Дочь Империи

Глава 1. ВЛАСТИТЕЛЬНИЦА

Жрец ударил в гонг. Своды куполов храма, украшенные великолепной многоцветной резьбой, отозвались одинокой нотой, которая повторялась все тише и тише, становясь лишь воспоминанием о звуке… душою звука.

Мара стояла, коленопреклоненная, на каменных плитах пола, вытягивающих тепло из ее тела. Она вздрогнула, но не от холода, а затем слегка повела глазами влево, где точно в такой же позе стояла другая посвящаемая, повторившая движение Мары, когда та приподняла белое покрывало, подобающее послушнице ордена Лашимы — богини Внутреннего Света. Сохраняя предписанную ей неудобную позу под полотняной драпировкой, образующей над головой некое подобие шатра, Мара нетерпеливо дожидалась момента, когда можно будет наконец опустить ткань. Она совсем чуть-чуть подняла покрывало, а оно уже оттягивало ее руки, словно каменные гири! Снова прозвенел гонг. Это послужило напоминанием о вечном присутствии богини, и Мара с раскаянием осознала, что опять позволила себе отвлечься на пустяки. Теперь, как никогда, она должна быть собранной и сосредоточенной. Мысленно она попросила у богини прощения, сославшись в свое оправдание на усталость, возбуждение и непонятные предчувствия. Мара молила богиню, чтобы та помогла ей обрести внутренний мир, к которому она так страстно стремилась.

Раздался третий удар гонга, а всего их должно было прозвучать двадцать два: двадцать — в честь богов, один — в честь Света Небес и один — в честь двух девочек, ожидавших сейчас момента, когда они смогут начать служение богине мудрости Верхнего Неба. Семнадцатилетняя Мара готовилась отречься от бренного мира, так же как и стоявшая рядом девушка, которая — когда отзвучат еще девятнадцать ударов гонга — будет считаться ее сестрой, хотя они впервые встретились только две недели тому назад.

Мара размышляла о своей будущей сестре. Ора была вспыльчивой и своевольной девчонкой, чье семейство, отнюдь не родовитое, но богатое, проживало в провинции Лаш; сама же Мара происходила из древнего и могущественного рода Акома. То, что Ора получила доступ в храм, должно было показать всему свету набожность ее семьи; так приказал ее дядюшка, самозваный властитель: он любыми способами норовил втереться в какой угодно клан, лишь бы там соглашались принимать членов этого семейства. Мара готова была даже пойти против воли отца, лишь бы вступить в орден Лашимы. Когда девушки поведали друг другу свои истории, Ора сначала отнеслась к услышанному с недоверием, а потом чуть ли не возмутилась, узнав, что дочь могущественного властителя сама пожелала провести всю жизнь за стенами обители. Происхождение Мары сулило ей высокое положение в обществе, сильных союзников, множество знатных искателей ее руки и наверняка — брак с отпрыском другого именитого рода. А вот ее, Ору, принесли в жертву — так она это называла — именно для того, чтобы девушки следующих поколений в ее семье могли иметь все те блага, от которых Мара готова была отречься по собственной воле. Уже не в первый раз Мара задумалась, сможет ли Ора стать доброй сестрой ордена. А потом — и тоже не в первый раз — Мара спросила себя, достойна ли она сама нести сестринское служение.

Услышав новый удар гонга, звучный и глубокий, Мара на мгновение закрыла глаза, мысленно послав к небесам мольбу — наставить ее на праведный путь и одарить покоем души. Почему она все еще терзается сомнениями? Еще восемнадцать ударов гонга — и она навсегда лишится семьи, друзей, привычного мира. Вся ее прошлая жизнь останется позади — от первых детских забав до неизбежных тревог дочери благородного Властителя, вовлеченного в Игру Совета — нескончаемую борьбу за верховенство, которая определяла всю жизнь в мире цурани. Ора станет ее сестрой, ибо в ордене Лашимы знатность рода и его заслуги утрачивают всякое значение. Важно только служение богине, требующее целомудрия и послушания.

Снова прозвучал гонг; это был пятый удар. Мара украдкой бросила взгляд в сторону алтаря, установленного на возвышении. Перед статуей богини Лашимы в резных сводчатых нишах застыли шестеро коленопреклоненных жрецов и жриц; по случаю обряда посвящения лицо богини не было скрыто за покрывалом. Нежный свет восходящего солнца, струившийся сквозь стрельчатые окна в высоких куполах, пронзал полумрак храма, словно тонкие сияющие пальцы. Казалось, что утренняя заря ласкает богиню своим прикосновением и рядом с этим блеском меркнут окружающие статую разноцветные обрядовые свечи. «Какой доброй выглядит Владычица в розовом свете восхода», — подумала Мара. Повелительница Мудрости смотрела вниз с полуулыбкой на благородно изогнутых губах, как будто обещала любовь и защиту всем, находящимся под ее опекой и, подобно Маре, ищущим душевного мира.

Единственный жрец, не преклонявший колен, снова ударил в гонг. Солнечный луч отразился от металлической поверхности, и золотой блик пробежал по темному занавесу, перегораживавшему вход во внутренний храм. Затем, когда ослепительный блеск угас, гонг прозвонил еще раз.

Оставалось еще пятнадцать ударов. Мара прикусила губу, уверенная, что милосердная богиня ее простит: ведь она отвлеклась всего лишь на какой-то миг! Ее мысли были подобны летучим вспышкам, играющим на гранях разбитого хрусталя, мечущимся из стороны в сторону, не останавливаясь на одном месте. «Как видно, я не слишком-то удачная находка для монастырской общины, — сокрушенно признала Мара, обратив взгляд наверх, к статуе. — Умоляю тебя, Дарительница Внутреннего Света, будь со мной терпелива». Мара снова взглянула на стоявшую рядом девушку. Ора оставалась неподвижной и тихой; глаза у нее были закрыты. Мара решила взять с нее пример — в том, что касалось умения соблюдать внешнюю невозмутимость, — даже если она и не находила должного покоя у себя в сердце.

Еще раз прозвучал гонг.

Мара пыталась найти скрытый центр своего существа, свою опору: она прилагала все усилия, чтобы добиться равновесия в собственной душе. Ее старания увенчались успехом… но лишь на несколько минут. Новый удар гонга опять вернул ее к действительности. Мара чуть-чуть изменила позу, желая стряхнуть раздражение и хоть ненадолго дать отдых ноющим рукам. К тому же ей очень хотелось глубоко вздохнуть. Внутреннее спокойствие, которому учили ее храмовые сестры в течение всего срока послушничества, опять никак не давалось ей, хотя она усердно трудилась в монастыре долгие шесть месяцев, прежде чем ее сочли достойной испытания здесь, в Священном Городе, у жрецов Высокого Храма.

Снова послышался удар гонга — такой же чистый звук, как сигнал рога, который призывал в строй воинов Акомы. Как прекрасно они выглядели в доспехах, покрытых зеленым лаком, — особенно офицеры с гордыми плюмажами — в тот день, когда выступили в поход, чтобы присоединиться к войску Имперского Стратега. Мара тревожилась, пытаясь предугадать исход войны, которая шла в варварском мире: там сражались ее отец и брат. Слишком много сил семьи было отдано этой войне. В клане произошел раскол: в Высшем Совете мнения разделились, и поскольку ни одна отдельная семья не добилась ощутимого перевеса, кровавая политика тяжким бременем легла на плечи рода Акома. Семьи клана Хадама были едины только по названию, и если дальние родственники, добивающиеся милостей от семьи Минванаби, предадут Акому, в этом не будет ничего удивительного или невероятного. Если бы Мара имела право участвовать в совете отца, она настояла бы на выходе из Партии Войны, а может быть даже на союзе с Партией Синего Колеса — партией, притворявшейся, что интересуется только торговлей; на самом деле эти люди спокойно делали все, чтобы подорвать мощь Имперского Стратега.

Мара нахмурилась. Опять ее разумом овладели земные заботы. Она попросила прощения у богини, а потом отогнала мысли о мире, который оставила навсегда.

Звон гонга разнесся по храму, в снова Мара подняла глаза. На этот раз каменные черты богини, казалось, выражали мягкий упрек, словно напоминая: добродетель коренится в самом человеке. Помощь придет только к тем, кто воистину стремится к прозрению. Мара потупилась.

Эхо от гонга не успело еще замереть, когда в тишину храма ворвался другой звук — резкий и совершенно неуместный. Чьи-то сандалии ударялись твердыми подошвами о каменный пол колоннады наружного храма; раздавался неясный стук оружия и доспехов. Из-за занавеса послышался приглушенный возглас жреца-привратника:

— Остановись, воин! Сейчас нельзя входить во внутренний храм! Это запрещено!

Мара оцепенела. Знобящее предчувствие легкой дрожью пробежало по ней. Из-под шатра-покрывала она видела, что встревоженные жрецы на помосте поднялись с колен. Они обратили лица к дерзкому пришельцу, и следующий удар гонга в должный миг не прозвучал.

Верховный отец-наставник решительно двинулся к занавесу, нахмурив брови. Мара крепко зажмурилась. Если бы только она могла с такой же легкостью погрузить во тьму весь окружающий мир, никому не удалось бы ее найти. Но звук шагов прекратился, и раздался голос верховного отца-наставника:

— Что побудило тебя к такому кощунству, воин? Ты нарушил самый священный обряд!

Ответ не заставил себя ждать:

— Мы пришли за властительницей Акомы!

Властительницей Акомы… Как холодная сталь кинжала пронзает грудь, так пронзили эти слова душу Мары. Короткая услышанная фраза перевернула всю ее жизнь. Ее разум восставал, ей хотелось выкрикнуть отчаянный протест, но она заставила себя сохранять спокойствие. Никогда не опозорит она своих предков публичным выражением горя. Медленно поднявшись с колен, она ровным голосом отозвалась:

— Я здесь, Кейок.

Верховный отец-наставник направился к Маре; жрецы и жрицы, все как один, следили за ним взглядом. Вот он остановился перед ней, и священные символы, которыми было украшено его ритуальное облачение, ярко сверкнули, когда он подал знак одной из жриц; та тотчас же поспешила встать с ним рядом. Потом он взглянул Маре в глаза и прочел в них тщательно скрываемую боль.

— Дочь моя, очевидно, наша Хранительница Мудрости предназначила тебе иной путь. Ступай, и да пребудут с тобой ее любовь и милосердие, властительница Акомы.

И он слегка поклонился.

Мара поклонилась в ответ, а затем передала жрице свое полотняное покрывало. Не заметив, как завистливо вздохнула Ора, она наконец обернулась, чтобы взглянуть в лицо тому, чье появление так круто переменило ее судьбу.

На нее был устремлен взгляд усталых глаз стоявшего почти у самого занавеса Кейока, военачальника Акомы. То был закаленный в сражениях воин с прямой и горделивой осанкой, которую он не утратил за сорок лет верной и трудной службы. Сейчас весь его вид выражал готовность немедленно встать рядом с девушкой, предложить ей руку для опоры или даже загородить собой, если напряжение окажется для нее слишком сильным.

Бедный, беззаветно преданный Кейок, подумала Мара. Ему и самому нелегко далась миссия вестника горя. Она не разочарует его, не уронит чести семьи. Поставленная лицом к лицу с трагедией, она сохраняла выдержку и достоинство, приличествующие властительнице знатного рода.

Кейок поклонился своей госпоже, когда она приблизилась к нему. Позади него стоял высокий молчаливый Папевайо, лицо которого, как всегда, являло собой непроницаемую маску. Самый сильный воин в гвардий Акомы, он состоял при Кейоке одновременно и помощником, и телохранителем. Он поклонился и отвел в сторону занавес, чтобы открыть проход для Мары.

Мара слышала, как оба одновременно шагнули, чтобы встать по обе стороны от нее; при этом Папевайо занял место на один шаг позади, в точном соответствии с этикетом. Она безмолвно провела их по садовой террасе, отделяющей внутренний храм от наружного; затем они пересекли колоннаду наружного храма, и проследовали через длинный входной коридор, мимо великолепных фресок, передающих содержание различных историй о богине Лашиме. Цепляясь за любую возможность хоть как-то унять сокрушительную боль, Мара заставляла себя вспоминать каждую легенду, представленную на этих фресках: как богиня перехитрила Туракаму, Красного Бога, ради спасения жизни младенца; как она обуздала гнев императора Инчолонганбулы и не позволила ему стереть с лица земли город Мигран; как она открыла первому мудрецу тайну письма. Проходя мимо самой любимой своей фрески, Мара зажмурилась. Здесь было показано, как богиня, приняв обличье жалкой старухи, решила спор между земледельцем и его женой. Мара отвела взгляд от этих образов, ибо они принадлежали к тому миру, который ныне ее отверг.

Скоро, слишком скоро они достигли выхода. Прежде чем начать спуск по истертым мраморным ступеням, Мара на мгновение задержалась. Внизу, во дворе храма, расположился в ожидании небольшой отряд гвардейцев в ярко-зеленых доспехах Акомы. На некоторых из них виднелись повязки, наложенные, очевидно, на свежие раны, но все отсалютовали ей, как полагалось, прижав кулак к сердцу, едва она показалась на виду. Мара с трудом подавила страх: если уж в эскорт приходится назначать раненых солдат, значит, исход сражения воистину плачевен. Многие доблестные воины погибли. И из-за того, что Акома оказалась вынуждена явить миру столь очевидное свидетельство своей слабости, Щеки Мары вспыхнули от гнева. Возблагодарив богов за то, что храмовое облачение позволяет скрыть дрожь в коленях, она спустилась по лестнице. У подножия ее ожидал паланкин. Двенадцать рабов молча стояли рядом, пока властительница Акомы усаживалась. Затем Папевайо и Кейок заняли места по обе стороны от носилок. По команде Кейока рабы схватились за шесты и подняли их на плечи. Укрытая между легкими вышитыми занавесками паланкина, Мара неподвижно сидела, выпрямив спину, пока солдаты строились впереди и позади носилок.

Рабы двинулись к реке сквозь толпу, заполнявшую улицы Священного Города. Они обгоняли повозки, запряженные медлительными шестиногими нидрами, а их самих, в свою очередь, обгоняли быстроногие гонцы и юркие носильщики с тюками на плечах или на голове, подгоняемые стремлением как можно скорее отнести поклажу клиентам, которые обещали награду за быструю доставку.

Шум и суета городской жизни снова поразили Мару: в тишине храма даже потрясение от появления Кейока она прочувствовала не в полной мере. Теперь же, когда пришло ясное понимание свалившейся на нее беды, она напрягала все силы, чтобы не дать скатиться подступившим слезам. Она не хотела ничего говорить, как будто молчание было способно скрыть истину. Но девушка жила в Империи Цурануани и происходила из рода Акомы. Малодушие не изменит прошлого и уж наверняка не избавит от грядущих бедствий. Она глубоко вздохнула. Затем, отодвинув занавески, так чтобы видеть Кейока, шагающего рядом с носилками, Мара высказала вслух то, в чем уже не приходилось сомневаться:

— Их обоих нет в живых?

Кейок коротко кивнул:

— Госпожа, твои отец и брат были посланы на бессмысленный штурм против укреплений варваров. Это было убийство.

Его лицо оставалось бесстрастным, но в голосе сквозила горечь.

Паланкин дрогнул: носильщики чудом сумели избежать столкновения с тележкой, нагруженной плодами йомаха. Они свернули на улицу, ведущую к речной пристани, и только тут Мара заметила, как судорожно стиснуты ее руки. Сосредоточив всю свою волю, она приказала пальцам медленно разогнуться и расслабиться. После долгого молчания она сказала:

— Расскажи, как это произошло, Кейок.

— Когда в мире варваров растаяли снега, мы получили приказ выступить в поход и занять позицию для отражения возможной атаки варваров. — Доспехи старого воина скрипнули, когда он распрямил плечи, пытаясь сбросить гнет воспоминаний о непомерной усталости и потерях; но голос его звучал так же ровно:

— Солдаты из варварских городов Занн и Ламут уже находились на равнине: они пришли туда раньше, чем их ожидали. Мы послали гонцов с донесениями к Имперскому Стратегу: его лагерь находился в долине среди гор, которые варвары называют Серыми Башнями. Стратега в тот момент не было в лагере; на время своего отсутствия он поручил командовать войсками полководцу-наместнику, и тот отдал приказ, чтобы отряд Акомы атаковал позицию варваров. Мы…

Мара перебила его:

— Этот полководец-наместник… он из рода Минванаби, верно?

На обветренном лице Кейока промелькнуло такое выражение, словно он хотел сказать: а голова-то у тебя работает, как ни велико твое горе.

— Да, верно. Тасайо — племянник господина Джингу, властителя Минванаби, единственный сын его покойного брата. — Подтвердив таким образом догадку Мары, Кейок вернулся к прерванному повествованию:

— Варвары многократно превосходили нас числом. Наш господин понимал это — мы все понимали, — но не поступился честью. Он исполнил приказ, не задавая вопросов. Мы бросились в атаку. Полководец-наместник обещал подкрепление, чтобы усилить наш правый фланг, но его отряды так и не появились. Вместо того чтобы действовать с нами заодно, воины Минванаби стояли на своих позициях, как будто готовились к контратаке. Так приказал Тасайо. — Помолчав несколько секунд, он продолжал:

— И вот, когда нас уже теснили варвары, начавшие контратаку, из долины подошло подкрепление — часть легиона, воюющего под знаменами семей Омечкель и Чимирико. Они и понятия не имели ни о каком подлом умысле и храбро бились, чтобы вызволить нас из-под копыт варварских коней. И тогда в атаку пошли отряды Минванаби, как будто для того, чтобы сорвать контратаку. Они подоспели именно тогда, когда варвары уже отступили. Для любого, кто не присутствовал там с самого начала, все выглядело просто как неудачная стычка с неприятелем. Но воины Акомы знают, что это было предательство Минванаби.

Взглянув на Мару, застывшую с опасно прищуренными глазами и плотно сжатыми губами, Кейок снова забеспокоился, что молодая госпожа опозорит память своего отца, дав волю слезам раньше, чем допускает обычай. Но этого не произошло. Она заговорила тихо, хотя и со сдержанной яростью:

— Итак, господин из рода Минванаби улучил момент и послал моего отца на смерть, несмотря на наш союз с Партией Войны?

— Да, госпожа. Должно быть, господин Джингу, властитель Минванаби, приказал Тасайо пойти вопреки замыслам Имперского Стратега. Джингу ни перед чем не остановится. Если бы наша армия отступила с тех позиций и сдала их варварам, гнев Стратега обрушился бы на Тасайо и его ждала бы позорная смерть. Но князю Альмеко для его завоеваний нужна поддержка Минванаби, и, хотя он сердит на племянника Джингу, но держит свое возмущение при себе. Со стороны может показаться, будто ничего не потеряно. Никто не победил, но никто и не проиграл. Однако с точки зрения Игры Совета это триумф Минванаби и поражение Акомы.

Впервые в жизни Мара уловила в голосе Кейока намек на какое-то чувство. Почти с горечью он сказал:

— То, что и я, и Папевайо остались в живых… такова была воля твоего отца, госпожа. Он приказал нам держаться в стороне — вместе с этим небольшим отрядом — и возложил на нас обязанность защищать тебя, если дела пойдут… так, как они пошли. — С усилием заставив себя вернуться к обыденно-деловой мадере разговора, он добавил:

— Господин Седзу знал, что ни ему, ни твоему брату не суждено: пережить этот день.

Мара снова откинулась на подушки; комок подкатил к горлу. У нее болела голова и теснило в груди. Она сделала медленный вдох и выглянула из паланкина в другую сторону, где мерно вышагивал Папевайо с заученно-безразличным выражением лица.

— А что скажешь ты, мой отважный Вайо? Как мы ответим на это убийство, посетившее наш дом?

Папевайо задумчиво потер шрам на подбородке большим пальцем левой руки, как он обычно делал в трудную минуту.

— Как прикажешь, госпожа.

Первый сотник Акомы — или, как обычно называлась эта должность, командир авангарда — держался с виду беззаботно, но Мара чувствовала, как хотелось бы ему сейчас сжимать в руках копье и вынутый из ножен меч. Не долее мгновения позволила она себе подумать о немедленном возмездии. По одному ее слову Папевайо без колебаний напал бы на властителя Минванаби в его собственной спальне или посреди военного лагеря. И хотя воин считал бы честью для себя погибнуть при попытке покушения, Мара отбросила эту мысль. Ни Папевайо, ни кому-либо другому, носящему зеленые доспехи Акомы, не удалось бы подобраться к господину Минванаби ближе, чем на половину дневного пути. Кроме того, такую преданность следует всемерно оберегать, а не растрачивать впустую.

Теперь, когда над Кейоком не тяготело присутствие жрецов, он пристально рассматривал Мару. Его пытливый взгляд она встретила и выдержала с достоинством. Да, она понимала, что лицо у нее бледно и искажено горем, но понимала и другое: бремя ужасных вестей ее не согнуло и не раздавило. В ожидании следующего вопроса или приказания госпожи Кейок снова перевел взгляд на дорогу впереди.

Внимание, оказываемое ей мужчиной, — пусть даже старым соратником отца — заставило Мару взглянуть на себя со стороны без предвзятости и прикрас, отбросив всяческие иллюзии. Она была приятной на вид девушкой, хотя отнюдь не красавицей, особенно когда ей доводилось нахмуриться в минуты размышления или тревоги. Но улыбка могла сделать ее неотразимой — во всяком случае, так ей сказал некогда один юноша. А еще Мара была наделена неким очень привлекательным свойством — одухотворенностью, внутренней энергией; по временам она так и светилась оживлением. Она была стройна, двигалась грациозно, и не один отпрыск знатных семей, живших по соседству, засматривался на это гибкое тело. Вероятно, кто-нибудь из них сейчас окажется необходимым союзником, чтобы преградить путь приливной волне судьбы, грозящей смыть с лица земли род Акома. Сидя с полузакрытыми глазами, она думала о том, сколь устрашающая ответственность легла теперь на ее плечи. Мара понимала, что все дары женственности — красота, живость, обаяние, способность очаровывать — теперь должны быть поставлены на службу делу Акомы вместе с тем природным разумом, которым одарили ее боги. Она постаралась подавить опасения, что ее талантов недостаточно для достижения столь высокой цели… и тут перед ее внутренним взором встали лица отца и брата. Горе снова взметнулось в ней, но она сумела спрятать его в самых глубоких тайниках души. Предаваться печали придется потом.

Мара тихо проговорила:

— Нам нужно о многом потолковать, Кейок, но не здесь. — В городской сутолоке любой встречный мог оказаться врагом — шпионом, убийцей, доносчиком. Но Мара не пожелала отдаться во власть страхов — будь то воображаемые ужасы или опасности реального мира. И она добавила:

— Мы поговорим, когда будем уверены, что нас могут услышать лишь те, кто верен Акоме.

Кейок хмыкнул в знак согласия. Мара мысленно возблагодарила богов за то, что этот воин, надежный как скала, остался жив и находится рядом с ней.

Опустошенная вконец, она снова устроилась на подушках поудобнее. Чтобы все как следует обдумать, она должна подняться над собственным горем. Самый могучий из врагов ее отца, властитель Джингу Минванаби, почти преуспел в достижении цели своей жизни, а цель заключалась в уничтожении Акомы. Кровавые распри между семьями Акомы и Минванаби имели долгую историю: они стали частью жизни уже нескольких поколений. Ни одному из этих домов не удавалось одержать окончательную победу, хотя время от времени и тому и другому приходилось сражаться, дабы защитить себя. Но теперь Акома была ослаблена сверх всякой меры, а Минванаби вознеслись на вершины могущества, соперничая в силе даже с семейством самого Стратега. На службе Минванаби уже состояли вассалы, из которых первым был властитель Кеотары, по силе примерно равный отцу Мары. И поскольку звезда Минванаби поднялась на небосклоне выше, в союз с этим вельможным убийцей поспешат вступить многие.

Мара долго лежала, скрытая за колышущимися занавесками; судя по виду, она спала. Положение, в котором она оказалась, было до боли ясным. Между властителем Минванаби и его заветной целью оставалось лишь одно препятствие, и этим препятствием была она — молодая девушка, которой не хватило лишь десяти ударов гонга, чтобы стать сестрой ордена Лашимы. Достаточно было подумать об этом, чтобы во рту появлялся такой вкус, словно там полно золы. Отныне, если ей суждено прожить достаточно долго, чтобы восстановить честь семьи, она должна рассчитывать лишь на те силы, которыми в действительности располагает; должна вынашивать планы и готовить заговоры; должна вступить в Игру Совета… и найти способ сорвать замысел главы одной из Пяти Великих Семей Империи Цурануани.

Мара моргнула и заставила себя проснуться. Пока носилки продвигались по многолюдным улицам Кентосани, Священного Города, ей удалось урывками подремать: душа искала отдыха от роковых событий дня. Теперь носилки мягко покачивались, потому что их опустили на плавучий причал.

Мара бросила беглый взгляд сквозь занавески, но она была все еще слишком ошеломлена, чтобы находить удовольствие в созерцании оживленных толп на пристани. Когда ей впервые довелось приехать в Священный Город, ее очаровала нарядная пестрота этой толпы, где можно было на каждом шагу повстречать людей из любых уголков Империи. Даже обычные семейные барки из городов, находящихся выше или ниже по течению реки Гагаджин, приводили ее в восторг. Украшенные знаменами, они покачивались на якорях, как птицы с пышным ярким оперением среди сереньких домашних птиц, когда вокруг них собирались купеческие барки и лодки. Все, что здесь можно было видеть, слышать и обонять, столь разительно отличалось от того, к чему она привыкла в отцовских поместьях… Нет, теперь это ее поместья, поправила она себя. Подавленная всем случившимся, Мара не обращала внимания на вереницы почти нагих рабов, потных и грязных, под палящими лучами солнца перетаскивавших с берега на речные барки тюки с товарами. Сегодня она не вспыхивала румянцем при этом зрелище, хотя могла бы припомнить, какое смущение она испытала, когда впервые проходила здесь в обществе сестер Лашимы. В мужской наготе для нее не было ничего нового: ребенком она играла близ солдатских казарм, в то время как солдаты совершали омовение; и многие годы она плавала вместе с братом и друзьями в озере за лугом, где паслись нидры. Но видеть обнаженных мужчин, после того как она отвергла мир плоти… это казалось чем-то совсем иным. Сестраслужительница Лашимы приказала послушницам отвернуться, и Маре сразу же захотелось поступить наоборот. В тот день ей пришлось заставлять себя не оглядываться на худощавые мускулистые тела.

Но сегодня тела рабов ни в малой степени не интересовали ее, так же как и возгласы нищих, призывающих благословение богов на тех, кто соглашался поделиться монеткой с менее удачливыми собратьями. Маре не было дела до матросов, разгуливавших по набережной и выделявшихся среди всех прочих особенной походкой вразвалку, которая свойственна тем, кто проводит жизнь на воде, втайне презирая сухопутную публику. Не умеряя зычных голосов, они перебрасывались грубыми шутками. Все казалось менее ярким, менее оживленным и менее захватывающим — теперь, когда Мара смотрела вокруг иными Глазами: как видно, она разом повзрослела и утратила способность видеть во всем, что ее окружало, чудо и повод для благоговения. Теперь каждый предмет, залитый солнечным светом, отбрасывал темную тень. И в этих тенях могли прятаться враги.

Мара быстро покинула паланкин. Несмотря на белую хламиду послушницы ордена Лашимы, она держалась с достоинством, которого следовало ожидать от властительницы Акомы. Глядя прямо перед собой, она направилась к барке, которая должна была доставить ее в город Сулан-Ку, расположенный ниже по реке. Папевайо расчищал для нее проход, бесцеремонно расталкивая в стороны попадающихся на пути простолюдинов. Навстречу продвигались другие вооруженные отряды:

Стражники в ярких мундирах, сопровождающие своих господ с реки в город. Кейок приглядывался к ним бдительным оком, шагая по пристани рядом с Марой.

Когда офицеры подвели новую госпожу Акомы к деревянным сходням, Мара мечтала только об одном: оказаться в темном тихом уголке, где уже будет можно не сдерживать свое страдание. Но едва она ступила на палубу, как ей поспешил представиться капитан барки. Его короткая куртка красного и пурпурного цветов казалась раздражающе яркой после скромных одеяний жрецов и сестер в монастыре. Нефритовые браслеты звякнули у него на запястьях, когда он склонился в подобострастном поклоне и предложил знатной пассажирке наилучшее место из всех, которые имелись на его скромном судне, — груду подушек под центральным навесом, окруженную со всех сторон тонким занавесом. Как того требовала учтивость, Мара позволила ему раболепствовать, пока ее не усадили на подушки, но не долее: своим молчанием она дала понять угодливому капитану, что здесь его присутствие больше не требуется. Убедившись, что его болтовня не интересует слушателей, он опустил занавес, предоставив, наконец, Маре это слабое подобие уединения; Кейок и Папевайо сели напротив, тогда как стражники расположились вокруг навеса.

Провожая невидящим взглядом водовороты на поверхности реки, Мара спросила:

— Кейок, а где отцовская… где моя барка? И мои служанки?

Старый воин ответил:

— Барка семьи Акома стоит у причала в Сулан-Ку, госпожа. Я рассудил так: ночная стычка с солдатами Минванаби или их союзников будет менее вероятной, если мы наймем общественную барку. В этом случае — если враги замышляют нападение под видом бандитского налета — им придется принять в расчет, что кто-нибудь из свидетелей останется в живых; возможно, это заставит их поостеречься. А если все же по пути случится что-либо непредвиденное, служанки могут оказаться только лишней обузой. — Кейок не забывал обводить пристань настороженным взглядом. — Это судно отчалит ночью вместе с другими, так что на реке мы ни на минуту не останемся в одиночестве.

Мара кивнула, опустила веки и тихо сказала:

— Вот и прекрасно.

Сейчас она больше всего нуждалась в возможности побыть одной — роскошь, недоступная на общественной барке, — но опасения Кейока были весьма основательными.

Для того чтобы убрать со своего пути последнюю из рода Акома, властитель Джингу без сожаления пожертвовал бы ротой солдат: ведь он был уверен, что может выставить против охранников Мары достаточно бойцов, чтобы обеспечить любое численное превосходство. Однако пойти на это он мог только в том случае, если бы знал наверняка, что успех ему обеспечен, и если бы имел возможность потом разыграть перед другими вельможами Высшего Совета полнейшую неосведомленность относительно совершенного злодеяния. Каждый из участников Игры Совета без труда сообразит, кому могла понадобиться подобная резня, но формы благопристойности нарушать нельзя. Достаточно одного спасшегося пассажира, одного опознанного гвардейца Минванаби, одного случайного словца, подслушанного рабом, который орудует багром на соседней барке, — и Джингу можно считать конченым человеком. Даже косвенная причастность к подобной предательской засаде — если бы вся история выплыла наружу — означала бы для него серьезную потерю престижа в Совете, ;а это, в свою очередь, послужило бы для его «верных» союзников красноречивым сигналом, что влияние главы семейства Минванаби идет на убыль. И тогда придется опасаться друзей не меньше, чем врагов. Такова была самая суть Игры Совета. Выбранный Кейоком способ путешествия мог оказаться более действенным средством против возможной засады, чем дополнительная сотня ратников.

Послышалась громкая команда капитана: он приказал рабам отдать швартовы. Глухой удар, толчок — и вот уже судно двинулось, откачнувшись от причала и выходя на се редину медленно текущей реки. Мара легла, рассудив, что теперь это вполне приемлемо: со стороны будет казаться, что она просто отдыхает. Рабы, расставленные вдоль бортов, мерно отталкивались баграми; их худые, темные от загара тела двигались слаженно, повинуясь ритму незатейливой песни:

— Держитесь середины! — запевал рулевой.

— В берег не воткнись! — отвечали багорщики.

Все движения теперь выполнялись в такт с песней, и рулевой начал добавлять простые строчки, строго соблюдая темп:

— Я знаю бабу злую!

— В берег не воткнись!

— Не баба, а змея!

— В берег не воткнись!

— Я выпил как-то лишку!

— В берег не воткнись!

— И к ней пошел в мужья!

Глупая песня успокаивала Мару, и она дала волю мыслям. Отец долго и горячо возражал против ее намерения уйти в монастырь. Теперь, когда просить прощения было уже не у кого, она горько сожалела при воспоминании о том, как близка была к открытому неповиновению; отец сжалился только потому, что любовь к единственной дочери пересилила в нем желание выбрать ей подходящего жениха ради выгодного политического брака. Их расставание было весьма бурным. Властитель Седзу, глава рода Акомы, мог быть воистину страшен — в пылу битвы, перед лицом неприятеля; в такие минуты многие предпочли бы встретиться с гигантским хищником гарулхтом, грозой пастухов и охотников. Но он никогда не мог ни в чем отказать дочери, сколь бы неразумными ни были ее требования. Правда, с ней он никогда не чувствовал себя так легко, как с ее братом, но, сколько она себя помнит, ей он потакал во всем, и только няне по имени Накойя удавалось держать ее в узде в детские годы.

Мара закрыла глаза. Барка сулила хоть какую-то меру безопасности, и теперь появилась возможность спрятаться за темной броней сна; люди, расположившиеся за драпировками крошечного шатра, могли лишь предполагать, что она просто спасается от скуки долгого путешествия по реке. Но сон не хотел приходить: в памяти воскресал образ брата, которого она любила как собственную душу… Ланокота, с блестящими темными глазами; Ланокота, у которого всегда была наготове улыбка для маленькой, обожающей его сестры. Лано, который бегал быстрее, чем воины из отцовского отряда; который становился победителем летних состязаний в Сулан-Ку три года подряд — подвиг, с тех пор не повторенный никем. У Лано всегда находилось время для Мары; он даже показывал ей приемы борьбы, чем несказанно возмущал Накойю, считавшую такие развлечения совершенно неподобающими для девушки из знатного рода. И еще Лано не скупился на глупые шутки — обычно неприличные, — которые заставляли девочку смеяться и краснеть. Если бы она не избрала для себя созерцательную жизнь в монастыре и ей пришлось выйти замуж… Мара понимала, что ни один из возможных искателей руки не мог бы сравниться с ее братом. Ланокота, чей веселый смех никогда больше не отразится от сводов зала, как случалось во время их поздних ужинов… Даже отец, известный своей суровостью и строгостью во всех отношениях, улыбался, не в силах противостоять обаянию заразительной веселости сына. Мара почитала отца и восхищалась им, но брата она любила всем сердцем, и теперь горе накатывало на нее волна за волной.

Надо было взять себя в руки. Здесь не место предаваться скорби; оплакивать свою потерю она будет позже. Обратившись к делам насущным, Мара спросила Кейока:

— Тела отца и брата… удалось отбить?

Кейок с горечью ответил:

— Нет, госпожа. Не удалось.

Мара прикусила губу. Значит, нет даже пепла, который можно было бы развеять в священной роще. Вместо этого ей придется выбрать по одной реликвии из числа вещей, принадлежавших отцу и брату и особенно ценимых ими, и захоронить эти реликвии около священного натами — камня, где обитает душа рода Акома, — чтобы их души могли отыскать путь в родную землю, когда Колесо Жизни совершит свой оборот. Мара снова закрыла глаза — отчасти из-за изнеможения, отчасти же ради того, чтобы не дать воли слезам. Она безуспешно пыталась успокоиться, но воспоминания теснились в голове… утешения ждать не приходилось. Потом, по прошествии нескольких часов, покачивание барки и монотонная песня-перекличка кормчего и рабов-багорщиков стали уже чем-то привычным. Их ритм постепенно подчинял себе и душу осиротевшей девушки, и ее тело, и она мало-помалу расслабилась. Тепло летней ночи и спокойствие реки наконец сумели общими усилиями убаюкать Мару, и она погрузилась в глубокий сон.

Барка причалила к пристани Сулан-Ку на рассвете. Туман кольцами поднимался с поверхности реки; в лавках и мастерских, выстроившихся вдоль набережной, открывались забранные ставнями окна: город готовился к началу торгового дня. Кейок постарался выгрузить с барки паланкин Мары как можно скорее, пока улицами еще не завладела дневная суета: скоро торговые аллеи будут кишеть повозками и носильщиками, покупателями и нищими. В считанные минуты рабы были готовы. Все еще одетая в белую хламиду ордена Лашимы, несколько помятую за шесть дней путешествия, Мара с усталым вздохом взошла на свои носилки. Она откинулась на подушки с вышитым символом ее семьи — птицей шетра — и только сейчас вполне осознала, как страшило ее возвращение домой. Она даже вообразить не могла просторные помещения большого дома без оживляющего их громкого голоса Лано или циновки на полу кабинета, не усеянные свитками, которые так и оставались в беспорядке, когда отцу надоедало читать хозяйственные отчеты. Мара слабо улыбнулась, вспомнив, с каким отвращением отец относился к коммерции, хотя и был в ней весьма сведущ и опытен. Он предпочитал заниматься делами, связанными с военным искусством, состязаниями и политикой; но Мара не забыла и его слова о том, что для всего требуются деньги, а потому не стоит ими пренебрегать.

Когда носилки были подняты на плечи рабов, Мара позволила себе облегченно вздохнуть. Правда, она предпочла бы занавески паланкина из менее прозрачной ткани: было трудно выносить взгляды крестьян и мастеровых, попадавшихся на пути в этот ранний час. Сидя наверху тележек с овощами или стоя позади прилавков с разложенными товарами, они с любопытством рассматривали знатную госпожу, проплывающую мимо них в паланкине, и ее свиту. Приходилось все время помнить о необходимости сохранять подобающую осанку, и это оказалось ужасно утомительным делом. Улицы быстро заполнялись толпой, и продвигаться в толчее становилось все труднее. Мара погрузилась в размышления; со стороны она казалась собранной и внимательной ко всему вокруг, на самом же деле просто не замечала развертывающейся перед ней городской панорамы, которая обычно вызывала в ней живой интерес.

Торговцы выставляли товары на балконы, расположенные над головами покупателей, и раздвигали загораживающие их ширмы. Когда продавец и покупатель кончали торговаться, оговоренная ими плата поднималась наверх в корзинке, а затем товары в той же корзинке опускались к покупателю. Блудницы, промышлявшие Своим делом с дозволения властей, еще отсыпались после бурной ночи, и потому ширмы на каждом пятом или шестом балконе пока оставались закрытыми.

Мара чуть улыбнулась, вспомнив, как она впервые увидела прелестниц из Круга Зыбкой Жизни. По заведенному обычаю, эти женщины выставляли на балконах самих себя: в одеяниях, нарочито оставленных в дразнящем беспорядке, они обмахивались веерами, отгоняя вечную городскую духоту.

Все женщины были красивы, их лица умело раскрашены, а прически казались великолепными, как у сказочных цариц. Их легкие одеяния, сшитые из самых дорогих тканей, украшала дивная вышивка. При этом зрелище шестилетняя Мара не могла сдержать восторга. Она громко объявила — к сведению всех, кто мог ее услышать, — что, когда вырастет, обязательно станет точно такой, как эти дамы на балконах. То был единственный раз в ее жизни, когда она увидела, что отец лишился дара речи. Лано дразнил ее, припоминая этот случай, до того самого утра, когда она отбыла в храм… Теперь его игривые насмешки уже никогда не будут вгонять ее в краску.

Почти доведенная до слез, Мара отогнала воспоминания. Она пыталась отвлечься, задержать внимание на чем-то, находящемся за пределами ее носилок. Бойкие разносчики на всех углах нахваливали всевозможные товары; попрошайки приставали к прохожим с горестными повестями о собственных несчастьях; жулики предлагали желающим древние диковинки, а купцы зазывали всех полюбоваться редкими шелками. Но ничто не могло облегчить душевную боль.

Наконец рынок остался позади; процессия вышла из города. За стенами Сулан-Ку простирались возделанные поля; они тянулись до синеватых гор на горизонте. Горы Кайамака были не такими крутыми и высокими, как великий хребет Высокой Стены на севере, но долины и здесь оставались достаточно дикими, чтобы в них находили укрытие бандиты и прочие отщепенцы.

Путь к поместью Мары пролегал через болото, которое упорно сопротивлялось любым попыткам его осушить. Рой насекомых облепил носильщиков, и они принялись было роптать потихоньку, но одно только слово Кейока заставило их замолчать.

Миновав рощицу деревьев нгагги под зеленовато-голубой сенью шатра, образованного их огромными нижними ветвями, путники вступили в более холмистую местность. Им пришлось пройти по множеству ярко раскрашенных мостов, наведенных над ручьями и речками, которые то и дело пересекали любую дорогу, проложенную человеком, и питали оставшееся позади болото. Затем показались врата молитвы — арка, раскрашенная столь же пестро, как и мосты, возведенная по приказу какого-то богача в знак признательности богам за их благодеяния. Проходя под аркой, каждый путешественник мысленно возносил благодарственную молитву и получал в ответ малую толику благоволения. И когда врата молитвы скрылись за поворотом дороги, Мара все еще размышляла о том, что в грядущие дни ей понадобится вся помощь, которую боги пожелают ей ниспослать, если Акоме суждено выжить.

Отряд Мары свернул с большого тракта на дорогу, ведущую к месту назначения. На тайзовых полях кормились птицы шетра, поедая насекомых и гусениц. Вид у стоящих птиц был довольно забавный: они напоминали ссутулившихся старичков. Поскольку стаи шетр на полях помогали вырастить хороший урожай, присутствие этих созданий, несмотря на их глупый вид, считалось счастливой приметой. Именно поэтому изображение птицы шетра помещалось в самом центре фамильного герба рода Акома. Мара не находила ничего смешного в знакомых очертаниях шетр, с их ногами-ходулями и непрерывно движущимися заостренными ушками; сейчас ей было особенно отрадно их увидеть, ибо и птицы, и работники на полях служили верным знаком, что она наконец достигла угодий Акомы.

Носильщики ускорили шаг. О, как хотелось бы Маре, чтобы они, наоборот, пошли помедленнее или свернули в сторону и отнесли ее куда угодно, в любое другое место! Но ее прибытие уже было замечено сборщиками хвороста, которые трудились в лесах между полями и лугом, примыкавшим к главной усадьбе. Некоторые что-то выкрикивали или приветственно взмахивали руками на ходу, пригнувшись под тяжестью вязанок, удерживаемых на спине ремнем, проходящим через лоб. Приветствия были искренними и горячими, и, несмотря на печальные обстоятельства ее возвращения, эти люди вправе были ожидать от новой хозяйки чего-то большего, нежели холодное высокомерие.

Мара выпрямилась; она улыбалась слабой улыбкой и кивала головой. Вокруг простирались ее владения; когда она видела их в последний раз, она полагала, что прощается с ними навсегда. Ограды, ухоженные поли, аккуратные хижины, в которых ютились работники, — все это оставалось неизменным. Впрочем, подумала Мара, ведь она и отсутствовала-то меньше года.

Носилки теперь продвигались по дороге через пастбища нидр. В полуденном воздухе слышались заунывные звуки многоголосого мычания и резкие окрики — «хат-хат-хат!» — пастухов, которые замахивались остроконечными посохами, направляя животных к небольшим загонам, где их полагалось осматривать и освобождать от паразитов. Мара разглядывала нидр, щиплющих траву; в лучах солнца их серые шкуры казались рыжеватыми. Некоторые задирали тупые морды, ненадолго потеряв из виду приземистых упитанных телят, как правило, те быстро возвращались на своих шести коротеньких ножках под защиту матерей. Для Мары это выглядело так, как будто ее спрашивают: когда же вернется Лано и снова будет разыгрывать свои безумные фокусы на спинах злобных племенных быков? Боль утраты терзала Мару тем сильнее, чем меньшее расстояние оставалось пройти до дома. Однако она сумела придать лицу подобающее спокойно-приветливое выражение, когда носильщики свернули на широкую аллею, ведущую к сердцу усадьбы.

Впереди раскинулся большой господский дом, построенный из брусьев и тонких. Как бумага, раздвижных перегородок. Путники вошли во двор усадьбы, и у Mapы перехватило дыхание. Посреди цветов акаси не было видно ни одной собаки. Обычно они лежали тут на солнцепеке, высунув языки и виляя хвостами, в ожидании появления властителя Акомы. В его отсутствие собак всегда держали в конуре; теперь им придется привыкнуть к постоянному отсутствию хозяина. И все таки дом, опустевший и ставший обителью горя, означал возможность побыть наедине с собой. Скоро Мара сможет удалиться от всех в священную рощу и дать наконец выход скорби, которая накапливалась в сердце семь утомительных дней.

Когда носилки и свита приблизились к казарме, солдаты гарнизона выстроились в ряд вдоль дороги. Их доспехи и оружие блестели, одежда была безупречно опрятной, и все-таки среди них, если не считать Кейока и Папевайо, виднелся лишь один офицерский плюмаж. Почувствовав, как холодеет сердце, Мара взглянула на Кейока:

— Почему так мало воинов, военачальник? Где остальные?

Кейок смотрел прямо перед собой, пренебрегая и пылью, приставшей к его покрытым лаком доспехам, и потом, увлажнившим волосы под шлемом. Бесцветным голосом он ответил:

— Вернулись все, кто мог, госпожа.

Мара зажмурилась; скрыть потрясение она не сумела. Простые слова Кейока означали, что погибли почти две тысячи солдат, сражавшихся рядом с ее отцом и братом. За плечами многих из них были долгие годы верной службы, некоторые стояли на страже у ее колыбели. У большинства воинов отцы и деды воевали под знаменами Акомы.

Ошеломленная, онемевшая Мара пересчитала солдат, стоявших в строю, и мысленно прибавила их число к числу тех, кто охранял ее в пути. Получалось, что на службе у нее оставалось тридцать семь воинов — жалкая горстка, неимоверно малая часть гарнизона, которым командовал ее отец. Из двух с половиной тысяч бойцов, носивших зеленые доспехи Акомы, пять сотен охраняли разрозненные владения Акомы в дальних городах и провинциях. Три сотни были потеряны еще раньше за Звездными Вратами, — там, где шла война против варваров. И гарнизон этого дома, где прежде постоянно несли службу две тысячи солдат, теперь не насчитывал и пятидесяти бойцов! Мара горестно покачала головой. Как много женщин, кроме нее самой, сейчас оплакивали своих родных, погибших в чужом мире! Отчаянием наполнилось ее сердце, когда она осознала: силы Акомы слишком ничтожны, чтобы противостоять любому нападению, даже простому бандитскому на бегу… если в горах соберется достаточно наглая шайка! Но Мара понимала также и причину, по которой Кейок подверг поместье столь явному риску, когда увел большую часть уцелевших воинов — двадцать четыре из тридцати семи, — чтобы охранять ее в пути. Нельзя было допустить, чтобы какие-нибудь шпионы Минванаби открыли, сколь слаба сейчас Акома. Безнадежность окутала Мару плотной удушающей пеленой.

— Почему ты не сказал мне раньше, Кейок?..

Ответом ей было молчание. Но она поняла. Ее верный военачальник боялся, что такие вести могут сломить ее, если выложить их все разом. А этого следовало избежать во что бы то ни стало. Если Мару одолеет отчаяние, то жертвы, принесенные воинами ради чести рода Акома, обернутся злой насмешкой, а их смерть — бессмысленной потерей. Теперь, когда Мара оказалась столь внезапно втянутой в водоворот Игры Совета, ей потребуются весь ее разум, вся хитрость до последней крупицы, чтобы не угодить в капкан интриги, расставленный прямо у нее перед ногами. Предательству, готовому погубить ее дом, не будет конца, пока она, Мара, необученная и одинокая, не расстроит планы властителя Минванаби и его приспешников.

Рабы остановились во дворике перед домом. Мара прерывисто вздохнула. С высоко поднятой головой она вышла из паланкина и вступила под резные арки галереи, опоясывающей дом. Пока Кейок отпускал носильщиков и отдавал приказания солдатам эскорта, Мара стояла в ожидании. После того как ей отсалютовал последний солдат, она повернулась, чтобы войти в дом, и ее взгляд упал на человека, согнувшегося в поклоне. Это оказался новый хадонра

— управляющий поместьем; его лицо с раскосыми глазами было Маре незнакомо. Но рядом с ним стояла маленькая сухонькая старушка — Накойя, которая пестовала Мару с младенческих лет. Позади них ожидали хозяйку прочие слуги.

Снова на Мару обрушилось жгучее осознание рокового удара, необратимых перемен. Впервые за всю ее жизнь она не могла кинуться в объятия старой няни, чтобы обрести утешение. Теперь она властительница Акомы, и этикет предписывает ей иное: она должна ограничиться сдержанным кивком и прошествовать мимо, предоставив Накойе и хадонре последовать за ней вверх по деревянным ступеням в тенистый полумрак большого дома. Сегодня она обязана держаться и делать вид, что не замечает, как отражается ее боль в печальных глазах Накойи. Мара слегка прикусила губу, но тут же одернула себя. За эту привычку — прикусывать губу в минуты волнения — Накойя не раз устраивала ей нагоняй. Поэтому Мара просто глубоко вздохнула и вошла в родной дом, чувствуя себя бесконечно одинокой оттого, что ей уже не доведется услыхать шаги отца, поднимающегося по лестнице.

— Госпожа?.. — услышала она неуверенный голос.

Мара остановилась:

— В чем дело?

Хадонра заговорил снова:

— Добро пожаловать домой, госпожа, — добавил он, как требовал этикет. — Меня зовут Джайкен, госпожа.

— Что случилось с Сотаму? — тихо спросила Мара.

Джайкен опустил глаза:

— Он умер от горя, госпожа… последовал за своим господином в царство смерти.

Мара смогла лишь кивнуть в ответ и двинулась к своим покоям. Она не удивилась, узнав, что прежний хадонра отказался от пищи и питья после смерти властителя Седзу. Он был старым человеком, и, должно быть, ему хватило нескольких дней, чтобы уморить себя… Невольно она задумалась: кто мог назначить вместо него на должность хадонры этого Джайкена?..

Она уже повернулась в сторону одного из боковых залов, примыкавших к саду, и тут Накойя произнесла:

— Госпожа, ваши покои — по ту сторону сада.

Маре с трудом удалось еще раз кивнуть. Все ее личные вещи теперь будут перенесены в покои отца — самые просторные в доме.

На одеревеневших ногах она прошла через весь сад; такой сад располагался в центре каждого цуранского дома, где проживали знатные семьи. Резные деревянные решетки, обрамляющие галереи второго этажа, цветочные клумбы и фонтаны под деревьями в саду казались одновременно и привычными и неизбежно-странными после каменной архитектуры храмов.

Наконец Мара остановилась перед входом в отцовские апартаменты. На расписных стенных перегородках была красочно изображена сцена битвы — легендарного сражения, в котором Акома одержала победу над врагом, теперь уже давно позабытым. Хадонра раздвинул створки дверей.

Мара помедлила пару мгновений. Увидеть свои вещи в отцовской комнате оказалось для нее столь тяжким ударом, что она почти утратила самообладание, словно сама эта комната каким-то образом ее предала. И снова воспоминание обожгло душу: в последний раз она переступила этот порог в ужасный вечер, когда у них с отцом дело дошло чуть ли не до ссоры. Она — обычно такая рассудительная и послушная дочь — в тот раз показала себя не менее горячей и упорной, чем отец.

Ноги плохо повиновались Маре, когда она шагнула вперед.

Она поднялась на небольшое возвышение, уселась на подушки и жестом показала девушкам, ожидавшим приказаний, что их заботы ей сейчас не требуются. После этого вошли Кейок, Накойя и Джайкен, и каждый из них склонился перед Марой в поклоне. Папевайо остался у дверей, охраняя вход из сада.

Мара хрипло проговорила:

— Я хочу отдохнуть. Путешествие было утомительным. Оставьте меня.

Прислужницы немедленно покинули комнату, но трое из свиты явно колебались.

— В чем дело? — спросила Мара.

Ответила Накойя:

— Еще много нужно сделать. Много такого, что не может ждать, Мараанни.

Старая няня назвала ее ласковым детским именем из самых добрых чувств, но для Мары оно показалось символом всего, чего она лишилась. Она прикусила губу, когда Джайкен сказал:

— Госпожа, важные дела не продвинулись ни на шаг, с тех пор… с тех пор, как погиб твой отец. Надо принять множество решений… и как можно скорее.

Кейок согласно кивнул:

— Госпожа, твоего образования недостаточно для властвующей особы. Тебе придется научиться многому из того, чему мы учили Ланокоту.

Запоздалые сожаления о яростных упреках, которыми она обменивалась с отцом вечером накануне ее отъезда, и без того тяжким грузом лежали на сердце у Мары, и прозвучавшее сейчас имя брата обожгло ее новым воспоминанием: он больше не наследник отца. Почти как горестная мольба прозвучали ее слова:

— Только не сейчас! Не сейчас!

Накойя не смолчала:

— Дитя мое, нужно быть достойной своего имени. Ты должна…

У Мары зазвенел голос; она чувствовала, что вот-вот сорвется:

— Я сказала, не сейчас! Еще не совершен обряд погребения! Я выслушаю вас, после того как побываю в священной роще.

Могло показаться, что короткая вспышка гнева отняла у нее последние силы. Едва слышно она добавила:

— Прошу вас…

Джайкен уже готов был удалиться. Он сделал шаг назад, невольно одергивая на себе ливрею, но, взглянув на Кейока и Накойю, увидел, что те не двинулись с места. Военачальник предпринял новую попытку настоять на своем:

— Госпожа, выслушай. Наши враги скоро начнут действовать, чтобы покончить с нами. Властители Минванаби и Анасати оба считают, что род Акома повержен в прах. Возможно, еще несколько дней они не будут знать, что ты не успела принести последние обеты в храме, но нам нельзя полагаться на их неведение. Возможно, шпионы уже донесли им о твоем возвращении; а если так, то в эту самую минуту они строят планы, каким образом разделаться с нами раз и навсегда. От велений долга невозможно отмахнуться. Тебе придется справиться со множеством дел, если мы хотим, чтобы у Акомы осталась хоть какая-то надежда выжить. Теперь имя в честь вашего рода — в твоих руках.

Мара высоко вздернула подбородок — в точности так же, как делала это в детстве.

— Оставьте меня одну, — прошептала она.

Накойя шагнула к возвышению:

— Дитя мое, прислушайся к словам Кейока. Наши утраты прибавили врагам наглости, и у тебя нет времени, чтобы давать себе поблажку. Твои наставники обучали тебя тому, что требуется для жены наследника из другого знатного дома; этого недостаточно для правительницы!

Голос Мары поднялся почти до крика; кровь шумела у нее в ушах:

— Я не просила, чтобы из меня делали правительницу! — Опасно близкая к слезам, она пыталась в гневе обрести опору. — Еще неделю тому назад я должна была стать одной из сестер Лашимы… к чему стремилась всю жизнь! Если мне суждено охранять честь Акомы ради отмщения роду Минванаби, если мне понадобятся совет и обучение — все это подождет, пока я не посещу священную рощу и не воздам долг памяти убитых!

Кейок взглянул на Накойю, и та кивнула головой. Юная властительница Акомы была на пределе сил. И старая няня сказала:

— Все приготовлено, чтобы ты могла посетить рощу. Я взяла на себя смелость выбрать ритуальный меч твоего отца, чтобы призвать его дух, когда настанет срок, а для духа Ланокоты — тунику, которую надевал твой брат в день праздника возмужания.

Кейок указал туда, где на богато расшитой подушке лежали две названные реликвии.

Увидеть меч, которым опоясывался отец в дни торжеств, и одеяние, в которое был облачен брат в ознаменование памятного дня его жизни, — это было больше, чем могла вынести измученная, убитая горем девушка. Чувствуя, что ей не сдержать слез, она приказала:

— Оставьте меня!

Все трое колебались, хотя дальнейшее неповиновение властительнице могло повлечь за собой суровое наказание, а то и смертную казнь. Первым повернулся Джайкен. Не сказав более ни слова, он покинул покои госпожи. За ним последовал Кейок, но Накойя, уже направляясь к выходу, повторила:

— Дитя мое, в роще все готово.

Затем она вышла и медленно сдвинула за собой скользящие дверные створки.

Только оставшись одна, Мара перестала сдерживать слезы, хотя все еще не позволяла себе зарыдать. Она встала и подняла подушку с мечом и туникой.

К участию в погребальном обряде допускались самые близкие: только члены семьи могли войти на Поляну Созерцания, находившуюся в священной роще. В обычных обстоятельствах дело не обошлось бы без торжественной процессии: слуги и вассалы проводили бы хозяйских родичей, оставшихся в живых, до ограды перед входом. Но сейчас из боковой двери господских покоев Мара вышла одна. Она осторожно несла подушку; полы ее измятой хламиды волочились по земле.

Слепая и глухая ко всему окружающему, она, тем не менее, уверенно продвигалась к своей цели. Ее ноги знали путь, вплоть до последнего камня, вбитого в искривленный корень дерева уло около ворот. Плотная живая изгородь, стоявшая стеной вокруг рощицы, защищала ее от посторонних взглядов. Войти сюда, кроме членов семьи Акома, мог только жрец Чококана для освящения рощи или садовник, содержавший в должном порядке цветы и кустарники. Ряд кустов, выращенных перед воротами, не давал никому возможности разглядеть, что происходит внутри.

Миновав арку ворот, Мара поспешила к центру рощи. Там, посреди цветущих деревьев с причудливой формой кроны, находился крошечный священный пруд, куда впадал и откуда струился тонкий ручеек.

Легкая рябь пробегала по поверхности пруда, повторявшей оттенки зеленовато-голубого неба — там, где оно виднелось в просветах между ветвями деревьев.

У самой кромки берега лежал большой камень. Его основание уходило в землю, а всю выступающую часть сгладили природные стихии, шлифовавшие этот камень в течение веков.

Некогда на боку камня было выбито глубоко прорезанное изображение птицы шетра — геральдического символа Акомы; теперь же рисунок был едва виден. Это был семейный натами — священный камень, в котором воплощался дух Акомы. Если наступит такой черный день, когда семья Акома будет вынуждена спасаться бегством из родных мест, то долгом каждого, носящего это имя, станет забрать с собой священный камень и, если понадобится, отдать жизнь, защищая его. Ибо, если натами попадет в чужие руки, семья прекратит свое существование. Мара взглянула в дальний конец ограды. Там находились три натами, захваченные предками Мары. Камни были вкопаны в землю и притом перевернуты таким образом, чтобы вырезанные на них гербы никогда впредь не увидели света солнца. Властители Акомы, втянутые в опасную Игру Совета, в разное время стерли с лица земли три неприятельские семьи. Теперь такая участь грозила их собственному роду.

Рядом с камнем было выкопано продолговатое углубление; холмик влажной земли высился по одну сторону от него. Мара опустила в углубление подушку с отцовским мечом и туникой брата. Голыми руками она подгребла землю обратно в углубление и разровняла ее, не обращая внимания на то, как пачкается при этом ее белая хламида.

Потом она опустилась на колени, ощутив неожиданное и неуместное желание рассмеяться. С ней происходило что-то странное и тревожное. Вот она добралась, наконец, до заветного места, где можно не таясь излить горе в слезах — а глаза ее сухи, и рыдания, которые она силой удерживала в себе все эти дни, сейчас не торопятся вырваться наружу.

Она набрала полную грудь воздуха и подавила нелепый смешок. В голове беспорядочно вспыхивали разрозненные образы; она ощущала, как горячая волна заливает ее грудь, шею и щеки. Ритуал должен продолжаться, каковы бы ни были ее чувства.

Рядом с прудом была приготовлена необходимая для обряда утварь: небольшой кувшин, жаровня, над которой вился слабый дымок, крошечный кинжал и чистое белое платье. Мара подняла сосуд с земли и вынула из горлышка пробку. Она вылила в пруд ароматное масло, и на водной поверхности заиграли яркие искорки.

Мара тихо проговорила:

— Покойся с миром, отец мой. Покойся с миром, брат мой. Придите в родную землю и отдохните среди наших предков.

Она отставила сосуд в сторону и решительным движением разорвала ворот платья. Несмотря на дневной зной, она почувствовала, как холодно стало ее маленьким, внезапно обнажившимся грудям, когда легкий ветерок коснулся влажной кожи.

В строгом соответствии с традицией она еще раз рванула ткань, и на этот раз из груди исторгся тихий невнятный возглас. Обычай требовал внешних проявлений горя перед лицом предков.

Следующим резким движением она разорвала хламиду на левом плече, и неровный лоскут свесился почти до талии. Но крик, который она издала при этом… в нем звучало больше гнева, чем печали. Потом она сдернула левой рукой ткань с правого плеча — и на сей раз зарыдала в полный голос: боль вырвалась из самых потаенных уголков души.

Традиция, истоки которой уходили в незапамятные времена, наконец дала выход чувствам.

Вся мука, которую до этой минуты она держала в узде, изливалась в горестных стенаниях. Вопль, больше похожий на вой раненого животного, огласил священную рощу, и в этом вопле смешалось все: и гнев Мары, и крах ее надежд, и боль утраты.

Изнемогая от горя, чуть ли не ослепнув от слез, она опустила руку в почти погасшую жаровню. Там оставалось еще несколько непрогоревших угольков; но, не дрогнув от их жгучего прикосновения, она набрала в горсть горячей золы и растерла этой золой свои груди и не защищенный разорванным платьем живот. То было символическое действо, означавшее, что сердце Мары сгорело дотла и обратилось в золу. Снова рыдания сотрясли все тело девушки: душа жаждала освободиться от ужаса, порожденного убийством отца, брата и сотен верных воинов. Левой рукой Мара зачерпнула пригоршню влажной земли от основания натами и размазала землю по своим волосам, а потом ударила себя кулаком по голове. С землей Акомы она была едина, и в эту землю она возвратится, как возвратятся и духи убитых.

Теперь, ударяя себя кулаком по бедру, она нараспев произносила слова погребального гимна, едва различимые из-за судорожных рыданий. Стоя на коленях, она раскачивалась вперед и назад, и ее причитания сливались в непрерывный стон.

Потом она схватила миниатюрный металлический кинжал, семейную реликвию немыслимой ценности, которую в течение веков использовали только для погребального ритуала, и, вытащив клинок из чехла, полоснула лезвием по левой руке, чтобы эта новая жаркая боль хотя бы отчасти притупила ноющую боль в сердце.

Она подержала раненую руку над прудом, чтобы капли ее крови смешались с водой; этого требовали правила обряда. Еще раз рванула на себе платье, так что на теле осталось лишь несколько лоскутьев. Если не считать набедренной повязки, она была полностью обнажена; с глухим рыданием Мара отбросила ненужные клочки ткани. Юная властительница рвала на себе волосы, стремясь телесной болью смыть страдание, и в это же время непрерывно выпевала слова древнего песнопения, призывая предков в свидетели ее тяжкой утраты. Затем она рухнула на полосу свежей земли над местом погребения, прижавшись головой к семейному натами.

Теперь, когда ритуал был завершен, горе Мары было подобно воде, вытекающей из пруда, уносящей ее слезы и кровь к реке, а затем — к дальнему морю. Траурный обряд подошел к завершению и в конце концов должен был облегчить невыносимую боль, но сейчас наступила минута простого человеческого горя: слезы Мары уже не могли опозорить славное имя Акомы. Они лились неудержимо, и казалось, что им не будет конца.

Слуха Мары коснулся какой-то чуждый звук: шорох листвы, как будто кто-то пробирался среди ветвей у нее над головой. Погруженная в свои терзания, Мара не заметила темную фигуру человека, спрыгнувшего из кроны на землю рядом с ней. Прежде чем она успела открыть глаза, сильные пальцы вцепились ей в волосы и резким рывком закинули ее голову назад. Пораженная ужасом, словно молнией, Мара все же попыталась бороться, лишь краем глаза увидав позади себя человека в темной одежде, и тут же ее настиг удар в лицо. Нападавший выпустил волосы девушки, и перед ее лицом метнулся шнур — Мара инстинктивно ухватилась за него. Ее пальцы оказались в петле, которая должна была убить ее через несколько секунд, но, когда незнакомец натянул удавку, ладонь девушки помешала узлу посредине петли сдавить ее горло. Однако ни вздохнуть, ни позвать на помощь она все равно не могла. Мара попыталась откатиться в сторону, но тот, кто покушался на ее жизнь, дергал шнур и не выпускал жертву. Борцовский удар ногой, которому ее некогда научил брат, вызвал у злодея издевательский смешок, больше похожий на хрюканье. При всей ее ловкости силы были слишком неравными.

Шнур натягивался и, врезаясь в руку и шею, причинял острую боль. Мара задыхалась; легкие горели огнем. Она билась, словно рыба на крючке, ощущая, что убийца затягивает удавку. Если бы не многострадальная рука, удерживавшая шнур, Мара бы уже задохнулась. Кровь стучала в ушах. Свободной рукой она продолжала царапаться, но все попытки были тщетными. Сквозь шум в ушах, подобный грохоту прибоя, она слышала частое дыхание человека, старавшегося оторвать ее от земли. И затем, потеряв сознание от удушья, Мара погрузилась во тьму.