ЗДАНИЕ
Часть вторая
Окно, темно,
И тысяча лет
Одиночества вдоволь
В заколоченном Доме,
там, где нас нет.
Зимовье Зверей.
Сегодня ветер клубит пыль там, снаружи. Тумана нет, он подевался куда-то еще со вчерашнего дня, небо стало грязно-белого цвета, а ветер клубит пыль. Ему, наверное, надоело гонять газеты по коридорам, и он вылетел туда, за оконные стекла. Пыль поднимается в воздух огромными колоннами и кружится волчком на одном месте, потом вдруг застывает на секунду и разом падает вниз, словно отяжелев. Проходит время, и рыжеватый пыльный столб снова вырастает из ниоткуда, и все повторяется. Я такое вижу впервые. А может, это уже было, просто я не помню. Я так часто принимала здесь за действительность то, что оказывалось потом обрывками снов, мыслей и отражений. Это блики. Я все время на грани какого-то глобального знания, но меня не пускают к нему. А я так устала.
Из окна моей комнаты виден кусок двора, угол другого корпуса, стена и ворота. Если прижаться лицом к оконному стеклу, сплющив нос, можно разглядеть еще два небольших корпуса с узкими проемами-бойницами, груду кирпичей прямо под моим окном, разбросанные по двору листы то ли жести, то ли ржавого железа, крышку канализационного люка, выглядывающую из-под кучи щебня, искореженные пики арматуры, сплетенные в какие-то замысловатые клубки. Пыль. Мусор. И все.
Я никогда не была там, снаружи. В том прошлом, которое придумало мне Здание, я ни разу не выходила во двор. Я знаю только свою комнату, коридоры, двери, лестницы… И так было, наверное, всегда. Если бы выяснить, на каком хоть этаже я нахожусь, было бы, наверное, гораздо легче мечтать о выходе. Но мне не дано даже этого.
Вспомнить страшно, сколько сил я потратила на эти гулкие лестничные пролеты, пытаясь добраться хотя бы до второго этажа. Да ладно, пусть до третьего. Оттуда, в конце концов, было бы не так уж страшно спрыгнуть. Или упасть, если Здание так не любит инициативу. Я даже откопала в куче тряпья в одной из комнат довольно сносную веревку, не очень длинную, правда, ее хватило бы как раз на два этажа. В принципе, меня устроил бы даже четвертый – ведь не так уж страшно пролететь метров шесть от конца веревки до земли. Я была готова даже разбить окно, хотя знала, что этого делать категорически нельзя, просто недопустимо. Мне уже было все равно, лишь бы выйти.
Здание мастерски сужает желания. В мутном, неясном и почти несуществующем «раньше» я мечтала, нет, я верила, что выйду отсюда совсем, полностью, оставлю за спиной ворота и стену с колючей проволокой, растворюсь, потеряюсь в не известном мне «там», и, хотя ничто не поддерживало во мне этой уверенности, я чувствовала, что оно на самом деле есть, должно быть, обязано… «Там» – обязательно все будет хорошо.
Обязательно!
Здание мастерски сужает все. В совершенно определенном «теперь» я уже сомневаюсь, есть ли там что-нибудь, за стеной. Кто знает, быть может, там заканчивается мир. Оттуда, из-за стены, не приходит ничего хорошего, только туман, промозглая сырость и ночные страхи. «Теперь» – неумолимое пятно, заключенное в белую оконную раму, картинка на заказ – клочок пыльного двора и ворота, как насмешка. И даже про это я не знаю, есть ли оно на самом деле, или только кажется, а в действительности Здание сузило меня до комнат и коридоров. Поэтому я так отчаянно хочу выбраться хотя бы туда, во двор, побродить босиком по пыльной, будто каменной, земле, погладить ржавчину арматур, почувствовать спиной стену, дотронуться до ворот. Какие они на ощупь? Кто знает, может, если прижать к ним ладони, прислонить лоб, зажмуриться, вдохнуть и легонько-легонько подтолкнуть, кто знает, что будет тогда, может они, кто знает, может…
Ах, черт. Черт.
Вот так. Вот так я привожу себя в состояние лихорадочного нетерпения, какой-то деятельной истерии, и начинается бесконечная беготня вверх-вниз, и двери, двери, двери, все запертые, и лестницы, и холодные перила, извилистые коридоры, комнаты, сотни комнат, и снова лестницы, и все сначала, по кругу, по кругу, по кругу, опять и опять, чертово колесо, пока силы не уходят сквозь кончики пальцев куда-то вниз, в подвал, и только остается, что баюкать опустошенное сердце, обняв себя руками.
И разве я не пыталась найти выход?
Господи, я помню, конечно, я помню эти идиотские игры в кошки-мышки не известно, с кем, когда я моталась по коридорам, потихоньку сходила с ума и становилась похожа на Здание, а оно резвилось во всю. Мне нужен был четвертый этаж, я ловила четвертый этаж. Смешно? Очень. Зданию, во всяком случае, было невероятно весело. Конечно, это очень забавно, когда кто-то внутри тебя пытается в тебе и от тебя спрятаться. Славные игры!
Я помню, как это было – угол коридора остер, как лезвие ножа. Надо проникнуть за него взглядом и не порезаться. Ах, как забавно! Как будто играешь в прятки – очень хочется глупо хихикнуть. Но нельзя. Иначе оно услышит. Никогда ведь не знаешь наверняка, следит оно за тобой или нет. Осторожно, очень осторожно выглянуть в коридор – так, вон окно во двор, кажется, разбитое. Теперь тихо. Две секунды, три, вдох, приготовились – вперед! Одним рывком преодолеть четыре метра до окна и считать – быстро-быстро, как только могу – считать этажи подо мной: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Ну, слава богу, это седьмой этаж, Здание его никуда не спрятало, не убрало.
Теперь мерным шагом с беззаботным видом (можно даже напевать что-нибудь, я так, просто здесь иду, без всякой цели) на лестницу, спуститься на два пролета вниз, к следующему этажу – и все сначала. Господи, все сначала, с замирающим сердцем смотреть, не украло ли Здание шестой этаж, а потом пятый, а спустившись на четвертый, оказываешься в подвале, среди плесени, каких-то труб, среди банок с консервами и груд поломанной мебели.
Тогда просыпается надежда: если это подвал, значит, следующий этаж должен быть первым. Я откуда-то знаю, что обычно там находятся входные двери. Я не уверена, но, по-моему, это логично.
Но из подвала на лестницу ведет только одна дверь, а лестница оказывается такой узкой, и уходит в бесконечность, она словно заперта в тесной каменной башне, и нигде нет выхода на этаж, а еще – невероятно темно, потому что в этой башне нет окон.
Миновав пятнадцатый или шестнадцатый пролет, понимаешь, что тебя замуровали, ведь даже щелей нет в стенах, ни одной щели, просто узкая бесконечная башня и лестница, и воздуха становится так мало, и душно, страшно…
Ступенька за ступенькой – все меньше сил, где я, господи, где я, какой это этаж, я не знаю, не знаю, выпусти меня отсюда! Тогда стены начинают сжиматься, сжиматься, сплющивать, сдавливать, сминать в лепешку. Сначала от одной стены до другой три шага, потом два, потом шаг, потом уже и руки вытянуть на всю длину нельзя, а они все движутся навстречу друг другу, как будто меня нет внутри, как будто я не бьюсь в темноте и не шарю по холодной известке, пытаясь найти дверь. Еще две минуты, и они раздавят меня, как бабочку, захрустят и сломаются кости, лопнет грудная клетка, кровь пойдет горлом. Нет, пожалуйста, я ничего уже не хочу, ничего, ничего, только выбраться из этой кошмарной мышеловки, только выбраться, и ничего больше…
Тогда Здание любезно распахивает дверь. Сил нет больше ни на что, устало бреду по коридору и через несколько минут понимаю, что это мой этаж, и вот моя комната, и мое окно, а под ним – больше десятка этажей, которые я никогда не смогу пересчитать. Добро пожаловать домой, девочка. Игра окончена. Сиди и смотри на пыльные столбы, которые взметает во дворе ветер. Тебе позволено только это.
Пыльные столбы… Хорошо ветру. Хорошо пыли. Как бы я стала пылинкой, кружить, кружить, не думая ни о чем…
Я тебя ненавижу. Боже мой, как же я тебя ненавижу. Кажется, это единственное, во что я могу верить безоговорочно. Этот мусор, эта пыль во дворе – почему даже это не для меня? Для кого тогда?
Здание не выпустит меня наружу. Никогда. Даже во двор.
Однажды, спускаясь с шестого этажа на пятый, я вдруг решила, что рискну, веревки хватит на два или три этажа, падать не очень высоко. Может быть, я даже ничего не сломаю. Господи, да если даже и сломаю – не все ли мне равно? Ниже Здание мне спуститься не позволит. Значит, решено. В конце концов, я просто устала. Ну, хоть что-нибудь.
Я спустилась на пятый этаж. Там было сумеречно, на потолке еле-еле светились длинные белые лампы, да и те гасли одна за другой. Темнота заполнила коридор за считанные секунды, но я успела разглядеть, почему так. На этаже не было окон. Ни одного окна, как на той лестнице в башне. Просто ровная стена, отштукатуренная и покрашенная мерзкой голубой краской. В темноте я нащупала дверь в комнату и открыла ее. Там должно быть окно – в комнатах обязательно должны быть окна…
Касаясь стены рукой, я пошла туда, где, по идее, есть окно. В голову лезли чужие нехорошие мысли. Стандартный набор: что-то про жаркое дыхание голода, про желтые глаза с вертикальными зрачками, холодные пальцы, грязные лапы, про кого-то, кто во тьме стоит рядом, дышит в затылок и жаждет твоего страха. Главное – найти окно. Я так и твердила себе, стараясь не думать о тех, кто живет в темноте, так и твердила: окно, надо найти окно, надо найти окно, окно, окно…
Вдруг рука наткнулась на что-то теплое и мягкое, что завертелось и заерзало, но почему-то не убежало.
Я ни разу не видела в Здании крыс. Мне почему-то очень захотелось, чтобы это была просто крыса, чтобы она шмыгнула с противным писком куда-то в сторону и прекратила, прекратила, ПРЕКРАТИЛА булькать и хихикать, хватать мою руку маленькими цепкими лапками, облизывать мою ладонь, кусать мои пальцы и чмокать… Господи, оно же поднимается…
Я закричала, затрясла рукой, что-то шлепнулось на пол, зашуршало, завозилось, тут же чьи-то пальцы холодом коснулись моей щеки, кто-то жарко задышал в затылок, кто-то за спиной, кто-то рядом, кто-то, жаждущий моего страха. Я металась в темноте, не соображая уже ничего, пытаясь найти дверь в коридор, кричала, словно меня резали, натыкалась в темноте на что-то, что казалось живым и голодным, снова кричала. Здание вдосталь поиздевалось тогда надо мной. Не помню уж, как я оказалась в коридоре, а потом на лестнице, но только на пятый этаж я не спускалась еще как минимум неделю. Вот так. Вот так. Конечно, проще всего было бы спрыгнуть вниз из окна шестнадцатого этажа. Но это когда-нибудь потом, когда я совсем устану. А сейчас… Еще очень хочется жить.
Я перестала искать первый этаж.
Я перестала оставлять метки на стенах – это очень неприятно, когда каждая борозда, проведенная гвоздем по штукатурке, становится глубоким порезом на плече. Веди летопись, девочка, пожалуйста. Но не забывай, кто здесь хозяин.
Я перестала чертить планы этажей. Что толку, если каждый день комнаты меняются местами, а коридоры изгибаются по-новому. Что толку, если все мои писания угольком на газетных листах к утру покрываются липкими мазутными пятнами и нестерпимо воняют. Что толку – ЕСЛИ Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ, НА КАКОМ ЭТАЖЕ Я НАХОЖУСЬ, ЧТО ТОЛКУ!?!
Я перестала исследовать лестницы. Они имеют привычку рушиться под ногами. Или утыкаться в тупик. Или становиться каменной башней без окон. Это чаще всего.
Я перестала открывать двери.
Раньше я открывала двери. Одну за другой, с упорством шизофреника, распахивала, заходила в комнату, осматривалась, выходила обратно. Если дверь была заперта, я ее выламывала. На это уходило немало времени, но зато мне не в чем было себя упрекнуть. Я верила. Я верила, что открою одну из них, может, самую неприметную и неказистую, открою, а за ней окажется выход. Глупо, да? Я в это верила. А теперь не верю. Потому что однажды открыла дверь, самую неприметную и неказистую, а за ней… Это до сих пор иногда снится мне по ночам. Отсюда нет выхода.
Нет выхода. Тогда зачем эти огромные наглухо запертые ворота, возле которых ветер взметает свои пыльные колонны? Зачем они тогда, если я не могу выйти даже из корпуса? Кого еще должны удерживать эти створки, кого? Ведь в Здании, кроме меня, никого нет… Я здесь одна, в этом лабиринте коридоров, некому бродить по двору и касаться шершавой поверхности стен. Я здесь одна.
Один раз, один только раз я засомневалась в этой непреложной истине. Мне было так страшно и беспомощно, это были ключевые слова моего существования – страх и беспомощность. Впрочем, почему «были»?
Я сильно задержалась в подвале, набирала еду на несколько дней. Внизу мне ужасно не нравилось, я старалась бывать там как можно реже и, соответственно, провизией запасалась на максимально долгий срок.
Еда в Здании – не ахти, какая, но все-таки есть можно. Первое время мне было очень любопытно, откуда она берется в подвале, ведь я все время забираю оттуда довольно солидную груду консервов, а их как будто меньше не становится. Кто приносит в эту хитро запрятанную кладовку банки с тушенкой, сгущенное молоко и сухари? Однажды я даже осталась ночевать в подвале, но долго потом об этом жалела. Сама не знаю, как заснула, даже кошмары не мучили, но только утром полки были идеально чисты, а я на неделю осталась без провизии. Я так ошалела от этой банальной мести, что больше не позволяла себе даже краем сознания задуматься, что и откуда берется. Честное слово, недельная голодовка действует лучше кошмаров. Да.
Но тогда я просто запасалась едой. Еле дотащив наверх целую кучу каких-то консервов и пакетов с сухарями, я пнула дверь ногой, вошла в комнату и свалила провизию на стол. Получилась солидная груда. Темнело, как обычно, очень быстро, я закрыла дверь, зажгла свет и села на диван. Было как-то особенно неспокойно. Вообще, вечера в Здании – вещь не из приятных, но тогда тревога приняла какой-то новый оттенок. А впрочем, что это я. Все здесь всегда одинаково.
Тумана не было, но подходить к окну почему-то не хотелось. Казалось, что кто-то наблюдает за моей комнатой, смотрит пристально, только и ждет, чтобы я пошевелилась, подала признаки жизни. Глупо. Ну не буду же я так сидеть до утра. Я вздохнула, поднялась с дивана и занялась едой. Развела малюсенький костерок посреди комнаты на двух больших кирпичах, нагрела себе немного воды. Заварка кончилась уже два дня как, поэтому чая, пусть горького и некрепкого, но все-таки чая, не предвиделось. Консервы оказались старые и несъедобные. Пришлось жевать сухари. Может, завтра что-нибудь изменится, а может, нет. Ведь это – моя комната. В ней никогда ничего не происходит.
Я задумчиво потягивала остывающую воду из жестяной банки, когда со Зданием что-то произошло. Что-то, чего, кажется, оно само не ожидало и боялось. Сначала дрогнули стены, потом звякнуло-дзынькнуло оконное стекло, мелко завибрировал пол под ногами. А потом вдруг все затихло. Абсолютно все. Не шуршали газеты в коридоре, не тек кран в душевой, не скрипели двери соседних комнат. И среди этой неожиданной тишины вдруг – топот бегущих ног в конце коридора, топот, приближающийся к моей комнате. И кто-то внутри, возле меня, тонко заныл, что этот топот не пронесется мимо, не исчезнет на лестнице, эти шаги остановятся именно возле моей двери, а может, распахнут ее беспощадным пинком, ворвутся в мою комнату, собьют меня с ног, и я снова буду метаться по углам, уворачиваясь от невидимых кулаков, только на этот раз не отделаюсь разбитым лицом, потому что сегодня он пришел сам, наверное, я надоела Зданию, и вот…
Я вскочила на ноги и бросилась зачем-то к окну, потом к двери, потом снова к окну. Я не знала, что делать, ожидание сменялось страхом, страх – ожиданием, а шаги все приближались. Я бестолково металась от стены к стене, а потом страх победил, и я забилась в угол между столом и окном, сжалась в комок и твердила про себя: «Нет, не может быть. Не может быть, нет, я здесь одна. Здесь никого, кроме меня, нет, никого нет, никого, никого! Этого не может быть, не может, я одна, Господи, я здесь совсем одна, совсем, здесь никого, кроме меня, нет, никого нет, никого нет, нет, нет, нет! Здесь никого больше нет! Никого больше нет! Нет!!! Нет…»
Дверь с грохотом распахнулась, ударилась несколько раз о стену и закачалась. Мне послышалось даже, кажется, чье-то хриплое дыхание, но я закрыла уши руками и замотала головой. За дверью никого не было. Нет, нет и нет. Никакого дыхания. Нет и быть не может. За дверью никого нет. Пустой коридор да обрывок газеты, и больше ничего. Я таращилась в пустоту коридора, дрожала, все ждала чего-то и не могла понять, почему так тоскливо. Потом напряжение как-то разом спало, я вылезла из своего угла, закрыла дверь…
Я не знаю, что произошло, но меня как будто окатило ледяной водой – рывком выметнулась в коридор: «Где ты?! Слушай, я здесь! Подожди! Не уходи, постой – я здесь! Слышишь, я здесь! Вернись!» Какой длинный коридор, ведь не мог он исчезнуть вот так, в никуда, я его знаю, я помню его руки, не знаю, откуда, не знаю, кто он, но ведь здесь был кто-то, кто-то бежал по коридору, кто-то спешил ко мне, неужели он ушел – вот так, просто?! Это было бы слишком жестоко, это было бы слишком подло, нет – этого не будет, я не позволю!
Я бежала по коридору, прочь от своей комнаты, прочь от света и безнадежности. Как же так – ведь еще чуть-чуть, и все было бы по-другому, все было бы иначе, и это я, это я виновата. Но он услышит, если только он есть, он услышит. Я бежала и звала его, кричала до хрипоты. Здание развлекалось, оно зажигало свет в комнатах, а я бежала на свет, как сумасшедшая бескрылая бабочка, распахивала дверь и кричала в пустоту: «Я здесь!» Потом мне слышались шаги на лестнице, и я бежала туда и звала, перегнувшись через перила, а в ответ мне хохотало эхо.
Господи, сколько сил, оказывается, кроется в одной маленькой глупой детской надежде. Сколько отчаянной решимости выпило из меня Здание в ту ночь. Потом ему надоело, и следующая комната, которая поманила меня полоской света из-под двери, оказалась моей, насмешливо мигала лампочка под потолком, виновато покосился стол, чернели кирпичи на грязном полу. Все. Я все поняла. С некоторых пор в Здании мне не надо объяснять дважды. Я закрыла за собой дверь и вдруг засмеялась. Надо же, вот умора, напугали девочку букой, невидимкой в тяжелых ботинках, суки, сволота ночная! А я-то, идиотка, Господи, вот идиотка – «нет, не может быть, здесь никого больше нет…» Дура! Надо же было такую дуру из себя разыграть – «там никого нет»! Конечно, там никого нет! И здесь никого нет! И вообще никого нет, кроме тебя и Здания! Кого ты обманываешь?! «Никого нет»! Идиотка!
Я смеялась долго, очень долго, добротно так смеялась. А потом заплакала. Там никого не было. А мне, оказывается, так хотелось, чтобы был! Так хотелось, чтобы был…
С тех пор я уже не сомневаюсь. И даже если эти пыльные столбы слепятся во что-нибудь, похожее на меня, я все равно не поверю. Я здесь одна. А это – просто пыль. Просто пыль, пляшущая у запертых ворот. Не известно, для чего.
Иногда мне снится странный сон. Он выделяется из череды кошмаров и тоскливых тягучих видений. Он не страшный и не беспросветный. Он деятельный. Я не знаю, что это – кусочек моего прошлого или часть будущего, но я чувствую, что это точно – мое. Было или будет – не имеет значения. Главное, оно принадлежит мне. Оно меня поддерживает.
Мне снятся ворота. Только не издали, из окна, а очень близко, словно я подошла к ним вплотную, так, как столько раз мечтала. Но во сне я не прижимаю к ним лоб и ладони. Во сне они бьются в конвульсиях под моими ударами, кажется, бессмысленными, безрезультатными, но я продолжаю бороться, бить, колотить по створкам всей силой своей ненависти, всем своим страхом, каждой мыслью, и они дрожат, грохочут под моими кулаками, а кругом – пыль, и ветер взметает пряди моих волос, по виску стекает струйка пота, силы уходят, а створки вдруг начинают, как будто сейчас не выдержат, как будто…
И я просыпаюсь. Всегда в одном и том же месте, на этом отчаянном «как будто», я просыпаюсь, рывком сажусь на диване, утираю струйку пота, пытаюсь успокоить бухающее сердце. Когда мне это удается, я задумываюсь. Быть может, я видела прошлое. А может, будущее. Пыль, ветер… Кто знает?
Помню, однажды я заболела. С утра проснулась от звука капель, а внутри было как-то вяло и безнадежно. Казалось, что-то холодное затаилось во мне и ждет – не дождется своего часа. За окном туман влип в небо, и я слышала, как в коридорах ветер носит старые газеты. В комнате было холоднее, чем обычно, или мне только казалось это, не знаю. Я села, подобрав ноги, прислонилась к стене и зябко повела плечами. Мой старенький плед, обычно такой мягкий и теплый, оказался вдруг тонким и каким-то обветшалым, словно постарел за эту ночь на тысячу лет.
А капли падали. С каким-то гулким звуком, как будто в медный таз с водой – бульк, бульк, бульк – очень медленно, очень близко от меня. Я попыталась укутаться в плед и хоть немного согреться. Ничего не получилось. В Здании огромное количество всякого тряпья, старые ватники, фартуки, детские ползунки, рваные простыни с желтыми разводами, подтяжки, цветастые юбки. Пожалуй, из всего этого можно было бы выбрать что-нибудь, чтобы согреваться в холодные дни, но я не могла себя заставить. Одна мысль о том, что я завернусь в какой-нибудь старый полушалок, пахнущий плесенью и бензином, приводила меня в ужас, который сродни отвращению. Мне почему-то казалось, что тогда я сразу стану частью Здания, его собственностью с правом аренды и продажи. Наверное, когда-нибудь я сломаюсь и решу, что уж лучше в тепле и принадлежности, чем так, когда зуб на зуб не попадает. Все может быть. Надеюсь, это случится нескоро. А пока я мерзну. Вот и тогда тоже.
Все вокруг было как-то зыбко и странно, словно воздух стал прозрачной ватой. Ни одного звука не долетало, даже шуршание газет раздавалось где-то очень далеко и тихо. Время огибало мой диванчик двумя медленными потоками, а я находилась вне времени, и только капли падали вниз, рождая неожиданное эхо. Плотная тишина глотала звуки и не могла насытиться. Я слушала свое сердце. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Как капли, тоже очень медленно. Кажется, они даже вошли в один ритм, какой-то равнодушный, ленивый танец. Тук-тук… бульк… тук-тук… бульк… Тишина заполняла мою комнату, как аквариум, а капли падали где-то очень близко, невероятно рядом, над самым моим ухом. Где-то глубоко внутри меня тихонько шевельнулась тревога: где? В моей комнате никогда ничего не происходит, просто не должно ничего происходить, потому что это МОЯ комната. Как трудно, оказывается, повернуть голову. Глаза болят. Пусто. Слева от меня – окно, справа – дверь, напротив – хромой стол и стена. Пусто. А капли падают. Бульк…тук-тук… бульк… тук-тук… бульк… Что-то изменилось. Тревога подняла лохматую голову и заворочалась. Бульк. Бульк. Бульк. Неуловимо быстрее. И сердце. И капли. И еще раз сердце. Они связаны, оказывается, и капли тянут за собой сердце, убыстряя темп. Бульк, бульк, бульк… Я покрылась холодным потом и задрожала, кутаясь в плед. Как холодно, сердце, как холодно… Ну, не бейся ты так!
Бульк, бульк, бульк… Я не хочу зависеть от этих капель, которых даже не вижу, я не хочу слышать это тоскливое бульканье, не хочу дышать ватным воздухом. Уймись, сердце! Бульк, бульк, бульк, бульк… Хватит! Я зажимаю уши и мотаю головой, пытаясь разорвать нить, связывающую меня и капли. Но они падают так близко, почти во мне, почти под сердцем, и все быстрее, быстрее, быстрее… Бульк, бульк, бульк… И сердце колотится, как после очень долгого бега, лихорадочно и безнадежно, а капли смеются и спешат, спешат, тянут за собой сердце, быстрее, быстрее, быстрее… Хва-тит! Бульк-бульк-бульк-бульк… Мне не хватает воздуха, сердце бухает в ребра, словно ему там тесно, кидается то вниз, то к горлу и рвется наружу. Бульк-бульк-бульк-бульк-бульк… Воздух обжигает легкие, какой-то сухой, неправильный воздух, да что же это такое, Господи… Бульк-бульк-бульк… Я не выдержу этого, еще секунда, и меня разорвет изнутри, и сердце уже разбилось в кровь, куда же ты, стой!… Бульк-бульк-бульк-бульк! Ни секунды перерыва, да как же это, я ведь умру сейчас, я руками зажимаю горло, чтобы сердце не выскочило, я хриплю, задыхаюсь, какие-то красные пятна, хватит, хва-тит, не на-до! Бульк-бульк-бульк-бульк! Да что же ты, сердце, что же ты, сердце, что же ты, что же ты, что-же-ты, что-же-ты, что-же-ты-что-же-ты-что-же-ты!!! Булькбулькбулькбулькбульк!!!!!!!
НЕТ!!!!
Тук… тук… тук… тук.
Тишина.
Холодно.
Ветер.
Ветер шуршит старыми газетами в коридоре.
Ветер хлопает незапертыми дверьми.
Я плачу.
В тот момент я даже не испытывала ненависти к Зданию, только какое-то тоскливое недоумение: за что? Голова кружилась, в ушах звенело. Как все-таки холодно сегодня. Я спрятала заледеневшие руки под плед, потом прижала ладонь ко лбу – словно к доменной печи, чуть не обожглась. Нет, – сказала я себе – нет, этого нельзя допустить, я не могу, не имею права болеть Здесь. Нужно было что-то делать, как-то бороться. По спине гулял озноб, болели суставы. Да что же это такое, в конце концов, неужели ему мало того, что я исходила сотни километров по нескончаемым коридорам, неужели надо совсем меня уморить, чтобы все было хорошо?…
Тишина, густая тишина. Я знала, что нельзя сидеть на одном месте, но не могла заставить себя подняться. Надо было встать, спуститься в подвал, набрать еды, надо было собрать щепок и газет, найти спички, которые каждый день оказывались на новом месте; еще надо было отыскать аптечку, которую я заприметила недавно на одном из этажей – вот только на каком? Конечно, рискованное это дело – принимать микстуры Здания, но мне слишком плохо, чтобы привередничать. Только бы встать. Здание не пожалеет меня, оно воспользуется моей слабостью и сотворит что-нибудь такое, о чем лучше не думать. Встать – мне обязательно нужно встать.
Я пришла в себя от громкого, бьющего по нервам скрипа, повернула голову и попыталась испугаться. Не получилось. Дверь в мою комнату открылась и качалась, поскрипывая, под напором сквозняка. Я долго пыталась понять, что меня так тревожит в этой открытой двери – ну, сквозняк, ну, подумаешь…
А потом поняла, и что-то тоскливо оборвалось внутри. Она не может открыться. Она не имеет права открыться и скрипеть. Я смазывала вчера петли, а вечером, перед сном, закрыла дверь на задвижку. А теперь – ни задвижки, ни даже следа от нее не было, и петли скрипели пронзительно, въедливо. Я ко всему уже привыкла, но ЭТО БЫЛА МОЯ КОМНАТА. В ней не может ничего происходить. Это единственное место в Здании, где я хоть чуть-чуть – дома. Если мне уже выделили именно ее, так оставьте же меня в покое хотя бы здесь, в этой моей конуре! А за сегодняшнее утро это второе вторжение на мою территорию. Да как ты смеешь, ты, жалкое запутанное отродье, как ты смеешь отнимать у меня последний клочок свободы, мой тихий чистый угол, в котором Ничего Никогда Не происходит!
Я пыталась разбудить в себе злость, найти силы подняться. Мысль о том, что Здание пользуется моей слабостью, действовала, как пощечина. Я обернулась пледом и сползла с дивана. Коленки дрожали. Пошатываясь, шагнула к двери и показала ей из-под пледа кулак. Дверь со стуком распахнулась, и порыв ветра швырнул мне в лицо обрывок газеты. От неожиданности я оступилась, уронила плед, с размаху села на диван. На пожелтевшем газетном листе кривлялся крупный жирный заголовок: КАЖДЫЙ ДЕНЬ В ГОРОДЕ УМИРАЕТ ОТ ХОЛЕРЫ 250 ЧЕЛОВЕК. Я скомкала лист и вышвырнула его в коридор. Ветер радостно подхватил и покатил бумажный мячик куда-то вглубь. Издевается. Можно подумать, кто-то удивился. Можно подумать, кто-то сомневался, что как только я дам слабину, меня ткнут носом в какое-нибудь дерьмо. Одного только понять не могу: что так слабо? Что случилось? Нашему величеству не хватает фантазии? Думаешь, дождалось? Нет уж, не выйдет.
Я поднялась на ноги, держась за стену, добралась до двери. По коридору гулял ветер. Холодно. До чего же холодно… Голову сжал болевой обруч, в глазах потемнело. Вцепилась в дверной косяк, переждала. Я научилась здесь пережидать. Я многому научилась.
Нужно было вспомнить, в какой стороне находилась аптечка. Я подумала немного и пошла направо. Ветер усилился, и старые газеты затеяли какой-то чинный старинный танец. Вот еще одна полетела прямо на меня и уткнулась в шею. ЭПИДЕМИЯ ДИФТЕРИИ ЗАХВАТИЛА РАЙОН – гласил заголовок. Я вздрогнула и отбросила от себя газету. Смейся, смейся, посмотрим еще. Сегодня театра не будет. Никаких криков, истерик, слез – обойдешься. Хватит.
А Здание разошлось не на шутку, оно швыряло в меня объявлениями и газетными шапками, предуведомляя и насмехаясь. ЧУМА ВЕРНУЛАСЬ В ГОРОД! ОТ ПНЕВМОНИИ УМЕРЛО 27 ЧЕЛОВЕК! ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ОТКРЫТОЙ ФОРМЫ ТУБЕРКУЛЕЗА! РАК НЕИЗЛЕЧИМ! – кричали наглые черные буквы и улетали вдоль по коридору скомканными в шарики или разорванными на клочки. Здание веселилось.
Злость и отчаянное желание не сломаться и не заплакать усиливались вместе с головной болью и ознобом. Единственной надежной опорой оставалась стена коридора, ноги подкашивались, иногда накатывала черная волна обморока, и тогда я цеплялась за стену, пытаясь не упасть. Что-то случилось с моим слухом, и мне казалось, что я иду внутри своего хриплого дыхания, а вокруг меня настраивается стотысячный скрипичный оркестр, и какофония скрипок тянется уныло за моими шагами.
Коридор заметно качало, иногда его очертания мутнели и расплывались. Кажется, я слишком много переживаю. Все мои беды именно от этого, все меня беспокоит, тревожит – конечно, при таком отношении к миру Здание просто обожралось моим страхом. А ведь насколько все могло быть проще – вот я заболела, и меня волнует только одна мысль: как бы не окочуриться прямо здесь, в коридоре. Надо было так с самого начала, думать только о том, как найти еду и не замерзнуть ночью. Шаги в коридоре? Нет, показалось. Да что ж его так качает, черт, не дойду… Нет, я не дамся. Не обращать внимания? Давай честно – смогла бы? Я – нет. Оно – да.
Я шла до лестницы целую вечность. Чуть не сломала шею, спускаясь на следующий этаж, где, по моим расчетам, должна была находиться аптечка. Не имело уже никакого значения, что со мной потом будет: главное – убрать эту дикую головную боль, от которой хочется тоненько и жалко завыть.
Аптечка и правда была на этом этаже, только на другом конце коридора. Почему я решила, что нужно идти направо? Только силы потратила зря. А теперь придется брести через весь этот длиннющий, просто какой-то неизмеримый коридор, чтобы добраться до дурацкого белого ящичка с микроскопическим красным крестиком и стеклянной дверцей. Не иначе – это растреклятые карлики его утащили. Стоп! Какие карлики? Бред. Откуда вдруг карлики… И слово-то какое-то не мое…
Я шла к аптечке, наверное, три года, а когда дошла, стена была пуста. Я не уловила момента, когда аптечка исчезла. Просто стена была пуста, разве что обои казались немного светлее. Я прислонилась к стене спиной. Ветер принес и швырнул мне в руки очередной газетный лист. ЭПИДЕМИЯ ТИФА НЕОСТАНОВИМА! «Уймись, – попросила я. – Уймись, оставь меня в покое. А если я тебе надоела, выпусти меня отсюда». Где-то в глубине коридора зашумела вода – громко, вызывающе. «Отстань, – сказала я. – Мне наплевать на тебя. Мне все равно. Просто отстань». На лестнице запахло паленым и повалил густой едкий дым. «Ну и что? – прошептала я. – Ну и что же? Мне все равно. Я останусь здесь, у этой стены, и умру. Что ты тогда будешь делать? Мне плохо, я устала от твоих штучек. И я тебя ненавижу. Поэтому я умру просто на зло тебе. Я умру, и мне сразу станет легче».
Я сползла на пол и закрыла глаза. Здание швыряло в меня газетами, шумело водой, едко пахло дымом, с потолка падала штукатурка и рассыпалась у моих ног белой пылью. Здание тормошило меня, обдавая то жаром, то холодом, било в лицо порывами ветра, будила хлопающими дверями. Кажется, впервые Здание не знало, что ему делать. Мне было плохо, но как-то очень спокойно. Грустно, что я умираю одна. Я так и не нашла никого, кто мог бы понять и поверить мне. Его здесь просто нет. А ведь наверняка был, просто он не выдержал и бросил Здание, и я пришла на смену. Так вот оно что… Интересно, каким он был?
Я открыла глаза и увидела кафельную стену в двух шагах от себя. Я точно знала, что этого не может быть – передо мной бесконечный по длине коридор и больше ничего. Но стена была, хоть и какая-то не такая, какая-то нереальная, словно существующая не здесь. Я повернула голову, чтобы осмотреться, но стена осталась на месте, как будто я и не думала шевелиться. Было пока не страшно, но очень неуютно. Я помотала головой, закрыла лицо руками, несколько раз моргнула, потерла глаза… Кафельная стена не исчезала ни на секунду, оставаясь незыблемой и равнодушной. Я вздохнула и перестала шевелиться. В конце концов, если это очередная каверза, то ее можно просто переждать. Пусть себе. Мне все равно. Дергайся, не дергайся, это все равно ничего не изменит.
Как только я успокоилась и приготовилась ждать, кафельная стена поехала в сторону, уступая место бочке с мутной красноватой водой. Я поняла, что смотрю не своими глазами, что все это происходит не со мной, и наконец-то испугалась. Проняло меня. Почему я должна быть чьим-то зрением? Почему я должна видеть чужую реальность, какие-то отвратительные бочки, дурацкие стены? Я не хочу! Господи, дайте мне умереть спокойно!
Картинка надвинулась на меня, словно кто-то, чьими глазами я смотрела, сделал пару шагов к бочке и заглянул в нее. На поверхности мутной воды плавали чьи-то бело-красные внутренности. Я почувствовала, как подкатывает тошнота. Прекрати, прекрати на это смотреть! Чужой взгляд, словно услышав меня, передвинулся на деревянную поверхность (кажется, дверь, а может, и нет), и передо мной оказалась прибитая гвоздем к стене рыба, выпотрошенная и окровавленная. Я вскрикнула, попыталась отвернуться, закрыть глаза, но видение упорно маячило передо мной, и, кажется, подыхающая рыба слабо шевелила плавниками. Мне было очень страшно биться в чужом мозгу и не находить выхода. Картинка застыла, наверное, кто-то не мог оторвать глаз от этой кошмарной кафельной стены и тонких красных струек, складывающихся… в буквы? Это было даже хуже, чем блуждать по коридорам Здания. Кровавые буквы – ведь кто-то взял эту рыбу, а потом макал пальцы в ее растерзанное брюхо и писал – писал эти чудовищные слова, чудовищные, потому что нежные. Смертельная нежность, написанная на кафельной стене и адресованная… Кому? Только бы понять, кому, кажется, кажется, мне кажется…Да, это хуже, чем разбивать зеркала, хуже, чем… Нет, нет, подожди, не выпускай меня, я должна прочесть, что там написано, понять, я пойму…
Картинка исчезла. Передо мной был длинный пустой коридор. Я сидела, прислонившись спиной к стене, и меня бил озноб. На противоположном конце коридора маячила аптечка. Вместо мыслей в голове плескался мутный беловатый раствор, угрожая каждую минуту снова затопить. Где-то слева вдруг начала капать вода. Я сжалась и стала поспешно подниматься на ноги. Я не хочу! Я не хочу больше гонок, видений, звуков! Уймись, оставь меня в покое – ты же видишь, что мне плохо, Господи, да чего же ты хочешь от меня…
Страх усиливал головную боль и дрожь в коленках. Я шла, держась за стену, боясь остановиться и передохнуть, боясь увидеть снова эту кафельную комнату, которая – я чувствовала это – поджидала удобного момента, чтобы снова вклинить меня в чье-то существование. Я шла сквозь плотную пелену воздуха в гуле скрипичного оркестра и старалась думать только о белом пятне аптечки. Я просто заболела. Просто перемерзла на сквозняках и сильно простудилась. И теперь у меня жар. Вот и все, очень просто. Мне надо добраться до аптечки и принять лекарство, а потом набрать еды, топлива и выпить чего-нибудь горячего, а потом я лягу и усну, и мне ничего не будет сниться.
Ветер – в который раз, Здание не оригинально сегодня – швырнул мне в лицо газету. Почему ветер здесь всегда дует навстречу, против, куда бы я ни шла? Я расправила лист и прочитала заголовок. ЛЮДИ УМИРАЮТ ВО СНЕ. И под ним: ЗПУЩЕННЫЕ ПРОСТУДЫ ВЕДУТ К ЛЕТАЛЬНОМУ ИСХОДУ.
– Ну и что?! – я очень громко крикнула это, задрав голову и уставившись в бледные трубки ламп. – Ну и что?!
Большой кусок штукатурки обвалился с потолка и упал на пол, задев плечо и испачкав меня белым. Я скомкала лист и пошла к аптечке. Ветер стих, старые газеты смирно лежали вдоль стен. Я шла. Шаг за шагом, словно по пояс в воде; я уже видела пузырьки за стеклом и бумажные облатки с какими-то надписями. Голова болела все сильнее, мысли путались. Шаг за шагом, держась за стену (главное – не упасть), я уже даже различала надписи – Болеутоляющее, Жаропонижающее – слишком уж все хорошо, здесь так не бывает…
До аптечки оставалось шагов пять, когда она неожиданно обвалилась на пол, усыпав все вокруг осколками стекла, и вспыхнула веселым зеленоватым пламенем, радостно потрескивая и плюясь вонючим серым дымом. Через минуту в моем распоряжении остались холодные, как лед, угольки и закопченные стекляшки.
– Ты… ты… – голос срывался. – Ты, чудовище. Мразь поганая. Дерьмо!…
Погас свет, где-то зашумела вода. Мне становилось все хуже. Я потащилась вниз, всхлипывая и бормоча что-то бессвязное, оскорбительное. На моем пути тускнели и дохли лампы, становилось очень холодно. Перед дверью в кладовку я потеряла сознание. Очнулась в полной темноте и долго не могла понять, где нахожусь. Голова раскалывалась. Я поднялась кое-как на ноги и долго стояла, держась за стену и шатаясь. Дальше помню отрывочно. Набрала еды, не очень много, меньше, чем хотелось. Помню, как падала на лестницах, а потом ползала в темноте, собирая рассыпавшиеся продукты. Здание веселилось. Когда я переставала искать и поднималась на пролет выше, оно включало свет и показывало, сколько еды осталось на ступеньках. Приходилось возвращаться и подбирать.
В свою комнату я вернулась только к середине дня. Свалила продукты на стол, а сама упала на диван и долго не могла встать. И все боялась, все ждала кафельную стену. Мне очень нужно было прочитать эти красные темнеющие буквы. Не знаю, зачем. Потом пошла собирать щепки, и первое, что увидела в коридоре, – аптечка. Как раз напротив моей комнаты. Так близко, ах ты, мразь, ты, ты…
Я заставила себя отлепиться от двери и сделать четыре шага к аптечке. Она не исчезла, не разбилась, не взорвалась. Она была деревянная, белая и маленькая. Я протянула руку, открыла дверцу и криво усмехнулась. Аптечка сияла пустотой, а к задней стенке был прикноплен плакатик: «Мойте руки перед едой», а ниже, в скобках, мелким шрифтом: «Мухи – разносчики заразы». Я стояла и смотрела на буквы, поверх букв, сквозь буквы, и плясали кафельные стены, и шевелили плавниками дохлые рыбы, и звенели-ныли скрипки, долго-долго, тонко-тонко, и темно, темно, темно…
…Бело-серая му-у-уть… Дымный воздух шатает пространство миро-о-ов… Под дождем не усну-у-уть… Без дождя не вздохну-у-уть…Беспокойная горечь весны-ы… Дожить до утра-а… непосредственный дым… не… не… небольного костра… а…
Плачу. Го-ос-по-ди-и… Вчера горела соседняя комната… Сегодня ночью ветер тряс дверь, а этажом выше шумела вода… Мне снился выход и дождь… настоящий… настоящий!… м… ма-ма… настоящий выход и настоящий… насто… настоящий дождь… я слушала запах мокрой пыли… слушала… чувствовала… я… не могу… больше… отпусти меня, отпусти меня, выпусти отсюда! Зачем… зачем я тебе? Зачем? Господи, ну зачем? Неужели тебе мало моих снов, ты, ты… Погань ночная… Погань! Неужели тебе мало моих ослепших глаз – я же ничего… не вижу. Я ничего… я ничего не вижу… я ничего не вижу! Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ!!!
Слепая.
Нет.
Нет, нет, неправда.
Не может, не может быть.
Я… Я же не могу… Я не могу не видеть… Я сойду с ума… Я сойду с ума! Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста! Я не могу! Не могу! Здесь, в Здании – остаться без глаз, жить только слухом и тыкаться в стены, как слепая мышь, нет, это слишком, нет!!! Ты… Как же так… Это не честно! Я не могу ослепнуть, я не могу ослепнуть, я не могу ослепнуть ЗДЕСЬ…
Темнота. Как темно. Темно, как в бреду. И звуки. Конечно, теперь можно. Теперь можно все. Выползайте, давайте, сколько вас там, вы так ждали!
Нет, нет, глупости. Бред. Мне кажется. Это от страха, это все паника. Мне послышалось. Послышалось? Да здесь ничего никогда не слышится просто так! Ничего и никогда! У каждого звука – хозяин, первопричина и следствие! Темно и тихо – так здесь не бывает. Бывает – темно и еще кто-нибудь рядом. А я теперь даже не вижу, кто смотрит мне в лицо. Господи, ну зачем же… за что же… Я не могу! Я НЕ МОГУ ОСЛЕПНУТЬ ЗДЕСЬ!!!
Свет.
Утро.
Мутный серый свет затекает в комнату, он похож на глину. От него душно. Ну и сон. За окном ворочается туман. Сегодня я готова уже ко всему. Я подумала – в конце концов, туман ничего мне не сделает, он за окном, за стеклом, Здание почему-то не хочет пускать его внутрь. Странно, так меня беречь – парадокс. Почему я должна бояться его бессмысленных желтых глаз? Почему я вообще должна бояться? Я не могу. Я устала. Как же, как же давно, невероятно много дней назад, туман первый раз пошевелился за окном, а я в ужасе шарахнулась от стекла, молясь только об одном и неизвестно, кому: нет, пожалуйста, не надо, я не хочу этого… Пожалуйста, нет…
Сегодня я проснулась, а рядом сопит эта мысль. Я должна. Я обязана его увидеть, пока Здание не отняло у меня и этого. Пусть, наконец, его тяжелое ворочание завершится. Пусть он слепится в голову, повернется и посмотрит мне в глаза. Ведь сегодня он особенно густой. Пусть…
Я лежала на диванчике не могла заставить себя пошевелиться. Какое-то странное оцепенение было в этом дне. Бело-серая муть…под дождем не уснуть… – тоскливо подвывал кто-то внутри. Как холодно. И эта мысль носится по моей комнате, задевает лапами воздух. Она, наверное, похожа на кошку. Мутно-жизненных снов… Что будет, если мы вдруг перестанем притворяться, каждый по-своему? Он – туманом, я – что верю ему. Что тогда будет? Беспокойная горечь весны… Голова тяжелая. Странно, совсем не хочется есть.
Я завозилась, закуталась плотнее в плед, села, прислонившись к стене и поджав ноги. Времени у меня достаточно.
Я сидела и смотрела в туман. Непосредственный дым… Он шевелился немного растерянно и, кажется, никак не мог поверить. Я не торопила его. Кто знает, может, для того, чтобы посмотреть мне в глаза, туману нужно не меньшее мужество… Без дождя не вздохнуть… Я хочу ветра и дождя, – подумала настырная мысль – но только чтобы настоящего, без газет. Дождя. И чтобы тепло, и тихо, и дверь открытую… Небольного костра… А слез нет. Они закончились, наверное. Жаль. С ними как-то легче.
Я смотрела в туман. Не знаю, долго ли. Но он все никак не мог собраться с духом. Мысль устала и убрела куда-то в коридор, просочившись в замочную скважину. В голове стало пусто-пусто, тоже как-то туманно. Бело-серая муть… Я думала признаки и смотрела в окно.
А потом прилетел голубь.
Взрыв, молния, грохот! Откуда?!
Он был серый, с белыми пятнами, живой, настоящий, с красноватыми лапками, с бусинками отчаянных глаз – мне казалось, что я держу его на ладони, настолько четко и неотвратимо, в своих руках… Он бился в окно, хлопал крыльями, я даже слышала, как хлюпает вокруг него туман. Я очнулась от столбняка, подскочила на ноги, бросилась к окну, запутавшись в пледе, чуть не упала на пол, но ухватилась за подоконник. Голубь был в нескольких сантиметрах от меня, за глухостью и слепостью стекла, и к его лапе была привязана сложенная бумажка. Перехватило дыхание, во рту пересохло. Он хотел внутрь, ко мне, рвался, бился, словно от этого зависела вечность, казалось, сейчас он разобьется в кровь.
Я забыла обо всем на свете, забыла, что нельзя трогать внешние окна, забыла про Здание, забыла про туман. Существовала только серая безнадежная птица, бьющаяся грудью в стекло, голубь, письмо, Господи, голова кружится! Я ухватилась за оконные задвижки, попыталась открыть, но не смогла. Рама заржавела, или ее просто заклинило, или это Здание, я не знаю, не знаю!
Я сходила с ума от грохота крыльев, я трясла эту проклятую раму, обдирая руки, ломая ногти, с нее слезала кусками краска, оставляя неприкрытые ржавые язвы. Голубь устал, его глаза стали какими-то тусклыми, но он продолжал биться.
Я попыталась выдавить стекло руками, била в него локтем, но все зря. Это окно стало моим ужасом, мне ничего больше не было нужно, я ничего уже не знала и не понимала, кроме того, что мне нужно, необходимо, больше жизни, открыть, впустить…
Я заметалась по комнате в поисках чего-нибудь тяжелого, швыряла в стекло консервы, бросала стул, разбивала в синь кулаки, снося кожу с костяшек. Так мы и бились о стекло, как мухи, навстречу друг другу, я и он, и мне иногда казалось, что мы – одно целое. Я даже что-то кричала, кажется, умоляла Здание выпустить – его или меня, было уже все равно.
Потом я вспомнила, что в соседней комнате в куче хлама валялся обломок железного прута. Я бросилась к двери, чуть не выбив ее плечом, я забыла, что она заперта. Я слышала только шум крыльев и усталый стук, похожий на стук маятника. Я вывалилась в коридор, ворвалась в соседнюю комнату. Пусто. Не смей! Не смей, дрянь! Дрянь поганая! Здание не обиделось. Оно-то знало, все знало заранее. Я нашла прут в третьей по счету комнате. Расстояние до моей двери казалось мне бесконечным, я кричала, просила его, подожди, потерпи, еще немного, ну, пожалуйста, слышишь?! Еще минуту! Полминуты! Четверть!
Шаг, полшага, дверь!
Прут со стуком падает на пол. Он больше не нужен. Шаг. Другой. Третий. Тишина. Как в могиле. Я смотрю на стекло и начинаю кричать. Кричу всеми своими снами, своими разбитыми кулаками, содранной кожей, воспаленными веками, кричу своей мольбой и своей ненавистью к Зданию. Кричу и бегу прочь от комнаты, прочь от окна и от того, что осталось от голубя.
Там кровь стекает мутными полосами, медленно, жутко, а в центре, в том месте, где голубь бился грудью в стекло, два отпечатка рук, две красные ладони с растопыренными пальцами, одна немного выше другой.
Колдуй, колдуй над мякотью души, закатный остров опиши… прыг-скок, по-во-рот, шаг влево…танцуй, танцуй над святостью костра, авось дотянешь до утра?… Хлоп, хлоп по стене, звук получается звонкий, будто бьешь кого-то по блестящей лысине, и следом: прыг-скок, по-во-рот, танцуй, танцуй над сказкой топора… хлоп! Авось дотянешь до утра?… Шаг влево, прыг-скок… хлоп! По-во-рот, хлоп! Колдуй над тем, кто был тобой вчера… хлоп! Найди того, кто был тобой вчера… прыг-скок, по-во-рот… пойми того, кто был тобой вчера… хлоп! Шаг вправо, хлоп! Убей того, кто был тобой вчера, авось дотянешь до утра?…
Люблю петь песни про вчера… танцуй, танцуй… как там?… танцуй… а, не помню. Глаза слипаются. Я не сплю уже четвертые сутки. Боюсь. Вот да, так просто, боюсь и поэтому не сплю. Пою песни. Почему боюсь? Мне, помниться, приснился улыбающийся садизм, полирующий занозы, и с тех пор я боюсь спать. Это, оказывается, невероятно забавно – не спать, когда спать положено. Я хожу по коридорам, пою песни и шлепаю по блестящим проплешинам стен. Танцуй, танцуй… Нет, не помню.
Главное – это дотянуть до утра. Господи, как хочется спать. Но нет, нет, я лучше еще немного порезвлюсь – ведь до рассвета всего пара часов, а там уже будет легче, можно будет станцевать танго на скользких перилах в платье из лебяжьего пуха, главное, чтобы пространство опять не сжималось в кулак, как на третий день моего бодрствования.
Как там, интересно, моя комната? Не заходила туда примерно столько же, сколько не сплю. Там невозможно – все время чудятся руки на стекле, отпечатки, голубь, да, а туман не желает смотреть, дрянь такая, я ему покажу, вот возьму, вернусь и разобью стекло… да, а потом – как же эта песня?… и еще пространство в кулаке, или нет, кулак в пространстве… нет, все-таки это очень неприятно, когда оказываешься между указательным и средним пальцем, а воздух скручивает тебя в кукиш, сжимая все больше и больше. Он хитрый, этот воздух, он хочет, чтобы я заснула. Но я не засну. Я знаю, что мне нельзя. И мало ли, что вытворяет воздух? Я не хочу, я не желаю так, по указке…
В конце концов, я должна чем-нибудь питаться?! И если подвал решил поиграть со мной в прятки, то пусть, черт возьми, только попробует. Я продержалась четверо суток без сна, ну так и без еды прекрасно обойдусь. Я вообще не буду смотреть – не хотите песен? Нет? А зря. Я знаю одну такую славную, про вчера, люблю песни про вчера, они какие-то продлевающие… о чем я? Да! Да, так я спою? Ага, ну конечно, с кем тут разговаривать, одни лысые маковки кругом, совсем не понимают в музыке.
Вот я вам – хлоп! Хлоп! Хлоп! Что, взяли?! Ах ты, Боже мой, весело-то как! Только тс-с-с-с… Тихо-тихо… Главное, все Здание не перебудить, а то проснется и будет голову мне морочить. Намаялось, бедненькое, со мной. Ему, как-никак, тоже спать хочется. Господи, сил нет, как хочется. Ну вот, опять стены шатаются. Ну, чего вы лысинами своими качаете, как неродные? А куда это я иду, интересно? Крысами дохлыми пахнет. Удивительно – в Здании так много места – и даже пауков тут не водится. Не выдерживают, наверное. Одна я, как дура, по коридорам брожу…
Коридор-то, кстати… Не-е-ет, нетушки, не пойду, не пойду в свою комнату – и точка! И все, и хватит, мало ли, какие там перины дырявые разбросаны… Погодите, а дверь почему открыта? Фу ты, холодно, сквозняк какой, надо закрыть, а то продует, и будет у меня сопливая комната. Да, я только дверь закрою… А это что? Откуда у меня дым в комнате, ну и дымища, а ну, брысь! Кыш отсюда! Давно не видели! Кыш, кыш, пошел! Ну, что мне тебя, пледом вымахивать-выветривать? А где плед, кстати? А, вот, на диванчике, как обычно, уф, упарилась. Совсем с ума Здание сошло, распоясалось. Стоит оставить без присмотра, сразу штучки какие-то, бардак, свинарник. А-а-а-а… Господи, челюсти сейчас вывихну… Ну, нет, на эту удочку ты меня не поймаешь, нет, не поймаешь, я не настолько глупа… Я только посижу немного, угреюсь, а потом уйду, я не буду спать, еще чего, четыре дня обходилась, да и не хочется мне… Эх, стена какая холодная. Нет, не надейся даже, мне просто неудобно сидеть. Я только прилягу ненадолго, а потом пойду в подвал за едой… Свет какой яркий… глаза… режет… Я только полежу, совсем чуть-чуть… немного… совсем… чуть-чуть… я… не…
Свет вокруг меркнет, мигает, а то снова вспыхивает. Как спокойно и равнодушно. И необычайно холодно. И пахнет сигаретным дымом. Дымом? Сигареты? Запах? Я лежу на диванчике и дрожу от холода. Что-то странное и злое происходит внутри времени. Я сплю? Может быть. В этом Здании я разучилась различать сны и реальность. Я только знаю, что лежу на животе, прижавшись щекой к диванной обивке, тоскливо смотрю в пол и не могу подняться. Кажется, все-таки сплю. И еще: надо найти зеркало, последнее, не разбитое пока мною зеркало. Оно где-то в коридорах смеется надо мной, как открытый террариум, из которого выползают змеи.
Страшно и суетно. Я сплю. Я знаю. Мне надо проснуться, но что-то не дает. И вдруг – ноги. Я смотрю в пол, а они появляются передо мной, ткутся, волнуются, густеют, но наконец появляются. Женские ноги в черных бархатных туфлях на шпильках, в черных шелковых, очень свободных, брюках. Да, я сплю. Теперь точно. Уже наверняка. Ведь в Здании никого, кроме меня, нет. Я пытаюсь подняться и не могу. Мне нужно проснуться. Нужно! Если это сон – а это сон – мне очень страшно, от этой женщины, на которую я не могу посмотреть, веет плесенью и сигаретами. Это от нее несет холодом, я знаю. А еще я знаю, что она улыбается. И что у нее очень красные губы.
Я попыталась пошевелиться, и пространство заерзало у меня перед глазами. Я хотела крикнуть, вскочить, но вышел какой-то хриплый отчаянный стон, как от боли. Я не могу. Я не могу проснуться. Эта мысль колотится изнутри в виски, выступая на лбу липким холодным потом.
Она схватила меня за волосы и откинула мою голову назад, вглядываясь в лицо. Я потеряла голос и волю. Я перестала существовать. Она держала за волосы маленький детский страх, съежившийся под ее холодным существованием. Я знала ее, а она – меня. Я знала, что она – смерть, а она знала, что я – не тот, кто ей нужен. И одной только вещи мы не знали: останусь ли я, не нужная ей, жить. Она была высокая, худая, с тонкой талией, костлявыми плечами и маленькой впалой грудью; вся в черном – брюки, туфли, обтягивающая майка и безразмерный, небрежно накинутый пиджак. Бархотка на шее. Черные очень коротко стриженые волосы. Серьги в ушах. Выщипанные в ниточку брови. Тонкий нос. Высокие скулы, пустые глаза, резко очерченный подбородок, тонкие красные, очень красные губы. Длинные ногти на тонких пальцах, черный лак на ногтях, очень длинная и тонкая сигарета. Очень. До одури бледная кожа. Она смотрела на меня и слегка покачивалась на своих каблуках. Потом затянулась, выпустила тонкую струйку дыма и улыбнулась. Зубы у нее были мелкие, белые, очень белые. Острые.
Воздух свернулся в легких, и сердце почти остановилось, когда она вдруг отпустила меня и медленно прошлась по комнате. Вокруг ее каблуков взметались легкие облачка не то пыли, не то тумана. Я сглотнула крик, оцарапав горло, и почувствовала, что седею. Оттого что она такая длинная и тонкая. Оттого что она чуть не сломала мне шею. Оттого что ей абсолютно все безразлично. Она стряхнула пепел на подоконник и повернулась ко мне. Демонстрация силы.
– Что же ты так молчишь, золотце?
Я видела только ее губы, выпускающие задымленные слова, и меня колотил озноб. Она снова стряхнула пепел, улыбнулась:
– Деточка, мне тут нужен один… – сизые колечки дыма кружили хоровод. – Ты ведь здесь давно, уже все должна знать. Где мне его найти?
– Кого? – я не сказала это, просто пошевелила губами, но она услышала. Да ей и не нужны были слова.
– Ну, радость моя, не притворяйся. Его. Ты же знаешь. Сама все прекрасно знаешь.
– Здесь никого больше нет. Никого, кроме меня.
В ее глазах что-то шевельнулось. Что-то, похожее на мокрицу.
– Зачем ты меня обманываешь? Это нехорошо. Это очень нехорошо… – она сделала шаг ко мне. Как же хотелось завизжать пронзительно, громче, чем горит огонь, чем кричит Здание, завизжать и проснуться! Получился хриплый отчаянный шепот:
– Я не знаю! Здесь никого нет больше! Я здесь одна! Я ничего не знаю! Ради бога, оставьте меня, клянусь, здесь никого больше нет!
Она сделал еще два шага и села рядом со мной. От нее пахло подвалом.
– Ну, ну, ну. Не расстраивайся. Отчего ты так дрожишь? Замерзла? Я тебя согрею.
Она положила руки мне на плечи. Не знаю, почему я не умерла в тот же миг. Ее руки были холодны, холоднее самого холодного страха, холоднее и отвратительнее всего, что мне встречалось в Здании. Мне казалось – они прожигают холодом кожу, кости, пробираются до самого сердца, а она дышала на меня гнилью и что-то говорила. Я не могла пошевелиться.
– Не на… до…
Стон утонул в ее воздухе.
– Ну, что же ты, золотце. Хочешь, я тебе бусы подарю? А ты мне скажешь, где он, иначе будет плохо… Хуже, чем было, поверь мне. Ну, вспомнила?
– Я не знаю! Не знаю!
– Смотри, какие бусы. Тебе будет очень хорошо в них. Смотри – красные, белые, зеленые, и шнурок такой крепкий… Скажи мне.
– Я не знаю! Не знаю! Нет!
Она надела бусы мне на шею и тихо засмеялась.
– Не знаешь… Разбей зеркало!
– …
Она душила меня долго и мучительно, царапая ногтями шею, вдавливая шнурок в горло. Ко мне вернулась способность двигаться, но задавленный крик перешел в тихое хрипение, перед глазами плыли оранжевые и черные пятна, я слабо пыталась разорвать петлю, и над всем этим едко посмеивался сигаретный дым. А потом шнурок лопнул, и она начала таять, все еще протягивая ко мне руки, таять, таять, таять, а я кричала, кричала…
– МА-А-А-А-А-АМА-А-А-А-А-А-А!!!
Тишина. Холодно. Вскочила на ноги, чуть не упала, выпутываясь из пледа. Струйки пота по вискам. Сон. Ну, конечно же, сон. Просто сон. И больше ничего. Просто сон. Мне приснилось, ну, конечно же, мне просто приснилось. Я просто долго не спала, и Здание заманило меня сюда и подсунуло очередной кошмар. Ну, конечно же, это просто сон. Их много бродит по коридорам, и каждый мечтает только об одном: кому-нибудь присниться. И они снятся мне. Вот почему нельзя спать днем. Вот почему вообще нельзя спать. Да, это просто сон. Ну, хватит, хватит, успокойся, не колотись так. Мало мне, что ли, кошмаров снилось? Пора бы уже и привыкнуть. Господи, ну почему я? Ты, чудовище облупленное, никому не нужное, ну почему я? Почему? Ты что, питаешься моим страхом, моей болью, моими слезами? Неужели тебе не надоело выкачивать из меня полынную горечь? Неужели тебе самому не тошно от этого всего? Почему я? Чего ты от меня хочешь? Ты видишь, я даже плакать уже не могу, только судорожно вдыхаю и выдыхаю сухой воздух, искривив губы в какой-то не то улыбке, не то гримасе…
Здание молчало. Ну, конечно, чего от него еще ждать. Оно всегда молчит, когда тебе нужен ответ. Оно разговаривает только тогда, когда у тебя глаза на лоб лезут от ужаса, когда ты не соображаешь уже ничего – вот тогда – пожалуйста, оно сообщает тебе о том, что во сне люди умирают или что надо разбить зеркало. Стоп. Разбить зеркало?
Я вспомнила ее, и меня опять затрясло. А может, она – и есть Здание? Слишком уж ясно я ее видела, чувствовала, у меня даже горло болит до сих пор. Чего она хотела от меня? Найти кого-то, сказать, где он…
Кого-то…
Но здесь никого, кроме меня…
нет?
Нет, спокойно, только не надеяться. На эту удочку я не попадусь. Конечно же, здесь никого, кроме меня, нет.
Но ведь…
Она же ушла. Не потому, что я так сильно боролась, нет, это смешно, она просто УШЛА куда-то, и это странно, она запросто могла убить меня, но бросила, как бросает собака игрушку, когда почует мясо. Она искала кого-то… Нет, нет, это просто сон. Мне приснилось. Очередной кошмар, только и всего. Нельзя доверять снам. Ну, во всяком случае, не полностью. Разбить зеркало… Разбить зеркало! Да!
Я снова вскочила на ноги. Голова кружилась. Разбить зеркало – ну конечно же! Я ведь даже знаю, где его искать – в комнате с плюшевым креслом. Не важно, что комнаты этой, скорее всего, просто не существует. Ведь значительна не она, и не она содержит главное! Это всего лишь ориентир, наметка, не знаю, почему, но Здание снова решило поиграть со мной в опасные игры, может статься, что мне даже не будут мешать. Разбить зеркало. Да, да! Пусть это всего лишь сон, бред, но кто сказал, что Здание подчиняется каким-то логическим законам? Точно! Разбить зеркало!
Голова кружится. Я заметалась по комнате в поисках чего-то тяжелого. Было очень трудно остановить взгляд на чем-то одном, сосредоточиться. Лихорадочность моих движений передалась туману, и он заворочался, зашевелился, заерзал… Мне было не до него. Не важно, найду я что-нибудь или нет. Зеркало можно разбить и локтем. Уж кто-кто, а я это знаю. Здание подсовывало мне всякую рухлядь: литровые банки, старые прокопченные скатерти, дверные ручки, битые вазы… Черт возьми, ну откуда в моей комнате берется столько барахла?! Ненужного, грязного барахла…
Он все еще лежал там, у порога, там, где выпал из моих рук – кусок железного прута. Ты отняло у меня память, почему же ты не даешь мне забыть ЭТО? Хорошо, он пригодится. Я оставлю его себе, пусть это будет как записная книжка, напоминалка.
Скажи, голубь – это была твоя оплошность? Правда ведь? Откуда он прилетел? Нет-нет, я не собираюсь снова впадать в истерику и сбегать из своей комнаты, уже переболела. Достаточно было одного раза. И все-таки? Значит, там есть что-то? Ты – не конец вселенной, ведь так? Так… Значит, можно выйти отсюда, можно… Хорошо, я сделаю, как ты хочешь. В последний раз. А потом я буду искать. Нет, не комнату с плюшевым креслом. Выход.
Я сжала прут в руке, выскочила из комнаты и побежала по коридорам. Двери мелькали в пляске святого Витта, стены качало. Разбить зеркало? О да, я разобью его. В этом вы можете на меня положиться. Дайте мне только добраться, я не пожалею сил. Даже если мне придется полностью превратиться в удар, я не пожалею и себя. Разбить зеркало… Я вложу в этот удар все свои кошмары, свою несуществующую память. Она должна у меня быть – в газете я прочитала, что она должна быть у каждого, – но ее у меня нет. Вот так. Разбить зеркало.
Я бежала долго. Я нашла его. В коридоре и не пахло комнатой с плюшевым креслом. Мне даже не пришлось никуда заходить. Оно висело на стене, большое, почти с меня, я отражалась в нем до колен. Нет, я не стала плакать и ужасаться. Я знала, какое меня ждет отражение. Ярость вдруг куда-то исчезла, и стало страшно. Все-таки я давно не смотрела себе в глаза. И теперь как-то щемяще-странно было видеть себя и вспоминать, какая я на самом деле.
Я поудобнее ухватила прут вспотевшей ладонью. Руки дрожали. Холодно. Разбить зеркало… Зачем? Кому оно мешает, это последнее отражение? И кто сказал, что оно последнее? Неужели всю жизнь я вот так и буду бегать по коридорам, выполняя поручения Здания, и убивать саму себя… Вон какие у меня жалобные глаза. Это значит, что мне очень хочется жить. Чем я провинилась сама перед собой? Разве это так уж необходимо – крушить и портить…
Может, я собралась убить свою душу, кто знает, может, она стала бы приходить и разговаривать со мной, и однажды случайно рассказала бы мне, как выйти отсюда. Кто сказал, что я должна это сделать – черноволосая тварь из кошмарного сна? Я не хочу. Не хочу. Тогда почему я стою здесь до сих пор, как истукан, и не могу уйти, все смотрю, смотрю себе в глаза…
Я спрятала лицо в ладонях, выронив прут, и заплакала. А когда подняла глаза, Она стояла у меня за спиной, улыбалась и курила. Отражение в панике пыталось выбраться из зеркала и не могло. Наверное, у меня был столбняк, потому что я смогла только закусить губу, с шумом втянуть сквозь стиснутые зубы воздух. Она смотрела из зеркала, стоя у меня за спиной, курила, улыбалась, пила из меня страх. Потом засмеялась. Очень тихо, но я услышала. Бешеным рывком обернулась. Пусто. Она засмеялась еще раз, над самым ухом. Шея занемела, как будто к ней приложили кусок льда. Двигаться трудно. Я метнулась взглядом к зеркалу и нашла в себе силы закричать. Она положила мне руку на затылок и перебирала пряди дымными пальцами. Мне казалось, что Она перебирает мои мысли. Я шарахнулась в сторону, все еще крича, упала на четвереньки, мотая головой и пытаясь сбросить с затылка несуществующую руку, ползала по полу, путаясь в одежде, и тонула в Ее смехе.
Потом наткнулась на прут, подняла голову и, вскочив на ноги, с бешеным визгом швырнула его в зеркало. Когда разбитое стекло сыпалось к моим ногам, Ее там уже не было. Только в конце коридора вздымались маленькие облачка не то пыли, не то тумана, постепенно удаляясь. Я упала на колени и хватала руками осколки зеркала, словно собственную несуществующую память. Хватала, резала в кровь пальцы и снова роняла на пол. Слезы и кровь, смешиваясь, капали на зеркальное стекло, соревнуясь в солености, и оставляли симпатичные пятна с разводами, похожие на больные чахоткой гвоздики.
Я распахнула дверь и вошла в свою комнату. Я нашла ее очень быстро. Тишина и холод с почетом проводили меня до порога. Finita la comedia. Концерт окончен. Занавес, господа! Я не слышу оваций! На полу возле дивана лежал порванный шнурок с несколькими бусинами белого, красного и зеленого цвета. На подоконнике, в сизой кучке пепла, копошились какие-то многоножки. Меня стошнило. Утерлась, подняла глаза – подоконник был чист, пол усмехался голыми досками. Антракт, – сказала я себе. – Антракт.
Один раз, всего один-единственный раз мне показалось, что я что-то понимаю в Здании. Мне стало так неожиданно щекотно от этой мысли, что я засмеялась. Я понимаю Здание! Его извращенная логика перестала от меня ускользать!
Наступивший день не был оригинален. С утра туман влип в небо, и я созерцала серые просторы неизвестно чего, а по этажам ветер гонял желтые скатерти газет. Постоянный шорох и шелестение создавали нехитрую музыку коридоров. Это было проще, чем две черные змеи, проще, чем лестничный пролет, проще, чем страх. Я нашла выход. Я поняла освобождение. Я достигла мудрости и простоты входной двери. Господи, да я почти любила Здание! Мне было светло и безмятежно. Первый разговор с самой собой казался данностью, застывшие холодные окна – дорогим подарком. Газеты пели самую прекрасную песню, которую я когда-либо слышала. Она звучала гимном финала, одой победы, колыбельной завершения. Я знала выход.
А ведь сколько времени и усилий потратило Здание, чтобы я поняла, наконец, что нужно делать. День за днем, кошмар за кошмаром, каверза за каверзой Здание заставляло меня собрать все необходимое для ухода. Это было идеально подготовленное действо, приятное уже потому, что не нужно было хлопотать, создавая условия.
Я знала выход. Это знание пришло как-то само собой, как логическое завершение страшного сна, подаренного мне Зданием. Оно пришло и больше не оставляло меня, подбадривая и утешая, помогая любить пустые комнаты, верить в разбитые стекла. Я знала выход.
Сделать нужно было очень немного. Я аккуратно сложила свой старенький плед в изголовье дивана, вымела мусор из комнаты, выкинула пустые бутылки. Я не хотела оставлять свою комнату в захламленном виде. Я достала свое нехитрое имущество и разложила его на столе. У меня своя летопись. Она первобытна и вещественна, но другой здесь быть не может.
Деревянный гребешок с двумя отломанными зубчиками – его я нашла в подвале, после того, как литая дверь из стали, захлопнувшись, защемила мои волосы, и я оказалась на привязи. Смешно? Тогда мне смешно не было. Сутки сидеть в темном подвале и слушать, как что-то копошится по углам, поскрипывая и хныча, мерзнуть, не иметь возможности даже нормально сесть… Да, я помню, сидеть получалось только как следует выпрямившись и вытянув шею, будто страус. А самое противное, что давал знать о себе мочевой пузырь, и я все время боялась обмочиться. Смешно. Мне даже нечем было их отрезать, эти глупые пряди. В конце концов, я решила, что попытаюсь их оборвать, хотя и не представляла, как это можно сделать. Видимо, Здание решило, что с длинными волосами я ему нравлюсь больше, и выпустило меня. На выходе из подвала лежал гребешок. Помню, я пришла в дикую ярость, грянула его об стену, тогда-то и отлетели эти два зубчика, странно, как он вообще не развалился на мелкие щепки. Потом мне стало стыдно. Гребешок я оставила себе.
Узенькая синяя ленточка – она долго преследовала меня в кошмарах, приползая, как змея, к моей кровати и сворачиваясь красивыми кольцами на подушке. В конце концов, я не выдержала и во сне сожгла ее, тогда она приползла ко мне по-настоящему.
Осколок зеркала – того самого, последнего, теперь я понимаю, для чего нужно было его разбить. О Ней я стараюсь не вспоминать. Ничего не изменилось с тех пор, я никого не нашла в пустых убогих комнатах, да, в сущности, не очень-то и искала. Этот осколок я принесла к себе в комнату еще в тот вечер, мне все казалось, что отражение мое не погибло, что оно живет там, в остром кусочке стекла. Не знаю. Мне просто было жаль его.
Лист бумаги с изображением человеческого глаза. Я нарисовала его сама еще тогда, когда верила в существование хозяина. Я не уверена, что это был именно он, вряд ли. Просто меня мучил этот затравленный диковатый взгляд из-под спутанных вьющихся волос, откуда-то он был в моей голове. Мне все казалось, что ему тесно там, что он ищет выход, как и я. Нужно было этот выход ему подарить. Я не умею рисовать. Обгоревшие спички – не бог весть, какой подручный материал, но другого у меня не было. И еще – совсем тихонько, тайком даже от себя, я надеялась, что этот взгляд обрастет лицом, может быть, тогда… Да что там, глупости все это. Но все-таки я нарисовала его, как умела. Иногда по вечерам я смотрела на рисунок, когда было совсем уж невмоготу.
Я погладила бумагу рукой и убрала рисунок на подоконник. Пусть смотрит в туман, может, ему повезет больше, чем мне. С собой его брать я не собиралась. Я расчесала волосы и заплела их в косу. Она получилась чуть ниже пояса. Скрутив косу в тугой узел на затылке, перевязала его лентой и улыбнулась. Узел был тяжелый и оттягивал голову назад, гордо выставляя вперед подбородок. Осколок зеркала поместился в ладони почти весь, и я немедленно порезалась, но это уже не имело значения. Я вышла из комнаты и закрыла дверь. Сюда я больше не вернусь. Душевая была расположена в конце коридора, так что далеко идти мне не пришлось. Здание помогало мне во всем, и каждый шаг удавался мне на диво легко. Конечно, ведь я шла к выходу.
В душевой не было ванны, но был небольшой круглый таз, очень хороший, почти новый, без дырок. Я открыла кран, набрала в него горячей воды чуть не до краев. Мне необычайно везло, но такой уж это был день. Я опустила озябшие руки в воду до локтя и подумала, что вот, наконец-то, мне будет тепло и тихо, и свободно. Потому что я иду к выходу. Я села на пол, прислонилась спиной к кафельной стене, поставила таз на колени, грела руки. Осмотрелась. Подмигнула открытой двери. Ветер заглядывал в душевую, изумленно моргая, и не мог понять, что происходит. Я улыбнулась, и ветер исчез. Прощай, – сказала я Зданию и осколком зеркала перерезала себе вены. Было почти не больно.
– Ах ты, ах ты, ах ты!
– Дрянь неземная, чего уж говорить.
– А ты брился-то?
– Молчи, знай, умник! Не до тебя. Ах ты, ах ты!
– Разахался. Шевелись, дубина.
– Шипы. Раствор. Еще. Плесень. Так. Шипы.
– Вот дрянь, вот дрянь…
Звяк, звяк, и чавканье, и странное копошение. Холодный белый свет. Очень холодный. Шлепанье, мягкое гнойное шлепанье. Бормотание. Бу-бу-бу – скрипучие шерстяные голоса.
– А ведь знали, знали, знали же!
– Ах ты, ну что ж это!
– Молчать. Шипы. Раствор. Еще. Паутину. Еще. Шипы. Шейте!
– Да будет уже, раскомандовался!
– Раствора еще! Истекает же. Плесень! Шейте!
– Крупы, крупчатка, крупица, крупки, крупиночка…
– Молчать. Шипы. Паутину. Шейте. Истечет.
– Ничего подобного.
Шлепанье, теплое грязевое шлепанье – и сырость. Бегают по рукам пальцы, волосатые, грубые, кривые, грязные пальцы, по рукам, внутри рук. Что-то выискивают, копошатся, мерзко перебирают хитросплетения сосудов и вен. Не больно – отвратительно. До одури. И бормотание. И холод. И белый резкий свет сквозь веки. И скрипучие шерстяные голоса.
– Интересно, что там внутри?
– Где?
– Ах ты, ну, в самой середке.
– Охота во всякой падали копаться, дрянь.
– Молчать. Почти закончили. Показатели?
– Трепыхается, дрянь неземная.
– Отлично.
– Ненадолго, ради интереса!
– Иди ты…
– Ах ты ж!
– Продольную пункцию можно, конечно…
Шуршание, сырость. Стылые руки, волосатые, гадкие руки, безнаказанные, любопытные руки. Холод, острая боль и копошение, копошение, копошение внутри меня…
– Пошире, пошире, так ни хрена ж не видно!
– Опасно. Подохнет, дрянь.
– Ну же!
– Дрянь, дрянь. Нельзя.
– Ну!
– И так на издыхании.
Хлюпанье, омерзительное копошение. Боль. Веки вздрагивают и медленно поднимаются. Глаза остекленели. В них отражаются волосатые сгорбленные твари в колпаках из дерюги со скрюченными лапами, грязные, отвратительные, желтоглазые, большеротые, со шлепающими губами серого цвета и скрипучими шерстяными голосами. Из уголков рта медленно стекает вязкая слюна и застывает белесыми каплями в жестких волосах. Все это отражается всего на секунду – и твари, и ржавые иглы, и клубки паутины, и тошнотворная жидкость бурого цвета в захватанной бутылке – всего на секунду, и глаза оживают.
– Н-н-н-и-и-э-э-э-э-а-а-а!!!!!
Я кричу, бьюсь, дергаю привязанными к чему-то руками, ору до судорог, а животу мокро и больно. Твари и белый свет, кружась, штопором уходят вверх, в темноту, и последнее, что я слышу, утробно-визгливое:
– Шейте! Шейте, дрянь! Крупы, крупы, крупиночки…
– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!
Я очнулась на полу душевой, все еще крича, увидела ненавистно-знакомые стены и затихла. Посмотрела на руки. Запястья и до локтя – все было вымазано плесенью и паутиной. Приподнялась на локтях, застонала. Выглядывая из складок разорванной одежды, слезливо кровоточил, смешиваясь с липкой грязью, ровный продольный разрез. Он быстро уменьшался в размерах, и через две секунды на животе не осталось ничего, кроме грязных пятен и чувства гадливости. Я хотела подняться, но получилось встать только на четвереньки. Руки-ноги дрожали мерзкой дрожью, к горлу подкатывала тошнота, кружилась голова, шумело в ушах.
Ничего не хотелось больше, только воды, воды, воды, чтобы смыть с себя эту липкую грязь, при мысли о которой содрогаешься всем телом. Ничего больше не волновало и не пугало. Потом. Потом. Все потом. Все вопросы, все мысли, вся ненависть – все потом. Я подползла к тазу, стоявшему под умывальником, и тупо уставилась на мутную красную воду. Возле таза на полу валялся осколок зеркала, тоже весь красный.
Нет. Все потом. Меня ничего не интересует, я ничего не помню и не хочу помнить. Я вообще НЕ. Все после. Пожалуйста. Все после. Из кранов с шумом полилась вода. Я отмыла руки, стянула платье, вымыла живот. Держась за стену, побрела, волоча за собой одежду, еле переставляя ноги, шла очень долго, сама не знала, куда. Где-то в коридоре упала. Долго лежала на полу лицом вниз, но пришлось одеться и встать. Что-то вело меня, как марионетку.
Я не хотела никуда идти. Если бы мне позволили, я бы легла тут и больше никогда не поднималась. Но меня заставили. Каким-то чудом оказалась в своей комнате, развернула плед, закуталась в него, хотя не понимала, зачем, ведь холодно не было. Вообще ничего не было. Меня подняли с дивана и подвели к окну. На подоконнике лежал какой-то рисунок, и я взяла его в руки. С потрепанного листа на меня смотрел круглый желтый глаз вертикальным зрачком и голыми веками, обросший жесткими грязными волосами. Я безучастно смотрела в его тупую злобу, а потом вдруг все вспомнила и…
нет, не закричала. Странно. Все равно. Меня нет. Есть потерянное, использованное и смятое существование, а больше ничего. Меня поимели. Вот так. Я отложила рисунок и прошлась задумчиво по комнате, не зная, что делать. Потом мне на глаза попались спички. Я взяла рисунок, завернула его в несколько слоев газеты, подожгла с трех сторон и выбросила в коридор. Закрыла плотно дверь, облокотилась на нее спиной. Меня поимели. Вот так. Было так тихо, что потрескивание горящей бумаги казалось фейерверком.
– Крупы, крупы, крупиночки… – пробормотал едкий дымок, просачиваясь под дверь и клубясь вокруг моих ног. Я вдруг почувствовало, как что-то тяжелое и темное колыхнулось внутри меня. Сцепила зубы, медленно отошла к дивану, обернулась. Дыма становилось все больше, он густел, уплотнялся и начинал лепиться во что-то очень знакомое. Я стояла, прислушиваясь с легким удивлением к той темной глыбе, которая ворочалась во мне. Еще рано. Еще рано, еще не предел, давай, дай мне предел, он мне нужен.
– Дрянь неземная, – шепнуло облако.
Меня затопило. Это черное, тяжкое, гневное – оно затопило меня, мурашки пробежали по спине, пересохло во рту, перед глазами – красный занавес.
– Убирайся. Убирайся к черту, мразь вонючая, мерзость, – голос глухой, клокочет что-то, сейчас прорвется, сейчас… – К дьяволу, куда угодно. Ублюдок. Погань. Убирайся!
Облако пришепетывало и плавно принимало очертания волосатой твари. И тут прорвало. Ярость нахлынула на меня, закружила в ярком водовороте, проясняя мысли, оттачивая логику движений.
– Поиграть захотелось?! Отлично! Сейчас я тебе устрою сквозняк! Сейчас я тебя проветрю! Плевала я на тебя! Плевала!
Дым заволновался и потерял очертания. Я схватила свой заветный обломок железного прута, повернулась к окну, размахнулась…
Здание кричало. Дым исчез, моя дверь тоскливо скрипнула и закачалась, в соседних комнатах тревожно звякали бутылки, с потолка сыпалась белой пылью известка. Я застыла у окна, цепляясь за подоконник, и пыталась успокоить бухающее сердце. Здание трясло. Я еле держалась на ногах. Мой колченогий стол зашелся сухим треском и покосился еще больше, дверь сорвало с нижней петли, пол ходил ходуном. Не удержалась на ногах, упала, стукнувшись затылком о стену, меня заносило пылью и обрывками газет.
Здание утихало постепенно. Минут через десять ветер снова зашуршал в коридоре бумагой, я стряхнула с себя мусор, поднялась с пола, села на диван. Я ведь так, в сущности, и не успела понять, что произошло. Мысли бились в голове тупо, как мухи о стекло, я не могла сосредоточиться. Надо было успокоиться, занять себя чем-то. Я огляделась и заметила треснувшую ножку стола. Это было совсем не сложно, в соседней комнате нашлось немало тряпок. Я вернулась к себе, уселась на пол и принялась бинтовать сломанный стол. Левая ладонь отозвалась резкой болью, а тряпки окрасились красным. Я недоумевающе разглядывала ровные порезы на ладони, а потом вспомнила осколок зеркала. Может быть, это ветер переусердствовал, или мне показалось, но в комнате стало очень холодно. Я поежилась. Нужно было посмотреть, действительно нужно, но как-то страшно. Я вздохнула, закатала рукава и глянула на запястья. Ничего. Разглядывать живот смысла не было.
Холодно, холодно. Здание, как же мне холодно. Я обескровлена уже много дней. Я брожу по коридорам, белая, как туман, мои пустые сосуды высыхают и превращаются в ломкие палочки. Мое тело шуршит горелой бумагой, легкое-легкое, потому что я вся высохла, совсем без крови, и скоро ветер понесет меня по коридору, словно мятую газету. Я не могу. Я боюсь. И мне холодно.
У меня было очень много крови. Очень много, жаркой, красной, очень красивой. Еще у меня были длинные волосы. Я выходила из своей комнаты, открывала все краны на этаже и танцевала босиком по воде. Такой у меня был праздник. Я танцевала, пела, кружилась, волосы стлались широким пшеничным плащом в узкой коробке коридора. Важно было не пропустить тот момент, когда вода веселыми ручейками прыгала по ступеням вниз, и Здание начинало захлебываться. Оно издавало такой странный вздохообразный звук, как будто сдувалась шина или резиновый мяч. Я даже испытывала нечто вроде триумфа, очень глупо и наивно чувствовала, заставляла чувствовать себя…
Как холодно, стены. Ты никогда не простишь мне моих праздников, да? Я очень хорошо помню, как ты делало вид, что сдаешься, и вода текла, текла, затапливая подвал. Где моя вода? Ты ведь не бездонный колодец – где ты заканчиваешься? Ты, мнимо всесильное. Не может быть, чтобы нигде. Но уходит куда-то моя вода, мой страх, мое одиночество, моя безнадежность. Столько моего уходит в черную безымянную дыру непонятого дня.
Прошел снег, и растаял, и снова прошел… Мне холодно, мне очень холодно, окна, слышите? Оно прислало ко мне старуху, громадную, седую, оплывшую, в серых вонючих лохмотьях, со спутанными космами грязных волос. Старуха пришла во сне, шлепая босыми ногами, сумасшедше хихикая и пританцовывая. Она бродила по комнате и искала меня, щелкая ржавыми портновскими ножницами, что-то бормотала, ныла странную мелодию. Наверное, она была слепая, не знаю.
Я долго смотрела в темноту. Тени цеплялись за нее, пытаясь ожить, а она щелкала ножницами и хихикала. Я слезла с диванчика и поползла к двери, пытаясь сдержаться и не закричать, а потом услышала ее за собой и не выдержала.
Она меня поймала. Окна, слышите, она меня поймала. Намотала волосы на кулак и заставила посмотреть себе в лицо. У нее были мои глаза.
Она отрезала мои волосы, у самых корней, швырнула на пол, долго и яростно топтала, а потом исчезла. Сквозняк холодил неожиданно беззащитную шею, ветер заглядывал в комнату. Я подползла к вороху своих русых мыслей и протянула руку. Страшно было дотрагиваться. Мне все казалось, что сейчас они, как змеи, зашипят и шарахнутся в сторону или уползут в коридор – одним призраком больше, ничего особенного.
А потом из меня начала вытекать кровь. Из каждой обрезанной пряди, из каждого волоса, как будто открыли шлюзы, как будто старуха перерезала вены, а не косы. Я физически чувствовала, как пустею, как во мне воцаряется вакуум – идеальное место обитания для смерти. Кровью пропиталась одежда, кровь заливала глаза, кровь капала на пол с кончиков пальцев. Моя кровь, яркая, теплая, живая, я теряла ее, как теряют, наверное, ребенка, а с ней все, что у меня было: несуществующее завтра, неопределенное вчера, ненастоящее сегодня. Здание устроило свой праздник, просто теперь была моя очередь захлебываться.
Утром я нашла ржавые портновские ножницы возле окна и больше ничего. Только слабость, головокружение и ржавые ножницы.
Теперь она приходит каждую ночь, и все повторяется: взгляд, ножницы, кровь. Взгляд, ножницы, кровь. Взгляд, ножницы, кровь. Кровь. Я знаю, что привыкну к этой роли. Да-да, и к этой тоже. Кому какое дело, чем живет мое естество, и живет ли вообще. Что бродит внутри меня, в паутине моих хрупких костей, в мертвой пустыне моего сердца. Оно уже почти не бьется, ему не за чем, потому что крови больше нет, и ничего больше нет, ни меня, ни моих снов, ни моих слез, ни моего страха. Кажется, я делаю вид, что живу, играю с кем-то в глупую бесконечную игру. А на самом деле я умерла, наверное, уже давно, и эта старуха приходит сама к себе. А может, это я прихожу сама к себе по ночам, потому что устала и не могу больше, и пускаю себе кровь, и смеюсь над собой, потому что слишком многое стала понимать. Слишком ко многому привыкла. Стены, не рассказывайте мне сказку о бесконечности не моего бытия. Мне больше не нужен первый этаж, мне больше не нужна открытая дверь, мне больше ничего не нужно, и я сама себе тоже не нужна. Я существую из какого-то странного упрямства, просто по привычке, не знаю.
Шел снег. Опять снег. Я брела по коридору, и мне казалось, что я движусь по кругу – за окнами все пугающе-белое, бесконечно-белое, настырно-белое, насмешливо-белое. Меня не проведешь. Я-то знаю, что это не настоящая зима, она приходит и уходит, когда ей вздумается. Она тоже ходит по кругу, вокруг Здания, как лошадь на привязи, как цепной пес. А иногда неожиданно кидается на стены в тщетной попытке выцарапать Зданию глаза. Подержит его в цепких объятиях, а потом заплачет. У нее ничего не получается. Она несчастна, оттого зла молниеносно дурнеет, чернеет, скукоживается и уползает в свою конуру. А за окном тает снег, убивая еще одну белую мудрость.
Я шла по коридору и заглядывала в открытые двери. В каждую. Это был уже, черт знает, какой этаж. Я проходила по коридору, мимо окон и дверей, спускалась на два лестничных пролета и заходила в новый коридор, к новым дверям, к новым окнам, и так до бесконечности. Я ничего не искала, я ни к чему не стремилась. Просто нужно было чем-то заняться.
Что-то зудело, настырно и неуемно, у меня в голове, какая-то мысль, которая очень хотела жить. Я отмахивалась от нее, от этой мысли, я слишком устала. Я больше не могу думать. Не могу и не хочу. Это невозможно – думать здесь. Какие мысли, какие мысли были у меня раньше, какие… Нет, не хочу думать. У меня больше нет мыслей. Я не буду плодить новых призраков. Нет. Хватит. Хватит.
Я перестала смотреть в окна. Я знаю, что увижу, каждую черточку знаю, каждое пятнышко знаю, каждую колдобину, и в снегу, и без снега, и когда туман. Это как плакаты в некоторых комнатах, они тоже никогда не меняются, сколько ни смотри.
А сегодня эта назойливая мысль не дает мне покоя, зудит, бьется в висок, сжимает голову болевым обручем. Мне больно думать. Голова пылает и кружится. Что со мной? Что со мной опять? Откуда снова этот воющий скрипичный оркестр у меня в голове? Прекрати! Прекрати немедленно!
Коридор качнулся в одну сторону, в другую, я пробрела еще пару шагов и ухватилась за грязный облупленный подоконник. Пришлось закрыть глаза – слишком уж белым был снег за окном.
Дышать было жарко, губы высохли и потрескались, а по спине гулял озноб. Все-таки – зима. Ледяное стекло, подрагивающее под ударами ветра, студило горячий лоб и таяло каплями то ли воды, то ли пота.
Стало немного легче. Прекратили гудеть скрипки, ушла назойливая мысль. Коридор больше не качался. Только дыхание, дыхание очень громкое, невыносимо.
Я открыла глаза и тупо уставилась во двор. У стены, в двух метрах от кучи ржавой арматуры стояла фигура. Глупости. Не может быть. Еще одна каверза. Или бред, что вероятнее. Здесь никого нет. Кроме меня, в Здании никого нет. Никого.
Никого. Никого. Никого!
НИКОГО!!!
А он был.
Мне показалось, что стены вокруг рушатся, но нет, просто до меня наконец-то дошло. Он стоял у стены, ворошил носком ботинка кучу хлама. Потом повернулся к стене, раскинул руки, словно хотел обнять ее. Он был живой, чуть-чуть прихрамывал, с длинными спутанными волосами, в драной куртке, виднеющейся сквозь прорехи старого одеяла. Ему, наверное, тоже было очень холодно. Я не видела его лица, но я хорошо видела его руки, очень знакомые, дающие страх и надежду. Что-то зашевелилось в недрах моей несуществующей памяти – руки, руки, темный коридор, кислый запах, паутина, много паутины. Руки, руки, большие, крепкие ладони, все в порезах и царапинах, грязные, с обломанными ногтями, в ожогах. Память, что же ты делаешь со мной?!!
Руки, руки, знакомые руки, дверь, коридор, Здание, господи, да что же это такое?!!
– Забери меня-а-а-а-а-а!!!! Забери меня отсюда!!!!!!!!
Я была на первом этаже. Здание, ну, что же ты, а?! Ну, как же это ты так?! Расслабилось! Успокоилось! Погань!
Он не слышал меня. Я колотила руками в стекло, ставшее вдруг монолитным, билась об него, как, наверное, бился когда-то давно голубь. Я просила его, умоляла: обернись, забери меня отсюда, ты же можешь, ты все можешь, я знаю, я верю, только обернись, послушай, забери меня, слышишь? Я больше не могу здесь, я не могу! Обернись, обернись, ну, обернись же! Послушай, послушай, тебе же тоже плохо, я здесь, я живая, обернись, послушай, я же здесь, я здесь, слышишь, я здесь! Я здесь!
Я кричала, срывая голос, до боли в глотке, я разбила в кровь кулаки и оставляла на стекле красные расплывчатые пятна, я боялась отойти от окна, потому что это был последний шанс. Только не упускать его из виду, только не отворачиваться ни на секунду, только не дать ему уйти. Если он уйдет, Здание раздавит меня, сведет с ума окончательно, оно не простит мне своего промаха. Что же делать, Господи, он не слышит меня, а ведь от моего отчаянного крика скоро обвалится небо. Он только мотнул один раз головой, словно назойливую муху отогнал. Ну, послушай же, обернись, неужели ты совсем не слышишь, не чувствуешь, что я здесь, что я тебя ЗНАЮ?!
Он повернулся и пошел куда-то вбок, за угол Здания.
Нет, только не так, это невозможно, только не так, нет, пожалуйста, подожди, куда же ты, я же здесь, здесь! НУ ЖЕ!
Многострадальное стекло не выдержало и с тоскливым звоном посыпалось вниз, в сугроб, выдавленное изнутри. Я ухватила пустоту, порезавшись об осколки, вскарабкалась на подоконник и спрыгнула.
– Детка, что с тобой? Врываешься, как сумасшедшая. Что-то случилось? Да на тебе лица нет! Сядь, посиди, отдышись. Хочешь молока? Еще горячее, я только вскипятила. Хочешь? А? Да ты меня не слушаешь? Что с тобой, милая? Что случилось?
Это бред. Я знаю, что это бред. Потому что иначе быть не может. Иначе было бы слишком просто. Наверное, я всего-навсего наконец-то сошла с ума. Это порождение больной фантазии, воспаленного мозга. Что случилось со мной? Такие четкие линии, страшно. Страшно и больно. Хочется плакать. Что-то происходило совсем недавно, всего несколько секунд назад… или целую вечность? Я не знаю. Только вижу, слышу, чувствую, не верю и не понимаю. Это бред. Бред.
– Ну, что же ты молчишь? Тебя кто-то обидел? Расскажи мне все. Ну вот, обидели мне девочку. Расскажи, тебе станет легче. Расскажи. Я же вижу, что-то случилось. Нельзя быть такой замкнутой. Разве тебе не нужен совет? Не молчи, пожалуйста.
Она не существует. Ничего этого не существует. Я сошла с ума. Просто сошла с ума. Сломалась. Радуйся, радуйся. Тебе этого хотелось, ведь так? И что теперь? Я ведь знаю, что ничего этого не существует. Ни этой кухни, ни стола со скатертью, ни корзины с яблоками, ни женщины у плиты, ни куклы на подоконнике. Кукла… Хороши шуточки. Обхохочешься. Ничего этого не существует. Даже табуретки, на которой я сижу, тоже не существует. Это все бред. Бред. Бред.
– Бедная моя. Ты устала, наверное. Выпей молока. Ты так похудела… От лица одни глаза остались. Ты чего-то испугалась? Скажи мне, не замыкайся. Ты же знаешь, я хочу тебе только добра, я всегда готова тебе помочь.
Нет, нет. Неправда. Бред.
– Я за тебя так беспокоюсь. У тебя слишком усталый вид. Отдыхай побольше.
Это бред. Бред!
– Все-таки выпей молока. Оно такое полезное.
БРЕД!
– Ну, давай. Держи чашку. Пока не остыло. Может, ты хочешь чего-нибудь еще?
– Я хочу яблоко.
Полегчало. Хорошо, я приму это сумасшествие. Поиграем в твою игру. Мне не трудно. Мне все равно. Мне плевать. Вот она стоит у плиты, протягивает мне чашку с молоком и не смотрит в глаза. Я не хочу молока. Давай – я буду хотеть яблоко… и куклу. Играть, так играть. Будет забавно.
– Я хочу яблоко.
– На улице холодно. У тебя вон аж губы синие. А молоко горячее. Выпей лучше молока, согреешься. Яблоки, наверное, совсем промерзли. Выпей лучше молока, оно полезнее. Правда.
– Я хочу яблоко.
– Но они же еще совсем не спелые, твердые. Наверное, кислые, как лимон. Что за странная прихоть? У тебя определенно что-то случилось. Ведь так? Не смотри на меня, как сыч. У тебя неприятности? Ну, давай. Выпей молока и расскажи мне все.
Она не смотрит мне в глаза, все время поворачивается боком, я даже не могу сказать, какое у нее лицо. А голос – голос тусклый, принужденный. Она натужно-ласкова, насильно-заботлива. И это молоко в чашке, от которого вместе с паром и теплом исходит тонюсенький, еле слышный запах плесени. Здесь что-то не так. Хотя… Да что это я, действительно, – здесь все не так, от огня газовой конфорки до куклы на подоконнике. Кукла. Да, кукла. Тупо-удивленное застывшее выражение румяного маленького лица. Светлые локоны, голубые глаза, пухлые губы. Кукла. Кукла… Да, кукла. Я сказала:
– Ей, наверное, холодно на подоконнике.
Все произошло одновременно. Я встала на ноги и шагнула к подоконнику, опрокинув чашку с ненастоящим молоком. Она еще падала на пол, когда одной рукой я коснулась яблок, сделанных из папье-маше, а другой взяла куклу за руку. Кукла качнулась и рассыпалась трухой между моими пальцами, осталась только голова, изъеденная жуками, а в горке опилок копошились белые толстые личинки. Меня начало мутить, закружилась голова, в спину дохнуло холодом. Я ухватилась за трубу отопления и обернулась. Пол под ногами таял и качался зыбким маревом. Пять секунд. Я посмотрела в лицо женщины. Глаза у нее были, как у вареной рыбы. Я знала ее. Я помнила ее. Я крикнула:
– Все равно! Все равно! Я выросла!
А она в отчаянной злобе тянула ко мне руки и принимала свой привычный облик – холодную смесь темноты, паутины и тумана. Короткий вой – и все.
Я стояла на карнизе шестнадцатого этажа, держась за ржавую водосточную трубу. Ветер трепал волосы, тянул за одежду вниз. Задохнувшись высотой, вцепилась в раму окна, перебралась в коридор. Ноги дрожали. За окном шел снег.
Я не нашла его.
Хороводы, хороводы, бесконечные хороводы. Болят руки, ноги, глаза болят, болит память, как открытая рана, в которую ткнули пальцем. За что ты мне? Ты, как любопытный злой ребенок, колешь меня прутиком страха и радуешься, когда я из последних сил дергаюсь. Так нельзя. Так нечестно. Я не твоя собственность. У меня мало чего осталось, но кое-что все-таки есть. Мысли есть, сны есть, боль. Очень много боли. Чего ты хочешь от меня? Чтоб я тебя боялась? Так я не тебя боюсь, не твоих каверз, милое, я себя боюсь, сломаться я боюсь, ясно?
Чтоб мне плохо было? Мне плохо – а что дальше? Дальше что? Мне плохо, и так уже не один день, все, как по схеме. Даже уже неинтересно. Как это скучно – предугадывать боль. Я ведь все уже знаю о тебе. Знаю каждый твой механизм, как, что и когда произойдет, и что будет потом. Знаю, больше не переключаюсь с ненависти на страх, не обрываю хриплым криком кошмары. Мне страшно… Неужели тебе все это не надоело? Помнишь – у нас с тобой всякое бывало: и будни, и праздники, и победы мои глупые временные – много чего… А сейчас… Посмотри, ведь от меня почти ничего не осталось – выжженная пустыня, и та живее во сто раз. А во мне больше ничего нет, понимаешь, ничего. Даже пустыни. Раньше была, а теперь и ее нет. Вот так.
Не знаю, наверное, это очень весело – подсунуть голодному человеку испорченные консервы, а потом наблюдать, как он корчится на полу и хватает ртом сухой воздух, пережидая спазмы. Но мне почему-то смешно не было. А еще – помнишь – во сне кто-то спрашивал: «Как тебя зовут? Скажи, как тебя зовут? Как тебя зовут?» А я не могла ответить и наутро плакала. Слезы наверняка тоже очень забавны, но это опять вне моего понимания. Теперь я знаю – нет у меня имени никакого, нет – и все, и плакать тут нечего. Но ты, ты – тебе ведь уже тогда все было известно. И что – хорошо тебе? Не верю.
А помнишь, я разговаривала сама с собой, помнишь? Ты задыхалось от злобы и беспомощности, издевалось как-то особенно тщательно, я не могла понять, почему. А теперь понимаю. Тебе тоже страшно одному, да? Если бы я тогда начала беседовать с тобой, было бы легче, правда? Да. Но только теперь мне все равно. Я сильнее тебя. Я живая. А ты всего лишь делаешь вид. Знаешь, зачем ты включаешь свет в окнах других корпусов, зачем не пускаешь меня туда, зачем дразнишь? Знаешь? Да ты посмотри на себя, ты ведь никто, ничто, жалкая пустая бесполая конструкция без сути, не одно и не другое, а что-то среднее, без мыслей, без памяти, даже без названия. Ты – сплошная имитация жизни. Все эти твои окна, краны, вода, газеты, ветер, мусор, мелкие глупые пакости – попытка имитировать жизнь. Ты ведь даже не Дом, а так – серединка на половинку, Здание, торжественное исключение из правила. Ты пьешь мои мысли, надежды, страхи, отчаяние, боль – пьешь, а использовать не умеешь. Знаешь, почему ты мне умереть не дало? Ты без меня не можешь, вот что. Тебе без меня страшно. Ты любить не умеешь, а хочешь, чтобы тебя любили, заставить пытаешься. Глупость какая, Бог ты мой, какая глупость.
Я устала от тебя.
Я все шла, шла, шла к чему-то сквозь мастерски сужаемое пространство…
Сначала к неопределенному, такому желанному «там», потом к воротам, потом поскромнела до входной двери, потом искала первый этаж, потом сузилась до скользкого, верткого слова «хотя бы»… А все-таки шла. Тебе, наверное, очень хотелось, чтобы мы шли вместе, правда? Мне действительно было очень тяжело одной. Но только так не бывает. Нет Нас. Нет Нас, понимаешь? Я есть, Ты есть, а Нас – нет. И не будет никогда. И вообще, в этих стенах слово Мы существовать не может. Потому что я живая, а ты пользуешься. Поэтому я шла мимо тебя, сквозь тебя – как угодно, но не с тобой. Только не с тобой.
И неправда, что я теперь нигде и ни с чем. Вот к усталости пришла, к равнодушию. Так можно быть всегда, вечно. Точно, теперь я никогда не умру. Потому что, чтобы умереть, нужно родиться и жить, а я просто существую, без начала и, видимо, без конца. Как будто это не я, а кто-то другой сказал – так складно и умно получилось, так язвительно. Мне тебя не жалко. И себя мне уже тоже не жалко.
Я устала от тебя.
Прости, не могу иначе.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ