Цветочек аленький (СИ)

Глава 7. О погостах, уроках и немного о торговле

— Свенельд! Снаряжай дружину в земли новгородские и псковские наведаемся, поглядим как живется народу, хлебосольно ли. — Княжна, на косяк проема дверного облокотившись устало, стоит.

— Так ведь только вернулись, Ольга. Воины жен приголубить не успели, а уж в новый путь выдвигаться требуешь. Может, обождем немного, пусть с детишками натешатся?

— Завтра поутру выступаем. — С тем в терем княгиня уходит, воеводу в растерянности оставляя. Не из тех, кто пред Ольгой робеет, воин славный, в след за ней кидается, уговаривая. Но непреклонна женщина в решениях своих.

— Ты пойми, друг мой бравый, до морозов домой воротиться хочу, а без хлеба псковского, да денег новгородских, не перезимовать Киеву.

Услышав доводы Ольги, Свенельд, как не тяжко решение то, соглашается. Лишь за себя просит остаться, Святославу Игоревичу подмогой в Киеве быть, слова Ольги людям нести, власть ее оберегая. Ибо стар воевода, для походов дальних, нет уж сил тех в ногах дедовских. Но душа молода, а ум остер, и для дел государственных годен пока.

— Не могу я тебе в Киеве оставить, нужен ум твой, да совет дельный, во время данный, в пути моем. — С сожалением на Свенельда смотря, отступать от планов своих княгиня, все одно, не намерена.

Путь далек ее, зима уж с порога в сени перебравшись, сухим ветром под меха пробирается, щеки языком холодным лижет, дыханьем морозным обжигая. Не веселы воины, но за княгиней в молчанье следуют. Не стоит мужчине ныть там, где баба с высоко поднятой головой идет. К Новгороду в тишине подъезжают, холодом овеянные, лишь о теплой постели, да горячей еде, мечтая. Разъезжая по домам горожан, волей-неволей приютивших воинов славных, каждый пристанищу любому радуется. Ольга же, взяв с собой дружинников десяток, к тиуну* новгородскому в терем отправляется, где хозяин, княгиню радушно встречая, поклоны земные выписывает, не забывая на плохие урожаи сетовать. Так за чаркой меда хмельного, между жалобами и мольбами дань щепотью, а не мешком брать, разговор меж Ольгой и тиуном новгородским завязывается.

— Слушай указание мое, — Ольга, брови сурово сдвинув, наместнику на лавку перстом указывает, присесть вынуждая. — До того, как Ярило в права свои вступит, построй на земле новгородской погосты* для сбора дани предназначенные. Буду вам уроки давать, что собрать к прибытию моему необходимо. На погостах тех и будем разговор вести. Люд простой, с жалобой, аль с благодарностью прийти ко мне сможет, ты же знать заранее будешь, когда и с чем ждать меня. Туда и дань приносить будете в той мере, что мной установлена. В этот раз немного возьму, не кручинься и спать отправляйся. Утром дела решим, да дальше в путь отправимся.

— Помилуй, Ольга, нет у нас сейчас средств в уплату. Неужто Киев до весны не обождет? — Тиун новгородский зло глядит, с добром нажитым расставаться не желая.

— Я архонт земель этих, пред мной головы склоняют от Таманских земель до верховьев Вислы. Я Княгиня Киевская, мать Руси Великой. Как смеешь ты, жалкий раб, у ног моих ползающий, поперек моему слову свое ставить? — Огнем чернобоговым* глаза Ольги горят, страх и ужас в непокорных слуг своих вселяя. За плечами ее, с мечами, от ножен избавленными, дружинники стеной встают, к бою готовясь. Не дадут княгиню свою обидеть ни словом ни делом мерзким.

Пятится ставленник новгородский, смелость растеряв, о милости умоляет, обещая погосты на каждые полста верст выстроить.

Милостиво Ольга воинов своих останавливает, решив наместника не менять. Ведь испуганный враг, какое-то время добрым другом будет.

Поутру дань собрав, часть дружины вместе с оной в Киев Ольга отправляет, сама с остатком воинов, в земли псковские выдвигается. Прежде чем тиуна местного навестить, в родные Выбуты наведаться хочет. Коня пришпоривая, подальше от богатырей своих, что вместе с ней в авангарде движутся, отъехать хочет, ибо негоже воинам видеть, слезы, что на глаза, от тоски по родителям, наворачиваются.

Вот и полесье родное заканчивается, и на пригорке, где рассвет занимается, река Великая видна. Здесь она — Ольга молодой и не мужней в водах купалась, здесь в дряхлой лодке с Игорем познакомилась, здесь с отцом, от матери прячась, рыбу неводом ловила. А за рекою лес дремучий начало берет, где юной девицей, в ночь на Купалу, цветок сорвала. А вон и избушка родная видна, вся покосилась, без руки крепкой. Отец стар уже и мать с годами не молодеет, не кому за домом смотреть, а Ольга в делах своих об отчем крове позабыла. Тяжко княгине в воспоминания пускаться, но мысли бурным потоком бегут, об очи слезами солеными ударяясь.

Спешившись с коня, Ольга на людей, ее встречать вышедших, внимания не обращая, к дому родному кидается. А в доме мать одна, отец уж лет пять как помер, от дочери вестей не дождавшись. Диким зверем ревет княгиня, себя проклиная. Как могла она, годы эти домой не являться? Как могла, позабыв, кто жизнь ей дал да душу свою в сердце ее вложил, в родные земли годами не стремиться? Ведь нет для человека пути праведней, чем тот, что к дому родительскому ведет. Нет ничего прочнее связи, той, что родом твоим дана.

Мать, за муками дочерними наблюдая, успокоить ее не пытается. Затаилась в сердце материнском обида лютая на ту, что, из чрева её выйдя, забыла о тех, кому жизнью обязана. Пусть теперь кровью сердце княжеское обагрится во славу отца, что дочь не видя, с тоски помер.

— Горька ли участь тебе, доченька? — Ольгу матушка спрашивает.

— Горше, чем было когда либо. Почему весть не послали? Почему таили от меня это? — Слезы, по щекам размазывая, на коленях подле матери сидя, дочь, отца потерявшая, спрашивает.

— А чего посылать, коли некому? Была дочь, да издохла, властью своей захлебнулась, мать с отцом не поминая. Как княгиней стала, так глаз своих постыдных и не казала. Чего теперь-то явилась? Неужто совесть в душе гнилой проснулась? Сколько слез горьких пролито было, в волнение у окна вестей с отцом ждали. А не было гонца с весточкой! Будь ты проклята, паскуда княжеская! — Со словами этими злыми, плюет в Ольгу женщина отчаянная. И такая боль, да тоска в глазах старческих, что не люб ей уж свет этот, где в одиночестве жизнь доживает. Ничего не говорит Ольга, повернувшись дружинникам наказывает, дров на зиму нарубить матери старой, да воды из колодца натаскать по более. А сама, на коня вскочив, покидает деревню, тетке Любомиле на прощание наказав, за матерью ее приглядывать, да вести о здравие ее гонцом в терем княжеский отсылать.

Воинов в Псков направив, княгиня в родных местах задерживается. С собой десяток дружинников позвав, по деревне гуляет, о жизни простой спрашивая. Соседи охотно рассказывают, как болезнь лютая батюшку Ольгиного одолела, долго мучая, агонией терзала. И в бреду лихорадки, все дочку отец поминал, да о судьбе ее горькой сетовал. Жалел батюшка дочь любимую, о гуляньях Игоревых слыша, да зная, что не смогла Ольга сына ему народить. А как про дочь Малову услыхал, так и помер с горя, не узнав, что его дитя в скором времени и сама сыном разрешилась. Тризну по мужу справив, вдова горемычная дочь и прокляла, не желая ей боле ни добра, ни радости.

Горюет Ольга у могилы отцовской, но, тризну справив, уезжать собирается, ибо зима, по пятам ступая, ускоряться вынуждает.

Наведя порядок в землях Псковских, да дань собрав, приказывает княгиня погосты ставить, и зерном груженная в Киев к сыновьям отправляется.

В дороге путников метель лютая застает, ветрами терзая, охапки снега в лицо бросает. Зябнут воины, да делать нечего, ждут дома жены и дети малые, надо к ним поспешать, некогда греться останавливаться. Ольга уж и пальцев на ногах не чует, но коня вперед гонит, в меха плотнее заворачиваясь. Вьюга плетью ледяной щеки обжигает, под ворот подлезть норовя, да укусить посильнее. Нет мочи муки терпеть, да дорога дальняя и до ночи далече, надо по боле расстояние покрыть, прежде чем лагерем становиться. К полудню, не выдержав погоды лютой, Ольга команду дает лагерь разбить, шатры поставить, да костры по жарче развести, коли хворост осушить смогут. Затрещали веточки, дымным зловонием пространство заполняя, но никто не сетует, все к огню жмутся, согреться пытаясь. Ольга, обувь сняв, ноги снегом растирает. К ней солдатик молодой подсаживается, помощь свою предлагая. Безбородый еще, но собой пригожий, да крепок той силой, что богатырской зовется.

— Дай помогу тебе, Ольга, ноги разогрею? — Спрашивает молодец, да багровеет, стыдом заливаясь.

Усмехнувшись, Ольга, позволяет, ступни ледяные в руки теплые протягивая. А сама, не хуже юнца этого, в краску впадает, себе признаваться не желая, как по ласке мужской соскучилась. Не был муж ей верен, не был с нею рядом, когда тело женское любви жаждало, а теперь и нет того, кто постель ее согревать будет. Пусть хоть воин молодой, стопы ей разогреет, хоть немного душу усталую, по рукам мужским истосковавшуюся, побалует.

— Как звать тебя, вояка? — Спрашивает Ольга, радуясь, что ноги оттаяли уж, а мужчина все их не пускает.

— Владимир я, варяжской крови буду. Отец мой под Новгородом родился, а я как в три вершка дорос, так и в Киев на службу отправился.

— Неужто так войны хотелось?

— Да молод был и глуп, думал хорошо в дружине быть, весело. Все мальчишки в войну потешаются, а я взаправду хотел. Чтоб бойцом ярым быть, да девкам нравиться. Не знал тогда, что страшно это, смерть людскую видеть. Что нет веселья в грязи и крови, кишки из брюха, людей неугодных Киеву, выпускать.

— Так что ж домой не вернулся? — Княгиня теплом разморённая, уж в полудрему погружаясь, речь плавную слушает.

— Привык. Ведь воином раз став, назад дороги нет. Не смогу уж к жизни прежней вернуться. Без походов, боев, кровь горячащих, да без батьки нашего Свенельда и указов его.

— Нет мира в сердце дружинника, и быть иначе не может. — Речь грустную воевода прерывает, в шатер княжеский заходя. Грозно брови хмурит, с недовольством на Владимира глядя, выйти вон его просит.

— Утомил тебя, Ольга, болтун этакий? — Свенельд княгиню спрашивает.

— Знатный парень, да молод еще, вот и не ведает, как со мной разговаривать пристало. Не серчай на вояку, развлек он меня речами своими, да тоску развеял.

Смотрит Свенальд на Ольгу и диву дается. Неужто, княгиня его гордая, сердце женское имеет, да вниманию мужскому рада. Хотя чего дивиться то? Молода и красива женщина, да вдовой раньше времени стала, оттого и тоскует, что гибнет краса ее в застенках терема. Как цветы по весне дождя ждут, так и женщины до срока увядают, коли некому приголубить их. Долго не думая решает Свенельд к ночи Владимира в шатер Ольгин отправить. Коли дело это под контроль взять, то и княгине радость и воеводе выгода. Полезным будет мысли да планы женщины этой знать, ведь в опочивальне то они все дюже болтливые.

— Чем задумался, Свенельд? — Замечая, что не слышит воевода, Ольга грозно спрашивает.

— Да, вот ладно ты придумала, меру дани огласить. Благодарен народ на землях наших, я сам спрашивал.

— Не благодарности ищу, а порядку ради дела делаю. Вот скажи мне, друг любезный, что сгубило мужа моего?

— Известно кто — древляне вероломные. — Дивится вопросу Свенельд.

— Нет, не прав ты. Хороший ты воин, да человек глупый. Жадность сгубила князя нашего. Не пойди он трижды дань с земли той собирать, так до сей поры живой был бы. Потому и мера нужна. Порядок Руси нужен. Ослабла земля великая, войной, да раздробленностью гонимая. Чем добрей и щедрей князь будет, тем охотней люд простой власть его поддерживать станет. Нельзя слово народное не ценить. Бунт не только силой давить можно, но и ласкою успокаивать. Народ добрее — подать вкуснее.

— Ладно ты княгиня говоришь, да рад я, что дела твои со словом не расходятся. — Восхищается воевода истинам простым да удивляется, как ранее о том не задумывался.

— То не все, Свенельд. Что бы жить спокойно, порядок не только на земле нашей быть должен, но и с соседями дружба добрая.

— Да надобно ль дружить с ними, коли боятся они нас? Пущай трясутся в застенках своих, славой нашей запуганные.

Смеется княгиня, глупости мужчины самонадеянного дивясь.

— Да разве ж силой удержишь долго? На каждого тирана своя праща найдется. Нельзя лишь на меч полагаться, надо власть свою четырьмя столпами, а не одним крепить.

— О каких столпах, ты, речь ведешь? — Свенельд бороду седую почесывает, не понимая, о чем Ольга говорит, но и, не споря понапрасну.

— Первый столп — то сила наша. Кого боятся, против того хоть и ропщут, да дел не делают. Вторым столпом уважение будет. Медведь ведь тоже силен, но и его скорняки ошкуривают. А коли уважаем, то и сила твоя на том закрепится прочнее. Третий столп — то торговля. Кто деньги приносит да товары нужные поставляет, того врагом считать не стоит.

— А четвертый? — Чудно княгиня говорит, не терпится Свенельду дослушать.

— Четвертый — то тайны чужие знать, да пользоваться ими умело. У каждого правителя есть, что от людей да дружины утаивать, и коли кто знать о том будет, тот миром править станет.

— И у тебя тайны есть, Ольга? — Хитро воевода подмигивает.

— Не должно тебе о том спрашивать! — Груба, вдруг, женщина становится, интерес к беседе привольной теряя. — Не о том ты печалишься, друг мой. Лучше думай, как столпы те ставить будем.

— Сама ж сказала, что я воин добрый, а человек глупый. Не мне тебе совет в делах таких давать. Коль тактику военную построить надобно, тут я помощник, а в делах твоих хитрых, не смыслю. — Усмехается Свенельд, а про себя думает, что точно пора бабе от дел княжеских отвлечься, да о своем, о женском вспомнить. Негоже думать столько, не то голова, как репа станет, а там и скаженным стать не долго. И без того странна княгиня их, вроде красивая девка, а умная. Умная женщина — семье горе. Баба она кашу варить должна, да детей рожать, а не дружины в походы собирать. Мужа б Ольге дельного найти, да никто рядом с ней устоять не сможет, ибо силы в духе женщины этой по более, чем в том мужике будет. Мысленно сплюнув, идет Свенельд за Владимиром, бубня по-старчески, что не так в его время жили, ручьи тогда звонче журчали, бабы мужей слушались, да и мужики покрепче были, чем ныне, вот бы вновь молодым воеводе стать, он бы тогда…. Эх!

Владимир хоть странной просьбе воеводы удивляется, виду не подает. Молод солдат, да не глуп, знает, зачем бабе мужика ищут. Вот только тайны выведать наказ дан, а коли Ольга поймет? Знает он, как на расправу скора княгиня их, почитай не первый год подле нее служит. Целое селеньице не пожалела, птицами сожгла, а по выжившим мечом прошлась, неужто воина простого простит, коль всплывет правда не приглядная. Хитер Свенельд, не зря его к Ольге шлет, думает выгоду для себя поиметь, но и Владимир не промах, своего не упустит. Княгиня хоть возрастом в матери ему годна, да не по годам прекрасна. Не берет ее время, видно Род при рождении поцеловал, вечной молодостью награждая. В шатер к Ольге с робостью ступает, вдруг высмеет? Али, что хуже, осерчает и казнить велит? Воины говорят, что Перун смелых любит, вот и негоже трястись, бабы боясь. Но не гонит Владимира Ольга, тоску свою любовью запить желая. Ведь нет слаще муки, чем запреты рушить, зная, что покаяние последует с зорькой первой. Но ночь темна, холодна, и тайнами полнясь, дозволяет то, что днем запретно. Под мягким светом светила ночного, все тайны обнажаются, страхи стираются, оставляя место мечтам и истоме. В очарование волшебном, под лунным небом грешит княгиня киевская Ольга с солдатом неизвестным.

Утром одна Ольга просыпается, не зная примерещилось, аль взаправду ночью таинство было. Метель, уж унявшись, морозу трескучему место уступает. В такую погоду вперед двигаться надобно, Макошь* позволит, к вечеру в Киеве будут. Потерев очи свои, от ночи бессонной красные, Ольга взглядом на Морену натыкается, что по привычке своей не приятной из неоткуда появляется.

— Чего тебе?

— Не рада мне, княже? — Ведьма ухмыляется. — Как ночью спалось тебе, Олюшка?

— Твои ли заботы ночи мои?

— Я тоже могу судьбы решать. Метель в час нужный послать к тем, кто ждет и ищет повода ночь в объятьях любовных провести. — Со словами теми стыдными исчезает ведьма, ответа вопросам не дав. Злится Ольга, да делать нечего. Морена потехи свои затевает, цели не ясные преследуя. Некогда княгине думать об этом, пора воинов в поход собирать. В плащ меховой обернувшись, Ольга из шатра на запах похлебки выходит.

За едой разговор завязывается, о деяниях дальнейших воевода с княгиней рассуждают. Спорят, ругаются, о Владимире не заговаривая. Любая тайна, что вслух не произнесена, тайной остается, пусть даже и известна всем, кто любопытство проявляет.

— Карту принеси. — Через плечо Ольга дружиннику приказывает, и короткое время спустя, пред ней и Свенельдом баранью шкуру натягивают, с границами земель, линиями обозначенными.

Склонившись над картой, Ольга показывает:

— Смотри, друг мой верный, вот Искоратень, что нам покорился, а коли на запад мы двинемся, к реке Луге, да земли волынские нам служить заставим, то сможем путь торговый наладить меж немцем и хазаром. А коли в Устилуг свои суда пустим, дань с купцов, что в Балтику следуют, требовать сможем.

— Морозно ныне, весны б дождаться. — По-стариковски Свенельд сетует, дни холодные в избе протопленной встретить желая, а не скакать по городам и весям, меч пред врагом обнажая.

— Да будет так. С первой капелью в путь двинемся. — Решает Ольга, споры прекращая.

Всю зиму и весны начало, коротает Ольга в объятьях Владимира. А как потеплело, команду дает, дружину к походу готовит, а Свенельда в Киеве оставить, сыновьям малолетним в помощь. Решение то оскорбительно, для воина старого, но, что боле неслыханно, что с собой в поход Ольга воеводой Владимира назначает. Но как не мололи языки злые, что принесут несчастье те изменения, к осени возвращаются ратники, победу славную одержав. Пала Волынь, Ольге покорившись. Торговля пошла, купцы дань платят, товары заморские в Киев стекаются. Славят Ольгу, но мало ей все. Помнит княгиня, как древлян жгла, боится, что враги с Русью так же поступить могут. И к весне указ новый от нее поступает, из камня дворец ей выстроить и терем загородный, чтоб ни один огонь съесть не смог светлицы ее. Повсеместно строительство начинается, опыт княжеский принимая. Растет страна варварская в глазах соседей цивилизованных. В спокойствие и благоденствие жизнь княжеская течет, люд кланяется, дети радуют, счастье женское найдено. Идут года, а Ольга не тужит, сыновья растут и скоро княжество принять смогут, тогда княгиня, с глаз людских удаляясь, опорой невидимой для Святослава в делах его ратных станет. Но думы людские смешны богам, колесо судьбы крутится-вертится, испытания новые сильным готовя. Ведь нет путей простых для дел великих, коль легко да безоблачно река жизни течет, не стать ей морем пенным иль океаном огромным, а быть извечным ключиком малым, да безымянным.

(*Тиун — наместник поставленный князем на подвластные Киеву территории. — Прим. автора).

(* Погост — изначально от слова "по гостить". Строились, в целях административного пункта, где останавливался князь, на время ревизии того или иного города. Свой мрачный смысл, погосты приобрели уже в христианской Руси, когда на их месте стали строить храмы, а при них, как водится и кладбища. — Прим. автора).

(* Чернобог — Ужасное божество, начало всех злоключений и пагубных случаев, изображался облаченным в броню. Сильный бог телесной крепости, мужества; Лед, бог войны, храбрости и военных доблестей, бог победоносной славы. Сие страшное божество услаждалось кровопролитием и неистовством. — прим. автора).

(*Макошь — славянская богиня земли, дождя, урожая, ткачества. А так же богиня судьбы. — прим. автора)