Дом полнолуния

ЗДАНИЕ Часть третья.

Я чувствую себя посторонним,

Когда покидаю свой Дом

По линии чьей-то ладони…

Зимовье зверей.

Тревожно. Здание опустело. Я не понимаю, что происходит, а оно впервые бесится не от скуки, не злорадно, а как-то тоскливо-раздраженно, словно ничего не может с этим поделать. Оно, вселенское, – и не может. Вот от этого тошно и тревожно, хочется забиться в угол, чтобы точно знать: за спиной никто не стоит, никого нет, только холодная стена.

Здание не хочет перемен, и я тоже не хочу. Слишком тщательная подготовка к ним не обещает ничего хорошего. Господи, да я же знаю, что в Здании вообще ничего хорошего произойти не может. Каждая перемена – это новый страх на смену привычным уже, знакомым, хотя мне казалось раньше, что нельзя привыкнуть к такому. Оказывается, можно.

Что-то я сегодня вру сама себе. Чувствуется непередаваемая фальшь во всем. Как будто читаешь наизусть. Я просто привыкла так думать – с самого утра, день за днем – что все плохо, что лучше не будет, что вообще ничего не будет. Мир рушится вокруг меня. Черт возьми, что же все-таки происходит? Откуда-то пришла вдруг бессильная ярость на кого-то, кто все решил за меня. Сейчас и раньше. Ярость раздирает на части, приходится метаться по коридору, хлопать дверьми, швырять в стену пустые бутылки.

И так глупо, глупо! Что со мной? Что со мной происходит? Хочется кричать и бить стекла, выть волком от сознания собственного бессилия. Впервые я не боюсь, и это еще страшнее, не бояться. Ветер сбежал из Здания, как крыса с тонущего корабля. И не отпускает, давит, давит, давит это навязчивое чувство, что кто-то все решил за меня. Что-то случится. Что-то идет сюда, словно волна катит, словно льется туман. Кстати, он тоже сбежал, удрал отсюда так быстро, что я даже не успела заметить, когда это произошло. Исчезли газеты, звуки, шорохи, перестук капель. Сумасшедше пусто. Просто как-то ощутимо пусто. Непобедимо пусто. Здание истекло и опустело, и теперь случится что-то непоправимое. Оно уничтожит Здание и меня вместе с ним. И все потому, что кто-то решил это за меня. Я больше не могу. Я сейчас изойду ненавистью неизвестно, к кому, может быть, даже к самой себе. И все потому… Что это?

Вздрогнули и задребезжали оконные стекла, в коридоре поднялась с пола и закружилась в воздухе пыль. Вакуумное пространство этажа вдруг наполнилось визгом, воем и кашей голосов, хрипом, скрипом, жужжанием, словно вдруг включились на полную мощность все радиоточки Здания. Звуковая волна накрыла меня с головой, я не успела даже испугаться, зажала уши руками, споткнулась, упала на одно колено. Хлопали двери. Пол ощутимо дрожал. Потом все затихло, и где-то внизу в мертвой тишине заскрипели дверные петли. И все. Настырная маленькая мысль, куда же ты, я же почти все поняла, еще секунду, постой, постой! Ну же!

В висках колотится: «скорей. скорей. скорей». Действительно так, с маленькой буквы – «скорей», нагло, наплевательски. Да что я тебе, коридорный? Обслуживающий персонал?! А, чтоб тебя… Чтоб тебе… Чтоб тебе пусто было! Ты, мразь, слышишь? Самого страшного тебе, самого горького – пустоты, и чтобы нечем было заполнить – слышишь? – ничьим страхом, ничьей болью чтобы нельзя было заполнить! Чтоб так и подохнуть тебе, пустотой переполнившись до последней ступеньки! Вот тебе мой подарок. На прощание. Мало тебе? Мало? Спеть тебе? Так, на добрую память! Нет?! Не хочешь?! Не нравится?!

У меня давно не было праздника, черт возьми! Ярость, ярость, ярость – против него, против себя, против пустоты ярость, против снов ярость, на грани слез ярость, на гребне безнаказанности ярость – да что же это такое, Господи, откуда эти силы, словно и не мои, словно и не было тумана, а горечь эта черная – так, просто, от ночного кошмара, и больше ничего. Да кто ты на самом деле?

Кран, еще кран, и еще, и еще, и еще – сколько их есть на этаже – все открыты, из всех хлещет вода, ледяная серая вода. Моих рук дело – пусть, пусть, пусть! Надо выпустить это наружу, иначе оно разорвет меня изнутри, разбросает по Зданию, и вода смоет мои остатки в подвал, и я так и останусь здесь, но теперь, кажется, точно навсегда. Пусть опять будет потом хихикать надо мной седая оплывшая старуха, пусть я истеку кровью и силами, мне все равно, это будет после, а сейчас…

Страшно.

Я танцевала, пела, смеялась, шлепала пятками по воде и кружилась, кружилась, кружилась. То, что росло во мне, требовало счастья. Сегодня особенный праздник. Особенный, жестокий, злой. Зданию плохо, но оно не выключает воду. Что-то случилось с ним, наглым, презрительным, бесконечным, кто-то скрутил его в бараний рог и держит. Оно терпит, дарит мне мою безнаказанность в желтой упаковке, съеживается под моими легкими шагами, под плеточными ударами моих голых ног. Под несносной мукой моей песни – черт, я никогда не пела так звонко и зло! Почему? Куда сбежал ветер? Почему сегодня ночью мне опять снились ворота – и ни одного кошмара! Почему так? Что происходит? Что?

В моей песне названивали колокольчики тревоги, и какой-то мрачный голос твердил: «А у нас все наискось. А у нас все наискось. А у нас все наискось. А у нас…» Голос… Голос. Голос? А я?

Мир переворачивается. Я умру, наверное. Иначе, к чему этот цирк… Может, мне даже не придется долго ждать. Я чувствую, скоро финал. Скоро. А-а-а-а-а… Ско-ро!!!

«А у нас все наискось». А я? Колокольчики. Что-то не так? Да, что-то не так. Здесь всегда что-то не так. Но сегодня все по-другому, очень знакомо. Откуда? И «что-то не так» тоже по-другому. Что? Ты что-то слышишь? Похоже, что да. Шлеп, шлеп. Безумие.

Ах, как свободно, бело, мокро, неудержимо! Ах, как зло! Что, плохо тебе, да? С твоими этажами, лестницами и закоулками – плохо, да? Ну, плохо ведь, милое мое! Как, черт возьми, как же я тебя ненавижу! И как же яростно, яростно, ЯРОСТНО я тебя не боюсь! И кружусь, кружусь, пою, шлепаю… «А у нас все на…» Что это?!

Где-то внизу раздался мощный удар, и явственно слышен был звон бьющегося стекла. И словно стон – всеобъемлющий, исполинский – беспомощный великанский выдох, полукрик, бешеный и жалкий, жалующийся в пустоту, сознающий это, и оттого еще более бешеный. И снова, снова эта непонятная неожиданная вибрация, и ничего с ней не поделаешь, и никуда от нее не денешься. Главное, остановиться, прекратить этот глупый праздник, не нужный никому. И дрожь нарастает, нарастает, нарастает…

…а я не могла остановиться. Я продолжала хлестать Здание песней, а из моего пустого сердца вдруг начала волнами выплескиваться такая боль – что это?! – что, казалось, стены сейчас вспыхнут, а вода закипит. Я перестала кружиться, я стояла посреди коридора и сжимала виски ладонями, пытаясь выдавить из мозга песню, напрягая мышцы так, что сердце медным колоколом забилось под лобной костью.

Что это?!

Оно все шло оттуда, из подвала, Здание, кажется, пришло в себя, стало подвывать, еле сдерживаясь. Страшная незнакомая сила перекатывалась по ступеням, подкрадывалась ко мне, и вдруг – заволокла, обняла, и тихо, тихо, тихонечко…

Где? На лестнице или у меня в голове? Где? Что это? Кто это? От сердца к мозгу. Голос дрогнул в болезненном надрыве и сломался. Песня унесла его остатки вниз, забыв всего две строчки. Где-то слева, между ребрами, пронзительно и заметалось ставшее вдруг не моим сердце. Что это?…

Я знала ответ.

Существо.

То самое существо. Да, то самое, что включало свет в корпусе напротив, что бродило в снегу по двору и пыталось обнять стену. То самое существо, которое даже не обернулось на мой отчаянный крик, только мотнуло головой, словно настойчивую муху отогнало. Боже мой, моя тихая надежда, в которой стыдно признаться, худая хромающая фигура в драной одежде, с длинными спутанными волосами, он, к которому Здание меня так и не выпустило, моя последняя соломинка, он, у которого знакомые руки. Знакомые спасительные руки. Он. Это может быть только он, никто больше не в состоянии заставить эту гнилую громадину дрожать всем своим уродливым телом. Что-то происходит непоправимое, ужасное для Здания. Он идет сюда?

Какие громкие звуки. Как все слышно. Тук, тук, тук… Шаги или сердце стучит? Все-таки сердце. Как же все это внутри меня. А горло царапают две строчки. Я уже и забыла о них совсем. Надо произнести. Произношу. Произнесла.

Не на-до! Нет!

Как же все это внутри меня. Что же делать? От Здания толчками исходят ненависть и страх, страх и ненависть, сплетаются в кулак, долетают сюда и бьют меня в живот угрозой незатейливой смерти. Умереть – мне? Теперь? Что за чушь. Ненависть твоя, страх твой, мученичество твое – все чушь собачья, слышишь?! Все, что от тебя исходит, – бред! Все, что толкает меня в грудь, все твои импульсы, весь твой ужас, все твое злорадство, вся твоя решительность и злость – не существуют! Потому что…

Я побежала.

Вниз, вниз, скорей, потому что это все, финал, хватит, потому что трескается потолок, падает штукатурка, с грохотом взрываются белые тела ламп, и так безостановочно, этому не будет конца, потому что оно само – конец, потому что надо встретить и увидеть его опять, раньше, чем обвалится потолок, а он обвалится, это уж точно. Здание умирает, бьется в конвульсиях, так вот, что происходило с воротами во сне – они, оказывается, тоже умирали, все-таки это было будущее. Бежать, бежать, не думая ни о чем. Чтобы снова не остаться одной. Пусть это уже все – но чтобы не одной.

Воздух взорвался? Нет, кажется, нет. И в который раз – что это? Слова?! Голосит Здание, кружится голова, немеют мысли, ухмыляются разбитые окна. Нет, ты меня так не возьмешь. Я все равно найду, слышишь, я найду его, я все равно найду… Черт, откуда дверь на лестнице?! Только…

Она покачивалась на одной петле и скрипела. Дверь. Открытая дверь. Нет, не может этого быть. Это не может быть ТАК ПРОСТО…

Открытая дверь. Я шла к ней, наверное, всю жизнь. Шла, держась за руку высокого измученного человека с опухшими веками, шла по белым углям жаровни, по зеркальным осколкам, по ледяной воде, шла мимо сгустков темноты и паутины, мимо разбившегося в ничто голубя, мимо пепла, газет и сигаретного дыма, мимо слепоты, порезанных рук, мимо клочьев тумана, шла, а за моей спиной гибло, рушилось Здание.

Я толкнула дверь рукой, я спустилась по ступенькам – раз, два, три – я ступила босой ногой в блаженную слякоть двора. Ворот больше не было. Вместо них покачивались две ржавые створки, готовые рассыпаться в прах. Я шла к ним в гуле скрипичного оркестра, в урагане собственного дыхания. Я не верила, что так может быть на самом деле. Но так было. Я коснулась рукой одной из створок, волосы пошевелил ветер. Она качнулась в сторону, я зажмурилась, шагнула вперед, а кто-то – возле, вокруг, во мне – сказал:

– Ты же видишь, мы идем к маме.