Диско 2000

Хелен Мид Играйте

Ник сходит с ума. Даже в раю. А может, особенно в раю. Нас напоили вином, накормили обедом и теперь усадили удобней, чем, вероятно, кого-либо другого на этой планете. Замечательная вечеринка. В наших руках свежие напитки, а тела утопают в надувных подушках, которые придают нежащимся на солнце бездельникам размеры больше человеческих. Удобно. Ничего не надо делать, только наблюдай и потягивай текилу из высоких стаканов с красным соком. Расслабуха. Вокруг нас расположились пляжники. Открывают свои по сезону слабо покрытые загаром тела и блестящие формы другим бездельникам; вяло общающимися группками сидят на столах и стульях, уходящих спиралью от расположенных террасами баров ресторана отеля до моря. Разговоры. Танцы. Смех. Музыка. Пространство под поясом Ориона донельзя накачено инъекцией чистой сексуальной энергии, мантра барабанов повторяет учащенные удары сердца. Две наши подружки где-то плавают в этой атмосфере пьяного наслаждения. Все это наводит меня на мысли о Риме. Оргии. Конце империи. Шум оглушающий. Он оглушает Ника.

— Мне не надо было здесь появляться, — говорит Ник. Он хочет уйти. Исчезнуть из поля зрения. Новогодняя ночь 1999-го. Я не ожидала, что она будет простой. А какая Новогодняя ночь была простой? На другой стороне планеты от Трафальгарской площади и стоящей там новогодней елки из Норвегии мы сидим на окруженном пальмами пляже Тайского залива. Ну, разве нам не удалось от всего убежать?

Наш хозяин в ритме гедонизма, рожденного из глубины души острова, разрубает на кусочки лежащий перед ним на столе килограммовый брикет травы. Рядом с ним, уже разделенными на дозы, кучками лежат волшебные грибы. С золотыми шляпками на длинных ножках. Интересно, расслабится ли Ник: отдастся всему этому — всей этой непреходящей реальности? 2000 год. Время не закончится; во всяком случае, не сегодня. Даже бутерброды 27/4 в аэропорту Бангкока своей этикеткой «продать до 3/1/3543» кричали: «Так в чем же дело?» Все иллюзия. Эгоистический, западный психоз, транслируемый в самое дорогое телевизионное время. Тикающая часовая бомба. Запрограммированный в древности массовый социальный кризис. Закореневший христианский дэд-лайн, предсказание Конца Света. Не надо париться. Это всего лишь еще один космический день.

С ухмылкой до ушей Магз пробирается через тела и садится на край моего сиденья. В ней есть что-то магическое. Это легко заметить: когда она шаманит, чтобы дождь вернулся назад на небо, или когда, чуть раньше, исследуя риф, играя с морскими ангелами в садке-бассейне, она выглядела совсем как русалка, и садилось солнце, — в последний раз садилось солнце двадцатого века. За ней снует Вести, одетая в «скромное послеобеденное платье» из черного шелка и медной нитки — за руку она ведет мальчика с озорной улыбкой, которая открывает третий передний зуб.

— Так что мы сначала делаем, — едим грибы или крутим немеренный косяк? — вопрос Магз разрезает атмосферу. Просто громкое восклицание. Призыв к выполнению задания.

Мы все смотрим на Ника. Эта ночь Тысячелетников — один за всех и все за:

— Или, — она выдерживает театральную паузу. — Не хотите ли начать с настоящей, калифорнийской MDMA? — и, вереща от удовольствия, Магз достает из-под платья провезенный контрабандой Детский Сюрприз.

Ник улыбается и в предвкушении порошка облизывает кончик своего мизинца. Игра началась.

Решение было принято за меня. Принято за всех нас. Мы все здесь оказались случайно. Неадекватная группа людей. Вместе мы еще никуда не уезжали. Мы вместе танцевали, потом вместе отдыхали — и завязали в ночную дружбу ниточки бесчисленных разорванных недель на фоне подвалов и лондонского пейзажа.

Я планировала или скорее мечтала поехать на вечеринку к Пирамидам, после того как она была заявлена на берлинском Love Parade этим летом. Огромное трайбалистическое сборище. Вот уже несколько недель сотни тысяч прибывали в Египет по воздуху, морю и суше, — как только могли. Они учредили свой временный бедуинский королевский двор. К тому времени как я была готова вырваться из моей рабочей жизни (в прогрессивном кооперативе архитекторов, где мы всегда пытались провести в жизни кардинальные изменения, но так и не удосужились заложить его основы), власти уже проштамповали последнюю въездную визу и единственным способом проникновения в страну остался нелегальный переход границы.

Так как Ник разошелся со своим парнем, идея романтического отпуска на Бали под музыку индонезийского национального оркестра гамелан ему абсолютно не улыбалась. Вести уже была на Востоке, она взяла год отпуска с работы в Министерстве Обороны и теперь занималась гуманитарным изучением местных баров на благо всего человечества. Это путешествие придумала Магз — ее лучшего друга Бэйли поDJить на вечеринке в Ко Чане в последний момент пригласил Доменико — промоутер, с которым тот много лет работал в Римини — итальянском Танцевальном Берегу. После того как в начале 90-х Папа практически это место проклял, назвав его адом на земле, популярность его стала международной. О каких еще других рекомендациях, добрых отзывах или пи-аре может промоутер мечтать? Люди любят грешить:

Этот расположенный между Таиландом и Камбоджей остров был обычным местом зимнего ритрита Доменико. Скорее всего, благодаря тому, что вопреки всем обстоятельствам, на реконструкцию своего клуба он потратил хорошо разрекламированные 3,6 миллионов фунтов, и в результате чего в нем появилась реплика Сикстинской капеллы, Доменико решил забукировать на месяц целый отель (а вместе с ним и восточную часть острова), после чего заплатить за самую эксклюзивную вечеринку. Казалось, что аппетит Доменико на хаос и дебоширство росли пропорционально его богатству, и вечеринка являлась еще одним способом этот голод удовлетворить. Количество билетов было ограничено и цена на них стала просто непомерной. Но казалось, что клиентуру Доменико такая постановка вопроса привлекла еще больше. Итальянец был определенно Богом своей танцевальной паствы и по всей вероятности мог увести их куда угодно.

Бэйли не был против путешествия, но у него не было желания ехать одному. «Без проблем. Приезжай со своими людьми», — сказал Доменико. И мы стали его антуражем и так же на эту ночь лучшими друзьями хозяина, который развлекал нас, пока Бэйли на вертушках развлекал всех остальных.

Доменико прекрасен. Гипнотически красив. Пятьдесят лет и полная самодостаточность. Моя мама любит говорить, что после сорока лет человек, наконец, получает лицо, которое он заслуживает, потому что тогда от себя уже никуда не деться. В этом случае Доменико уже умер и попал в рай. Бесконечные взгляды, незаметно бросаемые из бесконечной процессии направляющихся на танцпол тел, придают золотистый оттенок его земной коже. Находясь лицом к лицу с центром интриги все странные истории о нем и вокруг него, превращаются в новинку. Я думаю, что это и есть искусство из всех его искусств. Проекция и остановка его личной реальности.

Я раньше была в Таиланде, но никогда не слышала о Ко Чанге. И не удивительно. Никто не слышал. Доменико нашел свой личный маленький Бермудский треугольник. В настоящее время тайцев здесь почти не было, — из своей летней резиденции он вывез сюда свою прислугу, которая говорила между собой и своим боссом исключительно по-итальянски. Доменико сказал, что амбициозные, пляжные мальчики, которые обычно что-либо нам Farang'ам (белым иностранцам) все что угодно назойливо продавали или перед нами пресмыкались, были рады уехать. Вот уже многие годы как местного населения здесь уже не было. Суеверные и боящиеся духов тайцы верили, что остров был проклят душами потонувших пиратов, а уже в более позднее время местные жители пытались избежать атак и рейдов своих камбоджийских соседей. А захват камбоджийскими бандитами в заложники нескольких австралийцев способствовал тому, что земля не загрязнилась туристами. Сюда попадали только самые любопытные путешественники. И пираты. Пираты были всегда:

— Цена есть всегда, — говорит Вести и в этом она права; она наклоняется, чтобы приветствовать ноздри порошком MDMA со стола. — Мы должны платить, чтобы жить. — Это рассуждение высказано для того, чтобы показать, что ему уже не надо нам обламывать трип. У Вести совсем нет терпения. Особенно сегодня. Ее вообще аргументы Ника не волнуют. Или его интроверсия. Она верит в то, что жизнь надо жить, а не заниматься ее вивисекцией. Этот урок ей был преподнесен буквально. На первом курсе, когда ей было двадцать, у нее начался хламидиоз. Половая инфекция, которая начала цервикальный, пожиравший ее внутренности рак. Для истерики времени не было. После операции у нее не осталось шрамов, но осталось HRT? И это было основой ее теории жизни. Это была ее цена. Ей в два раза меньше лет, чем Нику, но она относится к нему как мать и выговаривает его, как маленького, непослушного сорванца. Нику это нравится. У него такого почти не было.

Ник рано начал жить. Какая бы волна не появлялась, он в нее нырял. Его родители были на военной службе, и во время учебы в школе в Сассексе свои летние каникулы двенадцатилетний мальчик фиктивно проводил у знакомых родителей, хотя на самом деле автостопом ехал на фестиваль на острове Уайт.

Тогда он впервые испытал это особенное чувство массового психоза — заставляющее думать, что ты можешь что-то изменить — даже состояние статус кво, что тебе здесь место. Джими Хэндрикс загипнотизировал и вдохновил его. Его первая инициация ЛСД закончилась утром, когда вставало солнце, и сидя в палатке, и выпивая Rose 'n' Shine, он был объектом сочувственного наблюдения молодой женщины, которая бросила семью для того, чтобы изучать буддизм в Лондоне. Точно так же и он хотел получить свою свободу, и наблюдал, как на концерте в Гайд-парке Мик Джэггер выпускал тысячи бабочек в память Брайана Джонса, и он дивился словам Шелли, которые произносили губы певца.

Боуи он воспринял своей двуполостью, панк — своими ненавистью и насилием. Восьмидесятые чуть его не убили. Он превратился в мечтателя. Романтика. Идеалиста. Его герои стали реальностью, к которой он стремился. Он не был готов к истинной доктрине тэтчеризма. Он не был готов попасть к ним или к нам. Пропасть. Пластинку заело. Эйсид хаус его спас. Экстази его исцелило. Героев больше не было: остались только мы. Только люди, принимающие участие. Теперь каждый мужчина и каждая женщина могли стать звездой.

Но именно сегодня его вера была слаба. Он попал в луп. Не был в состоянии развиваться и двигаться дальше. Вопрос назрел. Вопрос засел в самой древней, самой примитивной части его мозга. «Почему ничего никогда не меняется?» Он не хотел уходить с вечеринки, — нет, дело не в этом. Он уже просто не видел смысла. Он потерял веру. Он хотел остановить мир и выйти. Ник был Питером Пеном, — он отказался стареть. Но на самом деле по-настоящему безвременным был Доменико.

Никто не знал правды о Доменико. По крайней мере, правдой было то, что он давал лучшие вечеринки. Может быть, этой правды было достаточно для того, чтобы мы отдали себя в его руки. Клубные сплетни поведали минималистичный сюжет его жизни: родился на южной оконечности своей страны, где все еще говорили по-гречески; истории о летних каникулах, проведенных на море рядом с вулканом Эоли; тело, выкрашенное синим с головы до пят; тайные ритуалы, отсутствие любовников, приверженцев, как мужчин, так и женщин, делало все истории об их наличии абсолютно ничего не стоящими. И его мать была почти с такой же плохой репутацией, о которой слухи говорили, что она Жозефина двадцатого века — карточный шулер, и ее любимая игра — покер, ставший в настоящий момент ее паспортом в Китае.

«Держи, Мона!» — Доменико по кругу передает мне для раскуривания великолепно скрученный косяк, и при этом его рука мягко задевает плечо Ника. Это один из его знаменитых косяков, сделанный из четырех бумажек. Уверенно скрученный косяк с экстра длинным и экстра тонким фильтром, для того чтобы дым не был горячим. С хвостиком на конце; скошенный конус чистой травы, такой не западло докуривать до самого конца. Этикет и заботливость — это главное в его стиле. «Настоящий Поступай-с-другими-так-как-ты-хочешь-чтобы-поступали-с-тобой!», — я посмеиваюсь, выдыхая синий, похожий на туман дым, и думаю о том, что позже надо будет его услугу возвратить.

Я смотрю, как кольцо дыма вылетает изо рта. Расширяется и сужается. И я думаю о моем возлюбленном, как он лежит в кровати, после того как мы закончили заниматься любовью. Он выдувает кольца, как паровоз, и наши души соединены, после того как наши тела расстались. Моему же рту дым повиновался только по чистой случайности. Он научил меня обманывать. Делать их как на заказ. Включаясь в его реальность, я шлю ему еще пять клонов через вечно расширяющуюся материнскую дыру, — я думаю о том, как ему там, думаю о том, добрался ли он до пирамид. Я чувствую, что добрался: Я плыву, наблюдаю, как измерение плывет в измерении, внутри измерения:

«Эй, Мона!». Я упала на землю. Вернулась в мой пляжный Вавилон. Экстази вставила. Или она или грибы. Или вместе. Чувствую, как удары сердца учащаются. Мое состояние меняется. Контакт с землей произошел, Ник улыбается. «Не желаешь ли прогуляться?» Мы пошли в сторону моря, к флуоресцентной ряби. Песок съедает пространство между пальцами, массирует подошвы, нежно шелушит наши пятки. Поверхность планеты вздымается нам навстречу, она призывает нас оставить отпечаток. Для разнообразия на этот раз нам не казалось, что мы наступали на нее, что мы ее вдавливали. Я стала сильно чувствовать надетую на мне одежду. Обычные удобства казались странными и ненужными.

Трипуем, определенно, трипуем. Ник был спокоен. На шаг впереди. Он в большей степени контролировал свой трип. Наблюдал за моим. Управлял им. Уводил меня в хорошее место. Держал меня на правильном пути. Ничто не могло вылечить голову Ника лучше, чем ответственность за чей-то другой трип. Он опять был в своей тарелке. Заходил и выходил из каменных бассейнов, наблюдал разбегающихся перед нами в стороны маленьких крабов. Меня озаряет осознание происходящего. Мне хорошо. Более того: я счастлива. Нас ждет замечательный сочельник. Нас ждет замечательный Новый год. Замечательное начало. От этой мысли мне еще счастливее. Еще один замкнутый круг измерения. Я спонтанно обнимаю Ника. Проверяю время. Сегодня мы рано начали. Мы были в экваториальном времени, входили в интерзону, сами того не подозревая. Никакие часы не были в состоянии измерить это время: время воспоминаний и надежд.

Солнце зашло ровно через двенадцать часов после рассвета в шесть тридцать; самое подходящее время для первого трюка Доменико. Веранда колониального стиля, на которой мы сидели, попивая джиновые физзы, как экспатрианты из старого Мира, трансформировалась в Cafe Del Mar на Ибице благодаря тому, что Хозе засовывал в нашу память диск за диском. Напоминая нам, зачем мы здесь собрались. Конспектируя наши жизни. Прощупывая нас теми стимуляторами, которые нам нравились. Нам раздали подносы с La Bamba'ой, — фирменным напитком Cafe Del Mar, состоящим из ледяного бренди и густого шоколадного молока, и под воздействием музыки наша ночная жизнь начала проноситься перед глазами, как высвеченный в стробоскопе кадр. Когда от солнца остался только кровавый поцелуй, пачкающий линию горизонта, Доменико встал и предложил тост: «За музыку — пищу нашей жизни». Его слова словно разорвали нас и по этой подсказке Хозе спроектировал наше настроение в будущее, сыграв свои незаезженные треки. «Играйте!»

И тогда я впервые подумала о Риме. «Играйте!». Слова императора, под ним в ответ рев толпы, и в Колизее разыгрывается древняя дуэль жизни и смерти. Власть. Цена:

Доменико — безупречный хозяин — обходил столы. Настоящий хамелеон. Без усилия находя контакт с каждым столом. Становясь тем, кого гость хотел видеть: серьезного, остроумного, мудрого или дурака. Поддерживая энергию. Без концентрированного усилия ничто не выглядит так натурально. Нас он приветствует в самом конце, — не знаю, использовал ли он ту же фразу уже раньше, но я, тем не менее, задумываюсь на эту тему. Он говорит о Лондоне, о Бэйли, о «нашем острове» и о «нашей свободе». Тотальной свободе. Мы можем делать все, что захотим: мы сами устанавливаем границы. Мы можем вернуться в Райский сад, — такое представить совсем не сложно, по крайней мере, здесь. Рай на земле, если нам угодно. С этой мыслью недурно поиграть. Целый остров — сплошной холст; грунтован и тени положены — все кистью Доменико. Совершенно справедливо, что мы входили в новую реальность. Хотя, на данное время, все еще контролируемую. И надолго ли? Это представление было всего лишь декорацией для сцены. Вызываемые в нас видения прошлых дней — это субстанция, но не сюжет. Это не было будущим. Это мы решали сами:

— Время умирать, — ответил на мои мысли Доменико. Он не говорил. Говорили его глаза, — отражая мои. Мираж имиджей. И чувствовала, что он их то же видел. Или я их показывала. Я вспомнила Бегущего по Лезвию. Рутгер Хауэр на крыше дома разрушающегося города, мокрый от дождя, который начался слишком поздно для того, чтобы его вымыть, но не слишком поздно, чтобы смыть его слезы. И сейчас я поняла значение этой сцены по-другому. И это понимание моментально отложилось в моем подсознании, в самом его конце, вместе со срывом Ника.

Подали обед. На стол прибывали тарелка за тарелкой. Доменико остался с нами пока мы ели. Он объяснил, что легкие блюда нужны для того, чтобы запустить наш вечер. Местные устрицы и импортное шампанское для нашего либидо; супы мисо и свернутые нори, заряженные молодыми водорослями, мгновенные инъекции B12 для joi de vivre; лобстеры с чесноком, для того чтобы очистить нашу кровь; сасими с гарниром тертого репейника и деликатного мули редиса; кубики льда зеленого чая с привкусом бергамота, для того чтобы очистить наше небо. Ничто на наших тарелках не было мертвым долго: можно было чувствовать энергию, почти что услышать их последний удар сердца; ощутить вкус моря, которое подарило им жизнь. Десерт принес ароматы суши — манго и банан в кокосовом креме и, наконец, свежий дуриан. Большой колючий фрукт с футбольный мяч. Один из самых пользующихся дурной репутацией экспортных продуктов Востока — только за запах его можно запретить. Но что за запах! Доменико разрезал кожуру, и наши ноздри защекотали воспоминания английских летних фруктов: белая клубника и малина — так соблазнительно. И когда он передал фрукт, чтобы мы взяли себе по кусочку, только тогда почувствовался настоящий запах. Омерзительная струя недержания мочи и смерти. Доменико улыбнулся и проглотил, — мы были настолько безупречно британскими, но, будучи далеко от дома в его компании, мы последовали его примеру.

— Мона, ты не забывай, что трипуешь! — на какое-то время у меня появляется подвижность горного козла. Я высоко над берегом — взбираюсь по скале — и все внизу такое маленькое. Включая Ника. «Мона, это слишком опасно. Слезай, я уже не могу за тобой лезть». Я замираю. Меня захватило внутреннее чувство разбиваемого зеркала. Изменения пикселей. Сопротивления. Чувство того, что я не хочу спускаться вниз. Пока еще нет. Здесь так прохладно. Безопасно. Я прилетаю назад, и тут мое сознание возвращается с ударом. И я опять в том же неловком, ограниченном теле. Когда я, наконец, спускаюсь, я сожалею о происшедшем.

— Со мной ничего бы не случилось.

Я хочу идти дальше. Закончить задание. До тех пор пока не пробую двигаться. Под ногами камни поменьше скользят от камней больше, и сейчас они уже не указывают безопасной тропинки, я едва избегаю опасности — как сверху, так и снизу. «А какое было задание-то? Не помню». Я вдруг понимаю, как кругом темно, и как змеиный рот длинного, вытянутого облака откусывает кусочек полной луны. «Двигайся, девочка». Я слушаю внутренний диалог и безопасно спускаюсь как можно быстрее, я чувствую больше опасности сейчас, потому что теперь я все осознаю.

— Время вернуться в цивилизацию, — говорит Ник, прилепленный спиной к выступу, как прыгун с башен или небоскребов. Я слежу за его взглядом и смотрю вниз, на вечеринку и отель, сквозь его стеклянные крышу-купола, на освещенные фигуры внутри, я смотрю в их жизни. Экзотическая культура сюрреалистического ученого в пробирке мутирует и развивается на глазах. Останавливаясь на границе тел; блокированная интенсивностью танца я думаю о той физической силе, которая при этом генерируется. Непробиваемая. Зажигаю один из косяков, которые благополучно провезла в пачке легкого Camel'а, я глубоко затягиваюсь и наблюдаю все со стороны. Отвлеченно. На расстоянии. Наблюдаю даже саму себя. Шпионю за Моной.

Дым до предела заполнил легкие Моны. Уже убитая, она выдула дым вниз, словно он был морским туманом вокруг ее тела. Она была совершенно пустой, но ей хотелось еще. Она оценила свое состояние. «Я, наверное, прусь серьезно». У нее было утреннее, после MDMA чувство. Водораздельный момент, — когда обычные жар и жесткость дыма становятся незаметными. Когда легкие исчезают. Невидимый обмен между дыханием и кровью. Перед тем как сделать еще одну глубокую затяжку, она автоматически осмотрела косяк на предмет дырок. Эффект был как от поперсов. Это вызвало новые волны. Они захватили ее. Поглотили ее. Закрутили, как в эпицентре урагана.

Барабаны звали. Она узнала этот ритм. Бэйли от вертушек перешел к ударным. Автоматически Мона ринулась через стену тел к центру толпы, бедрами пробиваясь к этому общему звуковому сердцу. Вскарабкавшись на деревянную, построенную в виде юбки ра-ра платформу с 360 градусами обзора, она увидела приближающихся Магз, Ника и Вести. Они то же автоматически ответили на призыв. Он их звал. Они его союзники. Каждый из них был этим вечером в своем трипе, — было совсем некогда. Они все были слишком заняты и сейчас с радостью нашли себя находящими друг друга. Это был секретный код Бэйли. Этим удивительным ритмом он их собрал. Завершение. Для того чтобы испытать американские горки последних минут этого века. Бедра почти на полу. Девушки нашли друг друга для этой полуночной решающей партии, и кайма мини юбки Моны начала подметать деревянный пол. Ник был манерен, настоящее наслаждение для голубого, а движения девушек слились в интуитивном и главном танце всей площадки. Пальцы Бэйли на натянутой коже напрямую передавали им как надо двигаться. Осмозис. Это был его танец. Визуальное выражение его игры. Актеры под его руководством. Все это было знакомо, написано на каждой спирали человеческого ДНК. И от всего исходили теплота, удобство и счастье. И соединившись, они нашли каждый свой путь. Счастье, уходящее корням в другого человека. Твердо пришвартованные друг к другу, но, тем не менее, далекие, как никогда. Захваченные музыкой, наркотиками и планетарным притяжением.

Чувствуя прикосновение пуховых, шелковых рук, Мона издалека замечает, что ее талию удобно обхватили две руки. «Как давно они меня обнимают?» Казалось, что вечность. Мона открыла глаза. Лицо к лицу. Глаз в глаз. С другой девушкой. Длинные, цвета патоки волосы. Темный загар. Капельки пота на верхней губе. Выразительные карие глаза. Свободная накидка вместо платья. Без обуви. Раскрашенные ноги. Никаких других слов, кроме «Изабелла». Их тела движутся в чистейшей гармонии. Воспоминание. Известное количество. И дальше, вглубь транса.

Бэйли только выпучивает глаза, потому что танец покидает его пальцы и выходит на новый уровень, — тело Моны растягивается вниз и вверху ее пальцы встречаются с пальцами Изабеллы. Столб синего света разрывается в черепе Моны одновременно с тем, как она ощущает прикосновение губ, которые шепчут: «Le petit mort».

Время умирать: Выталкивая меня, слова вылетают спиралью. Луп проделал полный круг. Вокруг меня вечеринка открывается и закрывается. Это конкретно. Я уже не чувствую себя частью этого действа. И уже не чувствую в этом потребность. Смена игрока. Игра вышла из-под контроля. Я хочу найти Доменико. Выполнить обещание самой себе отплатить за услугу — великолепный косяк из глубин мира трипа. Я хочу соединить две реальности. Сделать из них одну. Сделать их цельными. Но я его не вижу. Нигде. Я злюсь. Ну, где же он? Тут до меня доходит. Куда можно пойти, чтобы посмотреть на первый рассвет?

Я смотрю за восток. На мягкий подъем пляжа. В сторону света, который является частью нас самих, точно так же как и темнота. На скалы, на которые я раньше пыталась залезть. На их вершине в бризе реют флаги — вечнозеленый и два небесно голубых — последние обрамляют похожий на Будду силуэт, который может принадлежать только Доменико. Я останавливаюсь, и некоторое время вглядываюсь в этот имидж, я чувствую эхо моего прежнего задания: «Так вот куда я пыталась забраться, вот куда вел меня трип». Наверх. Туда.

Сейчас я четко вижу тропу на вершину. На этот раз опасности никакой. И я легко и так счастливо поднимаюсь к свету. Он построил нам этот памятник во времени. Он дал нам то, о чем большинство людей и мечтать не могут. Я чувствую, как от этого все внутри меня становится богаче. Все внутри меня звенит. Усиливается. Сливается со звуком колокола. У его колен на подушке цвета золота стоит огромная медная чаша величиной с фруктовую вазу. Рука Доменико опускается и снова легко ударяет в колокол. Звон становится сильнее по мере удаления от чаши, такой низкий и сочный, он проникает в мое сердце. Двадцать или тридцать секунд тишины, и он снова в него бьет. Он зовет.

Он смотрит на линию горизонта. Он медитирует на первые золотые, в свете нового рассвета, лучи. Теперь понятны и символы на флаге. Свободно развевающиеся по ветру. Это журавли — голова в круге крыльев. Я их узнала и поэтому улыбаюсь. Я снова вспоминаю свою мать. Она всегда говорила, что журавли олицетворяют то, каким должно быть материнство. Когда еды нет, они будут отрывать кусочки собственного мяса, для того чтобы прокормить потомство. Они отдают себя в жертву для будущего. Мать всегда говорила, что журавли могут кое-чему научить человечество. Вибрации меняются. Очень незаметно. Принимают форму голоса Доменико. Заключенная в луп мантра без намека на шов между концом и началом. Она становится громче. В руках он держит свиток, и кончиками пальцев крутит его очень, очень осторожно. Звук моих шагов разбивает его очарование. Он поворачивается вправо, и уже второй раз на этой скале я застываю. Я очарована. За ним я вижу стоящего на коленях Ника. Церемониально Доменико кладет свиток в шелковый мешочек и передает Нику. Он выглядит прекрасно. У него нет возраста. Так словно он, наконец, узнал, кто он есть на самом деле. Выражения лиц Ника и Доменико одинаковое, одно отражает другое. Открытое. Бесконечное.

— Это теперь твое, — говорит Доменико и его голос тише, чем тишина. Ник только смотрит на подарок в его руках, и слезы текут по его лицу.

— Что это? — спрашиваю я, и чувствую себя полной невеждой. Потом вижу радость в его улыбке.

— Это второй шанс, — отвечает Ник. Очищенный. Перерожденный. Его кожа — это покрывало золотых слез. Цвета прозрения.