Чужая корона

Глава четвертая. БАСНОСЛОВНЫЕ ВРЕМЕНА

Меня зовут Сцяпан Слепой. Но это совсем не означает того, что я ничего не вижу. Будь я действительно лишенным зрения, как бы я тогда мог исполнять свои служебные обязанности? А я ведь, с Божьей ласки, состою главным смотрителем нашего университетского книгохранилища. Пускай себе чужеземные библиофилы сколько угодно твердят о том, будто бы наш Глебский университет мало чем отличается от их сельских приходских училищ, я все равно буду молчать в ответ, ибо мне никогда не придет в голову доказывать, что белое это белое, а не черное, как они пытаются уверить. Спорить с глупцами, разве я рожден для этого? Нет и еще раз нет. Моя стезя совсем иная. И это отнюдь не голословное утверждение. В его защиту я мог бы привести великое множество самых различных примеров, которые, в свою очередь, были бы подтверждены под присягой самыми уважаемыми моими соотечественниками, начиная с самого Великого князя. А что на это смогли бы возразить мне вышеупомянутые чужеземные библиофилы? Да ничего конкретного! А это означает…

Однако вернемся к началу. Итак, меня зовут Слепым. Но на остроту зрения я нисколько не жалуюсь. Если в окно светит полная луна, то я могу читать любую книгу, набранную самым мелким из ныне доступных

нам шрифтов. Злые языки утверждают, что это удается мне потому, что я будто бы помню наизусть все книги, имеющиеся в нашем университетском книгохранилище. Что ж, они близки к истине, я действительно достаточно хорошо осведомлен о содержании всех подотчетных мне книг. Но зато как они, эти мои недоброжелатели, были посрамлены, когда в прошлом году, на именинах великого крайского маршалка, я оказался первым в метании ножа в цель! Уж тут-то, смею вас уверить, мой книжный опыт никак не мог мне пригодиться!

Но все равно, даже после этого знаменательного случая я по-прежнему остался для них Слепым. Да, когда надо, я слеп! Я закрываю глаза на их глупость и невежество, на их дичайшие обычаи, бессовестную ложь, алчность, неумеренность в питье, непостоянство в убеждениях, на кровожадность, наконец. Но тогда я скорее Немой, нежели Слепой. Ведь я обо всем этом молчу! Да я вообще никогда первым ни с кем из них не заговариваю. И это идет вовсе не от гордыни, а просто я всякий раз сомневаюсь, а смогут ли они понять меня, вот я и молчу.

Иное дело, когда они сами обращаются ко мне. Тогда я сразу и охотно отвечаю им, невзирая на то, кто передо мной — простой поветовый подскарбий или же сам Великий князь, а чаще всего великий крайский маршалок. Этот последний особенно часто обращается ко мне в конце зимы, перед очередным приездом панов на Высокий Сойм. Дело в том, что великий крайский маршалок, как это вам, надеюсь, хорошо известно, в силу своих должностных обязанностей должен готовить проекты указов, которые Великий князь намеревается вынести на обсуждение Сойма. Вот тут-то, при подготовке указов, великий крайский маршалок и обращается ко мне за советами, а я всегда охотно помогаю ему: вспоминаю, какие подобные указы принимались у нас или в чужих землях сто или двести лет тому назад, или даже, если это надо, то и в куда более давние времена. Попутно я объясняю пану маршалку преимущества или же, напротив — если он того захочет, — слабые стороны вышеупомянутых указов. Бывают ко мне и вопросы касательно геральдики и этикета. Также нередко многие паны интересуются…

Но все-таки вернемся к самому началу, то есть к тому времени, когда, как говорят наши простые люди, Цмок поднял наш Край со дна моря. В последнее время среди той части нашего общества, которая считает себя образованной, все сильнее и сильнее укрепляется мнение, что всякие разговоры о том, что будто бы здесь когда-то было море, это сущий вздор. Однако не все так просто, как это им представляется. Наука располагает целым рядом фактов, которые упрямо наводят нас на мысль, что это якобы мифическое море не так давно действительно существовало. Под понятием «не так давно» я имею в виду времена примерно полуторадвухтысячелетней давности. Дело в том, что древние географы, проживавшие в ту баснословную для нас эпоху, в своих сообщениях о северных для них странах один за другим указывают на то, что на месте нашей державы тогда простиралось довольно обширное море.

Древним, конечно, можно не верить. В их географических трудах (а некоторые из них хранятся и у нас в университете) немало таких измышлений, которые не могут не вызвать улыбку у нынешнего даже мало-мальски образованного человека. Так, например, там нередко рассказывается о таких землях, в которых живут люди, питающиеся запахом яблок, или же о людях с собачьими головами, или же о муравьях размером с годовалую свинью, или о свирепом звере под названием «слонус», у которого вместо носа длинная и ловкая рука, а клыки размером с добрую посполитую саблю. Подобные примеры можно множить и множить. Но не будем смеяться над древними. Пройдет не так и много времени, каких-нибудь пять-шесть веков, и, я в этом нисколько не сомневаюсь, мы тоже станем удобной мишенью для тогдашних умников. Так что, дабы избежать насмешек потомков, не будем смеяться над предками. Лучше задумаемся над тем, что они нам сообщили.

Они сообщили нам о примерном местонахождении древнего моря. Других свидетелей, подтверждающих либо отвергающих данную точку зрения, у нас нет. Дело в том, что ни у нас самих, ни у кого из наших ближайших соседей никаких документальных свидетельств о той эпохе не сохранилось, ибо все мы тогда были — если уже были! — совершенно дикими, не имеющими письменности племенами. Так что от тех доисторических для нас времен у нас сохранились только совершенно баснословные простонародные сказания о Цмоке и о нашем первом князе Глебе. Этих сказаний несколько, однако они не слишком разнятся между собой, и поэтому мне будет совсем несложно свести их воедино и кратко, единственно для ознакомления, изложить их для вас. Итак, еще раз, с вашего позволения, вернемся к самому началу.

Начало было такое. Когда Цмок поднял нашу землю со дна моря, на ней ничего не было, кроме морской травы, которая очень быстро высохла, пожухла, и тогда весь наш Край стал представлять собой огромную, непроходимую, черную-пречерную дрыгву. Тогда не только люди, но даже звери и птицы не решались там селиться. Однако время шло, никто там ничего не сеял, там все само собой сеялось, от ветра, и понемногу, год за годом, а может, и век за веком, дрыгва заросла густой дремучей пущей, в которой развелось великое множество всякой летучей, ходячей и ползучей живности. Но люди еще не решались там селиться. Слишком топкая да ненадежная была там, то есть здесь, земля!

Да Цмок людей к себе и не приманивал. Ему вдосталь хватало дичи. Цмок жил себе припеваючи и очень радовался своей выдумке поднять дно морское и перетворить его в сушу.

А вот зато людям вокруг пуши с каждым годом жилось все голоднее и голоднее. А что! Все звери из окрестных пущ, они там называются «леса», перебегали в нашу, Цмокову, пущу, потому что здесь на них никто, кроме Цмока, не охотился. И птицы перелетали к нам, и гады переползали. Цмоку много было не надо, и потому в его заповедной пуще вскоре стало так много всякой, самой разной дичи, что окольные люди понемногу осмелели и стали нет-нет да и заглядывать сюда, и охотиться здесь на Цмокову дичь, а то и просто собирать Цмоковы грибы, орехи и ягоды или даже рубить Цмоковы деревья, рвать Цмоковы целебные травы. Цмоку это очень не нравилось, и он стал безжалостно охотиться на всякого зашедшего к нему человека, будь то хоть взрослый, хоть старый, хоть малый.

Но люди все равно ходили в пущу. А Цмок их жрал, и жрал, и жрал.

Правда, жрал он их только летом. А зимой он всегда крепко спал. Люди вскоре заметили это и стали еще с зимы готовиться к лету: они прорубали в пуще просеки, гатили гати, наводили мосты. Цмоку это очень сильно не нравилось! Как только наступала весна и Цмок просыпался, он первым делом топил все гати, рушил все мосты, а потом начинал охотиться на людей.

И люди тоже стали на него охотиться. Однако чем больше выходило на него охотников, тем больше он их жрал. Цмок любил жрать людей. Но особенно по вкусу Цмоку пришлись не люди, а кони. Потом они ему так сильно полюбились, что люди, приходя в пущу, специально приводили с собой коней — старых или охромевших — и отдавали их Цмоку на съедение, а он за это тех людей не трогал. Если, конечно, они не рубили его деревья и не вычерпывали его дрыгву. А вот охотиться на дичь Цмок разрешал. Он, видимо, совершенно справедливо считал, что живность у него в пуще плодится так быстро, что людям ее ни за что не извести, а вот зато саму пущу, дай им только волю, они могут очень быстро всю вырубить и высушить.

И вот так, с лагодной ласки, Цмок и окольные люди жили довольно долго. Цмок тогда был всем доволен: пуща его оставалась нетронутой и даже разрасталась все шире и гуще, и у него было много коней для еды, он жирел и маслился.

А вот людям такое не нравилось! Им уже хотелось пробраться в самую-самую середину Цмоковой пущи. Они были почему-то уверены, что там, в самой глуши, должен стоять большой золотой палац под серебряной крышей, а в том палаце якобы живет молодая и красивая чужинская королевна, которую Цмок околдовал и держит у себя в полоне. Если ту королевну, так говорили окольные люди, расколдовать, так сразу сдохнет Цмок, высохнет дрыгва, пуща станет проходимой и, главное, она вместе с королевной достанется тому, кто сможет все это сделать.

Сказать по совести, люди не очень-то верили в ту королевну. Еще меньше они верили в золотой палац с серебряной крышей. И тем не менее каждый год немало всякого народу уходило в пущу на поиски своего счастья и больше оттуда уже никогда не возвращалось.

И вот однажды пришел черед и нашему первому князю Глебу отправиться в пущу за той королевной.

Откуда он, этот Глеб, взялся, народное предание ничего не сообщает. И это понятно. Народу всегда все равно, откуда его пан родом. В сказании только говорится, что был пан Глеб молод, крепок и красив. Был у него добрый конь, была у него острая сабля, а больше ничего мы о нем не знаем.

Но это и неважно. Важно то, что вот мы наконец вернулись к самому началу. Так вот, было это в самую макушку лета, на солнцеворот, когда ночи самые короткие. Раным-рано утром сел пан Глеб на коня и поехал в пущу. Ехал весь день, с коня ни разу не слезал. Зверя не бил, птиц не ловил, хоть которые из них ему прямо на плечо садились. Он их тогда рукой сгонял. А гады под копытами шипели, но конь их тоже не давил, переступал. Грязь под копытами плыла, топь чавкала, дрыгва студнем ходила. Но не пожирала! А наступила ночь, Глеб и тогда с коня не слез, а взял захваченный из дому смоляк, зажег его, дальше поехал. Так и ехал он всю ночь, смоляком себе дорогу освещал. Топь его не проглотила, Цмок на него не кинулся. Ночь кончилась, и развиднелось. Глеб придержал коня, достал из переметной сумы сала, хлеба. Сала саблей отрезал, хлеба так, рукой отломил. Перекусил. После вином из баклажки запил, поехал дальше.

Так он еще день ехал, ночь, день, ночь. Зверя не бил, воды из тамошних криниц не пил, а ел свое и пил свое, домашнее, ночью палил смоляк, ехал все время напрямик и напрямик, по дрыгве. И не брала его дрыгва! Ехал, ехал — и выехал он! После третьей ночи на четвертый день, на самое раннее утро, только туман развеялся, сразу места пошли повыше да посуше, а вот уже и пуща расступается, и вот выезжает пан Глеб на поляну и видит…

Стоит там большой панский палац, правда, никакой не золотой, даже не каменный, а просто деревянный. И крыша тоже не из серебра, а тоже просто деревянная, дранкой крытая. Но зато на высоком тесовом крыльце сидит молоденькая панночка в несусветно дорогих и красивых одеждах и молча смотрит на него. Пан Глеб к крыльцу подъехал, спешился и говорит:

— День добрый в хату.

— Добрый день и тебе, — панночка ему отвечает.

Тогда он говорит, что зовут его пан Глеб, он такой-то и такой-то, он оттуда и оттуда, а уже только после спрашивает:

— А ты, панночка, тебя как звать?

— Янина, — она отвечает.

— А кого ты здесь сидишь ждешь?

— Отца родного жду. Он сейчас придет, я ему на стол накрою.

— А меня к себе за стол позовете?

— Не знаю. Это как отец решит.

— А кто он, твой отец?

— Богатый человек.

— Да, вижу, что не бедный, — пан Глеб соглашается. — Вон какая у него дочь-красавица!

— А я разве красавица? — панночка спрашивает.

— О, да еще какая! — пан Глеб говорит. — А если не веришь, так вот посмотри, — и достает из пояса и подает ей зеркальце.

Зеркала в ту пору были большой редкостью, а в пуще и вообще их никто еще не видел. Схватила панночка то зеркальце, стала в него смотреться. А пан Глеб дальше говорит:

— Это зеркальце теперь твое. Я тебе его дарю. Зачем мне оно?! А ты будешь в него собою любоваться. Краше тебя нет никого на всем белом свете. А твой отец, он кто такой?

— А мой отец, — говорит та панночка Янина, а сама от зеркальца глаз не отрывает, — а мой отец, он здесь главнее всех, он господарь всей пущи.

О, думает пан Глеб, вот оно что! Вдруг слышит — позади него шаги. Он оборачивается…

И видит — подходит к нему человек. Одет он очень просто, но все равно сразу понятно, что это никакой не хлоп, хоть он и без сабли. А так что еще о нем сказать? Да ничего такого особенного. Не высокий он, но и не низкий, не толстый, не худой. Гладко выбрит, усы небольшие, подковкой. Виски с сединой. Вот разве что глаза у него какие-то почти что желтые, и веки снизу вверх…

Но про эти веки странные пан Глеб только после узнал. А пока что просто видит — это просто человек. И этот человек у него строго спрашивает:

— Ты кто такой? Ты что здесь делаешь?

Пан Глеб еще раз говорит, что он пан Глеб, что он заехал в пущу, ехал, ехал и приехал вот прямо сюда.

— Зачем?

— Так захотел, — пан Глеб отвечает.

Ох, этому такое не понравилось! Он еще строже говорит:

— А знаешь ли ты, кто перед тобой?!

Пан Глеб:

— Да, знаю. Здешний господарь.

А тот:

— А звал ли я тебя сюда?

Пан Глеб:

— Если не звал, так я дальше поеду. Я же ехал не к тебе, а к Цмоку, — и с этими словами он кладет руку на седло и собирается садиться на коня.

— Га! — говорит тот человек. — Нет, подожди! Так не годится! — К Янине повернулся, говорит: — А ну иди живо собирай на стол! Не видишь, что ли, человек с дороги?! — А после пану Глебу говорит: — Сперва тебе нужно поесть, сил для дороги набраться. А Цмок, он никуда не денется. Пойдем! Гостем будешь.

Делать нечего, пан Глеб согласился. Вот заходят они в тот палац, садятся за широкий стол, Янина ставит им по миске жирной каши, по кубку хорошей наливки. Они едят. Господарь ест быстро, жадно, а пан Глеб не спешит, да еще то и дело на Янину поглядывает. А та все с зеркальцем играет, смотрится. Господарю это скоро не понравилось. Он ложку отложил и злобно говорит:

— Тоже нашла диковину! И в воду можно посмотреться.

А Янина в ответ:

— А где ты видел такую прозрачную, чистую воду? Разве у нас в пуще такая бывает?

А господарь ей:

— Ат!

Она и замолчала. А господарь тогда уже до пана Глеба:

— Так, говоришь, ты к Цмоку едешь, да?

Пан Глеб тоже ложку отложил и кивает согласно — да, к Цмоку. А господарь:

— А зачем тебе Цмок? Да и как ты его в пуще найдешь? Только, смотри, правду говори! Я лживое слово за три версты чую!

Вот пан Глеб ему и говорит, как есть: Цмока найти очень просто, у Цмока палац златостенный с серебряной крышей…

— Э, нет! — смеется господарь. — Это не так. Цмок живет в деревянном палаце. Я это точно знаю. Ну да ладно, это ложь не твоя, рассказывай дальше.

Пан Глеб и рассказывает: а в том палаце, в Цмоковом полоне, томится заколдованная чужинская королевна.

— Ат! — гневно восклицает господарь. — И опять ты не то говоришь. Та королевна уже пять лет как померла. Но от нее осталась дочь, тоже красавица.

Так он сказал и на Янину посмотрел. Пан Глеб тоже посмотрел. Та Янина сидит и не дышит, вот до чего ей тогда стало страшно. А господарь в усы недобро усмехнулся и говорит:

— Вижу я, ничего ты не знаешь. Наболтали тебе всякого, а ты во все это поверил. Ну а кто такой Цмок, ты хоть это знаешь? Какой он из себя?

Пан Глеб говорит:

— Цмок — это такой толстенный трехголовый змей на четырех крепких ногах. Разве не так?

— Ну, это когда как, — говорит господарь. — Цмок бывает таким. Но бывает и совсем другим.

— Каким?

— А ты посмотри мне в глаза!

Пан Глеб посмотрел. Глаза у господаря желтые-прежелтые, холодные-прехолодные, смотрят они пристально-пристально, веки змеиные его то поднимаются, то опускаются, то поднимаются, то опускаются, так и зовут к себе, так и зовут, так и сожрут сейчас, так…

Нет, не сожрал его Цмок — Янина тогда закричала:

— Нет! Нет!

И враз пропало колдовство. Пан Глеб головой встряхнул, дух перевел, пот со лба вытер и спрашивает:

— Так ты и есть Цмок?

— Да, — отвечает он. — Я Цмок. А это моя дочь. От той чужинской королевны.

Пан Глеб молчит. А что тут скажешь! И Янина молчит, глаза опустила. А Цмок (а это Цмок и был) говорит:

— Вот как оно все обернулось! Много сюда разных панов да хлопов приходило, но никто обратно не ушел, всех я сожрал. А тебя вот не смог. Такая, значит, у тебя судьба. Ну что ж, тогда пусть будет по-твоему. Отдаю я тебе пущу и Янину тебе отдаю, владей. Только смотри у меня! Ты мой порядок в пуще знаешь! Ну что, берешь?

Пан Глеб молчит. Смотрит на Янину, смотрит. Потом говорит:

— Беру!

На том и порешили. А порешили они так: вышли во двор, там пан Глеб землю поцеловал, а пан Цмок — пан, а кто же еще! — рукой махнул, с чистого неба слетела гремучая молния и в ту же землю ударила, на три сажени все вокруг высушила и пожгла. Вот так припечатала.

И стал пан Глеб жить в Цмоковом палаце с молодой женой Яниной и владеть всей пущей. Он строгий был! Деревья не давал рубить, канавы не давал копать, и гати чтоб никто не гатил, и чтоб мостов не мостил. А нет — тогда как перетянет кого Цмоковым кнутом, так из того сразу дух вон. Ох, не любили люди пана Глеба! Ох, говорили, Цмоков полесовщик! Пан Глеб на это отвечал:

— Не полесовщик я, а господарь. Я здешний князь. Здесь все мое. А ну, шапки долой!

И тех, кто шапок не снимал, он тоже бил кнутом, и тоже до смерти. Вот до чего был крут! А где было на него управу найти? Простые люди тогда про единого Бога еще не знали, а верили во все подряд, во всяких идолов да во всякую нечисть. Но разве нечисть против Цмока повернешь? Вот и терпели они пана Глеба.

А пан Глеб, тот терпел пана Цмока.

Цмок в палаце не жил. Там жили только молодые. А Цмок, он к ним только порой захаживал. Придет, поест да посидит, пан Глеб ему расскажет, как он пущу смотрит, Цмок головой согласно покивает, покивает и уйдет. А когда он теперь в следующий раз придет, неизвестно — то ли назавтра, а то ли через две недели. Да и зачем ему туда было приходить, кого-то слушать, когда ему и так все было ведомо! Пан Глеб, он же всегда куда ни пойдет, куда ни проедет, а всегда и везде чует, что Цмок с ним где-то рядом. Присматривает, значит, проверяет, хорошо ли его зять свою службу исполняет, в порядке ли пущу содержит.

А так все остальное было хорошо. Молодые жили душа в душу. Янина была работящая, спокойная, не крикливая. Ближе к зиме понесла.

А Цмок как по первому снегу ушел, так уже не появлялся. Залег где-то в своей потаенной берлоге и спал.

Зима в тот год была очень морозная и снежная, у пана Глеба забот сильно прибавилось. Он один уже не успевал и потому нанял себе помощников, первых наших восемь полесовщиков. А с каждого, кто в пущу приходил, стал брать дачи и подати. Ближе к весне стал

ездить не один, а с гайдуками. Вот так и стал он настоящим нашим князем.

Потом пришла весна, снега растаяли, княгиня родила князю дочку. Дочка была красивая, вся в мать. По случаю родин князь Глеб устроил пир. Были на нем все его гайдуки, все полесовщики, были их дети и жены, были даже — тогда в первый раз — паны от окольных людей, эти тоже были со своими гайдуками. Много было людей! Вот сели они все за стол, вот выпили раз, второй, третий — и вот уже и забыли, где это они сидят, потеряли всякий страх, зашумели, а после и запели. Потом князь Глеб стал говорить, что думает он в этом году увеличить подати и за дичину, и за птицу, и за все прочее, что люди из пущи несут. А люди, те окольные паны, стали с ним не соглашаться, стали они говорить, что пуща не его, не Глебова, что все вокруг — это Божья земля, Бог землю сотворил для всех…

И тут вдруг грянул гром, открывается дверь — и входит к ним сам Цмок! Одет он был, как это у него было заведено, очень просто, он и без сабли был, и даже без шапки. Но силу в нем сразу видно. Притихли сразу все, сразу узнали, кто это к ним вдруг пришел. А он только усмехнулся, после дунул — и сразу все огни погасли. Стало темно в палаце, как в могиле. И все молчат, как мертвецы. А он, пан Цмок, еще и говорит:

— Вот всем вам смерть!

И замолчал. И все они молчат. Тихо в палаце. Тихо-тихо! Ох, все тогда подумали, что вот она, действительно, их смерть пришла!

А Цмок вдруг рассмеялся, потом еще раз дунул — и снова все огни горят! Он говорит:

— А вот вам жизнь.

Но все молчат по-прежнему. А что! Перепугались все! Только дитя из колыски вдруг как закричит-закричит! Цмок тогда:

— А ты чего кричишь, немовля?

И подошел к ней, к своей внучке, над ней наклонился, говорит:

— Не кричи, не кричи. Чего тебе кричать? Как вырастешь, вся моя пуща твоей будет.

И эта будто поняла, о чем с ней говорят, замолчала, успокоилась. А пан Цмок к остальным повернулся, говорит:

— Слыхали?! Все будет ее. А пока что все это Глебово. Крепко мне это запомните! Ну а пока что гуляйте, гуляйте, Панове!

И вышел из палаца, хлопнул дверью. Свет снова погас. Долго они еще потом впотьмах сидели, не решались огонь разводить. После развела его Янина. А потом, как-то очень скоро, засобирались гости дорогие и разъехались. Цмок никого тогда не тронул.

И вообще, в те далекие давние годы Цмок редко кого жрал. Зато коней ему тогда водили часто. Говорили:

— Чего коней жалеть? Лишь бы он людей не жрал, из дрыгвы не вылезал.

И он и вправду с той весны почти что нигде и не показывался. Князь Глеб и тот его в тот год только раз несколько и видел. И то все это было в пуще, а в палац он вообще не заходил. Может, боялся внучку напугать? Кто его знает!

А потом и того больше: чем дальше годы шли, тем он все реже и реже человечье обличье принимал. В последний раз он человеком приходил, когда Янина умерла. Тогда вокруг его палаца был уже целый город, теперь это Глебск. А тогда был еще просто город, без названия. Люди видели Цмока в толпе, когда Янину выносили. А может, это был и не он, может, люди просто обознались.

А потом, на следующий год за княгиней, хоронили князя Глеба. А сыновей у князя не было, были только три дочери. Вот тогда люди и вспомнили, как старшей из них, Алене, Цмок всю пущу завещал. Стала она у нас княгиней. Но какая княгиня без князя? Но в то же время где его взять? Люди опять подумали, подумали и решили: а сделаем мы так, как Цмок нас научил. И сделали — стали ждать князя. Много тогда сюда разных женихов понаехало, а они среди них выбирали, выбирали — и выбрали мужа Алене. Вот так, согласно древнему простонародному сказанию, и появился у нас тот обычай, согласно которому верховная власть у нас не передается по наследству, а избирается. Вначале выбор каждого нашего нового князя во многом зависел от прихотей старшей дочери предыдущего князя, а потом выбор главы державы стал осуществляться только полномочными депутатами Высокого Сойма. И вот именно в таком виде этот древний обычай сохранился у нас и поныне. Хорошо это или плохо, решать не нам, а Истории.

Кстати, об Истории. Согласно нашим историческим свидетельствам, я имею в виду официальные государственные хроники, обычай избирать Великого князя на Высоком Сойме не такой уж и древний, ему чуть больше двухсот пятидесяти лет. А четвертой поправке ко второй статье Статута, согласно которой претендентами на престол могут быть только исконно наши земляки, и вообще всего сто двадцать восемь лет. А до ее принятия мы имели немало бед и хлопот с заезжими господарями. Девять раз Высокий Сойм был вынужден вставать на защиту Края и в законодательном порядке лишать Великих князей всех их властных полномочий. Четырежды подобные лишения приводили к многолетним смутам и кровопролитиям. Хотя и после принятия этой знаменитой поправки я бы не сказал, что…

Да я и не буду пока говорить. Потому что пора нам опять вернуться к самому началу.

Однако начало нашей Истории теряется во мраке прискорбной дикости и необразованности. Нам неизвестна даже хотя бы примерная дата основания нашей державы. Опираясь на косвенные свидетельства, хроники наших южных соседей, можно лишь с некоторой долей уверенности сказать, что уже шестьсот двадцать лет тому назад Край представлял из себя довольно-таки сложившееся государственное образование во главе с князем Чурилой. Этот Чурила со своим весьма многочисленным по тем временам войском участвовал, на правах союзника, в коалиции окольных, таких же, как и он сам, варварских господарей, в походе на Златоградье. Там они сожгли немало цветущих городов и уничтожили великое количество культурных и материальных ценностей. И вот что еще интересно: златоградские хронисты отмечают, что на хоругвях Чурилы было изображено трехглавое ящероподобное чудовище. По мнению златоградцев, именно этому чудовищу и поклонялись наши предки во времена князя Чурилы.

Наши хронисты с этим в корне не согласны. Они утверждают, что в языческие времена мы поклонялись Солнцу, Луне и Грому, а сообщение златоградцев о ящере на наших хоругвях — это позднейшая злонамеренная приписка. Может быть, так оно и есть. Однако и сами наши хронисты начали составлять свои хроники едва ли не через целое столетие после похода Чурилы на Златоградье. Иными словами, наши хронисты сами описывали все те события задним числом. Правда, нельзя сказать, что они в своих писаниях старались обелить Чурилу. Напротив, они изобразили его в самых черных, самых мрачных выражениях.

Зато они не поскупились на хвалебные эпитеты, описывая Волата, сына Чурилы. И это понятно. Ведь это именно Волат, если верить нашим хроникам, и покончил с язычеством и насадил у нас веру в единого Бога. Кстати, в связи именно с этим событием наши хроники дают объяснение слова «Цмок». Так вот, согласно их утверждениям, Цмоком в древнем Крае именовался верховный языческий волхв. Когда Волат привез из Златоградья первые священные книги и начал обращать в истинную веру своих подданных, Цмок этому яростно сопротивлялся — вначале тайно, а потом и явно.

И вот тогда, когда дело уже дошло до его открытого противостояния Волату, Волат и осенил Цмока святым знамением. Было это прямо на нашей главной площади, перед княжеским палацем, при большом стечении народа. Осененный знамением, Цмок прямо на глазах у толпы превратился в безобразное ящероподобное чудовище, которое с диким воем бросилось на Волата. Однако тот не дрогнул, выхватил саблю и принялся отбиваться от Цмока. Слава Богу, Волат был тогда на коне, это его в первый момент битвы и спасло. А потом принесло и победу, и посрамленный Цмок бросился бежать прочь. Волат преследовал его и загнал в дрыгву, в непроходимую топь, где Цмок и утонул.

Несколько лет после этого, как сообщают хроники, о Цмоке не было никаких известий, а после из разных концов Края стали приходить сообщения о том, что Цмок — в своем новом, ужасном обличье — тайно выходит из дрыгвы к хлопам и те воздают ему великие языческие почести как своему верховному духовному правителю. Покончить с этим позорным явлением не удавалось очень долго, в течение ста тридцати двух лет. И только именно в тот знаменательный год княжеские гайдуки разогнали последнее языческое сборище. Схваченные при этом богоотступники были примерно наказаны — все казнены.

Сообщений о наказании пошатнувшихся в вере в наших начальных хрониках приводится великое множество. Не менее редки в них сообщения и о появлениях Цмока. Каждый раз хронист при этом не устает напоминать читателям, что появление в какой-либо местности Цмока — это знак того, что тамошние жители грешат склонностью к прежним обычаям, после чего на их неверные головы автором хроники призываются всякие кары.

Но вот что любопытно: ни один хронист при этом никогда не проклинает самого Цмока! Мало того, в одном из младших хроносводов я встретил едва уловимый намек на то, что Волат-де вполне мог уничтожить Цмока, но почему-то не стал этого делать, а дал Цмоку возможность скрыться в спасительной для него дрыгве.

Чтобы понять это загадочное «почему-то», мы снова должны вернуться к самому началу, к князю Глебу.

Согласно нашим хроникам (написанным задним числом), князь Глеб является дедом вышеупомянутого Чурилы и вступил на престол ровно за сто лет до славной битвы Волата с Цмоком. Однако это может быть так, а может и не так. Дело в том, что описание первого столетия нашей истории сделано наспех и весьма неубедительно. Да посудите сами: первые три наших князя — Глеб, сын его Ждан и внук его Чурила — правили каждый почему-то ровно по тридцать три года, и каждый из них совершил по четыре, не больше и не меньше, победоносных похода, всякий раз в новую сторону света, и в каждом таком походе им всем сопутствовала одна только удача, они брали огромное число добычи и приводили под свою высокую руку несметные толпы народов. Написано там много и другого, не менее, поверьте мне, интересного. И если всему этому верить, то остается только удивляться тому, как это мы после всего вышеизложенного там остались в своих прежних границах в своей дикой пуще при всей своей суровой бедности и пугающей необразованности.

Однако не для того я вспомнил первые страницы наших хроник, чтобы в очередной раз посмеяться над ними. А вот для чего: в одном из самых древних списков родителем князя Глеба глухо назван некто Хозяин. Дальше по тексту, в том же списке, уже читаем яснее: «Хозяин Пущи». А еще через много страниц дальше, и уже совсем по другому поводу, встречается и такая запись: «Цмок, Хозяин Пущи». Есть тут над чем задуматься? Есть. И я задумался.

Но когда не имеешь никаких дополнительных фактов, то сколько ни думай, никакого открытия не совершишь, а только придешь к какому-либо новому голословному умозаключению, и не более того. Так было и со мной. Исходя из вышеизложенных сведений, я пришел к выводу, что наши предки совершенно неслучайно не ставили перед собой цель прикончить Цмока. Более того, они его берегли, они приносили ему жертвы. Следовательно, они считали, что от его благополучия зависит их благополучие. Иными словами, они верили в то, что именно благодаря Цмоку и стоит на свете наша земля, наша пуща, наш Край. А уж был ли он, Цмок, отцом или тестем нашего первого князя Глеба или только верховным языческим священнослужителем, какая в этом разница?!

Сделав подобный вывод, я тут же сделал и еще один, а именно: наши отечественные исторические и легендарные источники мною окончательно исчерпаны, они мне ничего нового больше не скажут, следовательно, если я хочу продолжить свои исследования, то за дополнительной информацией мне нужно обращаться за пределы Края. И я вступил в переписку со своими зарубежными коллегами.

Сразу честно скажу, узнал я от них немного. Во- первых, как я того и ожидал, ни в одной зарубежной хронике мои коллеги не нашли ровным счетом ни одного внушающего доверие упоминания о существах, хоть чем-либо напоминающих нашего Цмока. Другое дело — это их устные простонародные сказания или авторские беллетризованные истории, сочиненные для развлечения тамошней знати. О, в этих безудержных фантазиях всевозможные чудища (например, крылатые драконы в Чужинье или многоглавые горные змеи в Белом Царстве) присутствуют в прямо-таки неограниченном количестве. Правда, все это кажущееся многообразие легко укладывается во всего один-единственный сюжет: чудище похищает царскую (королевскую, княжескую, герцогскую и т.д.) дочь и исчезает вместе с ней неведомо куда. Далее следуют поиски, встреча с чудищем, расправа с ним, освобождение наследницы престола, возвращение восвояси и пышная свадьба. Ну что ж! Бахвальство чужинцев и царцев нам прекрасно известно. Но нам еще известно и то, что Цмок, похитивший чужинскую королевну, жив и поныне. А все их мифические драконы и горные змеи — суть плод ничем не подкрепленной досужей фантазии и никакого отношения ни к современным существам, ни к древним динозаврусам не имеют.

Кстати, о динозаврусах. Когда я впервые услышал о них, то, не скрою, сразу подумал: вот она, разгадка тайны происхождения Цмока! Так, между прочим, думал не я один. Покойный княжич Михал из Сымонья рассуждал примерно так же. Когда он уезжал с посольством, я попросил его, кроме всего прочего, как можно больше узнать об этих диковинных зверях. Пан Михал выполнил мою просьбу, и когда он вернулся в Глебск и был там не по своей воле задержан Великим князем, я неоднократно посещал его в подземелье, и мы имели там немало долгих и весьма плодотворных бесед. Пан Михал сообщил мне много интересного о чужинских обычаях и уложениях, о системе преподавания в тамошних университетах и о работе тамошних типографий, включая некоторые тонкости полиграфического мастерства, с помощью которых можно добиться…

Однако, как бы это ни было вам интересно, мы все- таки вернемся к самому началу, к динозаврусам. Так вот, сведения, доставленные паном Михалом, меня весьма и весьма обескуражили. Я очень быстро понял, что ничего общего с Цмоком эти примитивные рептилии не имели и не имеют. Вот к златоградскому речному зверю коркодилу — это да. Или к гигантской болотной змее конекондусу, обитающей и вовсе по другую сторону Моря-Океана. У меня в коллекции есть череп конекондуса. Голова у этой твари и действительно размером с конскую. А у динозаврусов, как свидетельствовал пан Михал, бывали головы и побольше. Но разве дело в размерах? Или разве наш Цмок приводил людей в трепет единственно своей силой? Нет и еще раз нет. Я так тогда и сказал пану Михалу:

— Любезный юноша, прошу тебя, не обольщайся. Цмок — это тебе не просто гигантская ящерица о трех безмозглых головах. Цмок как раз больше всего силен умом. Умоляю тебя, держись от него как можно подальше!

Но разве было когда-нибудь такое, чтобы юность прислушалась к старости? И вот Цмок перехитрил пана Михала, увлек его в дрыгву и там утопил. Потом пришел черед и самого пана князя Сымона, отца пана Михала. Пан князь Сымон задумал осушить часть дрыгвы, это сейчас часто делается и обычно всем сходит с рук. Но пан князь хотел произвести осушение в непосредственной близости от Цмоковой берлоги — и был за это примерно наказан.

Но вот за что были наказаны пан князь Федор, пан князь Мартын и их едва ли не добрая сотня сабель с обеих сторон, тут я ума не приложу. Единственное объяснение, которое можно здесь дать, это такое: Цмок — это слепая стихия. Это все равно как молния, дотла спалившая все поле бедной вдовы. Или речной водоворот, затащивший на дно невинное дитя. Вне всякого сомнения, на совести у обоих князей, равно как и у пошедших за ними панов, было немало всякого дурного. Но ведь и среди тех, кто ничуть не пострадал при этой катастрофе, тоже немало черных душ, даже куда намного более черных.

Но уж как Цмок решил, так и решил. Вот, говорили, в прошлую охоту он взял и почему-то пощадил пана Ивана Ковдрыша. А этот пан Иван ох как горяч! Погорячее его был, насколько мне известно, только один пан Юрий из Сымонья, брат покойного пана Михала. Хотя, говоря о пане Юрии, тоже, наверное, давно уже пора прибавлять слово «покойный». Уже сколько лет тому назад пан Юрий ушел вниз по Харонусу! Все его боевые товарищи давным-давно вернулись, а его и след простыл. Он, говорят, как тогда первым прыгнул на златоградскую галеру, так они его там сразу копьем насквозь и проткнули. Как на рожон насадили! Пан Юрий сразу обмяк, как тряпичная кукла. А златоградцы кинулись на наших — и отбились. И порубили наши крючья, баграми уперлись в наш борт и оттолкнулись от него. А там ветер рванул, и мы совсем разошлись. Вот так пан Юрий, живой или мертвый, остался у них. А учитывая то, как они обращаются с пленными, то лучше бы ему быть мертвым.

Однако, что бы там ни случилось с паном Юрием, мы опять должны вернуться к самому началу, к Цмоку. Правда, на этот раз нам для этого уже не нужно будет углубляться во времена седой старины. Теперь нам будет достаточно и того, чтобы я вспомнил события всего лишь вчерашней давности. Собственно, это вчерашнее событие и побудило меня сегодня взяться за перо. Итак…

Вчерашний день выдался у нас в книгохранилище довольно-таки хлопотным. С самого утра нас постоянно кто-нибудь тревожил: то сколяры, то лекторы. И каждому нужно было отыскать чего-нибудь особенного. К вечеру голова у меня гудела как пивной котел, а бедный Ясь, мой подручный, весь взмок от постоянного лазания на верхние полки. Как хорошо, подумал я тогда, что мода на громоздкие ин-фолио ушла, похоже, без возвратно и сейчас почти все новые поступления выполняются форматом в четверть листа. Да и доски на обложку теперь берут не в вершок, а в полувершок, а то и того тоньше. Да и качество бумаги в последнее время стало неизмеримо выше. Правда, чем качественнее бумага, тем лучше она горит.

Так что у нас в книгохранилище, и я за этим строго слежу, выдача книг прекращается с наступлением сумерек, чтобы ни у кого не было соблазна разводить огонь. Чуть только начинает смеркаться, Ясь выходит в залу, стучит в пол посохом и напоминает посетителям, что мы закрываемся. До кого не доходит через уши, тому, с моего позволения, Ясь доводит по спине. Выпроводив последнего посетителя, мы запираемся изнутри на засов. Ясь растапливает печку и готовит мне легкий ужин, а я тем временем располагаюсь у себя за конторкой, зажигаю свечи — я люблю, чтобы текст был хорошо освещен, — и принимаюсь за чтение или писание. Ясь приносит мне ужин, немного вина, и я отпускаю его отдохнуть до самого утра. Иногда Ясь отдыхает прямо здесь, в книгохранилище, но по большей части он все ночи напролет шляется где-то по городу. И пусть себе! Молодость есть молодость. Я доволен Ясем, утром он всегда возвращается вовремя, готовит завтрак, будит меня, а потом весь день работает. Посетители тоже на него не в обиде.

Так и вчера: кто бы чего у него ни спросил, он тут же быстро исполнял заказ, а если заказывали паны лекторы, то он и книги им подносил до самого рабочего стола.

Но как только начало смеркаться, Ясь взял у меня посох, вышел в общую залу и принялся всех выгонять со всем присущим ему рвением. А я, вполне надеясь на него, уединился у себя за конторкой. Вот, думал я, макая перо в чернильницу, сейчас мы поработаем…

Но тут ко мне вбежал Ясь и срывающимся голосом сказал, что к нам пожаловал сам господарь!

— Ну и что? — спросил я, убирая кувшин с вином со стола. — Чего ты испугался, хлоп? Веди его ко мне.

Ясь обернулся очень скоро. Не прошло и минуты, как он ввел ко мне пана Великого князя. Пан Великий князь, наш господарь, был один, а это означало, что он намерен побеседовать со мной наедине. Ясь все эти тонкости давно прекрасно знал, поэтому, усадив пана господаря в гостевое почетное кресло, он нижайше поклонился и тотчас исчез. Мы остались одни. Пан господарь молчал.

Тут я должен вам сказать, что он, нынешний наш господарь, человек весьма немногословный, как это обычно и бывает с людьми его комплекции. А комплекция у него очень внушительная! И силы в нем не мерено! К тому же он еще любит ею прихвастнуть. Так, например, когда к нему приезжает кто-нибудь из венценосных гостей или даже просто особенно важный посол, наш господарь часто делает так: выходит с гостем из палаца, спускается во двор и там громко гикает. Тотчас распахиваются ворота ближайшей конюшни, оттуда с устрашающим топотом выбегает матерый зубр и стремительно бросается на перепуганного гостя. Но наш великий господарь еще стремительнее бросается наперерез, хватает зубра за рога, останавливает, а после, поднатужившись, держась опять же только за рога, валит зубра на землю! Картина, я вам скажу, впечатляющая. Даже если ты знаешь, что этот зубр прирученный и зовут его Мех. Вот почему при виде всего этого мы всякий раз восторженно кричим. А господарь молчит, только едва заметно усмехается. Вот он какой у нас неразговорчивый.

Он и вчера долго неподвижно сидел напротив меня и молчал. Потом спросил:

— Ты, пан доктор, слыхал, что было в Сымонье?

— А как же, ваша великость, слыхал, — настороженно ответил я. — Ох, какая беда!

— А в чем беда?

— Во-первых, в том, что полегло такое множество славных панов. Целая боевая хоругвь, которая могла бы вам так пригодиться в будущем походе. А во-вторых, теперь все будут говорить, что в их гибели виноваты только один вы, ваша великость.

— Я?

— Вы, ваша великость, вы. Ведь если бы вы не отложили решение их тяжбы до весны, то пан князь Федор и пан князь Мартын и по сей день сидели бы здесь, в Глебске…

— Га! — гневно перебил он меня. — Ты что, хочешь сказать, что мне нужно было и дальше водить славных князей за нос? Так, что ли?!

— А вам нужно было их как можно скорее стравить? Вот вы и стравили!

Великий князь открыл было рот… Но сдержался. Я знаю, кого-нибудь другого он мог бы за такую дерзость удавить на месте. Но мне он позволяет многое. И я широко этим пользуюсь. А позволяется мне так много потому, что я читаю Великого князя как книгу. Вот и сейчас, не дав ему опомниться, я продолжал:

— А то, что вы сейчас, ваша великость, задумали, это и вовсе никуда не годится.

— А что я задумал?

— Вы решили поехать в Сымонье.

— Га!

— Да, ваша великость. Вы рассуждали примерно так: вот сейчас все вокруг говорят, что-де Бориска…

Вот тут его и вообще всего перекосило! Но я храбро продолжал:

— Что-де Бориска загубил славных князей: сперва стравил, а после вообще недоглядел, нет больше славных князей, нет с ними сотни острых сабель, сотни храбрых панов. Какой Бориска господарь, геть его, геть, геть! Вот только съедемся на Сойм, там мы ему… Ну, и так далее. И вы, ваша великость, решили: нет, я господарь! Я не позволю, чтобы обо такое болтали! Я у себя в пуще порядок живо наведу! Я эту тварь, хоть трех-, хоть десятиголовую мигом прикончу! Я этой твари не Михалка и не Сымонка, не Федька и не Мартынка! Я… Так, ваша великость, а?

— Ну! — усмехнулся господарь. — Ну, не совсем.

— Конечно, не совсем! — тут же подхватил я. — Потому что Цмок, это вам совсем не Мех, которого взял, да и свалил. Цмок — это… Цмок!

— Динозаврус? — спросил господарь.

— Нет, ваша великость, — грустно ответил я. — Когда бы это был просто динозаврус, я бы и сам поехал на ту охоту доезжачим. А тут ехать нельзя ни мне, ни вам.

— Как это?

— Так, ваша великость. Не будет от этой охоты добра, ох, не будет! Будь я на вашем месте, я бы сделал так: ничего бы не делал. А на Сойме пусть потом кричат. Пусть даже находятся там горячие головы, пусть они едут в Сымонье. Вам от этого потом только легче будет. Потому что обратно от Цмока никто из них живым не вернется.

— Почему?

— Не знаю, — честно признался я. — Но чую.

— Ат! — усмехнулся господарь. — Не знаешь! А еще ученым себя называешь. Говоришь, все науки прошел.

— Эх, ваша великость! — в сердцах сказал я. — Если бы вы только знали, как на самом деле беспомощны все наши науки! И вообще, как мы, люди, все до единого слепы и глупы. И как мудра и всесильна Природа.

— А Бог? — спросил он.

— А Природа и есть одно иа воплощений Бога.

На это он ничего мне не ответил. После чего мы еще долго сидели и молчали. Потом он мне напрямую сказал, что завтра ему нужно принимать какое-то решение по поводу того, что случилось в Сымонье. Я на это опять твердо сказал ему, что лучше вообще ничего не решать, пусть это на Сойме решают горячие головы, а он, Великий князь, там, на Сойме, должен только огласить свой указ, в котором под страхом смерти будет запрещаться причинение Цмоку какого-либо вреда, не говоря уже об охоте на него. И вот пусть тогда эти горячие головы, посмеявшись над этим указом, суются в Сымонье — и получают там с лихвой, по закону. Между прочим, по вашему, ваша великость!

Он молча встал. Я тоже встал и с жаром добавил:

— И еще. Умоляю вас, ваша великость, держитесь от Цмока как можно подальше. Сам пан князь Волат и тот не стал преследовать Цмока в дрыгве, а дал ему уйти и только потому потом безбедно правил целых тридцать три года. А вы нами еще и двадцати не правите.

Великий князь недовольно нахмурился, сказал, что хорошенько подумает над моими последними словами, после чего резко развернулся и велел проводить его до дверей.

После ухода Великого князя я уже не мог работать над своей рукописью. Гнетущее предчувствие близкой беды не оставляло меня всю ночь. Не оставило оно меня и сегодня. Любопытно, чем же все это закончится?