Домой приведет тебя дьявол

Глава 6

– Эти pinches cabrones[25] заплатят мне за то, что они сделали с моим братом!

Мужик, оравший про своего брата, был горбат, вероятно, пытался придать своему телу форму своей ярости. Он брызгал слюной – из его рта словно вылетали жирные белые пули. Они разлетались по всему бару. Обычно я держусь подальше от таких людей, но он платил за выпивку, а потому я решил побыть рядом с ним.

Маленький телевизор, висевший у него на запястье, и массивная золотая цепочка на шее говорили о грязных деньгах и страсти разбрасывать их таким вот образом. Мне это нравилось.

No te lleves nada a la tumba; gástatelo todo[26]. Смерти все равно, придешь ли ты, щеголяя «Армани» и «Ролексом», или заявишься голым. Да и тебе тоже без разницы.

Я допивал пятую кружку пива за вечер. Эту кружку, как и три предыдущих, мне поставил все тот же витийствующий тип. Я сделал заказ, и он принялся бросать хрустящие двадцатки в бармена, тощего чернокожего чувака с массивной головой, полной дредов, и морщинистым лицом, и выглядел он так, будто сегодня утром вставил дуло пистолета себе в рот, вот только нажать на спусковой крючок духу не хватило. Я понимал, что он чувствовал. Если бы он вежливо попросил, то на курок мог бы нажать я.

Орущего метиса влекло ко мне, потому что все остальные в баре были заняты своими разговорами. Этот сумасшедший сказал мне, что он из Гуанахуато. Я ему сказал, что я из Сакатекаса[27]. Это была ложь. Там родился мой отец. А простился с жизнью он, когда, спасаясь от дьявола, пересек la frontera[28], потому что дьявол искал его. По крайней мере, так всем говорил мой отец. Yo me fuí porque me andaba buscando El Chamuco[29]. Я думаю, он говорил правду. Он исчез одним жарким днем, когда мне было шесть лет. Несколько лет спустя после его исчезновения, как сказала мне мать, его нашли в каком-то гараже, рот у него был забит чем-то, а руки и ноги отсутствовали, и я решил, что El Chamuco[30] все же нашел его. Я не удивился. В конечном счете, за всеми нами когда-нибудь приходит дьявол.

У моей матери была другая история. Она родилась в Пуэрто-Рико. Приехала во Флориду и поступила в колледж. Первая в ее семье. Она начала встречаться с бичоте с острова[31], у которого по всей Флориде было полно домов, где он мог спрятаться. Он подсадил ее на кокс, а потом на героин. Когда он погиб в автокатастрофе, она вернулась. Теперь у нее был я, а мой отец, с которым она познакомилась, спасшись от бичоте, уже сошел со сцены. Ее возвращение длилось всего около пяти лет. Наркоту она так и не бросила, а ее мать устала от этого говна и пригрозила, что сдаст ее в полицию, а меня возьмет в опеку. Мы уехали. Мое сердце осталось там. Это легко объяснялось тем, что моя мать постоянно говорила о пляжах и пела «Preciosa»[32]. У нее был пристойный голос. Эта песня всегда заводила меня. «Preciosa te llaman las olas del mar que te baña, preciosa por ser un encanto, por ser un Edе́n…»[33]

«Эдемом» назывался клуб, куда не впускали наркоманов или их детей-безотцовщину. Но мне уже удалось попробовать запретный плод, и я жил в предвкушении большего.

Мои мать и отец познакомились в Хьюстоне. Ей хотелось как можно дальше уехать от дурного влияния Флориды, а отец спасался от дьявола. Они поженились в крохотной церквушке, потому что моя мать была легким для отца способом получить гражданство, а у него явно был дар зарабатывать деньги. Я у них родился, еще и года не прошло, – смуглокожий младенец, вены которого набиты старыми призраками, колонизацией, болью, отчаянием и всем остальным, от чего бежали они.

Я отца совсем плохо помню, а потому не знаю, что я к нему чувствую, но мать я любил всем сердцем. Она верила, что образование – безошибочный путь к лучшей жизни, и передала эту веру мне. Она закончила жизнь наркоманкой на грязном диване, жила на подачки и заявляла, что слышит ангелов. Тот, кто изобрел историю о том, что образование – это способ выйти из сточной канавы, заслуживает две пули в затылок.

Такова история моей жизни, но я не собирался делиться ею сейчас. Кроме того, когда мексиканец покупает тебе выпивку, ты ставишь на расовую карту максимум. Черт, если он и дальше будет платить, я спою с ним «Cielito Lindo»[34], если он захочет.

Человек снова наклонился вперед и прорычал что-то о занятиях в спортзале, повторил, что собирается вернуться в команду, которая нагадила его брату во Флориде. Что-то про кучу глины и громадное недопонимание. Травка объясняла, откуда у него деньги, которыми он так разбрасывается. Я спрашивал себя, сколько он выручил от той операции, которая закончилась избиением его брата. Он прервал мои мысли – вытащил свой сотовый и принялся показывать мне фотографии парня с татуировкой тарантула на шее и лицом, которое явно изо всех сил постаралось, чтобы остановить товарный поезд. Я отрицательно покачал головой. Он потрепал меня по плечу и исчез в толпе, как хромающий призрак. Я остался один в океане людей и звуков.

Я ждал Брайана. За несколько последних месяцев я убил еще четырех. Они были плохими ребятами. Они заслуживали смерти. Они перешли дорогу другим. Они трогали детей на самый худой манер, какой можно вообразить. Они задолжали слишком много денег тем, кому долги нужно отдавать вовремя, или слишком много знали. Брайан всегда называл мне какие-нибудь туманные подробности, хотя мне было все равно. Их души были мусором. Как говорят, они были виновны в чем-то, и их убийство было единственным способом облегчить боль.

Я всего несколько дней как выполнил последний заказ, когда Брайан позвонил мне. Я думал, он вручит мне еще одну фотографию, даст новый адрес, другой пистолет и еще один конверт с бабками. Но заказ был иного рода. Он сказал мне, чтобы я пришел в этот бар и ждал его. Он не мог вдаваться в подробности по телефону.

– Это другая работенка, – сказал он мне, и эта работенка должна была принести нам кучу денег. – Я хочу на покой, амиго. Хватит всякой этой дури, хватит бегать посреди ночи со сраными пистолетами, как таракан гребаный.

В ожидании Брайана я достал телефон и проверил страничку Мелисы в социальных сетях. Я знал ее, знал, какая она замкнутая, а потому понимал, что ничего постить так скоро она не будет. Титульная страничка ее профиля была на месте вместе с фотографией нас троих в далеком, бесконечно более счастливом прошлом.

Оркестр на крохотной сценке играл Рика Джеймса, а я просматривал фотографии Мелисы и вспоминал, когда мы встретились – две скучающие личности на поэтических чтениях, где читатели декламировали стихи со страстью усталых бабушек и дедушек, наглотавшихся хлороформа. Белые вокруг меня пытались делать вид, что не чувствуют палку, вставленную им в зад[35], но в моей голове мы с Мелисой ели сэндвичи и разговаривали о фильмах, влюблялись, учились вместе в школе, научались выносить бедность с любовью и равнодушием.

Брайан явно проворачивал какое-то крупное дело, и потому я отправился в туалет. Если он появится – ничего, подождет меня. Pendejo[36].

Я вошел в туалет и увидел чернокожего парня у прилавка. Кожа у него была такая черная, что, казалось, забирала в себя свет от лампочки в потолке. Его синяя футболка и странная шапочка говорили, что он из какой-то африканской дыры или по меньшей мере делает вид, что он оттуда. Он улыбнулся мне, улыбка – сплошные зубы. Дрожь прошла по моему позвоночнику. Он показался мне знакомым. Он, казалось мне, заявился с плохими новостями. Я постарался игнорировать это чувство и прошел к писсуару.

Когда я закончил и повернулся, он стоял всего футов в двух от меня. Его зубастая улыбка все еще оставалась приклеенной к его лицу. Белки его глаз имели темно-желтый цвет, словно были изготовлены из желтка с кровью. В руке он держал серебряный поднос с какими-то продуктами на нем. Он протянул руки с подносом ко мне.

– Полотенце не требуется, оре? Конфет? Дезодорант?

Он говорил хриплым голосом с акцентом, этаким влажным, рокочущим акцентом из фильма ужасов. Моя кожа засияла потом. Я сунул руку в карман, вытащил несколько помятых долларов, положил на поднос и сказал ему, чтобы отваливал.

– Да, сэр. Маленький совет в виде благодарности: будь осторожней, оре.

Оре. Я думал, что ослышался в первый раз, но он повторил это слово. «Оре» на языке йоруба[37] означает «друг». Когда я с матерью жил в худшем из множества трейлер-парков в Хьюстоне, у нас был сосед, который называл меня оре. Он был человеком, чье прошлое не давало ему покоя, у него было много любви для его богов и много ненависти для всех остальных. Он был пуэрториканцем, но ни с моей матерью и ни с кем другим почти не разговаривал, отчего они нервничали. Но я знал, что он порядочный человек. Он слышал, как я говорю по-испански, а когда я сказал ему, что мы переехали в Штаты из Пуэрто-Рико, он рассказал мне о том, как испанцы украли у нигерийцев их землю, а их самих перевезли на этот остров. Он сказал, что их ярость все еще живет в наших венах, что мы смесь злой крови конкистадоров, индейцев таино[38] и африканских рабов. Потом он рассказал мне, как его предки одевали своих богов в облачение богов испанских и наполняли вены пуэрториканцев частичкой своей древней крови. Я знал, что он хороший человек, потому что он оставлял молоко и консервы с тунцом перед дверью своего трейлера для армии бездомных котов, которые бродили по парку. Копы нашли его обнаженное тело, согнутое неестественным образом и засунутое в маленькую душевую кабину его трейлера. Полицейские пришли, потому что кто-то пожаловался на запах. Тот, кто его убил, забрал его глаза в качестве сувениров.

Человек, стоявший передо мной, возможно, родился на таком же разграбленном клочке земли, похожем на тот, на котором жил старый сосед. Особенность нищеты состоит в том, что она презирает географию. У бедных людей на всем земном шаре одинаково затравленный вид. У нас всех есть что-то такое, что делает нас одним племенем, независимо от цвета кожи и языка. Да, этот человек чем-то напоминал моего соседа, но у меня для него не было времени, а потому я вышел из туалета, не сказав больше ни слова. Даже рук не помыл.

Я вернулся на то место в баре, на котором сидел, перед тем как отправиться в туалет, и вытащил телефон. Белые циферки показывали 11:32 – полчаса до полуночи. Никогда не верь гринго[39], если он говорит тебе: «Приеду в десять». Эти слова сказал мне Брайан час назад, а я до сих пор ждал его бледную, издерганную задницу.

Рядом со мной появилась фигура. Чувак из Гуанахуато. Он положил руку мне на плечи и сунул мне под нос свой телефон.

– Вот, посмотри, это мой младший братишка – Эмилио!

С экрана мне махал человек с крохотным лицом, напоминающим нарезанную ломтиками ветчину. Вид у него был сконфуженный и пристыженный.

– Это мой брат, чувак!

Mi hermanito. Voy a matar a los pinches culeros, которые так его изуродовали, ты меня слышишь? Los voy a matar bien muertos a esos cabrones[40]. Запах от него шел такой, будто ароматы попойки и тела сражались с парфюмом, насыщенным спиртом. Я уже был готов взорваться от громкой музыки, массивных белых дам, трясущих задницами на танцевальной площадке, и козла, орущего о мести и сующего мне в лицо свой слишком яркий телефон. Al carajo todo esto[41]. Если Брайан не появится через пять минут, пусть сам берется за эту работу и катится ко всем чертям.

Человек в телефоне мямлил что-то неразборчивое. Пьяный мексиканец орал что-то о мести. Его голос ломался. Он убрал руку с моих плеч, перекрестился, бормоча молитву. Потом заорал своему брату, снова пообещал, что убьет тех, кто изуродовал его.

– Te lo juro, hermanito[42], – сказал он, складывая крестом большой и указательный пальцы и целуя их. – Их гребаная кровь потечет по улицам Майами, когда я приеду туда. Te lo juro. – Это навело меня на мысль о том, что религия и насилие шагают рука об руку и оба всегда заигрывают со смертью. И все мы знаем, кто побеждает в конечном счете.

Мексиканца снова засосало в океан движущихся тел. А я отправил Господу собственную молитву: дорогой Господь, океан всегда возвращает нам то, что берет, но, пожалуйста, задержи этого типа на какое-то время.

Через минуту появился Брайан и занял место, которое освободил мексиканец.

– Где ты шлялся столько времени?

Брайан ответил что-то, но шум вокруг нас проглотил его слова. К тому же он всегда говорил так, будто у него камушки во рту, а он пытается удержать их, не выпустить через щербины между теми зубами, которые у него еще оставались.

Брайан был чуток повыше меня. Его сальные светлые волосы падали на лицо и закрывали те черты, которые большинство женщин сочли бы привлекательными в ком-либо, если бы этот кто-либо вел более умеренный образ жизни, а не пустил бы все под откос. Он напоминал белого Иисуса из трейлерного парка, каким его изображают на стаканчиках в магазинах «все за доллар». Только без бороды. Он всегда везде опаздывал и был ужасно глуп, иногда даже не верилось, что он еще жив.

– Ты о чем хотел поговорить, Би?

– Я тебе сказал, у меня есть кое-что сладенькое для нас обоих, оно навсегда вытащит нас из этой треклятой дыры. Черт, оно уведет нас так далеко, что мы забудем эту треклятую дыру, червей и даже дурацкую лопату[43]. – Он сделал глубокий вдох с дрожью и оглянулся. – Не хочу говорить об этом здесь. Поедем домой. Мы встречаемся кое с кем. Он должен вот-вот появиться.

Нормальный человек назначает тебе встречу дома, если там он и хочет обо всем договориться, но не Брайан. Нет, Брайан просил меня приехать в бар, заставил меня прождать там лишний час, потом появился-таки, чтобы сказать мне, что не хочет обсуждать деловые вопросы в баре. Algunas personas nacen para joder a los demás[44].

Но я не стал затевать с ним спор, я только кивнул. Брайан развернулся, и я пошел за ним к выходу.

Когда мы вышли из бара, в ушах у меня гудело. Снаружи было на несколько градусов холоднее, и пахло на воздухе лучше, чем в баре. За обе эти перемены я был благодарен. Я уже двигался по парковке, когда дверь за моей спиной закрылась и музыка зазвучала приглушенней. Брайан явно поставил машину в том же ряду, что и я, потому что шел он впереди меня и в том же направлении, что и я. Шел он быстро и с той самой странной, дерганой энергией, которая свойственна всем ширяльщикам.

– Чувак, этот парень, с которым ты вскоре познакомишься. Он нам подбросит кой-какую инфу. И это, я тебе скажу, круто. Куча динеро[45]. – В его произношении получилось скорее De Niro, чем dinero.

Я хотел сказать ему кое-что о его скверном прононсе, но промолчал. Рядом с моей машиной стоял человек из туалета. Неужели он ждал меня? И откуда он вообще мог знать, что это моя машина? Вопросов у меня было больше, чем ответов, но одно я знал наверняка: любое резкое движение – и он пожалеет.

– Тебе что-то нужно, чувак? – спросил я, подойдя к машине.

Он посмотрел на меня. На его лице не осталось и следов той улыбки, что он демонстрировал в туалете.

– O nilo lati s_ִọra[46].

– Нет-нет, чувак. Давай по-английски. Я знаю – ты умеешь. Брось ты со мной эту херню.

– Вам нужно быть осторожным.

Я сделал шаг вперед. Что-то холодное прижалось к моей груди, ухватило сзади за шею. Еще немного – и слова закончатся, начнется насилие. Потом я увидел, что его гребаные ноги находятся дюймах в двух над асфальтом.

– Buburu… плохие вещи. Они ждут тебя, оре. Iwin kekere[47]… она меня послала.

Предупреждения – я к таким вещам после смерти Аниты относился со всей серьезностью. Когда мы забросали ее землей, я решил остановиться. Если ты не получаешь предупреждений о самых главных событиях в твоей жизни, то все остальное можно игнорировать. Я сделал три шага вперед и ухватил его за грудки синей рубашки. Я попытался прижать его к машине, но это было все равно что пытаться сдвинуть стену.

– Я не понимаю, что за херню ты несешь, но…

– Ты в порядке, Марио?

Я посмотрел на Брайана. Он припарковался в шести-семи машинах от меня.

Человек, которого я держал, ухватил мои запястья и сжал. Я заглянул ему в глаза. Он определенно был моим прежним соседом из Хьюстона. Он не постарел ни на день. Он, обладая такой силой, мог камни дробить. Мои пальцы разжались, раскрылись медленно, как влажная бумага. Он освободил свою рубашку из моих рук и больно сжал их. Я опустил глаза. Его ноги все еще не касались земли. Я посмотрел на его лицо, думая, что хочу запомнить его навсегда, но никакого лица передо мной не было. Его глазницы были затянуты кожей, а там, где прежде были нос и рот, образовались неглубокие провалы. Я убрал руки, и он отпустил меня. У меня за спиной раздались шаги Брайана. Я повернулся к нему. Остановился он, когда я еще не успел сказать ему, чтобы он остановился.

– Что это еще за херня? – Глаза Брайна широко раскрылись. Его рука взлетела вверх, выпростала дрожащий указательный палец. – Что это за херня у него на лице? – Мои глаза быстро вернулись к чуваку из туалета и обнаружили пустое пространство.

– Это что за херь такая была? И куда этот чувак испарился? – голос Брайана звучал на несколько децибел громче обычного, а в конечном счете превратился в нечто похожее на то, что издает игрушка с пищалкой.

Я огляделся, потом опустился на колени, заглянул под машину. Чувак из сортира исчез. Как не было. Я ухватился за боковое зеркало моей машины и помог себе подняться. Брайан стоял рядом с багажником моей тачки. Его бледное лицо ясно говорило, что он сейчас должен лежать в больнице, а не стоять на парковке.

– Старик, он просто исчез! Исчез на хер – и все! Ты видел? Ты видел – исчез в задницу и с концами?

– Я видел, Брайан. Забудь об этом. Садись в свою машину. Давай, мотаем отсюда.

– Забыть? Да мужик просто взял и испарился у меня на глазах, Марио!

Я повернулся к Брайану и посмотрел на него взглядом, которого он не заслуживал. Он поднял руки в попытке умиротворить слова, которых я не произнес.

– Окей, окей. Поехали.

Я сел в машину, завел движок. И это тоже должно быть проигнорировано. Если кто-то или что-то хотело со мной поговорить, то ему не повезло. Им нужно было это сделать, пока Анита оставалась здесь, когда предупреждение помогло бы мне сохранить человеческий образ жизни, сохранить семью. Тогда я бы прислушался. Теперь мой слух закрыт. Времена, когда ангелы или дьяволы нашептывали что-то мне в уши, прошли навсегда. Мне нужно обсудить одно дело с сумасшедшим гринго и с тем, кого мы встретим. Каждая кость моего тела хотела помолиться Деве Марии Гваделупской[48], попросить у нее прощения и защиты от всего, что я только что видел, попросить ее вернуть мне Мелису, чтобы моя жизнь начала напоминать что-то нормальное. Я хотел, чтобы меня оставило то сожаление, что росло в моей груди. Но Дева Мария Гваделупская для меня умерла. Безмолвствующие боги – мертвые боги. Когда я понял это, меня обуял страх, и мои инстинкты требовали, чтобы я помолился. Перед моим мысленным взором возник образ моей матери на диване. Запутавшиеся волосы прилипли к ее лбу. На ее истощавшем теле был халат цвета мяты. Ее радужная улыбка излучала свет и наполняла всю комнату, несмотря на пожелтевшие зубы. Ее голос прозвучал в моей голове. «Над твоей головой angelitos, mijo[49]. Они говорят с тобой». Моя злость на La Virgencita, моя злость на Бога не означала, что я должен перестать молиться. Теперь у меня была моя собственная La Virgencita, мой собственный ангел в небесах… и, может быть, мой старый сосед стоял у меня за спиной и смотрел на меня.