Дом полнолуния

ДОМ ПОЛНОЛУНИЯ
Часть вторая

Твой Дом – твоя крепость.

Вчера пил весь день. Сегодня еле хожу, никак не могу сфокусироваться, коридор пляшет перед глазами. Что-то я должен вспомнить. Ах, да. Книга. Вот, собственно, почему я пью, кстати, пригодились бутылки с жуткой дрянью, подписанные «Портвейн». Если бы не книга, я бы к ним и не притронулся. Вчера я нашел ее, копаясь сапогом в куче хлама на полу в очередной унылой комнате.

Книги в доме – не редкость. В основном это какие-то технические описания, изобилующие словами вроде «карданный вал», «переходник», «ротор» и тому подобное, или же они написаны на неизвестных языках. Один раз, во время особо длительной голодовки, я нашел книгу о вкусной и здоровой пище. Я растоптал ее в клочья.

Но эта книга была особенной. Небольшая, очень старая, истертая, в черном ободранном переплете. Половина страниц вырвана, остальные залиты чем-то темным, прочитать можно едва ли десяток. Но почему-то эта книга сама просилась в руки. И я взял ее, зная, что все неспроста. Я как будто принял вызов. И вот теперь пью. Так получается меньше думать. А ведь, в сущности, в ней нет ничего такого – история, несколько бессвязная, завиральная история. Просто она чем-то связана со мной.

Я читал и боялся дышать, от корки до корки, каждую запятую, каждую букву запоминал, вбирал в себя. Названия у книги не было, на обложке его стерли, были даже видны царапины и вмятины, там, где с картона сдирали краску. Первая половина книги была вырвана, а на той странице, которую можно было прочесть, стояло:

КНИГА МЕРТВЫХ

Дальше было пятно, черное и даже чуть поблескивавшее. Следующими словами были

…обкуренный мальчик, почти любящий жизнь.

Вначале было Слово, и Слово было у Дома, и Слово было Дом.

Дом есть нечто большее, чем сумма всех его частей – пола, потолка, стен, комнат и коридоров, окон и дверей, обитателей и духа.

Кто сражается с Домом, тому надо остерегаться, чтобы самому при этом не стать Им. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Дом есть мера всех вещей.

ВСЯКИЙ, КТО ЧИТАЕТ ЭТИ СТРОКИ! ЕСЛИ ТЫ ДОЖИЛ ДО НИХ, ЗНАЙ, ТЕПЕРЬ ТЫ ПРИНАДЛЕЖИШЬ ДОМУ, ОТНЫНЕ И ВОВЕКИ. ПОСМОТРИ В ЛИЦО СВОЕМУ ХОЗЯИНУ. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДОМ!

Собеседник чудовищ улыбается. Он бледен, он больше не похож на человека. Иногда он мрачнеет, как будто вспоминает что-то. Он оставляет следы мокрых подошв в пыли. На нем изодранные сапоги.

Говорящий опустошен.

Дом стоит, свет горит. Из окна видна даль. Так откуда взялась печаль?

Дальше несколько страниц были вырваны.

Это место – НИГДЕ.

Здесь есть тени, тысячи теней, многие из которых знакомы тебе. Когда они проникают в твой мир, случается ночь.

Путешественники здесь теряют сон.

Тени бессильны перед ним.

Он не из их мира.

Он равнодушен, в его руках лунная пыль.

Но как бы они не шли, все равно они придут к Дому, к месту, откуда они вышли.

Кошмар твоего детства, увиденный когда-то в книжке, – огромные звери на тонких ногах насекомых, бредущие по пустыне, и обнаженная блудница на спине одного из них.

Умножающий знания умножает скорбь и тем самым угоден Дому.

8. 16. 7. Здесь он был обречен.

Пока ты видишь зверя в себе, ты человек.

Это несправедливо. Но что есть большая несправедливость, чем ты сам?

ГОСПОДИ, ПОМОГИ МНЕ…

Я дочитал до последней страницы, все не решался перевернуть ее. Меня била дрожь. Ну же, ну, переворачивай. Соберись! Хуже, чем было, уже не будет.

КНИГА ЖИВЫХ

Все дороги сойдутся, когда дрогнет земля.

И все. Больше ни слова, ни строчки. Я прислонился к стене. Книга выскользнула из рук. Кажется, это… Нет. Теперь я пью.

Ах, да, кстати. Насчет отражения. Оно ведь точно изменяется. Я не помню, кто я, но точно знаю, что раньше я был другим. Давно, очень давно, в самом начале моей жизни в Доме, то есть вообще на заре Вселенной, я поглядел в зеркало, и мне стало страшно – оттуда на меня смотрело отекшее лицо мужчины, уже начинающего стареть. Тяжелая нижняя челюсть, седая щетина, короткие волосы, тоже как пеплом присыпанные, сумасшедшие глаза, а вокруг них – сеть морщин. Какое-то алкоголическое лицо, честное слово.

Я отскочил от зеркала и схватился за голову. Тогда мне стало в первый раз по-настоящему жутко. А ведь, правда, что было до этого? Помню вспышки, шаги, тупую боль во всем теле, чьи-то голоса. А потом однажды я проснулся в своей комнате на шестнадцатом этаже, на кровати, в куче тряпья. У меня болела нога, на ней четко был заметен шрам, который теперь превратился в еле видную белую полоску. Тогда это был страшный опухший рубец, видимо, от глубокой раны. Еще помню, что я был одет в джинсы, на которые даже смотреть было страшно, не то, что носить, ветхую футболку с полустертой надписью и босиком. Вот и все.

С этого дня началась моя жизнь. Я знал наверняка – это не мое лицо. Дом украл его у меня и подсунул эту маску. Ну не может так быть, я ничего не помню, не помню всех этих лет, а значит, их и не было. Ну не мог же я проснуться пятидесяти лет отроду. Кроме того, мое тело явно не принадлежало пятидесятилетнему.

А потом я долго не смотрел в зеркало. Как-то не до того было. Отрастали волосы. Когда они доросли до плеч, мне почему-то стало легче. Кроме того, я перестал отчетливо хромать. Тогда я снова посмотрел в зеркало. Теперь отражению было лет 35 от силы. Исчезла седина, щетина теперь стала какой-то рыже-бурой и дикой с виду, разгладились морщины, но глаза, как были, так и остались сумасшедшими. А потом я молодел с каждым разом все сильнее. Иногда даже пугался, что увижу в зеркале лицо ребенка. Вот тогда точно спячу. Но нет, после того, как мне стало лет двадцать, я остановился. Вот уж не помню, сколько дней я вглядываюсь в свое отражение по несколько минут, но не замечаю никаких перемен. Вот только пара свежих царапин, но это дело наживное: как пришло, так и ушло.

Иногда я разговариваю с отражением. Что, дурень, смотришь? – это значит, что мне его жалко. Выходи, лучше по-хорошему выходи! – это значит, что я на него сердит. Иногда я злюсь на отражение, грожу ему кулаками. Оно тоже грозит мне в ответ, но как-то неуверенно. Оно меня боится, вот что. Ведь я могу расколотить его на тысячу кусков, вот оно и боится. Иногда от этого мне легче – хоть над чем-то здесь я властен. Тогда я грожу отражению еще увереннее, а оно прячет глаза и думает, куда бы улизнуть, и тогда я смеюсь.

Однажды, вот так, смеясь, я, не знаю, зачем, схватился за топор. Сначала я рубил кафель в душевой. Крошки во все стороны, серые пятна на стенах. Потом я раскроил умывальник, срубил кран, и оттуда на пол потекла желтоватая жижа, а потом выскочил в коридор и бежал, бежал, изредка останавливаясь, чтобы рубануть стену, дверь или еще что-нибудь, все, что попадется под руку.

Я выбежал на лестницу и стал кричать. Я звал кого-то, я не помню, кого. Я бросал вызов, я хотел ввязаться хоть в какую-нибудь драку и очень долго стоял, выкрикивая в гулкую пустоту пролетов угрозы и оскорбления, прислушивался, как затихает эхо, и снова звал. Но все было тихо. Дом не желал мне отвечать. Только потянуло по коридору сквозняком, послышался знакомый шорох бумаги. Это ветер гонял из угла в угол обрывки газет. Я постоял еще чуть-чуть и пошел назад. По дороге подобрал с пола пустую бутылку и швырнул ее в одну из комнат. Видимо, бутылка ударилась обо что-то железное, такой был звук. А еще она разбилась. А на следующий день Дом сыграл со мной злую шутку.

Я забрался в подвал, в ту его часть, где сухо. Искал там что-то, даже не помню, что, наверно, просто придумал себе дела. Так вот, я нашел какую-то неуютную холодную комнату за тяжелой железной дверью, которую еле открыл (засов снаружи заржавел), и зашел внутрь. Побеленные стены, тусклая лампочка под потолком. Ящики в одном углу, куча тряпичного рванья в другом. Я пошарил в ней носком ботинка – так, остатки жизни, как и везде, – детские платьица, поломанные вилки, оплавленные свечные огарки. Чушь. Это совсем не то, что я бы хотел найти.

И вот тогда, когда я собрался уходить, дверь захлопнулась. Ее никто не подтолкнул, не дернул, просто она сама качнулась на петлях и захлопнулась, как захлопываются форточки от сквозняка. Дверь была слишком тяжелой, и открыть ее изнутри не было никакой возможности. Тут даже ручки не было. Сначала я озверело колотил по ней кулаками и пинал, но ничего не произошло. Потом я увидел окошко под самым потолком. Маленькое такое, но голова, пожалуй, пролезет. А учитывая мою диету, не только голова. Может быть, и все остальное.

Я подтащил к стене несколько ящиков, влез на них, обмотал кулак тряпкой из мусорной кучи и ударил по стеклу. Оказалось, разбивать стекла руками совсем не так просто. Пришлось ударить несколько раз, причем заболели пальцы, а еще я все-таки порезался.

Вылезать было очень трудно. Я выдохнул, втянул живот и ринулся вперед. Труднее всего шли голова и плечи. Для этого пришлось извиваться змеей. Я выгибался, рвал куртку об гвозди и остатки стекла, а потом застрял, но почему-то не в плечах, а в талии. Вот это да – вроде бы, я совсем не толстый. Было несколько неприятных минут, когда я висел, дергаясь, как червяк, где-то под потолком, причем голова оказалась в каком-то непонятном, темном и холодном помещении, а ноги трепыхались в запертой комнатушке. Еще раз напрягся, ободрал живот и спину и вывалился целиком в темноту и неизвестность. Падать во тьму оказалось жутко, но совсем не больно. Как видно, Дом не хотел моей скорой гибели, потому что я упал в предусмотрительно наваленную кучу тряпья. Я даже не очень ушибся. В потемках шарил по стенам, натыкался на влажные кафельные плитки и отдергивал руку, до того неживыми они были. Потом я нашел дверь, выбрался в коридор. Ну, ясное дело, обычные штучки – дверь соседней комнаты, моей недавней тюрьмы, незаперта и даже приоткрыта. Я стукнул по стене кулаком и рассмеялся. Хороши шуточки. Ты – мне, я – тебе.

Голова словно бы и не моя. Перед глазами плавают огни, во рту все ржавчина. Есть не хочется, но вроде бы надо, потому что не ел уже очень давно, а долго ли еще. Еда просто не лезет, сразу тошнит, как назло, осталась одна свиная тушенка, древняя, как мир, жирная и пахнущая ботинком. Кроме того, дрожат руки, время от времени прошибает холодный пот, и что-то тупо болит в животе.

Дом насылает болезни.

Тошно от всего этого, и не от этого тоже тошно, просто тошно. Валяюсь в комнате, в кровати. Расшвырял все тряпье по углам, жарко мне, жарко, голова болит. Пару раз выбирался в душевую попить воды, губы высохли и растрескались, вода есть, но омерзительно теплая, кажется, будто в ней все время что-то копошится.

Болит все. Пузыри на лице, руках и груди полопались, теперь печет, пузыри – это ладно, шрамом больше, шрамом меньше. Лежать можно только на спине. На правую руку страшно взглянуть – запястье я обмотал тряпкой, смоченной в растворителе, болело ужасно, но хоть рана не загноилась. А вот ноги…

Ну как я не подумал? Левая от щиколотки до колена покраснела, раздулась, наступить на нее нельзя, поэтому теперь по дороге в душевую я подпрыгиваю на одной ноге, держась за стенку, но все равно очень больно. Хуже того, иногда я перестаю ее чувствовать – просто волочится за мной что-то тяжелое и неуклюжее, а вот это уже совсем дело дрянь. Ведь не такая уж большая рана. Я не знаю, что мне теперь делать, это – заражение, краснота сегодня утром поднялась еще на два пальца против вчерашнего, жарко, жарко и тошнит.

В голове у меня ездит лифт, она растягивается и становится огромной, будто резиновая, и где-то рядом раскачивается огромный маятник, вот так, и никак иначе. Тысячи муравьев ползут, ползут, ползут, ползут, перебирая миллионами лапок, а я должен их считать, ведь это главное, они ползут прямо через меня, туда, где ездит лифт и раскачивается маятник, иногда тень падает на них. Я разрываю паутину этого полусна-полубреда, муравьи исчезают, и режуще-белый потолок вдруг надвигается на меня. Да чего ж он такой белый, кто его побелил назло мне, ведь смотреть же невозможно, а если закрыть глаза, то снова будут муравьи и какие-то оплавленные, искореженные куски железа, сливающиеся в непонятную, и потому жуткую скульптуру – то ли пляшущий человек без лица, то ли прокаженное дерево.

Полз в душевую, пил воду, вот, теперь уже ползу. Дальше будет веселее. Движение хоть чуть-чуть, ненадолго, отгоняет этот омерзительный горячечный бред, когда все вокруг становится то большим, то маленьким. Плохо мне. Если завтра краснота поднимется еще на два пальца, то она перейдет в подколенную ямку, а дальше… Ну что ж, все мы знаем, что будет дальше. Нет, не думать об этом. Я просто сгорю, загнусь от жара, вот уже во рту как сухо, сколько ни пей, а все сухо, есть такое слово – гипертермия, но я не помню, что оно обозначает.

…а начиналось все банально. Я нашел выход. Не так уж давно я переплыл-таки затопленный подвал и в самом дальнем углу поднырнул под дверной проем. Раньше я его просто не замечал – он был полностью под водой, а в тот день воды поубавилось, и он показался. Двери там не было – просто проем в стене.

Вода ледяная. Там, под водой, сразу за проемом, начинались ступеньки – похоже, это было что-то вроде затопленного тамбура. Я еще раз вынырнул на своей стороне, набрал побольше воздуха и снова опустился. Точно, ступеньки ведут наверх, а там – как будто голубоватый свет. Плыть пришлось недолго. Я вылез из воды в начале длинного коридора, под потолком которого висели флуоресцентки. Вроде ничего особенного. Вдоль стен – толстые трубы, укутанные стекловатой, пол цементный, никаких табличек, никаких дверей. Таких коридоров в подвалах много, обычно ничего, кроме неприятностей, в них нет. Но этот… Зачем было прятать его под землю, закрывать вход холодной водой?

Хотя, с чего это я снова пытаюсь подогнать Дом под свою логику? Собеседник прав, он непостижим. Я отряхнулся, вылил воду из ботинок и пошел по коридору. А что еще делать? Не зря же я мок и мерз. Коридор оказался невообразимо длинным, и чем дальше я шел, тем яснее ощущал мысль, назойливую и очень важную, просто пока никак не мог сформулировать. И только когда я прошел не меньше пятисот метров, я, наконец, решился.

Подвал оканчивается где-то в северной части корпуса. Коридор отходит от дальней стены затопленной секции под прямым углом, потом не поворачивает, не изгибается и не петляет, значит, это еще метров сто-двести на север. Вон, кстати, и стена – значит, там коридор или заканчивается, или заворачивает. А ведь северная часть корпуса ближе всех к Стене – значит, если коридор тянется прямо к ней…

Ну не может так быть. Не может так везти, не должно. Дом не мог позволить мне найти уже готовый подкоп. Я ведь пробовал уже с подкопом. Рыл два дня, вырыл приличную нору прямо под Стеной, вдоль ее бетонного основания, метра на два-три, а на следующее утро обнаружил, что нора до верху полна мутной вонючей жижей, похожей на жирные помои со сковородки.

Нет, кажется, может так везти. Я дошел до дальней стены, это был тупик. Трубы здесь сходились, переплетались и переходили на противоположную стену. Должно быть, это какая-то оригинальная система охлаждения труб без вывода на поверхность. Потому что если вывести их на поверхность, то это будет уже за стеной. Я воровато оглянулся – а вдруг он слышит, о чем я сейчас думаю, – и затеребил кожаный рукав куртки. Да. Я ведь здесь просто так гуляю, я пока еще ничего не делаю. Просто так.

Я потрогал стену. Холодный, чуть влажноватый бетон. Прикоснувшись к нему, я понял, как же сильно дрожат у меня пальцы. Поднял глаза. Кажется, так начинается надежда. Прямо над головой, так, что можно дотянуться рукой (потолок здесь, как и в остальных подвальных коридорах, низкий), – темный квадратный проем. Виднелись железные скобы, вбитые в бетон. Я подпрыгнул, ухватился за одну. Подтянулся, уперся ногами в стену, выбросил вверх правую руку и ухватился за следующую. Так я забрался в туннель. Хорошо, что я мало ем и много бегаю – я стал легкий, почти невесомый.

Кажется, это вентиляционная шахта. Холодно, сыро, темно и тесно. Я даже перестал думать, куда-то ушли колотившиеся висках тоска и тревога, осталось только желание. Я пролез метра три вверх, здесь было настолько темно, что я не видел своих рук и лез на ощупь. Резкий поворот. Руки нащупали пустоту – это шахта повернула горизонтально под прямым углом. Тут было все так же тесно, но хотя бы не нужно искать скобы. Полз я еще метров пять, шахта не делала поворотов, боковых ходов у нее не было. Потом я больно стукнулся головой о невидимую стенку. Все. Дальше ползти некуда. Кстати, если это вентиляционная шахта, почему здесь так слабо со сквозняком? Конечно, воздух не слишком затхлый, но и свежим его не назовешь.

Я лег на спину и поднял руки. А вот и тонкая струйка холодного воздуха, откуда-то сверху. Я не буду надеяться, я спокоен. Вытянутая рука коснулась потолка. Он был едва ли в полуметре надо мной. А это что за железяка? Я нашарил в кармане спички, которые перед заплывом предусмотрительно завернул в резиновые лоскутья от детского надувного круга. Зажглась только третья спичка, и я на секунду ослеп от вспышки. А потом в свете умирающего огонька разглядел, что над головой у меня – железный обод, вроде тех, на которые крепятся крышки канализационных люков. Есть во дворе парочка таких, они до верху заполнены зловонной мутью, а до дна не достает даже самая длинная веревка с камнем.

Так вот, здесь вместо круглой железной крышки была бетонная плита. Кто-то перекрыл выход из люка. Между ободом и плитой была узкая, меньше, чем в палец, щель. Когда спичка догорела, я пошарил по периметру люка рукой. Точно – кое-где из щели веяло ветерком. Я откинулся на спину. Надо отдышаться, хоть чуть-чуть успокоиться. Неужели Дом забыл об этом? Неужели сейчас он меня не видит? А может, это так задумано? Ведь это реальный шанс. Кстати, а с чего это я взял, что туннель ведет наружу? Дом умеет играть с пространством, вернее, он сам и есть пространство, самоорганизующееся по собственной прихоти. Туннель может запросто открываться где-нибудь посреди двора, под кучей щебня. Но даже если это так, то все равно стоит попробовать. Единственная правда, я иду к тебе? Так, а теперь к делу, к делу. Не буду дрожать, не буду сейчас расклеиваться, нельзя мне. Руками я плиту не подниму, топором тоже, для рычага достаточной длины здесь слишком тесно, ведь плиту нужно не просто приподнять, а передвинуть. Если я принесу ломик и буду крошить плиту, Дом меня заметит. А что мне остается?

И я засуетился, как крыса. Что за идиотский все же план – я ведь пытаюсь перехитрить Дом при помощи ржавого ломика… Дом, который ломает время и пространство, и еще черт знает что, который может быть везде и сразу нигде… И ему я пытаюсь подстроить вот такую сопливую пакость? Я нервно хихикнул. Пора начинать. Все равно лучше я ничего не придумаю. Не успею. Мой рюкзак лежал на первом этаже, перед входом в подвал. Сбегал за ним. Кажется, на это ушла целая вечность. Сейчас я залезу в шахту и буду крошить бетон. Хоть пальцами. Мне теперь все равно.

Где-то вдалеке и вверху грохнуло приглушенно, а потом еще и еще раз, и звук все нарастал. Потом дрогнули стены, и с потолка посыпалась известка. Я пригнулся, прикрыл глаза рукой, и тут начался ад. Сначала на мне вспыхнула одежда, причем как-то неестественно, оранжевым пламенем, больно не было, но я удивился, испугался и побежал. Я бежал по коридору и на бегу превращался в комету. Загоралась рубашка, штаны, даже ботинки. Потом, наконец, пришла боль. Она была такой сильной, что сперва я не разобрал, что это боль – просто стало пронзительно холодно, и где-то внутри поднялась темная, мутная волна, но когда она докатилась до головы, боль пришла по-настоящему. Сразу и везде. Выгорали глаза, пузырилась кожа, волосы обугливались и ломались, а я все бежал и кричал, а за спиной у меня грохотал Дом.

Коридор рушился, погребая под собой мои надежды, и этот обвал преследовал меня по пятам. Сейчас я упаду, и меня, догорающего, накроет тоннами бетона и кирпича. Трубы вдоль стен эта сила сминает, будто они из бумаги. А я для нее – а что для нее я? Мои руки в огне, оранжевые языки выбиваются из пальцев, я сжимаю кулаки, и они превращаются в огненные шары. Вот так низвергаются в бездну. Больно, больно, больно, и вот уже нет ничего, только эти кровавые буквы заполняют меня, и становятся больше меня, пульсируют, переливаются всеми оттенками огня, становятся Вселенной.

Я уже не могу кричать, потому что мне не разлепить сгоревших губ, огонь перехватывает дыхание, и глаза сейчас лопнут. Я не знал, что может быть так больно. Я чувствовал, как умирает тело, как кричит каждой своей клеткой. Дом не даст мне пощады, сколько не проси. Сейчас у меня закипит и свернется кровь. Я ведь просто хотел быть свободен. Я просто хотел выйти прочь. Я же не хотел тебе зла, ну за что ты меня?

Все. Я не могу кричать. Я не могу думать. Я не могу ничего, кроме огненных букв. Я падаю. За спиной стихает грохот, и только его последним отголоском что-то вонзается мне в ногу, чуть выше щиколотки, но я об этом скорее догадываюсь, я уже почти ничего не чувствую, кроме этих букв.

А потом огонь исчез. Разом, как будто его и не было. Я остался лежать на полу, почерневший, покрытый коркой сгоревшей одежды, запекшейся крови и вспузырившейся кожи. Потом я начал беззвучно плакать, потому что голос у меня пропал. Глазам от слез стало больно, и розоватый туман вокруг, и все в этом тумане.

Я не помню, как я дополз. Кажется, вода из затопленного сектора исчезла. Может, на мой путь ушло несколько дней. Сознание окончательно вернулось ко мне только в моей комнате. Шестнадцать этажей… Как? Помню свое лицо в зеркале – страшная маска из коросты, бугров и пузырей, сочащаяся кровью и еще чем-то. Волосы сгорели, и я стал похож на ящерицу.

Правое запястье было изорвано вдребезги. Куски кожи свисали, как лохмотья, а под ними что-то беззащитно белело, может – кость, может – какой-нибудь нерв, я не уверен. Кровь оттуда не текла, края раны нехорошо надулись и полиловели. Я ободрал висевшую кожу с клоками плоти – было уже не больно, просто как будто рвешь тряпку – и плеснул в рану растворителя, он, вроде бы, на спирту. Все равно почти не больно. Или я уже просто привык. Из левой ноги, прямо над ботинком, торчит железяка. Глубоко вошла, пальца на четыре. Вытаскивал я ее двумя руками, и даже не кричал, уже не мог. Только потом упал на кровать и, кажется, заснул.

Бред. Забытье. С такими ожогами я должен был умереть давно, ну нельзя так, мне же дышать нечем. А я жив, и мне больно. Боль везде, она меняет лица, она приходит со всех сторон света. Я не могу закрыть глаз, они обожжены, но если долго держать их открытыми, они высыхают, их режет. Все равно я уже почти ничего не вижу. Иногда из тумана на меня наплывает потолок.

Неясные фигуры, появляющиеся из пустоты, рыла, хари, очередная волна боли. Иногда удавалось заснуть, но, право, лучше бы я этого не делал. Во сне возвращался огонь, и я задыхался в нем, и так бесконечно. Жарко. Нечего пить. До душевой мне уже никак не добраться. Нога раздулась, она теперь больше меня и пульсирует изнутри, а в голове у меня лифт… все быстрее и быстрее.

Огромная пустыня, сколько хватает глаз, песок, камни, пыль, и ни капли воды. Небо здесь серое. И я иду по этой пустыне к горизонту, по еле заметной тропинке среди огромных валунов. Круглые, облизанные ветром до блеска, они красноватого цвета, и все здесь такое же – красная земля, рыжее солнце. Непроницаемое небо, серое, серое, а по нему несутся комки разорвавшегося солнца.

Бедная моя голова, заполнившая теперь полмира. До чего же это тяжело, когда твоя голова заполняет полмира. Песчинки стирают меня в порошок, и вот-вот совсем сотрут, и только ветер останется здесь, в выжженной земле. Ветер почему-то ледяной, он пробирает до костей, он сбивает с ног и швыряет в хоровод песчинок. Я ведь просто хотел уйти. Я хотел сам по себе. Вот так. Надо вырваться, нельзя спать, надо придумать хоть что-то, ну, хотя бы считать до ста. Я не должен спать. Во сне-то он меня и схватит. Песок. Песок теперь у меня в голове… Песчинки.

Бух-бух-бухбухбухбух – это мое сердце. Оно теперь бьется вхолостую, да и что толку в сердце, похороненном в выжженных песках.

Дышать. Я должен не забывать дышать, но до чего это все же тяжело. Если я сейчас вытяну руку, она пройдет сквозь стену, ведь в моем мире все стены – как паутина. Вот сейчас я вытяну руку, и произойдет что-то очень, очень важное, я же знаю, я почти на пороге этого…

Не вытяну я руки. Все силы уходят на то, чтобы дышать, но воздух горячий. У меня, наверное, сварились легкие. Бедные, бедные мои легкие. Бедное мое тело, отданное на поругание раскаленной вечности. Бедный мой разум, который все никак не помутится.

Я не могу больше. Правда, не могу. И потолок прямо в глаза.

Меня нет. Совсем нет. Нет больше ничего – головы, рук, ног… Нет боли, только горячая темнота. Так ведь и должно было быть, верно? Ничего больше нет – только Дом и я – бестелесный, но мне от этого не легче. Неужели мне теперь придется бродить по его коридорам без тела, скитаясь от тени к тени, сгорая от жаркой темноты, но теперь уже вечно? Видно, придется. Проиграл я. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Есть такой стишок:

Some are born to sweet delight Some are born to the endless night End of the night

Бесконечная ночь. Тот, кто написал его, был здесь до меня. Он знает. Я знаю. Я видел его следы, это точно. Кстати, я ведь так и не узнал, есть ли у меня душа. Может быть, Дом забрал ее, так же, как и память? И если у меня нет души, то что же тогда бродит в бесконечной ночи, и почему мне так тяжко? А может быть, у меня две, или даже три души, одну Дом забрал, ту, что раньше была главной, а остальные все никак не могут решить, что делать дальше. Ну, даже если так, то теперь у них предостаточно времени – целая горячая вечность… Скучное место эта ваша вечность, особенно если попадаешь туда с бухты-барахты.

Дом, а ведь там все-таки был выход.

Убили меня. А за что – не знаю.

Темнота. Горячая темнота. Теперь, кажется, навсегда.

Перед глазами – только темнота. На много сотен лет. И ничего больше. Как же я хочу сойти с ума.

Потом в ней появился мутный желтый свет, будто по луже разлитый. Наверное, спустя несколько веков.

Горячая темнота отступила, вместо нее пришла непроглядная серая муть, но в ней все же что-то было – я сам. Я снова ощущал свое тело, более того, оно болело, но как-то по-новому. Кажется, со мной что-то происходило.

Сероватый свет лампы, чьи-то торопливые пальцы, разжимающие мне челюсти…

грязное эмалированное ведро, остро пахнущая жидкость…

кто-то, закутанный в зеленую робу, густо испятнанную бурым…

кухонный нож, кривой и ржавый, и им этот кто-то упрямо тычет меня в живот…

его неясное, но все какое-то гнойное лицо, склонившееся прямо ко мне, зловонное дыхание…

«уже задышал…еще раствора… парамедиально, козел, парамедиально… тут пунктируй…гипоосмолярный давай… фибрилляция…»

кто-то копошится у меня внутри, а я лежу, беспомощный и раскрытый, словно чемодан…

какая вонь, подвальный воздух, никак не иначе…

грязь…

«реберные кусачки подай…»

треск кожи и смачный капустный хруст…

«по средней линии… веди по средней линии… поддень, поддень, ну че, лей сюда… ишь, пошло…ща задергается… вот тут подержи… ну, все, поехали…»

Я в своей комнате. Просто лежу на кровати, усталый, разбитый, в куче лохмотьев. Просто лежу. А вот сейчас слезу и пойду. Я подковылял к стене. Провел рукой по лицу – не больно. Кожа как кожа. Многодневная щетина. Посмотрел на руки. Ничего. Совсем ничего. Неужели не было подвала, взрыва, забытья? И если не было, то почему на полу возле кровати валяются обугленные лохмотья моей старой куртки? И откуда этот свежий шрам через грудь и живот?

Кто же из нас победил?

Ежедневный обход шестнадцатого этажа. Вечереет. Из комнаты в комнату и дальше по коридору. Одинаковые двери буровато-зеленого цвета, торчащие из стен провода, мокнущая штукатурка напротив душевой. Все знакомо до боли. И пусть эти комнаты каждый день меняются местами, а коридор время от времени изгибается по-новому, все остается прежним. Я наверняка знаю, что за комнатой с выбитым окном и щитом ГТО в углу будет туалет, а маленькая кладовка с надписью «Чурка – лох» на стене будет где-то возле актового зала. Пожалуй, только актовый зал остается на месте. Наверное, он слишком велик и неповоротлив, чтобы его двигать. Я разбил на дрова уже восемь рядов кресел, осталось еще пять и маленький помост вроде сцены. Потом топливо придется таскать с нижних этажей, как раньше.

Вечный сквозняк ползет по спине и шевелит волосы. Они у меня снова отросли до плеч. Сквозняк особенно ясно дает понять, сколько дыр в моей куртке. Ее я нашел на умывальнике в душевой уже достаточно давно. Страшно ободранная джинсовая куртка, но все же лучшая замена сгоревшей кожаной, потому что Дом издевался и подсовывал только сарафаны для семипудовых купчих или пропитанные нефтью ватники. Еще были кучи хлама, источник радости, но последнее время в них попадались только ползунки и мыльницы, притом каких-то диких цветов. А еще неожиданно началась зима, я простудился и без куртки мерз ужасно, ходил, закутавшись в одеяло, а это неудобно.

Голубенькие стены, облупившаяся краска, из стен местами торчат гвозди, кое-где заметны светлые прямоугольники – наверное, здесь висели щиты ГТО или еще какого-нибудь ТО. Разломанный ящик ПК-26, в котором я нашел кучу окурков. Флуоресцентка, третья от угла, против всех законов заливается малиновым светом. Дыра в рыжем линолеуме с обожженными краями, в нее виден бетонный пол, здесь почему-то особенно холодный. А вот здесь течет крыша. Потолок желтый, и когда идет дождь, на полу собирается огромная лужа. Сидя у этой лужи, я вязал веревочную лестницу, чтобы потом выбраться из окна шестого этажа на Стену. Был такой сумасшедший план с раскачиванием на тарзанке. Закончилось это совсем не так, как я предполагал. У меня, кажется, насовсем отбило охоту куда-то прыгать.

А вот здесь я выцарапывал гвоздем на известке палочки, считая дни. Не помню, отчего я начал их считать. Я сделал 58 отметок, а после заболел на два дня, не выходил из комнаты, а когда вернулся, отметин было 8, а еще через три дня – 281. Сейчас на стенке было три аккуратные черточки. Удивительно. У меня есть прошлое, правда, в нем нет дат. У меня прошлое без времени.

А вот сейчас коридор делает поворот, и дальше, до самого актового зала – пустые комнаты безо всякой мебели, если только железных уродов и колченогих калек можно назвать мебелью. Стены некоторых из этих комнат выложены кафелем, а окна замазаны белой краской. От нечего делать я стал заходить в каждую из них. Не то чтобы я хотел что-нибудь найти, а просто нужно было убить время. Потому что спать не хотелось. Да, здесь, как и везде, ничего не переменилось. Только, похоже, по углам прибавилось пустых бутылок.

В шестой по счету комнате окно было выбито, туда задувал мокрый ночной ветер. Уже совсем стемнело, и ночь, кажется, была безлунной. То есть, это я придумал, что она была безлунная. Просто с неба не лился серебристый нездешний свет, от которого стены в коридоре поблескивают синим. Сегодня было просто темно, остался только свет от нескольких мощных прожекторов на моей шестнадцатиэтажке. Один их них, тот, что укреплен на подвижной раме, слегка раскачивается на ветру и шарит лучами по двору, как раз под окном. В луче танцуют капли тумана. Ночью туман приходит во двор и заполняет его до верху. На земле, в пятне луча, словно из ниоткуда, появляются кучи мусора, бочки и канистры, из которых перед корпусом сложена пирамида, темные лужи, доски и бревна, кирпичи, непонятные бетонные конусы.

Я высунулся из окна почти наполовину. Время сегодня настолько вязко и безлико, что его просто необходимо чем-то раскрасить. Хотя бы вот этим томительным и сладко-жутким ощущением – перегнуться через подоконник и, лежа на нем животом, высунуться наружу наполовину. Сначала можно закрыть глаза, и тогда чувствуется мокрый ночной ветер, а сам ты наполняешься Ожиданием – вот откроешь глаза, а там, под тобой – шестнадцать этажей тьмы и пустоты, и только где-то внизу, в неизвестности, скалится неухоженная, израненная земля. А между ней и тобой – пустота и туман.

Туман набивается в рот, и если не открывать глаз, то кажется, что летишь. А потом, если их быстро открыть, то темнота и туман бросаются в лицо, черная земля надвигается, а камни и доски, ползущие в пятне прожектора, летят навстречу. Тогда понятно, что вовсе ты не летишь, а падаешь, или вот-вот упадешь. Одно неверное движение – и ты слишком перегнулся через подоконник, еще секунду будешь пытаться удержать равновесие, хватаясь за стену, напрягаясь и выгибая спину, и тем самым еще больше высунешься, и будет короткая борьба между тобой и силой тяжести, и сила тяжести победит, и ты, последний раз дрыгнув ногами, нырнешь вниз головой в шестнадцать этажей пустоты, ночи и тумана.

Кто его знает, а вдруг перед тем, как встретиться с бетонными блоками, щебенкой и намертво утрамбованной землей, ты научишься летать? Когда я думаю об этом, лежа на узком подоконнике, я еще сильнее вцепляюсь в него. А сердце колотится быстро-быстро, и какая-то странная теплая боль протыкает насквозь, и от этого пусто становится внутри, а в ушах позванивают колокольчики. И если чуть-чуть подождать и немного успокоиться, то можно отпустить подоконник и вытянуть руки перед собой, словно ты ныряешь в ночь, но теперь уже по собственной воле, а потом развести их в стороны, как крылья. И замереть так на секунду, натянувшись, как струна, цепляясь за спасительную точку равновесия. И тогда ветер будет играть волосами, между пальцами растечется туман, а ночь запоет на тысячу голосов.

Вот так можно провести вечер в разбитом окне шестнадцатого этажа. Но сегодня мне что-то не хотелось. Я просто выглянул. По земле металось пятно света, два луча уходили с крыши и терялись где-то среди корпусов. Холодало.

Из этого окна виден почти весь мой корпус. Этот шестнадцатиэтажный монстр изогнут буквой Г, и мой наблюдательный пункт находится почти в конце короткого плеча. Вон там, на другой стороне крыла, под крышей, угловая комната – это моя. Я специально зажег там свет, когда уходил, и теперь на фоне общей темноты мне светит желтый прямоугольник, создает иллюзию уюта.

Я постоял немного, уже собирался уходить, но тут произошло Событие. Я не сразу понял, что же случилось. Просто на четвертом этаже, за два окна от торца зажегся свет. Это явно не походило на шалости Дома с освещением – он любил поиграть, но делал это как-то лихорадочно, по-сумасшедшему. Свет, например, вспыхивал на несколько секунд на всем этаже, потом гас, потом снова вспыхивал, или попеременно включался то в одной, то в другой комнате, от чего этажи становились похожими на елочные гирлянды с бегущими огоньками.

Сейчас было не так. Просто в окне четвертого этажа зажегся свет, и оно стало желтым и уютным. Свет не мигал, не гас, я затаил дыхание и не отрываясь смотрел – может, это снова наваждение? Я ждал – минуту, другую, третью. Свет не гас. Несколько раз мне показалось, что в глубине комнаты кто-то прошел, но было слишком далеко, и я не мог сказать наверняка.

В комнате кто-то был. Кто-то пришел туда, прочь от холодной пустоты коридоров, зажег свет и теперь сидит за столом. Кто-то, такой же, как я, – в этом я был уверен.

Окно по-прежнему светилось. И тогда я побежал, так быстро, как только мог. Выскочил в коридор и понесся к запасному выходу.

Неужели я здесь не один? Неужели закончилось мое нескончаемое падение в ночь? Ведь если я найду кого-нибудь, если мне удастся добежать, значит, Дом допустил ошибку, значит, его можно победить. Ведь он уже почти свел меня с ума, почти убил во мне всякую надежду – оставил ровно столько, чтобы я мог подняться утром и вновь, и вновь, и вновь плестись по бесконечным коридорам. Стоит только подумать об этом, как хочется уткнуться лбом в стену и закричать, заплакать, пожаловаться, позвать… Но кого? Кому? Именно сейчас, когда я увидел свет в окне, до меня дошло, насколько же я одинок – космически одинок – и от этого уже почти спятил. Хотя, почему почти? Мне ведь просто не с кем сравнить свое безумие. А может, я спятил настолько, что выдумал и Дом, и все остальное – может, я просто долго и одиноко живу в заброшенном общежитии, и у меня начались галлюцинации.

Я, кажется, начал немного задыхаться. Бежал по лестнице, прыгал через четыре ступеньки, а на стенах мелькали номера этажей. Между десятым и девятым я поскользнулся, пролетел полпролета и упал, но не успел даже почувствовать боли, сразу вскочил и бросился дальше.

Мне бы только найти кого-нибудь живого, чтобы он не проходил сквозь стены, не таял в воздухе и не произносил слова наоборот. И тогда все будет хорошо. Мне все равно, кто он, что он здесь делает, как встретит меня. Я смогу рассказать ему все, все, что знаю о Доме и о себе, я буду слушать все, что расскажет мне он, а потом мы будем сидеть и смотреть в ночь, и Дом со всем своим безумием превратится в шута.

Наверное, там, в далекой светлой комнате сидит она – та, чью пожелтевшую фотографию я нашел однажды на стене в комнате, которая на следующий день выгорела на очередной Черной Свадьбе. У нее длинные волосы и серые глаза, которые в темноте зеленеют, и легкие пальцы, и серебристый смех. Сейчас она сидит в углу на пружинной кровати, поджав ноги к подбородку и обхватив колени руками, сидит и смотрит, как за окнами день превращается в ночь. Она еще не знает, что я есть. А я есть, я иду. Я войду и скажу: «Здравствуй. Ничего не бойся, мы победили». Вот так. Сразу – мы. Только бы успеть добежать.

Вот я и на нужном этаже. Забежал в комнату, выглянул в окно – свет все также горел, и я точно разглядел, что в глубине комнаты кто-то двигался. А передо мной еще длинный, очень длинный коридор. И я побежал снова. Двери, двери, двери, повороты, темнота проемов и снова двери, двери, двери.

Я повернул за угол. В дальнем конце коридора из-под двери выбивался лучик света.

Ну, еще чуть-чуть!

Эй, это я.

То, что должно было быть криком, получилось хриплым шепотом. Но ничего. Я добегу, и все будет хорошо. Вот до двери десять шагов, восемь, пять. Как гремят мои шаги. Свет все не исчезал, и я кинулся на дверь всем телом, широко распахивая ее, навстречу тому, что ждет меня там.

За дверью были сумерки, мутное окошко, пружинная кровать в углу, кривоногий стол, тряпье на полу, в середине комнаты – почему-то два кирпича и куча пепла между ними. И никого. Только затихающий звук сбитого заполошенного дыхания, неужели это я дышу так громко?

С минуту я стоял, ошалело оглядываясь, а Дом праздновал очередную шутку далеким перестуком капель, шорохом и скрипом, похожим на смех. Он снова выиграл.

Я не сказал ни слова. Не ругался, не колотил кулаками по стенам. Он плюнул мне в лицо, он подловил меня. Но я промолчу. Я молча закушу губу, развернусь и спокойно уйду.

Я так и сделал. В тот же вечер я отыскал на пятнадцатом этаже давно примеченную подсобку. Там на полках, кроме всего прочего, была бутылка с какой-то жуткой технической дрянью. Я выпил всю бутылку прямо из горла, сначала закашлялся, но потом пошло легче. Стены поплыли, ноги стали гнуться и идти совсем не туда, зато в голову пришло радостное состояние отупения и непонимания, которое обернуло меня, как одеяло. Наверное, не доживу до утра, потому что это явно технический спирт, пусть, все равно.

Я заполз в какую-то комнату, еле-еле влез на кровать и попытался закрыть глаза, но они то и дело открывались сами по себе, а перед ними танцевали стены. Потом кровать подо мной стала качаться, словно плыла по морю, а комната закружилась, и я удивился, почему после всех этих приключений меня не вырвало, и это не замедлило произойти. А потом я провалился куда-то в темноту, где тысячи радиоточек наперебой орали мне в уши.

– Послушай, послушай, – голос ворвался в мою темноту откуда-то сверху, и я понял, что вовсе не умер, а лежу на чем-то лицом вниз, у меня раскалывается голова, во рту сухо, тошнит, глаз я открыть не могу, и при этом кто-то дергает меня за рукав.

– Послушай, ты не знаешь, где моя мама?

Меня подбросило от неожиданности. Надо бы изловить остатки сознания, но, похоже, они для меня слишком шустры. На секунду мне удалось приоткрыть глаза, но там был туман, и только что-то выдвигалось из него, то приближаясь, то удаляясь, рассыпаясь на тысячу кусков и вновь собираясь в нечто невообразимое.

Мама. Ну вот, я наконец-то сошел с ума. У меня бред. Наверное, ко мне возвращается память.

– Послушай, ну, пожалуйста, не лежи так, помоги мне, ну, пожалуйста, мне страшно, ну, не лежи так…

Голос был детским, перепуганным и слабым. Кто-то снова подергал меня за рукав, настойчиво и умоляюще. Я предпринял героическое усилие, способное сдвинуть стотонную глыбу, но его хватило только чтобы повернуть голову и еле-еле приоткрыть глаза. По ним рубанул свет, до того противный, что и сказать невозможно, с ним в голову воткнулся ржавый кровельный гвоздь боли. Но я не закрыл глаз.

Сначала вокруг были муть и туман, потом из него показались четыре фигуры, и не разглядеть, каких. Потом их стало две. Я поморгал, и передо мной осталось одно туманное нечто, но я все никак не мог сфокусироваться, в голове был цемент. Оказалось, что я лежу на кровати с пружинным матрацем мордой в луже блевотины. Я попытался приподняться, получилось это у меня гораздо хуже, чем я хотел. Я оперся на правую руку, а левой вытер лицо.

– Ты ведь меня не бросишь, правда? Ты хороший, я знаю. Мне так страшно, правда. Отведи меня к маме, пожалуйста.

Я стал различать контуры предметов. Комната была самая обычная. А прямо передо мной стояла девочка лет шести-семи, с косичками и в зеленом платьице. У нее было заплаканное лицо и огромные очки. На шее болталось простенькое ожерелье из белых, красных и зеленых бусин. Мне вдруг стало остро стыдно, потому что, кем бы она ни была, от моего нынешнего вида ей не станет ни легче, ни веселее.

– Как здорово, что я тебя нашла, – сказала она и еще раз подергала меня за рукав. Я ничего не смог ответить и только смотрел ошалело. Я ничего не понимал. Нет, будем думать, что это бред.

– Помоги мне, пожалуйста, – сказала она и протянула мне руку. Я машинально подал ей свою. Ладонь у нее была горячая и потная. Я смотрел на нее, все никак не решаясь поверить, а она болтала без умолку.

– Понимаешь, сегодня мы с мамой были в парке, мы там кормили уток, там утки замечательные в пруду, пруд не замерзает, и там все время утки, вот, а потом мы пошли домой, и я все время держала ее за руку и только на минутку отпустила, и тут же потерялась. Я ее стала искать, и уже почти нашла, а потом я шла мимо одного двора, и мне показалось, что она там и зовет меня, и я побежала к ней туда, во двор, но это была совсем не мама, это был он, – тут девочка всхлипнула и кивнула куда-то в сторону двери. – А потом оказалось, что я здесь. Это все он, правда? Это ведь он так сделал, да?

Она явно ждала ответа. Я для нее был большой и сильный.

– Правда, – выдавил я, и получилось мерзкое хриплое мычание, но ее это вполне устроило.

– И он тоже был здесь, и погнался за мной, по лестнице, а потом по коридору. Но я спряталась здесь, он ведь сюда не войдет, правда?

Тут до меня почти дошел смысл происходящего, но как-то не до конца. Одно я понял точно – не выношу, когда плачут дети. Она готова была снова расплакаться, а значит, надо что-то делать. Если я буду вот так валяться пень пнем и мычать, она точно заплачет. И я сделал еще одно титаническое усилие.

– Он? – спросил я, на этот раз уже более внятно.

– Он, ну да, он. Он там, – она снова кивнула на дверь, за которой был темный коридор. – Но он сюда не войдет, он тебя боится. Он темный и весь как паутина, он за мной гнался, притворился мамой и гнался, но я его узнала, у него глаза, как у вареной рыбы.

Я окончательно уселся, выяснилось, что меня бьет заметная дрожь.

– Пойдем, мне надо к маме, выведи меня, пожалуйста, там надо через коридор, а я одна боюсь.

Я поднялся, отчего комната сразу завертелась, и пришлось схватиться за спинку кровати. Нужно было идти. Неизвестно, куда, а точнее, в никуда, неизвестно, как, а точнее, никак, но идти надо. Я взял ее за руку и проговорил:

– Ну, пошли к маме.

Если там, в коридоре, и правда кто-то есть, а почему бы ему там не быть, то топор очень даже пригодился бы – устало подумал я, но вспомнить, куда же я его забросил, оказалось совершенно невозможно, да и толку от него в моем нынешнем состоянии… Может, им бы мне и раскроили череп. Я представил себе существо, сотканное из паутины и темноты, которое стоит в коридоре и поджидает меня, чтобы треснуть по голове чем-нибудь тяжелым, и хмыкнул. Очень может быть.

Мы направились к двери. Я держал девочку за руку и тупо смотрел прямо перед собой, пытаясь определить, что сейчас, день или ночь. В комнате было вроде бы светло, зато в коридоре стоял непроглядный мрак. Она все время что-то рассказывала, иногда я пытался понять, что именно, но все терялось в головной боли. Мы идем искать ее маму. Вот сейчас мы продефилируем по коридору пятнадцатого этажа, упремся в стену, повернем назад, а потом тварь, которую можно узнать по глазам, выпустит нам кишки. Великолепно. Но я не остановился.

– Не бойся, – выговорил я. – Все будет хорошо. Мы найдем твою маму.

– А я и не боюсь уже, – сказала она и прижалась ко мне. – Мне с тобой не страшно.

Я держался за стену правой рукой, чтобы не упасть в темноте, левой сжимал ладонь девочки, и мы ковыляли.

Почему она мне верит? Ну почему именно мне? Как можно мне верить, если я сам себе не верю? Зачем она хочет вырвать меня из привычного равнодушия к себе и ко всему остальному? Я живу по привычке. Наверное, это от страха и одиночества. А теперь, когда я держу ее за руку и куда-то веду, мне приходится заново учиться, пусть не надеяться, но верить в себя. Неужели во мне все-таки что-то осталось? Что-то, о чем я сам не догадываюсь? Я представил ее глаза, серые, печальные, за толстыми стеклами очков, и сказал:

– Не бойся, все хорошо. Ну, почти все. Мы же идем к маме, ты видишь.

Я ее не обманывал. Мы и вправду шли к ее маме, только я пока не знал, как это сделать. Но она обязательно должна вернуться домой, я не отдам ее Дому, не отдам. Ведь это гадко, заманивать потерявшихся детей в подворотни. Гаже и не придумаешь.

Так мы шли. Я, неестественно и деревянно, и она, уверенно, словно и не было темноты, а может, ей было светло. Очень возможно, что за нами в темноте крался кто-то третий, весь будто из паутины, с глазами мертвой рыбы. Иногда мне слышались голоса и шепот, но она не замечала их, и я думал, что это, может быть, ветер.

– Мы ведь уже почти пришли, правда? – спросила она.

– Почти.

Мы сделали еще несколько шагов. Вдруг она выдернула ладонь из моей руки и бросилась вперед, я от неожиданности зашатался и схватился за стену обеими руками.

– Мамочка! Мы тебя нашли, нашли! – кричала она легко и радостно кому-то, кто, должно быть, находился впереди. Ее голос удалялся, шаги звучали все тише и тише.

– Постой! – крикнул я. – Ты куда?

– Там моя мама! – закричала она из какого-то неизмеримого далека, кажется, кто-то подхватил ее на руки, потому что она засмеялась. В темноте я ничего не видел.

В спину мне ударил поток холодного воздуха, который несся ей вдогонку по коридору, он был какой-то осязаемый, словно бы меня ухватили сотни мокрых щупалец, ухватили и бросили, ведь им было не до меня. Но они опоздали. Смех, шаги, голос – все исчезло, как будто где-то закрыли дверь. И тогда включился свет. Я рухнул на пол и закрыл лицо руками. Лампы полыхали на полную мощность, а Дом кричал, обозленный, разъяренный, обманутый. Крик несся из радиоточек, из дверей пустых комнат, с лестничных клеток. Тонны кирпича, бетона и железа скрипели и рычали. Крик разрывал голову на части. Я катался по полу и зажимал уши руками.

Все стихло. Мало-помалу, как будто к Дому вернулось самообладание, он замолчал, и тут засмеялся я. Я лежал посреди коридора, хохотал и не мог остановиться.

– Ну, что, всемогущий? Сделали тебя, да? Сделали, сделали, я же вижу, и как… Красота… Ах ты, недоделанный…

Даже Дом иногда бывает бессилен. Видимо, расстроенный и в разбитых чувствах, он на время оставил меня в покое. Я поднялся на ноги и пошел туда, откуда в последний раз донесся голос. Там, где-то в конце коридора, должна быть спрятана дверь отсюда. Я еще не знаю, на что она похожа, но она обязательно должна быть, а иначе как девочка смогла уйти, а ведь она ушла, значит, это возможно, значит, я могу идти дальше, как бы ни издевался надо мной Дом.

Тут из стены появился Собеседник. На этот раз он был помятым селедкообразным алкоголиком. Он посмотрел на меня, упер руки в бока и сказал:

– Всегда тебе удивлялся. Ты с такой готовностью играешь в предложенные тебе игры, что аж тошнит.

– Чего?

– Вечно ты разыгрываешь какого-то обморочного героя. Вот и сейчас… Ну чего ты напрягался? С чего ты взял, что это все правда, что это на самом деле было? «Мы пойдем, мы придем…» У тебя не жизнь, а дешевая мелодрама, романтические сопли для детей и подростков. Надо было ее трахнуть или топором заехать, вон у тебя топор какой хороший… По крайней мере, ты бы доказал, что можешь отвергать чужие правила. А так – что… Тьфу… Благородный герой с похмелья на очередном пепелище. И ты еще болтаешь о свободе?

– Я не мог отдать ее Дому. Не мог, и все.

– А с чего ты взял, что это был именно Дом? Может быть, это просто постоялец – желанный гость, который, в отличие от тебя, живет по своим законам. Так что гордиться тебе нечем, а мне с тобой общаться скучно. Ты мне неинтересен.

Он шагнул куда-то в сторону и истаял совершенно. Ничего, скоро снова явится. А я пошел дальше.

Там, в конце коридора, был тупик. Оказывается, в темноте мы зашли в одно из боковых ответвлений, которые заканчивались кладовками и пустыми комнатами. Больше там не было ничего. Я сел у дальней стены на пол. Может быть, дверь открылась именно здесь, а может, и не открывалась никогда, может, Собеседник прав, и это очередной спектакль, специально, чтобы я не падал духом и продолжал развлекать Дом беготней. А что, очень похоже. Обычная похмельная галлюцинация.

Я старался думать о том, что мне все это привиделось, и огорчаться как можно громче, даже сказал вслух: «Ну и фигня!» – специально, чтобы Дом услышал, а тем временем сжимал в кармане кулак, а в нем то, что я нашел у самой дальней стены – порванный шнурок и горсть красных, белых и зеленых бусин.

Сегодня опять приходил Собеседник. Я уже засыпал, было холодно, и я навалил на кровать кучу всякого тряпья и теперь старался зарыться в нее поглубже. Из окна веял пронзительный сквозняк. В Доме нет ни зимы, ни лета, теплые дни сменяются холодными совершенно неожиданно. Пару раз был даже снег, двор побелел, и на снегу появились следы, сразу и много – полозья, подошвы, лапы. Я выскочил во двор и стал ловить воздух руками – ведь должен был кто-то эти следы оставлять. Потом я пошел по одному из них, чьи-то изящные сапожки проступали на снегу прямо передо мной, просто полотно снега вдруг проваливалось, и оставался след, как будто кто-то мягко и осторожно ступал. Я шел по следу, пока тот не оборвался у Стены. А на стене в этом месте – ни щели, ни трещины, обычный серый бетон. Я замерз, а после стал танцевать какой-то странный танец, который сам же и выдумал. Так я праздновал снег.

Так вот, я уже почти заснул, и тут раздалось знакомое покашливание. Когда Собеседник в добром настроении, он кашляет. У него это получается хитро. Кашель шел откуда-то снизу, из-под кровати. Вот здорово – подумал я – это Собеседник. А я уже так давно с ним не болтал. И заглянул под кровать.

Точно, это был он. На этот раз он оказался мордатым карликом с такими седыми волосами, что они казались зеленоватыми. Он сидел под кроватью, скрючившись, но все же вполне там помещался. Росту в нем было не больше метра. Я свешивался с кровати головой вниз, и волосы мели пол.

– Не смотри на меня! – пропищал Собеседник.

Я ничего ему не ответил, но и свешиваться не перестал.

– Не смотри сюда! – еще громче заверещал он и удивительно ловко ударил меня кулаком в челюсть. Я поднялся, улегся поудобнее. Мы долго молчали.

Когда Собеседник появился здесь первый раз, я очень испугался. Я кинулся бежать по коридору, запирая за собой все двери, а когда забежал в самую дальнюю комнату и там закрылся, он, конечно же, встретил меня, сидя на подоконнике. Тогда он был толстым человечком среднего роста. Когда я понял, что бежать больше некуда, мы заговорили. Поначалу это было трудно. Я ему не доверял, жался в угол и искал что-нибудь тяжелое, а когда он увлекся болтовней, я швырнул в него бутылкой и кинулся с кулаками. Бутылка пролетела сквозь него и разбилась, а я несколько раз ударил пустоту. Собеседник нисколько не обиделся. Он вообще относился ко мне, как к идиоту, на которого можно разве что досадовать. Тогда он казался мне воплощением Дома. Он все время смеялся надо мной. Я его ненавидел. Собеседник менял лица, появлялся из ниоткуда и исчезал в никуда, выходил из стен и входил в закрытые двери. Он был бездельник и бродяга.

Иногда он появлялся очень часто, почти каждый день, а иногда исчезал надолго, так, что я успевал о нем забыть. Постепенно я привык к нему. Если я задавал ему вопросы о Доме, он отвечал уклончиво или просто смеялся. Если я спрашивал о нем, он злился и кричал, а иногда дрался. Странно – сам он был совершенно неощутим и прозрачен, но его пинки и оплеухи были вполне чувствительны. Бил он больно. Когда Собеседник бывал в дурном настроении, он скверно острил и насмехался надо мной, Впрочем, он всегда был в дурном настроении. Я почти не обижался – с Собеседником можно было поговорить. Пусть ни о чем. Например, я спрашивал его, почему на трубах отопления в коридоре был иней, а он отвечал:

– И ты еще спрашиваешь. Это же элементарно, как мычание, как капли с потолка. На себя лучше посмотри.

Я не уверен, понимал ли он сам, о чем говорит.

Я спрашивал, что такое Дом, и интересовался, был ли он снаружи, ведь у него так здорово получается проходить сквозь стены. Это ему льстило, и он начинал бессвязно рассказывать о далеких землях с неизвестными мне именами. Тогда он становился похож на радиоточку – те тоже болтали о вещах, мне непонятных. Потом вдруг обнаружилось, что он врет. Он путал названия, по нескольку раз рассказывал одну и ту же историю, постоянно изменяя то детали, то весь ее смысл.

Сначала я не знал, о чем рассказывать Собеседнику. Отмалчиваться не получалось – он требовал диалога. Тогда я стал говорить о своих путешествиях по Дому, о том, что я делал днем раньше, и еще, и еще, и неделю назад, и совсем давно. Я рассказывал, что если подняться на крышу, когда день превращается в ночь, то видно, как за Стеной, насколько хватает глаз, простирается туман, и кажется, что ты стоишь на берегу седого моря, а оно шевелится, будто живое, и переливается через Стену, льется во двор, обволакивает Дом. Я рассказывал, что побывал уже в трех корпусах, и что в одном из них я чуть не погиб, потому что подо мной обрушился лестничный пролет. Сначала ступеньки задрожали, мелко-мелко, а потом что-то заскрипело, и я оказался в пустоте, и стал падать, но успел ухватиться за перила – они изогнулись вопросительным знаком и висели над пустотой. Я тогда очень испугался – рассказывал я Собеседнику, а он кивал, но уже не снисходительно, а как-то понимающе.

Потом я начал рассказывать ему свои сны. Кошмары – ведь другие мне здесь почти не снились. Так и говорил: «А вот сегодня мне приснилось…» А он слушал, даже говорил что-то путное. Кажется, он пытался мне что-то объяснить, но мы общались на разных языках.

Потом я вдруг понял, что он вовсе не всемогущ – он точно так же беспомощен, как и я. Он никогда не бывал снаружи. Он не знает, что происходит с ним. Ему неведомо, зачем Дом держит его здесь, зачем он держит меня. Иногда мне казалось, что Собеседник – это домовой, согнанный со своего места за ненадобностью. Он бродит здесь, такой же неприкаянный и несвободный, как я, и тоже ничего не понимает. Домовой без дома. Просто ему известны какие-то другие законы, и он знает о Доме что-то, до чего я пока не дошел, а может, просто не разглядел. И еще я догадался, о чем же мы, собственно, беседуем. Оказывается, мы просто делились иллюзиями. Когда – болью, когда – дымом. Когда я понял это, мне стало легче с ним общаться. Я больше не задавал вопросов, а он стал мягче и откровеннее. А может, мне показалось. Иногда я думаю, что Собеседника не существует вовсе. Может, он – продолжение одного из моих кошмаров, его осколок, вклинившийся в дневную жизнь, а может быть, он – это я. Не все ли равно?

Вот и сегодня мы долго молчали, а потом он спросил:

– Ну, что у тебя?

– Да ничего особенного – опять вода.

– А-а, вода. Никто больше не стучит?

– Стучит. Я не открываю.

– И не надо. Себе дороже.

– Знаю, знаю. А у тебя что?

– А что? Туман. Туман – он и есть туман.

Тут мы снова надолго замолчали.

Вода… Это очередная милая шутка. Иногда посреди ночи я вскакиваю оттого, что слышу воду. Она ревет и захлебывается сама собой, бушует где-то в коридоре, и вот уже весь коридор заполнен ею, он превращается в бурную реку, которая несется вдоль бетонных берегов на лестничную клетку, чтобы потом исчезнуть где-то внизу. Тогда я зажигаю свет и прячусь в угол, сжимаюсь там, уткнувшись подбородком в колени, и меня трясет, как в лихорадке. Я смотрю на дверь, а за ней шумит вода, много воды, так много, что стены вот-вот упадут под ее натиском, и она польется изо всех окон шестнадцатого этажа и сметет меня вниз вместе с остальным мусором.

Из-под двери показывается лужа – темное пятно на рыжем линолеуме, и я зажмуриваюсь, сжимаю зубы. Иногда я прихватываю с собой топор и тогда стужу лоб о его холодное лезвие. Так идет время, вода все грохочет и ревет, лужа под дверью растет, иногда я слышу звон и треск вышибаемых стекол. Потом все стихает, как будто ничего и не было. Я выбираюсь из своего угла и бреду к двери. Распахиваю ее – в коридоре сухо. Нет луж на полу, нет выбитых стекол, вообще ничего нет. Холодный коридор, залитый сероватым светом, и сквозняк, который гонит обрывки газет. И тогда я смеюсь.

Но это еще пустяки. После этого еще можно заснуть, хотя сниться будет только вода, но это ничего. Хуже, когда я просыпаюсь оттого, что по коридору кто-то бежит, шаркая ногами. У него хромая, подпрыгивающая походка. Если я слышу его, то обязательно включаю свет и кидаюсь к двери, а в руке у меня топор. Я стою, затаив дыхание, и слушаю. По лицу у меня стекают струйки пота, а сердце стучит где-то в голове, и кажется, что оно сейчас лопнет. А он бежит издалека, все приближаясь. Он подбегает ко всем дверям и стучит в каждую по два раза. Вот так – тук – громко, настойчиво и сильно, а потом, чуть подождав, – тук – уже слабее, устало. Тук-тук, тук-тук. Он не останавливается. Он все бежит и стучит.

Кто это? Худой некто, тонконогий и сутулый, девушка со стеклянными глазами, оплывшая старуха… А может, все вместе, или никто. Когда оно стучится в мою дверь, я кричу разом охрипшим голосом «Кто там?», а оно молчит. Несколько раз оно смеялось в ответ булькающим смехом. Я должен держаться, ведь если я расслаблюсь хоть на секунду, оно сможет войти. Однажды оно начало дергать ручку снаружи, дверь тряслась и, казалось, вот-вот откроется, а я стоял напротив нее с топором наготове и считал от одного до ста. На шестьдесят восьмом счете дверь перестала дергаться, а шаги отдалились. Я сел на пол, закрыл глаза и сидел так очень долго. Я думал, что умру. Нет.

Несколько раз я набирался смелости и распахивал дверь, когда к ней приближались шаги. В коридоре был серебристый свет, пустота и шорох. Дом жил ночной жизнью. Было холодно, ужасно холодно и страшно. Казалось, что кто-то стоит у меня за спиной и кладет мне руку на плечо. Ледяные, длинные и тонкие пальцы, легче паутины. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь и затравленно оглядываюсь, а темнота обнимает меня, шепчет мне что-то на ухо. «Нет!» – кричу я. Потом шепчу, потому что голос пропадает: «Нет, нет, нет!» – а она не унимается. Потом я просыпаюсь у себя в комнате, в дальнем углу. Дверь распахнута, мои пожитки валяются на полу. Как-то раз я рассказал об этом Собеседнику. Он тогда был в мерзейшем настроении, я тут же пожалел. Потому что он принялся ругаться и поносить меня последними словами.

– Да ты просто идиот, – сказал он в частности. – Стучат, откройте дверь. Ты что, не понимаешь, где ты оказался? Тоже мне, правила вежливости. Тебя жрут с потрохами, а ты ходишь, двери им открываешь. Нет, это же надо – такое удумать.

– А что же мне делать?

– Ну, не знаю. Хотя – это все равно. Делай, не делай, открывай, не открывай, мне-то что. Все равно ты тут умрешь, или тебя умрут. А я нет. Вот и все.

Собеседник умеет приободрить. Помню, как-то раз, очень давно, меня разбудили звуки духового оркестра. Пищали, словно перепуганные старухи, дудки. Бухал барабан. Я почему-то сразу подумал о пожарниках. Я соскочил с кровати, запутался в ворохе тряпья, которым укрывался ночью, и выбежал в коридор. Там вовсю полыхала иллюминация – все лампы горели, перемигиваясь мертвенным светом с красноватым оттенком, а вдоль стен висели воздушные шарики. По всему коридору. Странные это были шарики – какого-то грязно-белого цвета и непонятной формы. Они поблескивали в свете ламп. Я подошел поближе к одному из них и понял, что меня сейчас наверняка вырвет. В пустоте его резинового брюха колыхался, перекатываясь от стенки к стенке, комок слизи. Я прошел вдоль стены, уже не в силах оторваться от мерзкого, но почему-то захватывающего зрелища. Во многих шариках что-то было. Иногда – комки слизи, они были противнее всего, потому что жили собственной жизнью и ползали в мутной прозрачности, стекая по стенкам. В некоторых была пыль – кучки пепла, вроде сигаретного. В одном была бабочка.

Шарик висел в самом конце коридора, на пожарном щите, с которого я снял когда-то топор. Сначала я решил, что это ненастоящая или мертвая бабочка, так безучастно и неподвижно она сидела. Но когда я пошел дальше и напоследок мельком взглянул на нее, она вдруг встрепенулась и забилась о стенки белесого пузыря, оставляя на них бархатистые пыльные разводы. Она билась яростно, упорно и безнадежно. Совсем как я иногда.

На ощупь резиновый пузырь с бабочкой оказался липким, теплым и упругим, но я уже не думал об этом, я хотел помочь бабочке, которая все колотилась внутри, изредка замирая, словно спрашивая меня о чем-то. Сначала я хотел развязать веревочку, но решил, что тогда воздух быстро выйдет, стенки сожмутся, и бабочку сплющит и покалечит. Тогда я решил просто лопнуть этот шарик, и тогда, может быть, бабочка вылетит целой и невредимой. Я с силой хлопнул по нему, надеясь, что не пришиб бабочку. Раздался глухой трескающийся звук, как будто рвут старую тряпку, и в нос мне ударила волна теплого смрада. Я стоял, отплевываясь, у моих ног валялись ошметки осклизлой резины, а чуть подальше – трупик бабочки с черными бархатными крыльями. Было горько.

И тут появился Собеседник. На этот раз он был похож на кондуктора.

– А ведь это – в точности ты. Немного шума, много вони и чуть-чуть прекрасных устремлений, ныне покойных.

Из глубины воспоминаний меня вывел голос Собеседника.

– Дождь.

– А?

– Дождь. Скоро будет дождь. Сейчас туман, а потом будет дождь.

– Так это хорошо. Эй, послушай, помнишь, ты говорил, что я слишком слаб, чтобы стать одиноким?

– Это же просто. Ты ведь не одинок, пока ты слаб. Чтобы стать одиноким, нужно прогнать все – память, жалость, страх, привычки, желания. И остаться наедине с тем, что не прогонишь, с тем, что и есть ты. Тебе не останется ничего, кроме покоя. А ты трус, и поэтому не можешь расстаться со своим страхом, своими мыслями и так называемыми чувствами, которые сам себе придумываешь и потом мучаешься. Это не самая лучшая компания. А избавиться от них и стать одиноким ты не сможешь, потому что ты ленивый, слабый и тупой.

Странно. Сегодня с ним что-то не то. Давно я не слышал от него такой связной речи.

– Скажи, а может у этой истории быть счастливый конец?

– Какой конец?

– Ну, счастливый. Ты же понимаешь – это когда с утра хочется проснуться, а вечером – заснуть.

– Не думаю, чтобы у этой истории вообще был конец. Просто твоя жизнь – она, как цепь, где звенья последовательно связаны, и одно ведет к другому, ну, с небольшими вариациями. А в самом конце – вроде гири – твое так называемое счастье или несчастье. И поэтому каждый свой поход по коридору ты как-то приравниваешь к этим возможным финалам. Ах, я видел во сне жуткую рожу. Это не к добру. Ах, меня ударило током. Ах, вода течет – все тебя пугает, мучит, всего ты опасаешься. Или наоборот – надеешься. А все потому, что, складываясь в цепочку, оно неминуемо ведет тебя к одному из исходов. Вот ты и бегаешь, как крыса по канализационным трубам, от беды к беде.

– Ну, даже если ты прав, а, может быть, ты прав – то почему мне одни неприятности выпадают?

– Во-первых, ты только их и видишь, а во-вторых, место здесь такое.

– А как можно еще? По-другому?

– Представь себе, что это просто картинки, как будто ты листаешь огромную книгу и раскрываешь ее наугад. Вот на этой картинке под кем-то рушится лестничный пролет, а на той кто-то разговаривает с собственной тенью, и она ему отвечает. Потом тебе кажется, что этот кто-то – ты. Ты просто придумываешь себя в этой книге, и вот уже ты бежишь по коридору, а он обрушивается за тобой. Еще на одной картинке ты погибнешь тысячей способов. Но это не важно, и не стоит огорчаться, потому что еще на одной картинке ты жив и как будто счастлив. То есть это тебе на картинке кажется, что ты счастлив. Открывай любую картинку, какая попадется. В принципе они связаны только общим героем и местом действия. Во всем остальном они случайны.

– А есть картинка, где я выхожу из Дома? Где мне удается вспомнить, кто я?

– Самая важная штука здесь в том, что картинки возникают, только когда ты на них смотришь или думаешь о том, что должен увидеть. До этого их просто нет. А как ты можешь представить себе, что выходишь из Дома, если ты никогда не бывал снаружи? Ты ведь даже предположить не можешь, что там. А значит, нет и картинки. Все, что происходит в Доме – это комбинация, пусть даже очень сложная и причудливая, из его частей – из твоей единственной реальности. Ведь их-то ты уже видел – правда, не в таких сочетаниях.

Я хотел было рассказать ему про свою единственную правду, но осекся. В Доме опасно говорить про такие вещи вслух. Тут меня осенило:

– Но ведь картинки возникают только тогда, когда я на них смотрю, значит, без меня Дома не будет. Значит, стоит мне убежать от него, захлопнуть книжку, как его разум просто перестанет существовать. Он станет закрытой книжкой, которую никто не читает.

Я разволновался и снова свесился с кровати, чтобы посмотреть на Собеседника. Он растолстел и поседел еще больше. Он сцепил руки на подушкообразном брюхе и шевелил пальцами, отбивая какой-то замысловатый мотивчик.

– Не смотри на меня! – снова пронзительно завизжал он и ударил меня по уху. Я быстро поднялся.

– А, извини.

– Такого тупого, как ты, больше нет, говорил ведь, всегда говорил.

– Да я тут вообще один, тебе сравнивать не с кем.

– Ну, это как сказать. – Собеседник замялся. – Еще есть я. Почти. Иногда.

– Да, так как насчет того, что Дом без меня не может существовать? Ведь если судить по-твоему, то я ему просто необходим. Я его – проявляю, что ли.

– Косно мыслишь и невнимательно слушаешь. Все лепишь свою логику, вопросы неправильные задаешь. Ты ведь сам себя придумал на картинке, где есть Дом, так куда ты, спрашивается, оттуда убежишь? А даже если убежишь, то что тогда станет с твоим разлюбезным сознанием? Что от него останется тебе? Дело не в том, может ли Дом существовать без тебя, а в том, можешь ли ты существовать вне Дома.

– Значит, меня просто нет? А кто же тогда смотрит на эти картинки? Кто же тогда их представляет?

– Дурак ты, все-таки. И к словам цепляешься.

Собеседник почему-то оказался перед окном. В пепельном ночном свете он был худ, высок и полупрозрачен. Лица его я разглядеть не смог. Потом он шагнул к стене, преодолев за один шаг полкомнаты, и исчез. А меня потянуло в сон. Я нашарил на стене выключатель, зажег свет, тусклую желтоватую лампочку, которая мигала и тихонько жужжала, неназойливо, как сумасшедший письмоводитель. Кажется, потом мне снились кошмары. Я не помню.