и аккуратно вырезали все сортовое мясо.

— Вы что, собрались ее всю свежевать? — удивился я такой хозяйственности.

— А как же? — ответили таежницы хором.

— Так пропадет же. Столько мяса нам не сожрать, — попытался я достучаться до их разума.

— Ничего, подкоптим по-быстрому, и храниться будет минимум неделю, — уверенно заявила Комлева. — Тут главное — не дать мухе личинку отложить.

— Когда коптить будем? И для кого? Для бандитов, которые на дым твоей коптильни сбегутся сюда со всех сторон?

— Да, недодумали, — удрученно сказала Бисянка.

— Еще вопрос на засыпку, — упер я руки в боки. — Нас тут пятеро. У мешка четыре ручки. Сколько килограммов можно утащить вчетвером на полтора километра, и при этом не умереть?

— Пятьдесят-шестьдесят, — моментально ответила Дюля.

— Сколько мы съедим сегодня вечером? — настаивал я.

— Смотря чего, — встряла Ингеборге. — Если хорошего шашлыка, да под пиво, то по килограмму на нос клади.

— Нормально, — согласился. — Это десять килограммов. Что мы будем делать с остальным полтинником?

— Закоптим… — завела Дюля снова свою шарманку и осеклась, зажав рот тыльной стороной ладони. Ладонь у нее была вся в крови косули.

— Жор, мы все поняли, — сказала Бисянка тоном девочки-одуванчика, отличницы и ябеды, — но жалко же все это бросать? Олешка совсем молоденькая. Мяско мягонькое.

— А что скажет баталер? — повернулся я к Ингеборге.

— Тридцать килограммов, — ответила та. — Десять съедим сегодня. Двадцать — если потеснить и переложить холодильник, вынув оттуда, к примеру, банки с твоим пивом — втиснем в него. Это нам еще два дня обжираловки. Но остальное даже класть некуда в автобусе.

— Тогда берем вырезку и одну ногу без костей, — подвела итог Дюля.

— Вырезку с обеих сторон хребта? — уточнила Таня.

— С обеих. Ох, как края-то жаль. И печени, — Дюля чуть не всплакнула.

— Ну что? — вмешался я в их переговоры с жабками. — Ворочать эту козочку еще надо?

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 21:54.

— Ладно, если Жора не в настроении нас развлекать, то я расскажу вам старую тунгусскую легенду народа ламутов. Теперь ламутов почти не осталось — их чукчи загеноцидили, еще до прихода русских, и они теперь называются так же, как и мы, — эвены.

Все замолчали и повернулись к Дюлекан, правда, двигались крайне вяло и очень замедленно. По-эстонски.

Если бы сейчас сюда нагрянули бандиты, то повязали бы нас просто голыми руками. Легко. Как бельков на льдине.

Шашлыка мы просто обожрались. Дорвались, что называется, до бесплатного. И хотя совместно с Сажи мы замариновали не десять, а все пятнадцать килограммов, съели девочки практически все. И теперь лежит гарем в полном составе у мангала вповалку, руками животики поддерживая и тихонько охая. Да и я не лучше.

Кстати, и мое пиво они тоже вылакали. Весь запас. Сейчас Бисянка для нас травки какие-то заваривает, чтобы, как сказала, не было заворота кишок.

А насчет меня — «не в настроении» — это еще мягко сказано. Я вздохнуть свободно не могу. Не то что «романы тискать». Я не просто «не в настроении», я — не в состоянии.

Сажи показала всем мастер-класс по кавказскому шашлыку. Причем мясо мариновала она ровно час, отобрав у меня все шесть бутылок сухого белого вина, которыми меня оделил на дорогу Зоран. Как жаба меня ни душила, но вино я отдал. Лук, чеснок, приправы были в ассортименте. Запаслись. Вода из ручья рядом, чистейшая. Угли добыли из веток этого незнакомого древовидного веника с края лагеря, древесина которого была ломкая и хрупкая, как тамариск.[201] И горела зеленым цветом.

А вот хлеб, кстати, доели последний, хоть дичь и не была жирной, в отличие от баранины. Она была постной, нежной, с хрустящей корочкой и таяла во рту, куда попадала прямо с шампура. У антилоп, которыми нас баловал Саркис, мясо было и жестче, и не так вкусно само по себе.

Когда Сажи все нахваливали, то она, гордая, все же смущалась немного и пыталась отшутиться:

— Тонкий вкус этого мяса происходит от того, что оно, пока вы за ним бегали, успело пропитаться вкусом взрывчатки Жориных гранат, — утверждала она под хохот девчат.

Ну а дальше, как водится: хохотали и жрали, жрали и хохотали.

Так и отвалился от мангала с шампуром в руке, не в силах больше ни пошевелиться, ни пустой шампур на место положить. Хорошо земля за день крепко прогрелась, даже «пенка» не понадобилась. К одному моему боку привалилась Ингеборге, к другому — Наташка. Но сил никаких уже ни на что нет. Даже подружку погладить. Лежу и перевариваю, как удав слона.

Впрочем, что я все о жратве, давайте Дюлекан послушаем. Экзотика. Этнография. Развлечение у догорающих углей.

— Давным-давно это было, — начала Дюлекан акынить, слегка покачиваясь из стороны в сторону. — Не так давно, когда бог Севки только создавал людей, но достаточно давно, чтобы все об этом уже забыли. А то, что помнят, так это только потому, что когда бог Севки создал людей из глины, скрепленной рыбьим клеем, и влил в них жизнь водой с собственной ладони, то для того, чтобы люди друг друга любили, он поменял им ребра. Однако так случилось со временем, что люди на земле перемешались, и женщине найти себе пару — мужчину с полным набором своих ребер — стало очень трудно. Однако если такое все же случалось, то вспыхивала такая любовь, что остальные только столбенели и рот открывали, ибо им оставалось только завидовать. Такая пара любила друг друга ярко, до самозабвения и умирала в один и тот же день.

— Как я это понимаю, — со стоном протянула Анфиса. — Сама, когда вижу большую любовь, вся на зависть исхожу не по-детски.

— Да тихо ты, со своими переживаниями, дай послушать, — шикнула на нее Альфия, — интересно же.

А мне пришло в голову, что евреи — с ребром Адама — скорее всего, жадные и жалкие плагиаторы тунгусов. С одним-то ребром всего!

— Так вот, — продолжила Дюлекан, — мужчины наши и берут по несколько жен, потому что только так можно угадать женщину, у которой есть хотя бы два-три его ребра. И это уже счастье. Но и оно редкостью стало в наше время. Раньше, говорят, такое намного чаще случалось.

И вдруг неожиданно поменяла тему:

— Жора, дай сигарету, никак нельзя у костра рассказывать что-то без трубки.

— Нет у меня трубки, — ответил ей, — увы.

— Вот потому я у тебя и прошу сигарету. Я видела, что у тебя есть с ментолом.

Я залез в карман и кинул ей жесткую зеленую с золотом пачку, которую Дюля ловко поймала. Привстать и подать, как культурному, сил никаких не было.

В это время зашумел чайник, и Таня заварила свой напиток, прилично запузырив в него сахару, чтобы отбить вкус веника от травяного сбора.

Дюля всем раздала по кружке, принимая их от Тани, наверное, чтобы рты заняли и не мешали ей вещать.

Потом села и прикурила от уголька, сорвавшегося с «керогаза». При этом закрыла глаза и стала странной манерой вдыхать в себя табачный дым.

Все молчали и терпеливо ждали продолжения. Все же не так много у нас было в последнее время таких вот развлечений в узком кругу.

— Но если все же соединяются двое, у которых взаимно все ребра от другого, то разъединить их не может уже никто и ничто, — сказала Дюлекан, выдыхая табачный дым, — даже духи и боги. Потому что это — Судьба. А Судьба старше и главнее богов. Судьбу даже боги боятся. Потому, что Судьба родилась раньше них.

Дюлекан снова затянулась и продолжила рассказывать, не открывая глаз:

— Жили в местности севернее Амура от Охотского моря до реки Тунгуски два рода ламутов. Один пас оленей и считался богатым, по сравнению с пешими рыболовами, потому как жить на одном месте может позволить себе только бедняк, у которого нет оленей, чтобы перевозить с места на место его разборный дом. А олени объедают все вокруг за три-четыре дня, и надо дальше кочевать. Но даже если пеший тунгус имел больше хороших вещей и денег, чем оленный, то все равно он считался бедным и недостойным даже стоять рядом с оленным тунгусом. Потому что потерять своих оленей эвен может, только прогневив богов и духов. А тот, кто прогневил духов, — по определению плохой и низкий человек.

И жил тогда же род Наттыла, который из-за падежа животных потерял в одночасье всех своих оленей. И пришлось им осесть на том же месте, где их олени пали, потому что все их большое хозяйство на одних собаках не перевезешь. И все их за это стали презирать. Не только оленные тунгусы. Пешие роды также не спешили считать их за своих. Все потому, что они давно стали оседлыми и, со своей стороны, кочующих оленных тунгусов стали считать дикими людьми. А тут дикие взяли и осели по соседству и вроде как своими стали. Кому такое понравится?

В то время, о котором я рассказываю, стали приходить на наши земли с севера воинственные чукчи и отнимать у эвенов меховые шкурки, которые чукчи, в свою очередь, меняли на железо у купцов с юга. Эти купцы приходили на больших лодках от реки Амур, которую они называли Черным драконом. И с этим китайским железом чукчи становились еще сильнее. А тунгусы, которых чукчи объясачивали,[202] — еще слабее.

Оленные тунгусы еще могли при первых признаках нашествия быстро откочевать в тайгу и скрыться там среди сопок при приближении банд чукчей, а вот оседлые никуда не могли уйти ни от своего дома, ни от своего рыбного лова. Поэтому оседлые тунгусы быстро обеднели настолько, что им стало часто нечем платить калым за невесту ее родителям.

И вот как-то на ярмарку, которую устроили маньчжурские купцы в верховьях реки Зея, собрались многие окрестные роды, не только оленные, но и пешие, которые добирались туда на собаках, погоняя их кнутом. Кстати, больше никто собак так не погоняет, только ламуты. На нартах пешие ламуты привозили тюлений жир в мешках из тюленьей же кожи, юколу и порсу в берестяных коробах. И оленные вынуждены были пешим за пуд порсы отдавать соболя или лису, потому как хитрые пешие ламуты привозили порсы не так чтобы слишком уж много. Чтобы оленные тунгусы старались перехватить порсу под носом у другого рода, возвышая цену.

— А что такое порса? — спросила Булька.

— Порса, — ответила тут же Дюля, — это рыбная мука из мелкой юколы. А юкола — это копченая рыба из семейства лососевых. Юколой пешие роды зимой кормят собак, а оленные сами едят с удовольствием, как лакомство. А из порсы, смешав ее с мукой, делают лепешки. Очень сытные. Или варят густую похлебку. Оленные мясо едят не часто. Разве промыслят что охотой. Оленей же режут крайне редко. По праздникам.

— Как это так — стадо держать, а мяса не есть? Непорядок, — уверенно заявила Антоненкова.

— Дальше слушать будем или перебивать? — Дюлекан собралась обидеться.

Все зашикали на Галку, и ее вопрос остался без ответа.

— Вот так шкурки от оленных стали переходить к пешим, — тоном сказителя продолжила Дюля, — а те стали добывать мех, только чтобы ясак отдать чукчам, не больше, потому как порсу делать намного легче, чем по тайге за соболем гоняться. Да и идет на нее рыбка, можно сказать, сорная, которая на юколу не годится. А на ярмарках, обменяв порсу на мех, тут же у маньчжур или ханьцев меняли этот мех на то, что самим в хозяйстве надобно: нить для сетей, железные топоры, ножи, наконечники для стрел и гарпунов, рыболовные крючки и стеклянный бисер. И чугунные котлы, в которых ту же порсу потом и толкли. Табак, трубки для себя и бусы для своих жен.

Так вот, род Наттыла, хоть и потерял оленей по воле духов, но был большой и сильный. Так что презирали их оленные и старые пешие больше втихомолочку, чем в лицо. Иначе можно было нарваться на то, что люди Наттыла побьют сильно. С репутацией были мужики.

На этой зейской ярмарке мальчик из рода Наттыла, которому было шестнадцать лет, увидел девочку из рода Саган, которой было четырнадцать лет. Поглядели они друг другу в глаза и поняли, что их ребра теплеют все, а не только отдельные. И любовь родилась между ними мгновенно, как взблеск зарницы. А когда в тот же вечер они познали друг друга на шкуре оленя, то поняли, что друг без друга жить уже не смогут.

— Вот так вот? Посмотрели — и сразу в койку? У вас всегда так было? — спросила удивленная Анфиса.

— Легко, — ответила Дюлекан, — достаточно только парню подойти к девушке и сказать, что ему ночью зябко. И если она не против, то они вместе ночуют в чуме ее отца. Но только два раза. На третий раз отец девочки обязательно заведет разговор о калыме.

— Ну да, — хихикнула Сажи, — если на третий раз остался, значит — понравилась. А раз понравилась — плати. Все, как у нас. Вот только у нас заранее попробовать не дают. Деньги вперед.

— Хватит перебивать, дайте послушать, — прошипела Наташа. — Продолжай, Дюля, интересно же.

Дюля и продолжила:

— А девочка эта была дочерью старейшины рода Саган. И была она очень красивой. И старейшина хотел ее отдать третьей женой за старейшину другого оленного рода, чтобы стать таким образом сильнее, обретя сильного союзника. Надоело ему от чукчей в тайге прятаться. Кстати, когда русские казаки там появились, то тунгусы добровольно пошли под руку русского царя и платили ему ясак, чтобы казаки и стрельцы защитили их от чукчей, и, надо сказать, они за меховые шкурки это и делали. Воевали с чукчами долго и страшно, защищая тунгусов и ламутов. А главное, отрезали тех от маньчжурских купцов, и стало чукчам негде брать китайское железное оружие. Да и на ярмарку в верховьях Зеи стали приезжать с китайскими товарами уже русские казаки, а не маньчжурские купцы.

— Ты про девочку с мальчиком рассказывай, а не про чукчей, — с обидой произнесла Роза.

— Я и рассказываю, — огрызнулась Дюлекан. — Так вот, уговорились мальчик и девочка о месте, где стали они встречаться каждый десятый день. Мальчик привозил с собой султа. Это еда такая для походов. В плоском казане немного воды налить и варить рыбу. Потом отделить кости и растереть вареную рыбу с сырой икрой и высушить на солнце. Как высохнет совсем — можно с собой на охоту брать. Кстати, если султа подсолить, то это лучшая закуска к пиву.

— Не надо нам пересказывать книгу «О вкусной и здоровой пище», ты про любовь давай! — воскликнула Ингеборге.

— А я про что рассказываю? — с некоторой обидой произнесла Дюля. — Какая любовь без султа? Мальчик привозил султа и лепешки, а девочка — творог из оленьего молока и масло. Он приезжал на собаках, а она верхом на любимой оленихе, повязав на ее рога яркие ленточки. Они стелили в укромном красивом месте у ручья шкуру оленя и, сидя на ней лицом друг к другу, кормили друг друга своими руками. Разве это не любовь?

— М-да… — озадаченно заметила Ингеборге, — надо как-нибудь попробовать.

— Только не на мне, — тут же запротестовал я, — в меня больше ничего уже не влезет.

— Так вы будете слушать историю о большой любви или нет? — спросила Дюля уже с нарастающей обидой.

Все опять тут же друг на друга показательно зашикали. А мне подумалось: вот блин, за нами охота идет по всем направлениям, а мы только что «Солнышко лесное» хором не поем и то, наверное, только потому, что гитары нет. Зато слушаем очередную повесть, которой «нет печальнее на свете». Почему печальную? Так все повести о большой любви у людей печальные. Люди счастливы, когда у них согласие и просто любовь, а не такая большая, что башни сносит.

— Сядут они на шкуру, — декламировала Дюля, когда все успокоились, — покормят друг друга и потом на той же шкуре друг друга любят. Потом расстаются, чтобы там же встретиться через десять дней. Девочка Саган после таких встреч, на которые она брала с собой свой охотничий лук, в одном богатом месте тайги стреляла пару-тройку глухарей и приносила их домой в качестве оправдания за отсутствие. Так что о связи ее с мальчиком Наттыла никто дома и не догадывался.

И так прошло три месяца.

А потом родители девочки строго сказали, что через две луны она станет женой старейшины рода, который кочует у реки Колыма, и никаких возражений от нее они не примут. Это любовника девочка может выбирать сама, а мужа ей находят родители, которые получают с него калым за невесту. А тут дело совсем серьезное, можно сказать, политическое. И после этого объявления запретили ей ходить одной в тайгу на охоту. Девочка ничего не могла придумать, чтобы вырваться на встречу с любимым, а не встретиться с ним она просто не могла.

Мальчик же наготовил много порсы, чтобы на ярмарке сменять ее на меховые шкурки, а шкурки на топоры, ножи, котлы и чайники, чтобы отдать отцу девочки в калым. И даже приезжал на собаках к ним в стойбище говорить об этом с ее отцом. Но тот лишь рассмеялся мальчику в лицо, сказав, что за его дочь старейшина с Колымы дает целых десять оленей, а не какой-то там топор, пусть даже и железный. И прогнал его от порога своего чума.

— И все? — недоуменно спросила Анфиса.

— Дай досказать до конца! — воскликнула Дюлекан уже с раздражением.

И, не дожидаясь извинений, продолжила:

— Тогда девочка Саган побежала к старому шаману Саган, который был настолько стар, что у него уже не было сил кочевать с ними, и он стал жить в тайге отшельником, но недалеко от мест их кочевки. Прибежала и выплакала ему всю свою боль. Шаман нагрел над костром свой бубен, постучал в него заячьей лапой. И собачья шкура бубна стала говорить с духами. И духи рассказали шаману, что тут вмешалась Судьба, которая свела вместе людей с общими ребрами. Причем со всеми. И мешать им — только себе вредить. Тогда старый шаман Саган дал девочке Саган одну настойку из трав и сказал, что когда она это зелье выпьет, то на три дня станет как мертвая. А потом проснется и может свободно идти к своему суженому. Потому что к тому времени родители похоронят ее на ветках одиноко стоящего сухого дерева, обернув в оленьи шкуры, справят по ней поминки и будут ждать ее нового рождения в роду, потому как она еще не вышла замуж и ей некого будет искать в Охибугане.

— Где-где? — переспросила Сажи. — Как перевести это слово без русского мата?

Дюлекан только вздохнула печально: такая неграмотная аудитория ей досталась…

— Охибуган — это царство мертвых. Там солнце не светит, небо — как туман, земля — как болото. Каждый мужчина после смерти живет там со своими прежними женами и детьми и развлекается своими прежними занятиями. Звери и птицы попадают туда же, и потому там вечная охота. Всегда удачная. Души умерших сохраняют там те же имена, которые они носили при жизни, а птицы и звери сохраняют свои названия. Когда кто-нибудь умирает, то родственники душат оленя и моют оленьей кровью умершего. Затем покойника одевают в его лучшие одежды и кладут на шкуру; вдова приносит его лук, стрелы, копье, охотничий нож, котел, огниво и все остальное, что мужчина носил с собой при жизни, и кладет это все рядом с покойным. Потом мертвеца выносят из чума головой вперед и кладут на специально построенный высокий лабаз. По-русски — помост. И рядом с лабазом с причитаниями съедают мясо оленя. То же самое делают, когда умирает женщина. Кладбищ, в вашем понимании, у нас не было. Лабазы ставили где придется, лишь бы они были в безопасности от лесных пожаров и хищных зверей. Потому как если труп сгорит или его съедят звери, то тех, кто его так плохо похоронил, постигнет такая же участь. Через год на месте лабаза устраиваются поминки. За день из куска дерева делается болван, изображающий умершего, и вдова или вдовец кладет его в эту ночь спать с собою. А на утро собираются все родичи покойного, удавливают оленя, а пешие роды — собаку. Затем приходит шаман с бубном, камлает, берет по куску пищи каждого вида, толкает ее болвану в вырезанный рот, но так как рот вырезан неглубоко, то шаману приходится незаметно самому съедать эти предлагаемые болвану куски, но считается, что шаман умершего так накормил. Затем шаман курит трубку и пускает дым на болвана. После чего все остальные доедают подчистую оленину или собачатину.

После этого шаман снова камлает и по окончании общения с духами говорит болвану: «Мы уже достаточно друг на друга насмотрелись — не возвращайся больше назад, не порть нам охоту, и дети твои не будут болеть и тосковать», — после чего срывает с болвана одежду и выбрасывает его в ближайшую яму как ненужную вещь. И все. Больше никаких поминок по умершему ламуты не справляют, потому как считается, что он уже окончательно ушел в Охибуган. Но это для женатых, а вот те, кто не обзавелся семьей, те в Охибуган никогда не уходят, а возрождаются в новом ребенке, который родится в семье первым после похорон. Поэтому поминок по таким мертвецам не справляют. Только тризну на самих похоронах.

— Какие у вас, однако, сложности, — пробормотала Ингеборге. — У нас все гораздо проще.

— У вас только один Бог, а у нас такая куча духов — поневоле будет сложно, — ответила ей Дюлекан и продолжила рассказ, не обращая внимания на другие реплики: — Девочка Саган все сделала так, как ей сказал старый шаман Саган. Вечером, когда уже стемнело, она вышла к костру, оглядевшись и убедившись, что ее никто не видит, выпила это зелье и бросила фляжку из бересты в костер.

Наутро родичи ее нашли холодной и стали плакать и причитать. Позвали молодого кама,[203] который жил в стойбище вместе с ними. Тот стал камлать, но духи не стали с ним разговаривать, так как их заранее уговорил старый шаман. И молодой шаман Саган, как сейчас говорят врачи, констатировал смерть девочки Саган. И ее отнесли и похоронили на ветвях одиноко стоящего высохшего дерева, как и предрек старый шаман Саган.

А мальчик Наттыла, не дождавшись девочку Саган в условленном месте в условленное время, проведя весь день в трепетном и безуспешном ожидании ее, затосковал круто по любимой и поехал на собаках искать стойбище ее рода. Долго искал, но нашел. Он был хороший следопыт. А там ему сказали, что девочка Саган позавчера умерла и лежит сейчас на ветках сухого дерева, завернутая в оленьи шкуры. И не было рядом старого шамана Саган, который бы сказал ему правду, как она есть.

И мальчик Наттыла сел на нарты и погнал плеткой семь своих собак к сухому дереву. Там он залез на ветви, разрезал оленьи шкуры и увидел, что его любимая девочка Саган — совсем мертвая, вся измазанная оленьей кровью.

Пощупал и узнал, что она совсем холодная.

И тогда он понял, что его жизнь потеряла всякий смысл, потому что все его ребра сейчас находятся в этом красивом мертвом теле, что лежит на ветвях сухого дерева. И без девочки Саган ему перестало светить солнце, небо превратилось в туман, а земля — в болото. Тогда он спустился с дерева, отвязал своих собак от нарт и прогнал их в тайгу, залез обратно на ветви и взрезал себе острым китайским ножом яремную жилу. Он упал на ветви рядом со своей девочкой Саган, обнимая ее из последних сил и шепча слова любви.

Девочка Саган через некоторое время очнулась от холодного сна и с ужасом обнаружила, что ее обнимает мертвый любимый, весь ее заливший своей кровью из яремной жилы. И не смогла она дальше жить, когда ее ребра уже умерли. Она вынула из холодной руки мальчика Наттыла его охотничий нож, обнажила свою красивую грудь и всадила себе длинный железный клинок на два пальца ниже левого соска, пробив свое несчастное сердце. Потому что она не могла жить на свете без мальчика Наттыла. Без него ей перестало светить солнце, небо стало туманом, а земля — болотом.

Вот так они ярко и сильно любили друг друга и умерли в один день.

— Мля… Сюжетец… — протянула Роза. — Мексиканский сериал Пинштейна.[204]

— Да у каждого народа, наверное, есть такой сюжет, — высказалась Антоненкова.

— Может быть, — спокойно парировала Дюля, — но только у нас объясняется, почему так происходит.

Новая Земля. Плоскогорье между территорией Ордена и Южной дорогой.

22 год, 33 число 5 месяца, пятница, 23:14.

Оказалось, что палатку девчата поставили специально для меня, потому как все хотят выспаться. Ехидна мать их.

Заполз в нее на четвереньках и рухнул на спальник, даже обуви не сняв. Все же нельзя так обжираться. Вдруг завтра война, а я такой уставший.

Проснулся оттого, что кто-то снимал с меня ботинки, тщательно их расшнуровывая. Что-то промычал на это нечленораздельно.

Потом жаркое тело, одетое, между прочим, прилепилось ко мне и зашептало в ухо голосом Ингеборге:

— Извини, Жора, что разбудила, но в обуви спать плохо.

— А-а-а… — вспомнил, — сегодня твой день.

— Мой, — согласилась литовка, — но если ты будешь так добр ко мне, что разрешишь мне просто поспать, то я буду тебе очень благодарна. Я так объелась, что в рот уже ничего не лезет.

Расстегнула мой брючный пояс, сняла с него кобуру с кольтом и добавила:

— Хотя оружие, неожиданно тыкающееся в бок, соглашусь, несколько возбуждает.