Дети Брагги

ХIII

Гнедой помотал головой, отгоняя надоедливую муху. Копыта лошадей на дороге поднимали пыль. Слабый ветер донес до Грима острый запах свежей травы, растоптанной копытами лошадей. Его норовистой двухлетке не по нутру было тащиться размеренным шагом. Эгиль же пустил своего коня шагом, поездка к устью фьорда его явно утомила. Почти весь обратный путь всадники проделали молча. Грим рад был выбраться из постоянно напряженной, чреватой ссорами и стычками атмосферы лагеря, до которого оставалось теперь не более получаса езды. Однако теперь, рассеянно придерживая кобылу, размышлял, что с тем же успехом отца мог сопроводить любой другой воин.

— Я хотел, чтобы со мной поехал именно ты, — нарушил вдруг молчание, будто прочитав его мысли, Эгиль. — Я устал говорить тебе о том, чем ты должен быть, что ты должен делать, как ты должен себя вести. — Он оглянулся через плечо и долгих полминуты глядел на восток, где по закатному цвета старого золота небу ветер нес рыхлые серые облака. — Я устал держать тебя в путах. — Он наконец обернулся к сыну. — Я просил тебя поехать со мной, чтобы просить прощения.

— Прощения? У меня? — нахмурившись, начал Грим.

— Да, — мягко отозвался отец. — Асы послали нам с твоим дедом слиток чистого металла, и в то время я почел за благо выковать из него меч — даже закалил его по своему вкусу, зная, какого веса или балансировки хочу добиться. Но оружейник из меня оказался неважный. Возможно, мы перекалили сталь, и пришлось клинку столько лет пролежать в земле. — Его рот скривился в короткой усмешке. — Теперь пришло время извлечь его.

— Отец…

— Прости мне, Грим. Я мог бы привести кучу доводов в оправдание тому, что торопил тебя развивать свой дар, что подкармливал ярость, считая ее даром Одина, который обеспечит тебе покровительство Отца Ратей. Самонадеянно было предполагать, что если с Хрофтом связали свою жизнь твои отец и дед, то же самое произойдет и с тобой.

Грим собирался было что-то возразить, но не стал, услышав в ровном голосе Эгиля нечто сродни отчаянию.

— Вероятно, в первый и в последний раз ты услышишь от меня эти слова. Я сожалею… — Эгиль опустил взгляд на свои покалеченные руки, державшие поводья. — Вчера вечером я сказал, что в войне, которая надвигается на нас с Гаутланда, в битве, которую придется принять нам в собственном лагере, не будет места состраданию. Эта истина известна и тебе самому, но верна она лишь отчасти. Война, быть может, и грязна, но и без этого не обойтись. А в том, что касается Веса и его нападок на Круг… Он — недурной полководец, а нам нужен каждый человек, способный держать меч. Нам нужен каждый воин, который может стать в строй, и, кроме конунга Вестмунда, среди нас нет никого, за кем пошли бы все до единой дружины Фюрката. В схватке за веру и преданность этих людей ярость нам не поможет. Помогут ли волшба или сострадание? Не знаю.

А Грим подумал, что странно слышать такие слова от воина, прославившего свое имя победами в боях и жестокостью набегов.

Эгиль поднял на сына выцветшие синие глаза.

— Мои битвы позади. Теперь тебе сражаться в них ради славы нашего рода, а со временем и ради всего Круга. Я хочу… Нет, прошу тебя поклясться на клинке, — Эгиль вынул из ножен меч, — клинке, который перешел ко мне от моего отца, а тот получил его от своего, что, отправляясь на битву, ты будешь помнить о славе рода и человечности, которой всегда недоставало мне и которой так мало в тебе самом.

— Да будет так, — отчетливо произнес Грим, принимая клинок. Он открыл рот, чтобы произнести имя Одина… И что-то, он сам не понял, что это было, помешало ему произнести его. — Этим мечом клянусь, — сказал он наконец, — да будет так.

Старый родовой меч с рунной вязью по перекрестью, с золотыми насечками по всей рукояти до навершия, в котором мягко блестел медовый янтарь, удобно лег в руку. Меч с собственным именем, меч Рауньяр. Увидев, как просветлело от вида клинка лицо сына, Эгиль медленно улыбнулся.

— Возьми. — Грим вдруг протянул меч обратно рукоятью вперед.

— Ты отказываешься от наследия? — Брови скальда Одина сошлись на переносице, в голосе звучал гнев.

— Я помню обычай рода. Рауньяр переходит от отца к сыну. Пока жив твой отец и мой дед, носить этот меч можешь только ты.

Один день сменялся другим, и каждый из них походил на предыдущий. Лекарством от скуки и повседневных мелких дел — и это среди загадочных, владеющих тайнами рун и волшбы скальдов! — были лишь вечерние беседы с целителем Амунди, который предложил Скагги перебраться к нему.

От целителя и даже от тех, кто выстраивался к его домику в ожидании своей очереди, Скагги узнал немало того, о чем никогда не слышал раньше, хотя многое лишь подтверждало или добавляло что-то к тому, что рассказывал ему вечерами Гровин.

В войске Фюкарта все, казалось, были на удивление хорошо осведомлены обо всем, что порешили или что намереваются делать конунг или вожаки каждой из дружин, и без колебаний обсуждали их планы.

Скагги сам не мог бы сказать, почему ему не хочется поддать со двора, образованного домами Стринды, Оттара Черного и пары других скальдов, двора, который с запада замыкала кузня, однако очень скоро обнаружил, что все новости легко узнать из бесед Амунди с теми, кому требовалась помощь целителя. Чтобы прислушиваться к ним, не было даже нужды искать удобного предлога, поскольку Амунди с радостью приставил его разбирать те из растений, какие полагалось собирать по весне или в самом начале лета.

Раскладывая травы для просушки, складывая в холщовые мешочки те из них, что уже успели высохнуть на солнце, или прокаливая узкие, острее лезвий секир ножи, Скагги про себя улыбался. Оказывается, за этим занятием можно узнать многое из того, что, возможно, и не полагается знать юнцу, не доросшему еще даже до того, чтобы зваться дренгой…

— Отчего среди скальдов столько разговоров о жезле конунга? — неожиданно спросил однажды вечером Скагги, поднимая голову от высушенных трав.

Стринда поглядел на него с явным недоумением.

— А тебе в нем ничего не кажется примечательным?

— Ну… — Скагги задумался. — Я никогда не слышал, чтобы жезлы власти делали из оселка. И кому понадобилось высекать в нем лица?

— И этот жезл никак не связывается у тебя с легендой о Бельверке?

— Нет. Тровин никогда не рассказывал мне о нем. — Скагги мотнул головой, отгоняя комара.

— Странно. — Стринда и впрямь был удивлен. — Наверное, тебе следует ее знать, чтобы лучше разбираться в происходящем.

Возможно, это имеет какое-то отношение к тому, как и почему погиб твой наставник. Так вот… Нет, побеги багульника убери подальше, вон в тот ларь в углу. — Это травник заметил, что, вне себя от любопытства, Скагги собирает в один мешок связанные по дюжине коричневые прутья и продолговатые высушенные листья. — Однажды утром на лугу, принадлежавшем великану Бауги, брату Суттунга, косили сено девять рабов. Много часов косили они, и косы их притупились. Вдруг выходит из леса на луг незнакомец и спрашивает, не желают ли они, чтобы он заточил им косы. А когда те согласились, он вынул из-за пояса точило и наточил лезвия кос. Увидев, что косы стали косить много лучше, рабы пожелали купить точило. Незнакомец же сказал, что отдаст точило тому, кто заплатит за него полной мерой.

И каждый из косарей стал просить точильный камень для себя.

Незнакомец же подбросил точило высоко воздух, и когда оно стало падать вниз, каждый из косарей, разумеется, пожелал схватить его. И вот вышло, что они полоснули друг друга косами по шее.

Незнакомец же отправился в дом Бауги и остановился там на ночлег, назвавшись Бельверком, а услышав, что девять косарей великана зарезали друг друга косами, предложил, что станет работать за девятерых, в уплату же попросил глоток меда Суттунга.

— Это же начало сказания о меде поэзии, — изумленно выдохнул Скагги.

— Вот именно. А незнакомец, назвавшийся Бельверком, — Один.

Когда из древнего кургана вместе с Весом появился точильный жезл, изменился и сам Вес. На месте того Веса, каким его знали все мы, стал появляться конунг Вестмунд. Вес — удачливый воин, разумный правитель, но этого недостаточно для того, чтобы в столь короткий срок создать себе королевство, если тебе не сопутствует помощь асов. Дети Брагги остались сперва с его дружиной, потом и в Фюркате, чтобы посмотреть, что выйдет из начинаний известного нам юного воина. Ушел лишь Тровин, и я склонен предполагать, что ушел он потому, что узнал что-то важное.

— И что же? — нетерпеливо спросил Скагги. Целитель только молча пожал плечами.

— Неужели он не рассказал остальным? И почему он ушел?

— Если бы мы знали, — устало отозвался Стринда. — Однако если нам удастся вылечить твою память, возможно, что-нибудь нам поведаешь ты.

— А без него? Я хочу сказать, из рунной волшбы или гаданий вы не можете узнать, в чем дело?

— Пророчества рун смутны. А кроме того, они, как бы попроще это тебе объяснить, говорят о том, что происходит в этом мире. О процессах и действиях, а не о причинах или исходе наших поступков.

— Тогда нужно просить помощи у богов! — осмелел Скагги. Целитель было нахмурился, но потом сдержал гнев и только спросил:

— Тровин рассказывал тебе о скальдах?

— Нет, — сокрушенно признался Скагги. — И каждый раз, когда я пытался расспрашивать его, он говорил, что хватит с меня пока умения писать рунными знаками. Он твердил, что надо обождать, но никогда не объяснял чего именно.

— Понимаешь, дружок, — .после недолгого раздумья начал Амунди, и Скагги показалось, что травник пришел к какому-то решению, — скальды, хоть и связаны каждый со своим асом, не служат или не вполне служат ему так, как служат своему богу жрецы христиан.

— Вроде тех, кто приезжали с Асгаром в Старую Упсалу?

— А откуда ты… Ах да, я и забыл, что ты был в том упландском походе. Конунг Свейн тогда богато одарил Асгара, позволил священникам построить церковь на своей земле. — Голос Амунди звучал раздумчиво, и Скагги подумалось, что Стринда не столько разговаривает с ним, сколько размышляет вслух. — А причиной их гибели стала собственная их жестокость. Получив от Свейна земли под Упсалой, они тут же принялись отнимать клочки земли у окрестных бондов, угрожая им карой своего господа и тем, что ожидает их после смерти.

— А разве это неизвестно? — удивился Скагги.

— Известно, — согласился Стринда. — Что бы ни говорили служители Христа, суть одна — конец мира — того, каким мы его знаем, — будет ли это Судный день или день последней битвы, Рагнарек. А о различии я еще расскажу.

Когда в незапамятные времена Брагги собрал мастеров рун в тот самый первый Круг, скальды возложили на себя три нелегких ноши, и все они равно важны. Во-первых, мы распространяем и поддерживаем почитание древних богов, асов: Тора и Одина, Фрейя и Улля, Тюра и Ньерда, Хеймдаля и Бальдра. Каждый, кто вошел в Круг, вошел в него, приняв посвящение.

Происходит это в видении.

Видишь ли, в вещем сне, где в тумане бродит одинокая и обнаженная душа будущего скальда, один из асов может выбрать себе ее обладателя, предлагая ему свою защиту и покровительство.

Вторая наша обязанность — жить за счет какого-либо искусства или ремесла, как правило, того, которому покровительствует избравший скальда ас. Однако по большей части скальды — воины, но есть и оружейники, такие, как Гранмар, скальд Тора. Есть и летописцы: Скальдрека ты уже, наверное, встречал. Есть и целители, и корабелы.

— Как Ивар Белый? — вставил Скагги.

— Именно. — Амунди улыбнулся. — Но все дети Брагги непременно владеют искусством эрилиев.

Скагги решил промолчать, но глаза у него расширились от удивления и жгучего любопытства. Заметив это, Амунди усмехнулся, и Скагги уже подумал, что встретит такой же отказ, как это бывало с Тровином, но травник все же сжалился над ним.

— Эрилем мы зовем того мастера рун, который умеет высвободить и управлять силой рун, того, кто умеет творить из знаков заклятия. Это могут быть руны победы, чтоб врага одолеть, — речь травника стала плавно напевной, — и руны пива против обмана, и повивальные для добрых заклятий. Руны прибоя — защитные руны, а также целебные — для врачевания. Для правосудия — руны речи. И талисманы, руны мысли — мудрости руны.

Скагги очень хотелось спросить, откуда взялись руны, но он не осмелился. Будто прочитав его мысли, Амунди улыбнулся.

— Руны — дар Одина. Вот что рекла валькирия разбудившему ее герою:

Хрофт разгадал их и начертал их, он их измыслил из влаги такой, что некогда вытекла из мозга Хейддраупнира и рога Ходдрофнира.

Велики должны быть силы и умения мастера-эрилия, ведь руны хоть и могучи, но хрупки. Сидгрива учила героя:

Замолчав, Амунди плеснул себе в кружку пива.

— Но, но ты говорил, что обязанностей у скальдов немало, а назвал всего две. И еще… — Скагги помедлил, не зная, можно ли об этом спрашивать. — Во время штурма крепости Грим сказал что-то про оборотные руны, которые прикрывали неприятеля и которые им с Бранром необходимо было разрушить. Что такое оборотные руны?

Глаза травника потемнели.

— Оборотные руны… Оборотные руны, — повторил он. — Да, Грим и Хамарскальд говорили о них. Оборотная руна — это рунический знак, зеркально обратный руне исходной. Есть давняя легенда об этих знаках, где говорится, что они вызывают к жизни или, если хочешь, выпускают в мир, те же силы, что и знаки, привычные нам. Однако со времен первого Круга самого Брагги никто не прибегал к ним. То древнее сказание говорит, что оборотные руны чертит тот эриль, кто не умеет или не смеет творить знаки Хрофта. Или же тот, кто использует для этого дар не свой, а тот, что крадет у другого скальда.

— Как же это воз… — поспешил спросить Скагги, но тут на пороге горницы травника возникла Карри Рану.

— Конунг Вестмунд ждет тебя в своих палатах, — пожелав обоим доброго дня, хмуро объяснила она цель своего прихода.

Целитель, судя по его лицу, встревожился, причем, похоже, не столько из-за приглашения конунга, сколько из-за мрачности самой Карри, и он, совсем позабыв о беседе со Скагги, попытался разговорить разгневанную дочь Раны Мудрого.

Карри же в ответ на расспросы пробормотала что-то вполголоса. Из ее слов Скагги разобрал лишь, что произошла какая-то схватка и что кого-то вновь обвиняют в предательстве, и снова в предательстве Рьявенкрика. Рассердило Карри то, что в отличие от Гвикки Ирландца, Грима и скальдов, ее на совет не позвали. На этом Амунди поспешно ушел, оставив его растирать какие-то сухие стебли. Карри однако осталась.

— Ну и как тебе тут живется? — спросила она, с интересом оглядывая захламленную горницу Стринды.

— Ничего. Помогаю Амунди. — Неожиданно для себя Скагги улыбнулся, он и вправду был рад видеть дочь Раны Мудрого. — Ты просто ушам своим не поверишь, если я расскажу тебе, что он умеет делать!

— Да?

— Ну вот, скажем, тот воин с Гебридов, что вчера с кем-то боролся, неудачно упал и сломал ногу. Что бы ты с этим делала у себя на корабле?

— Приказала бы завязать, наверное. — Карри довольно равнодушно пожала плечами. — В конце концов все срослось бы само собой.

— Но ведь воин-то никогда бы уже не смог нормально стоять, — восхищенно затараторил Скагги. — Нога бы вся была в узлах и перекошена. А знаешь, что сделал Стринда? Сперва растянул и выпрямил ногу, а потом сжал ее несколько раз крепко-крепко. Он говорил, что это необходимо, чтобы понять, сошлись ли концы сломанной кости. А потом, прежде чем перевязывать, заложил ногу меж двух дощечек, так чтобы она оставалась прямой, пока не заживет. А еще, — продолжал Скагги, заметив улыбку морского конунга, — еще он знает, что делать, даже тогда, когда обломки костей пропороли кожу. А однажды он при мне вскрыл ратнику руку, чтобы запихнуть кости на место! Я даже не думал, что кто-то способен выжить, когда его так вскроют, а потом снова зашьют! Но Амунди так ловок на руку и всегда точно знает, что именно нужно делать!

— Так ты намерен остаться у Амунди? — спросила Карри, видя отблеск восхищения на обычно замкнутом лице мальчишки.

Скагги медленно кивнул.

— Если он мне позволит. Знаешь, — добавил он шепотом, — он даже вскрывает тела мертвых, чтобы посмотреть, как в теле сочленяются кости.

Целитель вернулся, когда уже сгустились сумерки. Вернулся столь же мрачный, как и сама Карри, и еще более встревоженный, чем казался перед уходом. Оказалось, что зашел Амунди всего лишь за каким-то горшочком, который отыскался в самом старом ларе в темном углу горницы. Вскоре Амунди снова исчез, прихватив с собой, кроме горшочка, еще и пучок сухих веток багульника.

— Вчера тебя оборвали на середине рассказа, — несколько смущенно, но все же настойчиво обратился следующим вечером к травнику Скагги.

— Рассказа?

Амунди, похоже, одолевали какие-то заботы. Весь день он потратил на то, чтобы щепотками подмешивать какие-то порошки в густую жидкость, кипящую на огне в бронзовой чаше. Несколько раз целитель принимался чертить над закипающей жидкостью руны, однако как будто не был удовлетворен результатом. Один раз он даже, остудив чашу, приказал Скагги вылить ее содержимое под куст во дворе, а саму чашу хорошенько вымыть. Потом перебирание трав и вычерчивание рун над жидкостью начались по новой.

— Ты рассказывал о скальдах и их служении, — не отставал Скагги.

Амунди как будто сдался и, присев к столу, поглядел на Скагги.

— Ну и что же ты хочешь знать?

— Ты собирался рассказать об оборотных рунах и еще о третьей обязанности, но тут пришла гаутрек Карри Рану, — разом повеселел Скагги.

— Эту обязанность объяснить непросто. Брагги завещал своим детям задумываться о том, что грядет, о том, что случится в этом мире, но последующем. Чертоги Вальгаллы — достойная награда погибшим в бою. Но и их удел предрешен. Предрешен и конец мира, и конец каждого человека. Но, видишь ли, христиане полагают, что наш мир лишь краткая остановка на пути в вечность, и истиной задачей человека является переждать ее с наименьшим уроном для своей «души».

— А что такое душа? — недоуменно переспросил Скагги.

— Непростой вопрос, — усмехнулся Стринда. — Если я верно понял тех, кто приезжал с Асгаром, христиане считают, что в каждом человеке живет частичка их бога, которая желает присоединиться к этому богу, но мешает ей в этом привязанность к миру тому, в котором пребывает срок своей жизни человек. Чем больше человек думает о боге в жизни этой, тем милостивее к нему бог.

— Тот их бог? А как же гефа?

— Удача, защита асов, в отличие от милостей христианского бога, проявляется в жизни каждого из нас тем сильнее, чем активнее воин вмешивается в этот мир. Не обретя меч, не защитишь свой дом. Не подоив коров, не напьешься молока. И не отправившись в поход, не усилишь свой род. Не подставив рог, не напиться браги, — продолжал перечислять будничные дела травник. — Битвы и сбор урожая, песни и корабли радуют асов. Христиане же думают, что милость их бога добудут им лишь хвалы ему и размышления о нем. Каждый поступок, какой отнимает у них время от этих размышлений, отдаляет их и от бога.

— Так, значит, бог их похож на Герд монет спесивую, — заключил вдруг Скагги и сам несколько оторопел от собственной смелости, но Амунди лишь усмехнулся.

— Различие между служителями Христа и детьми Брагги заключается в том, что первые не придают этому миру никакого значения. Считают его чем-то низменным и неважным. Не желают ничего знать о нем. Но мы полагаем, что в конце всего произойдет великая битва, столь великая, что ни один человек не способен даже вообразить ее. И все же многие, как Лысый Грим, например, полагают, что вестись она будет и в этом мире, хотя бы отчасти, и дело всех нас сделать так, чтобы к тому последнему дню наша сторона, сторона богов и людей, была возможно сильнее. А потому задача, возложенная на нас, — улучшать, развивать свое искусство будь то искусство воина, или целителя, — добывая новые знания, применяя их в нашем ремесле. Наиболее почитаемые из детей Брагги те, кто способен создавать нечто небывалое, то, чего еще никто никогда не видел. Таких людей немного, но все же иногда встречаются и они. Как убивается старый Гранмар, что погиб тот ремесленник из Эрины, что сделал эту странную секиру для конунга Карри Рану…

— Глендалин, — подсказал Скагги.

— Да, Глендалин.

— А христиане? — поспешил спросить Скагги, боясь, что Стринда, как это с ним нередко случалось, замолчит, погрузившись в свои мысли.

— Христиане, — хмурясь повторил Амунди. — Они по-прежнему уверены в единичности своей истины. Лишь они якобы знают, что есть спасение и что есть грех, который если не умилостивить долгими молитвами или деньгами их бога, обречет их на вечные муки после смерти:

— прочитал по памяти Скагги.

— Хоть чему-то Тровин тебя да успел выучить! — снова просветлел лицом Стринда.

— Хотелось бы знать, что заставляет мужей нарушать клятвы, — подумал вслух Скагги.

— Трусость и жадность, обычно, — ответил травник. — Наложенные в наказание заклятия. А бывает, это проделки Локи, в чью честь мы разжигаем огонь возле копья его отца Одина. Но лишь немногие из нас избраны Одином, а что до Локи…

«Грим», — неожиданно догадался Скагги. Будто прочитав его мысли, Амунди сумрачно кивнул.

— А теперь отправляйся спать.

С этими словами Амунди-травник, верно служащий целительнице Идунн, опрокинул в себя остатки пива из кружки и зашагал к своей палатке, оставив Скагги задумчиво плестись следом.

— Ты… ты сам говорил, что я многое умею, целитель. — Скагги несколько заикался от волнения. — Не согласишься ли ты взять меня в учение? Я сам знаю, торопливо продолжал он, боясь услышать слова отказа, — что каждый скальд прежде всего воин. Но Тровин учил меня немного рунам и мечу, и я владею ножом, а Гранмар сказал, что сам готов учить меня мечу.

— Ну, раз ты уговорил Гранмара, — с лукавой усмешкой протянул Стринда, потом лицо его посерьезнело. — Видишь ли, Скагги, сын Лодина из рода Хьялти, Тровин не мог не говорить тебе, что перед посвящением в Круг каждый из детей Брагги проходит через испытание медом Одина, и, случается, те, что не имеют дара или способности укротить пробуждаемую рунами силу, гибнут. Что же касается учения, то обращаться с травами я с готовностью тебя обучу. А целительство… Амунди умолк.

— А целительство? — уже понимая, что это наверняка отказ, переспросил Скагги.

— Целительство связано с силой. Прибегнуть же к ней способен не обязательно посвященный, но обязательно цельный человек. — Амунди помедлил, но потом понял, что рано или поздно, но заговорить об этом придется. — Что до тебя, ты — человек лишь наполовину. — Он собирался было помедлить, обдумать то, что намерен сказать, но, увидев, как побелело лицо мальчишки, продолжил наугад: — Человек, потерявший память или хотя бы часть ее, не может считаться цельным. С другой стороны, в интересах Круга вернуть тебе утраченное. Память может вернуться при испытании медом Одина, но у меня нет уверенности, что ты выдержишь его и останешься жив.

Вид у Скагги стал совсем потерянный.

— Никто, кроме тебя, не вправе решать, — жестко заключил целитель, понимая, что этот нарыв необходимо вскрыть одним надрезом, — выберешь ли ты испытание или откажешься от него.

Отведав меда Одина, ты, возможно, обретешь память и получишь возможность когда-нибудь стать одним из нас, но, возможно, тебя ждет мучительная смерть. Если ты откажешься от напитка, твоя жизнь останется такой, какова она сейчас. Поверь мне, ни Гранмар, ни я не откажемся учить тебя. Тебя ждет жизнь ратника Фюрката или какой-нибудь еще дружины. — Голос Стринды звучал непривычно жестко. — Как бы ни нужна была Кругу твоя память, никто не станет принуждать тебя и никто не осудит тебя за отказ.

Скагги сглотнул.

— Я выберу испытание, — так же спокойно и жестко, как до того целитель, ответил он.

— Ты решился на многое. — Стринда оставался каменно серьезен. — Ты смел, и быть может, это поможет тебе. Сегодня вечером я извещу о твоем решении Круг, который должен решить, когда состоится это испытание. И все же, — вид у целителя стал задумчивый, — мне хотелось бы попробовать еще кое-что…

Конец фразы он пробормотал себе под нос, но Скагги показалось, что это были слова «обезопасить» и «тайна Тровина».

— Я дам тебе на ночь отвар, в котором будет малая толика меда. Если я подобрал травы верно, он разбередит то, что забыто. Учти, это может оказаться довольно болезненно, не зря же что-то в тебе стремится об этом забыть. Но то, что произойдет с тобой в видениях, если таковые снизойдут к тебе, властью Идунн поможет в испытании.

Пустота. Он висит в пустоте.

Пустота и боль, от которых не уйти ни в сумерки болезни, ни в забытье.

И глаз не закрыть, хотя Скагги не знал, глядит ли он вдаль, или ищет внутренним взором что-то в себе самом.

Будто смотрит с большой высоты, а под ним вздымаются горы, бегут, петляя, реки, стремятся к дальнему морю. И стальная, серая его гладь пестрит многоцветными парусами… И серая с черными потеками сажи громада, что звалась когда-то Рьявенкриком, и сбирающаяся у ее подножия стая белых и полосатых корабельных крыльев…

А по равнинам ползут бурлящие клубы пыли — движутся бесчисленные рати. А еще ему чудилось чье-то лицо, но черты его оставались неуловимы, лишь только усы и борода раздвигались в довольной улыбке, когда сталкивались, вспыхивая на солнце черточками стальных клинков, два потока клубящейся пыли…

Рагнарек. Каждый блеск этих черточек — шаг к Рагнареку.

— Что это с ним? — растерянно спросил Грим у Ванланди, увидев, как мечется по лавке Скагги.

— То же самое, что было и с тобой, — сумрачно ответил сидящий подле спящего скальд Светлого. — Только, судя по тому, как шевелятся его губы, я бы предположил, что Фрейр был милостив к нему, и мальчик что-то вспоминает.

Внезапно тишину угомонившегося на ночь лагеря прорезал протяжный леденящий душу, нет, не крик, скорее стон. Ванланди вскочил, с ужасом и тревогой уставившись на слабо светящееся окно дома напротив. Грим тоже на мгновение застыл, будто скованный стальными обручами ужаса, — в этом искаженном непереносимой болью голосе он узнал голос своего отца. В следующее мгновение он уже выпрыгнул в раскрытое окно.

Рукоять меча удобнее легла в ладонь. Металл под оплеткой казался теплым на ощупь, живым. Из меча по его руке все вверх и вверх, распирая грудь, проникая в мозг, лилась готовность, жажда боя.

Взмахом левой руки Грим отбросил полог, правая крепче сжала рукоять меча. Он почувствовал, как клинок поднимается, поднимается, невероятно легкий в его руках, и в то же время весьма тяжелый. Меч был частью его тела, продолжением его рук, его плеч, его разума…

— Нет! — крикнул он, увидев фигуру, склонившуюся над лежащим на скамье Эгилем.

Клинок сверкнул, поймал отблеск факела у двери, и отблеск его упал, прочертил полосу поперек лица обернувшегося человека, и Грим увидел тусклый блеск бронзы, качнувшиеся у налобной повязки яблоки. И глаза.

Серые в сети лукавых морщинок глаза, изумленно взирающие на незваного гостя.

Занесенный клинок застыл в воздухе, и Гриму стоило немалого труда, чтобы совладать с собой и не дать мечу обрушиться на стоящего пред ним беззащитного человека.

— Во имя Одина, Стринда… Я же мог снести тебе голову, — выдохнул он.

— И после, конечно, пожалел бы об этом.

Стринда выпрямился. Руки его были пусты — ни ножа, ни даже чаши. Но он стоял подле Эгиля, который только что так страшно стонал, а теперь явно был без сознания.

— Что ты делаешь? — с тревогой спросил Грим. — Что с отцом?

По-прежнему сжимая рукоять меча, он подошел поближе.

— Боги, неужели он мертв…

— Нет. — Амунди перевел взгляд на расслабленное лицо Эгиля. — Еще нет.

— Еще? — Грим остановился у ложа, но смотрел не на отца, а на целителя. Что ты имеешь в виду?

— Жизнь уходит из него, но он не в силах и умереть. Хотя доверься я своему опыту целителя, я сказал бы, что такое невозможно и что ему недолго осталось. Неужели ты настолько слеп, чтобы не видеть, что происходит?

— Но… он не старый еще человек, он способен держать в руках меч, справиться с конем. Да что там — еще позавчера он. весь день провел в седле! Грим попытался уцепиться, как за соломинку, за эту поездку к заливу.

— Да, пока кто-то или что-то еще поддерживает его, — грубовато ответил целитель. — Иногда ас, которому отдал себя скальд, придает ему сил, но и те сейчас оставляют Эгиля. — Он вдруг посмотрел на Грима в упор. — Ты готов вернуться в Круг?

— Нет! — вырвалось у сына Эгиля. — Нет!

— Разве возвращение видений и рун ничему не научило тебя?

Чтобы избавиться от взгляда целителя, Грим опустил глаза на отца. И увидел, как чуть колеблются на его лице тени факелов, подчеркивая истощение и слабость. Серебристая борода поредела так, что просвечивали очертания челюстей, сквозь натянутую кожу четко обозначились хрящи носа. Волосы, отброшенные со лба, не скрывали хрупкости височных костей. Но потрясло Грима не лицо, а кожаный панцирь, облегающий обнаженный торс отца. Стянутые тугой шнуровкой полосы плотной кожи держали его спину прямо, даже слишком прямо. Ремни стягивали оба широких плеча. Кожаные наручи, края которых иногда выглядывали из рукавов отца, были усилены сталью.

— Месяц назад, когда затянулась рана и Эгиль обнаружил, что не в силах распрямить спины, мы с Гранмаром сделали для него этот панцирь. — Голос Амунди был бесцветен. — Это позволяло ему казаться воином, а не трухлявым деревом. Это позволяло ему, как ты только что говорил, держать меч.

Он умирает. Но он жив… Поддерживающий скальда Один… Мысли в голове Грима кружились бешеным хороводом.

— Во имя Идунн! — пробормотал Грим. — Стринда, скажи, что это неправда!

— Я не стану тебе врать.

Боль закрутилась тугим узлом внутри, заполнила грудь и подступила к горлу.

— И руны ничего не могут поделать?

— От них ему становится только хуже. Из-за рунной волшбы каждый раз приходилось все туже шнуровать ремни.

— А ты?

— Я уже все сделал. — Голос целителя на миг дрогнул, все же оставаясь твердым. — Я дал ему отвар из листьев молодого багульника и белены.

Грим побледнел.

— Сколько?

Амунди улыбнулся, но в этой улыбке не было радости.

— Достаточно, чтобы унять боль. И это получилось. Ему… стало несколько лучше…

Грим почувствовал, как у него холодеют руки.

— Ты сам учил меня, Стринда, — размеренно выговаривая слова, начал он, что сочетание багульника и белены смертельно.

— Как и раны, как и боль. — Стринда перевел взгляд на безжизненное тело на скамье. — Он сам это выбрал, Грим. Я не принуждал его. Как и ты, как и каждый из Круга, он знал об этом средстве. Это было его решение, его риск.

— Риск? Ты говоришь о риске, травник? — Грима попеременно окатывало краткими волнами растерянности и гнева. — Каждый, кто пьет этот отвар, уходит на самый дальний край снов. А потом… Потом пьет и пьет, и пьет его, пока сны и травы не разъедают его раз и навсегда! Во имя всех асов, Амунди, ты опоил его до смерти!

— Я лишь немного уменьшил его страдания, — устало ответил целитель. — Это единственное, что я мог сделать.

— Сколько ему осталось? — Голос Грима осип до шепота.

— Не знаю. Травы убьют его месяца через два, но, не будь тут замешан Один, он умер бы еще до твоего приезда. Задолго до твоего приезда. — Постаревший вдруг не на один десяток лет Стринда устало глядел на давнего друга. — Однако, боюсь, его время истекает.

Грим попытался проглотить застрявший в горле комок.

— Он… он знает?

— Знает.

Чтобы занять чем-то руки, Грим вложил в ножны забытый меч, оказывается, все это время он так и сжимал его в руке.

— Не говори ему, что я все знаю. — Он неожиданно поднял голову, чтобы встретить взгляд целителя. — Не говори, что я приходил.

— С возвращением, — произнес за его спиной тяжелый голос Лысого Грима.

— Еще нет. — Грим круто обернулся к деду. — Пока еще нет. В ответ старый скальд лишь молча протянул ему родовой меч.

— Нет. — В голосе внука зазвенела сталь. — Пока еще дышит твой сын, я не могу принять его.

— Он еще дышит, — согласился дед, и внезапно Грим осознал, насколько он стар.

— Но однажды дыхание остановится в его груди. И тебе придется принять Круг. — Амунди присел на край ложа Эгиля.

— Не говори так, Стринда.

— Не говорить чего? Правду? — Глаза Амунди были столь же мрачны, как и его слова.

— Тебе придется унаследовать Круг. — Слова деда прозвучали будто удар меча по щиту. — Все те, кто составляет его, равны, это верно, но кто-то должен стать во главе. Так было со времен Брагги.

— Но остаешься еще и ты, и Оттар, — начал возражать Грим, но дед перебил его:

— Мне, как видишь, немало лет, хоть я, похоже, и переживу собственного сына. — Старый скальд горько усмехнулся. — Да, силы у меня еще есть, но надолго ли? Мы с твоим отцом дали тебе имя Всеотца, ты же на заре жизни выбрал себе путь угодного Отцу Ратей воина-берсерка. Однако избрал тебя Локи. А это означает, что соединив — если это только произойдет — в себе силу обоих асов, ты можешь стать сильнейшим из нас.

«Нет!» — хотелось выкрикнуть Гриму, но он молчал. Молчал, вспоминая десятки подобных разговоров, молчал, признавая правоту мудрого деда.

— Не будем здесь говорить ни об асах, ни о посвященности. В твои годы, голос Амунди звучал все так же невесело, — и я считал это красивой мишурой, довеском к приходящей с рунами силе. Но если говорить о силе, Лысый Грим прав, ты и впрямь первый, кто несет в себе две силы: хаоса и порядка.

Грим поглядел на лежащего неподвижно отца. И отвернулся.