Дама Тулуза

5. Неравный брак

Город раскинулся на правом берегу Гаронны – широкой, быстрой, холодной. Прозрачные зеленые воды до позднего вечера источают свет.

В излучине реки, отдалясь от Тулузы, – как бы разглядывая ее на расстоянии вытянутой руки – Нарбоннский замок, старая цитадель готских королей.

Там засели франки – Монфор и его воинство. Его родичи, соратники, друзья.

А Тулуза – вон она, мелькает в узких окнах донжона, только голову поверни. Подглядывает да вертится: красноватый кирпич, серая глина, многоцветье рынков на неожиданных солнечных площадях, свет и тьма соборов. Вечно ускользающее обаяние Тулузы. Вечное протекание меж пальцев руки, одетой в железную перчатку.

Для Монфора «да» всегда означало «да» и было окрашено в белый цвет. Тулуза же различала столько оттенков и полутонов, что «да» в ее устах сплошь и рядом оборачивалось своей противоположностью.

И знали франки, что сидят посреди чужого народа, а прекрасная дама Тулуза только и ждет случая вцепиться им в горло.

Вон там, за открытым пространством, какое нарочно оставлено между городом и цитаделью, – там, за красноватыми кирпичными стенами, за тяжелыми деревянными ставнями, в вечных сумерках ущельев-улиц, – за каждым окном засело, таясь, вероломство.

И насмехалась Тулуза над франком Монфором, дразнила, в руки не давалась, в то же время постоянно оставаясь перед глазами. Вожделенная, недостижимая.

Да и кто, увидев ее хоть раз, не пожелал бы иметь ее своей?

…Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный…

Гюи де Монфор возвращался из Рима. Вез весть брату.

Громадную, будто сундук с приданым, где и чаши медные, и кубки серебряные, и кольца золотые, и одежды, от драгоценных камней тяжелые.

Вез он брату земли и титулы.

Другого отяготила бы такая ноша; Гюи де Монфору была она легка. По правде сказать, всю дорогу до Тулузы мчался сломя голову и лишь завидев башни Нарбоннского замка – приостановился. Вперед вестника погнал; сам же двинулся как бы неспешно.

Вестник давно скрылся, а Гюи, нетерпение в себе удерживая, все повторял в мыслях заранее вытверженную фразу. И улыбался.

А гонец уж ворвался в Нарбоннский замок, всполошив монахов и кур. Будто демоны его настигали, за пятки хватали, так торопился. Завопил на весь двор, с седла пав:

– Едет! Мессир Гюи едет! Возвращается!.. Ох…

Гонца подобрали, заботливо отерли ему лоб и щеки от пота. И пошатываясь ушел отдыхать, ног под собой не чуя от волнения и усталости.

Гюи приближался без суеты. Со стен видели, как едет по полю, пыля, львиным знаменем ослепляя.

Граф Симон своего брата хорошо знал. Коли затеял Гюи гонца посылать, о своем приезде объявлять загодя, стало быть, причины у него есть встречу с братом оттягивать.

И потому не помчался навстречу, как хотелось, а вместо того облачился в камизот белый и сюркот красный и возложил себе на шею золотую цепь.

А графиня Алиса повелела прислуге, чтобы меньшим детям умыли лица и одели их сообразно.

И одели десятилетнего Робера в красное, а маленького Симона-последыша в синее. Родного же сына Гюи, именем Филипп, облачили в белое.

А дочери Симона – Амисия, Перронелла, Лаура – те первыми в большой зал донжона проникли. Это чтобы не пропустить ничего. Это чтобы ни одна песчинка в часах без них не упала.

На заднем дворе (едва успели сыскать по отцову приказу!) бились на мечах старшие сыновья графа Симона – Амори, наследник, первенец, и второй, Гюи, – тому едва минуло семнадцать лет.

Между братьями почти десяток лет разницы. Но дайте только срок. Вот минет еще лет пять – и изгладится это неравенство. И тогда идти им рука об руку, соединив жребии в один.

Гюи народился после трех дочерей и угадал – и обличьем, и нравом – в своего дядю и крестного, чье имя носил. Амори же был с отцом, с Симоном, сходен. Только наживать себе врагов, как это делал его отец, еще не наловчился.

Если бы не велели им сейчас же бросать забавы, до полусмерти загонял бы старший брат младшего. Ибо Гюи был упрям и в поражении не сознавался.

Так и собрали всех родичей в донжоне, чтобы ждать им всем вместе.

И вот понеслись от ворот Нарбоннского замка голоса – сразу много, вразнобой. Загремели копыта, хохот поднялся. Что-то звякнуло, будто выронили или бросили щит.

В окно Симон видел, как его брат Гюи спешивается, как конюх уводит лошадь и что-то ворчит себе под нос, мотая головой.

Гюи де Монфор, сбросив пыльный плащ на руки подбежавшему слуге, уходит в свои покои. Слуга забегает сбоку, спрашивает о чем-то. Гюи кивает.

Симон ждет.

В донжоне собираются, один за другим, рыцари, дамы и монахи.

За окном, на дворе, гомонят солдаты. Пронзительно взвизгивают женщины – вишь, вьются.

Дети, втайне изнывшись, теперь затихли подле дамы Алисы – смирные-смирные.

Наконец долгожданные шаги. Гюи неторопливо поднимается – чисто умытый, одетый в белое. Всё как задумывалось еще по дороге из Рима.

И дама Алиса с трудом удерживает в груди изумленный вздох: никогда еще не видела она этого своего хмурого, молчаливого родича таким сияющим.

А Гюи де Монфор нарочно длит мгновение.

Симон – недвижим, как статуя.

Медленно склоняется перед ним Гюи. Время растягивается, становится густым. Всякий жест, всякое слово вязнет, исполняясь особенной тяжести.

Звучным голосом произносит Гюи де Монфор – будто жемчужины одну за другой перед братом выкладывает (сколько раз еще на корабле себя натаскивал – как стоять да как говорить!):

– Приветствую вас, господин мой и брат, граф Тулузский и Лестерский, герцог Нарбоннский, виконт Безьерский и Каркассонский!

Ибо такова была весть, которую вез он из Рима.

Симон под загаром бледнеет.

Симон встает, подходит к брату.

Гюи улыбается от уха до уха.

– Свят Бог на небе, – говорит он, смеясь, – и есть свет правды на земле. Шесть лет трудились вы неустанно и вот – не напрасны были потери.

Помедлив мгновение, Симон крепко обнимает брата.

– Здравствуйте, мессир, – только это и говорит Симон. – Как же я рад, что вы, наконец, вернулись.

Амори – старший сын, наследник – глядит на отца во все глаза. Восхищенно, влюбленно, почти молитвенно. В груди ширится неистовый восторг.

Губы Амори шевелятся, привыкая: «Граф Тулузский… виконт Безьерский…»

Родные, соратники, друзья – те вокруг разом принимаются шуметь, смеяться, весело переговариваться, друг друга поздравлять.

И дама Алиса поднимается со своего места, чтобы низко поклониться своему супругу.

И Симон перед всеми целует ее руку.

Лучшей пары еще не видано, чем граф Симон и Алиса де Монморанси: оба полны зрелой силы, оба красивы, статны, широки в плечах и поясе.

Кругом кричат здравицы. Свят Бог на небе! Есть свет правды на земле! Увенчан Монфор победой, и труды его не напрасны!

И дочери – Амисия, Перронелла, Лаура – бьют в ладоши и смеются, радуясь на отца и мать.

И только ближайшим – Гюи и Алисе – открыто, что для Симона так и не наступило праздника.

Пустыми, мертвыми глазами смотрит Симон – куда-то в сторону, мимо жены, мимо любимого брата.

Шесть лет он трудился, проливая кровь. Шесть лет битв, ненависти, предательств. Шесть лет…

Счастливая весть задыхается, погребаемая под пеплом усталости – не разгрести, не отвести руками! Радость выцветает, блекнет.

Шесть лет.

Как можно громче произносит дама Алиса:

– Возблагодарим же Господа!

– Аминь, – отзывается Гюи.

И Симон, чуть запоздав:

– Аминь.

Точно камень опускается на плечи симонова брата.

Вот уж в ком-ком, а в недоброжелателях и врагах граф Симон никогда недостатка не ведал. Вся жизнь, почитай, в том и проходит. То один, то другой берется за непосильную задачу – загнать в гроб Симона де Монфора.

Да только не выстроен еще такой гроб, куда удалось бы впихнуть Симона. Богат ростом Монфор, костью широк и обилен.

И вот, когда Симон разогнал по углам врагов своих – пускай, коли не прошла еще охота, в пустом воздухе зубами клацают! – выбрался нежданно один, допрежь союзник, а ныне, по неведомой прихоти, новый враг.

Выступил вперед и преградил пути Симону архиепископ Нарбоннский Арнаут, хрупкий с виду старик.

– Нарбонна остается свободной, – заявил он во всеуслышанье.

Симону тотчас же услужливо донесли: так, мол, и так, мессир граф, архиепископ Нарбоннский Арнаут говорит: «Нарбонна остается свободной».

Симон уточнил:

– «Свободной»? Под властью, что ли, мессира архиепископа?

– Видимо, так, мессир граф.

– Я ему покажу свободу, – зарычал Симон, не слишком, впрочем, ярясь: не испугался. – Будет ему полная свобода с оторванными яйцами…

И спешно собрался в Нарбонну.

Уже в седле сидел и сотня конников за спиной томилась ожиданием, когда подошел к Симону его брат Гюи.

И сказал Гюи де Монфор своему властительному брату:

– Возвращайтесь быстрей, мессир, ибо, сдается мне, сейчас не лучшее время, чтобы ехать в Нарбонну.

Подбирая поводья, отозвался Симон удивленно:

– Отчего же не время?

– Оттого, что лучше вам поспешить в Иль-де-Франс, к королю, и получить в ленное держание те земли, которые вы завоевали мечом.

За левым плечом Симона неподвижен знаменосец. Держит большое тяжелое знамя с золотым монфоровым львом, упирая в стремя толстое древко. Знамя висит, лев на знамени спит, завернувшись в широкие складки.

Симон говорит своему брату Гюи:

– Я лучше вашего знаю, что мне делать.

– Разумеется, – отзывается Гюи.

Покладистый младший брат графа Монфора.

Однако от брата не отходит и дороги ему не освобождает.

Симон говорит нетерпеливо:

– Что же, по-вашему, мне уехать сейчас в Иль-де-Франс, а вам оставить эту змею, архиепископа Арнаута?

Гюи молчит.

Симон слегка наклоняется к нему с седла.

– Брат.

Гюи поднимает лицо.

Симон повторяет:

– Брат, да вы, никак, боитесь, что в Нарбонне я убью архиепископа Арнаута?

Гюи говорит:

– Да.

– А что голой задницей на ежа сяду – этого не боитесь? – громко спрашивает Симон.

Знаменосец шумно фыркает. А Гюи отвечает Симону без улыбки:

– Нет, мессир, этого я не боюсь.

– Ну так посторонитесь! – кричит Симон, выпрямляясь в седле.

Гюи отходит, дает ему проехать.

Неторопливо шествует конь, унося Симона к открытым настежь воротам Нарбоннского замка – тем, что обращают выходящего спиной к Тулузе. Лев на знамени чуть шевелится, просыпаясь.

– Да поможет вам Бог, брат, – в спину уходящему говорит Гюи де Монфор.

Симон уже не слышит его.

А Нарбонна и не бунтовала вовсе – выжидала, наблюдала. Старик архиепископ бушевал вовсю. Метал молнии и громы.

Кричал с кафедры:

– Нарбонна остается свободной!

Город слушал.

– Свободной! – надрывался архиепископ Арнаут.

…прислушивался…

– А если только Симон де Монфор посмеет прийти сюда и захватить власть в Нарбонне, то я…

…обдумывал услышанное…

– Я отлучу его от Церкви! – гремел Арнаут.

Тут город понял, что старенький архиепископ спятил, и прислушиваться перестал. Ибо невозможно представить себе большей нелепицы, чем Симон де Монфор, отлученный от Церкви.

А архиепископ Арнаут продолжал бушевать и кричать, и ногами топать, да так громко, что его даже в Риме услыхали и пальцем оттуда пригрозили. Чтобы и сам не позорился, и святую нашу мать католическую Церковь полной дурой не выставлял.

А тут как раз подошел к Нарбонне Симон де Монфор и с ним сотня копейщиков да юноша-оруженосец, настороженный и грозный.

Симон вошел в Нарбонну.

(«…Отлучу! Не сметь!..»)

Прошел по улицам, вверх от ворот, к дворцу виконта Нарбоннского, к кафедральному собору, к центральной площади.

(«…Остается свободной!..»)

И дальше, дальше, по улицам, по улицам, и остановился как раз перед резиденцией епископа.

На пороге, дерзко глядя в лицо сурового графа, стоял старик архиепископ. Раздувался от ярости. Раскинул руки крестом, выпятил вперед чахлую грудь.

– Стой, богохульник!

Симон остановился, махнул двум сержантам. Те спешились, подбежали.

– Откройте мне двери, – велел Симон.

– Да, мессир, – отозвался один из сержантов; второй же просто кивнул.

Архиепископа аккуратненько взяли за локотки, подняли и унесли. Арнаут потешно болтал в воздухе ногами – вырваться норовил.

Симон без улыбки смотрел ему в спину. И юноша-оруженосец, слегка приоткрыв рот, провожал архиепископа глазами.

Коней отвели на архиепископские конюшни. Бессовестно обобрали хозяйских лошадей, засыпав овса графским. И направились в резиденцию, где бесславно сгинул мятежный архиепископ Арнаут.

Через час знамя Монфора развевалось над Нарбонной, а граф, его младший сын Гюи и десяток сержантов уничтожали архиепископское вино.

Нарбонна, не молвив худого слова, присягнула Монфору.

Это было хорошо.

Наконец наступает время покоя. Долгий день близится к завершению, разговор перетекает с одного поучительного предмета на другой.

Над Нарбонной тихо угасает день.

Зима в этом году была мягкая, да и она на исходе; земля полна ожидания лета – вот-вот наступит оно после бурного взрыва цветов. Здесь зацветает всё разом, чтобы быстро отцвести, освобождая место плодам.

Симон рассеянно передвигает на доске шахматные фигуры. Против него – меньшой сын, Гюи.

Немного внимания уделял прежде Симон этому своему сыну – скучноват казался, мал и неказист. В минувшем году сделал своим оруженосцем.

К удивлению отца, Гюи явно обыгрывает его. Впрочем, Симон подвыпил.

…И вот, разрушая очарование тихого предвесеннего вечера, в зал всовывается встревоженная сержантская морда: усы торчком, борода клочком.

– Мессир!

После такого «мессира» Симон обычно велит подать кольчугу и седлать коня. Граф отодвигает шахматы в сторону, недовольно глядит в туда, откуда вот-вот прольется дурная весть.

– Что еще?..

– Мессир, архиепископ Арнаут сбежал!

– Очень хорошо, что сбежал! – рявкает Симон. – Неплохо бы ему сбежать куда-нибудь подальше от Нарбонны!

– Арнаут укрылся в часовне, – сообщает сержант.

– Да и хрен с ним, – говорит Симон.

– Он отлучил вас от Церкви, – выпаливает сержант и выжидательно втыкается взором в грозного графа: как?.. Что теперь скажет Монфор?..

Опрокинув доску с шахматными фигурками, Симон разражается хохотом.

Он хохочет так, что слезы выступают у него на глазах. Скоро вслед за ним смеются все, даже неулыбчивый Гюи, младший сын.

– Ох, – выговаривает, наконец, Симон, отирая лицо широкой ладонью. – Ну, потешил. Не думал, что так насмешит. Отлучил?.. Что, правда – отлучил?

– Да, мессир. – Теперь сержант позволяет себе ухмыльнуться. – Произнес анафему. Запретил вам, мессир, входить в Божьи храмы, получать разрешение от грехов, естественно. Интердикт. – Последнее слово дается сержанту не без труда. – Запрещено также служить в ваших владениях торжественные мессы, звонить в колокола и…

– Иди-ка выпей, дружок, – перебивает его Симон. – А что – епископ, говоришь, в часовне засел? И хулу на нас изрыгает? И даже анафеме предал? Ну-ну… Иди к нам, выпей.

Сержант, от изумления выкатив глаза, пьет. Прямо из графских рук, не догадавшись забрать у него кувшин. Симон, забавляясь, довольно ловко – для пьяного – льет вино из кувшина в сержантскую глотку. В конце концов, оба остаются в красных пятнах от пролитого, но ни сержанта, ни графа это не тревожит.

Наутро Симон вызвал к себе нескольких священнослужителей и, не дав им даже рта раскрыть, приказал по всему городу в колокола звонить и торжественную мессу везде служить.

– Не всякий день Нарбонна получает нового суверена, – пояснял при том граф. Усмехался. Озорство затеял, не иначе.

Священнослужители ощутимо забеспокоились.

– А как же интердикт?.. А как же архиепископ Арнаут?..

– Он где? – спросил Симон. – Все еще в часовне?

– Да, мессир.

– Вот пусть в часовне и сидит, – распорядился Симон. – Принесите ему туда поесть, что ли…

К величайшему облегчению архиепископа, Монфор скоро отбыл обратно в Тулузу, сопроводив свой отъезд новым оглушительным звоном, громом копыт, грохотом, ревом труб, пением Veni Creator и большими толпами народа на улицах.

Нарбонна глазела, разинув рот: надо же, сколько шума исторгает этот большой, чужой, этот страшный человек!..

Только когда Симон удалился, выбрался Арнаут из часовни. Хмурый, сломленный. Плюнул себе под ноги и оставил Монфора пока в покое. Немало иных охотников сыщется – ломать зубы о толстую шкуру франка.

А Монфор ехал к Тулузе. К своей Тулузе.

Сидел в высоком седле, привычно развалясь, подставлял солнцу начавшее уже бронзоветь лицо. Улыбался.

Миновали Каркассон.

Спустя несколько дней прошли Кастельнодари.

В начале марта Монфор был в Тулузе.

Он был дома.

Тулуза молчала. Ей бы высыпать толпами на улицы, ей бы убраться цветами, встречая своего нового графа, – а она каменно молчала. Деревянно молчала. Глиняно.

Монфор сжал пальцы в кулак – понял все сразу, не дурак ведь был. Повернул коня. Неспешно проехал по полю, отделяющему город от Нарбоннского замка. Приблизился к заранее уже открывающимся воротам.

Тулуза безмолвно смотрела ему в спину.

…Вот Симон скрылся в воротах. Тяжелые створы медленно затворились. Граф прибыл.

Граф потребовал, чтобы для него согрели воды.

Граф потребовал сытного обеда.

Еще граф потребовал, чтобы его оставили в покое.

Едва только передохнув после Нарбонны, Симон тотчас же разослал герольдов к городским старшинам и консулам. Назначил тем срок явиться в Нарбоннский замок для присяги.

Консулы слушали герольдов, печалились. Вот и все. Все кончено. Где-то наш добрый старый граф Раймон… Где-то его несчастный юный сын… Никогда больше не будет в Тулузе Раймонов. Будут теперь сидеть в Тулузе сплошь Симоны да Амори.

Присягать Монфору очень не хотелось, но не очень-то попрешь против папы римского, против короля французского, а главное – против Симона. Симон-то здесь, под боком!..

И потянулись консулы и старшины, горюя, в Нарбоннский замок, как им было приказано. Несколько бравых сержантов из числа симоновой свиты тщательно следили за тем, чтобы все шло ладно да складно.

Лучших людей Тулузы встречают в Нарбоннском замке с превеликой помпой, с трубами, со знаменами.

Граф Симон – в белом, его жена Алиса – в белом и синем, его брат Гюи – в красном, его старший сын Амори, как и сам Симон, ослепительной белизной сияет.

Епископ Тулузский Фалькон – в праздничном облачении, окруженный монахами. Крест в руке Фалькона сверкает, будто живой.

И еще тут прекрасные женщины из семьи Монфора и других знатных и славных семей – все роскошно убранные, в шелке и атласе, в золоте и серебре. И рыцари из числа друзей графа Симона.

Большой зал Нарбоннской башни залит светом. Ради торжественности даже факелы зажгли, хоть и стоял еще день.

В часовенке, что стоит внутри стен Нарбоннского замка, тонко и весело трезвонит колокол.

Консулы и старшины помалкивают, жмутся по стенам, переглядываются. Будто украли что. Выжидают.

Чего? Чего им ждать? Что с неба спустится сейчас старый граф Раймон, что разгонит он чужаков и, улыбаясь во весь свой большой веселый рот, скажет: мол, шутка все это, дурной сон, а вот давайте-ка мы с вами заживем по-прежнему?..

Пустые всё мечтания. Не будет больше в Тулузе Раймонов…

Один за другим опускаются консулы на колени.

Симон стоит над ними. Ждет.

Присягают – а что остается делать? – Монфору. Нехотя, будто жилы из себя вживую тянут.

Слушает.

Не поймешь, все ли из сказанного разбирает – неподвижен, хмур. Но принимает их вымученную клятву серьезно и даже как будто сердечно.

Затем поднимает руку и присягает сам. Медленно, тяжко роняет слово за словом. Смотрите все: Монфор присягает на верность городу Тулузе. Смотрите же!..

И видят все, кто хорошо знает графа Симона, что от полноты душевной он говорит.

Я, Симон де Монфор, благодарением Господа герцог Нарбоннский, граф Тулузский и Лестерский, виконт Безьера и Каркассона, перед лицом Господа и закона присягаю городу Тулузе в том, что буду ей добрым сеньором. Во славу Господа нашего Иисуса Христа и святой матери-Церкви я буду хранить верность своим подданным. В свидетели же себе я призываю Господа, святую Церковь и всех мужчин и женщин Тулузы. Клянусь быть ей добрым господином и хранить эту клятву, и город Тулузу, ее церковь, ее жителей, их жизни и добро. А если я совершу какую-нибудь несправедливость, то лишь по неведению, и пусть тогда лучшие люди города откроют мне правду и помогут исправить неправедное, ибо ложь и несправедливость неугодны Господу…

Эти слова записаны для Тулузы на специальной грамоте, которую герольд теперь держит в рукаве. Симон не поленился – затвердил их на провансальском наречии.

И вот граф замолкает, проговорив последнее слово. Тогда герольд передает грамоту епископу, а епископ вручает ее консулам и объявляет себя хранителем клятвы.

В отличие от графа Симона, консулы умеют читать. С поклоном приняв от Фалькона грамоту, они разворачивают ее. Глаз сам выхватывает первые строки. И содрогаются консулы – хоть и знают заранее, какое именно слово увидят.

Господи!.. Симон, граф Тулузский!..

Симон следит за ними – настороженный, внимательный.

Висит тяжелое молчание. Оно тянется так долго, что, в конце концов, неловко делается уже всем.

Вигуэр Тулузы сворачивает грамоту, сжимает ее и торжественно воздевает руку. Печать качается, свисая на ленте. Симонова печать: всадник с роговой трубой.

– Мы сохраним ее в городском архиве, – говорит вигуэр Тулузы. – А вы, мессен, будьте нам добрым господином, как и поклялись.

Кого в Тулузе возненавидели сразу и навсегда, так это франкских сержантов. Монфор привел их с севера, они служили ему за жалованье, наречия провансальского почти не понимали, а за господина своего готовы были свернуть любую шею – пусть только пальцем ткнет, какую именно.

Они-то и принесли в город графский приказ, больно уязвивший гордость Тулузы: докончить разрушение городских стен. Немедленно!

– Мессир, – осторожно сказал графу его младший, разумный брат Гюи, – вы слишком торопитесь.

В прежние времена никогда не случалось разногласий между Гюи и Симоном. Были как две руки одного тела. Иной раз и слов не требовалось, только взглядом обменяются. И больно было Симону оттого, что начал Гюи ему противоречить.

– Что-то не возьму в толк, брат, о чем вы толкуете, – молвил граф Симон.

– Тулуза к вам не привыкла. Она вас боится, а вы еще больше пугаете ее.

– Вот и хорошо, – проворчал Симон. – Пусть и дальше боится.

– Ничего хорошего, – возразил Гюи. – Испуганная женщина может ударить в спину.

– Тулуза – не женщина. Тулуза – город, – сказал Симон, отлично зная, что лжет.

Об этом Гюи не стал с ним спорить.

– Вы не должны столь поспешно сносить стены, – повторил он упрямо.

– Это вы так считаете, брат? – осведомился Симон. И брови сдвинул.

Ну уж. Гюи де Монфора насупленными бровями не проймешь.

– Я, – ответил Гюи – очень спокойный.

– Хватит, – оборвал Симон. – Я не собираюсь оставлять Тулузе ее укрепления. Мне не нужен здесь мятеж.

– Будет, если вы не перестанете показывать ей свою ненависть.

– Плохо я понимаю, брат, о чем ведете вы речь.

– Понимаете. Вы распорядились отделить Нарбоннский замок от города дополнительным рвом.

– Распорядился, – охотно признал Симон. Он почитал себя в этом деле правым.

– Вы обещали стать для города добрым господином.

– Я и не отказываюсь, – рявкнул Симон, раздраженный. – Снесу стены, выкопаю ров – и сразу же сделаюсь добрым. Не выводите меня из терпения, брат.

Гюи бесстрашно глядел в его бешеные серые глаза.

И молчал.

Симон замолчал тоже. Наконец, он отвернулся и начал постукивать по стене пальцами.

– Я не могу уехать в Иль-де-Франс и оставить вас здесь почти беззащитными. Я думаю о своей семье!

И тут Гюи взорвался.

– Черт побери! – заорал он (Симон даже подскочил). – Проклятье, брат!.. Вы с первых шагов показываете этому городу, что ничуть не доверяете ему. Как же вы будете управлять Тулузой? Вы чувствуете себя здесь как в осаде!.. Это же ваш город! – Он схватил Симона за плечо. – Тулуза и без того сильно запугана. Вот увидите – она ударит вас в спину…

Симон долго не отвечал. Наконец сердито высвободился и буркнул:

– Для того и копаю ров, чтобы не дотянулась. Я ведь знаю, о чем думали эти сраные консулы, когда присягали мне на верность. Их от меня трясет. И от вас тоже, от всех нас… Они о своем Раймоне мечтают. Подумайте сами, как я оставлю замок, Алису, младших детей, если…

Гюи покачал головой и больше не сказал ни слова.

Так были снесены стены Тулузы и выкопан ров, отделивший Нарбоннский замок от города. Сенешалем сделал Симон верного человека, Жервэ де Шампиньи, доверив тому беречь город и замок.

И с успокоенным сердцем отправился на север – получать, как надлежит, завоеванные им земли в лен от короля Франции Филиппа-Августа.

На севере деревья другие. И небо более синее. В Тулузе оно будто выцвело от жары. И весна здесь более поздняя…

Из буйного цветения Симон вернулся в мокрый исход зимы.

Скрывая улыбку, ехал шагом. Мужланы вываливали на обочину дороги, глазели голодными после зимы глазами на графа Монфора – как шествует он во главе уставшей, забрызганной грязью свиты. Встречали как святого. Им загодя растолковали это.

Многие, увлекаясь, валились на колени. Кричали:

– Благословен будь, победитель ереси!

В этих краях прошло детство Симона. Пустые по весне поля, деревянные дома без окон, плетеные изгороди, мартовский разлив грязи на дорогах.

Симон улыбался.

Филипп-Август принял его сердечно.

Покоритель Тулузы. Искоренитель ереси. Лучший друг Господа Бога.

Осыпанный дарами, увязший в почестях, обласканный королем, Симон принимал знаки королевской милости сдержанно, с молчаливым достоинством.

При огромном стечении самых знатных людей королевства передал Филипп-Август Монфору отвоеванные им у ереси земли. Даже на коленях не выглядел Симон умаленным. Понимал ли, что сделался вровень с владыками Европы? Ибо графы Тулузские всегда были нешуточными соперниками королям Иль-де-Франса…

И дивился король: как удается держать в узде эдакого зверя?..

Так ты хочешь Тулузу, мой Симон? Ты добыл ее себе. Ты завоевал ее своей доблестью, своей верностью, своим мечом, своей кровью. За шесть лет неустанных трудов ты воистину заслужил ее.

Во имя святой и неделимой Троицы, мы, Филипп, благословением Господа король Французский, в присутствии собравшихся сеньоров, передаем нашему вассалу Симону де Монфору как нашему истинно верному человеку, который принес нам клятву верности и присягнул нашей короне, права на феоды и земли, которые он отвоевал у еретиков и врагов Господа нашего Иисуса Христа в графстве Тулузском, герцогстве Нарбоннском, виконтствах Безьерском и Каркассонском, а также права на феоды, которые Раймон, будучи графом Тулузским, держал от нас. Дано в год 1216, апреля 10-го дня, в 37-й год нашего правления…