Долгие каникулы в Одессе

Глава 2 Адаптация

Следующие три дня я прожил так, как мечтал жить Вовка из тридевятого царства — только и делал, что ничего не делал. Конечно, никаких тебе «хочешь мороженое — хочешь пирожное» в моём меню не было. Но моя «мама Фира», так я стал звать свою спасительницу, к питанию неожиданно обретённого «сыночки» отнеслась со всей неуёмной энергией вдруг вспыхнувшей материнской любви.

— Мишенька, скушай ещё кусочек этой отварной курочки и выпей этот бульон, тибе будет полезно для здоровья. Но разве ж это тот питательный и жирный бульон с нормальной куры, которым надо кормить больного ребёнка? Это жидкий гойский суп в скоромный день за ихний великий пост! Мне вот интересно знать, чем они кормят своих цыпочек, шоб я тоже хотела так похудеть!

— Мишенька, попробуй этих жареных бычков. Хотя сейчас разве это бычки? Это — воши! Вот раньше были бычки так бычки, чистое золото! А сейчас совсем нет что пожарить и покласть в тарелку!

— Миша, ты покушал и хочешь спать. И не спорь с мамой, она лучше знает! Семён Маркович тоже сказал, что надо хорошо кушать и много спать. Это полезно. И убери своё неправильное мнение с лица, закрой глаза уже совсем и тихо сопи в две дырочки!

Вот так и прошли три дня; кушал, полоскал горло микстурами что оставил доктор, пил порошки, спал да на горшок ходил. А ещё мама Фира сняла с меня мерки и пошила мне нижнее бельё и две рубашки со штанами и курточкой.

— Шоб никто не сказал, шо у Фирочки сыночка — босота!

Единственное ограничение — это то, что мне пока нельзя выходить из спальной комнаты.

— Мишенька, не вздыхай на меня так грустно, но тебе лучше побыть в этой комнате, а лучше полежать в своей постели. Ты же не хочешь, чтоб мадам пришли ко мне на примерку, увидели твой красивый портрет и упали в обморок, навсегда забыв за меня? Вот немножко поправишься и гуляй где хочешь. Но сейчас даже нашего дворового Пирата своим фейсом ты удивишь до смертельной икоты. А он, на минуточку, не боится никого и лает даже на ГПУ!

Но всё когда-то заканчивается, вот и время моего «заточения» наконец-то тоже подошло к концу. Сегодня нас должен навестить доктор. Мама никаких клиенток не ожидает и мне дозволено выйти за пределы моего «узилища».

За двустворчатыми дверями «пенала» оказалась большая комната, как сказали бы в моё время — студия. Раньше она использовалась как столовая и у широкого окна, как напоминание о прошедших временах, стоял небольшой обеденный стол со стульями на шесть персон, а у стены напротив находился массивный посудный шкаф-буфет с горкой посуды.

Но у соседнего окна была уже оборудована «рабочая зона». Где находились ножная швейная машинка «Зингер», стол для раскройки тканей и даже уголок с трюмо и мягким креслом, отгороженный от комнаты небольшой ширмой. Там заказчицы могли примерить пошитые обновки или скоротать время за просмотром модных журналов в ожидании исполнения срочного заказа. И вообще квартира оказалась довольно просторной, с кухней и небольшой ванной комнаткой с «сидячей» ванной, где имелся даже титан для горячей воды, правда нагреваемый с помощью дров. На мои недоумённые расспросы по поводу такой «роскоши» мама Фира только грустно вздохнула.

— Миша, да разве ж это роскошь? То горькие слёзы, а совсем не счастье бедной еврейской женщины. Когда-то мне осталось немножко наследства от папы и таки-да, тогда я имела шикарную квартиру в центре Одессы на Еврейской улице и не только там. Но пришли комиссары и реквизировали мои квартиры на свои нужды. Теперь я живу на Болгарской улице и это не совсем те апартаменты што у меня были. У меня остался только маленький кусочек за то богатство шо мы с папой имели до рэволюции.

К— огда я въехала в эту квартиру здесь даже не нашлось приличной спальной комнаты и мне пришлось потратиться на последние гроши чтоб разгородить эту залу. Шоб было где принимать мадам и было где им присесть, и где покласть голову на подушку мине. Комиссары хотели и моего Зингера реквизировать на нужды рэволюции, но я встала за Зингера грудью и сказала шо на свои нужды они могут реквизировать только мой труп!

Я взглянул на грудь мамы Фиры и мысленно усмехнулся. Да уж, видимо «комиссары» поняли, что такую грудь им так просто не пройти, а трупы если и будут, то только с их стороны. Мама Фира задумалась на минутку, а затем присев на стул и сложив руки на коленях продолжила свой печальный рассказ.

— Мой покойный муж Юзек оказался совсем ещё тот шлёма, а не благородный дворянин из приличной семьи. Вскружил голову бедной еврейской девушке, и она поимела не то счастье, за которое так мечтала, а то горе, за которое никогда не хотела бы знать. Прав был мой покойный папа. Юзек — это большой гембель! Но он был так красив и так обходителен, говорил такие шикарные и куртуазные комплименты, шо я устоять не смогла. А всего через неделю после нашей свадьбы его уже заарестовали и потом я видела его только вдалеке и временами. — Мама всхлипнула и промокнула скатившуюся слезинку.

— А шо ты себе думаешь? Юзек оказался немножко социалистом и совсем рэволюционером, а с виду такой приличный молодой шляхтич с обхождением и воспитанием! Мишенька, представь себе, он был такой умный шо даже сам окончил гимназию в Вильно. Если бы не этот Феликс, его одноклассник и дружок детства, то сейчас Юзек имел бы уважение у приличных людей и таки хорошую практику в Одессе.

— Но Юзек выбрал кривую дорожку и пошёл по этапу вслед за своими товарищами. Весной семнадцатого года мой Юзек наконец-то объявился в Одессе и шо ты Мишенька думаешь? Он стал жить покойно и щастливо рядом со своей любимой и любящей Фирочкой? Щас! Он опять начал жить со своей рэволюцией! Ладно бы он жил с ней один. Но он же и нашего Йосю потащил за собой в этот хипишь!

— Мальчик уже оканчивает гимназию, ему остаётся совсем радом и у него уже есть шо впереди. Но тут появляется ево непутёвый папаша и проявляет отцовские чувства в другую сторону. Он и видел-то нашего Йосю два-три раза за все те шестнадцать лет, где мальчик рос под материнским приглядом. Слава богу, сыночка хоть и рос байстрюком, но босяком не вырос. И тут — здрасьте вам! Заявляется папаша и дитятко уже не в гимназии, а совсем даже в красной гвардии, с алым бантом на груди и револьвертом в кармане.

— И это родной отец! Вместо отеческого внушения к учёбе, сделал своему единственному сыну заманухес за свой рэволюционный гембель. Летом восемнадцатого года они на минутку вышли из дома по своим рэволюционным делам и с тех пор я больше их не видела. Вей з мир! Зачем я только не послушалась своего папу!

Мама Фира закрыла лицо руками и тихо расплакалась. Я подошёл, молча обнял её за руку и прильнул к тёплому боку. Что может посоветовать ребёнок женщине, оплакивающей свою загубленную молодость? Тут и я, «взрослый», не знал бы, что сказать и что посоветовать. Разве что посочувствовать и по возможности разделить её печаль. Так мы и встретили приход Семёна Марковича. Обнявшись и тихим плачем. Но услышав стук в дверь, мама вытерла слёзы и улыбнулась мне.

— Ничего, Мишенька, теперь у меня есть ты! Только пообещай мне шо, когда ты вырастешь и уйдёшь по своим мужским делам то за маму не забудешь, и всегда будешь возвращаться домой. А я тебя буду ждать!

— Обещаю, мамочка! Я всегда буду возвращаться! — в детстве так легко давать обещания…

Доктор внимательно осмотрел меня всего. Но если мои руки-ноги его внимания почти не привлекли, то рёбра и позвоночник он осматривал и ощупывал долго и тщательно. Особенно внимательно осматривал и довольно болезненно ощупывал голову. Синяк на лице уже сошёл почти весь и только под глазом оставалась небольшая желтизна, но сам глаз уже потерял свой «вампирский» вид.

Помимо гематомы на лице, у меня оказывается было ещё сильное рассечение на затылке. Вот доктор и хмурил свои брови, что-то сердито бурча себе под нос. Не менее тщательно он осмотрел гортань и даже засунул туда, и поковырялся противной железной лопаткой, а потом чуть ли сам не залез ко мне в рот своими глазами пытаясь что-то там высмотреть.

Мне стало смешно, я представил, что вот если бы Семён Маркович был бы крабом, то он бы точно свои глаза мне в рот засунул. Увидев моё веселье, доктор поинтересовался, что это меня так рассмешило? Услышав мой честный ответ, он задумчиво пошевелил усами и рассеяно прокомментировал:

— А это было бы неплохо, заглянуть внутрь человека и как следует всё рассмотреть. Жаль, это невозможно.

— Почему же невозможно, разве рентген ещё не изобрели? — Я прикусил язык и чуть не взвыл от досады на свою оговорку. Ну откуда ребёнку могут быть известны свойства аппарата, о котором ещё и не все врачи-то толком знают? К счастью, доктор думал о чём-то своём и на мои слова внимания не обратил, а мама меня не услышала так как разогревала воду в ванной.

Наконец меня милостиво отпустили в заботливые материнские руки принимать долгожданную ванну. А сам Семён Маркович присел за стол к самовару, почаёвничать и почитать купленную по дороге газету. Моя помывка продлилась чуть более получаса и я получил от неё истинное удовольствие. Меня оттёрли мочалкой и отмыли до скрипа кожи сначала со щёлоком, а под конец помывки с душистым мылом. Так что после ванной я уже не вонял потом и дёгтем как старая больная лошадь, а благородно благоухал жасмином.

Мои пепельно-серые волосы, очистившись и отмывшись от грязи, вдруг приобрели золотисто-блондинистый цвет. А свисавшие на плечи длинные космы, после помывки и сушки свернулись в локоны и кудряшки. Взглянув в зеркало, я чуть не расхохотался. Хоть сейчас фотографируй и прикалывай фотку на грудь вместо значка октябрёнка. Вылитый Ильич в детстве, разве что носик у меня поаккуратнее будет и кудряшки погуще да подлиннее. И залысин нет, а у Ильича они уже и в детстве были.

Меня одели в обновки и поставили на табурет. Оказалось, что мама сшила мне и кепочку и прикупила ботиночки. И теперь на пару с доктором они рассматривали меня со всех сторон. Доктор обходил меня по кругу разглядывая и одобрительно хмыкая, а мама стояла напротив меня и счастливо улыбаясь утирала слёзы.

— Ну просто ангелочек! Такая красота, что даже не верится. Уж на что мой Йосик был красавец писаный, весь в своего непутёвого папашу пошёл, а они, польские дворянчики всегда красотой блистали, но тут просто слов нет, красота неземная! Херувим!

— Семён Маркович, а может вам наливочки налить? У меня по случаю есть графинчик отличной вишнёвки. Сама делала! Давайте выпьем по рюмочке за здоровье нашего Мишеньки?

— А знаете, пожалуй, что и не откажусь! Пациент идёт на поправку, что меня как доктора не может не радовать. Удивительно крепкий организм у ребёнка. Не зря говорят, что сибиряки от рождения обладают отменным здоровьем. А здесь я вижу просто замечательные результаты. Если бы сам первоначально не осматривал мальчика ни за что бы не поверил, что прошла всего неделя после трагедии. По его цветущему виду сказал бы, что минимум как месяц прошёл. Вот что значит материнская забота, надлежащий уход и хорошее питание. Фирочка, мальчик просто расцвёл в ваших заботливых руках. Примите моё искреннее восхищение!

— Да шо вы, Семён Маркович, это всё ваши чудодейственные мази, порошки и примочки! Кстати, вы мне не поможете порезать сыр и колбаску? Мишенька, иди мой руки и садись за стол, сейчас будем немножко кушать.

Рассыпаясь во взаимных комплиментах, взрослые в две пары рук неспешно сервировали стол. Семён Маркович порезал и сыр, и колбаску, и некрупные помидорки. А мама тем временем достала из буфета графин и пару рюмок. Воспользовавшись тем, что на меня временно перестали обращать внимание, я крадучись пробрался за ширму, где заметил внушительную стопку журналов лежащих на полочке трюмо. И подтащив кресло поближе к окну принялся за их изучение.

В основном это оказались журналы с модными выкройками, но к моему удивлению среди них каким-то чудом затесался здоровенный справочник «Вся Одещина» за 1926 г. Судя по пометкам на некоторых страницах он использовался довольно регулярно. Глянув мельком в справочник, с лёгким вздохом и сожалением отложил его в сторону до следующего раза. Это был ценный источник нужной мне информации, но им надо было заниматься основательно и без спешки.

Быстро пересмотрев журналы, утвердился во мнении, что сейчас идёт август двадцать шестого года. Более поздних журналов я не увидел, а самые ранние датировались двадцать пятым годом. Видимо моя мама подрабатывала шитьём и крепко держала руку на пульсе изменчивой моды. Среди советских журналов таких как «Вестник моды», «Работница» и «Крестьянка», лежали журналы «Vogue», причём как американского издания, так и британского. Все журналы имели вполне приличный вид и было понятно, что к маме они попали не «через десятые руки», а чуть ли не прямо из самой типографии. Ну, так Одесса… Контрабанду и в «моё» время никто пресечь не мог.

Я как раз рассматривал французский «L’Officiel», когда за ширму заглянула мама и спросила:

— Миша, так ты будешь пить с нами чай, или мы за тебя можем забыть уже навсегда?

На что я увлечённый разглядыванием картинок автоматически ответил:

— Спасибо мама, но ты знаешь… я не очень люблю чай и лучше бы выпил чашечку капучино. — то, что я сказал что-то не то, я понял по наступившей тишине.

— Миша, а вот шо ты сейчас сказал? — в голосе мамы прозвучало неприкрытое изумление.

— Мама, так это обычный кофе, но приготовленный по особому рецепту. Или вы не знаете как готовить капучино? Так я научу!

— Семён Маркович, вы это слышите? Азохен вей! Мало того, шо этот шкет неприлично пялится в журнал на не совсем одетые ножки заморской шиксы, так он уже и маму собрался учить варить кофе! Как вам это нравится?

— А шо, таки там есть заморские красотки и есть на шо посмотреть? В голосе доктора послышалась смешливая заинтересованность.

— Не, дядя Семён, тут нет фотографий красоток. Тут только эскизы и наброски фасонов одежды. А от женщин только силуэты. Но рисунки интересные, оформлены в стиле модерн. Только не всем женщинам эти фасоны пойдут. На большинство дам они попросту не налезут! — и я весело рассмеялся, а затем поперхнулся и зажал рот руками.

Чёрт! Да что ж это такое. Мой взрослый разум пасует перед ребёнком? Я ж умом понимаю, что не должен так себя вести маленький ребёнок. Точнее, наоборот, так и должен, но лексикон-то у него тоже должен быть детским. А я совсем не могу контролировать свой взрослый словарный запас. А такого «умника» в этом теле не должно быть просто по определению. Я вздохнул и с досадой про себя матюгнулся.

Придётся положиться на удачу, да на то, что моя мама меня уже принимает как само собой разумеющееся. Ну а Семён Маркович… Он доктор и значит должен понимать, что «голова предмет тёмный и исследованию не подлежит». Лишь бы он сам не кинулся в «исследования». Накаркал! Рядом с мамой Фирой появился «наш доктор». И судя по его заинтересованному виду, он уже был готов к «исследованиям».

— Миша, так ты разбираешься в искусстве? Тебя этому кто-то учил? И где ты учился?

Ну да, кто б сомневался. Доктор опять включил своего «пинкертона». Что ж, в ответ я тоже включаю своего «партизана».

— Да не помню я! Честное слово!

— Миша, но вот этот журнал ты уже встречал раньше? — и доктор берёт в руки французский журнал мод, который я только что отложил.

— Да откуда? Здесь только и увидел.

— Но ты же его смотрел? Что тут написано?

Я пожал плечами:

— Он же на французском языке, а я в нём не очень. Только несколько фраз более-менее знаю.

— И каких?

Ну — держи, чёрт любопытный! И внутренне усмехаясь с чувством произношу знаменитую фразу Кисы Воробьянинова. Постаравшись вложить в интонацию всю горечь неудачливого попрошайки:

— Monsieur. Je n’ai pas mangé pendant six jours.

Мама Фира потрясённо ахает.

— Мишенька! Ты неделю голодал и просил милостыню? Боже! — она прижимает руки к груди. — Сейчас же пошли к столу, тебе надо хорошо питаться. А поговорить можно и за столом.

— Миша, а кроме французского какие языки ты ещё знаешь? — о-о-о! Этот доктор меня уже достал со своим «допросом». Заколебал, блин!

— Русский знаю! Могу и читать, и писать. Но где учился не помню. Наверное, в школе? — с ярко выраженной надеждой поднимаю на «пинкертона» наивный взгляд. Интересно, тебя вот сейчас кондрашка не хватит, если я скажу, а потом и докажу наглядно, что могу отлично говорить и писать по-английски. Среди немцев так вообще сойду за своего камрада в любой компании, а в Испании и в Италии мне не доставит труда пообщаться хоть с технарём, хоть с гуманитарием и мы друг друга отлично поймём. Особенно, если это будет женщина. М-мда… О женщинах мне, наверное, ещё лет восемь-десять мечтать не приходиться. Досадно, однако!

Наконец-то мы сели за стол. У меня в чашку был налит чёрный чай, в вазочке стояло варенье, насколько разбираюсь в ягодах — вишнёвое. Я не очень-то люблю сладкое, а с годами так и вовсе старался себя в сладком ограничивать. Диетолог не советовал. Но где он сейчас, тот «диетолог»? С сомнением зачерпнул варенье ложечкой. — Хм, а вкусно! — Но вот чай категорически не понравился, какой-то он пресный, ни вкуса, ни запаха. Чуть поморщился и стал задумчиво помешивать ложечкой в чашке. Сейчас бы сюда тарелочку с печеньем или на худой конец с парой круассанов и маслом. Но чего нет, того нет. Зато есть хлеб, сыр и колбаса. Особо не задумываясь приготовил себе небольшой сэндвич и приступил «к трапезе».

— Кх-м, Миша, ты меня заинтриговал. У тебя хорошее произношение, видимо был домашний учитель?

Я пожал плечами.

— Не помню. Мама иногда пела, а мне очень нравилось её слушать. — я вздохнул. Действительно в «той» жизни моя мама просто обожала Мирей Матьё и её песни. И самой любимой её песней была «Каприз». Помню, как в детстве мы с мамой самозабвенно пели эту песню дуэтом. Я смахнул с ресницы слезинку и стал в полголоса напевать:

И вдруг неожиданно для себя встал со стула и запел в полный голос:

Закончив пение, с удивлением уставился на маму. Да уж… Шок — это по-нашему! Не, я конечно и до этого замечал, что глаза у моей мамы большие, красивые и выразительные, но чтоб большие и выразительные настолько? Сейчас в них просто плескался океан материнской любви и бушевал ураган восхищения.

— Мишенька! Это же чудо! Какой у тебя нежный голосок. Господи, просто ангельское звучание. Миша, признайся мне, твоя мама была певицей? Это она тебя так научила петь?

— Эсфирь Самуиловна! Я никогда не слышал той песни шо нам щас спел Мишенька. Конечно, я не так хорошо знаю за французский язык как Вы, но за талант я понимаю! Но шо это за манера пения? Я впервые слышу за такую мелодию! Нет, нашего Мишеньку непременно надо показать Юлечке Рейдер. Она обязательно должна услышать за такое необычное исполнение. Кстати, как вы знаете у неё самой великолепное лирическое сопрано, и она к тому же педагог по вокалу в нашей консерватории. Мы с ней хорошие знакомые и мне она не откажет!

— Но и ты Мишенька должен мне пообещать, что больше пока не станешь так громко петь. Твои голосовые связки только начали формироваться и это будет преступлением сорвать их и лишить нас будущего великого исполнителя. Твоим голосом должны заниматься специалисты. Это я тебе как доктор говорю!

Я слушал маму, Семёна Марковича, а сам понемногу выпадал в осадок от их переговоров и реплик. Какое «чудо»? Обычный мальчишеский дискант ни разу не «ангельский». Но видимо на слушателей произвело впечатление необычное звучание мелодии песни в акапельном исполнении. Ну — да, такого вы ещё лет сорок не услышите. Во всяком случае от меня. Петь я любил всегда, но вот становиться профессиональным музыкантом, а тем более певцом, никогда не думал. Да и сейчас желания такого нет. Но просто спеть? Это — всегда пожалуйста! Я усмехнулся про себя и решил переключить тему, пока меня не объявили новым «Энрико Карузо» или «Петром Лещенко». Кстати, первый к этому времени уже умер, а второй только начинает свою карьеру. Вот и не буду ему мешать.

— Мама, Семён Маркович, мне пока рано думать за музыку. Но заканчивается лето и вскоре мои сверстники пойдут в школу, а я не помню, что и насколько хорошо или плохо я знаю. Даже не помню в какой класс мне нужно идти. Мне бы как-нибудь учебники почитать. Чтоб хоть что-то вспомнить. А где их взять я не знаю. Может мне репетитор понадобится, а может я смогу обойтись и своими силами.

Действительно, вопрос со школой надо решать, причём кардинально. Первые четыре класса желательно сдать экстерном. Нет никакого желания зря тратить своё время. Жаль не смогу экстерном сдать за полный университетский курс экономического факультета. Вот это был бы полный разрыв шаблона у нынешних светил науки! Я непроизвольно хихикнул. Знать бы ещё что надо сдавать. Но думаю, что начальная школа особых трудностей не вызовет.

Яти и еры уже отменили. А перьевая ручка для меня ни разу не препятствие, как для большинства попаданцев о которых я читал. Я ухмыльнулся, а вот и мой первый «рояль». Начинал-то я учёбу в далёком, во всех смыслах, шестьдесят пятом году. А тогда и чистописание было в школьных предметах, да и писал первые четыре года обычной перьевой ручкой макая перо в непроливайку. Ну а моторику пальцев наработаю. Знания-то в голове никуда не делись. Тем более что именно в первые четыре года я и наработал свой каллиграфический почерк. Который через какую-то четверть века стал никому не нужен. Так как вся письменность пошла через компьютеры и принтерную печать.

— Сыночка, я завтра же поговорю с Розой Моисеевной. Она придёт на примерку, и мы всё с ней обсудим. Она хорошо знакома с Борухом Израилевичем, а он такой большой человек в Одессе и народном образовании, шо я просто не знаю куда уже больше. Он уже Профессор и почти Акадэмик. Думаю, он не откажет Розочке. — и обернувшись к доктору, загадочно прикрыла глаза и шёпотом добавила: — Поговаривают, что они оч-чень близкие знакомые!

Я усмехнулся, если там «лямур», то будет вообще прекрасно. Вряд ли профессор решится отказать своей пассии. Конечно, сам он организацией экстерната заниматься не станет, да в этом и нет необходимости. Главное, что б у меня вообще появилась возможность сдать экзамены экстерном за начальную школу. А там уж посмотрим.

— Миша, если ты не против, то я хотел бы спросить тебя за твою семью. Возможно, ты вспомнишь ещё что-нибудь?

Я пожал плечами.

— Спрашивайте.

— Что ты помнишь о своём папе? Хоть что-нибудь? Может твоя мама о нём что-нибудь рассказывала?

Я задумался. А действительно, что я вообще помню и знаю о своей родне? В «той» своей жизни как-то не задумывался, почему у нас так мало родственников. Точнее, вообще нет никого. Наверное, война выкосила? Помню со слов отца, что мой дед по отцовской линии был капитаном, служил в артиллерии и погиб в сорок четвёртом году в Румынии. Накрыло немецким снарядом. Бате в тот год исполнилось десять лет. И прадед мой в первой мировой войне тоже служил артиллеристом и тоже погиб в Румынии в шестнадцатом году во вспомогательном наступлении. В то самое время, когда Брусилов совершал свой знаменательный прорыв. Хм, какая-то она для нас «негостеприимная» эта Румыния.

По материнской линии тоже не всё так просто. Дед был арестован и расстрелян в тридцать восьмом году по «делу Тухачевского». О прадеде ничего не знаю кроме того, что тот тоже был военным. Ни мать, ни отец на эту тему особо не распространялись, а у меня в молодости были другие интересы. Моя бабка по линии отца в войну в одиночку поднимала четверых детей, но выжил только отец.

Зима, вирусная пневмония, и в течение недели «сгорели» трое старших. Отец выжил чудом. Крепкая была старушка, умерла когда я служил срочную. По материнской линии бабку почти не помню, её не стало когда мне было всего семь лет. Замуж она так больше и не вышла, так что мама осталась единственным ребёнком. Ни тёток, ни дядек своих не знаю, во всяком случае о них мне не рассказывали. Я вздохнул, помочь бы им, но как? Кто я здесь? И что могу? Засада!

— Миша, а деда своего помнишь?

— Нет, он погиб в Румынии. Артиллерист, капитан. Штаб попал под арт обст… — чёрт! Я стиснул зубы. Опять мои слова вперёд мысли летят. Какой дед, какая Румыния? Я что, забыл какой сейчас год? Может мне и про «Заговор командармов» рассказать уж до кучи?

— Нет, я ничего не помню ни про бабушек, ни про дедушек. Никого не помню! — я почти выкрикнул эту фразу, зло сжав кулаки и уставившись взглядом в стол. Вот дать бы тебе по шее… «Пинкертон» хренов.

— Мишенька, успокойся! Семён Маркович не хотел тебя расстраивать, не надо так нервничать. Он помочь тебе хочет. Вот, выпей ещё свежего чаю, а то в твоей чашке чай уже совсем остыл. — и мама Фира быстро поменяла мне чашки.

— Да какой это чай? Бурда… Неужто хотя бы Гринфилда не нашлось? — бля… Я что, сказал это вслух? Я в ужасе поднял глаза на оторопевшую маму.

— Мамочка! Прости, я не со зла, просто сорвалось нечаянно! — я спрыгнул со стула и подбежал к маме, уткнувшись лицом в её колени и обнимая их руками. — Прости меня, пожалуйста! Я сам не знаю, что несу…

Я поднял мокрое от слёз лицо и посмотрел на маму. Пи…пец какой-то. В голове полный сумбур, меня бьёт дрожь и вновь кружится голова. Мне по-настоящему плохо. Но не от моего состояния, а от того, что я нагрубил этой доброй женщине. Которую неосознанно ощущаю как свою маму. В голове стоит шум, и я вдруг отчётливо понимаю, что если она меня сейчас прогонит, то вряд ли я выживу в этом мире. Точнее, может и выживу, но вот кем я в нём стану? Чёртов «пинкертон» довёл до нервного срыва. На меня накатила какая-то безотчётная холодная злость и непонятная бесшабашная удаль. Я повернулся к доктору и произнёс:

— А фамилия моей родной мамы — Меншикова! Без мягкого знака после «н». И у нас в Сибири в каждом городе есть тьма «меншиковых», но кто из них ведёт свой род от Александра Данилыча, актуально будет лет через сто… если архивы сохранятся!

— Мишенька! Да у тебя кровь носом идёт! Семён Маркович, да сделайте уже хоть что-нибудь! Мишеньке плохо.

Меня тут же утащили в ванную. Тщательно умыли и несмотря на моё вялое сопротивление опять отправили в кровать. Доктор накапал каких-то капель в стакан с водой и заставил выпить. После чего меня сразу сморил сон. Уже засыпая, успел подумать — надо бы поосторожнее быть с этими микстурами. Хрен знает что мне тут дают, могут и опиумной настойки накапать. Это сейчас в моде. Так и наркоманом стать недолго…

— Ой, вей! Я так испугалась за Мишу! Что с ним, Семён Маркович? — Серафима Самуиловна присела за стол и начала обмахиваться носовым платком: — Говорите, не молчите! У него шо-то серьёзное?

— Нет. У мальчика обычный нервный срыв. Он очень сильно перенервничал. Но я вижу вокруг него большую тайну! И это такой гембель, шо он меня пугает!

— А шо не так? Обычный мальчик, который перенёс много горя и хватил лиха столько, шо другим на всю жизнь хватит. Или я не везде права?

— Говорите, обычный мальчик? — Семён Маркович интонацией выделил «обычный» и помолчав продолжил: — Когда я впервые его увидел, таки да, я тоже подумал шо это обычный мальчуган шести-семи лет который попал в скверную историю. И я не совсем был уверен, что он из неё легко выкарабкается. Очень уж серьёзные травмы у него были. Но через три дня меня уже взяло сомнение за его семь лет.

— Я бы сказал, шо ему уже восемь-девять, и я не нашёл у него тех страшных последствий шо ожидал. А сегодня я уже просто боюсь шо сказать. Да, по внешнему виду ребёнку по-прежнему можно дать восемь лет. Я бы сказал, что, учитывая его печальную историю, ему можно дать даже все девять лет. Хотя это для меня и сомнительно.

— НО! — доктор воздел указательный палец вверх. — Вы слышали, КАК он говорит? И ЧТО он говорит? Это слова уже не девятилетнего ребёнка и не десятилетнего. У мальчика, наверное, всё-таки были хорошие учителя хоть он и скрывает это. Да-да. Он помнит, но скрывает. Я думаю, что он «из бывших» и воспитание скорее всего получил за границей. Да и дед его, о котором он оговорился, штабс-капитан от артиллерии. А это как минимум академия генерального штаба.

— А туда «кухаркиных детей» не принимали. И папа его тоже скорее всего военный или бывший военный, а не инженер как думает мальчик. Хотя… Он мог пойти служить большевикам и по инженерной части. Но его убили! Кто? За что? Миша за это не говорит. А через два года умирает Мишина мама. А может её тоже убили? Но мальчик этого не знает, или не хочет признавать своим детским умом? И как апогей, спустя опять же два года, уже его самого пытаются убить! Мистика!

— Семён Маркович! Вы меня пугаете. Такие страсти рассказываете, шо просто азохен вей! Но как Миша мог воспитываться за границей если он с мамой и папой жили в Омске? А это, на секундочку, Сибирь, а не Европа!

— Вот! Это и меня смущает. Значит им надо было в Сибирь!

— Но зачем? К чему этот страшный гембель с риском для всей семьи?

Семён Маркович задумчиво побарабанил пальцами по своим губам.

— Значит риск того стоил! — Фирочка, вы помните, как Миша акцентировано назвал фамилию своей мамы? Он был уже не в себе и поэтому свои эмоции контролировал плохо.

— И шо такого он сказал? Шо фамилия его мамы Меншикова? Так я это помню. Он ещё сказал, что таких фамилий в Сибири много. Не вижу в этом ничего такого за шо нужно рисковать.

— Фира! А много ли вы знаете восьмилетних детей, которые могут вспомнить за Александра Даниловича. Светлейшего Князя и родоначальника Фамилии?

— Ой, вей! Мне уже плохо или ещё нет?! — Серафима Самуиловна в возбуждении прижала ладони ко рту. — Вы хотите сказать..? И она покосилась на дверь комнаты, где спал предмет обсуждения.

— Не сомневаюсь! — и доктор гордо вскинул голову.

— Сёма! Накапайте мне успокаивающего! Да куда вы полезли в свой саквояж? Вон, графинчик на столе стоит!

Я безмятежно спал в своей кровати, а за дверями шёпотом обсуждалась моя «ужасная тайна» и в жарких спорах рождалась и обрастала деталями моя легенда. Приобретая стройный и достоверный вид. А заодно разрабатывался план как скрыть эту «ужасную тайну» от посторонних глаз и ушей. Дай людям возможность, и они искренне, сами за тебя придумают то, до чего сам бы ты никогда не додумался…