Дрянь

2

Мероприятия проводить и мы научились. Не прошло часа, как линейный отдел СЭЗО[1] скидывался на похороны. Покойнику воздавали должное, вспоминая его любимые изречения, вроде «не продается тот, кого никогда не покупают» и его наиболее уважаемые блюда, такие, как морковка тертая. Про пляску ни слова. Не лезло это потешное действо в рамки столь высокохудожественного события, как прощание с коллегой. Говорили только хорошее, пили чай, достали торт. Когда докушали, все быстро надоело, и сослуживцы поспешили избрать достойного представителя в крематорий на похоронное торжество. Представителем стал Явольский. У него рожа всегда проникновенная, так что он всех нас перетаскает. А мне церемониал был испорчен тем, что я думал: почему — Немоляев? Он хоть уже обезумел, но верно намекал, что среди психов скорее мне пристало быть, очень уж я подходящий. Да вот именно Немоляев, наш современник, окончил позорно свой образцово-показательный путь. Я так растревожился, что потихоньку улепетнул домой. Сейчас «новые» люди любят поговорить о гармоничном сочетании частного и общего, домашнего и производственного быта. Что-то в этом трепе есть. Если раньше своя хата совсем не походила на работу, то теперь она такой же насыщенный технологиями комбинат — кругом сетевые устройства. Сбылись бредовые мечтания. Пришепетывают даже, что дома ты тоже очки набираешь. А их потом начальство изучает. Достоин ли ты служебного взращивания или годишься только на то, чтобы слушаться других. Короче, примчался я домой на «паучке»-маршрутке, разложился на диване. «Глаз», а он к потолку присобачен, подморгнул мне, дескать, нет причин для грусти, и полил мягким пульсирующим цветодождиком. Хорошо расслабляло, но я все же попробовал напрячься не на шутку и задуматься. Отчего прокисли передовые мозги Немоляева под лихо заломленной фуражкой? Существовал ли у него в чем-нибудь неустрой и непорядок? Честно скажем, я несколько раз вползал по сети в его каталоги. Хотел пронюхать, что он там на меня держит. Женя из информационного отдела вводил в искушение, пароли подкидывал. Про себя я не нашел, это более засекречено, но увидел там такой глянец, что прямо обгадить его захотелось, И я не слышал, чтобы кто-то под Виктора копал — у всех кишка тонка была. Немоляев многим заправлял, об чем, кажется, и Региональный Управляющий Бонифатьевич не много понятия имел, например, развалом альтернативных электронных заводов. Но об этом ладно. От дефицита Виктор Петрович тоже вряд ли страдал. У суперов персональные ассортиментные карты — не чета нашим инспекторским. Харя при желании треснет, только разевай пошире рот. Тут недавно приходил инструктор по массовой психологии и популярно объяснял, почему нам на их возможности не следует слюну пускать. Сделал нам, мелкой сошке, коррекцию желаний. Говорит, у нас теперь такой принцип: чем выше сел на социальной лестнице, тем больше впитываешь благ. Оно и прекрасно, значит, наши порядки — работающие, стимулирующие. Не то, что раньше, когда мясник имел больше профессора, и даже жену академика. Итак, вещественные интересы Виктора были учтены. Впрочем, так же как и околовещественные, чрезвещественные и невещественные. Член охотничьего общества, бального товарищества, ватаги дзюдоистов, союза врачующихся, кругом член. В этом самом союзе меняют баб каждые полгода, успевай только обнюхиваться да имей «мерседес» в трусах. И с Брусницыной он на бальном деле сошелся. Кстати, я нигде не состою, не маюсь дурью. Мне хватает милых безделушек, как их кличут там, в науке, — укрепителей жизненности. «Глаз», «волна», «смехотвор», возбудитель гражданских чувств из серии «за державу не обидно». Возбудитель сделан для тех, кто не выносит шумных многотысячных компаний, но все-таки хочет ощутить свою «слитость с общим океаном народного сознания». Так в инструкции написано. Наверное, не все брехня. В моем возбудителе имеется бегущая дорожка, по которой можно чеканить шаг. Справа и слева к тебе плотно примыкают теплые пластиковые фигуры, на стереоэкране колеблются затылки «марширующих впереди». Слышен мерный топот, гавканье команд и приветствий, рев «ура», наяривают барабаны и флейты. У меня после сеанса большинство внутренностей прямо приободряется. Есть штуки и без особых претензий. Например, «перехватчик на страже воздушных рубежей». С применением тяжелой артиллерии выбивать его пришлось в кайф-конторе — так у нас сейчас кличут службу бытового обеспечения. Счетчик он, что турбину раскручивает, но ощущения, будто на таран идешь! Вначале обмишуришься, а потом блаженство. Однако лучший товарищ — «глаз», он и возбудит, и успокоит. Правда, вчера стал я у него пыль по векам, вернее, шторкам протирать и нашел какой-то сивый пух. Наверное, в форточку залетел. Едва я начал тряпочкой елозить, башка у меня поплыла, еле со стремянки слез. Еще у меня подруга дней суровых есть, допрограммирующаяся на хозяина, даже по-французски лялякает. Такую модель можно только через орденскую книжку выудить, а я ее в лотерею хватанул. Когда играю, она поет. Между прочим, у меня и духовный жирок имеется. Мой батяня умел только «почеши мне позвоночник» сбацать на губной гармошке. А я намастачился будь здоров на пиано, могу и «Лунную сонату» отбренчать. Называется подруга официально — массажер генитальный. У дам в этом ключе тоже что-то имеется, они себя не обидят. Представляю, как их там напрограммируют. Конечно, с товарищем по балу Брусницыной сам Немоляев работал наиболее добросовестной своей частью.

В общем, чтобы ума лишаться, нет причин у меня, тем более у Виктора Немоляева не имелось. Кто пуд фекалий съест, тот найдет свое счастье. Полный порядок был у него. Порядок остался, а Немоляев отсутствует. Я представил нагромождение этих каталогов без сучка-задоринки, союзов, обществ, балов, которые были для него впору. А он скинул их с себя, как хорошо сидящие туфли, и пошел себе в неведомую страну босиком.

Разнервничался я и вообразил, что все мое барахлишко сдали в какую-то богадельню, а меня самого волокут на процедуру в крематорий. Никто слезу не пускает, кроме истерички Брусницыной, и ничего обо мне не вспоминается, потому что я уже давно приятного впечатления не произвожу. Ну и фиг со мной. Структура у нас какая? Работающая. Значит, все в ней по справедливости. Каждый знает: если он сделает это и это, получит, не греша, то и то. Никакой путаницы. Однако, раз Виктор сам себя кокнул, значит, была где-то в устроении трещина. У меня в горле словно пирожок застрял и башка опять плыть начала. Хотя какая трещина? Она в нагромождениях умных словечек бывает. А у нас все железно, нас тянут через светлое сегодня в сияющее завтра приоритетные технологии. Ни мой батя, ни дедок никогда не живали так, как я, зато трепу о счастливой жизни им хватало. Правда, плевали они на всякие безделушки, шатались, где попало. Можно, конечно, и мне не тухнуть на одном месте, а куда-нибудь завалить, размяться. Например, в охотничий клуб. Нет, туда нельзя. Народ там до посинения дискутирует, в какое место зайцу стрелять. Будто зайцу от такого выбора будет ощутимая разница. Впрочем, есть учреждения посодержательнее. Вот центр «пробуждения духовности у населения». Там разные штуковины, которые помогают себя найти. Во-первых, устройство, которому надо сказать тему, про битву там или про обед, потом оно тебя несколько раз спросит рифму на разные слова, покряхтит немного и в руки ложатся стихи. Твои стихи, и слова-то все знакомые, твой неувядающий талант чувствуется. Во-вторых, спецкарандаш, закрепи руку в штатив и малюй. Сам не беспокойся. Он нарисует, что у тебя там на уме, вернее, в подсознании накопилось и просится наружу. У кого что, а из меня вылезала заявка на новый тренажер «народный суд». В-третьих, отличнейшая штука, псевдомрамор. Как ни стругай, в любом случае голую девушку высечешь с подробностями, а в руках у нее весло, или лазер, или отбойный молоток. Вариации — в зависимости от твоей профессии.

Хочу уже идти из дома — и не получается. Размазан по дивану, словно масло по булке. А «глаз» успокаивает и успокаивает слабым зеленоватым мерцанием. Находит на меня уже раскисание, движется от тапок к голове. И по ходу дела выжимает тошноту, зевоту и прочие прелести. Но у меня характер есть, он иногда проявляется, когда захочет. Встал я, подошел к выходной двери… и снова обнаружил себя в бледном виде на лежанке. Пару раз такой обман зрения, слуха и нюха повторялся. Душа, или кто там вместо, на волю рвется. Тело, как сарделька на тарелке, ждет потребителя, или уже в желудке выполняет последний долг. Тогда я решил больших задач сразу не ставить. Подрыгал ногами, потом хребтиной покрутил и другими членами. Раскатался да с дивана — скок. Вначале ползком двигался, потом на четвереньках, ну и под конец, пританцовывая, переходя на чечетку и «яблочко». Выбрался-таки из квартирки своей и дверь, как крышку гроба защелкнул. Пардон, его сейчас «трупоемкостью» кличут, чтоб не страшно было. В лифт вошел тоже красиво, как солист самодеятельного коллектива, а на улице меня морока уже отпустила. Брелочком я посвистел, «паучок» подскочил сразу, а у меня в кармане персон-карты нет и кармана нет, пиджак с причиндалами дома на стуле висеть остался. Не возвращаться же в это брюхо, не зря же икалось и стоналось. Я по привычке хотел «глазом» успокоиться, покосился наверх, а там совсем другой глаз. Солнце прорезало серость неба, пустив из него розовеющую реку в русло между разорванными облаками. Этот поток понес меня через прохладные дворы, мимо домов с заброшенными коммуналками, на границу микрорайона и на пустырь, где некогда существовала промзона объединения «Каучук». Она подымила свое, а потом объявилась приоритетная технология в этой отрасли. Тогда и издохла, завонялась мощь из-за «нехватки средств на перепрофилирование». Разложение тут теперь во всей своей красе: поваленные туши газгольдеров; пучки арматуры, бесноватые, словно волосы ведьмы; разноцветная грязь; лужи с подозрительным душком; вдобавок гудят линии действующих электропередач; еще какие-то провода тянутся невесть куда. Без особых раздумий пиши с этого пленэра картину «Поле, поле, кто ж тебя усеял…» И еще было вдосталь сивого пуха, а скорее всего, плесени, вроде той, что я заметил в своей хате. Отсюда ко мне на потолок, наверное, и занесло.

Я пару раз свалился, вымазался, как ветеринар в дизентерийном хлеву, и, наконец, понял, что нагулялся, пора и честь знать. Но политическая зрелость пришла ко мне несколько запоздало. От хилого костра, собираясь поздороваться, вставала весьма неприличного вида публика. Большинство из тех джентльменов, среди которых, возможно, были и дамы, имели одеяние халатно-больничного типа, поверх которого на манер кавказских бурок живописно лежали чехлы от станков. На головы джигитов были водружены пластиковые клапаны, несколько напоминающие шеломы наших могучих предков. Также это воинство прихотливо украсило себя останками аппаратуры разного происхождения. Например, ветхий старейшина, благообразно сидевший во главе стола, сжимал в руке, наподобие скипетра, газовую горелку. Кстати, остальным было на глаз не менее семидесяти. Или так казалось. Просто организм под кожей съежился, и она стала морщиниться.

Если происходит невероятное, то делай вид, что оно происходит не с тобой. Хотя старейшина приязненно махнул горелкой, я попятился назад, желая остаться для гостеприимных товарищей лишь мимолетным видением. И тут накололся тонким чувствительным местом между позвонков на нечто острое, проникающее. Я сделал фуэте — один из местных завсегдатаев непостижимым образом оказался позади меня и теперь, ласково улыбаясь, грозил длинным засохшим пальцем. Я почему-то представил, как он протыкает мне этим острием пупок или разъединяет спинной хребет. Поэтому решил не ссориться здесь ни с кем, а блеснуть хорошими манерами. «А-а-а», — сказал я, показывая, что просто растерялся в столь блистательном обществе, отобразил на лице радость и подсел к очагу. В самом деле, стало уютно. Булькает котелок, щедро источая зловоние, в котором угадывался аромат вареной плесени. Старейшина показал мне на карманы брюк, трофеи были тотчас переданы самому большому на пустыре начальнику. Тот благосклонно вернул мне все, кроме носового платка и при этом даже хихикнул. Он понимал комизм ситуации — кажется, с ним можно иметь дело. Судя по атмосфере собрания, предстояло раскурить трубку мира. Однако вместо этого наиболее молоденький старец принялся разливать гадость из котелка по емкостям, которые протягивали дикари в порядке старшинства. В основном, у них были консервные банки, какой-то интеллигент получил свою порцию в колбу, а один первобытный тип втянул требуемое здоровенной клизмой. Они пили, причмокивая, а я старался не смотреть и не нюхать. Добираясь до дна, они замирали в ожидании результата. Старец, ударяя по горелке, живо комментировал события:

Если здесь намек на меня, то я против. Но мое мнение никого не интересовало — в руку легла чаша с варевом. Итак, за маму… Я негордо посмотрел на старейшину. «Хороший, хороший», — сказал ветхий демон. Дескать, если я немного постараюсь, то стану хорошим трупом. А после самоупразднения продолжение обеда, можно сказать, за мой счет. От такой жизни они вполне могут включить в свой рацион человечинку. И меня ждет успокоение только в животах собравшихся. Я огляделся, сочувствующих не было. Царило грубое веселье, другое и невозможно без персон-карты. «Всех не скушаете», — кажется, закричал я, но отвар уже пронзил меня от макушки до копчика. Потом внутри стихло. Я незаинтересованно наблюдал, как мои собутыльники отбросили приличия, ерзали на земле, повизгивали. Но старец не успокоился, он задал ритм на своей горелке, и их движения приобрели некоторую согласованность. Дикари засновали вокруг костра, распустив губы и закатив глаза. Хорошему танцору никакая часть тела не мешает. Эти слова справедливо относились к нашей миленькой компании.

Рассматривал я эти ужимки спокойно, больше размышляя о том, в какой торжественный момент мне смыться и чем врезать старейшине. Немного погодя заметил, что плясуны тень отбрасывают уже не на землю, а прямо на воздух, как на экран. А от тени падает другая, раздавшаяся вширь, а там и третья, вообще круглая. Люди стали смахивать на орехи. Эти продукты, вдобавок, то ли дышали, то ли колыхались на ветру. А потом мерцающий воздух зарос по всей толще пушистой плесенью. Она облепила орехи, не оставила ни одного голого места.

— Что там еще? — я с трудом протолкнул слова сквозь затвердевшую на лице радость.

— Если мы не съедим ее, то сами станем едой, — откликнулся кто-то, кажется, старейшина.

— Звучит красиво, хотя я давно хотел сказать, что меню у вас небогатое — как в сельской столовке.

Тут содержательная беседа прервалась, потому что эта гадость стала приклеиваться ко мне. Я вначале подумал, мерещится, потом кругом заволокло сивой мглой и стало не до дум. Я там дрался с клейким врагом, но, наверное, выбрал неверную тактику, пух меня густо-густо облепил. Даже не облепил, а врос в организм, чего-то в нем сделал и вырос с другой стороны. Все ощущения неприятно переменились.

Кишечник начинается не во мне и заканчивается черт знает где, вроде водопровода. Мой мозг проходит по голове и следует дальше, как трамвай. Позвоночник вообще — длинный стержень, на который я просто навинчен. Получился из меня сиамский близнец всех сиамских близнецов, не организм, а орган. Воспоминания о работе, учебе, развлечениях ничего не давали, скорее убавляли. Дескать, ничего не попишешь, везде висеть приходится. Намучился я порядком, даже сдаться захотелось. Не только улыбка спрячется в рот, навсегда расстроишься, если узнаешь, что тело, неотъемлемое имущество даже последнего бомжа, расписано до последнего члена по разным инстанциям. Чего же остается тебе? Только долг перед обществом. Я еще поискал внутри себя и нашел огонек. А может, это он запрыгал и нашел меня. Я назвал что-то огоньком из бедности живописных сравнений. Суперсветляк, золотое яйцо, раскаленный электрод — тоже подходило. Самое главное, к нему потянулись разряды из каких-то далеких краев. Забил большой барабан, и они прорезали затхлую сивую мглу. Липкая дрянь начала съеживаться. А потом и вовсе была разметана. Еще бы, атаковала раскаленная сияющая волна. Не вынеся жара, отпрыгивал пух, взрывалась плоть, половина мозгов, словно водяной пузырь, выскочила из раскрывшейся, как орех, башки, кишки лопнули, разодрав живот в лохмотья, легкие рванулись и грудная клетка развернулась в цыплячьи крылья. Зрелищно и больно, но боль быстро сожрал огонь. Полуосвежеванная тушка завертелась в пустоте.

Очнулся от свиста в ушах на кладбище промышленных уродов. Консервная банка свидетельствовала грехопадение. В нутре ощущение помойки, будто выпотрошили, набили требухой и зашили. Покатался с бока на бок минут пять, пока не обрел желания чего-то делать, встал и пришел домой. А там — плюнуть противно, кругом игрушки для знатного маразматика. В тридцать шесть лет я оказался малышом, соплежуем. Стал их собирать, упаковывать. Но и в свернутом виде дребедень эта не меньше места заняла. Зато уютное гнездышко превратилось в склад. А «глаз» упал, выскочил у меня из потных рук и стал кучкой. Не будет тут больше моргать. Барахло сплавить — тоже проблема. Комиссионок давно нет, любую безделицу, полученную по персон-карте, может изъять или списать только компетентная комиссия. По техсостоянию или решению суда, если оказался бандитом. Ничего, покамест задрапирую, а потом, может, сымитирую грабеж, буду правдиво рыдать, бить себя в грудь перед ментами.

Значит так, остался я у разбитого корыта. Структура-то у нас все равно самая справедливая. Каждую минуту, даже когда ешь или дрыхнешь, очки все равно набираются или убывают. А мне просто справедливость надоела. Я тот, ныне редкий элемент, который где-то, когда-то, почему-то, зачем-то честно жить не хочет. А хочет он пробраться на разнузданный Запад и свистнуть изобретения, которые господа и дамы украли в свою очередь у наших кулибиных, споив их джином и сакэ. Нет, нововведения даром не нужны, от них распыление средств и истощение сил. Или желает элемент спасти жизнь хозяйственного стратега, засмотревшегося далеко вперед и упавшего в омут на рыбалке. Впрочем, стратег не ловит пиявок. Сидит с удочкой у бассейна с холуями, переодетыми в акул, в тех местах, куда ни олень, ни общественный транспорт не пройдут. И вообще, наша структура не зависит от таких случайностей. Вот если трудовой экстаз и радостное прилежание — другое дело.