Денарий кесаря

Глава 9

Удивительно устроена память человека! Из огромного вороха воспоминаний, накопленного за долгие годы, она прихотливо избирает два-три и обращается к ним в минуты скорби и радости, в час покоя или тяжкого труда. Почему это происходит — ведомо только Господу, я так и не сумел понять. Смирился… Вот и сейчас, будто бы и не было этих тридцати шести лет, я воочию вижу отца, стоящего перед Сеяном. Уже рассвело, солнечный свет падает сквозь большое окно кабинета, отчетливо обрисовывая каждое движение мускулов на лице отца, каждую складку на его тоге. Отец спокоен и сосредоточен. Гладкая кожа туго обтягивает его череп — так что видна каждая косточка. Широкий лоб, глубоко посаженные, светло-серые, будто выгоревшие на солнце глаза, узкие губы, стройное, поджарое тело, сильные руки… Ладони… У моего отца они были огромные — руки солдата или землекопа. В детстве я желал иметь такие же. Но я унаследовал облик матери, и ладони у меня, несмотря на все труды, остались маленькими. В юности женщины часто говорили, что у меня красивые руки. Некоторые даже целовали их. Грех…

— Половина наших сенаторов мечтает о таком поручении, — говорит Сеян. — Но я избрал тебя, Луций Корнелий Назон Руф… Ты умен, опытен, находчив и честен. Ты отыщешь в злоумышленников, и это будет заговор, а не кучка жалких людишек, ни на что не способных, но у которых пытками вырвали ложное признание…

Сеян сидит в стороне от столба света, весь он — в тени, выражения лица не видно. Я понимаю, что сделано это умышленно, Слышен только голос — твердый и уверенный человека, привыкшего повелевать. Немного усталый… В кабинете, кроме меня с отцом и Сеяна, только Юний.

— Почему ты не поручишь розыск прокуратору? — спрашивает отец.

— Стоит ему намекнуть, как он вырежет пол Иудеи… — мне по-прежнему не видно лица консула, но я догадываюсь, что при этих словах он усмехается. — Понтий Пилат — храбрый солдат и исполнительный магистрат, но слишком любит силу. Он не заменим, когда нужно усмирить восставших, но если велеть ему открыть заговор, он истребит тысячи — и совсем не тех, кого нужно. Канцелярия и без того завалена жалобами на прокуратора Иудеи…

— Ему не понравится мой приезд.

— Мне бы тоже не нравился… Понтию придется терпеть. Я дам тебе свиток, обязывающий всех жителей империи, в том числе прокуратора, под страхом жестокого наказания не чинить тебе препятствия и оказывать всяческое содействие. Я потому избрал тебя, что уверен: ты не станешь злоупотреблять полномочиями. Это надутые индюки из сената, получив такой пергамент, стали бы потрясать им, вспоминая, от кого из богов-олимпийцев они ведут родословную, — я понимаю, что Сеян снова усмехается, и вспоминаю, что он происходит из незнатного всаднического рода. Я догадываюсь, что выбор, павший на отца, не случаен — консул не доверяет знати. — Начали они бы не с розыска, а с истребления личных врагов. Я прошу тебя помнить, что ты должен искать заговорщиков, а не воевать с прокуратором. У меня нет времени читать ваши доносы друг на друга. Постарайся действовать так, чтобы Понтий не стал врагом. В том, что вы подружитесь, я сомневаюсь, — слышно, как Сеян усмехается в третий раз, — я не знаю человека, который бы сумел встать близко к Пилату и долго на том месте удержался. В одном я уверен: сам Понтий в заговоре не замешан.

— Почему?

— Всем, что у него есть, он обязан мне. Никто в здравом умнее не станет бросать камень вверх — может упасть на голову… Видишь, я откровенен с тобой, префект!

Отец молчит.

— Что смущает тебя?

— Я не уверен в существовании заговора. Это могут быть просто фальшивомонетчики, возможна неумелая чеканка легиона, которому не хватило денег. В Римской империи многие бьют монету…

— Ты показывал ему денарии? — поворачивается Сеян к Юнию. — Все?

— Да, господин!

— Как оцениваешь работу? — теперь Сеян спрашивает отца.

— Очень хороша.

— Чем именно?

— Оттиск на всех денариях правильный и ровный. Когда молотобоец ударяет по чекану, даже у самого опытного заготовка немного смещается, к тому же удары бывают разной силы… Из сотни монет можно выбрать лишь двадцать-тридцать таких правильных.

— Полагаешь, фальшивомонетчики будут делать это?

— Не думаю. У тех, кто бил эти денарии, есть неизвестный нам инструмент.

— Простой фальшивомонетчик в состоянии изготовить такой?

— Сомневаюсь. Это очень дорого.

— Вот мы и дошли до сути! — хмыкает Сеян. — Тот, кто сделал эти денарии, богат. Если так, зачем чеканить фальшивки?

— Чтобы стать еще богаче!

— Слишком опасный путь. К тому же он не сулит прибыли. Если б денарии были из олова, слегка покрытого серебром, тогда понятно. Но фальшивки сделаны из чистого серебра! Куда проще обменять слитки на монеты…

Отец задумывается. Молчит и Сеян.

— Я хочу, чтоб мне дали сотню этих фальшивок, — первым нарушает молчание отец.

— Зачем?

— Буду показывать их на рынках. Попрошу у Пилата людей, чтоб они показывали… Пообещаю, что каждый, кто принесет мне такой денарий, получит десять взамен.

— Что это даст?

— Прежде, чем выдать награду, я потребую рассказать, как оказалась у пришедшего ко мне человека фальшивая монета.

— Он ответит, что получил ее у торговца.

— Спросим торговца… Сеть сплетают из многих нитей.

— Вижу, что я не прогадал! — Сеян встает. — Вале, префект! Ты получишь все, что требуется. Выполни это поручение, и награда последует. Преступно держать в префектах человека, который может водить легион или управлять провинцией…

В тот же день отец и Юний подписали купчую, после чего Юний при свидетелях вручил отцу объемистый мешок с монетами — оговоренную плату за дом. В мешке оказались медные сестерции, хотя в купчей шла речь о золотых ауреях. Мешок при свидетелях не открывали, так что Юний впоследствии мог смело утверждать, что рассчитался за дом сполна. Эти сестерции доставили нам много хлопот: везти их с собой было глупо, а поменять на серебро не хватало времени. Выручил все тот же Ахилл; пока рабы помогали нам в сборах, он отослал с мешком Афинодора; к нашему отъезду тот принес взамен небольшой кошель — двести тринадцать ауреев. Юний заплатил за дом в сто раз меньше его подлинной стоимости…

Императорский фиск выделил нам большую и удобную повозку, в ней хватило места не только для трех взрослых, но и наших вещей. Помимо одежды, мы запаслись оружием — я взял оба своих лука. Пока мы жили в Риме, мне только дважды удалось пострелять из нового, парфянского; к своему огорчению я понял, что понадобится немало времени, прежде чем я смогу точно попадать в цель тяжелыми, длинными стелами. Тем не менее, я взял лук — в надежде, что рано или поздно время найдется, и я научусь справляться с тугой тетивой.

Кроме повозки, консул дал нам в сопровождение десяток всадников во главе с декурионом — для охраны. Хотя Апииева дорога, которой мы двигались в Брундизий, считалась безопасной, отец отказываться не стал. Всадники расчищали путь: двое посменно скакали впереди, сгоняя на обочину встречные и попутные повозки. Поэтому мы не ехали, а мчались по ровной, мощеной каменными плитами дороге, останавливаясь лишь для смены лошадей, а также на ночлег, обед и ужин. Просто так сидеть в повозке было скучно, в первый же день я шутливо попросил Акима научить меня своему языку. К моему удивлению он охотно согласился — наверное, он тоже скучал. В наших вещах нашлась пара «цер» — покрытых воском досок для письма, весь путь до Брундизия мы царапали их стилусами. Аким пояснил, что у них для письма используют другие литеры, учить их было долго, поэтому мы использовали латинские, хотя они не могли передать точное звучание новых слов. Приходилось заучивать. В те годы у меня была хорошая память, времени хватало, ко времени прибытия в порт я мог уже внятно объясняться с Акимом на его «скловенском», разумеется, без склонений и спряжений. Отец с улыбкой смотрел на нашу забаву, порою даже переспрашивал, что означает тот или иное слово. Интересовал его больше военный лексикон, к Брундизию отец знал, что означают слова «mech», «kopie», «strela», «szit», «soldat», «ataca»… Забегая вперед, скажу, что свои занятия мы продолжили на борту корабля, где было также скучно. К концу путешествия мы с Акимом говорили между собой только по-скловенски, пробуждая любопытство у окружавших нас «matrosov». Аким сказал тогда, что у меня абсолютный слух на языки и великолепная память, что я могу многого добиться, совершенствуя этот дар. Похвала была приятна, но я не собирался сидеть над свитками, подобно рабу или вольноотпущеннику, о чем и не замедлил сообщить. Настоящий римлянин считает почетной только военную службу! Аким в ответ вздохнул и взял со стола изящную серебряную чашу (мы как раз обедали).

— Видишь? — спросил он. — При желании ею можно забивать гвозди. Только зачем? Есть ведь молоток… Или Риму мало солдат?

Я принялся горячо возражать. Мы поспорили, но каждый так и остался при своем. Но это я забегаю вперед…

Вы спросите, почему мы отправились в Иудею морем, вместо того, чтобы хорошими дорогами путешествовать сушей? Во-первых, не все дороги, которые нас ждали, были хорошими. Во-вторых, хотя зима и кончилась, в горах нас ждали снежные заносы, мы могли потерять много времени понапрасну. Ранней весной плавать по морю тоже несладко, но все же вернее, чем двигаться сушей. Подозреваю, что в решении Сеяна отправить нас морем существенную роль сыграло суеверие: по пути в Рим мы едва не погибли от рук разбойников, консул не хотел терять своего посланника до завершения важной миссии. Как будто шторма милосерднее лихих людей! Темен разум, отягощенный суевериями, не там он видит беду…

Префект флота Брундизия, немолодой римский всадник с выдубленным ветром лицом, принял нас рано утром, немедленно по прибытию.

— Как хочешь путешествовать? — спросил он отца. — Быстро или с почетом?

Лицо отца изобразило недоумение, и префект пояснил:

— Могу дать тебе триеру или даже пентеру с центурией охраны на борту. Будешь плыть торжественно, но медленно: каждый вечер приставать к берегу и сходить на землю.

— Меня потому направили в Брундизий, — возразил отец, — что этот порт ближе к Иудее, чем Равенна, отсюда добраться быстрее. Мне нужно попасть в Кесарию как можно скорее!

— Тогда «Дельфин»! — решительно сказал префект флота. — Всего лишь либурна, но быстроходная. Вооружения нет, даже ростры. Пятьдесят гребцов и пятнадцать матросов. Триерах самый опытный в моем флоте. Предупреждаю, будет тесно. Судно посыльное, для перевозки важных лиц не годится.

— Нас это не пугает! — улыбнулся отец…

В тот же день мы погрузились на «Дельфин» и, распрощавшись с конной охраной, вышли в море. В Лугдунуме мне приходилось видеть речные либурны, они ходили по Роне в Массилию и обратно. «Дельфин» был длиннее и выше, но даже он казался крохотным в сравнении с пентерой, рядом с которой был ошвартован. Вздохнув при мысли, что мне не придется побывать на борту огромного военного корабля, я ступил на сходни. На борту «Дельфина» мне пришлось вздохнуть еще раз: каюты для гостей ни на палубе, ни под ней не оказалось — только небольшая перегородка в трюме, отделявшая уголок кормы от общего помещения со скамьями, на которых гребцы ворочали веслами, а также спали и ели. Уголок предназначался для триерарха и оказался крохотным: для одного еще терпимо, но двоим — только втиснуться. Аким, мгновенно оценив обстановку, бросил свой узел на свободную скамью у перегородки. Рядом расположился триерарх: отец был префектом, я — центурионом; хотя триерах судна по положению равнялся центуриону вспомогательной когорты, мы путешествовали по личному приказу консула и имели право на почетное место. Однако, поразмыслив, я перебрался к Акиму: в каморке за перегородкой было слишком тесно, а скамьи рядом с ней пустовали. Они предназначались для морской пехоты, которой на посыльном судне не имелось. Мы оказались на виду у всей команды, зато здесь было просторней и светлее: через открытый люк в палубе вливалось тусклое сияние зимнего солнца. Отец расположился в каморке один. Он, может, и хотел бы последовать нашему примеру, но положение обязывало.

Сложив вещи, мы выбрались на палубу и здесь, стоя под навесом, наблюдали, как «Дельфин» ловко снялся с якоря и, подгоняемый дружными взмахами пятидесяти весел, отправился в открытое море. За пределами гавани триерарх велел весла убрать. Моряки споро поставили мачту, подняли рею с парусом, который тут же выгнулся под напором ветра.

— Не пожалел ты жертвы для Нептуна, префект! — довольно сказал триерарх, глядя на тугой парус. — Попутный ветер в начале марта редкость. Если не переменится, к утру будем в Нашем море!

Триерарха звали Леонидом, он, как почти все моряки, был греком, в отличие от гребцов, состоявших из римских вольноотпущенников чрезвычайно пестрого племенного состава. Среди них были даже чернокожие. Леониду на вид было лет сорок, кряжистый и сильный, он уверено попирал палубу мускулистыми ногами в тяжелых военных сандалиях. Матросы и гребцы слушались его беспрекословно, выполняя приказы с охотой, из чего я сделал вывод, что триерарха на судне не столько боятся, сколь почитают.

Когда Брундизий исчез за горизонтом, к Леониду подошел помощник.

— Море спокойное, — сказал он, — разреши готовить пищу, господин!

Леонид внимательно посмотрел на небо. День стоял холодный, но солнечный, на небе почти не было облаков. Ветер гнал волны, но они были небольшими. Волны несли либурну, плавно покачивая с кормы на нос.

— Готовь! — согласился Леонид.

Меня разобрало любопытство: как собираются варить еду на судне, где, как я успел заметить, нет кухни и даже печи? Скоро я получил ответ. Несколько матросов, пыхтя, вытащил на палубу большую бронзовую жаровню на ножках, приклепанных к листу металла. В жаровню один из матросов высыпал мешок угля, второй плеснул из амфоры черной пахучей жидкости.

— Что это? — заинтересовался Аким.

— Земляное масло, — ответил помощник.

Аким ткнул пальцем в жидкость, растекшуюся по углям, понюхал и понимающе кивнул. Матрос высек огонь, и жидкость вспыхнула ярким, дымным пламенем.

— Так и судно сгореть может! — недовольно сказал отец, отступая.

— Не сгорит! — успокоил трерах, указывая на двух матросов в стороне. Один из них держал наготове большое ведро, полное морской воды, второй — мокрую шкуру. — Готовим на борту, когда море позволяет. В другое время — на берегу или едим всухую. Хватит еще сухомятки…

Большое пламя в жаровне быстро угасло, появилось малое и ровное — от углей. Тут же двое матросов ловко укрепили над жаровней большой котел, в который налили воды из амфоры. Когда вода закипела, помощник триерарха (как я понял, он выполнял и обязанности кашевара), всыпал в нее дробленую пшеницу и добавил мелко порубленной копченой свинины. Варево забулькало и скоро по судну поплыл приятный запах. Привлеченные им, на палубу стали выбираться гребцы и свободные матросы. Каждый из них держал в руках небольшой глиняный горшочек.

— Почему у них горшки, а не миски? — удивился Аким.

— Увидишь! — усмехнулся триерарх.

Скоро варево поспело, помощник зачерпнул из котла ложкой и поднес ее Леониду. Тот попробовал и кивнул. Команда стала выстраиваться в очередь. Помощник клал каждому в горшочек черпак варева, стоявший рядом матрос выдавал по куску хлеба, второй подносил кружку разбавленного водой вина. Матросы и гребцы доставали ложки и, усевшись на корточки вдоль борта, жадно ели, дуя на горячее варево. Вот первый из ужинавших выскреб свой горшочек ложкой, достал веревку, накинул петельку на горлышко посудины и бросил за борт. Достал, поболтал внутри рукой и вылил содержимое за борт.

— Понял? — улыбнулся Леонид Акиму. — Миску к веревке не прицепишь!

— А если горшок побьется? О борт?

— У нас их полтрюма! — махнул рукой Леонид.

Мы были гостями, и нам варево подали в мисках. Вместе с триерархом мы спустились вниз, где между скамьями помощник примостил длинный складной столик, на котором едва уместились миски, чаши для вина и блюдо с наломанным хлебом. Я только вздохнул, вспомнив наши римские пиршества. Оказалось, зря. Едва мы покончили с варевом, оказавшимся на диво вкусным, помощник принес глиняную сковороду со скворчащими колбасками — триерарх принимал гостей достойно.

Едва мы покончили с ужином, как стемнело. Тусклого света масляного фонаря было недостаточно для написания слов на воске, и мы с Акимом выбрались наверх. Закутавшись в плащи, мы сели у мачты, и Аким стал рассказывать мне о море, произнося скловенские слова, а затем переводя их на латынь. Мы так увлеклись, что чуть не замерзли на ветру. Кутаясь в плащи, мы, наконец, спустились вниз и повалились на скамьи — спать…

К концу второго дня плаванья я знал «Дельфин» до каждой дощечки. Погода стояла ясная, времени было много, и я облазил либурну с кормы до носа. Это было не трудно — наше суденышко имело тридцать шагов в длину и десять — в самой широкой части. На палубе имелось три люка, сквозь которые в ясные дни свет проникал внутрь. В хорошую погоду открывали для света и воздуха круглые окошки для весел, обитые по краям толстой буйволовой кожей, в остальное время они запирались прочными щитками. Весла лежали на помосте у скамей, прихваченные веревкой; по команде гребцы брали их, просовывали в отверстия и усаживались спиной к носу. Либурны относятся к разряду бирем, то есть здесь сидят двое гребцов в ряд — каждый у своего весла. У виденной мною пентеры одним веслом двигают трое, шесть гребцов сидят в одном ряду. Есть суда, у которых два ряда весел, и на каждом по несколько гребцов — это такие громадины! На палубе у них стоят башни, где в бою располагаются стрелки. На носу и корме, а также вдоль бортов этих кораблей установлены скорпионы, баллисты и другие метательные орудия — целые крепости на воде! У нас ничего этого не имелось.

Гребцы на военных судах одновременно являются и солдатами. В римскую армию не берут низкорослых, но гребцы на «Дельфине» удивили даже меня — все как один высокие, крепкие, с длинными могучими руками. Я понял, что их подбирали специально. На второй день представилось возможность убедиться в воинской выучке команды. Дул по-прежнему попутный ветер, и триерарх вывел на палубе гребцов. Сначала, разбившись на пары, они упражнялись с деревянными мечами, затем вооружились по-настоящему. Триерах подул в бронзовый свисток, и вооруженные гребцы с лязгом и звоном мгновенно выстроились у левого борта, прикрыв его щитами и пилумами. По двойному свистку они также быстро и ловко закрыли от вторжения правый борт. Двигались бойцы слаженно, не сталкиваясь и не мешая друг другу. Чувствовалось, что такие учения проводятся часто.

— Приходилось сражаться? — спросил у триерарха отец. Он с одобрением наблюдал за гребцами.

— Ни разу! — ответил Леонид. — Но надлежит быть в готовности!

Отец согласно кивнул. Вдохновленные примером гребцов, мы тоже достали оружие. Сначала упражнялись с деревянными мечами. Гребцы, обрадованные бесплатным зрелищем, сидели у бортов, встречая каждый удачный выпад одобрительными криками. В этот раз отец наголову разгромил Акима. Раздосадованный, тот сбегал вниз и вернулся с боевым цепом.

— Может, еще попробуем? — спросил, вращая над головой тяжелый шар на цепочке.

— Хватит с тебя Прокула! — улыбнулся отец, опуская щит. — С мечом против цепа не устоять. Откуда он у тебя?

— Тот самый. Ахилл подарил. Выкупил у оружейника амфитеатра…

Разохотившись, я принес оба лука. По велению Леонида, матросы притащили большой деревянный щит, к которому привязали чучело, набитое шерстью — гребцы упражнялись на нем пилумами. Щит закрепили на носу, я встал на корме. Сначала я взял свой старый лук и быстро всадил пять стрел прямо в грудь чучела. Команда либурны встречала каждое попадание одобрительным гулом. Волнуясь, я сменил лук. Я не стал оттягивать парфянскую тетиву к уху — на таком расстоянии в том не было нужды, и пять длинных стрел попали в чучело. Не так кучно, как из старого, но все же…

— Отсюда и я попаду, — загадочно улыбаясь, сказал Леонид. — Ты вот с марса попробуй!

Марсом, как выяснилось, называлась крохотная площадка наверху мачты. Уязвленный замечанием, я закинул за плечо лук и мешок со стрелами и полез по веревочной лестнице. Оказавшись на площадке, я понял, чему улыбался триерах. Хотя отсюда до мишени было вдвое ближе, прицелиться было трудно, если вообще возможно. Мачта качалась не только вместе с кораблем, но и в своем гнезде. Площадка описывала над палубой круг, здесь было трудно даже устоять, не говоря о том, чтобы выстрелить точно. Я глянул на корму, где стояли отец с Акимом и триерарх, и у меня закружилась голова. Я покрепче ухватился обеими руками за мачту.

— Слезай, Марк! — крикнул Аким, видимо поняв мои чувства. — Упадешь!

Если б он промолчал, я спустился бы сам. Пусть под насмешливые улыбки. Я увидел бы их внизу. Теперь же все матросы и гребцы смотрели на меня, ухмыляясь. Было отчего. Команду впечатлила наша выучка в рукопашном бою, они так не умели; теперь морякам представилась возможность сквитаться, показав, что важные гости из Рима в чем-то им уступают. Стиснув зубы, я широко расставил ноги и отпустил мачту. Крепко прижался к ней спиной. Затем снял с плеча лук и наложил стрелу на тетиву. Площадка марса описывала круги, спустя несколько мгновений, я уловил в этом движении закономерность. Мишень оказывалось прямо передо мной на выдохе. Каждый раз. Набрав в грудь воздуха, я натянул тетиву, моля богов, чтобы либурна не встретилась с большой волной — сейчас мое положение было крайне неустойчивым. Достаточно было небольшого толчка, чтобы я низринулся на палубу. Боги услышали меня — марс описал плавный круг. Когда чучело появилось в привычном месте, я выдохнул и отпустил тетиву. Но тут же ухватился за мачту — меня шатнуло вперед…

По веревочной лестнице я спускался долго и в тишине. Спрыгнув на палубу, подошел к щиту. Стрела угодила чучелу в голову — в лоб, если б у этой грубо сшитой куклы имелся таковой. Разумеется, это получилось случайно — целил-то я в грудь. Но по уважительному молчанию команды я понял, что моряки восприняли это иначе. И не только они. Подошедший отец потрепал меня по плечу, Аким без затей обнял за плечи и встряхнул. Но нашелся недовольный.

— Когда в следующий раз полезешь на марс, центурион, — сердито сказал Леонид, когда я вернулся на корму, — привязывайся к мачте! Я требую этого от матросов, ты не исключение. Мне не хочется стоять перед судом по обвинению в смерти посланника консула.

…Попутный ветер дул три дня, затем стих, и мы пошли на веслах. Передвигались то вдоль берега, то от одного острова к другому. Леонид хорошо знал морские пути Нашего моря, поэтому нам редко приходилось готовить пищу на корабле или же, если погода не позволяла, жевать черствый хлеб с солониной. Обычно вечером мы приставали к суше, разжигали костер, над которым ставили огромный бронзовый котел. Если поблизости оказывалось селение, отец посылал матросов купить овцу, свинью и пару амфор вина. Римские моряки не избалованы, на их содержание империя выделяет средств меньше, чем на легионеров, поэтому щедрость префекта команда воспринимала с воодушевлением.

Мы покинули Рим накануне мартовских календ, в ноны отправились в плаванье, а к мартовским идам преодолели половину пути до Кесарии, где размещалась резиденция прокуратора Пилата. Удача сопутствовала нам: море не штормило, несколько раз случался попутный ветер, и гребцы могли отдохнуть. Леонид и его моряки часто и громко славили Нептуна, тем самым, как видно, прогневив того, кто на самом деле управляет ветрами и волнами. И судьбами человеческими… Вечером, когда «Дельфин» держал курс к недалекой суше, внезапно налетел шквал и погнал нас в открытое море. Некоторое время либурна сопротивлялась — моряки гребли изо всех сил, но ветер все усиливался, и скоро черная полоска суши исчезла вдали. Стемнело. Леонид велел всем спуститься вниз, закрыть люки и молить богов. На палубе остались сам триерарх, его помощник и двое матросов — у руля. Все они привязались к бронзовым кольцам, намертво вделанным в палубу…

Кто из нас в младенчестве не забавлялся погремушкой? Овечий пузырь, надутый и высушенный, внутрь заправлена горсть сухого гороха, палочка… Не знаю, кто держал ту палочку в эту страшную ночь, но все мы в полной мере ощутили, что испытывает сухой горох внутри пузыря. Нас бросало от борта к борту, било о скамьи и настил — и все это в полной темноте. (Во избежание пожара фонари пришлось загасить.) Опытные гребцы и матросы догадались привязаться к скамьям, но нам этого никто не подсказал. Мы с Акимом набили себе россыпи синяков, когда к нам на ощупь пробрался отец. По его подсказке мы сели между скамьями, прижавшись спинами к борту. Сам отец лег на настил, упершись руками и ногами в опоры скамей, тем самым преградив нам возможность сползать к другому борту. Мы закутали головы плащами, дабы смягчить удары о борт и крепко держались за скамьи…

Наша либурна не погибла в ту ночь только Божьей милостью. Одной волны, из тех, что бросали нас в море, было достаточно, чтобы раздавить хрупкую скорлупку из дерева. Но она только прыгала с одной водяной горы на другую, как та погремушка, брошенная в ручей. Более того, никто из команды не утонул, а судно осталось в целости. К утру шторм утих, мы выбрались на палубу и нашли на ней четырех обессиленных моряков, которые спали прямо на мокрых досках. Уцелела даже мачта с парусом — ее хорошо привязали. Ветер снес только навес на корме, но его быстро восстановили. Господь оказался милостив к нам. Что до меня, то, как я понял много позже, он сохранил мне жизнь лишь затем, чтоб послать новые, более суровые испытания. Чаша моя была еще не испита, я только отхлебнул чуток…

Полдня команда приходила в себя; все это время «Дельфин» покачивался на мелких волнах. Легкий ветерок гнал нас к югу, и к полудню вдали показалась полоска земли. Моряки радостно закричали, и крик этот разбудил триерарха, которого матросы утром бережно перенесли вниз. Выбравшись на палубу, Леонид долго всматривался в приближавшийся берег, и вдруг лицо его потемнело.

— Крит, будь он проклят!

— Крит, ну и что? — удивился отец.

— Пиратское гнездо!

— Разве Август не уничтожил пиратов?

— Август давно умер, сейчас Римом правит Тиберий. Не знаешь этого, префект? — мрачно ответил Леонид и потребовал разбудить помощника.

Спустя короткое время весла вспенили море, и «Дельфин» двинулся прочь от негостеприимного берега. Но либурна двигалась медленно — мешал встречный ветер. Триерарх то и дело с опаской оглядывался, и внезапно разразился проклятиями. Мы, не сговариваясь, обернулись. Неподалеку от береговой полосы появилась точка, которая быстро росла.

— Заметили! — с горечью пояснил Леонид. — После штормов они особо зорко следят за морем. Скоро догонят!

— Мне говорили, что «Дельфин» — самое быстроходное судно! — удивился отец.

— На парусах и при попутном ветре нас не догонит сам Гермес! Но мы идем на веслах. У нас по одному гребцу на весло, а у них — двое! Настигнут еще до темноты!

Скоро мы убедились в правоте триерарха. Преследовавшее нас судно вырастало на глазах и скоро оказалось настолько близко, что можно было разглядеть фигуры людей на его палубе.

— Надо поставить мачту и вывесить вексиллум! — посоветовал отец. — Они не осмелятся напасть на римское военное судно!

— Какая им разница, кого грабить! — вздохнул Леонид.

— У нас нечего грабить! Это не торговое судно!

— Восемь десятков здоровых, крепких мужчин… Ты знаешь, почем сейчас рабы?

— Что будешь делать?

— Драться! В моей команде большинство — вольноотпущенники. Они уже однажды стояли в цепях на рынке… Это будет наш последний бой, префект! У пиратов людей втрое больше…

Леонид все же внял совету: поднял мачту и вывесил вексиллум с волчицей на красном поле. Как и предсказывал триерарх, это не остановило пиратов — их судно продолжало приближаться.

— Прикажу гребцам убрать весла, — вздохнул Леонид. — Надо вооружиться и немного отдохнуть перед боем.

— Скоро стемнеет! — остановил его отец.

— Нас догонят раньше!

— И все же погоди… — отец задумался на мгновение. — Как происходят морские сражения? Мне не доводилось…

— Они обойдут нас с левого борта — им, с правого, бросать кошки сподручнее. Если мы не перестанем грести, то носом своего корабля сломают нам весла, затем подтянут кошками ближе и станут прыгать на борт. Ну а здесь… Резня, как и на суше.

— Значит, нужно их задержать. Марк! — повернулся отец ко мне. — Неси свой лук!..

Спустя несколько дней я вновь оказался на марсе. В этот раз я тщательно привязался к мачте. Удивительно, но мне было не страшно. Я и думать забыл о высоте, во все глаза глядя на догоняющих нас пиратов. Я стоял лицом к ним, пряча лук за спиной. Но пираты, толпившиеся на палубе триеры, не смотрели на меня — кому интересен жалкий марсовый? Их глаза не отрывались от палубы «дельфина»: хищники оценивали добычу.

— Помни, Марк, — сказал мне отец, — не раньше, чем их нос приблизится к нашей корме…

Поставленная мачта дала дополнительную опору ветру или же наши гребцы устали — триера догоняла нас стремительно. Я уже отчетливо различал лица пиратов — они скалились в ухмылках. То, что на «Дельфине» гребли до последнего, похоже радовало преследователей. Сопротивления не будет! Или почти не будет… Некоторые пираты, стоявшие у правого борта (Леонид оказался прав), нетерпеливо крутили над головами веревки с кошками. Но эти разбойники не нужны мне. Я присмотрелся. Главарь пиратов в богатом медном панцире, наверняка принадлежавшем ранее какому-нибудь трибуну, стоял на мостике и что-то кричал своему воинству. Наверное, приободрял перед боем — пираты отвечали криками. Я отчетливо видел лицо врага: широкое, загорелое, с большой черной бородой, ниспадавшей на панцирь. Ветер трепал эту бороду, отбрасывая ее то на одно плечо, то на другое… Время!

Я наложил стрелу на тетиву и натянул ее. Я метил прямо в черную бороду — панцирь моя стрела не пробьет. Марс описал круг, я выдохнул и отпустил тетиву…

Я не видел, куда попала стрела; когда я вновь прицелился, чернобородый лежал на мостике, а вокруг растерянно метались люди. Дальнейшее я помню смутно. Я пускал одну стрелу за другой, целя в рулевых, и, видно, все же попал — триера прямо за нашей кормой рыскнула вправо, показав нам бок. Весла вдоль ее борта замерли, и мы стали медленно отдаляться от врага.

…Первая стрела пропела у моего виска, вторая вонзилась в мачту над головой. Лучники на палубе пирата опомнились. Я вдруг с ужасом понял, что представляю собой отличную цель: марс «Дельфина» находился на уровне палубы триеры к тому же я привязан к мачте. Пока спущусь… Бросив бесполезный лук (стрелы кончились!), я лихорадочно стал распутывать узел на веревке, которой сам же себя привязал. Узел поддавался медленно. Еще несколько стрел просвистели мимо, как вдруг черная тень закрыла от меня пиратский корабль.

— Стоим смирно! Не дергаемся!

Аким, прыгнув на марс, прикрыл нас большим щитом. Словно подтверждая его правоту, по щиту будто град застучал — пиратские лучники, наконец, приноровились. Аким обнимал меня правой рукой, держа в левой щит; так мы и простояли до тех пор, пока «Дельфин» не отдалился на безопасное расстояние. После чего Аким бросил весь утыканный стрелами щит на палубу и помог мне распустить узел. Только внизу я заметил, что не все стрелы пролетели мимо; одна торчала в левом бедре Аким, пробив его насквозь.

— Чепуха! — махнул он рукой в ответ на мой взгляд. — Чуть мясо проткнули!

В доказательство своей правоты, Аким сломал стрелу и выдернул ее из раны. Два ручейка крови тут же поползли по его ноге. Подбежавший матрос ловко забинтовал Акиму ногу. Помощь понадобилась не только моему спасителю: на палубе лежало трое матросов — лучники пиратов по целили и в рулевых. Но, как бы то ни было, мы победили: ночь опускалась на море, и пираты не пытались нас преследовать…

— Ветер не утихает, а гребцы изнемогли, — с горечью сказал Леонид, когда раненых унесли с палубы, и мы спустились вниз. — Нас опять несет к берегу, завтра все повторится. Пираты не спешат — знают, что нам не уйти. Завтра они будут осторожнее… Мы погибнем, а сына твоего, префект, если ему выпадет несчастье попасть к ним в руки живым, прибьют к кресту. Смерти главаря ему не простят…

— Тогда пойдем к острову! — велел отец. — Сами нападем! Терять нечего!

— Их втрое больше!

— Они сойдут на берег — поужинать, переночевать… Мы захватим судно!

— На триере наверняка есть стража! — не согласился триерарх. — Ночной бой… Если и захватим, то у меня не останется гребцов.

— Зачем нам судно? — вмешался Аким.

— Сжечь! — сжал кулаки отец.

— Чтобы сжечь, не обязательно захватывать.

— У нас нет метательных орудий! — возразил Леонид.

— А руки на что? — Аким взял со стола глиняный горшок с солониной и подбросил его в руке. — Ты говорил, триерарх, у тебя их полтрюма?..

Пиратскую стоянку мы отыскали без усилий — на берегу горели костры. Вражеская трирема стояла в небольшой бухточке, на борту ее тускло светились несколько фонарей. Леонид оказался прав — пираты выставили стражу. «Дельфин» беззвучно вошел в бухту и, невидимый на фоне темного берега, развернулся к пиратам кормой. Ветерок тихонько нес его триреме. На корме либурны стояло пятеро самых сильных гребцов, у ног каждого — корзина из-под хлеба. В каждой — десяток глинных горшков с земляным жиром. До полуночи матросы наполняли их, накрывали куском парусины и тщательно завязывали под горлышком. Еще одна корзина была у ног Акима — он сам вызвался «побросать». Рядом с гребцами двое матросов придерживали большие кувшины, из которых торчали древки пилумов. Железные наконечники пилумов, обмотанные паклей, густо пропитанной земляным жиром, прятались внутри — ни одна капля горючей жидкости не должна была упасть на палубу. Здесь же стояли отец, Леонид и я — всем остальным триерах прикачал сидеть на веслах и ждать команды. Я держал наготове свой парфянский лук — он да десять стрел в мешке составляли мое оружие.

…Руль «Дельфина» мягко стукнул в борт пиратской триеры.

— Кто там⁈ — раздалось сверху.

Я натянул тетиву и выстрелил на голос. Раздался крик, затем плеск от падения в воду чего-то тяжелого.

— Бросай! — вскричал Леонид.

Град горшков посыпался на палубу триремы, разбиваясь и заливая ее скользким черным маслом. Наверху кто-то бегал, кричал, я выстрелил еще несколько раз без всякой надежды попасть — просто оттого, что не мог стоять безучастным. Матросы с большими кувшинами извлекли из-под плащей приготовленные фонари, открыли их и бросили в сосуды. Пропитанная горючим жиром пакля на остриях пилумов сразу вспыхнула. Гребцы подбегали, хватали по два пилума сразу и бросали их на палубу триремы. Огненные стрелы летели в ночи, оставляя длинные шлейфы — как будто сам Юпитер метал свои молнии. Наконечники, вонзаясь в доски палубы, застревали в ней, не давая возможности вырвать огненное копье. Когда последний пилум был брошен, Леонид прокричал команду, пятьдесят весел вспенили воду и «Дельфин» стремительно рванулся прочь.

Языки пламени мы заметили, едва отошли на двадцать шагов. Чем далее уходила либурна от пиратского берега, тем выше поднималось пламя над триремой. Когда мы вышли в море, атакованное судно пылало вовсю, выбрасывая высоко к небу столб пламени и дыма. Было видно, как по берегу мечутся люди, машут руками, но голосов мы не слышали — их заглушил гул пожара…