Дом Живых. Арка вторая: Башни в небесах

Глава 3 Прекрасная дварфийская дева

— Это они называют «континентальным завтраком»? — ворчит табакси. — Интересно, какого континента? Этим и пикси не накормишь.

— Давняя традиция таверн, — сообщает ему Спичка. — Хочешь отправиться в дорогу сытым, доплачивай. Ничего, в фургоне пожуёте.

— Жадная ты, дамочка, — вздыхает Рыжий Зад. — Сколько вчера собрали?

— Сколько собрали — всё наше.

— Я же видел, неплохой сбор.

— У нас были большие вложения. Фургон. Припасы. Жуть эта реликтовая…

— Брмр, — рокотнул ленивец.

— Вот именно. Инвестиции надо отбивать, а не проедать прибыль.

— А мне тут понравилось, — говорит, улыбаясь, Завирушка. — Постель мягкая, и её не надо делить с Фаль. И завтрак неплохой, даже кофе подали.

— Я как-то даже отвык от несолёного кофе, — жалуется мрачный Полчек. — Чем вчера всё кончилось? Почему-то я плохо помню вечер.

— Ещё бы, — язвительно отвечает ему Спичка, — под конец ты надрался как полурослик на дварфовской пьянке.

— Слишком много эмоций. Моя тонкая творческая натура подверглась ужасному стрессу.

— Вину она подверглась! Да запрягайте уже!

Ленивец, которым командует взобравшаяся в седло Завирушка, встаёт в оглобли. Тройняшки закрепляют сбрую.

— Поехали, Шурумбурум! — звонко кричит девушка, и фургон, скрипя, выезжает за ворота.

— Франциско!

— Да, господин.

— Я плохо помню, но, мне кажется, новая трактовка образа Падпараджи имела определённый успех?

— Оглушительный успех, я бы сказал. Я чуть не оглох от криков публики.

— Это надо отметить! Вина мне!

Пан недовольно топочет копытцами взад-вперёд по коридору раскачивающегося на ходу фургона, остальные смотрят на него, поворачивая головы то вправо, то влево.

— Я возмущён, — сообщает он, наконец. — Я возмущён тем, как легко вы скатились до трактирного уровня!

— Я бы назвала это «уровнем окупаемости проекта», — парирует Спичка, встряхивая мешок с серебром.

— Вам лишь бы денег заработать!— восклицает козёл.

— А что плохого в деньгах? — удивляется табакси.

— Деньги не цель, а средство!

— Без средств до цели не доберёшься!

— Хватит вам, — сказал примирительно Кифри. — Я не вижу здесь противоречия. Наша игра приносит людям радость, люди возвращают её нам звонкой монетой.

— А как же искусство? — возопил Пан.

— А почему это не искусство? — удивился Кифри.

— Наш козлоногий драматичен,

как будто в зад ему воткнули

две кочерги и поварёшку,

хотя он вовсе лишён зада, — ворчит Шензи.

— Из-за такого оснащенья

его подхвостного устройства,

он неспособен облегчиться,

и так и ходит, говна полон, — добавляет Банзай.

— А всех причин того говнизма,

что в новых наших постановках,

нам режиссёры не потребны,

и ему нету оправданий, — закончил Шензи.

— Мои сиблинги считают, — пояснил Эд, — что Пан просто чувствует себя в новом формате недостаточно востребованным, оттого и переживает «за искусство». Может быть, нам стоит найти ему новую нишу? Барабанщик он вполне приличный…

— Идите к демонам! — обиделся Пан. — Я о серьёзном, а вы…

— А мы театр буффонады, — заявил табакси. — Для нас быть серьёзными — профнепригодность. Ни одного серьёзного слова со сцены, вот наш новый девиз!

— Вы просто невыносимы! — заявляет козёл, и, не имея возможности демонстративно удалиться, демонстративно отворачивается.

— Фаль! — окликает Завирушка задумавшуюся гномиху.

— А? Чего? Прости, засмотрелась.

— Тебе не обидно, что Падпараджу теперь играю я?

— Ничуть. У тебя отлично получается.

— Но это же главная роль!

— Ну и на здоровье. Я не настолько серьёзно отношусь к своей сценической карьере.

— Тогда почему ты актриса?

— Потому что это весело. Потому что это занятие ничем не хуже любого другого. Потому что мне нравится внимание публики. Потому что это важно Пану, а он мой личный демон. Целая куча причин, как видишь. Но я не лелею мечты однажды блеснуть и стать великой, как Мья Алепу. К тому же, она плохо кончила.

— Последнее, что я могла себе представить, когда росла в монастыре, что стану актрисой, — сказала задумчиво Завирушка. — И вот я пляшу перед публикой в трактире. Странно, да?

— Не так странно, как ты думаешь. Думаю, в монастыре у тебя было не очень много возможностей поплясать.

— Конечно, — смеётся Завирушка, — настоятельницу бы удар хватил.

— Значит, у тебя в организме образовался недопляс. Представь, стала бы ты птахой, солидной служительницей, настоятельницей чего-нибудь. Недопляс всё копится и копится, а потом вдруг прорывается — и ты начинаешь выплясывать прямо в храме!

— Ты надо мной смеёшься!

— Немножко, — признаёт Фаль. — Но мы театр буффонады, и очень удачно, что ты такая смешная.

Они немного порепетировали, перебрасываясь репликами, импровизируя и корча рожи, пока Фаль чуть не вывалилась из седла от смеха и не начала икать.

— Ой, ик, хватит, ик! — взмолилась она. — Тут слишком высоко. Ик.

— Надо будет попробовать добавить импровизации в выступления, — сказала Завирушка. — По-моему, у нас неплохо получается.

— Пан прогрызёт мне весь мозг. Ик. Ну и ладно. Ик. Попробуем. Ик.

Некоторое время они ехали в молчании, потом Завирушка спросила:

— Тебе не кажется, что вон тот фургон слишком долго за нами едет?

— Какой? — обернулась Фаль.

— Вон тот, расписной, запряжённый двумя лошадьми. Он легче нашего и должен быть быстрее, но с утра так и держится на одном расстоянии.

— Это общая дорога, — пожала плечами гномиха, — каждый едет по ней, как хочет.

— Репетиция, репетиция! — надрывается Пан на вечернем привале. — Потом поедите, сначала репетиция!

— Да хватит командовать, — машет на него лапой табакси. — Сами разберемся!

— Сами вы будете только тешить свою лень и бездарность! — возмущается режиссёр, но на него никто не обращает внимания.

Фаль с Завирушкой и Кифри отыгрывают новую сценку. В ней Падпараджа помогает Мье втайне от мужа приобрести новое очень дорогое платье, выстраивая вокруг этого целую комическую интригу с переодеваниями и нелепыми ситуациями. Муж, которого играет Кифри, выглядит полнейшим болваном. Полчек, сидящий в кресле у сцены, на ходу пишет реплики и выкрикивает их актерам. Драматург очень весел и очень пьян.

— Кажется, никогда в жизни не был так беззаботен! — говорит он Спичке.

— Просто ты никогда так много не пил, — отзывается дварфиха, шуруя поварёшкой в котле.

— Начинаю думать, что напрасно, — смеётся Полчек.

Франциско, стоящий рядом с дежурной бутылкой в руках, вздыхает и закатывает глаза.

— Мастер! — обращается к Полчеку Эд. — Мои сиблинги тоже хотят участвовать.

— Так в чём же дело?

— Для нас нет ролей.

— Ну… не знаю, — задумчиво смотрит на голиафа драматург. — Не слишком ли вы серьёзны для буффонады?

— Мы не знаем, Мастер. Но мы хотим участвовать. Мы актёры, наше место — сцена.

— Так идите на неё и придумайте что-нибудь, — отмахивается Полчек. — Именно так теперь создаётся искусство.

Голиафы (большие, лысые, плечистые и немного нелепые) переминаются на сцене и смотрят друг на друга с сомнением. Раньше их всегда прикрывала иллюзия, и без неё им как-то неуютно.

— Не знаем мы, что на подмостках

теперь изображать нам должно,

ведь роль для нас не написали! — жалуется, в конце концов, Шензи.

— Мы лишь простые лицедеи,

из тех, что говорят по тексту,

внимая пьесе и суфлёру, — добавил Банзай.

— В нас нет талантов драматурга

или уменья рифмоплётства,

и самомненья режиссёра… — подтвердил растерянно Шензи.

— Мои сиблинги хотят сказать, — пояснил Эд, — что мы не знаем, что нам делать. Мы не можем жить без сцены, но не умеем ничего смешного.

— Как же не умеете? — громко удивилась Завирушка. — Вы очень смешно разговариваете.

— Манера наша говоренья

для нашей местности обычна

и не считается забавной

на пустошах Дулаан Заха, — недовольно сказал Шензи.

— Великий бард, из великанов,

Бильдям Шикспар, весьма известный,

так написал все наши саги,

которые все с детства учат, — уточнил Банзай.

— И так мучительно ученье,

вбивающие в наши бошки

его божественные строки,

Что позабыть их невозможно, — закончил мысль Шензи.

— Мои сиблинги хотят сказать, — развёл мощными руками Эд, — что всех детей нашего народа заставляют наизусть заучивать строки нашего величайшего менестреля. Это единственное уцелевшее культурное наследие после того, как нефилимы уничтожили Жендрик, империю великанов, а эльфы добили выживших. Тридцать восемь пьес и сто пятьдесят четыре сонета, спасённые одним из беглецов на беду будущим поколениям. Каждый голиаф обязан знать их наизусть, поскольку других не сохранилось.

— Любой из юных голиафов

весьма силён, но не разумен

и в обученьи не усидчив,

к досаде строгих педагогов, — прокомментировал Шензи.

— И потому отнюдь не лаской,

не уговорами и лестью,

а лишь тяжёлой крепкой палкой

их принуждают к просвещенью, — мрачно сказал, почесав старые шрамы на шишковатой голове, Банзай.

— И всякий житель Дулаан Заха,

достигший лет уже почтенных,

забыть не может эти строки

и даже в снах своих бормочет, — добавил Шензи.

— Мои сиблинги хотят сказать, — уточнил Эд, — что вбить в тугую башку юного голиафа тридцать восемь пьес и сто пятьдесят четыре сонета трудно, но если получилось, то он не забудет из них ни слова. Поэтому наши соплеменники разговаривают так, как завещано Великим Бардом. Ведь ни для чего другого места в их головах уже не осталось.

— А почему ты говоришь нормально? — спросил табакси.

— Я был настолько туп, что об меня переломали все палки, но я так ни строчки и не выучил. Меня выгнали из класса за неспособность, сказав, что мне никогда не стать почтенным голиафом. В итоге это привело нас на сцену. Шензи и Банзай не смогли меня бросить. А теперь мы стоим здесь и не знаем, что нам делать.

— Так вот же! — закричала в волнении Завирушка. — Вот оно!

— Что именно? — спросил грустно Эд.

— Ваш номер! Вам не нужно ничего играть! Вам нужно просто рассказывать!

— Нам? — удивился Эд. — Рассказывать? Но что?

— Что угодно! Важно не что, а как! Вы втроём прекрасные рассказчики, зрители заслушаются!

— А ведь действительно, — смешался Полчек. — Никто ещё не рассказывал со сцены забавных историй. Пусть это будет новый жанр. Назовём его… Стойговорильня?

— Стоять-смеяться? — предложил табакси.

— Стоп-трындёж? — скептически отреагировал Пан.

— Бормотайлинг? — задумчиво предположил Кифри.

— Назовите «стендапом», — сказала ядовито Спичка. — Это недержание речи, болезнь, когда пациент болтает и не может остановиться даже во сне.

— И правда, буффоны какие-то, — тихо сказала одна тёмная фигура другой тёмной фигуре.

Обе они сидят в кустах на опушке, укрываясь в тенях и ночной темноте.

— Откуда их принесло на нашу голову?

— Ходят слухи, что они здорово накосячили в Порте Даль и теперь сваливают. А ещё одна птичка мне напела, что у Полуслова на них изрядный зуб. Да и в Доме Теней есть те, кто сочтёт их исчезновение услугой, за которую можно и вознаградить.

— Мы менестрели, а не наёмники, — возражает второй. — Ладно, прибрать то, что плохо лежит, или попугать на ночной дороге паломников, но убивать…

— За хорошую денежку можно иной раз и ручки запачкать, — пожимает плечами первый. — Но ты прав: заплатят за них, или нет — неизвестно. С Домами связываться — себе дороже. Могут и концы в воду устроить исполнителю.

— Может, просто пуганём? — предложил второй. — Пусть знают, что на дороге не только куспидаты звенят, но и железо!

— Не стоит, — не соглашается первый. — Мало ли, как дело обернётся. Тут надо либо всех валить, чтобы свидетелей не осталось, либо не светиться, чтобы по дороге слух не пошёл, мол, «Развесёлые менестрели» не только с лютнями, но и с кинжалами выступают.

— Я видел в полумиле отсюда костёр вставших на ночлег орков-дембелей, — сказал второй. — Они возвращаются домой со службы и за десятку намнут бока кому угодно. Кроме того, они наверняка уже настолько пьяные, что даже не вспомнят, кто их нанял.

— А вот это хорошая мысль! — согласился первый. — Пойдём-ка, поболтаем с этими орками.

— Мне кажется, я что-то слышала… — приподнялась в постели Завирушка.

— Да спи ты, почудилось, — проснувшаяся Фаль расправила уши, прислушалась, пожала плечами и улеглась обратно.

— Как будто кто-то вскрикнул.

— Некому тут кричать, ночь на дворе. Спи давай. И постарайся поменьше сучить ногами во сне!

— Я не могу, это же во сне! А ты каждый раз, как поворачиваешься, щекочешь мне пятки ушами!

— Ничего не могу поделать! Носки надень!

— В носках жарко!

Девушки ещё немного повозились, тщетно пытаясь устроиться поудобнее вдвоём на узкой откидной койке, но потом благополучно уснули.

О бренном существовании четверых очень отважных и очень пьяных орков-дембелей, опрометчиво засевших с целью разведки в густых и сочных кустах на опушке, утром могли бы напомнить только обломки брони в куче навоза, оставленной реликтовым ленивцем. Но желающих в нём рыться не нашлось.

— Что за дым на горизонте? — спросил табакси на очередном привале, когда все разбежавшиеся по кустам (девочки направо, мальчики — налево) вернулись обратно к фургону.

— Это, — сказала задумчиво Спичка, — не что иное, как Жерло. Дварфовский город и технологический центр континента. Там была откована моя секира, там правит Дом Камарут — единственный дварфовский Дом Демиургов.

— Это твоя родина? — спросила Завирушка.

— Не вполне, — покачала головой дварфиха, — но у меня с ним многое связано.

— И как там относятся к эстрадным зрелищам? — спросил Пан. — Дварфы — народ строгих нравов.

— Только в рабочее время. Мои соплеменники умеют работать, но такой бурной ночной жизни, как там, вы не встретите даже в Корпоре.

— А главное, — сказал недовольно жмурящийся на яркое солнце Полчек, — Дом Камарут там влиятельнее Дома Теней. И если дварфы захотят на нас смотреть, то на лицензию им будет плевать.

— Если, — вздохнул Пан. — Если… Как же было хорошо, когда у нас был определённый, отрепетированный репертуар! Эта безудержная импровизация меня пугает!

— Просто тебе надо в ней участвовать! — обнимает его за лохматую шею Фаль. — У нас с Завирушкой как раз появилась отличная идея.

Город, вырастающий по мере того, как фургон катится по дороге, выглядит строго и торжественно. Бардак Смутного Времени его почти не коснулся. Сами дварфы были слишком заняты работой — оружие, производимое на фабриках Жерла, охотно разбирали все стороны конфликта, — а дураки, желающие пограбить богатый город, убеждались, что бородачи умеют не только делать оружие, но и им пользоваться. Высокие крепкие стены оснащены впечатляющим арсеналом «перечниц» — толстоствольных картечных пушек, каждая из которых стоит целое состояние, но зато может одним выстрелом смести с поля боя штурмовую фалангу.

Построенное в имперские времена Жерло впечатляет до сих пор — в отличие от полудеревянного и несколько легкомысленного Порта Даль, здесь всё сделано из основательного крепкого камня. Может быть, архитектура мрачновата, но в величественности ей не откажешь.

На въезде стража встретила реликтового ленивца с подозрением и долго рядила, какую брать въездную пошлину — как с быка или как с элефанта. Однако вмешательство Спички, направившейся в сторожку с бочонком эля подмышкой, уладило недоразумение, и плату взяли самую минимальную.

— С моими соплеменниками надо уметь разговаривать, — пояснила она, вернувшись без бочонка.

Под колёсами фургона загремела крупная брусчатка мостовых — незамощённых улиц в Жерле нет.

— Тут красиво, но как-то безжизненно, — сказала Завирушка, осторожно направляя ленивца вдоль улицы. — Где все?

— Работают, — ответила Спичка, забравшаяся во второе седло в качестве штурмана. — Туда сворачивай, эта улица к ярмарочной площади ведёт.

— Все работают?

— Ну да, а как ты думала? Работа — суть жизни дварфа. Утром он встаёт, одевается, расчёсывает бороду и принимается за работу. До вечера куёт, сверлит, точит, паяет, а потом снова расчёсывает бороду и идёт веселиться.

— А отдыхает он когда?

— Отдыхает? Дварф? — засмеялась Спичка. — Ну ты скажешь тоже. Не суди о дварфах по мне, я заблудшая душа, испорченная соблазнами внешнего мира.

— И что именно тебя так испортило? — смеётся Завирушка.

— Но-но, — отмахивается дварфиха, — я ещё слишком молода для мемуаров. Но вот что я тебе скажу: хотя Жерло и не центр культуры, как Всеношна или Корпора, артисты и менестрели тут неплохо зарабатывают. Сами дварфы горазды разве что застольные песни орать, чтобы эль легче лился, но любят, когда их развлекают, и готовы за это платить. Благо денег у них хватает — здешняя продукция развозится караванами по всему континенту. Так что вы постарайтесь, не запорите выступление, а я уж прослежу, чтобы с оплатой нас не обидели.

Ярмарочная площадь грандиозна. Даже весьма негабаритный фургон театра «Дом Живых», влекомый массивным ленивцем, на ней сразу потерялся. Ряды навесов и палаток, ларьков и прилавков и немалое пространство для уличных развлечений. Сейчас оно почти пустует, только небольшой расписной фургончик, запряжённый парой лошадей, расположился у края.

— Скоморохи? Менестрели? Цирк уродов? — деловито спрашивает дварф-распорядитель.

— Мы — театр буффонады!— звонко отвечает ему Завирушка сверху.

— Сойдёте за цирк уродов, значит, — черкает тот в большой тетради. — Вон там становитесь.

Дварф махнул рукой, указывая место стоянки, и удалился, взяв пять куспидатов, хотя сначала требовал десять. Спустившаяся с ленивца Спичка вызвала снижение платы одним своим появлением.

— Тебя тут уважают, — сказала Завирушка.

— Тут уважают дварфов, и для своих — другие цены. Паркуй фургон, будем раскладываться.

Труппа распрягла ленивца, откинула боковую сцену и уселась на ней в некоторой растерянности. Казалось, что до них никому нет дела. Даже на Шурумбурума пялиться никто не прибежал.

— Я не рассчитывал на ажиотаж, — удивился заспанный Полчек. — Но где хоть какая-то публика?

— Рано ещё, — пояснила Спичка. — Репетируйте пока или что вы там обычно делаете.

— Я обычно пью, — пожал плечами Полчек. — Франциско! Вина и бумаги! Этот суровый город вызвал во мне прилив вдохновения.

Получив желаемое, драматург сгорбился в кресле и начал что-то быстро записывать.

— Эй, вы! — к сидящим на помосте артистам обратился человек в разноцветных одеждах, толстый, как успешный полурослик, и не достигнувший столь любимой ими сферичности только в силу более высокого роста. — Да вы! Вы кто такие?

— Театр буффонады «Дом живых», к вашим услугам, — ответил Кифри.

— Нам не нужны ваши услуги, — сказал толстяк. — Мы сами театр. Труппа «Развесёлые менестрели».

— О, коллеги, очень приятно, — кивнул Кифри. — Как дела?

— Ничего приятного! — сказал подошедший с толстяком полуэльф, настолько худой, что его как будто специально подбирали в пару к спутнику. — И наши дела будут куда лучше, когда вы отсюда уберётесь.

— С какой это стати мы должны убираться?

— Потому что вы жалкие любители, которые только всё портят!

— Думаю, мы сами разберемся, как нам поступать, но спасибо за совет, — примирительно сказал Кифри.

— А я говорю, проваливайте. Это наше место, мы приехали первыми, мы и будем выступать!

— Здесь достаточно места, чтобы выступать всем, — Кифри абсолютно невозмутим и вежлив, — зрители сами выберут, кого им смотреть.

— Дилетанты, — сказал толстый худому с отвращением.

— Любители, — подтвердил брезгливо тот. — К вашему сведению, в Жерле никто не выступает на площадях. Сюда придут менеджеры клубов выбирать артистов на вечер. И вас к этому времени тут быть не должно! Иначе…

— Иначе что? — спросила вышедшая из-за фургона Спичка. — Нет, ты говори, не стесняйся. Мне послышалось, что кто-то велел мне убираться? Мне? В Жерле?

— О демоны, у них дварф! — сразу сдулся толстый.

— Дварфийская дева, глаза разуйте!

— О, прекрасная дварфийская дева, мы приносим свои извинения за случайное недопонимание. Мы бы никогда не посмели выразить неуважения к вам и вашим товарищам.

— Ты чего? — спросил его тонкий, когда они развернулись уходить. — Подумаешь, дева какая-то…

— Заткнись, придурок! — зашипел на него приятель. — Местные за неё засунут тебе секиру так глубоко, что будет мешать сглатывать. Это же дварфы!

— Что за уродцы? — поинтересовалась Спичка.

— Коллеги наши, — задумчиво сказал Кифри. — Кажется, цеховая солидарность среди актёров не в чести.

— К чёрту конкурентов, — засмеялся Полчек. — Фаль, Кифри, Завирушка, у меня есть новая сценка для вас! Жерло будет у ваших ног, вот увидите! Франциско, ещё вина!

— Вина нет, господин.

— Не понял. Куда оно делось?

— В вас, господин. Вы выпили всё, что мы взяли в дорогу.

— Так возьми ещё!

— Где, господин?

— Там, где ты его обычно берёшь.

— В таких местах обычно требуют оплаты.

— Спичка, выдай ему денег.

— Полчек, тебе не кажется…

— Нет! Я не слишком много пью! Я пью столько, сколько в меня помещается, и ни стаканом больше!

Дварфиха неохотно развязала кошель, гоблин принял монеты в сложенные лодочкой ладони и ссыпал их в карман потасканного сюртука. Поклонившись, он направился в сторону торговых рядов.

— Интересная трактовка ролей, — сказала Фаль, с трудом разбирая торопливый почерк Полчека. — Но дварф?

— Мы в дварфийском городе, — отмахнулся драматург. — Здесь любят истории про дварфов, это естественно.

— Сыграть дварфа в дварфийском городе для зрителей-дварфов? Вряд ли у кого-то получится убедительно даже под иллюзией.

— Не надо играть дварфа. Надо взять дварфа! Спичка, дорогая!

— Что? Полчек? Ты с ума сошёл? Меня на сцену? Я барменша, а не актриса!

— Бара сегодня не будет, ты же слышала. Тут выступают в ночных клубах, что бы это ни значило.

— Это нечто вроде таверны со сценой, — пояснила дварфиха, — но почему я?

— Потому что ты дварф!

— Дварфийская дева!

— Послушай, дорогая Спичка, — убеждает её Полчек, — ты прекрасно знаешь, что отличить дварфа от дварфихи…

— Дварфийской девы!

— Да, от неё. Так вот, различить вас в половине случаев не могут даже сами дварфы. Кстати! — подскочил Полчек внезапно. — А ну, дайте текст сюда!

Он выдернул у Фаль листки с пьесой и снова согнулся в три погибели над ними, вычеркивая и дописывая.

— Ну, что ты стоишь? — сказал он оторопевшей дварфихе. — Иди, учи роль!

Когда начало темнеть, и на рынке зажглись первые магические светильники, к фургону подошел очень странный дварф. Борода его заплетена в косы, выкрашенные в разные цвета и переплетённые ленточками, на голове — шляпа с пером, а главное — вместо привычной кирасы, кольчуги или хотя бы кожаного нагрудника на нём шёлковый сюртук в три цвета.

— Одет как эльф какой-нибудь, — шепнула Фаль Завирушке.

— С кем я могу поговорить о вашем ангажементе? — вежливо осведомился дварф.

— Со мной, — развернулся к нему Полчек. — Я Полчек Кай, владелец и руководитель театра. В каком роде обращаться к вам, уважаемый или уважаемая?

(Для недварфа вполне допустимо прямо задать вопрос о поле собеседника, от чужаков и не ждут проницательности. А вот среди соплеменников это довольно щекотливая тема…)

— Очень приятно, — сдержанно поклонился гость, — Бардрин Платиновая Наковальня. Что же касается гендерных предрассудков, я ими не страдаю. Гендер — социальный конструкт, и я отрицаю навязанный обществом искусственный дуализм. Обращайтесь как вам будет угодно.

— Как скажете, Бардрин. Так что там насчёт ангажемента?

— Эй, Барди, друг-подруга, — раздался голос давешнего толстяка из «Развесёлых менестрелей», — мы как бы тут раньше встали. Что насчёт нашего ангажемента? Для проверенных ребят с большой дороги?

— Ах, это ты, Жирдяй? Извини, сегодня я ищу для нашего клуба что-нибудь свежее. Большой вечер, сам понимаешь…

— Но…

— Жирдяй, — строго сказал Бардрин, — не зли меня. В Жерле не один клуб, может, и вашей компании перепадёт что-нибудь сегодня.

— Но «Клуб Камарут»! — застонал толстяк. — Лучшая сцена города! Этим любителям!

— Жирдяй!

— Ухожу-ухожу… — толстый менестрель, вздыхая, пошёл к своей повозке.

— Так вот, возвращаясь к вопросу ангажемента, — Бардрин повернулся к Полчеку. — Мы слышали о вашем коллективе и готовы обсудить условия.

— С этим к ней, — Полчек показал на Спичку. — Она, в некотором роде, коммерческий директор нашего медиапроекта.

— О, какая прекрасная дварфийская леди, если вы, конечно, предпочитаете идентифицировать себя таким образом, — раскланялся, подметая косицами бороды мостовую, Бардрин.

— Предпочитаю, — сказала Спичка, расправляя усы. — Итак, жду ваших предложений.

— Ваша несравненная красота достойна предложений иного рода, прелестница, однако, увы, сейчас я выступаю в своей деловой ипостаси…

Они со Спичкой отошли в сторонку, где принялись, судя по жестикуляции, отчаянно торговаться.

— Спичка оставит его без штанов, — прокомментировал Полчек. — Я, разумеется, в финансовом смысле. Хотя…

— Она опытный переговорщик, — согласился Пан. — Даже не принимая во внимание секиру.