Цветочек аленький (СИ)

Глава 16. Слада. О выборах и выборе

Тот день Слада будет помнить, даже на смертном одре с внуками прощаясь. Лето уж к закату клонилось, море холодным стало, да по ночам сквозь ставни ветер студеный пробирался, когда в покои, где беременной отдыхать полагалось, вбежал Лют. Толком не объяснившись, велел вещи собрать, да поспешать, иначе корабль без них уйдет. Слада, на сколько живот позволял, суетно от сундука к сундуку бегала, покуда сын воеводы, под белы рученьки ее из светелки не вытолкал, даже дары греков забрать не дав. И покуда соображала женщина, как Люта умаслить, что бы хоть за жемчугом вернуться позволил, завел мужчина ее в коридоры гулкие, да темные, таща за руку с силой такой, что бежать приходилось. Торопливо ноги перемежая, поспешала Слада вслед за Лютом об стены холодные цепляясь. И казалось, что стонут они под пальцами, ночному ветру вторя в его заунывной песни. От бега быстрого, что после ленного существования во дворце имперском испытанием тяжелым оказался, к причалу Слада прибежала взмокшей, красной, да пыхтя, как барсук в период игр брачных.

Улеба женщина издали увидала, суровым правителем расхаживал он меж грозных махин кораблей деревянных, крича на матросов, да пинками подгоняя чернушек, которые, под ногами мельтеша, грузили походный скарб на корабль. Слада, было, бросилась к нареченному, узнать, что случилось, да почему они впопыхах таких Царьград покидают, который казалось бы добрым приютом и оплотом надежным им стал. Но княжич лишь гаркнул, что не сейчас, да велел Люту ее в покои корабельные отрядить. Не успела Слада глазом моргнуть, как в каюте оказалось, одна да запертая. А через миг, корабль от берега отчалил, тяжело из порта выруливая, на бок кренился, тошноту вызывая. Посему ясно было, что бегут они в спешки, иначе отчего прилива не дождавшись, да на отмель пузом сесть рискуя, уплывают темной ночью.

До самого утра Слада глаз сомкнуть не может, расхаживая по каюте в пять локтей шириной, живот наглаживает, дитя испуганно к сердцу матери льнувшее, успокаивает. Лишь после того, как от гавани отходят, в море открытое направляясь, к ней в каморку корабельную Улеб является. Весь вид мужа нареченного, вещает об усталости смертной, потому любопытство превозмогая, вместо того, что б вопросы рядить, девушка княжичу раздеться помогает, да омыться с кувшина водой стылой. Лишь опосля того, как Улеб в меру чистый, да голод сухим караваем утоливший, на лавку ложится, Слада на расспросы решается.

— Почему как тати, в ночи, с хозяевами гостеприимными не попрощавшись, бежим? Неужто опасность какая в коридорах дворцовых спряталась?

— Предали нас Слада. Плохи дела наши, даст Бог корабль причалит ранее, чем нас перехватят. Коли в море поймают, худо будет, а коль на земле, то держись ближе Люта. Он помочь обещался. — Улеб, живот Слады любовно поглаживая, дальше вещает: — У бога Единого сын есть, которого его же сподвижник за тридцать три серебряника предал. То по меркам христианским грех лютый. А меня и того паче, гнева Единого не убоясь, дешевле продали. Матушка с царем Византийским за голову мою сторговалась. Уж чем стращала княгиня царя греческого не известно мне, да только весть доносчики принесли, что коль не уйдем ночью этой, утро в казематах встретим. Ныне ищут нас в двух концах, да видит Перун, не найдут. Ты главное сына береги. В нем кровь от крови моей течет, я плоть от плоти отца своего. Рюриковичи мы. Не угаснет мой род, коли ты дитя сохранить сможешь. Лют спрячет вас, да дружину соберет. Найдутся те, кто сына моего в Киеве видеть возжелают. Главное помни, коли поймают тебя стражи Ольги, обезглавят, даже дитя родить не дав.

Долго еще князь Новгородский о роде своем речи ведет, но от усталости сомлев, все же сном тревожным забывается. Слада думам тяжелым предаваясь, сидит, мужа по кудрям черным поглаживая, песню колыбельную поет, что б и себя и его успокоить голосом чистым. Знала бы девушка, что разговор сей последним будет, глядишь и сказала б чего. К примеру, что любит она мужа своего не законного, да всю жизнь до старости о нем одном плакать станет, внукам своим о величии деда их сказки сказывая. Но ни ведомо никому судьба грядущая, ни та, что в скорости настанет, ни та, которую ждать век придется.

Средь ночи черной корабль, до берега немного не дошедший, на абордаж берут, кошками за борта цепляясь, лезут вояки княгини, на палубу "Крылатого". От криков жутких, да брани отборной Слада просыпается, спросонок понять, что случилось, силясь. Да только кумекать ей не дают. Сквозь лязг металлический, да звуки боя жаркого, крик Люта прорывается, в покой вбежавшего.

— Бегом подымайся. Плавать умеешь? — Глазами шалыми по сторонам шаря, ножик маленький, которым девушка яблочки чистила, мужчина хватает.

— Да я ж на сносях, куда плавать то? — Хлопает девушка ресницами, опасности не вразумляя.

Лют ответить не успевает, как в каюту, кровавый след оставляя, голова чернушки, что Сладе прислуживала, от тела отделенная вкатывается. Не кричит девушка, ужасом скованная, но миг спустя решается, Люта за руку хватая, вперед него бежит.

Воды морские на миг захлестывают, дух вышибая, но все ж отпускают бабу тяжелую. Рядом Лют выныривает, да, руку Слады на шею свою вскинув, в сторону брега скалистого грести начинает. Девушка в растерянности головой вертит по тьме ночной, огнем рассеченной, мужа отыскать надеясь. Но впусте все. Вода соленая по щекам течет, со слезами перемежаясь, понимает Слада, что бегут они бесславно, княжича на произвол судьбы бросая. Коли не дитя во чреве, воротилась бы девушка, что б подле мужа смерть свою встретить. Рука об руку, как дедами завещано в царство Озема вместе спуститься. Но душа не повинная, что к сердечку материнскому в страхе жмется, на позорное бегство подстегивает.

Спроси кто Усладу, как до берега они с Лютом добрались, не ответит. Но к рассветной мари к земле подплывают, да от воды отплевываясь без сил на камни падают. Гладит живот дочь кузнеца, дитю покой внушая, а у самой в горле комом еж свернут, да не прогнать, ни проглотить сил нет. Грудь печет, то ли от плаванья дальнего, то ли от слез не пролитых, да руки мелко вздрагивают, истерику предвещая. Видит Лют, что неладное с любовницей княжеской, помочь надо бы, но силы все на путь до брега отдал, ныне даже слова сказать от боли не может. Знает Слада, не место, да не время горю придаваться, оттого волю свою в кулаке сжимая, подняться пробует. Ноги, хоть хозяйку слушать не желают, да под упорством бабьем преклоняясь, подчиняются.

— Лют, чем помочь тебе. Нельзя нам тут отлеживаться, заметят, да искать кинутся.

— Нельзя… — хрипит сын воеводы, мгновений пару раздумав, к себе Сладу притягивает, шепча торопливо, покуда силы в конец не оставят: — Слушай внимательно, женщина…. Тут Сурож недалече. Иди на восток, да близ моря держись, к граду и выйдешь. Спроси там гончара Ерему, можешь говорить, что женой сыну его старшему приходишься. Тот уж лет осемнадцать в граде морду не кажет. — Лют дух переводит, с мыслями собираясь. — Ереме скажешь, что сын его при князе Святославе службу держит, да в поход отправился. Тебя же к родителю отрядил, а недалече от града на обоз в лесу разбойники напали. Всех перерезали, а ты под телегой схоронилась, а как опасность миновала, по тропе пошла и к граду вышла. Будут еще, что спрашивать, блажить начинай, слезами поливайся, животом прикрывайся. Дураков нет с бабой беременной слад искать. Коли выживу, за тобой вернусь, коли не судьба нам встретиться, не забудь, кого под сердцем носишь. То не просто ребенок, то сын князя и быть ему властителем земли русской.

С тем и прощаются. Слада юбки мокрые подобрав на восток уходит, стараясь не думать, что судьба ей уготовила. С каждым шагом сделанным, гонит прочь свои мысли женщина, что в голове роем пчелиным жужжат, на боли телесной сосредоточиться не давая. Каждый локоть пути пройденного, отдаляет ее от жизни той, к которой за год последний привыкла. Уходит Услада от мужа любимого, что лишь улыбкой одной душу успокаивал. Оставляет за спиной благополучие то, когда в шелках, на постели из льна беленого спать ложишься. Прощается с человеком, что погибнуть ей не дав, с корабля вытащил, своей жизнью возможно за деяние это поплатившись. И лишь об одном мечтает Услада, что не "прощай", а "до встречи" говорит она жизни прошлой, и как знать, даст бог, еще свидятся.

К полудню на тропу у подножья леса женщина выбирается. Платье уж высохло давно, солнцем жарким обожжённое. Ноги трусит, как у лошади загнанной, в ушах шумит, а во рту привкус соли, которой в море вдосталь наглоталась, нёбо высушивает. Коли не дитя, за жизнь которого, она Слада, ответ пред Родом держит, давно бы замертво пала. Тут же за тонкую нить сознания здравого хватается, хотя силы еще у брега покинули. Понимает девушка — не дойти ей до града. Пить охота, так, что голову мутит, еще и тошнота подкатывает, голодным стоном в животе отдавая. Совсем надежду утеряв, как в мираже перестук копыт слышит. Горячей волной страх подступает, неужто догнали вороги? Да неужели напрасны все муки, что терпела, с корабля убегая. По сторонам глазами девушка рыщет, спасенье ища. Да вот как назло, ни деревца чахлого, ни куста какого, где схоронится можно, окрест не видать. Отчаянье волнами подступает, грудину в тиски сжимая. Прощается Слада с солнцем ясным, да с ребеночком не рожденным. Но вот из-за горки повозка выезжает старая, мужичком дряхлым ведомая. Лошадь та, что телегу тянет под стать погонщику своему, вся крива да неказиста, и посему видно, помирать ей уж годков десять как пора, а она все из вредности бегает. Дочь кузнеца, счастью своему не веря, на колени пред повозкой падает, руки к небу простирая.

— Постой, батенька, не брось в беде деву, чадо ждущую.

— Тпруу. — Мужичок лошадку останавливает, слеповато щурясь, на девушку смотрит. — Ты что же милая тут одна делаешь? Да не лежи ты на земле пузом. Забирайся скорей. — Дедушка, подняться приглашая, по облучке ладошкой хлопает.

Напившись воды, что ямщик подает, Слада рассказ свой начинает. Все, как Лют велел, описывает, причитаниями рассказ свой перемежать не забывая. Казалось женщине, что во век уснуть не сможет, после ужасов пережитых, но мерной поступью кобылы колченогой убаюканная, смежает веки уставшие, беспокойным сном забываясь. И блазнится девушке, что не было страхов и печалей в днях прожитых, лишь радость, которую муж с верхом дарил. Будто не сбегала она из дома отчего, а как дедами завещано, рука об руку с князем новгородским Ладе кланялась, да у Рода благословенья просила. Снится Сладе, как мать плачет, в сарафане свадебном дочь увидать, и как отец горделиво головой соседям кивает, мол смотрите какого мужика девочка привела. Чем тяжек сон счастливый? Наверно пробуждением, что из грез потаенных с головой в омут реальности окунает. Разлепив веки не послушные, замечает Слада, что солнце уж полдень миновав, к вечеру клонится.

К городу на закате прибывают. Услада, от мыслей горестных отвлекаясь, с любопытством Сурож разглядывает. Уж сколько градов за год последний повидала, а все диву дается, до чего же похожи меж собой улицы, избами деревянными, а порой и землянками кособокими утыканные. Как угрюмы и не приветливы крестьяне, работой утомленные, да грязны и веселы их дети, горестей жизни взрослой не ведающие. И Сурож похож на города другие, покуда по верх смотришь, но стоит приглядеться и ясно становится, что все же разнится он с поселениями, в которых Сладе бывать приходилось. От ворот массивных, что путников в град пропускают, к центру Сурожа ведет дорожка, золотым песком посыпанная, да так ладно, что глаз не отвести от блеска песчинок, в закатном солнце переливающихся. В каждой избе у околицы, аль на крыше просмоленной, сети сохнут, словно знамя, вещающее о том, что море людей здесь кормит. Чем ближе к дому гончарному подъезжают, тем сильнее рыбой и солью в воздухе веет, близость порта предвещая. От запаха того, у Слады живот спазмом стягивает, коль не было б брюхо пустым, наверняка еду бы выкинуло.

Рассказ невестки новоявленной внимательно выслушав, гончар Ерема в недовольстве губы поджимает, виданное ли дело, на закате лета нахлебницу новую привечать. Но хоть и не рад мужик прибытию рта лишнего, но в избу пускает, да ужином стылым потчует.

— Ни слуху ни духу от сынки не было, а ныне жену брюхатую присылает. С чего бы то? — Из-за печки старушка-мать выходит, на клюку опираясь. — Ты кушай, дочка, кушай. Назад не погоним. Что ж мы звери кровь родную из дома гнать. Да только, странно то больно. — И с подозрением на Сладу, пироги уминающую, поглядывает. Девушка, науку Лютову упомнив, за живот хватается, слезами горючими заливаясь. Сначала для дела, чтоб с расспросами по отстали, а потом и взаправду рыдать начинает, себя жалея, да по любимому убиваясь. И в горе том, вся боль, что за день копилась, из души выходит. Волнами выплескиваясь, грудину рвя, сбегает тоска, слезами сердце очищая.

Старики в испуге суетливо бегают, невестку успокаивая, виданное ли дело бабу на сносях до родимчика довести, коли соседи прознают, со свету сживут, али еще паче петуха красного в дом подкинут. С трудом до лавки Сладу доведя, убаюкивают свекры добрые невестку уставшую сказками, песнями, да касаниями ласковыми. А дождавшись, когда дыхание женщины ровным станет, и сами почивать отправляются.

Странные сны Сладе снятся, будто зовет кто, разбудить пытаясь. Посреди ночи темной, она просыпается, чудится ей, что смотрит на нее кто-то глазами желтыми из угла за печкой.

— Кто здесь? — Женщина спрашивает, на ответ не надеясь. Но от стены, кизяком подбитой, тень отделяется, и вот уж у лавки, лучину запаливает женщина странная. В платье дорогом, но будто не по времени сшитом, такие еще прабабка Услады носить любила, да платком подвязанная на манер такой же, как барыни знатные под кичку свадебную вяжут, только вместо шапки рогатой по верх полотна белого на женщине венец из камней самоцветных поблескивает. Да чудной такой, от каждого камня не теплом, как бабы любят, а холодом морозным веет.

— Я здесь, Услада. Не стоит бояться, не то я зло, что для тебя опасности таит. — Пришлая косу черную через плечо перекидывает, да подолы платья, золотом вышитого, подбирая, близ Слады присаживается.

— Кто ты? — Хоть страх и не уходит, но все покойней становится. Страшит не известность, а то, что видно, уж не так ужасает. Да и чего боятся тому, кто давеча в пучине битвы страшной побывав, живым выбрался.

— Не те вопросы, ты девонька, задаешь. Неважно кто я, важней, зачем явилась. Послушай меня, милая, да подумай крепко, над тем, что сказано. Под сердцем носишь ты, дитя богами целованное, но лишь тебе решать, какой судьба его станет. Коль выполнишь обещание пред мужем твоим названным, да супротив Ольги с чадом на руках выступишь, то может и выйдет, что Киев поклонится, да только страшна судьба правителей. Всегда найдется тот, кто хитрей да умней окажется, кто место под солнцем с ножом добивается. Война не так страшна, как победа. Ибо не одержать, а удержать важнее. Но видится мне, что не выстоишь ты, супротив Ольги. Погубишь и себя и дитя свое. Не знаешь пока, как страшно смерть ребенка своего видеть, вот и молись богу своему, что б не пришлось. Подумай о том, чего сыну желаешь. Дома мирного, детства радостного да старости тихой, али страха вечного за жизнь свою да близких? Не отвечай, не надо ответа знать мне. Держи подарочек прощальный. — На руку Сладе бусы падают. — Взденешь их, и никто не упомнит, откуда пришла, да куда делась, в чем была и как выглядела. — Сказав, исчезает ведьма, лучину погасив, да девушке спать велев.

А по утру гончар со своей старухой невестки не находят, что давеча в дом их прибыла. И вот ведь старость клятая, не могут упомнить, ни имени ее, ни внешности.