Дрожь

Глава 35 Сэм 49 °F

Когда фильм закончился (мир был спасен, но население понесло серьезные потери), я сел рядом с Грейс за маленький столик у выхода на террасу и стал смотреть, как она делает домашнее задание. Я страшно устал: холодная погода подтачивала мои силы, хотя не в ее власти было заставить меня превратиться в волка, — и с удовольствием забрался бы в постель или прилег подремать на диванчике. Однако моя волчья ипостась испытывала тревогу и не позволяла мне спать в присутствии незнакомых людей. Поэтому, чтобы не уснуть, я оставил Грейс внизу делать домашнее задание в угасающем свете дня, а сам пошел на второй этаж взглянуть на студию.

Отыскать ее оказалось несложно; в коридор выходило всего две двери, и из одной из них тянуло химическим апельсиновым запахом. Дверь была чуть приоткрыта. Я толкнул ее и зажмурился. Комнату заливал ослепительный свет множества ламп, призванных имитировать естественное освещение, и в итоге комната превратилась в нечто среднее между пустыней в полдень и «Уолмартом».

Стен было не видно из-за нагромождения холстов, прислоненных к каждой свободной поверхности. Неукротимое буйство красок, реалистичные фигуры в нереалистичных позах, обычные формы необычных цветов, изображенные в неожиданном свете привычные места. Я словно очутился во сне, где все знакомое предстает в непривычном виде.

Все возможно в странной кроличьей норе.

Что, к примеру, вот это — зеркало или портрет?

Словно во сне, все узнаваемо — и непривычно.

Во что-то иное превращается каждый предмет.

Я остановился перед двумя громадными полотнами, прислоненными к одной из стен. На обоих был изображен мужчина, целующий в шею женщину, однако цвета кардинально различались. Одно было выполнено в красно-фиолетовых тонах. Оно казалось кричащим, безобразным, коммерческим. На втором краски были приглушенными, голубыми и бледно-лиловыми, перетекающими одна в другую. В нем присутствовала какая-то недоговоренность, загадка. Я вспомнил, как мы с Грейс целовались в книжном магазине, какой теплой и настоящей она была в моих объятиях.

— И какое тебе нравится больше?

Тон у матери Грейс был веселый и дружелюбный. Для себя я определил его как ее галерейный голос. Именно таким тоном она усыпляла бдительность зрителей, чтобы они, размякнув, легче раскошеливались.

Я кивнул в сторону голубого полотна.

— Оно вне конкуренции.

— Правда? — неподдельно изумилась она. — Ты первый, кто так ответил. Это пользуется куда большей популярностью. — Она подошла поближе и указала на красное полотно. — Я продала сотни его репродукций.

— Симпатичное, — сказал я вежливо, и она рассмеялась.

— Оно ужасно. А знаешь, как они называются? — Она указала сначала на голубое, потом на красное. — «Любовь» и «Страсть».

— Что, я провалил проверку на маскулинность? — улыбнулся я.

— Потому что выбрал «Любовь»? Я так не считаю, но это я. Грейс сказала, что глупо было рисовать одну и ту же картину дважды. И еще заявила, что на обеих глаза у мужчины посажены слишком близко.

— Очень в ее духе, — усмехнулся я. — Впрочем, она же не художница.

Губы матери Грейс печально скривились.

— Нет. У нее очень прозаический характер. Не знаю, в кого она такая.

Я неторопливо перешел к следующей серии полотен; на одном дикие животные шествовали между магазинных вешалок с одеждой, на другой олень примостился на высоких окнах, на третьей из водостока выглядывали рыбы.

— И вас это огорчает.

— Да нет. Отнюдь. Грейс есть Грейс, нужно просто принимать ее такой, какая она есть. — Она отступила назад, чтобы не мешать мне смотреть; сказывался многолетний опыт общения с потенциальными покупателями. — И потом, ей не так сложно будет пробиться в жизни. Найдет себе нормальную, приличную работу, у нее будет хороший стабильный заработок.

— Эта женщина слишком щедра на уверения, мне кажется, — процитировал я «Гамлета», не глядя на нее.

И услышал, как она вздохнула.

— Наверное, всем хочется, чтобы их дети были похожи на них самих. Грейс интересуют только цифры и то, как устроен окружающий мир. Мне сложно ее понять.

— Она могла бы сказать то же самое про вас.

— Согласна. Но ты-то имеешь отношение к искусству. Должен иметь.

Я пожал плечами. За дверью я заметил гитару в чехле, и руки у меня так и зачесались подобрать аккорды к мелодиям, которые звучали в мозгу.

— К живописи не имею. Я немного играю на гитаре.

Повисла долгая пауза; я рассматривал картину, на которой лиса выглядывала из-под стоящей у обочины машины, а мать Грейс наблюдала за мной. Потом она спросила:

— Ты носишь контактные линзы?

Мне столько раз задавали этот вопрос, что я даже перестал поражаться, какое надо иметь нахальство, чтобы его задать.

— Нет.

— У меня сейчас жестокий творческий кризис. Я с удовольствием бы нарисовала с тебя небольшой этюд. — Она застенчиво засмеялась. — Вот почему я так жадно разглядывала тебя в гостиной. Мне просто подумалось, что с тебя с твоими глазами и черными волосами можно написать потрясающий этюд. Ты напоминаешь мне волков из нашего леса. Грейс тебе про них не рассказывала?

Я весь подобрался. Ее любопытство показалось мне подозрительным, как будто она пыталась что-то вынюхать, особенно после того, как ту же тему затронула Оливия. Первым побуждением моего волчьего «я» было метнуться прочь. Промчаться по лестнице, распахнуть дверь и раствориться в лесной чаще. Не сразу у меня получилось подавить желание бежать и убедить себя, что она не может ничего знать и я сам приписал ее словам смысл, которого она в них не вкладывала. Еще дольше до меня доходило, что я слишком долго стою столбом и ничего не говорю.

— Ох... я не хотела поставить тебя в неловкое положение, — сбивчиво принялась извиняться она. — Ты не обязан мне позировать. Многие стесняются, я знаю. А ты, наверное, уже хочешь вернуться к Грейс.

Я почувствовал себя обязанным как-то загладить свою невежливость.

— Нет-нет... ничего страшного. То есть да, я немного стесняюсь. А можно, я буду что-то делать, пока вы будете меня рисовать? Ну, чтобы не сидеть сложа руки и не смотреть в пустоту.

Она в самом буквальном смысле подбежала к мольберту.

— Да! Ну конечно! Может, сыграешь на гитаре? Ох, как же здорово. Спасибо тебе большое. Садись вот сюда, под лампу.

Я пошел за гитарой, а она принялась метаться по студии: принесла мне стул, настроила освещение и задрапировала стену желтой тканью, так что на половине лица у меня заиграли золотистые отблески.

— Я должен сидеть неподвижно?

Она махнула в мою сторону кистью, как будто это могло дать мне ответ на мой вопрос, потом прикрепила к мольберту новый холст и выдавила на палитру черную краску из тюбика.

— Нет-нет, просто играй.

Я настроил гитару и принялся перебирать струны, вполголоса напевая под музыку и вспоминая, как сидел на диване у Бека и пел песни для стаи, а Пол подыгрывал мне на своей гитаре, и наши голоса сплетались в единой мелодии. Время от времени до меня доносилось то царапанье шпателя о палитру, то шуршание кисти о холст, и я задавался вопросом, что она делает с моим лицом, пока я не обращаю на нее внимания.

— Я слышу, ты что-то мурлычешь себе под нос, — сказала она. — Ты умеешь петь?

Я утвердительно буркнул, не прекращая лениво перебирать струны.

Она ни на миг не прекратила работать кистью.

— Это твои песни?

— Угу.

— А есть какая-нибудь про Грейс?

Я сочинил тысячу песен про Грейс.

— Да.

— Я хотела бы ее послушать.

Я не перестал перебирать струны, просто заиграл в мажорной тональности и впервые за год запел в полный голос. Это была самая радостная мелодия из всех, что я сочинил, и самая безыскусная.

Я влюбился в нее летом, в мою прекрасную летнюю девушку.

Она соткана из жаркого лета, моя прекрасная летняя девушка.

Я мечтаю быть с ней и зимой, с моей прекрасной летней девушкой.

Но во мне слишком мало тепла для моей прекрасной летней девушки.

Жарким летом я смеюсь, словно дитя, а она улыбается.

Лето — время, когда мы живем. Ах, как быстро оно кончается!

В ее ладонях все — и жар, и ветер, и дождь, который еще не пролился.

Я был бы счастлив, если бы наш летний день вечно длился.

Она посмотрела на меня.

— Даже не знаю, что сказать. — Она протянула ко мне руку. — Просто мурашки по коже.

Я отложил гитару, очень осторожно, чтобы не зазвенели струны. Мне вдруг стало остро жаль времени, бесценных секунд, которые и без того были у меня наперечет, проведенных не рядом с Грейс.

И тут внизу раздался оглушительный грохот. Он был настолько громким и чужеродным, что мы с матерью Грейс какое-то время недоуменно смотрели друг на друга, как будто не могли поверить, что в самом деле слышали этот звук.

Потом раздался крик.

Следом за ним я услышал рык и выскочил из комнаты, не слушая ничего больше.