Денарий кесаря

Глава 15

В Иерусалим я приехал верхом, а возвращался пешком в окружении вооруженных легионеров. Мне не стали связывать руки за спиной — так неудобно шагать; скрутили их спереди, захлестнув концы ремней вокруг пояса. На привалах ремень за спиной распускали, чтоб я мог взять кубок с водой или кусок хлеба. Солдаты любят посмеяться над пленными, но меня не трогали. Я ловил на себе удивленные взгляды. Легионеры не понимали моего поступка, я сам не мог его объяснить. Чувство вины перед отцом, но еще более перед Валерией мучило меня. Она мечтала стать женой сенатора… Что я скажу ей при встрече? И будет ли встреча? Если даже Грат позволит нам увидеться, захочет ли Валерия? Я не подозревал тогда, что чаша моих страданий не испита даже наполовину, и, чем далее, тем горше будет это питье…

Мы подходили к Кесарии, когда прискакал вестник. Я видел, как он что-то торопливо сказал Пилату, прокуратор хлестнул коня и помчался в город. Следом устремились отец и сирийская ала. Остальные узнали о трагедии позже. Грат последовал совету отца и подверг пытке рабыню. Что Диана сказала ему, неизвестно — Грат бил ее без свидетелей. Но что-то рабыня все же сказала. Грат заколол Диану «пугио», широким армейским кинжалом, и пошел к жене. Никто не слышал, о чем они говорили. Очевидно, что Валерия не испугалась разъяренного мужа с кинжалом, не просила его о прощении — удар клинка пришелся ей прямо в сердце. Убив жену, Грат, наверное, спохватился и понял, что его ждет. Не думаю, что им руководило раскаяние, не хочу так думать. Грат не смог бы оправдаться в суде, а суд его ждал скорый и беспощадный. Ревнивец сам вынес себе приговор и сам привел его в исполнение — перерезал артерию на шее…

Эта трагедия потрясла Кесарию: о ней говорили все, в том числе и солдаты, охранявшие меня в тюрьме. Стражи не знали причин тройного убийства, но сходились во мнении, что трибуном овладело безумие. Я причину знал, но молчал. Мне не хотелось говорить. Я лежал на жесткой каменной скамье камеры и умирал, вернее, хотел умереть. У меня не было ножа, чтоб перерезать вены, в камере не было крючка, что зацепить ремень от сандалий и удушить себя, а разбить голову о стену я не догадался. В юности мы мечтаем о смерти, в старости — страшимся ее… Когда за мной пришли, чтоб вести на суд, я встал охотно: суд обещал исполнить мое желание. Оставалось надеяться, что быстро.

В зале, куда мне привели, были только Пилат с отцом и вольноотпущенник с пергаментом, на котором тот тиронскими скорописными знаками записывал сказанное. Пилат выглядел усталым, его траурная одежда — помятой, меня он встретил сердитым взглядом. Иного я и не ждал.

— Марк Корнелий Назон Руф, — без обиняков начал прокуратор, — обвиняется в самовольном освобождении преступника, уличенного в изготовлении фальшивых денариев. Признаешь обвинение?

— Да! — подтвердил я.

— Это твой сын, префект! — повернулся Пилат к отцу. — Тебе решать!

— Он не мой сын! — холодно произнес отец.

Пилат недоуменно смотрел на сенатора. Отец достал из складок тоги маленький свиток и протянул его прокуратору. Пилат развернул.

— Луций Корнелий Назон Руф, сенатор и префект, объявляет об «эманципацио» своему сыну Марку… — прочел прокуратор и бросил свиток на стол. — Документ оформлен по правилам и является действительным, — продиктовал он писцу. — Таким образом сенатор не имеет возможности судить виновного семейным судом и передает его в руки прокуратора… Зря! — сердито сказал Пилат, делая знак вольноотпущеннику не записывать. — Приговорил бы мальчишку к двадцати палкам, я бы согласился. Теперь придется его казнить. А может и не придется… — Пилат хмыкнул. — Каждый римский гражданин имеет право на суд консула. Если Марк потребует, повезем в Рим. Неизвестно, как решит консул. В Риме любят золото… Ты на это рассчитывал?

Сенатор не ответил. Я стоял потрясенный. Как не велика была моя вина перед отцом, я не ждал «эманципацио». Мне действительно незачем было жить.

— Марк Корнелий Назон Руф! — повернулся ко мне Пилат, делая знак писцу. — Как прокуратор провинции, на территории которой совершено преступление, приговариваю тебя к смерти. Напоминаю, ты имеешь право на суд консула. Требуешь его?

— Нет!

Пилат изумленно уставился на меня.

— Ты отказываешься?

— Да!

Пилат покачал головой и дал знак страже. Вечером меня отвели в амфитеатр. Я шел по главной улице Кесарии в сопровождении солдат, и встречные прохожие с любопытством глядели на меня. Меня это не задевало. В Риме любят казнить преступников в амфитеатрах, Пилат решил не отставать от столицы. Я только недоумевал, почему меня отвели к месту казни заранее. Похоже, не понимал этого и распорядитель амфитеатра, которому центурион вручил предписание.

— Зачем это? — удивился распорядитель, развернув папирус.

— Прокуратор велел! — грозно отчеканил центурион, и распорядитель молча поклонился.

Меня заперли в зверинце. За стеной грозно порыкивал лев, похоже, что до меня в камере, которую отделяла от коридора решетка из толстых прутьев, тоже держали зверя. На полу лежала мокрая от мочи солома, валялись экскременты. Как ни тяжелы были мои мысли о предстоящей смерти, эта мерзость огорчила меня. Подошвами сандалий я кое-как разгреб мокрую солому в углу и устроился на земляном полу. Я устал и хотел спать, но земля оказалась слишком холодной. Помучившись какое-то время, я не выдержал и в свете факела, горевшего за решеткой, собрал охапку соломы почище. Она все равно была влажной и мерзко пахла, но зато позволила мне согреться. Скоро я уснул.

Утром служитель принес мне завтрак. Он был на удивление роскошный: жареное мясо, хлеб, фрукты. Я проголодался, к тому же это был последний завтрак в моей жизни, поэтому я с удовольствием поел. Напоследок я бы выпил вина, но в кувшине плескалась вода… Служитель ушел, я стал ждать. Лев за стеной угомонился, был слышен только шум толпы, заполнявшей амфитеатр. Ее ждало необычное развлечение: казнь сына сенатора. Пилат решил совместить полезное с приятным: привести в исполнение приговор и порадовать публику. Оставалось гадать: какую смерть избрал мне? Мечом в амфитеатре не казнят — быстро и неинтересно. Распять тоже плохо: публика устанет ждать смерти приговоренного. Как не терзал я себя догадками, но так и не сумел ответить на этот вопрос.

Вы спросите: страшился ли я? Честно отвечу: нет! В шестнадцать не боятся смерти. Я желал, чтоб казнь не была слишком мучительной, и я сумел вынести муки достойно. Я был римлянином и хотел оставаться им до конца.

За мной пришли, когда я устал ждать. Двое солдат связали мне руки, взяли за концы ремней и повели по лестнице. После темных коридоров свет, заливавший арену, ослепил меня. Мое появление толпа встретила криками. Меня провели на середину арены — к вкопанному в песок столбу. Солдаты привязали меня к нему и ушли. Глаза мои привыкли к свету, и я стал осматриваться. Прямо напротив моего столба было почетное место прокуратора; он сидел, окруженный стражей, на бисселии с высокой спинкой. Я поискал взглядом, но не увидел отца. Он или сидел в другом месте или вовсе решил не смотреть. Это огорчило меня: мне по-детски хотелось, чтоб он все видел и ужаснулся. Скосив взгляд, я увидел неподалеку еще столб. К нему был привязан человек, я узнал Акима. В дни после моего ареста я совершенно забыл о нем. Аким смотрел в верхние ряды амфитеатра и улыбался. Это почему-то огорчило меня. Если б он глянул в мою сторону, я пожелал бы ему стойкости. Но он не сделал этого, хотя, несомненно, видел, как меня привели.

Пилат поднял руку, и шум стал стихать. В наступившей тишине был объявлен приговор и способ казни: отдать преступников на съедение льву. Толпа в амфитеатре закричала и захлопала в ладоши: предстояло хорошее развлечение. Я сразу вспомнил рык за стеной моей камеры. Пилату мало было приговорить меня к смерти, он велел испортить мне последнюю ночь, поместив рядом с убийцей. Я услышал визг сдвигаемой решетки, и на арену выскочил лев.

Это был могучий самец с пышной гривой. Амфитеатр завопил, увидав его. Лев трубно рыкнул (от восторга толпа завопила еще громче) и стал настороженно осматриваться.

— Возьми их! — закричали сверху. — Выпусти им кишки! Раздери на куски!..

Лев стоял в нерешительности.

— Не бойся, они вкусные! — крикнул кто-то сверху, и амфитеатр зашелся от хохота. Лев словно услышал это и затрусил к нам, выбрасывая лапы в стороны. Мой столб оказался первым на его пути. В шаге от меня лев остановился и принюхался.

— Сенаторский сынок, мясо нежное! — приободрил зверя тот же голос, и толпа вновь засмеялась. Лев сделал шаг, понюхал мои ноги, затем поднял голову и посмотрел мне в глаза. Странно, но я не сжался от страха. Лев словно почувствовал это. Он зевнул, показав огромную пасть с тупыми желтыми клыками, и вдруг лизнул мою руку. После чего лег, привалившись боком к моим ногам. Толпа в амфитеатре разочарованно загудела. Затем послышались возмущенные крики. Люди имели право негодовать. Они пришли посмотреть, как зверь раздирает на куски живого человека, а лев не желал это делать!

Шум нарастал, на арену полетели подушки, камни, обломки кирпича. Один из них попал во льва. Тот вскочил, грозно рыкнул и улегся обратно. Бок у зверя был теплым, он грел мои ноги, и я вдруг почувствовал себя спокойно. Тем временем негодование толпы нарастало. Пилат сделал знак, и на арене появилось трое служителей. Двое держали копья и прикрывались большими щитами, третий, могучий, с бритой головой, размахивал бичом. Бич свистнул и ударил льва по спине. Лев заревел и вскочил на ноги. Бритоголовый еще раз вытянул льва по спине. Лев сжался в комок, и вдруг выстрелил в сторону обидчика. Бритоголовый бросил бич и юркнул за спины щитоносцев, но лев разметал их. Бритоголовый в ужасе попятился, лев в прыжке свалил его на арену и сомкнул челюсти на шее. Опомнившиеся щитоносцы стали колоть зверя копьями, но тот не выпускал жертву. Бритоголовый сучил ногами, вздымая в воздух песок, но скоро затих. Лев оставил его и повернулся к нам. Он пошатывался, кровь из ран пятнала его светлую шкуру. Зверь заревел. Один из щитоносцев ловко ударил копьем прямо в распяленную пасть, лев упал на колени, а затем — на бок…

Все это произошло так быстро, что толпа в амфитеатре не успела издать крик. Было тихо, на арене лежало два бездыханных тела: человека и зверя, стояли растерянные щитоносцы. И тут встал Пилат.

— Все видели, как я предал преступников позорной казни! — громко сказал он. — Все видели, как лев отказался убивать Марка Корнелия Назона Руфа. Это знак богов: им не угодна эта смерть. Боги свидетели: я исполнил закон! Руфа следует помиловать…

— Обман! — завопили сверху. — Лев не настоящий!

— Как не настоящий⁈ — возмутился Пилат, указывая на мертвого бритоголового, но крик толпы заглушил его.

— Смерть им! Смерть! — кричали со всех сторон.

Пилат растеряно крутил головой, толпа вопила. Я смотрел на беснующихся жителей Кесарии, единодушно желавших моей смерти, и чувствовал, как в душе закипает гнев. Я не сделал ничего плохого этим людям. Лев отказался терзать меня, но разве в том моя вина? Трусливые скоты, жадные до зрелищ! Рабы, пресмыкающиеся перед своими хозяевами, будь то содержатель гостиницы или сам прокуратор…

— Эй, вы! — закричал я. — Эй, вы!..

Шум в амфитеатре стал стихать. То, что не удалось прокуратору, получилось у преступника: люди затихли.

— Если вы хотите видеть мою кровь, — ненавидяще крикнул я. — Спуститесь и пролейте ее! Только дайте мне меч! Я буду драться против всех сразу или самых смелых. Есть такие⁈

Люди стали оглядываться друг на друга. Никто не решался принять вызов.

— Зачем нам драться с тобой? — вдруг крикнули сверху. — Что мы, преступники? Вас двое — вот и деритесь!

— Правильно! — завопила толпа. — Пусть дерутся! Насмерть!..

Я глянул на Пилата. Прокуратор сидел, мрачно глядя в пол. Толпа продолжала вопить. Пилат молчал, амфитеатр неистовствовал. Я видел, как начальник стражи что-то сказал одному из легионеров, тот исчез и вскоре вернулся с подкреплением. Солдаты плотным кольцом окружили прокуратора, видя это, толпа завопила еще громче. Возмущение нарастало, и внезапно я подумал, что Тиберий прав, запрещая зрелища. Если Рим зиждется на строгой подчиненности сверху до низу, то амфитеатр может навязать свою волю даже императору. Пилат встал. Толпа стала затихать.

— Я согласен! — важно сказал прокуратор. — Пусть дерутся!

Толпа радостно закричала, но Пилат поднял руку, призывая к вниманию.

— Одно условие: победитель получит прощение! Иначе они просто заколют друг друга.

Ответом ему был вопль одобрения. «Слава прокуратору! Слава прокуратору!» — неслось со всех сторон. Невольно я поразился находчивости Пилата. Одним словом он превратил разгневанных зрителей в своих обожателей.

Солдаты отвязали нас от столбов и отвели во внутренние помещения амфитеатра. Служитель отворил оружейный склад, гадая, какие мечи и доспехи нам выбрать. Неожиданно появившийся Пилат прервал его размышления.

— Подбери легионеров подходящего роста, — сказал он сопровождавшему его центуриону, — сними с них вооружение и отдай им! — указал он на нас.

— Гладиаторы не дерутся армейским оружием! — удивился распорядитель амфитеатра.

— Они не гладиаторы! — рассердился Пилат. — Руф — римский центурион, никто не лишал его этого звания. Он будет драться мечом, к которому привык. Второй преступник не римлянин, но имеет право на равнозначное вооружение. Кто бы из них не победил в бою, — усмехнулся Пилат. — Верх одержит римское оружие!

Прокуратор взял меня за локоть и отвел в сторону. Стража, повинуясь его знаку, осталась на месте.

— Ты идешь на смерть, Руф, потому должен знать, — сказал Пилат вполголоса. — Отец твой — дурак, начитавшийся свитков глупых историков. Все эти Нумы Помпилии, Квинты Курции, Муции Сцеволы и прочие наши герои никогда не существовали или не были такими, какими их изобразили. Сказки полезно рассказывать юнцам, чтоб охотней умирали за Рим, умным людям верить в них стыдно. Римом правил царь, потом — сенат, сейчас правит принцепс, завтра, может, опять будет царь… Умирать надо не за них, а за свою семью. Она — основа Рима! Как только распадутся семьи, империи не станет. Август это понимал… Я никогда не отказался бы от такого сына, как ты, Марк! Я гордился бы тобой! Я приказал бросить тебя в зверинец, где жила львица. Вчера она подохла, и я запретил прибирать камеру. Ты пропитался ее запахом, и лев не тронул тебя. Я думал, он растерзает второго, но он не захотел. Толпа возмутилась, тебе придется драться. Мне говорили: ты хорошо владеешь мечом!

— Аким не хуже! — сказал я.

— Он выше ростом и руки у него длиннее. Твой отец говорил: он командовал когортой, — задумчиво сказал Пилат. — Будь с ним осторожнее, не бросайся, очертя голову. Лови его на выпаде. Удачи тебе!

Пилат ушел. Легионеры принесли оружие, помогли нам облачиться в лорики и шлемы, дали овальные щиты. Мечи предусмотрительно оставили для арены. Аким вооружался в трех шагах от меня, и я увидел, как он оживленно разговаривает с одним из легионеров. Я прислушался: говорили по-скловенски. О чем, понять было нельзя, но, к моему удивлению, я увидел, что Аким что-то приказывает солдату. Тот молча кивнул и ушел. Другие последовали за ним — мы были готовы.

— Желаю вам заколоть друг друга! — сказал центурион. — Тогда я наделаю из мечей ножиков и выгодно продам.

— Не дождешься! — усмехнулся Аким.

— Пусть Руф заколет тебя!

— Я обрежу юнцу уши и заставлю их съесть. Могу и тебе оставить…

— Иди! — замахнулся на него центурион палкой.

Я в свою очередь гневно глянул на Акима. Он в ответ показал язык и жестом показал, как отрежет мне уши. Злость закипела во мне. Если раньше я размышлял, стоит мне драться или же позволить заколоть себя, то сейчас сомнений не осталось. Это Аким был виновен в моих несчастьях! Скажи он сразу, что Козма его друг, разве сидел бы я в темнице? Отец не отказался бы от меня, а Валерия уцелела…

Толпа встретила наше появление ревом. Мы по обычаю приветствовали прокуратора и стали друг против друга. Прокуратор дал знак…

Многое уже истерлось из моей памяти, только не этот день. Я помню все: каждое слово, каждое движение, каждый удар… Аким не шутил: бил сильно, точно и расчетливо. Щитом и мечом. Пилат поступил мудро, дав нам лорики из железных колец и тяжелые щиты. Из-за них Аким не мог танцевать вокруг, как делал в перистиле нашего римского дома, и вынужден был сражаться, как римский легионер: грубо и прямолинейно. Мечом над щитом, мечом — из-под щита. Щитом по щиту сбоку — сбить с ног или заставить раскрыться. Именно такому бою учили меня. Удары Акима, я отражал и, помня совет прокуратора, держался настороже. Я ждал, пока противник выдохнется и станет совершать ошибки…

Мы сходились и отскакивали друг от друга, рубили и кололи. На арене стоял грохот и лязг, мы хекали и тяжело дышали. Толпа, вначале встречавшие наши выпады рукоплесканиями, сначала умолкла, а потом стала раздраженно гудеть. Мы бились уже полстражи, но даже не поцарапали друг друга.

— Зачем преступникам защитное вооружение? — донесся сверху знакомый голос. — Они не солдаты. Пусть дерутся одними мечами!

Амфитеатр одобрительно загудел. Шум стал нарастать, послышались крики: сначала разрозненные, а затем все более дружные. Вскоре амфитеатр возмущенно вопил. Мы с Акимом прекратили сражаться, отступили в стороны и молча смотрели на беснующуюся толпу. Ей не интересны были наши приемы и выпады. Она жаждала крови.

Пилат подозвал центуриона, что-то сказал ему. Центурион убежал и скоро появился на арене в сопровождении десятка легионеров. Те взяли нас в кольцо, держа наготове пилумы. По знаку центуриона мы бросили мечи, солдаты подобрали их, затем отобрали у нас щиты и стащили лорики. Я опять увидел знакомого легионера, который снова подошел к Акиму. В этот раз мой противник ничего не сказал, только отрицательно покачал головой в ответ на вопросительный взгляд солдата.

Центурион оставил нам шлемы. Уходя, солдаты швырнули нам под ноги мечи. Я подобрал свой и крепко сжал рукоять «гладиуса». Жить мне оставалось считанные мгновения. Меч — страшное оружие. Он наносит тяжелую рану, едва коснувшись человека. Прямой удар им — смерть. Поэтому солдат на войне прячут в лорики и дают им щиты. Даже у гладиаторов есть доспех и щит. Гладиатор не должен умереть быстро, сначала публика порадуется красоте боя. Армии красота ни к чему. Римские «гладиусы» короткие, поразить ими можно, подойдя вплотную. Мы были обречены. Два-три выпада, и кто-то рухнет на песок. Возможно, оба сразу.

Аким поднял свой меч, целя мне в лицо, и я сразу вспомнил наши бои в Риме. Я отбил его выпад, но лезвие «гладиуса» чиркнуло меня по плечу, и я ощутил, как теплое заструилось по коже. Ответным ударом я зацепил бедро Акима: красный ручеек поплыл по его ноге. Амфитеатр радостно закричал. Каждый наш выпад оставлял на теле противника след. Мы рубили, кололи, уклонялись от ударов; это был стремительный бой: страшный и беспощадный. Клинки, сталкиваясь, высекали искры, меня обдавало горячими брызгами. Амфитеатр вопил от восторга. Но так продолжалось не долго. Скоро мы стояли друг перед другом, залитые кровью, и обессилено тыкали мечами, пытаясь достать противника концом клинка. Усталость и слабость от потери крови мешали нам. Я дважды промахнулся, подставив незащищенный бок, но Аким не успел вонзить в него меч. Один раз «гладиус» повернулся в руке Акима, и он ударил меня плашмя… Амфитеатр вскочил на ноги, толпа орала, как безумная, ожидая, кто первым рухнет на песок. Все плыло перед моими глазами, песок вокруг меня был залит кровью. Я понимал, что едва двигаю мечом, но и Аким не мог добить меня. Собрав все силы, я бросил вперед, выставив перед собой меч. Аким увернулся, я упал на песок и понял, что уже не встану. Из последних сил я перевернулся на спину — встретить смерть лицом. Она медлила. Приподняв голову, я увидел, что Аким стоит на коленях, опираясь на меч, и его шатает…

Амфитеатр вопил и кричал. Нестройные крики слились в один. «Ру-дис! Ру-дис!» — скандировала толпа. Она кричала долго. Я не видел Пилата, но он, видимо, отдал приказ: ворота распахнулись, и на арену вышел десяток легионеров. Держа пилумы на изготовку, они стали окружать нас.

«Добьют! — понял я. — Приколют пилумами…» У моей головы захрустел песок под калигами, но удара пилумом не последовало. Сильная рука вырвала «гладиус» из моей руки, и я вдруг ощутил в ладони другую рукоять. Скосив взгляд, я увидел деревянный меч. Это был «рудис» — знак освобождения гладиатора. Жители Кесарии насытились видом нашей крови и даровали преступнику прощение. Глаза мои закрыла тьма, все стихло…

Когда я пришел в себя, то лежал в постели в незнакомой комнате. Раны мои слегка ныли, но чувствовал я себя сносно. Я приподнялся и увидел, что руки и ноги мои забинтованы, а также ощутил повязку на теле.

— Очнулся! — послышался звучный голос, и передо мной возникло странное лицо. Кожа на подбородке и щеках была светлее, чем на лбу. Человек, смотревший на меня, недавно сбрил бороду… Вдруг я увидел зеленые глаза…

— Козма?..

— Признал! — засмеялся зеленоглазый.

— Тебя не схватили?

— Руки коротки! — хмыкнул Козма. — Я привел с собой друзей. Отличные солдаты! Они хотели разнести ваш амфитеатр.

— Почему ты не спас Акима?

— Если б лев подошел к нему, то пал бы мертвым. Он был на прицеле. Льва хотели убить, когда зверь подошел к тебе, но я понял, что он не тронет.

— Зачем позволил Акиму сражаться?

— Он так захотел.

— Почему?

— Пусть сам скажет!

Послышались шаги, и рядом с Козмой возникло лицо Акима. Он был бледен, но держался твердо.

— Привет, малыш! — сказал он и подмигнул. — Ты славно дрался! Мне стоило большого труда не убить тебя…

Я недоуменно смотрел на него, и вдруг понял.

— Ты сражался не всерьез?..

— Именно! — подтвердил Аким. — Прости, что обещал отрезать тебе уши. Хотел разозлить. Надо было, чтоб ты бился по-настоящему…

Странное дело, но мне стало обидно. Аким примиряющее похлопал меня по здоровому плечу.

— Ты замечательный парень, Марк! Умный, добрый, честный. Прости мне, если обидел — ты не заслужил этого. Мы могли просто вытащить тебя из амфитеатра, но тогда пришлось бы взять тебя с собой: здесь тебе оставаться было нельзя. Не думаю, что тебе понравилось бы в нашем мире… Поэтому я вспомнил о вашем обычае прощать преступника, если он хорошо дрался на арене… Был рад познакомиться с тобой, Марк! Теперь прощай! Нам пора… — он повернулся и пошел к двери. Там стояли двое в солдатских туниках, но я сразу понял, что это не легионеры. Незнакомцы были высокими, мускулистыми, на поясах у них висели странные сумки. Одного я узнал: это был солдат, разговаривавший с Акимом в амфитеатре.

— Я тоже хочу попрощаться, — сказал Козма. — Выздоравливай, Марк! Скоро кончится действие лекарства, тебе станет больно, но ты поправишься. Раны твои не опасны, но крови потеряно много… За тобой присмотрят — я заплатил хозяину гостиницы.

— Фальшивыми денариями?

— Теперь мы умные! — улыбнулся Козма. — Дал ему слиток серебра. Он так обрадовался, что не сумел это скрыть. Прощай, Марк! Более не увидимся. Желаю тебе радоваться! — Козма склонился и поцеловал меня сначала в одну щеку, затем — во вторую. Через мгновение его и остальных не было в комнате.

Я не успел еще толком осмыслить этот разговор, как в комнату вошел отец.

— Мне сказали, ты жив! — воскликнул он, подбегая к ложу. — Не зря я принес богатые жертвы. Когда все пошли в амфитеатр, я побежал в храм и молил богов спасти тебя! Они вняли…

— Меня спасли не боги, а люди! — прервал его я. — Козма и Аким. Те самые, которых Рим хотел казнить. Ты тоже хотел. Аким подставил тело под меч, чтоб я мог получить прощение…

— Марк, ты мой сын! — обиделся отец. — Ты не должен верить всяким проходимцам! Кто они тебе?

— У меня нет отца, господин! — холодно сказал я. — Он отказался от меня. Знаете, почему? Он струсил! Мой отец был храбрецом, он много раз смотрел смерти в лицо. Он не боялся германцев, рубивших его мечами и коловших копьями, но испугался волопаса, нацепившего тогу консула. Своего отца я любил и хотел походить на него. На человека, который предал меня, не хочу. Уезжайте, сенатор! Вас ждет долгая и трудная дорога, отчет перед консулом. Я остаюсь. Я сам построю свою жизнь, как некогда это сделал тот, кого я любил…

Отец мгновение постоял, странно глядя на меня, затем резко повернулся и вышел. Больше я его не видел…

Много бы я дал, чтоб вернуть тот момент и не говорить тех слов! Но жизнь — это не клубок ниток, который можно размотать и скрутить с другого конца. Велик Господь, заповедавший нам прощать ближнему не семь раз, а семь раз по семь! Радостна была бы жизнь, следуй мы этому завету!

…Отец отплыл из Кесарии утром следующего дня. Пока он следовал в Рим, Сеяна арестовали и казнили по приказу Тиберия. Отчитываться стало некому. Отец сходил к Юнию. Тот посоветовал забыть об Иудее и возвращаться с Лугдунум. Что отец и сделал. Мне рассказал об этом сам Юний. Много лет спустя, при императоре Клавдии, он приехал в Кесарию со специальным поручением. Крепко постаревший, но еще бодрый, Юний, исполнил задние как всегда безупречно, после чего отыскал меня. За чашей вина и добрым столом мы проговорили полночи. Но я опять забегаю вперед…