Дети Гамельна. Ярчуки

Глава 6. О губительности злата (в особенности иудейского). И о бездонности бесовских ям

Нюхал ли кто Пришебскую горилку с тем трепетом и пиететом, с той глубочайшей прочувствованностью, от коей кружит голову и ус дрожит в сладчайшем предвоскушении? Вдыхал ли кто дивный аромат хмельного огня, чуял ли славный привкус ржаной корочки, пшеничной пампушечки, нежного смальца и солёного хрусткого груздочка? О, втянуть всею полноценной двуноздрёю аромат, дабы чарующая сивушность взялась да и продрала аж за самую селезёнку, а то и поглыбже. Содрогнуться всем существом своим, выдохнуть так, чтобы застольников с лавки посшибало, да опрокинуть полноценную чарку в иссохшую пасть казацкую, чтоб только булькнуло там, точно в самом глубоком колодце. После втянуть воздуху полну лыцарску грудь, да зашвырнуть подалее за зубы толстенный ломоть кровяной колбасы, что своей нежностью да тонкокожестью схожа с голяшкой гостеприимной попадьи из всеизвестной Коржовки.

Иные уверяют, что самая вершина из вершин достиженья ума человечьего — то самопрыглые вареники. Брехня! Самозаливную горилку ничем не превзойти!

… Нет, не лилась сама собой падлюка! Хома сощурил глаз, осторожно прицеливаясь, взглянул в чарку. Как нарочно шинкарь сполна доливает — вздрагивала прозрачнейшая, что та слеза младенца жидкость вровень с краями посудины. Манила блеском, ядрёным, даже на взгляд ожоглым. Ох, да що ж ты будешь делать?!

Вся беда была в том, что выпить сию чарку казак мог. Хоть едным махом опрокинуть, хоть выцедить, а хоть на дурной римский манер вылакать мелкими мышиными глоточками. Дозволяла ведьма выпить. Одну чарку. Одну! Потом к горилке лучше и не подступаться. Не-не, Хома пробовал, как иначе-то!? Уж как после уминало и валтузило казацкое нутро, что даже не поймешь: то ли горло уползло в закуток самой дальней кишки и в узел завязалось, то ли наоборот, кишка к адамову яблоку подступила — то мучительство осознать христианской душе невозможно.

— Чёртова баба, — прошептал Хома, с тоскою глядя на чарку.

— Вот отчего опять «чёртова»? — невнятно пробубнил Анчес, уже ополовинивший свою чарку и яростно закусывающий — жареные караси с миски так и улетали, словно невидимая щука затаилась сбоку от той вместительной посудины. — Проклята очень хитро наша хозяйка, а вовсе не «чёртова». Да и живёт долго, вот и обозлилась-то.

— Может и чёртова, и проклята, — Хома все ж успел ухватить двух последних рыб за хвосты. — Одно другому вовсе даже и не мешает, а совсем наоборот.

Сотоварищ неодобрительно дернул своим истинно гишпанским, длинным и хрящеватым, на манер исхудалого поросячьего «пятака», носом, но теряться и не подумал — перешел к вареникам с творогом. Столовались новоявленные гайдуки по-пански — в этом деле ведьма (или как надлежало нынче именовать мерзкую бабу — пани Фиотия) слуг ничуть не сдерживала. Наоборот, разгульность надлежало выпячивать. Неизменно подтверждая делом, что гостят в Пришебе люди богатые и важные, заведомо достойные уважения. И неуместно тем людям высказывать всякие дурные вопросы и подозрения. Имелось в таком замысле свое достоинство: разбогател Хома на новые шаровары и добрую казацкую свитку (пусть со штопкой и не особо замытым пятном под боком, но что за безбожная личность вздумает заглядывать доброму человеку подмышку?). Красовались за зеленым кушаком пара рагузских[50] пистолетов и большой татарский кинжал, добротные сапоги попирали щелястые половицы, лежала на лавке новая, отделанная смушкой, шапка. Вот только не имелось истинной радости от того изобилия.

— И вовсе не стану пить, — с досадой молвил Хома и решительно отодвинул горилку. — Что толку начинать хорошее дело, ежели сразу же его и оборвешь?

— Верно говоришь, — согласился худосочный гайдук-гишпанец, пихая в пасть зараз по два вареника. — Я допью. А то шинкарь недоброе заподозрит.

Хома показал сотоварищу умело скрученную немалую дулю и вынул из-за пазухи плоскую баклагу. Горилка печально перетекла в новое пристанище.

— Ты спробуй, спробуй! Только сильное заклятье! Никак не обмануть, — напророчил бессердечный гишпанец, коему дозволялось потреблять горилки сколько угодно, ибо кудрявую голову спиртная крепость вообще не кружила, хоть бочку заливай в тонконогого болтуна. — Хватанешь лишку, опять ночью мычать примешься да волчком кружить.

— Тебе-то что? — с законным ядом напомнил Хома. — Вашему кобельерству всё одно ночами не спать.

— Может, обойдется сегодня, — вмиг поубавил зубоскальства гишпанец. — Хозяйка про дело намекала. Про тайное.

Хома лишь невесело хмыкнул: у чёртовой бабы до страдальца-Анчеса по ночам одно-единственное дело и имелось — сугубо паскудное. Видать, шибко оголодала по мужскому духу проклятая ведьма. Чипляла кудрявого гайдука за шиворот да в комнату уволакивала. Только на рассвете и приплетался, иссушенный и помятый, будто остатьняя тарань, что выковыряна с самого дна пахучего чумачьего мешка.

Жили славные путники на гостевой половине дома. Как встали тут мимоходом переночевать, да выяснилось, что старый шляхтич занедужил, так и прижились — никто ведьминскую хитрость не распознал. Старик-лях доходил, с постели вовсе не вставал. Безутешная дочь и её заботливая наперсница-служанка ухаживали за болящим безотлучно. Верные гайдуки охрану несли, вокруг шинка бдительно слоняясь. Кучер, правда, как-то незаметно сгинул. Сказано было, что в маеток отправлен упредить панских домочадцев о болезни хозяина. Гайдуки шепотом обсудили: в болотную топь тот кучер отправился или на дно речное? Хотя, что за разница? Держала ведьма своих верных слуг в хваткой горсти, ох, крепко держала! Дальше двух домов не отойдешь — этак горло затыкает, что обратно сам вприпрыжку несешься.

В остальном, служить было скучно. Жри, спи, за лошадьми ходи. В комнату к пану-хозяину гайдуки заглядывали только по особой надобности: выглядел лях уже и не совсем живым, а на молчащую красавицу Хелену оба гайдука и вообще смотреть не могли. Была в том некая странность: приходил к больному городской лекарь-прошелыга, заглядывали иные местные люди — косились на паненку с интересом, но в визг не пускались. А Хому от близости молодой паненки таким морозом пробирало, что… Впрочем, Анч, хоть и попривыкший к ведьминским благожелательностям, но от паненки шарахался даже пуще, чем от ненасытной Фиотии. Зато сама ведьма умертвённой девушке целыми днями внимание оказывала, всё возилась-старалась, воспитывая да нашёптывая. Ничего путного из тех чарований не выходило. Разве что стала иной раз улыбаться панна Хеленка. Но то была такая улыбка, что лучше бы и её не видеть.

В остальном жили сыто. Пришеб оказался городком не хуже других. Сонный гарнизон из десятка кварцяных[51] драгун, достойный базар, церковь, костёл, синагога (слегка порушенная, ибо случилась с местным еврейством года два назад некая печальная неприятность). Имелся в Пришебе на диво откормленный войт[52]- пан Пацюцкий, приятная на вид жинка[53] цирюльника, лавочники-крохоборы и стадо демонски бодливых коз, что вечно выдирали колья своих веревок, сбивались в шайку и досаждали прохожим на городской площади. Имелся, конечно, и иной разнообразный обыватель: тысячи три христианских и всяких иных мещанских голов, малодостойных упоминания. Добрый город, чинный. Лужи на площади землёй присыпать и заровнять — так и вообще истинная Варшава.

Но, как водится, поджидала печальная несуразность ведьминских спутников — польские деньги к концу подходили. Эх, мог бы старый пан прихватить в дорогу кошель и повместительнее! Ну, теперь что толку на ляха пенять — за деньгами старик все одно не поедет. К концу изобильные обеды подходили, и недели не продлившись. Хома полагал, что новые шаровары у настоящего казака всё одно не отберут — то дело вообще полнейшей немыслимости и еретичества. А в хороших шароварах и попоститься вполне достойно. Но ведь тут хоть как голодай, всё одно не даст ведьма слугам на свободу вырваться. Подумать нужно, изловчиться, да и задать правильного стрекача в обход проклятому заклятью…

— Эй, паны гайдуки, не засиделись ли над чарками? — одернула немедленно накликанная чёртом хозяйка. — Панна Хелена вас зовет. Хозяин наш в просветление пришел…

Понятно, вовсе не молодая панна слуг звала — старый пан лежал себе смирно, дышал едва-едва.

— Вечером работа будет, — молвила Фиотия. — Готовьтесь, слуги верные. Сейчас отойду. А как вернусь, сообща пройдемся. И чтоб не баловали! Хома, ты пистоли готовь. Прогулка может статься весёлой.

Хома смотрел на выданную ведьмой пороховницу. Ишь ты, ох и рискова стала хозяйка.

— На меня пистоль нацелишь, очи повыдавливаю, — предупредила догадливая пани Фиотия. — Поочередно выковыряю, в кошеле будешь свои свинячьи глазки носить, по моему дозволению щупать-вспоминать. Понятно ли говорю?

— Отчего же непонятно? — признал казак. — Куда уж понятнее. Но отчего поочередно ковырять? Давите уж разом, чего там кота за хвост крутить.

— Да что там у тебя за хвост? — с обидной усмешкой удивилась хозяйка. — Ты за дело берись, снаряжай оружье, да об очах своих не забывай.

Вроде и вовсе не хотел того Хома, но рука легла на рукоять пистолета, и через миг смотрел казак в дуло своего оружия. Зрачок у пистоля был крупен, сумрачен и зрил излишне пристально. Хоть бы мигнул, щоб ему того беса…

— Надобно было калибр поменьше брать. У этого отдачей руку шибко кидать будет, — недрогнувшим голосом посетовал Хома.

— Займись, знаток великий, — ведьма встала и вышла из комнаты.

Казацкую руку тут же попустило, и Хома не без радости отвел от себя ствол рагузской железяки. Ведьминские слуги молчали: панна Хелена безучастно смотрела в окно, Анчес скрёб затылок. Потом гайдуки переглянулись и сунулись ко второму окошку — как раз увидели, как хозяйка со двора выходит.

Сердце колотилось, Хома прилежно зарядил пистоли, туго забил пыжи, подвесил к кушаку пороховницу. Кобельер ёрзал на лавке, тискал ножны шпаги, да всё ближе придвигал котомку. Хитёр гишпанец — заранее собрал барахлишко. Ловкач, что уж говорить.

— А ведь верно ушла она уже, — прошептал Анчес.

— Так по всему видать, вполне ушла, — согласился Хома.

Гишпанец рванул к дверям, но и казак отставать не собирался — вмиг выдернул из-под лежанки мешок с имуществом да дернул следом за товарищем. Во двор вырвались вместе. Прощаться было некогда. Вот она улица, пыльная, счастливая. Хома вольным соколом перемахнул через подсохшую лужу, дал полного галопа…

…Что и говорить встретились скоро: Анчес лежал на пороге дома, упирался лохматой башкой в дверь и пытался воздуха в себя вобрать. Хома полз на четвереньках от сарая — проклятое заклятье не только заставило казака повернуть назад, но еще и задворком потянуло. В глазах было темно, грудь на полувздохе замерла, пришлось по ней кулаком лупить. Кое-как вползли в хату. От окна смотрела Хелена, тонкую бровь изгибала. Анчес с всхрипом вздохнул и уполз прятать котомку. Хоме тоже чуть полегчало — сидел, щупал надорванный лоскут шаровар — от же негодный плетень попался.

— Не вышло, значит, — прохрипел казак.

— Да уж, не совладали, — признал Анчес. — Отчего не вышло, вот задача. Она-то ушла, а мы сиднем сиди. Не должно такого быть!

Хома промолчал и принялся отряхиваться. Разве это заклятье умом поймешь? Мало того, что чёртово, так еще и бабье.

Сидели, слушали, как мухи жужжат, размышляли. Панна Хелена пригорюнилась над своим полумёртвыми думами, Анчес по врождённой кобельерской самоуверенности силился заклятье постичь, а казацкий разум над починкой шаровар трудился — очень неудачно порвал. Надо зашить, пока очи видят, а не в кошеле лежат. Несподручно портняжить станет.

— День-то нынче, по всему видать, неудачный, — пробормотал Анчес. — Вот и не свезло.

— Пакостный день, — согласился Хома, поплёвывая на пальцы, дабы надежнее приладить лоскут на место.

Тихий звук заставил гайдуков вздрогнуть — полумёртвая красавица хихикнуть вздумала. Парни смотрели, как она бесстыже закинула руки за голову, запустила пальцы в густые — белые или черные, уже и не понять, но уж точно — яркие локоны. Затем панна уперлась ножкой о подоконник, томно потянулась. И те мертвецкие потягуськи мигом гайдуков вышибли в соседнюю комнату…

Неглубоко и неровно дышал на скорбном ложе помиравший, но всё никак не померший, старый лях, стояли хлопцы, пялились друг на друга и вообще дышать боялись. Вцепился в рукоять пистоля Хома, да чем тут оружие поможет? Страшная сущность за стеной сидела. Красотою своей и бесчувствием очень страшная. Не должно такого быть, чтобы живое существо со взятой взаймы душой ходило по миру и соблазны учиняло. Да и истинная ли в ней душа? Сунули той ночью что-то второпях, небось, ведьма не цельную душу и вложила. Э, вовсе грешное дело.

Хома осторожно попробовал перекреститься, расцарапал пистолем нос. Нет тебе спасения, казак! Нужно делом себя занять, а то грешник, да ещё и портки драные…

… Шаровары Хома починил, а тут как раз и хозяйка вернулась. Выгнала гайдуков, села у одра умирающего. Пила воду, вкушала краюху вчерашнего хлеба, слушала, как умирающий тяжко дышит, да над чем-то думала.

Хома не переставал удивляться тому, что хозяйка обедает сугубо ничтожно. Разве то пища доброго человека? Срака у этих ведьм заместо головы. Этак удосужиться приказать и слугам таким же ужином довольствоваться. И как тогда вообще жить? Впрочем, панночка вообще не ясно, чем питается — за едой её гайдукам видеть не приходилось. Может, вообще не харчуется? Этакая дурная бережливость!

— Вы, соколы, еще раз за двор вылетите — на себя пеняйте, — сказала из-за двери ведьма.

Гайдуки вздрогнули. Анчес прекратил ловить мух.

— А мы що? — оправдался Хома. — Я тут с оружьем. Вычищаю. Вон, шомполом дыру в штанах продрал.

— Я так вообще сиднем сидел, шпагу чистил, — поспешно поддержал кобельер. — Готовимся.

— Потом казнь вам выдумаю, — посулила ведьма. — А сейчас слушайте, что делать станем…

Сгущались сумерки, двигался по тропке, вьющейся меж кустов терна и шиповника, ведьминский отряд. Хозяйка шагала впереди, небрежно поддерживая юбки. Хома плелся следом, старясь не цеплять колючие ветви, и не решаясь оглядываться — след в след шагала панночка. Пугала или не пугала, не поймешь — только когда на плече у хрупкой девы покоятся две лопаты, кирка, да тяжеленный молот — оно всяко как-то неспокойно. Двинет по темечку, и брызнет голова казацкая по кустам терновым яблоком гнилым. Может, и к лучшему? Птички над успокоённой плотью летать будут, петь да щебетать…

Не-не, птичек еще не хотелось. Ладно бы щебетать, а то ведь и нагадят. Не для того голова Хомы Сирка разные науки превосходила, чтоб её ошметки случайный горобец засерил. Но вообще не дело — панночка какая ни есть, а всё ж дивчина — что ж ей тяжёлое тащить?

Хома обернулся и знаком показал — давай молот с киркою, подмогну. Нежноликая панна свободной от груза дланью немедля скрутила дулю, да и ткнула ею в лицо добродетеля. Казак в сердцах сплюнул под куст. Вот и проявляй учтивость. Дура мёртвая!

Шли по какому-то заросшему саду. Сгибались ветви яблонь под грузом еще зелёных, но на диво крупных яблок. Хома обдумывал вопиющую бабскую несправедливость. И его заедало — дуля была размером чуть ли не дитячу, и потому особо обидною.

Казак обернулся и укоризненно покачал головой. Мертвячка высунула язык — розовый, вполне живой и наглый. Тьфу, тоже ведьмой стала. Волочет на себе с пуд железяк, да ещё дразнит, подлая!

От злости страх отступил. Хома собрался выказать, что вовсе и не стеснён безумной панночкой за спиной. Нет, то надо показать! Пусть себе не думает. Лучше кулаком погрозить — пусть место знает и свое мертвенное колдовство попридержит.

— Шутки шутите? — тихо спросила ведьма, останавливаясь. — По саду вышли с девками погулять, холопья безмозглая кровь, так?

Слуги замерли. У Хомы заранее в груди спёрло от предчувствия очередного задыхательства, Анчес оледенел с поднятой рукой, так и не успев яблоко с ветви цапнуть. Даже Хелена шевелений избегала — так грозен был голос ведьмы. Смотрела из-под платка хозяйка, глаза по-волчьи мерцали…

Ничто горло Хоме не перехватывало, только враз отнялась левая нога. И повалился казак на траву, словно конь, сраженный безбожною басурманской пулею. Эхом отозвался шум падения рядом — гишпанца колдовство тоже не миновало, завалило.

— Да за что, пани Фиотия, идём же мы, идём, — пискнул кобельер, пытаясь сесть и двумя руками тиская ногу, превратившуюся в бесчувственное полено.

— Уроком будет, — проскрипела ведьма, пристально глядя на свою ученицу — Хелена выстояла, пусть ссутулившись, но лишь крепче прихватила древки на хрупком плечике. — Ступайте, пока вовсе не зачервивели.

Пришлось скакать следом — у гишпанца правая нога обесчувствела, у Хомы левая — обхватившись за плечи, прыгали за хозяйкой и полумёртвой землекопшей. Чуть приостановишься — дых подпирало так, что сразу три шага вперед махнешь.

Выскакали к старой изгороди, ведьма махнула — здесь, мол, ждите. Гайдуки в изнеможении повалились на траву. Вовсе уже стемнело, завели свои скрипучие песни сверчки-цикады. Хома утирал разгоряченное лицо, рядом пан Анч выпутывался из угодившей промеж ног шпаги.

— И что оно? — спросил казак, с опаской поглядывая в сторону, куда ушла ведьма.

— Да отпускает вроде, — прошептал гишпанец, щипая свое колено.

— Отпускает, — признал Хома, вертя ожившей в сапоге ступней. — Я про иное. Чего сюда шли, а?

— Вот ты дурной! В обход же шли, напрямую к кладбищу разве можно? Приметят горожане, — подивился казацкой непонятливости Анчес.

— Ясное дело, что приметят, — подтвердил Хома, теперь и сам осознавший, что за холмики темнеют за ветхой изгородью.

Помолчали. На небо нагнало облаков, бледная луна укуталась в тёмный саван, по травам побежал ночной ветерок, смешивающий шелест сухих стеблей со стрекотом неугомонных цикад. Смотрела на небо панна Хелена, плавали два белёсых пятна луны в огромных колодцах её очей, бежала тень по прекрасному лицу, проявляя грубые швы да пятна следов шорной иглы. Не-не, вот и пропало наваждение, вновь щеки гладкие, точно белый безупречный мрамор. Бывают в городах этакие богатые белые надгробья…

Повела взглядом полумёртвая дева — Хома поспешно отвернулся прочь и, хмурясь, спросил:

— Долго ли ждать нам?

— Как договорятся, — гишпанец вольно вытянулся на траве и тоже глядел в небо.

— Кто?

— Ты вовсе не в себе, или разум прямиком в баклагу заспиртовал? Хозяйка договариваться ушла.

— Ну, это-то понятно. А с кем договариваться, а?

— Полагаю, с жидами, — Анчес по благородному закинул ногу на ногу и пояснил. — У них, иудеев, всегда гроши есть. А богатого христианина или католика на ином кладбище искать нужно. У церкви или костёла. Но там сторожа. Не с руки наши дела делать.

— Это конечно, — охотно признал Хома. — А жида для договорённости надлежит откапывать, или и так можно беседу вести?

— Тут я не знаю, — засомневался гишпанец. — Иудеи, они как обычные мертвецы, только похитрее. Перс или чех тоже подойдут. Главное, найти солидного покойника. Не все ж клад оставляют. Иные помирают, так и вовсе бесхитростно — всё до грошика семейству оставят, без всяких тайностей и изощрений.

— Да, бывает этакая простодушность, — согласился казак, сообразивший, что сотоварищ очень уж много знает. Вот что значит под бочком у ведьмы ночи ночевать! Бабы есть бабы, даже такому сомнительному тонконогому полюбовнику многое выболтать рады — лишь бы слушал. Что ж, если тутошние покойники готовы по договорённости клад уступить, так то дело не очень греховное, тем более раз и особо копать не придется. Хотя Анч и сбрехать может. Вдруг клятая баба вздумала очередных полумертвецов сотворять? К примеру, понадобились ей гайдуки повиднее или полюбовники половчее? Очень возможное положение! Насшиваешь этаких фараоновых слуг, а тебя потом же…

Хому пробило таким ужасом, что разом сел в траве и за голову схватился.

— Ты что? — вздрогнул сотоварищ.

— А ведь ей для нового живого-неживого и обычный христианин понадобится, — прошептал казак. — Вот сдерет она с нас шкуру и заменит чудищем послушным.

Анч поежился, поразмыслил и покачал кудрявой башкой:

— Не, я тому делу фигурой и костью не подойду.

— Отчего вдруг?

— Вовсе неподходящий. И вообще на мне шкуры мало.

— Отчего это ты неподходящий? Очень подходящий. На харю выразителен, кудряв. Сальца чуть добавить, и вообще красавцем будешь.

— Глупости не болтай, — запротестовал сотоварищ. — Во мне ценны учтивость, живость и прочая куртуазность. Их со шкурой не сдерёшь. Вот ты — иное дело. В кости крепок, руки сильные, в уме никак не потеряешь. Харю сменить, усы погуще…

Хома прихватил умника за ворот:

— Уж не твои ли усишки будут побогаче?

— Что за дурни такие…

Философы мигом расцепились и отползли подальше — голос у Хелены оказался негромок, но такой ледяной щекоткой по хребту прошелся, что куда там любому залихватскому крику.

— Э, да ты говоришь, что ли? — прошептал Анч, подтягивая за перевязь к себе поближе фамильную шпагу.

Панночка молчала, лишь смотрела насквозь презрительно.

— А с чего это мы дурни? — воспротивился Хома, успевший перевести дух.

Полумертвячка молчала.

— Мы дурни оттого, что думаем о корысти пани Фиотии вовсе и неправильно, — сообщил напряженно размышляющий гишпанец. — К чему ей вдруг послушных слуг на непослушных менять? Ты сам глянь — Хеленка шибко в прислуги годится?

Хома глянул. Панночка сидела с распущенными волосами, вся из себя дерзкая. Карий глаз локоном вообще закрыт. Или око голубое? Спуталось на ней всё, вон и широкий расшитый рукав с плеча гладенького соскользнуть норовит. Нет, в прислуги такая неприбранная вздорность вовсе не годится! В остальном, конечно, прельстительна…

Тут незадавшаяся прислуга поползла на коленях к казаку. Не очень быстро, но этак угрожающе. У Хомы перехватило дух, выхватил из-за кушака пистолет, успел взвести курок… Толчок маленькой, но на диво сильной ладони опрокинул на спину. Казак пытался отпихнуть ловкую вражину, но панночка уже оседлала несчастного, склонилась, щекоча потоком густых локонов. Глянула глаза в глаза — ох, спаси и сохрани, — разные ведь очи у неё, разные! Хома упер ствол пистолета в стройный стан панночки:

— Уйди!

Склонилась еще ниже, весь свет заслоняя, шепнула в самое ухо:

— Пальни. Потом сам же латку и наложишь.

Хома чувствовал, как размеренно и ровно стучит её сердце. Пахла она вечерней росой и еще чем-то… Панским и девичьим, от чего страх с вовсе иным чувством мешался…

— Если что, так я отвернулся, — из далёкого далека донёсся голос кобельера.

Хома и шевельнуться не мог. В смысле мог, но не хотел. Или, что вернее, хотел, но не мог, потому как… Отчаянно немоглось…

Острые зубки сжали ухо, стиснули сильнее, еще сильнее. Хома осознал, что даже если сейчас его ухо отдерут и с хрустом жевать вздумают, стрелять он все равно не станет. Уж очень губы теплые…

…И хруста не было, и губы исчезли. Казак разлепил веки: Хелена сидела в двух шагах, юбки оправляла. Ну не ведьма ли?!

— Воздержались или как? — поинтересовался Анчес, осторожно оборачиваясь. — И то хорошо. Надоело мне это блудодейство, даже и сказать не берусь как. Яблочка хотите?

Гишпанец доставал из-за пазухи яблоки, а Хома никак не мог опустить курок пистоля с взвода — пальцы тряслись, точно две недели без просыху пил.

— Угощайтесь, — пригласил радушный кобельер. — Отдышитесь. Порядок лучше блюсти, а то накажет проклятая хозяйка. Уж я-то ее знаю.

Гишпанец осекся, потому, как прелестная паненка сделала двойное «хрум-хрум» и сплюнула черенок — более от яблока ничего и не осталось.

— Интересные манеры, — пролепетал Анчес. — Говорят, яблочные косточки для желудка очень полезны.

Хома закончил щупать своё пылающее ухо, сунул за кушак пистолет. Забрал у гишпанца второе яблоко и передал паненке. Хрум-хрум — сплюнутый хвостик стукнул об изгородь.

Ишь, ты, балуется. А ведь была бы на диво лихая и приятная дивчина, если б не мертвая.

— Кормлю вас дурно, что ли? Все жрёте и жрёте, — спросили с кладбища. Хозяйка возвращалась, и, судя по всему, с хорошими новостями. По-крайней мере, у гайдуков ничего в теле не прихватило и не скрутило.

Опять шли, местами ощупью продираясь сквозь заросли. Ведьма будто кошачьи глаза имела, пронырливому гишпанцу и полумёртвой паненке тоже ничего, а Хому ветки, как нарочно, цепляли. Ах, пропала добрая свитка! И чего ходили на то поганое кладбище? Хозяйке в одиночестве скучновато покойников навещать?

Хома сообразил, что вовсе не возвращается ведьма, а опять в обход ведёт. Выбрались на прогалину, прошлись вдоль яра. Смутно забелели окраинные хаты Пришеба.

— Чтоб тихо мне! — приказала ведьма.

Тихо, так тихо. Хома и полслова не сказал, когда перелазил через плетень и шапку чуть не затерял. Панночка скакала впереди всех, бесстыже подбирая подол повыше белых коленочек и неся шанцевую снасть как пушинку. Подалее от неё надобно держаться, подалее.

Дремала узкая городская улочка, осмелился гавкнуть дурной пес во дворе, да тут же осёкся. Ежели посмотреть с такой стороны, то ходить под ведьмой не так плохо — хая и бреха псиного куда как меньше, за штаны никто цапнуть да подрать не норовит.

… Пустырь открылся, словно несколько домов из челюсти улочки выпало. Трава по пояс, остатки стен в зарослях крапивы. Пожарище. Точно, видать, здесь тех иудеев и вывели под корень.

Зашли за остатки ворот. Пани Фиотия всматривалась во тьму, к чему-то примеряясь. Остальная шайка смирно столпилась за спиной хозяйки. Облака слегка просветлели, на крапивные дебри взглянула луна, и Хома различил поодаль ещё остатки стен, и ещё… Богатый двор был, это точно. Торчали чёрной пятернёй горелые балки, громоздились оплывшие остовы стен. И двор богатый, и знатное «веселье» здесь случилось. Нет, не любил Хома таких унылых случаев, хоть даже и с жидами они происходили.

— Туда, — приказала ведьма.

Двинулись вглубь крапивных дебрей, казак вынул было кинжал, дабы вырубать застарелую жгучую вражину, но Хелена легко взмахнула окованной добрым железом лопатой, да и двинулась впереди, скашивая перед собою целую улочку…

…Стояла ведьма на краю пепелища, озиралась. Потом подоткнула юбку и широкими мужскими шагами принялась отсчитывать расстоянье. Хома размышлял — у всех ли ведьм икры справнее, чем видимый верх тулова, или тут особый случай? Ишь, аж лоснятся. Нужно у гишпанца спросить, он по бабам сведущ.

Ведьма остановилась под иссохшим деревом, смотрела вверх на скрюченные, когда-то обгоревшие ветви.

— Надобно на полпяди прибавить, — шепотом посоветовал Анчес. — Усохло тут всё.

Дурень дурнем кобельер, но тут был прав — Хома и сам чувствовал, что усохлое это место. В спину будто смотрит кто, да так, что аж под свиткой холодок гуляет и сгорбиться хочется. Может, и ни к чему копать тот иудейский клад? Плохо жили, что ли? А тут выскочит какая нечисть да вспрыгнет на загривок…

Казак, озираясь, взялся за пистолеты. На всякий случай, за оба. Меж тем, чёртова хозяйка неугомонно колдовала-высчитывала: прошла по едва различимой в лунном свете тени самой длинной ветви, повернула под правую руку, вновь отсчитала шаги. И оказалась у другого угла сгоревшего дома. Хмурясь, посмотрела на остаток стены, затем на верных слуг, словно они в нынешней глупости были виновны.

— То ли это место, пани хозяйка? — робко высказал общее сомнение Анчес.

— Язык прикуси, — ответствовала властная полюбовница кудряша. — Путал меня покойник, и ты туда же. Здесь копайте!

— Этак оно снаружи или изнутри зарыто? — уточнил Хома, представляя целую прорву работы. — Может, уточнить у того шутника? Что торопиться, завтра вернёмся, хорошо обдумавши.

— Поболтай языком, казаче, поболтай. Сейчас сходишь, у хозяйчика сам спросишь. А мы здесь подождем, — проскрипела чёртова баба.

— Да я разве его найду?! У меня и чар нет, — поспешно напомнил Хома.

— Ну и мусоль свои пистоли, — буркнула ведьма, извлекая из-под плахты-передника длинную тёмную кость.

Хома решил, что советы давать в такой щекотливый миг, только дело портить. Да и язык как-то поприсох к нёбу.

Костяную руку ведьма держала, не то что полную, а так, коротышку: от пальцев иссохших до локтя с белой торчащей костяшкой. Слуги глядели, как пристраивает хозяйка мертвецкую конечность на острие короткого колдовского ножа. Фиотия приподняла нож повыше и вовсе отпустила сушёную руку — та миг бессильно равновесие ловила, потом дрогнула. Хома, обмерев, смотрел, как она крутится на кончике клинка, как бежит по ножу синеватое мерцание. Вдруг замерла рука, скрипнула пергаментная кожа, шевельнулся указующий перст с длинным желтым ногтем. Все глянули на стену былого дома…

— Изнутри копайте, — молвила ведьма, снимая с ножа страшный указатель.

Хома перевел дух. Вот к чему те заклятья вообще нужны? Оно ж и так было понятно, что изнутри рыть придется. В жизни всегда так: где неудобнее, там и рой, да поглубже. Не ошибёшься.

Взялись за дело: расчистили край угла, сдвинув обвалившуюся глину, недогоревшую дранку и иной мусор. Хома, поплевав на ладони, взялся за кирку. Хрупкая панночка прытко отгребала лопатой землю, за ней топтался кобельер, которому лопата была привычна не более, чем монастырскому карпу мушкет. Но и без него вгрызлись лихо. Очень скоро кирка бухнула по чему-то твёрдому.

— Прыть поумерь, сокол красноносый, — приказала ведьма, устроившаяся на остатке подоконника.

Расковыряли яму чуть шире — обнаружилась дощатая крышка. Поддеть оказалось сложно. Хома подвёл острие кирки, панночка вдарила по тупому концу инструмента молотом. Над пустырем разнёсся недобрый звон.

— Потише, весь великий град перебудите, — цыкнула ведьма.

Кирка преграду все ж пробила, казак хекнул-гикнул, поднатужился и вскрыл настил. Дальше пошло легче — панночка на раз подвышибла молотом толстые доски. Раззявился провал, в который и лунный свет-то не заглядывал. Пахнуло изнутри чем-то дурным и редкостным. С Хомы азарт мигом слетел: одно дело кладоискательству предаваться, другое лезть в заведомо нехристианскую ловушку. Покойные иудеи чего угодно могли там запрятать.

— Огня бы надо, — сказал казак, спешно отступая от адской дыры.

— На огонь мошка летит, — проскрипела ведьма, похоже, тоже встревоженная недобростью тайного клада.

Слуги и хозяйка смотрели на дыру. Соваться внутрь никому не хотелось: вроде и манил клад, но и пугал нешуточно.

— Глянь-ка, Хеленка, что там, — приказала ведьма. — У тебя очи зоркие, ночные. Но не лезь, сверху глянь.

Панночка мотнула гривастой головой, но к дыре подступила — не иначе, как и самой было любопытственно. Опустилась на колени, откинула мешающие волосы, глянула во тьму подземную, да тут же отпрянула.

— Сидит, значит? — проскрипела хозяйка.

Хелена кивнула, не отрывая взгляда от дырищи.

— Всё одно, нужно гроши доставать, — проворчала ведьма. — Анчес, не стой как неродной, бери девицу за стройны ножки, отдёрнешь, ежели ухватят её. А ты, казаче, что рот раззявил? Вооружался для чего?

Хома опомнился, выхватил пистоли и взвел курки.

— Своих не пореши, — напомнила хозяйка и протянула паненке еще один инструмент. Хелена бестрепетно взяла мёртвую руку — сухие пальцы той мигом растопырились на манер жутковатой хваталки и алчно зашевелились.

Анч, вздыхая, обхватил паненку чуть пониже невеликой, но этак весьма и весьма душевно налитой дупочки. Хелена решительно занырнула во тьму, принялась подцеплять что-то невидимое своим сухоруким крюком. Хома держал пистоли наведёнными на клад и скапливал казацкое мужество. Да что ж оттуда может скакнуть? Змей насовали? Гиенов? Или иные ядовитые гады в темноте той обретаются? Как бы не промахнуться…

Вынырнула панночка, потянула Сух-Руку. В мёртвой длани качался подцепленный за край ткани узел — судя по усилью скрипящих костяшек — тяжёлый. Подняв из провала, Хелена попробовала выдернуть добычу из сушеных пальцев — те вцепились вовсе намертво и не отдавали.

— Да помогите девке! — приказала хозяйка.

— Я ж её держу, — отозвался Анчес, старательнее облапывая девичьи бёдра.

— Так, а я ж с оружьем, — справедливо указал Хома, которому касаться умной мертвой руки хотелось ничуть не больше, чем гишпанцу.

Ведьма простонародно выругалась и принялась самолично отбирать у Сух-Руки добычу. Пришлось бить магическую длань по костяшкам.

— Как в своё вцепилась, дрянь скаредная!

Наконец, узел с обнадеживающим звоном бухнулся на землю. Ведьма разрезала тряпку — под ней был замысловатый медный горшок. Фиотия осторожно встряхнула посудину — из горловины посыпались монеты. Славные такие монеты, хоть и тусклые, но уж точно золотые. Хома отчетливо видел дукаты и червонцы — э, тут бы и зачерпнуть горсточку, а лучше сразу две!

— Еще есть? — спросила ведьма, небрежно засыпая золото пополам с рыхлой землей обратно в сосуд.

Хелена кивнула и вновь погрузилась с Сух-Рукой в дыру.

— Осторожнее! — напомнила хозяйка.

На сей раз пришлось ждать улова подольше — видать, не подсекался клад. Наконец, Сух-Рука выудила свёрток. Оказалось, опять монеты, да ещё золотые цепки-кольца.

— Что там ещё? — спросила хозяйка, увязывая ветхий и рассыпающийся сверток в передник.

Панночка лишь дёрнула дупкой, занявшись вываживаньем следующей добычи. Потянула Сух-Руку — в перстах той был зажат свиток на двух кругляшах. Хома такие раньше видывал — иудейские, вовсе пустая грамота, её никто не в силах прочесть.

— Ты что?! — тут же вскинулась ведьма. — Положи, где взяла. Оно нам и даром не нужно.

Панночка вновь заёрзала, укладываясь на живот, но тут Сух-Рука, видать, подустав и озлобившись, нагло швырнула свиток в яму.

— Что творите, варвары! — ведьма подскочила к кладу, одним махом рванула прочь Анча, тот поволок за ноги паненку… Но было поздно — в яме что-то завозилось.

— Зарывайте, дурни! — гаркнула Фиотия.

Слуги похватали лопаты, Хома сунул пистолеты за кушак, принялся швырять на дыру остатки досок. Не особо выходило: часть крышки и земли провалилась вниз, часть вылетела обратно — крепкий ком глины угостил гишпанца по лбу. Потом из подземной прорвы что-то начало выкарабкиваться. Хома больше с изумлением, чем с испугом, увидел на редкость мелкого беса: согнутого, тощего, с паскудной рожей и волосьями сплошь в колтунах. Мерзкое создание закрутило головой, тараща свои рачьи глазки.

— Не выпускай! — скомандовала ведьма.

Не пристало казаку перед погаными карлами отступать — Хома ткнул мелкого чёрта лопатой, сшибая обратно в дыру, да нечисть оказалась цепкой. Бес ухватился лапами за инструмент, прихватил его зубами…

Хома и охнуть не успел, как лопата оказалась погрызена до самого черенка. Да что ж за тварь такая?! Да подавись ты…

Чахлый, но грызучий чёрт немедля выплюнул выпущенный казаком остаток лопаты и вдвойне усерднее полез из ямы. Хома выхватил пистолет…

— Не шуми сразу, все полезут! — предостерегла ведьма.

Да что такое?! Откуда еще и «все»?!

— Бечь нужно! — призвал кобельер, в два прыжка оказываясь весьма далеко от клада.

— Куда?! Шпагой его руби! — Хома схватил кирку.

Панночка опередила — свистнул молот, высоко вознесенный нежными ручками, и тяжелая железяка опустилась на вытянутую башку подземного чёрта. Раздался звонкий костяной звук, но бесов череп выдержал — видать, из сплошной кости в пекле точили. Хелена немедля двинула стойкую нечисть ещё разок — звонче вышло, но чёрт лишь растопырился над разворошённым кладом, словно над нужником расселся. Прыти, правда, поубавил — лишь уродливой головой мотал. Хома ткнул его киркой под рёбра, пытаясь спихнуть в дыру. Нечисть, хоть и оглушённая, за инструмент немедля уцепилась. Казак пихал супротивника изо всей силы, но чёрт стойко упирался, его колени растопыривались всё шире и шире, разрастаясь и становясь всё голенастее. Да это не чёрт, а вовсе паук какой-то!

Клац-клуц-клац! — разнеслось над пожарищем. Панночка разошлась и крушила вражину со всего маху, только молот и летал. Сокрушить, может, и не удалось, но вбила лихая дивчина врага в дыру, словно сваю в песчаное дно пруда-ставка. Ещё корячились тонкие паучьи колени, но голова уже ниже ушла. — Хрум! — молот сломил ногу чёрта, было слышно, как тот плюхнулся на дно тайной ухоронки.

— Прикопать бы, да вот только… — начал Хома и задохся…

Из дыры вылезла тонкая рука, шустро скребя пальцами с грязными ногтями, поползла на звук казацкого голоса. Удлинялась и удлинялась, словно диковинный побег вьюнка волшебно рос. Опомнившись, Хома ударил каблуком по мерзким пальцам. Скрипели под сапогом паучьи косточки, но бесовы пальцы всё норовили ухватиться за обувку: то ли разуть казака, то ли выше взобраться. Не-не, определенно выше стремились, не иначе как к горлу!

Хелена била по живучей руке молотом, да только попасть было трудно — чертова конечность извивалась, куда там той прищемленной гадюке. Вздрагивала земля под ногами, взлетали комья от плуга-молота, металась, пытаясь спастись, чёртова рука. Все ж и по ней попадали крепко, и когда та чуть попритихла, взмокший Хома подхватил лопату и принялся скидывать измочаленную конечность в дыру. Останки руки трепыхались, подобно поганому щупальцу неведомого чудища, но всё ж шлепнулись вниз.

— Отойди, дурень! — приказала ведьма, пятясь прочь с узлом добычи и Сух-Рукой.

Хома поспешно отступил. Гух-гух-гух, — резво заработала за стеной своим молотом панночка.

— Под низ вдарь! — азартно пискнул невидимый пан Анч.

Хома видел, что в яме опять что-то шевелится, но тут панночка выдала особо крепкий «гух» и угол ещё стоящей стены начал заваливаться, накрывая яму. Поднялось облако пыли…

Чихая и кашляя, кладоискатели отошли подалее от захоронки.

— Вылезет или нет? — спросил, отряхиваясь, Анчес.

— Чего ж ему не вылезти, — с тревогой сказал Хома. — Была бы каменная стена, а то саманная. Хотя и толстая. Не, вполне может подкопаться. А может и не совладает — хороший кус упал.

— Нам до того дела нет, — отрезала хозяйка. — Ногами шевелите, хвилософы. С утра помрёт наш пан, домовина ему готова. Погрузим покойника да распрощаемся с гостеприимным Пришебом.

До дому вернулись благополучно. Нести увесистый горшок с золотом было несподручно. Но приятно.

Перекусил Хома добрым шматком колбасы с хлебом и тремя луковками, наскоро запил взваром, да и бухнулся почивать. Мелькнула мысль, что самое время горилки выпить, но лениво было вставать. Всё ж утомительное дело это кладоискательство. Хотя и выгодное — это же сколько за ночь золота наковыряли!

— А крепкие здесь черти, — сказал Хома сотоварищу, тоже бухнувшемуся на свою лавку.

— Да отчего черти?! — заворчал кобельер. — У тебя что ни ткни — то чёрт. Вовсе это не чёрт, а вообще маззиким[54]. Совершенно иная порода.

— Да кто их, бесов, разберет, — зевнул казак. — Расплодилось дьяволова семени — плюнуть некуда.

Кобельер спорить не стал — хозяйка дала ему на сегодня вольную, поскольку была занята пересчитыванием добычи. Потому засопел счастливый гишпанец, едва вытянулся на лавке.

Утром сотоварища растолкал гишпанец — пан-лях отмучался, надлежало за ксёндзом идти и иными печальными заботами заняться.

День выдался хлопотным. Пока то, пока сё, пока службу служили, пока покойника в гроб клали да мёдом тело заливали — случай важный и нечастый, ведь ещё везти и везти усопшего до фамильного кладбища. Хома с плотником спорил и иные сложности устранял — гишпанец и паненка в тех делах помощь оказать никак не могли. Хелена прилюдно с большим трудом пару слезинок выдавила, да и в комнату забилась. Безутешная дочь, что с неё возьмешь. Хозяйка выправляла бумаги у войта, торопила с отъездом, да где там успеть — только с похоронным делом заканчивать стали, так такой ливень ухнул, будто сами небеса над Пришебом разверзлись, шляхтича-покойника оплакивая. Хома, накинув на голову пустой мешок, допрыгал по лужам до конюшни, проверил лошадей и карету — всё в порядке, хоть сейчас запрягай. Да куда ж ехать — не шлях, а болото безбрежное.

Сидели в комнатке, Анчес накрыл стол. Следовало помянуть покойника, пусть и не особо с ним близки были. Хома так и вообще запамятовал, как ляха звали. Ну да ладно. Гроб добротный, мёда не пожалели. Родному человеку, и то столько одолжений за день не свершишь. Особенно, если сиротой довелось родиться.

— Достойный был человек, хотя и грешный, — молвил Анчес, ставя на стол миску с жареными, щедро обсыпанными тмином рёбрышками.

— А отчего же такой грешный? — полюбопытствовал Хома.

— А ты много на наших шляхах встречал святых мирян? — усмехнулся гишпанец. — А наш покойник и вовсе шляхтичем был.

Хома кивнул. Это да, какой из шляхты может быть святой?

Анчес отчего-то покосился на паненку. Та всё в окно смотрела, да плечики чуть заметно вздрагивали.

— Тю, гишпанская твоя морда, — в сердцах молвил Хома. — Ты что ж язык распустил? Отец он ей, пусть и частично. Какой ни есть, а отец.

— Так я сугубо в философском плане, — оправдался кобельер. — А вообще раз отец, так, несомненно, уваженья заслуживает.

— Ясно, заслуживает. Вот и помолчал бы ты. А то в лоб этак и брякаешь. Сразу видно, московит. У вас все по нахальному.

— Не московит я!

— Московит-московит. По говору вмиг понятно. «Ны маскавыт». Говорить по-людски научися. А лучше, вообще молчи.

— Ты мне поприказуй еще, спитая харя!

Хома показал наглецу кулак. Безродный наглец схватился за шпагу. Посмотрели друг на друга, Анчес сморщил свой длинный нос, Хома махнул рукой. Спорить, и правда, не имелось настроения.

Пошли к окну.

— Пойдем, пригубишь, — сказал казак, глядя в затылок, туго повязанный черным платком.

— Пошли, помянуть надобно, — подтвердил гишпанский самозванец.

Хелена не шевелилась, но когда подхватили под руки, выдираться не стала.

Сели за стол. Молча выпили по глотку — горилка попалась какая-то вовсе безвкусная. Хома поморщился, выбрал в миске самое затминенное рёбрышко, сунул в руку панночке. Ничего, начала бедняжка жевать, хотя по щекам слезы текли. Эх, жизнь. Вот и пойми её, дурную. Ночью молотом всё подряд несла, а сейчас слезы льет.

В соседней комнате, вольготно вытянувшись на наконец опустевшем ложе, негромко похрапывала пани Фиотия. Им, ведьмам, хоть что. Навидались за свою нечистую и длинную жизнь всякого, закостенели.