Дарю вам этот мир

Мауглетка (продолжение)

— Рассказывай, — властно требует Джильда.

Впереди восемь часов, и она явно не чувствует в себе сил весь этот срок играть в молчанку. В конце концов, это действительно ее корабль. А значит, и ее правила.

Я рассказывала свою историю миллион раз. Наверное, стоило бы однажды записать ее и просто раздавать для прочтения. И сейчас я не в лучшем настроении для мелодекламаций.

Хотя, казалось бы, с какой стати? Реакцию Джильды нетрудно было предугадать и психологически подготовиться. Я же не рассчитывала всерьез, что она придет в восторг от моего идиотского плана…

Поэтому складного изложения не получается. Я прыгаю с пятого на десятое, надолго замолкаю, против собственной воли проваливаясь в пыльные, подернувшиеся уже многолетней паутиной воспоминания. Это не рассказ, а проклятый калейдоскоп разрозненных событий.

— Эйнар меня не любил, а Стаффан боялся. Под землей что ночь, что день — разница небольшая. Взрослые засыпали когда хотели, суточный режим для них давно превратился в ненужную абстракцию. Иногда я выжидала, пока Стаффан заснет, приходила и пристраивалась к нему под бочок. Он был большой, бородатый, и от него уютно пахло застарелой шерстью.

— Это называется — псиной, — иронически роняет Джильда.

— Откуда мне было знать, как должна пахнуть псина? Я прижималась к нему и скоро засыпала. И уходила, если удавалось проснуться раньше него. Потому что иначе он шарахался в ужасе, обнаружив подле себя воплотившийся кошмар из снов, и все равно меня будил.

Джильда не смотрит в мою сторону. Сидит, уставясь в серый экран главного видеала — серый, потому что в экзометрии нечего предъявить для просмотра, кроме серой пелены. Умостив острый подбородок на переплетенные пальцы. Обиженно стиснув зубы.

Тебе все равно придется меня простить. Я знаю, ты не умеешь долго обижаться, моя красотка. Ты не я. Это я могу таить обиду годами, вычеркивать обидчика из своей жизни навсегда. Ну так я социопат, мне положено.

— Аксель Скре был удачливым крофтом. Я никогда его не видела и знала о его существовании только со слов взрослых. Пока он срывал свои призы по мелочам, судьба ему улыбалась. Но на Мтавинамуарви ему выпал шанс не по зубам, везение кончилось. Такое случается с крофтами сплошь и рядом. И никогда не останавливает таких же сумасбродов, что идут следом.

А знаешь, как переводится название планеты с языка эдантайкаров, что ее открыли когда-то? «Убирайся из моего склепа»!

…Они спустились в Храм Мертвой Богини и там заблудились. Ни один из тех, что отправился в подземные туннели, не нашел обратной дороги. Четырехмерный инфинитивный кохлеар — это не для людей. Они просто не знали, во что вляпались.

В живых осталось трое. Мои родители. Без корабля, без связи, без ничего. В убийственной атмосфере чужого мира.

А они выжили. Потому что под землей они нашли Убежище. Рукотворный грот с водоемом. Не с водой, конечно же. Но спасенный с разбитого корабля интермолекулярный суффектор, пищеблок, согласился преобразовывать эту жидкость в человеческую пищу.

Когда-то очень давно этот мир был обитаем. Потом какое-то колесико в небесной механике износилось, или мтавины сами доигрались… а в том, что они были способны на эксперименты космогонического масштаба, сомнений не было… Словом, поверхность планеты лишилась плотной газовой оболочки, и на нее обрушились метеорные потоки. В их выпадении просматривалась закономерность: иногда несколько суток кряду, иногда едва ли не полная декада покоя. Мтавины не стали спорить с мирозданием. Они построили туннель и покинули поверхность планеты.

Воздухом в Убежище можно было дышать. К нему нужно было только привыкнуть, потому что в этой газовой смеси присутствовал какой-то слабый галлюциноген. Мне не нужно было привыкать: я родилась в этой атмосфере. И едва не умерла, когда меня выдернули из привычной среды обитания и вынудили дышать нормальным земным воздухом.

Тельма, Стаффан и Эйнар, мои родители, прожили в Убежище несколько лет. Они лишились всякой надежды на спасение, их человеческие личности стали распадаться.

Тогда они стали вспоминать свою прежнюю жизнь, сидя кружком возле обогревателя. Словно бы цепляясь за лоскуты расползающегося от ветхости одеяла. Вспоминали все подряд: и смешное, и стыдное, и никакое… Это позволило отвоевать у безумия еще какое-то время.

А затем родилась я, и старуха-вечность, казалось бы, в изумлении отступила перед отчаянной волей к жизни. Ненадолго, как обнаружилось впоследствии.

Я пришла в чужой для всякого человека мир затем только, чтобы сразу же умереть. Я дышала отравленным воздухом с первого мгновения своей жизни. Меня принимали два грубых, не сведущих в медицине, не очень чистых мужика. Но черта с два я умерла.

Этот мир был уродлив и мертв. А я была его первым отродьем за многие тысячи лет.

Говорят, мой мозг ничем не отличается от обычного человеческого. Если не считать отклонением то обстоятельство, что он упорно отторгает улитку Гильдермана. Доктор Йорстин, например, и не считает, более того — он уверен, что людей с таким косным мыслительным аппаратом, как мой, подавляющее большинство, и сам к таковому имеет честь принадлежать. Он просто не пытался. В конце концов, это даже не главный критерий. Я чувствую, что мои мыслительные процессы управляются другими программами. Ни объяснить свои ощущения, ни доказать, конечно же, не могу. Если бы у меня была душа, я бы сказала, что она не горит, а тлеет.

Если бы я родилась на Земле, то была бы такой, как все. И не задумывалась бы об этом, принимала как должное, а если о чем и переживала, то о простом, обыденном, девчоночьем.

Я и сейчас не переживаю. Осознание моей инакости не разрывает мое сердце. Оно тихо, неспешно, неотступно разъедает меня изнутри…

— Ты уймешься наконец? — ворчит Джильда. — Я слушаю эту твою песенку добрых полгода, и ты не изменила ни единой нотки.

— Мое появление никого не спасло. Пятнадцать лет изоляции — чудовищный срок. Однажды Эйнар ушел в туннель и не вернулся. Тельма почти лишилась рассудка, и только Стаффан боролся как мог. Он пытался собрать маяк из разрозненных деталей, вынесенных с корабля. Это была пустая затея, но она не оставляла ему времени на безумие. На самом деле с помощью этих деталей он собирал самого себя.

Я ничего этого не понимала и потому не могла помочь. Для меня в поведении родителей не заключалось ничего необычного. У меня вообще была своя жизнь. Я бродила по туннелям. И ни разу не заблудилась. Черт меня побери, я шлялась по четырехмерному кохлеару как по собственному дому! Это и был мой дом. Мне не нужно было прилагать усилия, чтобы поместить эту метаморфную абстракцию в свое воображение. Я жила внутри нее. Я была ее частью. Я слилась с нею настолько, что не задумывалась о ее природе. Как сороконожка не заботится о том, в каком порядке шевелить конечностями. Это на Земле я стала неправильной сороконожкой, и у меня ничего не получалось до тех пор, пока вдруг все же не получилось.

Там были гробницы. Или саркофаги, для подростка с атрофированной фантазией никакой разницы. На пятикилометровой глубине… Мне никто не говорил, что я должна бояться. Тельме было все равно, а Стаффану с безраздельно владевшими им страхами такое и в голову не приходило. Подсвеченные изнутри витрины из прозрачного материала. Внутри спали мтавины. Их были тысячи. Может быть, миллионы. Чего они там ждали? Что однажды за ними придут и разбудят? Кто — другие мтавины? Те, кто ушел в бесконечность по извивам кохлеара? Или спящие рассчитывали на меня?

— Во всяком случае, с самомнением у тебя полный порядок! — вставляет Джильда без особой злости.

— Тельма угасла первой, сразу же за нею уснул Стаффан. Я не верила, что они умерли: рассеянный в воздухе галлюциноген мог усыпить кого угодно. Возможно, он просачивался из усыпальниц мтавинов, или же так было задумано изначально. Родители сопротивлялись его дурману слишком долго, чтобы сохранить рассудок. Они и без того совершили невозможное. На меня же эта отрава не действовала вовсе.

Одна я пробыла совсем немного. Не помню, говорила ли я, но единственным моим развлечением было чтение случайно оказавшихся на борту книг. Галактические справочники, какие-то ветхозаветные детективы, что-то там про секс. И «Математическая мегаэнциклопедия» того периода актуальности. Вместо сказок и стишков я забила свою голову матрицами, континуумами и метаморфными топограммами. Моей единственной, большой и светлой мечтой был мемоселектор «Декарт Анлимитед» с когитром-процессором шестого класса. Родители давно уже не считали дни, они утратили контроль над временем. Но я его вернула. Для начала я придумала мтавинский календарь, использовав хронометр Тельмы для измерений продолжительности суток. А потом рекурсивно восстановила земной календарь и вычислила текущую дату. Как выяснилось потом, я ошиблась на восемь дней.

— Гордячка!

— Просто я не умела ничего иного. У меня не было выбора между числами и куклами, между формулами и рукоделием. Я не представляла, как можно любить что-то, чего я никогда не видела. Будущее вырисовывалось передо мною как бесконечное продолжение той жизни, которой мы жили. Где нет ни дня, ни ночи, одни лишь простые действия. Поесть, поспать. Для Стаффана — покопаться в так и не собранном маяке. Для меня — вычислить то, до чего я еще не успела добраться. Например, день, когда за нами прилетят спасатели.

— Как тебе это удалось?

— Все просто. У нас был «Каталог перспективных исследований Брэндивайна-Грумбриджа». Это настольная книга всякого крофта… Оттуда я узнала, что раз в двадцать лет Звездный Патруль посещает все миры из первых позиций «Каталога».

— Ну да, уточняющая инспекция…

— Так вот, для Мтавинамуарви двадцатилетний цикл заканчивался. Нас должны были найти со дня на день. Стаффан мне не поверил, Эйнара к тому времени уже не было, а Тельма… ей было уже все равно.

— На сей раз ты не ошиблась, — говорит Джильда скорее утвердительно, чем вопрошающе.

— Если и ошиблась, то ненамного. Когда я поняла, что никто больше не проснется, то оделась по-походному: комбинезон, шарф, маска… и ушла из туннеля. Даже не помню, зачем мне понадобилось на корабль — вернее, на его руины. Там меня ждали. Что я говорю? Никто никого не ждал. И я не предполагала, что буду в шоке от новых человеческих лиц, которые тогда показались мне нечеловеческими. И патрульные не ведали, что посреди мертвой планеты им встретится одичавший перепутанный подросток женского пола…

— Ты хочешь найти своих родителей? — спрашивает Джильда бесцветным голосом.

— Да, хочу.

— Но ведь их наверняка искали.

— Поиски давно прекращены. Пропавшие крофты объявлены погибшими. Мтавинский лабиринт считается пустым.

— А твои свидетельства?

— Плод детского воображения, отягощенного атмосферной интоксикацией.

— Странно.

— Я никого не виню. Они сделали что могли. А то, что не увидели ничего, кроме голых стен и пустых гротов… для этого нужен особенный взгляд. Которого ни у кого нет.

— Кроме тебя? — не удерживается от сарказма Джильда.

— Я уже не уверена.

— Тогда что же ты надеешься там найти, девочка Тони?

— Уж точно не мтавинов с их сокровищами. И даже не родителей… кто мне их вернет спустя столько лет? Может быть, я себя хочу там найти. Видишь этот браслет? Это мои часы. Они существуют в единственном экземпляре и сделаны специально для меня. Они показывают время на моей планете.