Чужак из ниоткуда 2

Глава двадцатая Свои и чужие. Снова ЦРУ. Домой. Здравствуй, папа!

Реактивный Боинг 707 без приключений доставил нас в Нью-Йорк за пять часов.

Я летел над страной, смотрел в иллюминатор на пушистые белые облака и землю под ними в тёмных пятнах лесов и квадратах полей, расчерченную прямыми нитками дорог и извилистыми — рек и думал о том, что два месяца, которые я здесь провёл, были не такими уж плохими. Да что там, я отлично и с большой пользой провёл время! Несмотря ни на что. Даже жалко, что не удалось нормально попрощаться с Рэйчел, Томом, Мэтом, Дэвидом и всеми остальными. Прямо полюбил я этих людей. В отличие от тех, кто меня выкрал, а затем охотился за мной по всем США.

Что же получается?

Так называемые простые американцы в массе своей ничего плохого мне не сделали (уродов вроде братьев Эвансов не считаем, такие и в Союзе имеются, достаточно вспомнить тех, кто хотел нас убить в горах под Алмалыком). Даже наоборот — помогали много и бескорыстно, поддерживали, были рядом в грустную и весёлую минуту. А вот так называемые «государственные люди» только и делали, что старались побольнее обидеть. Это что же, свойство всех «государственных людей»?

Я покосился на спящих рядом Петрова и Боширова. Как же они? Тоже «государственные люди», а я с ними, можно сказать, дружу.

Так ведь они свои «государственные люди», сказал я себе. А все эти ребята из ЦРУ и ФБР — чужие. Вот и разница. Вспомни Гарад, Западную Коалицию. Свои-то они свои, а всё равно где-то глубоко в подсознании живёт мыслишка, что когда-то их предки были врагами и стёрли с лица земли древнюю Ксаму — столицу Восточного Гарада. Мы, правда, тоже в долгу не остались… То есть, если даже гарадцы, на знамени которых начертаны слова: «Жизнь», «Созидание», «Любовь» и «Защита», бывает, мыслят подобным образом, то что говорить о землянах? В конце концов, сигнальная система «свой-чужой» на протяжении миллионов лет эволюции помогала нам выжить, и так просто её не заглушить. Да и стоит ли? В любой момент обстоятельства могут обернуться таким образом, что она снова пригодится и будет служить верой и правдой. Что доказывает мой собственный пример.

Боинг коснулся колёсами взлётно-посадочной полосы нью-йоркского аэропорта Ла-Гуардия в восемнадцать часов тридцать минут по времени Сан-Франциско.

— Переводим часы, ребята, — сказал Петров. — В Большом Яблоке сейчас половина десятого вечера. Считай, весь континент перелетели с запада на восток.

— В Большом Яблоке? — переспросил я. — Это ты так Нью-Йорк называешь?

— Не я. Все его так называют.

— Первый раз слышу. Но может быть, я слишком мало прожил в США?

— Ладно, уел, не буду выпендриваться. Говорят, нью-йоркцы так его называют.

— Говорят, Нью-Йорк вообще не Америка, — сказал я.

— А вот теперь выпендриваешься ты, — сказал Петров.

— Не спорю, — согласился я. — Выпендрёж на выпендрёж.

Багажа у нас не было, только ручная кладь, поэтому в Ла-Гуардиа мы не задержались — сели на специальный автобус и меньше чем через полчаса были в аэропорту имени Джона Кеннеди.

Уже стемнело. Однако электрического света здесь хватало с избытком.

— Не жалеют буржуи электричества, — вздохнул Боширов. — Ташкент и Москва ни в какое сравнение не идут.

— Советский человек по ночам должен спать, — наставительно заметил Петров. — Нечего по городу шляться.

— Нам и рекламы столько не надо, — сказал я. — Зачем советскому человеку реклама? У него и так всё есть.

— Мне кажется, или я слышу в твоём голосе нотки сарказма?

— Кажется, товарищ майор, — сказал я. — Перекреститесь.

— Наглец, — констатировал Петров. — Товарищ капитан, вы в курсе, что мы имеем дело с наглецом?

— Давно, — сказал Боширов. — С первых минут всё понял. Кстати, об электричестве. Только сейчас дошло. Светомаскировка. У нас до сих пор в подкорку вбито, что она должна соблюдаться. У них, — он повёл головой вокруг, — нет.

— Интересная мысль, — сказал Петров. — Не подумал об этом.

Рейс «Аэрофлота» из Нью-Йорка до Москвы должен был вылетать в двадцать три часа сорок пять минут по местному времени. Регистрация только-только началась.

— Жрать охота, — вздохнул Боширов.

— Ничего, — сказал Петров. — В нашем самолёте покормят. Чай, не буржуи. Ил-62 летит. Отличный самолёт, не хуже Боинга, я летал. А какие стюардессы… Конфетки! — он поцеловал кончики пальцев.

— Когда это ещё будет…

Есть и правда хотелось — на рейсе до Нью-Йорка нас не кормили. Да у них же, наверное, денег нет, догадался я. Валюта и всё, что с ней связано, под строжайшим контролем государства. Поэтому билеты купили самые дешёвые и командировочных — кот наплакал.

— Предлагаю зарегистрироваться и пойти нормально поесть, — сказал я. — Вон хоть в Макдональдс, — я кивнул на зазывно-жёлтую букву «М», видную издалека.

— Потерпим, — сказал Петров.

— Товарищ майор, я угощаю. Примите во внимание, что валюты у меня — девать некуда. В прямом смысле слова. Даже говорить не буду, сколько. Что мне с этими долларами в Союзе делать, солить?

— Сдать придётся. По закону.

— Сдать так сдать. Но пожрать-то нормально мы можем?

— Товарищ майор, — подал голос Боширов. — Считаю, что предложение Сергея прозвучало как нельзя вовремя.

— Как-то это неправильно, — задумчиво произнёс Петров. — Мальчишка угощает двух здоровых мужиков.

— Я бы попросил! Мне шестнадцать лет, могу паспорт показать. Но если вам так уж хочется, будете должны мне кафе-мороженное в Москве, — сказал я. — Годится?

— Другое дело! — обрадовался Петров и потёр руки. — Быстро регистрироваться и — жрать! Только учти, Серый, мы с Тимуром никогда раньше в Макдональдсе не были.

— Фигня, — сказал я. — Доверьтесь мне, и всё будет в лучшем виде.

Три Биг Мака, три жареных картошки, соусы, две кока-колы и один спрайт для Петрова, который решил соригинальничать, три мороженых (два с клубничным сиропом для Петрова и Боширова и одно с черничным для меня), три куска традиционного яблочного пирога и три кофе. С учётом аэропортовской наценки я отдал за всё семь долларов и пять центов.

Свободных столиков хватало. Мы нашли тот, который показался нам удобнее, сели и принялись за еду.

— Вкусно кормят буржуи, — сказал Боширов, первым прикончив Биг Мак с картошкой и принимаясь за мороженое. — Не отнять.

— Недурственно, — кивнул Петров. — Но в чебуречной на Солянке не хуже. Плюс там ещё и наливают.

— Здесь полно баров, — сказал я.

— Обойдусь. Это я так. У советских собственная гордость.

— Смотрим на буржуев свысока, — продолжил я цитату из Маяковского. Хороший поэт, нравился он мне. Очень необычный и дерзкий. Ещё бы самообладания побольше и воли к жизни — совсем хорошо было бы. Только где поэтам взять самообладания… Что на Гараде, что на Земле эти разведчики иных миров одинаковые. Тонкие натуры. А где тонко, там и рвётся.

Мы уже перешли кофе, когда к нашему столику приблизились двое. Я заметил их издалека, о чём и сообщил моим сопровождающим:

— Внимание, товарищ майор, товарищ капитан. Вижу цэрэушников. Большие шишки.

— Кто? — не оборачиваясь спросил Петров.

— Томас Карамессинес и Карл Дакетт, — сказал я. — Заместители директора. Один по операциям — Карамессинес, вроде как главный. Второй, Дакетт, по науке и технике. Судя по всему, ищут нас. О, уже нашли, — я поймал ищущий взгляд заместителя директора ЦРУ по операциям и помахал рукой. — Сюда, господа, мы здесь!

— Правильное решение, — одобрил Петров. — Не бегать же от них по всему аэропорту. Слушай, Серёга, иди к нам работать. Все задатки хорошего комитетчика у тебя. Обещаю стремительный взлёт карьеры.

— У меня немного другие планы. Но спасибо за лестное предложение.

— Здравствуйте, господа, — поздоровался Карамессинес, подойдя. — Не помешаем? Здравствуй, Серёжа.

— Здравствуйте, — Петров вытер рот салфеткой, скомкал, бросил на поднос. — С кем имеем честь?

Цэрэушники представились. Я быстро просмотрел их ауры. Настроены к нам, скорее, нейтрально. Хотя не без досады. Что понятно, — они проиграли, а проигрывать никто не любит. Интересно, зачем они явились?

— Присаживайтесь, — пригласил Петров. — Только учтите, что нам скоро на посадку. Или вы намереваетесь нас задержать?

— Ну что вы, — сказал Карамессинес. — Спокойно полетите домой. Мы, собственно, пришли, чтобы извиниться.

Ого, подумал я. ЦРУ? Извиниться? Это какой же зверь должен был сдохнуть в лесу, тиранозавр?

Поймал взгляд Петрова. Товарищ майор прикрыл и открыл глаза.

— Что ж, — сказал я. — Извиняйтесь.

Томас Карамессинес и Карл Дакетт поднялись. Я подумал и тоже встал со стула.

— Сергей, — торжественно произнёс Дакетт, — Центральное разведывательное управление США в нашем лице приносит тебе и твоим… — он бросил взгляд на Петрова с Бошировым, — товарищам свои извинения. Мы серьёзно ошиблись и заверяем, что ничего подобного впредь не повторится. В знак уважения к твоим выдающимся способностям и человеческим качествам, позволь преподнести тебе подарок, — он поставил на стол кожаный кофр, который до этого висел у него на плече. — Это профессиональный фотоаппарат Nikon F2 с двумя объективами и запасом плёнки Kodak. Надеемся, тебе понравится.

— Спасибо, — сказал я. — Неожиданно.

Я взял кофр, раскрыл, посмотрел. Петров с Бошировым не удержались и тоже заглянули. Там и впрямь лежал фотоаппарат Nikon и всё остальное. Включая инструкцию на английском и японском. Роскошный подарок. Долларов семьсот, не меньше.

Мы сели.

Петров посмотрел на часы. Боширов повторил его жест. Нет, они точно Рыжий и Белый клоуны, когда хотят.

— Мы рады, что тебе понравилось, — сказал Карамессинес. — Значит, извинения приняты?

— Приняты, — сказал я. — Не держу на вас зла.

— Мы, русские, отходчивые, — сказал Петров.

— Как снежные лавины в горах, — добавил Боширов. — Сошли — и снова всё тихо и спокойно.

— Русский юмор, — засмеялся Карамессинес. — Понимаю!

— Я даже вам благодарен, — сказал я. — Если бы не вы, вряд ли мне удалось бы так хорошо узнать США, как я узнал их за эти два месяца.

Карамессинес и Дакетт переглянулись.

— Не было бы счастья да несчастье помогло, как говорим мы в подобных случаях, — добавил я.

— Что ж, — кашлянул заместитель директора ЦРУ по науке и технике. — Мы… рады.

— Кстати, — вспомнил я. — Надеюсь, у Мэттью Раймонда и Circus Smirkus в целом не будет неприятностей из-за всей этой истории?

— Мы очень хотели бы на это надеяться, — сказал Петров.

— Мы были бы просто счастливы, — сказал Боширов.

Карамессинес засмеялся.

— Карл, мне кажется, или КГБ на нас давит? — обратился он к Дакетту.

— Ну что ты, Томас, — совершенно серьёзно ответил Дакетт. — Как ты мог подумать такое о наших партнёрах! Ведь они наши партнёры, верно?

— Туше, — сказал Петров и улыбнулся.

— Всё будет нормально с этим цирком, — сказал Карамессинес. — Пусть работают. В конце концов, в каком-то смысле они действительно нам помогли. Да, вот ещё что. Чуть не забыл. Возьми, Серёжа, это твоё.

Он полез в карман и выложил передо мной золотой перстень с рубином, который был у меня во время похищения в дорожной сумке во внутреннем кармашке (положил и забыл). Тот самый, с кушкинского утопленника, который я намеревался использовать для изготовления антиграва, но так и не использовал.

Я взял перстень, повертел в пальцах.

— Скажите, мистер Карамессинес, вам известен некий Джеймс Хайт, гражданин США, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения? — осведомился.

— Хм. Не припомню. А должен?

— Вот уж не знаю. Но видите ли, в чём дело, этот перстень принадлежал ему…

Вкратце я рассказал историю с утопленником, вытащенным из речки Кушка с помощью верёвки и живой кошки весной прошлого года. Разумеется, без упоминания гипноза. Сказал, что воспользовался невнимательностью друзей и стащил перстень с пальца.

— … так перстень оказался у меня. Думаю, тело Джеймса Хайта должны были передать американской стороне. Обычно ведь так делается?

— Передали, — сказал Петров. — Я слышал об этой истории. Но о том, что у него был золотой перстень с рубином, не знал.

— Теперь узнал, — сказал я. — Перстень мне не пригодился, поэтому я его возвращаю. В качестве жеста доброй воли, как говорится. К тому же, это будет честно. Может быть, у этого Джеймса остались родные. Жена, мать с отцом, дети, не знаю. Передайте им перстень, пожалуйста.

— Э… — протянул Карамессинес. — Окей, но почему мы?

— А кому же ещё? Вам с вашими связями сделать это проще всего, — я придвинул к нему перстень.

— Что ж, — сказал цэрэушник, забирая перстень. — Попробуем что-нибудь сделать.

По радио объявили посадку на наш рейс.

Мы поднялись, пожали друг другу руки и разошлись.

— Что это было? — спросил я.

— Думаю, «Уотергейт», — сказал Петров.

— Что такое «Уотергейт»? — спросил я.

— Отель в Вашингтоне так называется. ЦРУ буквально на днях там крепко село в лужу. Дело связано с прослушкой в штаб-квартире демократов, которая как раз в отеле располагалась. Их там фактически за руку поймали. Не демократов, понятно — ЦРУ. А тут ещё мы. То есть, ты. С тобой они тоже сели в лужу. Две лужи подряд — это слишком. С учётом того, что на носу президентские выборы — совсем швах. Вот и решили хотя бы из одной хоть как-то вылезти.

— Получилось? — спросил я.

— Чёрт его знает. Это уже высшие сферы политики, не наша прерогатива. Как бы то ни было, мы беспрепятственно летим домой. Значит, победа за нами.

— Но расслабляться я бы не стал, — сказал Боширов. — ЦРУ — это всегда ЦРУ. То есть, враг. Видел, как они тебя с перстнем хотели подловить?

— Подловить?

— Конечно, — сказал Петров. — Хайт этот — агент ЦРУ. Был в Афганистане с заданием. Сам он утонул, или ему помогли, мы не знаем. Но то, что он был из ЦРУ, знаем точно. Значит, ЦРУ прекрасно известно, что этот перстень принадлежал ему. Если бы ты сейчас его взял, то они получили бы на тебя компромат. Некритический. Но, согласись, очень неприятный. И при случае они бы им воспользовались.

— Вот же суки, — искренне произнёс я. — Не подумал об этом.

— У меня прямо в животе похолодело, когда я понял, — сказал Петров. — Предупредить тебя не было никакой возможности. Но ты сам молодец, не взял.

— Честность — лучшая политика, — сказал я.

Путь до Москвы с посадкой и дозаправкой в канадском Монреале занял тринадцать часов. Хорошо, что в аэропорту Кеннеди я догадался купить три книги. Одна английского писателя Алистера Маклина с остросюжетными (так обещала реклама) романами «Крейсер „Улисс“» и «Пушки острова Наварон», вторая — роман «В дороге» американца Джека Керуака и третья — моего любимого Джека Лондона с двумя романами: «Морской волк» и «Время-не-ждёт» (я их читал на русском, но захотелось прочесть и в оригинале). Керуака и Лондона отложил на потом, а вот в «Пушки острова Наварон» нырнул с головой и вынырнул только тогда, когда наш Ил-62 пошёл на посадку.

Сели в аэропорту Шереметьево. По радио объявили температуру воздуха (вполне комфортные двадцать два градуса по Цельсию) и московское время — двадцать часов тридцать четыре минуты.

Вскоре подкатил трап, и мы покинули салон самолёта.

Снаружи было ещё вполне светло. Солнце, склонившись к закату, ещё не зашло и щедро рассыпало свои лучи, освещая тёплым вечерним светом лётное поле, наш самолёт, чуть уставшие лица пассажиров и здание аэропорта.

Подкатил автобус.

— Куда мы сейчас? — спросил я.

— Тебя отец обещал встретить, — сказал Петров. — Он же в Москве теперь. Начштаба Кантемировской дивизии, между прочим, не хрен собачий. Полковничья должность! Впрочем, он сам тебе всё расскажет.

Отца я увидел ещё издалека. В летней повседневной форме (защитная рубашка, такой же галстук, отутюженные брюки навыпуск, фуражка) он стоял в первых рядах встречающих, жадно всматриваясь в глубь терминала, откуда должны были появиться пассажиры нашего рейса.

Увидел меня, быстро пошёл навстречу, небрежно отстранив служащую аэропорта, попытавшуюся заступит ь ему дорогу. Раскинул руки, крепко обнял, расцеловал.

— Сынок, родной! — его голос дрогнул, в глазах блеснули слёзы. — Живой… Как же мы все волновались!

— Здравствуй, папа! Уже можно не волноваться, я здесь и страшно рад тебя видеть!

Я и правда был страшно рад его видеть.

Даже не ожидал.

Горячая волна прилила к сердцу да так там и осталась, продолжая его согревать.

Как-то сразу я понял, что многое бы отдал, чтобы увидеть сейчас и маму с сестрой Ленкой. И дедушку с бабушкой! Конечно, и Наташу и даже Кофманов, и моих кушкинских друзей, но это уже немного другое. Папа, мама, сестра, дедушка с бабушкой — это семья, люди, родные мне по крови. Именно так, по крови. Потому что тело, в котором я живу, принадлежит землянину Серёже Ермолову. Да что там, я и есть уже во многом землянин Серёжа Ермолов. Горячая волна в моём сердце — лучшее тому доказательство. Она называется любовь. А выше любви нет ничего.