Дар страны Мидос

1

Ну ребята, на вас понадеешься — людей точно в тормозов превратят, таких же, как и вы…

Макар до последней секунды не верил в успех своей авантюры. Он был готов к тому, что Глар и остальные набросятся на него, повалят на пол, отнимут кристалл. Или просто шмякнут об стенку телекинезом.

Нет, ну такая наивность. Расстегнутой ширинки он застеснялся — ах! от стыда горю я вся… А они — верх деликатности: надо тебе с кристаллом отвернуться — пожалуйста! Не ожидали, видно, от дикаря такой прыти.

А он молодец. Придумал способ остаться фигурой в большой игре. И не из личного тщеславия — нет. Если бы они что-то реально делали — он бы пошел на остров ракушки собирать. А раз все обернулось так никудышно, он сам спасет всех одним махом.

Правда, сильно пришлось поломать голову — как улететь не туда, куда ему велено.

Описание работы с кристаллом он нашел в их телевизоре — там все есть. Осталось лишь вызубрить наизусть все шкалы на стеклянной поверхности и руками (максимально скрывая движения) несколько десятков раз, как на кубике-рубике, выставить нужные координаты.

Но потом встал более тупиковый вопрос — как выставить эти координаты в присутствии нескольких людей? Ведь ему не позволят никуда выйти, или просто так отвернуться. Расстегнутые штаны — вот решение проблемы. Скользко, но сработало. Вообще, боялся, что ему сразу укажут на небрежность в одеянии, пока кристалл еще не попадет к нему в руки. Тогда бы всё — в робинзоны. Но опять их подвела предсказуемая деликатность.

Еще сложность была в том, чтобы успеть. За десяток секунд поменять координаты на кристалле, без опыта, только заучив описание по монитору — это, надо сказать, только в стрессовом угаре можно сотворить. Он успел.

…Вдалеке снова прорычал автомобиль. За густой стеной деревьев его было не видно, но все равно опасно. Надо забраться поглубже в лес. Не ровен час, какой-нибудь уставший от службы любитель променада остановится и решит погулять на лоне природы.

Озираясь, Макар пошел прочь от бегущей недалеко дороги, по которой, как он уже воочию убедился, периодически громыхали военные автомобили.

Так… Что теперь надо?..

Во-первых, продержаться в лесу незамеченным ровно сутки. Три часа уже прошло, но еще довольно долго предстоит оставаться невидимкой.

Во-вторых, загнать глубоко в себя тихий ужас, все больше пронимавший его. Мандраж теперь не поможет. Сам себя сюда приволок, нацепил маску героя всех времен и народов — теперь не практично и не харизматично за свою шкуру дрожать. Надо дело делать. И поганой метлой гнать мысль, что можно еще всего избежать — рвануть назад, как только зарядится кристалл.

В-третьих, не сходить с ума. Вернее так: он уже давно сошел с ума — надо понимать это со всей ясностью рассудка. И не заморачиваться по этому поводу.

Значит, диспозиция такая: он, Макар Бережной, родившийся треть века спустя Победы в Великой Отечественной войне, сидит сейчас на краю полянки, в Ваннзее — юго-западном пригороде Берлина, и на дворе сегодня — 16 июля 1944 года.

Кто сказал, что это не нормально? Все путем.

Комары, правда, достали.

Макар привалился спиной к бугристой коре дерева, выдернул травинку, закусил ее зубами.

Наступает решающая фаза того, что он придумал, запертый в пирамиде. А что можно было придумать? Он долго ломал голову. Отказ мидян вмешиваться в события не оставлял шансов землянам. Но появилась одна зацепка. Лана ее дала — возможность попасть в прошлое. В прошлом можно устранить причину будущей катастрофы.

Посмотрев запись истории и поразмыслив, Бережной решил присоединиться к фактически неудачному, но, при определенной корректировке, потенциально судьбоносному событию — покушению на Гитлера 20 июля 1944 года.

Убить сразу двух зайцев.

План действий, в общем-то, прост. Добраться до полковника Штауффенберга, главного участника заговора, и рассказать ему все, что надо. Объяснить ошибки и причины провала покушения, подсказать правильные шаги. Ведь не зря Макар скрупулезно изучил по дарийской интелло-системе все события, которые произойдут 20 июля этого предпобедного года в окрестностях Растенбурга и Берлине, а также все, что с ними связано. Хоть дипломную работу по истории пиши.

Надо помочь Штауффенбергу досрочно закончить Вторую мировую войну. С обязательным требованием — Мюллер должен быть уничтожен.

Вот и решение всех проблем — будет устранен главный руководитель проекта ноэлитов. Нет — конечно — история изменится, потом из-за этого могут возникнуть другие проблемы, но сейчас-то другого выхода нет. По крайней мере, в нынешнем виде, под предводительством Мюллера, угроза будет сорвана. А там видно будет…

Ну а уж если заодно приложить руку и к ликвидации Гитлера — это вообще подарок судьбы. Дарийцы, видно, боятся сами влазить в историю, менять ее, но кто-то же должен это сделать, если иного не дано.

Вообще, можно было отправиться пораньше — в самое начало девятисотых, тогда убрать этих персон было бы легче легкого. Кошмарный шеф гестапо был еще невинным малюткой, а осатанелый и всемогущий фюрер — австрийский подросток — безмятежно готовил себя в художники. Но тогда они еще не были злодеями, и Бережному пришлось бы убивать ни в чем не повинных ребятишек. Может, оно и надо бы, но… увольте. Макар такой присяги не давал.

Зато сейчас — у-ух… раззудись плечо!.. Да… сейчас все гораздо сложнее.

И самая первая задача, связанная со смертельным риском — раздобыть одежду, желательно военную форму. Иначе, появиться в теперешнем виде на улице — все равно, что пройтись с плакатом «срочно сниму камеру в гестапо».

А единственное его оружие здесь, без которого вообще немыслимо было бы это предприятие — владение в совершенстве немецким языком. На него и уповаем, спасибо дорогой Ланочке.

Когда сутки истекли, то есть день 17 июля перевалил за половину, Макар приступил к действию.

За неимением других идей он решил подобраться поближе к жилью и там скоммуниздить какие-нибудь военные или, на худой конец, цивильные шмотки. В крайнем случае — открыто ограбить, может и убить — шутки кончились. Но об осложнениях думать не хотелось — начинало подташнивать.

Он вплотную подобрался к кромке леса, выглянул на дорогу. По ней пронесся черный «Мерседес» с вытянутой узкой мордой и куцым задом, такой, в каком ездил Штирлиц в кино, и опять серое дорожное полотно застыло в безмолвии. Даже птицы на деревьях под жарким июльским небом перекликались как-то вяло, больше для порядку.

Отличный район выбрал для жизни граф фон Штауффенберг. И лес тут есть, где можно сховаться (ну, конечно, пока про тебя знать никто не знает), и частный сектор большой, спокойный — вон он недалеко, за дорогой начинается. И что хорошо — дома там гостеприимно укрылись под сенью деревьев и за рядами спасительных кустарников.

Макар, дернув головой по сторонам, быстро переметнулся через дорогу, добежал до деревьев по ту сторону и рухнул в траву.

Пополз к ближайшим окультуренным кустам. Эта сторона была «огородами» землевладений, так что он смог подползти вплотную к живой изгороди, не наткнувшись на прохожих, хотя прилично натоптанная тропинка здесь была.

Привстал, насколько можно, оглядел участок. Метрах в семидесяти тыльной стороной стоял симпатичный двухэтажный домик с отливающей на солнце зеленой крышей. Перед ним два добротных деревянных сарая, сад, усыпанный налитыми яблоками и грушами, какие-то овощные посадки, ряды крепких лучистых подсолнухов. Дневной зной был залит жужжанием мух и слепней.

Людей, вроде, не видно. Но пустота эта — какая-то зловещая. Может, там засады сидят?

Ну его на фиг… Ночью надо лезть. Надо назад — в лес.

Он полежал немного, сердцебиение предательски громыхало. Или уж лезть? Елки-палки…

Тут он ослышался. Заставил сердце замолчать — нет, не ослышался.

Кто-то неподалеку пел тоненько, вполголоса:

— …и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет…

Приглушенная песня слышалась из-за изгороди. Вот те раз…

Он снова осторожно приподнял голову. Девчонка лет пятнадцати-шестнадцати в черной юбке и широкой, явно мужской, рубахе развешивала на веревки, растянутые меж перекладин, белье. Рядом стоял таз с горой этого самого белья.

Только что, видно, подошла.

Волосы у нее были выгоревшие, и сама она была вся, как будто подсохшая на солнце, худая и нескладная.

Наша, заключил Бережной, угнали на работу.

— Эй! — громко шепнул Макар. — Привет, я свой!

Девушка резко смолкла, вздрогнула, выронила из руки тряпку, но тут же поймала ее другой рукой. Медленно повернулась и напряженно смотрела.

— Не бойся, я свой — разведчик!

Но соотечественницу это не обрадовало, она еще больше напряглась.

— Как тебя зовут? — спросил разведчик.

Помедлив, она сказала:

— Клава.

— Ну вот, умница. В доме кто живет?

— Герр и фрау. И их дочь Линда… Еще сын на время приехал.

— А военная форма в доме есть?

— Есть.

Макар оживился, особенно после того, как уточнил, что форма офицерская.

— А ты можешь мне ее, ну… принести. Незаметно.

Клава тяжело смотрела на него.

— А со мной что будет?

Бережной спохватился:

— Заметят, да?

— Молодой хозяин убьет. Он злой на русских. Его ранили, после госпиталя отпустили домой, а скоро опять на фронт, — она сузила глаза. — Надеюсь, теперь его там прикончат.

Макар тоже сузил глаза.

— Бьет?

Она усмехнулась.

— Насилует?

Девушка отвернулась и снова стала развешивать белье.

— Ты бы спросил лучше, кто меня за эти два года не бил и не насиловал.

Макар закусил губу.

— Скажи, разведчик, когда вы нас освободите? Надоело все…

— Скоро, Клава! Очень скоро!

Она снова застыла с тряпкой в руке.

— Когда?

— На днях. Если у меня все получится. А нет — то в следующем мае точно все кончится. Победа наша будет — полная и безоговорочная! Так что держись, сестренка. Но вообще-то, я планирую на днях…

Клава, не мигая, переваривала услышанное. А Макар спросил:

— Скажи, где сейчас этот твой герой, злой на русских?

— Пошел к своей фролин, через три квартала. Там у него любовь.

— А когда вернется?

— Когда как. Ближе к ночи.

Ответив еще на несколько вопросов, взяв пустой таз, она сказала:

— Мне пора. И ты уходи. Фрау заметит — донесет. Старайся разведчик, спаси нас.

Девушка повернулась и ушла к сараю.

Ну что, шансы появились. Это хорошо, что огородами ему ходить ближе… Надо подумать, как к нему подступиться. Проще всего, пожалуй, взять человека на имена — его и родственников. Как там Клава их назвала?..

Чем дальше темнело, тем больше это было на руку Макару.

Вот, наконец, в сгущающемся сумраке он увидел приближающегося по тропинке вдоль дороги человека. В форме, молодой. Наверно он. Лишь бы с дороги из машины кто-нибудь случайно не увидел.

Всё. Бог не выдаст, свинья не съест.

Макар вышел на тропинку и пошел навстречу с сияющим лицом, сильно подволакивая негнущуюся ногу.

— О-о, неужели это Герман! Заставляешь долго себя ждать, дружище! Герр Фридрих еще днем сказал мне, что ты ушел к своей фройляйн! Наслаждаешься мирной жизнью? Эх, вояка! Как я рад тебя видеть!

По мере сближения офицер начал выказывать первые признаки недоумения. Всматриваясь, он не признавал в Макаре знакомого. Оставалось несколько метров.

— А я вот отвоевался, — не умолкал Макар. — Хорошо еще так, а ведь мог бы и там остаться… Хорошо адресок твой сохранил.

Они совсем сблизились, немец остановился.

— Я вас не помню, — было видно, что он растерян и, вроде, хочет в ответ на такие изъявления чувств, обрадоваться встрече, но здравомыслие явно вычеркивает непонятно одетого незнакомца из списка друзей-товарищей.

Тут мешкать нельзя.

— Да ты что!? — весело изумился Макар. — Правда не узнаешь?

Тот снова сконцентрировал взгляд на лице Бережного и получил резкий удар снизу в челюсть. Упал на спину. Водя по сторонам головой с выпученными глазами, рванул правую руку к поясу.

Пистолет. Этого Макар боялся больше всего.

С истерическим рычанием он подпрыгнул и, что было сил, как ломают толстые палки, припечатал ногами грудь «старого приятеля». Там что-то мерзко хрустнуло и чавкнуло, и изо рта лежащего вырвался надрывный до смерти выдох. Тело обмякло.

Макар присел, осмотрел его, крепко сжал зубы. Так, не разжимая зубов, он оттащил поверженного противника с тропинки в кусты, раздел его и, кое-как отряхнув форму, облачился в нее, влившись в ряды доблестного вермахта. Форма была чуть маловата, но по швам не трескалась — и то ладно. Потом он забросал бесчувственное тело травой, свою одежду спрятал в других кустах.

Ну вот и все. Не хотелось становиться убийцей, но что поделаешь. Если его поймают, то с ним, наверно, поступят еще хуже. Война.

Теперь, не теряя времени, пока ночь, надо найти дом Штауффенберга.

Макар помнил наизусть адрес и примерное месторасположение дома, где находится квартира полковника. Но Ваннзее — все-таки целый пригород, протопать придется прилично. Да еще почти во мраке. Кругом неукоснительно соблюдается режим светомаскировки. Иначе нельзя, этим летом авиация союзников уже вовсю расчищает в Берлине места под новые строительные площадки.

Бережной вышел на большую улицу и пошел по ней, по памяти ведя по воображаемой карте линию, и прикидывая, когда сворачивать. Останавливался, тыкался в переулки и возвращался обратно.

Так и нарвался на патруль.

Его осветили фонариком. Их было двое, на животах поблескивали в отсветах электрического луча знаменитые автоматы МП-40.

— Вы, похоже, заблудились, господин обер-лейтенант?

Сейчас будет проверка документов… Бережной обреченно затаил дыхание и нащупал в кармане кристалл.

Но сознание и все существо его не хотело сдаваться. С позором вернуться в Мидос, не выполнив задуманного, было невозможно. Напряжение, как и чуть раньше, на тропинке, опять пролилось словесным потоком:

— Да, ребята, я заблудился. Я заблудился в жизни! И выхода не вижу! Послезавтра меня снова отправят на восточный фронт… Больше я не вернусь оттуда, я знаю. А мне только двадцать восемь лет! Вы были там, ребята? — он нервно пытался разглядеть их глаза. — Вы видели этих русских варваров? Они прут по телам своих убитых солдат! Их убиваешь, а они наступают!.. Это сама смерть шагает на нас! Что мне делать!! — почти закричал он. — Я знаю, знаю. Надо напиться. Иначе голова взорвется…

Он отвернулся и пошел в переулок.

— Господин обер-лейтенант! — крикнули ему вслед.

— А… — махнул он рукой, не оборачиваясь. Палец другой руки лежал на кнопке кристалла.

Больше его не окликали. С его академическим немецким, да еще природным берлинским выговором, его скорее всего приняли за офицера-интеллигента, сбрендившего от действительно что-то уж слишком тяжелых неудач на восточном фронте, где в целом — это общеизвестно — скоро произойдет решительный перелом.

Вобщем, прокатило. Его поняли и, видимо, посочувствовали.

А вот через несколько дней, когда подавят заговор и начнется повальная охота на несогласных с политикой фюрера, такие пораженческие речи на ночной улице станут приговором.

Макара передернуло от собственных мыслей. Что значит «подавят заговор, начнется охота на несогласных»? Нет уж, пусть это останется в истории, в прошлой истории. Он-то здесь зачем? Нет, скоро начнется другая охота — на парней с крепкими нервами из СС.

2

Бережной нашел квартиру полковника только под утро, когда в первом тумане рассвета стали различимы таблички на домах.

На настойчивые звонки открыла наспех одетая горничная.

— Мне нужен полковник Штауффенберг по неотложному делу, — отрапортовал «обер-лейтенант».

— Господин граф еще спит, — отрезала женщина.

— Стойте! Немедленно разбудите его и скажите, что дело касается совещания 20 июля. Он поймет. Вопрос стоит о его дальнейшей карьере, — добавил Макар.

Горничная нехотя впустила его и, оставив в прихожей, удалилась за дверь. Через пару минут она вернулась и проводила визитера в гостиную.

Бережной опустился в кресло и просидел не меньше двадцати минут. В любой момент он готов был отбыть на плоскую землю — все же, что бы ни случилось с ним самим, кристалл он должен вернуть обратно.

Оглядел гостиную. Мебель, шторы, настенные часы с маятником, большой лакированный радиоприемник на комоде, пышная люстра под лепным потолком — реальная середина двадцатого века.

Еще о чем он подумал: когда смотришь на исторические интерьеры в музеях — ощущаешь некий запах времени, как бы даже личность каждого предмета, который немало повидал таких как ты на своем веку. А когда и ты освободишь другим место в очереди за смертью, какой-нибудь стульчик или секретерчик — деревяшка-деревяшкой — останется стоять на месте и назидать следующим поколениям: «Ну что, ребята, уставились? Думаете это я — прошлое? Это вы — прошлое! Скоро мне это подтвердят те, которые придут после вас».

К чему это он о грустном? Ах, да. Интересная вещь: реально — живьем — находясь в прошлом, не чувствуешь никаких таких примет времени. Обстановка, вещи — пусть и старомодны, но воспринимаются обыденно, как заурядные предметы, не нагоняющие волну романтической меланхолии.

Интересно, у других людей — тоже так?.. Хм… у кого — других?

Его размышления прервал хозяин квартиры.

Макар не очень оторопел при виде исторической фигуры в образе живого человека — он достаточно насмотрелся на Штауффенберга по интелло-системе, с максимальным эффектом присутствия.

Удивило только, что в такой час он не в халате, или чём-то домашнем, а по полной военной выкладке — хоть сейчас на строевой смотр. Видимо, решил, что пора уже совсем вставать.

Да… В свои тридцать шесть лет пострадал полковник от войны — не приведи господь. Отсутствие руки, глаза, двух пальцев на другой руке — вот она, обратная сторона боевых наград. След недавней африканской кампании германской армии.

Но при всем этом — не лишился человек обаяния. Жизненная сила чувствуется в нем капитальная.

Хотя, выглядит он сейчас довольно настороженно — это едва уловимо читается по его невозмутимо-вопросительному выражению лица.

Макар встал.

— Здравствуйте, господин полковник. Вы меня не знаете, я вас знаю. Прошу вас выслушать меня спокойно, стараясь ничему не удивляться.

Штауффенберг ответил суровым тоном:

— Обер-лейтенант, вы забыли, как надо обращаться к старшим по званию?

Бережной сглотнул пересохшим горлом.

— Я не обер-лейтенант, и вообще не немец.

Полковник потянулся искалеченной рукой к кобуре, Макар торопливо заговорил:

— Стойте, полковник, я не шпион, наоборот — ваш союзник. Выслушайте меня. Это важно для вас и для Германии. А потом можете решать, что со мной делать.

Штауффенберг подумал немного и указал Макару на уже насиженное им кресло, сам сел в другое.

— Слушаю вас. Но сначала представьтесь.

— Э… — замялся Бережной. — Как бы это… Вобщем… я иностранец.

— Вы жили в Берлине?

«Опять реакция на безупречный немецкий» — отметил Макар.

— Нет, но это к делу не относится. Я хочу уберечь вас от ошибок, которые вы совершите послезавтра, пытаясь убить Гитлера и взять власть в Германии в свои руки.

— Что?! — граф вскочил. — Да вы сумасшедший! Ваше место в гестапо! Я сейчас…

— Сядьте, полковник! — повысил голос Макар. — Вы реагируете правильно, но этого хватит, теперь выслушайте меня внимательно.

Штауффенберг замолчал, но остался стоять. А Бережной стал вспоминать заученное:

— Значит так. Послезавтра, двадцатого числа, вы и ваш помощник фон Хефтен рано утром вылетите с аэродрома Рангсдорф в Восточную Пруссию. Вылетите в Растенбург, недалеко от которого в своей ставке «Вольфшанце» сейчас обитает Гитлер. На совещании вы должны будете докладывать ему о состоянии дел по формированию резервных дивизий, или что-то в этом духе. Детали, не относящиеся конкретно к делу, я знаю неточно. Так вот. У вас будет портфель, где вместе с бумагами будут лежать две бомбы английского производства. Их вам передаст, или уже передал, генерал Штиф.

Пока Макар рассказывал полковник недоуменно смотрел на него.

— Приземлившись, вы проедете в ставку, в это «Волчье Логово», позавтракаете там, встретитесь с другим заговорщиком — генералом Фельгибелем, который после взрыва должен будет сообщить в Берлин о смерти Гитлера и оборвать связь ставки с внешним миром. Вот. Пока все нормально. А потом пойдут накладки. Начальник генштаба Кейтель невольно огорчит вас, сказав, что совещание состоится не в подземном бункере, а на поверхности — в конференц-бараке.

Полковник озадаченно сел обратно в кресло.

— Вот-вот, — кивнул Макар, — в бункере взрывная волна была бы куда смертоносней. А в бараке, пусть и обложенном слоем бетона, но с открытыми окнами, она прилично рассеется. Ну ладно, это все не главное. Дальше. Из-за того, что в этот день к Гитлеру приедет Муссолини, совещание перенесут на полчаса раньше, так что вы успеете активизировать не две, а только одну бомбу. Но это тоже не критично. А теперь самое главное… — Макар поднял палец, а Штауффенберг даже немного подался к нему ухом вперед, но, кажется, сделал это с какой-то натужной иронией.

— …Когда вы с Кейтелем, немного опоздав, зайдете в зал совещания, там уже будет звучать доклад одного из офицеров о положении дел на восточном фронте, где, как вы знаете, группировки ваших армий сейчас на глазах рассыпаются под ударами наступающей Красной Армии. Гитлер с вами поздоровается и снова углубится в карту на столе. Вы поставите портфель под стол и скоро выйдете из зала и из барака. Через несколько минут кислота из раздавленной вами ампулы окончательно разъест проволочку во взрывателе бомбы, и прогремит нормальный такой взрыв, с огнем и дымом…

— Ну хватит слушать этот бред, — оборвал его граф. — Ваши фантазии внимательно выслушают в другом месте, — он сделал движение встать.

Реакция Штауффенберга безусловно адресовалась тем, кто, по его мнению, слушал сейчас их разговор. Бережного не смутил такой оборот. За сутки, проведенные в вынужденном ожидании в лесу, он хорошо подготовился к предстоящей беседе.

— Подождите! — гаркнул Макар. — Вы, видно, спросонья не поняли ситуации. Если я — провокатор гестапо, то вам — уже конец. Я уже привел вам столько информации, с фамилиями и деталями, что это означает только одно — из ваших рядов идет тотальная утечка информации, и гестапо известно практически все. И в этой ситуации настаивать на своем верноподданничестве — по меньшей мере бессмысленно. Признайте это. Если недостаточно — я могу вам назвать еще имена ключевых заговорщиков: ваш непосредственный шеф Ольбрихт, Бек, Герделер, Вицлебен, фон Трескоф, фон Хазе… На западе — Роммель, кстати, получивший вчера тяжелейшее ранение, вы знаете об этом?

Штауффенберг сидел неподвижно.

— Послушайте, полковник, — продолжал убеждать Бережной. — Я знаю все. То, как вы 11 июля, имея верную возможность покончить с Гитлером, по совету Ольбрихта не стали взрывать его в отсутствие Гиммлера, и как об этом потом жалели; то как 15 числа Гитлер неожиданно ушел с совещания, и покушение опять сорвалось… Еще раз вам говорю: я знаю все. И не только прошлое, но и будущее. Так что, если вы хотите сделать все нормально, то слушайте меня внимательно, как бы удивительно все это ни казалось… Время очень дорого. Если двадцатого Гитлера не убить, другой возможности может не представиться. Гестапо уже до предела сжало кольцо вокруг заговора.

Полковник все больше терялся.

— Кто вы?

— Я… посланник судьбы. Я должен удержать вас от ошибок, которые скоро совершатся и приведут к смерти вас и еще сотни и тысячи достойных людей.

— Что?..

— Увы, да… Вы будете расстреляны при свете автомобильных фар послезавтра, в ночь на двадцать первое июля. Теперь объясню, почему это произойдет. Вернемся к месту покушения — в ставку Гитлера. Увидев сокрушительный взрыв, вы решите, что выжить там не смог никто, следовательно — Гитлер мертв. Вы со своим напарником прыгаете в машину и, пока до всех еще не дошло в чем дело, ухитряетесь выехать из «волчьего логова», миновав три кольца охраны. Потом вы вылетаете в Берлин в полной уверенности, что Фельгибель сообщит вашим друзьям о смерти Гитлера, и в столице, не мешкая, введут в действие план операции «Валькирия». Кстати, задумка с «Валькирией» у вас гениальная. Совершенно официальный план, по которому для подавления возможных внутренних беспорядков войска резерва вводятся в города, и в первую очередь в Берлин, вы блестяще приспособили для свержения самого же правящего режима!

Но с самого начала все пошло не так. Ваш портфель, оставленный под столом, помешался в ногах одному офицеру, и тот переставил его за толстую дубовую стойку стола. Это — самая роковая вещь. Погибнут лишь несколько человек, стоявших прямо возле бомбы. Остальных спасет дубовый стол. Гитлер вообще отделается царапинами, ожогами и легкой контузией. Когда его выведут из взорванного барака, Фельгибель не поверит собственным глазам. Он сообщит в Берлин, что покушение состоялось, но деспот остался жив. Заговорщики резко впадут в депрессию, и три бесценных часа, пока вы в пути, не предпримут почти ничего. Нерешительность и разброд в ваших рядах — вот еще одна причина провала. Потом вы прилетите, ободрите всех, разовьете бурную деятельность, и операция закрутится. Но прокрутится она недолго — время упущено, верхушка рейха быстро вернет себе контроль над поднятыми военными подразделениями… Удивительно… Почему ваши друзья сразу не убили Геббельса? Он понавтыкает вам палок в колеса. Почему нацистские главари могли разговаривать друг с другом по телефону? Почему радио осталось в руках того же министра пропаганды?

Штауффенберг поежился.

— Вы говорите так, как будто все это уже было. Вообще-то, планируется установить контроль за центральной студией радиовещания…

— Ничего подобного не будет! Ведомство Геббельса на всю Германию объявит, что любимый фюрер жив. Подконтрольные вам воинские подразделения, во главе с их командирами, одно за другим начнут откалываться от заговора и возвращаться в места дислокации. Вы останетесь одни и проиграете. Потом, ночью, ваш начальник Фромм, чтобы замести следы своей выжидательной позиции, прикажет тут же, во дворе вашего штаба на Бендлерштрассе, расстрелять вас и еще нескольких руководителей переворота.

Макар развел руками.

— Вот и все… Вам еще повезет. Тех, кто попадет в руки эсэсовцев, будут зверски пытать, а потом вешать на струнах от пианино, привязанных к железным крюкам, как на скотобойне.

Видно было, как не просто психике Штауффенберга. Наконец, он взял себя в руки.

— Я поражен степенью вашей осведомленности. Надо признать — имеет место факт абсолютного предательства. Но все ваши рассуждения о будущем… нет слов, — он покивал головой. — Какие у вас интересные методы работы… Раньше, насколько я знаю, гестапо не утруждало себя подобным сочинительством — с вашим-то профессиональным умением без лишних затей разговорить человека. Это ж надо так накрутить: фортепьянные струны… Нарочно не придумаешь. То есть, чем бредовее блеф, тем легче в него поверят? И заглотят крючок? Грубовато. Перебрали с мистикой и предсказаниями. Я не тот романтик, каким, возможно, был в юности… Что ж, я своих убеждений скрывать не буду. А больше ничего вы от меня не добьетесь. И хватит ломать комедию. Я так думаю, вы не один сюда пришли?

Макар в досаде хлопнул себя по коленке.

— Полковник, успокойтесь! Никто вас не предавал. То, что я знаю — знаю только я. Это — озарение свыше. Я — ясновидящий, — тут Макар замолчал на время. Потом добавил. — Вспомните, граф: осень сорок первого года, оккупированные советские территории. Вы тогда участвовали в формировании антибольшевистских отрядов из числа военнопленных. Помните, недалеко от лагеря, на пригорке, была деревня?

Штауффенберг начал бледнеть.

— Вижу, помните… Уж не знаю, чем провинилась эта деревня, но вы, волею случая, видели, как дождливым утром туда входили эсэсовцы с подручными карателями из благодарной Прибалтики. Помните: как убегающих детей весело рвали собаками, давили мотоциклами? А как с топорами изуверствовали над женщинами? Крики, безумные вопли помните? Их далеко было слышно. Трупы и еще живых в колодец кидали. А потом всех остальных сожгли в одной избе…

— К чему это? — глухо пробормотал полковник.

— Вы, — продолжал Бережной, — проезжали мимо, и у вас сломалась машина. Наблюдая все со стороны, вы, понятное дело, воспрепятствовать этому не могли. Санкционированная карательная операция. А что вы тогда вслух сказали самому себе? Рядом никого не было — вы отошли от машины, и слышать никто не мог, — но я повторю, что вы сказали: «Это не война, это пир маньяков. Причем тут превосходство нации и возрождение великой Германии? Мы попали в какую-то чудовищную ловушку, которой нет названия, но которая ведет в ад».

Когда Макар произносил это, Штауффенберг смотрел в потолок, видимо, вспоминая. Потом он уставился на собеседника растерянно, с примесью ужаса.

Макар ждал.

— Это невозможно! — сказал, наконец, полковник, все больше вдохновляясь. — Это, действительно… что-то свыше? Но это же невозможно…

— Это свыше. И все, что я знаю свыше, до сих пор не привело вас в гестапо, — сказал Бережной.

Граф еще подумал.

— Что вы хотите от меня?

— Уф, спасибо, — выдохнул Макар. — В принципе, свои действия вы и так знаете. Единственное, что нужно учесть — надо поставить портфель с взрывчаткой не под стол, где он помешает… этому, как его… Брандт…

— Есть такой, — подтвердил полковник, — заместитель генерала Хейзингера.

— Ну вот. Он и погубит всех вас. Случайно. Сам тоже погибнет, а фюрера спасет.

— Я понял все, — отрубил Штауффенберг. — Я останусь в зале, портфель будет при мне, и, если Гитлер как в прошлый раз не сбежит, я завершу дело до конца.

Макар замотал головой.

— Гитлер не сбежит, и вы ни в коем случае не должны остаться там. Я понимаю ваши чувства — есть вещи важнее жизни («сам такой» — хотел он скромно добавить, но сдержался), но здесь это совершенно излишне. Во-первых, без вас успех операции «Валькирия», вне зависимости жив Гитлер или мертв, под большим вопросом. Остается ведь еще вся нацистская верхушка, партийный аппарат, войска СС… Без такого атомного двигателя как вы…

— Какого двигателя?

— Ну… неважно. Без вас, как я уже убедился, все может забуксовать. Так что вы должны остаться в живых. А, во-вторых, для удачного покушения не обязательно жертвовать собой. Достаточно лишь поставить портфель туда, где он никому не помешает. Допустим, к стене. Главное, чтобы стол не оказался между бомбой и Гитлером. А на открытом участке взрывной волны вполне хватит. Если вы отставите портфель подальше, я вам гарантирую, что его никто никуда не задвинет. До момента взрыва от стола никто не отойдет.

Штауффенберг только изумленно качал головой.

— И вот еще одно важнейшее дело, которое вы должны сделать. Вы должны как-то вызвать на совещание Мюллера и тоже взорвать его.

Качание головы полковника прекратилось.

— Гестапо-Мюллера? Как это я могу вызвать Мюллера в ставку Гитлера? Да и зачем? Его мы потом арестуем, в ряду прочих.

Макар повторил:

— Мюллера надо вызвать и взорвать. Обязательно.

— Это решительно невозможно. Его нет в повестке совещания. Официально его в ставку никто не вызовет. А без этого его туда никто не пустит. Да он и не поддастся на подобные провокации… Нет, совершенно исключено. Не волнуйтесь, его мы потом нейтрализуем в первой очереди…

3

Два дня подряд Макар смотрел в окно. Из-за края шторы, аккуратно. А что еще делать? Время тянется ужасно, за окном — хоть какое-то разнообразие. По залитой солнцем жаркой улице проезжали ретро-автомобили, ходили люди. Из гражданских — в основном женщины, мужчин в штатском мало. Зато служивых хватает. Один раз колонна каких-то молодых курсантов протопала строем, шлепая фляжками и позванивая карабинами автоматных ремней. Может в баню пошли? Хотя, зачем в баню с оружием? Видимо на службу — в караул какой-нибудь заступать. С другой стороны — время военное — и в баню с автоматом пойдешь…

Но, все-таки, это еще не прифронтовой город. Чувствуется некоторая расслабленность в поведении людей. Не совсем беспечность, как при мирной жизни, убаюкивающей инстинкты, но и не постоянное напряжение и собранность, как при близкой угрозе. Страх сейчас только при воздушных налетах, в остальное время опасности нет. Это будет потом. Вернее — это было потом. Теперь, благодаря Макару, Берлин будет спасен от разрушения. Может быть, Штауффенберг расскажет всем когда-нибудь о загадочном человеке, перевернувшем историю, и благодарные немцы поставят неизвестному герою памятник. А уж наши-то сколько поставят! В каждом городе. Ведь война на девять месяцев раньше кончится. Сколько миллионов жизней продлятся на этом свете.

Макар представил себе: он возвращается домой, в двадцать первый век — а там всё изменилось, и повсеместно возлагают цветы к памятникам Мессии, спасшему человечество. И никому ведь даже в голову не придет, что пророк-то этот — он, Макар Бережной! И как-нибудь, за стопкой водки, Макар, не удержавшись, брякнет друзьям: это, мол, я, ребята, я тот герой! Человек, прошедший сквозь пространство и время! А они, валенки средиземноморские, решат ему больше не наливать. А он затянется сигаретой, и будет молча улыбаться. Нет, лучше так: он со вздохом повернет голову к окну и будет задумчиво и щемяще-одиноко всматриваться в небо, ощущая всем существом своим причастное дыхание бытия, стерегущего от прочих живущих начало их, и самою суть и тщету неизбывного присутствия…

Да, вот так будет лучше.

Макар вскрыл банку вражеских консервов из армейского пайка и стал наворачивать аппетитную говядину со свежим хлебом, купленным для него хозяином дома.

Этот небольшой дом, стоявший недалеко от дома полковника, принадлежал родственнице одного из молодых подчиненных Штауффенберга, тоже участника заговора. Родственница, после гибели на фронте единственного сына, недавно умерла, и жилище временно пустовало. Граф Штауффенберг, глава многочисленного семейства, не мог оставить загадочного гостя на своей квартире, поэтому Макар до завершения операции и был тайно помещен сюда. Разумеется, лейтенант, предоставивший кров «соратнику по борьбе», не был уведомлен о деталях его миссии. Штауффенберг не хотел быть заподозренным товарищами в помешательстве.

В общем, свое дело Макар сделал, оставалось только ждать «время „Ч“». О немедленном возвращении в Мидос не могло быть и речи. Как же можно улететь, не посмотрев на дела рук своих, переписывающих историю мира? Или, вернее: делающих работу над ошибками истории красивым ровным почерком.

Впрочем, это свое любопытство (как уже было в Мидосе, когда, рассказав все, он ужасно не хотел быть отправленным домой) Макар убежденно подкреплял чувством долга, которое побуждает его оставаться в центре событий до конца, чтобы в любой момент придти на помощь советом и участием…

По радио выступал кто-то из министерства пропаганды, может, даже сам доктор Геббельс. Это была соловьиная феерия, а не речь. Скоро наступит решительный и окончательный перелом. Англо-американский сброд будет купаться в море. Их недавняя вылазка на континент — не более чем недоразумение. На восточном фронте русские остервенело бросают все силы и резервы в последнем тщетном наступлении. Доблестные германские солдаты, неся потери, сдерживают натиск издыхающего, обескровленного коммунистического зверя. Силы Красной Армии на пределе. Мудрое командование ставки во главе с Фюрером создало для врага смертельную западню. Скоро враг будет разбит и обращен в бегство. Еще одно решительное усилие нации, монолитное сплочение рядов под началом Фюрера, беспощадность к врагам Великого Рейха — и ничто уже не поможет недочеловекам, по самой природе своей низшим существам угрожать истинной человеческой Расе. Гений Фюрера и мощь германского оружия набросят прочный аркан на шею варваров. Все жертвы будут отмщены вдесятеро, историческая справедливость восторжествует, Новый мировой порядок компенсирует народу боль и страдания, причиненные непокорными и кровожадными нелюдями. Близится час, когда истинная культура и цивилизация будут господствовать на всей Земле…

…В воздухе опять невыносимо завыла сирена воздушной тревоги. Вторую ночь подряд бомбят, союзнички, б… братья по оружию.

Будет обидно, если они между делом ухайдакают великого человека.

Но хоть он сам, Макар, и велик (прочь сомненья), выбор у него в данном случае невелик — один. Сидеть и верить. Курить немецкие сигареты. Поход в бомбоубежище, увы — непозволительная роскошь. В здешний подвал тоже спускаться бессмысленно: если уж попадут в дом, то сверху донизу камня на камне не останется, даже на кнопку кристалла не успеешь нажать. Ничего, вчера пронесло, и сегодня Бог не отступится, рассудил Бережной.

И вот — снова началось: зудящий рев в небе, свист, вой, жуткий далекий грохот. Ответная долботня зенитных пушек. И так — не переставая.

Через какое-то время рев и вой, кажется, начали накрывать совсем.

— Где Люфтваффе? мать вашу ети! — кричал по-русски Макар, сжавшись, подобрав ноги, на диване.

Вдруг грохнуло и тряхнуло так, что Бережной вместе с домом и землей под ним самортизировал. Стекол в окнах — как не бывало, осколки брызнули в комнату, но, сдерживаемые тяжелыми шторами, лишь усеяли пол вокруг. А по ушам как будто врезали кирпичами. Тут же еще удар… еще, еще… Внутренности от встряски перемешались, в голове оглушительно рождались новые вселенные, Макар слетел на пол, воткнулся руками в битое стекло. Порезался прилично, но этого не заметил, начал креститься…

— Суки! Вы на что бомбы тратите? — не унимаясь, матерился он. — Вы же не коттеджи прилетели сюда бомбить! Или по целям попасть не можете?

Адская симфония еще долго звучала, но, к счастью, на бис над Макаром больше никто не разгрузился.

Наступило утро 20 июля. Макар, с обмотанными какими-то тряпками руками, сидел у вновь задраенной шторы, только теперь уже у незастекленного окна, и осторожно выглядывал на улицу. Кисти рук его от порезов почти не разгибались — было очень больно — и тряпки набухли от крови. Все-таки надо было, дураку, спуститься в подвал. А теперь — чего такими руками делать?

Из окна он видел, насколько позволял малый угол обзора, результаты ночной бомбардировки. Несколько больших домов на противоположной стороне улицы, на расстоянии квартала, лежали в развалинах. От них еще поднимался серый дым, какие-то люди копошились вокруг, подъезжали машины.

Кое-как, превозмогая боль, Макар вскрыл банку рисовой каши со свининой, поел.

Они условились с Штауффенбергом, что ближе к вечеру, когда успех переворота будет уже предрешен, тот ему позвонит.

Глядя на стоящий на столе телефонный аппарат с большой черной трубкой на подставке, Макар подумал: это что, у них так телефонизация жилья далеко шагнула, в сорок четвертом-то году? Или раньше здесь какой-то непростой дядька жил, которому положено? Впрочем, какая разница. Просто, сидишь — от скуки о чем только не передумаешь.

Днем колонна техники проехала по дороге: тентованные грузовики, несколько бронемашин. Да и людей на улице как ветром сдуло. Если кто и проходил, то все спешили.

Идет дело, идет!

Все эти часы Макар просто сгорал от нетерпения. Смотрел то в окно, то на телефон.

Солнце уже клонилось к закату, но аппарат пока молчал. Пора бы уже, думал Макар. Но, скорее всего, Штауффенбергу сейчас не до него.

Радио тоже молчало. Это-то как раз хорошо. При неудачном раскладе в семь вечера должен был выступить Геббельс и объявить всем, что было покушение, но Гитлер жив. Этого не произошло. Значит, Гитлер мертв. И радио нацисты не контролируют.

Макар сидел и отрешенно улыбался. Неужели история изменилась?

Когда уже за окном было темно, он, бродя из угла в угол, осторожно снял изрезанной рукой трубку телефона. Просто так, от нетерпения. Там была тишина. Он туда подул, покряхтел, подергал рычажок на подставке — ничего.

Так вот оно что! Во время бомбежки линию оборвало. Вот полковник и не дозвонился.

Остается тогда ждать его приезда. Ну, это будет нескоро.

Макар решил немного вздремнуть. Теперь он мог себе это позволить, и, главное — теперь он физически был в состоянии расслабиться, отключить сознание.

Разбудила опять проклятая сирена тревоги.

— У, ё-моё! — вскочил Макар на диване, хлопая глазами.

В этот раз авиация противника — так он теперь называл самолеты союзников — оказалась рядом намного быстрее. Гул был слышен прямо над головой. Потом свист.

Внезапно, охваченный животной паникой, безотчетным помешательством, он бросился вон из дома. Пролетел по мощеной дорожке, каким-то наитием попал в ночной темноте в калитку, которую выбил телом, и, кубарем прокатившись поперек дороги, ухнул в сточную канаву.

Грохот со вспышками, прокатившийся вслед за этим, был похож на конец света. Ряд домов через дорогу, там, где только что был Макар, взлетел на воздух. После того, как прошли глубокие конвульсии земной поверхности, и пронеслась над головой смерчевая взрывная волна, еще долго осыпались кругом кирпичи и всякий хлам. Макара засыпало градом камней разной величины, обжигающе бивших, как резиновые пули, а один большой обломок кирпича упал ему на правую лопатку, у плеча, раздробил ее, и Макар отключился.

За мгновение до этого он подумал: если бы не канава — хана ему…

Очнулся еще в темноте. Услышал, как чьи-то шаги прошаркали по дороге.

Бомбардировка прекратилась. Ястребы улетели, можно жить дальше. Однако первое же движение правой рукой убедило его — жизнь наступила хреновая. От боли он громко застонал. И не слышал, как шаги, уже было стихшие, вернулись.

По траве рядом заскользил луч фонарика, возникли голоса.

— Раненый.

— Офицер. Давай, помогай!

Его стали вытаскивать из канавы. Он тонко застонал:

— Правую руку не трогайте…

— Все-все, господин обер-лейтенант! — извинился один, обхватывая Макара за талию и приподнимая. — Вы стоять можете?

— Не знаю… Могу, — ответил Бережной, чувствуя, что стоит более-менее. — Рукой двигать не могу…

— Ничего, — сказал другой и осветил ему лицо фонариком. — Главное, что… Курт, это он!

— Кто?.. Точно! — Курт вглядывался в его лицо. — Господин обер-лейтенант, что же вы не отправились на восточный фронт?

«Какой еще фронт?» — не понял Макар, жмурившийся от яркого света. И тут его словно водой из проруби окатили. Это был тот самый патруль, отпустивший его несколько дней назад.

Кристалл лежал в правом кармане брюк, до него повисшей рукой не добраться. Пропал…

— Что же вы молчите?.. Мы-то вас ищем везде.

— Почему ищете?

Солдат оставил его вопрос без ответа.

— Предъявите ваши документы.

Бережной судорожно собирался с мыслями.

— Послушайте… У меня нет при себе документов. Обо мне нужно срочно доложить полковнику Штауффенбергу, в штаб резервной армии.

Патрульные переглянулись. Курт вытащил у него из кобуры пистолет.

— Следуйте за нами.

Получилось наоборот — он шел по дороге, слегка различимой в свете тлеющих в стороне обломков взорванных домов, а они следовали за ним. Макар пытался заговорить, но конвоиры молчали, предлагая лишь идти вперед, мол, там во всем разберутся.

Вскоре они подошли к КПП или какому-то караульному помещению. В желто освещенной комнате за столом сидел грузный офицер, встретивший вошедших внимательным прищуром.

— Господин капитан, — доложил Курт, — задержали неизвестного без документов, который подпадает под словесное описание преступника, напавшего на обер-лейтенанта Питцеля.

Капитан оживился.

— А… это тот с которого форму содрали, да ребра переломали? Ну-ка, где приметы, которые он дал… — он открыл одну из лежавших на столе папок, достал листок бумаги и стал читать.

Получалось, что тот, избитый на тропинке, остался жив. Да еще и приметы запомнил, вундеркинд.

Начальник оглядел Макара.

— Значит, говоришь, нет у тебя документов? Оружие при нем было?

Курт протянул офицеру пистолет. Тот прочитал серийный номер, сверил с листком. Поскрябал шею рукой, добродушно осклабился.

— Ну что, попался, гаденыш?

Курт снова заговорил.

— Господин капитан, задержанный просил доложить о нем в штаб резервной армии полковнику…

— Штауффенбергу, — подсказал Бережной, надеясь, что это имя станет ему теперь охранной грамотой.

Однако веселость сошла с жирного лица капитана. Несколько мгновений он думал.

— Обыскать его, как следует.

Макар завозмущался:

— В чем дело! Доложите обо мне полковнику…

— Молчать!!! — яростно заткнул его толстяк. — Обыскать его!

Патрульные проворно обшарили задержанного и сразу изъяли у него кристалл. Эта находка их испугала, они осторожно положили ее на стол командиру, и тот, тоже отпрянув от странного предмета, подозрительно оглядел его.

— Это семейная реликвия, хрустальное яйцо из древней коллекции, — в последней надежде брякнул Макар. — Если вы не вернете мне его, у вас будут огромные неприятности. Мой дядя, барон, вас из-под земли достанет.

Макар качнулся к столу и протянул руку к кристаллу.

— Стоять! — уже менее развязно, но твердо сказал офицер. Опешившие было солдаты, крепко схватили Макара.

— Прежде чем мы удостоверим вашу личность, я не имею права ничего вам возвращать. Вы хорошо его досмотрели? — обратился капитан к подчиненным.

— Нет, еще не до конца, — ответили те и обшмонали Макара основательно.

Из его нагрудного кармана на стол лег листок бумаги.

Бережной обреченно прикрыл глаза.

— Та-ак! — вдохновенно пропел толстячок. — Это что, шифровка?

«Нет, это записка от Ланы на дарийском языке. Но тебя, жирная свинья, это не касается!» — мысленно ответил Макар. В слух он сказал:

— Это дело не вашей компетенции. Еще раз повторяю, срочно свяжите меня с Штауффенбергом.

— В камеру его!

— Я вам еще раз заявляю!.. Это ваша большая ошибка, этого вам не простят! — тщетно кричал Макар, когда его впихивали в комнату для задержанных.

Измотанный болью, он присел на длинную облупленную серую скамью.

«Почему он так отреагировал на упоминание о Штауффенберге? — думал Макар. — Нацистская верхушка, конечно, разослала везде свои приказы, называющие полковника и его товарищей преступниками. Но пора бы уж уведомить всех о смене власти…»

И тут терзавшее его беспокойство пришлось признать вероятностью.

«Не дай бог!» — мотал головой Макар.

Если переворот не состоялся, что тогда получается? Себя погубил, кристалл потерял. Мир не спас. Да за это мало в гестапо замучить… А ведь именно туда его, наверное, и передадут.

Появилось желание умереть прямо здесь.

4

За ним приехали ближе к полудню. Двое спокойных, вежливых людей, один в черном костюме, другой в сером в клеточку, подняли его со скамьи и вывели на улицу, неся в бумажном пакете изъятые вещдоки. Макара посадили на заднее сиденье черной машины, и водитель рванул с места. Ехали долго. Проехали мост, потом неслись по улицам кое-где уже обращавшегося в развалины, но в целом все еще впечатляющего и устрашающего Берлина, пропитанного нацистской символикой.

— Куда мы едем? — спросил Бережной у сидящего рядом, в клетчатом пиджаке.

— В отель, — ответил тот мягко, чуть повернув голову.

— В какой отель?

— Вам понравится.

После минутной паузы Макар, раздираемый ужасом и тенью надежды, спросил:

— Скажите, Гитлер… жив?

Клетчатый повернул к нему курносое лицо и улыбнулся. Все стало понятно. Эта страшная улыбка не предусматривала его, Макара, дальнейшей жизни. Вытянувшиеся на мерзком лице губы провели черту, за которой ему было отказано в существовании. Но даже не в том дело. Ему предстояло очень скоро то, о чем и читать-то, слышать когда-то было невыносимо жутко… Все-таки он, наверное спит. Но, увы, он знал, что не спит.

Машина вывернула на очередную улицу, и на табличке первого же дома Макар, как собственную эпитафию, прочел: «Принцальбрехтштрассе». Это улица гестапо. Где-то здесь их огромное здание № 8 — дом кошмаров, устроенный в бывшем Музее фольклора…

Макар задергал ручку двери — выброситься на ходу из машины было бы избавлением. Но дверь не открывалась. Он обмяк на сидении.

— Правильно, — одобрительно кивнул сосед. — От дерготни только хуже будет.

И вот уже на них наплывала огромным серым саркофагом, с монументальным фасадом, штаб-квартира «лучшей в мире контрразведки». Теперь держись…

Машина свернула в переулок и через металлические ворота въехала во внутренний двор, огороженный высоким бетонным забором.

Тот, что сидел спереди, завел Макара в один из подъездов и, минуя посты часовых, повлек его по коридору.

«А ведь где-то здесь сидит мой знакомый — Мюллер» — мелькнуло в голове у Бережного. Где-то наверху, в кожаном кабинете, составляет очередной план репрессий и требует от подручных более полных и достоверных показаний с допросов…

Теперь он вряд ли предложил бы русскому достойную смерть. Как он тогда говорил? «Наша война давно закончилась»? Сегодня-то она еще далеко не закончилась. А ведь могла бы… Что ж все-таки произошло со Штауффенбергом?

Тем временем Макара тащили вниз по подвальным лестницам и коридорам, через гремящие ключами решетки, мимо массивных железных дверей камер. Вокруг то и дело раздавались приглушенные стенами, но оттого еще более тошнотворные, истошные, визгливые мужские вопли.

На дрожащих ногах арестованный, толкаемый вперед своим провожатым, подошел к надзирателю, молодому парню в черной гестаповской форме. Тот со вздохом глянул на доставленного обер-лейтенанта.

— Мест уже нет, — проворчал он вполголоса. — Всех кого попало сюда везут, как будто других тюрем нет. Как режим изоляции соблюдать…

Приняв Макара, сопроводиловку на него и вещдоки, гестаповец провел его по коридору в какое-то подсобное помещение, не похожее на тюремную камеру. Вдоль стен там тянулись ряды полок с личными вещами и разными предметами. Около них копошился еще один вертухай, лысоватый желтобровый мужичок. Увидев Макара, прочитав документы на него, чертыхнувшись, он сел за стол и сделал запись в журнале. Потом отложил чернильную ручку и, подойдя к вновь прибывшему, приказал раздеться.

— Я не могу, — жалобно выдавил Бережной, кивая на руки, обернутые присохшими тряпками. — И еще у меня плечо перебито…

Видимо, у гестаповца день сегодня не задался, должно быть, от обилия привалившей сверхплановой работы. Он мгновенно взорвался.

— Что ты не можешь, мразь?! — схватил пленника за грудки и так тряхнул, что у того от дернувшейся туда-сюда правой руки потемнело в глазах. — Ты не понял еще куда попал?

Он рывками содрал с рук Макара тряпки. Потом сорвал с Бережного форменную куртку и рубашку, и от боли у зека опять поплыли круги перед глазами, подкосились ноги.

Его подняли пинками, ощутимыми, но не сокрушительными, заставили разуться. Ногами и кровоточащей левой рукой он стянул сапоги, потом, по приказу, вытянул из пояса брючный ремень и остался одет в одни брюки.

— Давай его во временную пока. В сорок четвертую, — распорядился желтобровый. — Там тот долго еще не очухается.

Босого Макара вновь провели по коридору и водворили в камеру.

Узкая длинная камера была совсем без тюремной мебели — голые серые стены и потолок. Бетонный пол был перепачкан кровью. У дальней стены на полу валялся человек — такой же полуголый, как и Макар. Бережной подошел к нему поближе. Мужчина лежал на спине, вид его был нечеловеческий. Все лицо и тело пузырились от багровых жутких гематом, из рваных ран и ссадин все еще сочилась кровь. Два пальца на левой руке неимоверно распухли, но даже отек не скрывал направленность их фаланг в совершенно произвольные стороны. И еще, отчего Макар отшатнулся: брюки на узнике были расстегнуты и штанины в промежности обильно пропитались кровью…

Бережной опустился на пол, прислонился к шершавой прохладной стене. Воздел голову к должному где-то там быть небу. На потолке, в густой металлической сетке тускло горела лампочка. А из-за двери то и дело слышались глухие крики.

Когда его черед?..

Макар долго сидел в оцепенении. Поднял голову, опять посмотрел на лампочку.

Да может ли это быть вообще! Он живет в двадцать первом веке! Какое прошлое? Не бывает такого!

Реально как бывает: снится вполне осязаемый ужас, ты переживаешь это по-настоящему, становится все хуже и хуже — и вот уже всё: край, тупик, дальше — просто сойти с ума или умереть — и тут срабатывает самосохранение — просыпаешься… И сейчас так должно быть… Пора оторвать голову от подушки. В Москве, в своей квартире. Господи, яви чудо! Это же не наше время, эта участь уже выпала другим людям. Господи, сделай так, чтобы это все было сном! Ты же все можешь!

Зазвенели ключи, дверь открылась. На пороге стоял гестаповец. Тот молодой, конвоир.

— На выход, — приказал он.

— Куда? — спросил Макар.

— На выход, — повторил парень, чуть повысив голос.

Бережной поднялся. Посмотрел на истерзанного сокамерника. И пошел вперед.

Еще раз прошли по коридору. Так же, наверно, безропотно и обреченно плетутся грешники в ад, не в силах воспротивиться этому движению к вечным мукам. Отворилась железная дверь, его втолкнули в большую ярко освещенную камеру.

Первое, что бросилось в глаза — железная скамья с зажимами для рук и ног, слегка изогнутая, как пологое кресло. Она была вся мокрая, будто ее недавно облили водой. Сырым был и пол камеры; тут и там на нем виднелись красные разводы.

В кресле у стены сидел средних лет гестаповец уставшего вида и курил. Китель и ворот рубашки его были расстегнуты, рядом на столике стояла чашка на блюдце. Поодаль от него, за другим столом, сидел молодой секретарь. А у противоположной стены переминался с ноги на ногу невысокий, но очень широкоплечий мужик в рубашке с короткими рукавами. Рядом с ним стоял третий стол. На нем были разложены: щипцы, скальпели, сверла, иглы, ножницы… жесткий металл, которым придумали стругать на куски полное жизни и чувств человеческое тело. На крючке висел резиновый фартук багрового цвета, а с краю на столе — резиновые перчатки того же цвета.

Все это мгновенно и намертво впечаталось в сознание Макара.

Потом жуткое видение дрогнуло, колыхнулось волнами и померкло.

5

Он открыл глаза. На самом деле сон. Это был сон!

Чудо произошло…

Прозрачное небо сияло над головой и огромное ласковое солнце. Вокруг пели птицы, а он лежал на пахучей луговой траве. На его откинутой руке покоилась головка самого прекрасного существа на свете — Ланы. Глаза ее были закрыты, и грудь тихонько приподнималась в такт мерному сну.

— Господи! — крикнул Бережной, не помня себя от счастья.

Девушка встрепенулась, щурясь от света, удивленно взглянула на него.

— Ты чего?

— Ничего! — выдохнул он. — Приснилась жуть.

— Что тебе приснилось? — спросила она, как добрый детский врач, и погладила его по волосам.

— Да ужас. Даже рассказывать противно… И смешно. Представляешь, я попал в гестапо! И сейчас меня должны были пытать… Наверно я слабый духом — не смог выдержать даже начала пыток, проснулся…

Лана улыбнулась.

— Милый ты мой. Ты просто устал, — в глазах ее сверкнули огоньки. — Сейчас я тебя полечу! — и девушка перекатилась на него всем телом.

После виденного кошмара это было счастьем на грани абсолюта.

Ох, м-м!.. Так не вовремя сильный дискомфорт в счастье внесла оса, укусившая его в ногу. Макар дернулся и зашипел от боли. Еще одна оса впилась ему в ногу. Потом еще одна, после которой ничего уже его не занимало, кроме жестоко ноющего бедра.

Да и Лана преобразилась. Нежность сдуло с ее лица, в глазах сквозил хищный интерес. И лицо ее стало ужасным — мясистым, с красными прожилками на носу, с щербатым ртом, извергающим запах перегара…

— Что? — послышался голос издалека.

— Нормально, — ответил палач и рывком поставил Макара на ноги.

Бережной вскрикнул от боли в плече, но устоял на ногах. Бетонные стены в ярком свете снова окружали его. Чуда не случилось. Осы, кусавшие его, оказались вставленной в черную рукоятку длинной спицей с крючками, которую держал в руке красномордый гестаповец. Из рваных отверстий в ноге Макара сочилась кровь.

— Хорошо, — ответил главный, сидевший в кресле. — С чувствительными проще работать.

Он встал и подошел к Бережному. Громко сказал в лицо:

— Будешь отвечать на все мои вопросы, понял! Иначе будешь прямо здесь жрать ошметки своего вонючего тела. Ты понял меня, падаль?

Вытянувшийся перед ним Макар закивал головой.

Гестаповец успокоился и плюхнулся обратно в кресло.

— Я скоро с ними голос сорву… Запомни, всех, кто связан с покушением, приказано выворачивать наизнанку. А ты искал контактов с заговорщиками, имел при себе шифровку. Твое дело очень тухлое. Но если будешь сотрудничать — будешь жить.

А может и вправду — сдать их всех? Это же все высокопоставленные чины вермахта, враги. Подло было бы сдавать Штауффенберга, но он уже должен быть мертв, да еще его помощника — у которого жил, а до остальных какое дело? Пусть фашисты уничтожают друг друга — только своим польза… Но нет, так дело не пойдет. Враги врагам рознь. Если враг ополчился на еще более страшного врага, то он уже почти союзник. Уж лучше пусть будут нам противостоять вменяемые армейские офицеры и генералы, чем поставленные на их место, лишенные химеры совести эсэсовские отморозки. Так что сдавать заговорщиков — вредить своим.

— Твое полное имя, дата и место рождения?

Макар молчал, он не знал, что говорить. Кем представиться?

— Ну?

Бережной напрочь растерялся. Офицер кивнул своему подручному.

Тот медленно подошел к узнику и, поиграв желваками, как бы оценивая жертву, резко ударил ему кулаком точно в нос.

Камера перевернулась, Макар грохнулся на спину и от удара головой о бетонный пол снова потерял сознание. Пришел в себя оттого, что его слегка пинали по ребрам и приказывали встать.

Когда он поднялся и попытался дотронуться рукой до, скорее всего, сломанного носа, из которого хлестала кровь, красномордый заорал:

— Руки по швам!

Бережной снова вытянулся, чувствуя, как теплая кровь обильно течет по его голому торсу.

— Ну что, мозги прочистились? — невозмутимо спросил главный. — Я повторяю вопрос. Твое полное имя?

Макар действительно начал лихорадочно соображать. Главное — не расколоться, что он русский. Тогда начнутся лишние вопросы и лишние зверства. С немцем тоже церемониться не будут. Надо набивать себе цену. Лучше всего представиться англичанином, у них с немцами действует конвенция.

— Мое имя Джон Стоун, я английский разведчик.

— Вот как? — взметнул брови гестаповец. — Прямо так сразу? Давайте по порядку. Год рождения?

Макар замешкался, прикидывая в каком году он мог родиться.

— Что, забыли? — снова удивился следователь.

— Тысяча девятьсот шестнадцатый.

Секретарь писал в своем журнале.

— Место рождения?

— Лондон.

— Подробнее. Адрес.

— Э… — Макар понял, что и британское подданство его не спасет. — Я родился на… Даунинг-стрит, дом тридцать четыре.

Офицер прищурился. Он, похоже, тоже засомневался в успехе английской версии, нажал на кнопку в стене.

Дверь громыхнула, появился коридорный.

— Пусть пригласят сюда гауптштурмфюрера Майнлиц из западного сектора отдела контрразведки, — велел следователь, и парень, щелкнув каблуками, вышел.

Потом Макар по инерции врал — зная уже, что это бесполезно — сколько он служит в разведке (шесть лет), в каком чине (капитан), направление его деятельности (подрывная работа в Германии) и тому подобное. Наконец, был задан вопрос: какова его роль в подготовке государственного переворота и покушения на фюрера, кого из участников заговора он может назвать…

В этот момент дверь открылась и в камеру вошла стройная, средних лет женщина в черной приталенной форме.

— Хайль Гитлер! — приветствовала она офицера и покосилась на окровавленного Бережного. Никаких эмоций не проявила.

— Хайль Гитлер, — привстал гестаповец, — Фрау Майнлиц, я попрошу вас задать этому человеку несколько вопросов об Англии и деятельности английской разведки, и составить заключение о степени его осведомленности.

— Общих вопросов об Англии?

— Да, и о Лондоне, уроженцем которого он себя называет.

Фрау подумала пару секунд и, повернувшись к арестанту, заговорила по-английски.

Макар что-то отвечал, путался, выдумывал на ходу.

Наконец, сотрудница западного сектора, говорившая с Бережным спокойно и даже доброжелательно, отвернулась от него.

— Этот человек прекрасно владеет английским, но ни в Лондоне, ни вообще в Великобритании никогда не был. Также он не имеет представления о структуре и работе МИ-6… — она помолчала. — Или он профессионально пытается создать о себе такое впечатление.

Офицер покачал головой.

— Благодарю вас, фрау Майнлиц, вы свободны.

Когда дверь за знатоком Англии закрылась, гестаповец потянул ворот рубашки и сплюнул на пол.

По кивку его головы красномордый принялся за дело. Он крушил кулаками и ногами все тело Бережного, стараясь не трогать только челюсть — чтобы заключенный мог отвечать на вопросы. А Макар, как заевшая пластинка, повторял, что он англичанин и упрашивал поверить ему. Потом, когда он уже почти перестал шевелиться, главный гестаповец сказал:

— Хорош, а то подохнет. Уложи его в кровать.

Экзекутор ухватил тело жертвы и забросил на железную скамью. Потом он зафиксировал металлическими хомутами руки, ноги и голову арестанта.

Щедрым потоком в лицо Макару полилась холодная вода из ведра. Он чуть не захлебнулся и вполне пришел в себя.

Перед ним возникла физиономия следователя.

— Теперь, сучье семя, ты будешь говорить правду… Англичанин! Кого знаешь из участников заговора?

— Никого не знаю…

Потом над ним навис палач в резиновом фартуке.

Офицер, севший в кресло, отхлебнул уже совсем остывший кофе и спросил:

— Людвиг, какая у него рука-то болтается? Правая… Она ему все равно уже без надобности. Сломай ему палец. Медленно, чтоб прочувствовал.

Вопли, огласившие камеру, проникли далеко за ее мощные стены. Следователь и секретарь зажали уши пальцами, пока крики не перешли в стоны и хрипы.

— Что ж ты так орешь-то, мразь, — недовольно проговорил с кресла следователь. — Это только начало. Когда закончатся пальцы, мы тебе локоть разберем. Говори, кого знаешь из участников заговора!

— Ш-штауфенберга… — просипел Бережной. — Больше никого не знаю… имел дело только с ним…

— Врешь… Давай!

Снова вопли накрыли всех с головой.

Его мучили профессионально. Резали, дробили, увечили.

Молчать было невозможно. Сначала он называл по очереди тех, кого уже должны были расстрелять вместе с полковником, потом тех, про кого знал, что они уже должны быть арестованы.

Потом он обезумел от боли; он уже не сознавал, что говорит, выдал кого-либо еще или нет.

От диких страданий он взялся орать на всех известных ему языках. Видимо, когда в Мидосе ему уложили эти языки прямиком в мозг, русский перестал быть для него единственным своим, на котором только и возможно кричать в беспамятстве. Все языки стали для него своими, и он сильно шокировал полиглотскими воплями своих мучителей.

Следователь испугался: может он и впрямь сотрудник иностранных спецслужб, но потом понял: это просто совершенно безумная особь.

Арестант, вконец ошалев, нес полнейшую околесицу: орал, что 9 мая следующего года им всем придет полный капут, а могло бы это случиться еще вчера, потому что он — этот сумасшедший — специально для этого прилетел сюда из будущего, да еще и из другого измерения…

Секретарь поинтересовался — следует ли все это вносить в протокол?

— Давай мы из себя-то хоть идиотов делать не будем! — ответил следователь.

Потом этот шизофреник начал винить себя в том, что из-за его легкомыслия человечество в следующем веке ждет катастрофа. У людей отнимут чувства. А главным вершителем этого злодейства станет шеф гестапо Мюллер, омолодившийся с помощью пришельцев из надпространства…

— Все, хватит, — не выдержал следователь, поворачиваясь к палачу. — Успокой этого пришельца.

Красномордый покачал головой:

— Он свихнулся. Преодолел болевой порог.

— Ну заткни его как-нибудь! Ты слышал, в чей адрес он слюной брызнул? Ничего вразумительного он больше не скажет. Ты что, потерял квалификацию?

Ни слова больше не говоря, специалист в фартуке склонился над лицом заключенного. Тот задергался и, подавившись воплем, обмяк.

6

Серый бетонный потолок. Лампочка в решетке. Половину камеры видно, половина затемнена. И ужасная, дикая боль в голове, везде.

Мрак… Снова серый потолок. Потом опять мрак. И так много раз.

Однажды он смог повернуть голову. Он лежит на кровати с постельным бельем, в пижаме. Что это? Он же помнит, что был в гестапо. Он и сейчас в гестапо, ведь перед ним — тюремная камера. Но почему на кровати? Макар повернул голову в другую сторону и увидел возле кровати капельницу. Его лечат? Зачем? Чтобы снова пытать? — он содрогнулся и опять упал во мрак.

…Почему он видит только наполовину, что со вторым глазом?

Макар кое-как приподнял левую руку, дотянулся ею до правого глаза. Там была повязка. Он надавил пальцем, и тот не встретил привычного выпуклого препятствия. Там было пусто.

Вон оно что…

Бережной лежал и удивлялся, свыкался с наступившей реальностью. И что дальше?

Потом пришла мысль: а вот Штауффенберг с этим жил и еще стал героем своей страны…

Да, только разница есть. Макару в этих стенах не дадут стать героем. Только жалким стукачом. Если его начнут потрошить вторично — он в себе не уверен — скорее всего, выпотрошат до основания. А, может, теперь уже и нет… Если свыкнуться с мыслью, что все кончено…

Макара кормили бульонами, делали уколы, перевязки, примочки на вздутом, обезображенном лице. Он спрашивал их о смысле его лечения, но с ним не разговаривали.

Все стало ясно, когда в один из дней (третий или четвертый, как он пришел в себя на кровати) в камеру зашел гестаповец. Он осмотрел арестанта и спросил у санитарки:

— Говорить может?

— Да, может говорить, — встрепенулась кудрявая женщина в белом халате. — Но он еще очень слаб для допроса. Сердце может не выдержать.

— Это не ваше дело, — наставительно произнес офицер. — Понимает все? — и тут же решил сам удостовериться, повторил вопрос Макару. — Вы меня слышите? Понимаете, где находитесь? Готовы отвечать на вопросы?

Бережной в ужасе закрыл свой единственный глаз.

— Все понимает, — удовлетворенно констатировал гестаповец и вышел из камеры.

Макар обдумывал, как в его беспомощном состоянии можно раз и навсегда избежать будущих страданий, когда дверь открылась, и в камеру вошли два очень солидных офицера. Увидя лицо Макара, вернее, то, что было на его месте, они дружно поморщились. Потом у вошедшего следом врача поинтересовались — может ли заключенный стоять.

«Нет, — ответил тот, — он даже сидеть еще не может».

«Посадить его на кровати» — приказали начальники.

Санитарки аккуратно посадили Бережного, прислонив спиной к приставленной подушке. И тут же вышли. Потом охранник занес в камеру обитый коричневой кожей стул и тоже удалился.

В молчаливом ожидании прошло несколько минут.

Макар, с поднимающимся в груди волнением, затаил дыхание.

И вот в камеру к изувеченному не спеша зашел еще один гестаповец — небольшого роста, коренастый мужчина.

Присутствующие офицеры вытянулись по струнке.

Макар его сразу узнал, хотя он был намного моложе того старика, который великодушно распорядился «убить его достойно». Узнать — узнал, но уж никак не ожидал этого. Сам Мюллер!

— Это что такое? — раздраженно спросил шеф гестапо, указывая на арестанта.

Офицеры молчали.

— Как же вы непрофессионально работаете! — заворчал Мюллер. — У него не лицо — свиной рулет! Да еще без глаза что ли?.. Бездари! Разве можно так обращаться с информативным материалом? Вы еще убейте фигуранта на первом же допросе! Честь вам и хвала будет!

— Но кто же мог знать… — попытался оправдаться один из гестаповцев.

— Вы должны знать! Всё знать, и всё предвидеть. И вообще, учить вас что ли, как работать с контингентом? Максимум воздействия и минимум риска для жизни, пока есть хоть какие-то сомнения, что у него отобрана вся информация. И для этого у вас есть самые передовые методы… А потом, пожалуйста — если преступник заслуживает смерти — упражняйтесь с ним, как считаете нужным.

Мюллер утратил интерес к подчиненным, сел на стул и вбуравил глаза в Бережного.

— Вы можете говорить?

Макар закивал головой и ответил:

— Могу, только дикция не очень. Губы разбиты.

— Ничего, я вас понимаю, — ответил шеф гестапо. — Моя фамилия Мюллер… Поняли, да?.. Вы до сих пор живы потому, что я лично заинтересовался вами. Поэтому советую со мной быть предельно откровенным. Если мой интерес подтвердится, вы, очень возможно, останетесь живы. Так что вам следует постараться. В противном случае… с вами будут работать более тонкие специалисты, чем те, кто допрашивал вас раньше. Вам все ясно?

Макар снова закивал головой.

— Прекрасно. Мы не будем с вами отвлекаться на мелочи, перейдем сразу к фундаментальным сюрпризам, которые вы нам преподнесли. Записка, изъятая у вас, которая представляла собой якобы шифровку, была изучена нашими специалистами, прошла несколько лингвистических экспертиз, в результате чего установлено, что это именно текст, а не шифр. Только текст, написанный на несуществующем в мире языке… Кроме того, химические экспертизы показали, что бумага и чернила также произведены по неизвестной нам технологии. Как вы это объясните? Только сразу напоминаю о моем предупреждении…

Так вот оно что! Записка Ланы спасла ему жизнь. Ее исследовали, удивились и стали докладывать вверх по команде… А в это время его увечили как простого немца, участвовавшего в заговоре… А что же с кристаллом?

Но секунды шли, надо было что-то отвечать.

— Вы правы, — медленно начал Макар, давая себе время на раздумье. — Это текст… на языке, которого вы не знаете… — тут его осенило, и сверкнула искра надежды. — Я тоже его не знаю… Это искусственный язык. Но мне, как связному, было вручено считывающее устройство…

— Что? — спросил Мюллер. — Что значит «считывающее устройство»?

— С помощью него текст можно автоматически перевести на немецкий, — заспешил Бережной. — Оно представляет собой круглый кристалл, который, если им провести по записке, отсканирует, то есть прочитает текст и озвучит его голосом по-немецки, как магнитофон. Это сложная новая технология. Могу показать, как это сделать… Иначе невозможно прочитать сообщение.

Мюллер в раздумье смотрел на обезображенное лицо собеседника.

Потом он повернулся к подчиненным, и неожиданно весело сказал:

— Так вот что означает это прозрачное яйцо! А мы-то с вами, дурни, головы ломали! «Считывающее устройство» — куда же проще! — он посерьезнел и обратился к Макару. — Значит, предлагаете наглядную демонстрацию? Хорошо. Кое-чем вы нас уже серьезно удивили… Кстати, это сэкономит мое время, у меня сейчас много неотложных дел…

Мюллер повел пальцем, и офицер достал из кейса кристалл и листок бумаги.

Бережной боялся поверить своему счастью. Глаз его засветился как лампочка, во рту начисто пересохло.

Шеф гестапо спросил у подчиненного:

— Вы убеждены, что этот предмет безопасен?

Тот подтвердил:

— Полное отсутствие каких-либо взрывчатых веществ, механики, электрики. Вообще в нем нет… ничего. Некоторые сегменты его вращаются вокруг оси, правда, оси, как таковой, нет. Это можно будет прояснить только после демонтажа предмета, но, по вашему приказу, сначала был назначен этот допрос…

Мюллер кивнул и офицер продолжил.

— Непонятна и роль координатной разметки, нанесенной на поверхность предмета. И еще имеется одна скрытая кнопка, активизация которой не дает никаких видимых результатов…

Макар похолодел.

Как не дает? Кристалл не работает? Но почему? С виду он в целости…

Тут Макар начал быстро соображать. Кристалл не работает, сколько бы они ни жали на кнопку, потому что… они все мертвые. Он же в прошлом. Реально все эти люди давно уже умерли. Мертвые не могут перемещаться. Их время ушло, кристалл, который должен вернуться в Мидос XXI века, не воспринимает их как субъектов жизни. И даже единственный из них ныне здравствующий — сто с лишним летний старикан Мюллер — не может отсюда попасть в собственное будущее. Ведь Лана говорила, что готового будущего нет. Для каждого человека есть лишь постоянно длящееся во времени настоящее. Его можно куда угодно направлять, но перепрыгнуть вперед через самого себя нельзя.

Он здесь единственный, кто может воспользоваться кристаллом.

— Дайте мне прибор и документ, я его прочитаю.

Мюллер хмыкнул и кивнул подручному.

Гестаповец подал Бережному листок. Тот положил его левой рукой на одеяло. Потом, весь внутренне дрожа, взял кристалл.

Осмотрел его. Временную координату не собьешь — он вернется в Мидос ровно через столько дней после исчезновения, сколько провел здесь, это неизменяемая величина. А вот пространственная координата была сдвинута. Нажми он сейчас на кнопку, попал бы на территорию ноэлитов. Из огня да в полымя.

— Сейчас, — сказал он, — вы его немного сбили, я подстрою…

Превозмогая боль, Бережной зажал кристалл между коленей и с усилием повернул упругую поверхность по кругу. Вынул кристалл, убедился, что отметка находится где-то во владениях дарийцев (почти на самой границе, но времени дальше крутить сферу уже не было), крепко сжал кругляш в руке. Между пальцами зажал еще край листка.

— Auf Wiedersehen.

Нажал на кнопку и исчез.

Гестаповцы, включая шефа, застыли.

Один из офицеров резко нагнулся и сорвал опавшее на простыню одеяло.

Мятая простыня обнажилась, пестря кое-где следами засохшей крови.

Гестаповец медленно, бросая взгляды на шефа, заглянул под кровать. Молча выпрямился.

Еще постояли.

— Всех… под трибунал, — выдохнул Мюллер.

Подчиненные потрясенно молчали.

— Значит так… — собрался, наконец, с мыслями начальник. — Весь персонал, который работал с… арестованным — убрать отсюда, раскидать к чертовой матери. Все материалы на него: протоколы, сопроводительные, акты экспертиз и все прочее — изъять, представить лично мне. Записи в журналах уничтожить… Здесь ничего не было и не было никакого заключенного. Ясно вам! — повысил он голос, потом добавил тише. — Не дай бог…

Офицеры интенсивно закивали головами.

Мюллер махнул рукой и вышел из камеры.

Таких проколов с ним еще не случалось. С людьми работать он умел, а вот с оборотнями… Он поднялся на поверхность, рассеянно прошел мимо постов последовательно деревеневших при его виде часовых, и вышел во двор.

Потер грудь, вдохнул душный летний воздух и посмотрел на небо с редкими облачками.