Детство

Глава 5

– Вставай, окаянный! – Пихнул меня Лёшка в бок ногой в ветхом опорке не по размеру, – Пора ужо нужное ведро выносить! Чай, теперь это твоя работа!

Зябко подтягиваю босые ноги под тряпьё, которым укрывался. Спасть хочется, страсть… Остывшая за ночь большая, но дурно сложенная печь почти остыла, и в полуподвальном помещении зябко и сыро. Щелястые окна и дверь, да вместе с сырым подгнившим полом, быстро вытягивают тепло. Сюда бы хоть печку нормальную, но и той нет.

– Вставай! А то как получишь! Сперва от меня, а потом от мастера Дмитрия Палыча!

Голос злорадный, действует лучше будильника.

"– Како-тако будильника?", – Озадачиваюсь я, и Тот-кто-внутри подсовывает картинку с дребезжащими часами, где надо нажимать на пимпочку. Эко диво!

Быстро намотав обмотки, сую ноги в ботинки, накидываю зипун и шапку, да подхватываю тяжёлое деревянное ведро с крышкой, воняющее нужником. Вчерась показали уже, куда выплёскивать говно-то, но в потёмках ничего почитай и не видно.

Агась! Вот кто-то из соседей потянулся, пристраиваюсь в кильватер!

Такие вот непонятные словечки всплывают в голове всё чаще, Тот-кто-внутри шепчет. Я поначалу думал-то, что бесами одержим, но в церкву спокойно захожу, святое причастие принимаю, от молитв и святой воды в корчи не падаю.

Правда, попов всё едино не люблю. В церкву ходить ндравится, но то другое – людёв посмотреть, да себя показать. Ну и красиво там, опять же. Иконы, украшения всякие. Поют, опять же. Ладан ещё, свечки, одёжки у попов да дьякона красивенные. Золото шиты!

Потом, когда картинок в голове стало побольше-то, понял – нет, не бес-то! Заколдованный я, вот. Тот-кто-внутри даже слово специальное знает – попаданец! Не первый я, значит, раз слово придумали, зряшно-то не станут придумывать!

Память, значит, отшибли, да наколдовали всех вокруг. А так я, может, и вовсе из господ!

Выплеснул нужное ведро в поганую яму, и назад по тёмнышку.

– Теперя за водой, – Встретил меня Лёха, сунув в руки тяжёлые вёдра, – да смотри, не расплескай на ноги-то! Тебе к реке много сегодня бегать, в мокрой-то обувке!

Сказав это, паскудно хихикает. Ишь, стервь! Радостно ему, ну что за человек, а? Понятно, что рази я теперь младший, то Лёхе по хозяйству хлопот меньше, но радоваться ить чему? Тому, что другому хужей, чем тебе? Паскуда как есть!

К речке, Неглинке, цельная очередь. Вроде и не малая речушка-то, а удобных мест, чтоб подойти, немного. Да наплёскано, воды намёрзшей вокруг много. Чай, каждый по разу плеснёт ежели, то цельный каток будет. Народу-то эвона сколько!

– До края! – Встретил меня Лёшка, пальцем тыкая на большую, почти пустую бочку в сенях.

Долго таскать пришлось-то, ажно руки чуть не оторвались, хотя и привычен работе, не бездельник. Тут бы коромысло, хоть и бабский это струмент, ан нет! Не заведено его у хозяев, значица. Ну коль не сами таскают, то и нечего обзаводится, так? Ни коромысла, ни салазок – санки поставить, ни…

– Экий бездельник! – Встретила меня в сенях Прасковья Леонидовна, уперев в обвисшие бока полные дряблые руки, – Сколько времени вожжаешься, а никак даже бочку едину наполнить не можешь!?

– Ленивый он, матушка Прасковья Леонидовна, – Мелким бесом вился вокруг неё Лёха, – и тупенький. Дурачок, значит! Салазки, значит, взять даже не догадался.

И скалится, паскуда!

Сжимаю кулаки… у, вражина! Специально ведь салазки из сеней убрал, а теперь вот поставил! Я-то откель знаю, как тут заведено? Спросил вчерась, где мне постелят, так хозяин аж вызверился, аки зверь лютый.

Хлобысть по голове, ажно звёзды из глаз! Я к печке кубарем, аж спину об угол ушиб.

– Здеся и будешь, – Сказал, да ишшо посмотрел так гневно, у самого ажно ноздри раздувалися. И чего спросил-то? Мне-то откель знать, где спать положено?

Вот так и не помалкиваю – опасаюся, значица. А с Лёшкой я ишшо поквитаюся!

– На рынок пойдём, – Недовольно сказала хозяйка, и уже мне, – собирайся!

Собрался я быстро, да встал в сенях, чтоб не запотеть. Прасковья Леонидовна собиралась долго, хотя с чего бы? Ить делов-то – собраться да подпоясаться!

– Держи-ка, раззява! – Ткнула она в меня большой корзиной, выходя, – Ишь встал, едва не спит! Работничек!

До рынка едва ли с полверсты, а шли долго. Хозяйка моя, чтоб ей было пусто, поминутно останавливалась лясы поточить с кумушками, да побрехать всласть. Вот же зверь-курица!

Рынок большущий – почитай с полтыщщи народу, ежели всех собрать. Народищу! Площадь большая, да люд толчётся всяко-разный.

А Тот-кто-внутри снова ворохнулся насмешливо.

"– Пятачок".

– Чегось? – Снова непонятно. А, место мало? Стало быть, и рынок маленький? Ничё себе, маленький! Хотя да, города какие здоровые сняться! Небось, по сто тыщ народу в таких живёт.

Съестным тоже торгуют… сглатываю слюну, ить не жрамши с утра! А тут такие лакомства!

Вон картошка тушёная, да с салом. Пусть прогорклым чутка, но то ерунда! А вон щековиной да лёгким тётка торгует. Вот ведь работа, а?! Знай себе, сиди на тёплых чугунках, то жопу иногда отрывай, чтобы кусок отрезать, да копеечку у покупателя взять.

При деньгах всегда, при еде, да и жопа в тепле! Рай! А дожжь если, так небось недолго натянуть на голову рядно, иль до домов добежать, коль совсем уж боженька землю-то залить вздумал.

А в жаровнях! Тяну носом… ну точно колбаса! Чуток подтухшая, но в масле-то! Жареная!

– Печёнка-то свежая? – Прасковья Леонидовна мало что носом в неё не уткнулась.

– Какой же ей ещё быть!? – Всплеснула немолодая торговка руками, выпростав их из-под засаленного, отродясь нестиранного фартука.

– А не ты ли мне с тухлинкой по осени продала?

– Окстись! Типун тебе на язык! – Охотно возмутилась торговка, – Бабы, ну вы слыхали? С тухлинкой!

О шума хотелось зажать уши, но пялюся по сторонам. Опасливо! Народу много, и все незнакомые, злые. Иль это они на хозяйку злы? Могёт быть и так, больно уж язык у ей поганый, стервь как есть!

Пока набрали снеди, Прасковья Леонидовна успела перебрехать мало не с половиной рынка. Назад она шла довольная и така спокойная, будто церкву посетила. Ну точно эта… вомпер, во!

Набрали вроде бы немного – знаю уже, что хозяйки в городе кажный день на рынок ходят. Своего-то хозяйства нет, куды деваться-то?

Набрали немного, а вот шли назад долгонько, ажно руки отваливаться начали. Она, хозяйка-то, сразу шипеть начинала, когда я корзину на снег ставил. Держи, и всё! А она неудобная, страсть!

Завтрака меня лишили – за леность и тупость.

– Неча! – Сказал похмельный мастер Дмитрий Павлович, наливая подонки в стаканчик и выпив, морщася, – Не заслужил! Пшёл!

– Ничо, – Бормочу негромко, – у меня снедь в узелке, недаром Ираида Акакиевна… Лёшка, стервь такой! Ну погоди у меня! Даром, что старше, а кровавой юшкой умоешься!

Меня аж затрясло – это ж надо?! По чужим вещам лазать! Ты мне кто есть? Кум-сват-брат? А коли нет, то и не замай!

Вместо завтрака пришлось колоть дрова, а опосля позвали чистить самовар да выбивать половики.

В обед покормили, и то слава богу! А то ажно руки дрожать начали, так есть хотелось! Щи с головизной, да опосля каша пшённая с маслом. Мне, вестимо, ни мяса щах, ли масла в каше не досталося, но и то! У тётки, чай, не сытнее ел. Даже когда было что.

– Мусор выкини, да полы опосля помоешь, – Сказала Прасковья Леонидовна, – и смотри! Проверю потом!

Сказала и ушла, переваливаясь как утица. Вот же… зверь-курица! Ленивая, страсть! Кака ж ты хозяйка, коли по дому и не делаешь ничего? Ну рази только готовит сама, и то – чтой-то мне подсказывает, что и буряк с морквой мне чистить придётся, да как бы и не резать, да в щи потом кидать!

А эта знай орёт на нас да с хозяином лаиться, чисто собачонка из-под забора. Тяф да тяф, и так цельный день. И не устаёт же!

Глаза бояться, а руки делают! Хучь и бабская эта работа, по дому убираться-то, ан приучен. После болести-то, по первой мало чем не занимался, и вспомнить-то стыдно. Даже крупу перебирать приходилось да исподнее стирать, ну чисто девке!

Потом, правда, бабы деревенские тётку застыдили, и я уже по мужицки работать начал.

Лёшка, стервь, по помытому так и норовил пройтись. А соплюшки две, дочки хозяйские, за ним повторяли, пока мать не окликнула. Да не меня жалеючи, а чтобы дочки в воде не возилися.

Дмитрий Палыч, выпив чутка за обедом, слегка повеселел и даже напевать начал что-то. Прости Господи, лучше бы он немым был! Голос противный, ну будто кошку душат, а он духовное петь! В грех ведь вводит!

– Иди-ка дрова наколотые в поленницу собери! – Велела мне хозяйка.

– Агась!

На улице хучь и студёно, да всё легче. А то знай-гадай, когда и от кого тебе прилетит – то ли хозяйка в сердцах запустит чем, то ли хозяин сапожной колодкой. Они такие, легко волю рукам дают! Всего ничего живу здесь, ночь только переночевал, а уже к тётке хочется! Знамо дело, не примет назад, ан всё едино.

Дверь скрипнула, и во двор вышел Лёха. Завидев меня за работой, паскудник осклабился и хотел было проглумиться, да я первым успел.

Н-на! От удара с левой ему откинуло голову, а губы окрасились кровью. Отступив шаг назад, он неверяще уставился на меня.

– Будешь знать, паскуда, как по чужым вещам лазать!

– Ах ты… – Замахнувшись широко, Лёха шагнул вперёд, но я успел первым. Джеб! Ещё! А теперь двоечка!

"– Теперь в печень", – Добавил Тот-кто-внутри, и я послушно ударил в бок вражине. И ещё раз…

Силёнок не хватило пробить тулупчик, опоясанный толстым широким ремнём, и Кабанов опомнился – даром что глист сутулый, так зато на три годка старше, да и выше почти на голову. Удары посыпались на мою голову, а уворачиваться получалось не всегда. Руки-то длинные у него, да и по снегу не больно попляшешь!

Ничё! Даром, что ли, ещё в деревне начал руками махать, как во снах снилось!? Знаю ужо, как лоб да локти под кулаки подставить, да уворачиваться. Пущай получается через раз, но у вражины ещё хуже!

– Ах ты ирод! – На меня налетела Прасковья Леонидовна, лупя поленом, – Приехал всего ничего, а уже драчку затеял?! Вот тебе, вот!

Удары сыпались градом, и я начал уворачиваться – чай, не пруток! Раз ударит покрепче, да и всё! Отпевать.

Лёшка, паскуда, и здесь себя показал. Схватил за одёжку, и держит! Крепко мне поленом пару раз прилетело.

– Значит, кулаками размахивать вздумал? – Наливался гневом хозяин, схватив меня за виски, – Не по ндраву тебе Лёшка?

Рванув за виски, он с силой впечатал меня в стол, разбивая губу и нос. Тут же подскочила хозяйка и начала возить за вихры по столу.

– Помилуй мя, боже, помилуй мя, – Зашептала она надрывно, отпустив меня, – Господи… Великомученица Варвара… сохрани нечаянные смерти…

Хозяин руки больше не распускал, только сверкал свирепо глазами от окна, устроившись с работой. А хозяйка то молилась, то принималась накидываться на меня, трепя за волосья.

Ужина меня в тот день лишили.