Чудовище Франкенштейна

Часть вторая

Дувр,

1 октября 1838 года

Добравшись до берега, Одиссей поспешил дальше, а я взялся за перо.

Еще совсем недавно я был во Франции — в порту Кале, где Ла-Манш у́же всего. Я стоял на самом верху мыса Гри-Не за городом и смотрел на пролив. Туман был чересчур густой, и сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Но мне все же мерещились вдалеке отвесные белые скалы Дувра — еще более плотное белое марево за пеленой тумана.

В Кале корабли не выходили в море из-за ненастья, а я терял терпение, дожидаясь, когда же погода наконец прояснится.

— Можно ли переправиться вплавь? — спросил я.

— Разумеется нет, — ответил словоохотливый моряк.

Он пояснил, что, хотя на карте ширина пролива всего четверть дюйма, это расстояние послужило причиной гибели или уж по меньшей мере позора немалого числа смельчаков. Между скалами обеих стран плещутся высокие волны. Они усиливаются благодаря множеству песчаных отмелей. А ведь есть еще мели, мысы и молы, где волны находят друг на друга под острым углом. Пловцу со всех сторон грозит смертельная опасность. Но если даже он одолеет волны, с течением ему не справиться.

— Оно здесь слишком сильное, — заключил моряк. — При таком тумане и ветре, как сегодня, даже суда остаются на рейде.

Наверное, он заметил решимость на моем лице и добавил:

— Даже не пытайся! Вода холоднющая, туман хоть глаз выколи, да и плыть придется против течения!

В благодарность за рассказ я, не говоря ни слова, бросил ему свою последнюю монету.

Позже в тот же день я стоял на тихом пляже. На шее у меня висела цепь с компасом, украденным на рынке. Я уже скинул плащ, стараясь не думать, чем его заменить, когда окажусь в Англии. Но сапоги! Они были своего рода трофеем, и мне хотелось их сберечь. Пару лет назад я случайно наткнулся на двух высоченных братьев с подходящими сапогами разного размера. Лишь тогда мне удалось по-людски обуть свои разнокалиберные ноги. Стоя сейчас на суше, я понял, что сапоги надо взять с собой.

Поэтому я снял их и сделал прорезь вверху каждого голенища. Потом скинул рубашку, продел ее в прорези, а рукава завязал у себя на талии. Теперь сапоги напоминали две кобуры на поясе. Я засунул в носок одного из них свой дневник, завернутый в брезент. Поначалу я решил снять бусы Мирабеллы и упаковать их вместе с дневником, но затем передумал. Если я потеряю сапоги, то лишусь сразу всего. А если оставлю бусы на руке, возможно, хотя бы они уцелеют.

Наконец приготовившись, я устремил взор к Англии, все еще невидимой во мгле. А затем прыгнул и поплыл. Это было полнейшее безумие. Неужели месть довела меня до такого безрассудства?

Тело и разум мои онемели от холода, но я полностью сосредоточился на плавании. Взмах за взмахом я неустанно выбрасывал руки вперед, помогая себе ногами. Стихия оказалась страшнее, чем я думал: ветер, течение, волны, смертельный холод. Всего в нескольких футах стояла непроницаемая стена тумана. То была арктическая белизна — идеальная, смертоносная. Притупляя зрение и слух, она уничтожала весь остальной мир. Через пару часов я уже ощущал себя единственной живой душой на земле. Если доберусь до берегов Англии, они наверняка окажутся безлюдными.

Белизна постепенно стала темнеть и на закате вдруг резко посерела, как сажа. Я перестал плыть и взглянул на компас. Из-за темноты и запотевшего стекла нельзя было разобрать, куда указывала стрелка. Я с трудом определил направление и понял, что давно уже плыву на юго-запад. Если не изменить курс, меня вынесет в открытый океан. Нужно брать больше на север.

Словно подтверждая, что раздумывать недосуг, гигантские волны обступили меня со всех сторон. Туман скрывал их до последней минуты, и вот огромные полотнища пены неожиданно обрушились на меня одно за другим. Я нырнул под воду, спасаясь от их сокрушительного веса. Едва я всплывал на поверхность, чтобы отдышаться, как снова оказывался под очередной грохочущей волной, словно она была разумным существом и ждала моего появления. Раз за разом меня опрокидывало вверх тормашками; и пока я изучал показания компаса, мощный поток увлекал меня обратно в водяную пучину.

Мои драгоценные сапоги превратились в камни, пристегнутые к спине: из-за их тяжести мокрый узел из рукавов все туже затягивался на поясе, и я не мог высвободиться. «Забудь обо всем, — говорил я себе. — О весе, ветре и волнах». С каждой минутой все ближе берег — я мог думать только об этом.

Вынырнув в очередной раз, я обнаружил, что туман немного поредел, открыв обзор радиусом в сотню ярдов: полная луна озаряла пролив каким-то зловещим потусторонним светом. Увидев грозные горбы китов, я вскрикнул в изумлении. Но затем я понял, что это просто горы воды — громадные валы, которые не разбивались и не пенились. Сверившись с компасом, я выбрал направление и поплыл.

Что-то скользнуло по моему лицу и груди, оставив жгучие следы на коже. Отбиваясь, я задел рукой студенистую массу и запутался в длинных жалящих щупальцах — одних, вторых, третьих. Наконец меня окружила огромная стая мучительниц, покачивающихся на волнах. Я думал, что тело мое онемело и не почувствует боли, но его пронзили тысячи игл. Впереди растянулась еще целая стая медуз. Соленая вода обжигала раны, вызывая все новые и новые мучения.

Издалека донесся странный свист — резкий и пронзительный. Вода опрокидывалась с верхушек горбов. Я испугался, что врежусь в мол. Свист усилился, вода и ветер хлестали в лицо. По обе стороны пролива воздух закручивался воронкой. Густой темно-серый туман вскоре рассеялся, и его сменила незамутненная чернота ночи.

Я плыл много часов подряд, пока впереди не возникла новая опасность — однообразие. Я видел лишь бескрайнюю тьму, ощущал только ледяной холод, слышал лишь непрестанный вой ветра. Я решил, что ненароком утонул: умер и спустился в ад. У Сизифа был камень, а у меня — пролив. Но если неуклонно держать курс на север, рассвет в конце концов наступит, и я доберусь до Англии. Наконец я увидел горизонт, темное небо над еще более темным морем. Справа — сменяющиеся краски восхода, а впереди — белые скалы, похожие на огромный плавучий ледник. Компас был мне больше не нужен.

Я выбрался на берег. Вскоре сюда должны были прийти люди, но меня это не заботило. У подножия скал я нашел перевернутую трухлявую лодку и спрятался под ней. Я заснул, даже не сняв с пояса сапоги. Лишь очнувшись, я понял, что потерял свой дневник. Но, странное дело, бусы не расстегнулись: маленькие шарики звякают, пока я пишу.

Потеря дневника так потрясла меня, что захотелось тут же ворваться в ближайшую деловую контору. Всегда можно найти тонкую веточку или маленькое выпавшее перышко — досадные заменители настоящего гусиного пера, которым я разживусь, если большой птице очень крупно не повезет и она станет моим обедом. Вместо чернил я использую все на свете: от ягодного сока и воды, оставшейся после варки грецких орехов, до сбежавшего кофе и ламповой сажи. Даже без закупоренного пузырька для чернил можно временно обойтись.

Но бумага!

Чистая тетрадь — такая же редкость, как дружелюбное лицо, поэтому я ворую гроссбухи и конторские книги, надеясь, что там еще не все страницы исписаны цифрами. Такие кражи всегда идут впрок: ведь где гроссбухи, там и гусиные перья, а где гусиные перья, там и чернильницы, а значит, не надо так часто самому делать чернила.

Хотя мне посчастливилось обновить все писчие принадлежности, мой старый дневник безвозвратно утерян. У меня нет прошлого: я воссоздаю его лишь на письме. Все созданное ранее теперь пропало. Новый дневник — новое прошлое. Быть может, и новый человек?

Сосредоточусь-ка я на убийстве.

8 октября

Я ношу с собой карту Англии. Я чувствую с ней родство. Линии рек, дорог, границ — точно шрамы на моем лице: каждая сама по себе, однако все они собраны воедино. Но где же этот Таркенвилль?

Прежде чем спрашивать дорогу, пришлось найти подходящую одежду. Сперва я зашел на ферму и украл из конюшни попону, чтобы носить ее вместо плаща. Собираюсь потом приделать к ней капюшон, а пока просто натягиваю на лицо.

Заменить рубашку, изорванную в клочья волнами, оказалось труднее. В плаще, но с голой грудью, я брел из одной деревни в другую, пока не высмотрел дородного мужика. Я ждал у окна, пока в доме не погасла свеча, а затем влез в дом и нашел его спальню. Мужик лежал в забытьи и громко храпел, я порылся в его комоде и нашел две запасные сорочки с большим обхватом талии. Тонкая белая ткань идеально облегала мои широкие плечи и грудь. Сорочки доходили мужчине до колен, а мне — лишь до бедер. Я с жадностью заглянул в кладовку и обнаружил там черный пиджак и синие брюки из мягкой шерсти. Пиджак превратился на мне в жилетку, а брюки — в бриджи. Я сунул свои трофеи под мышку и ушел.

Теперь, спрашивая дорогу, я хоть и буду закрывать лицо, но зато смогу выставлять напоказ чистую рубашку.

9 октября

— Иди на север, к черту на кулички, — сказал человек в Дувре. — Коли попадешь в Шотландию, значит, ушел слишком далеко.

Таковы были первые указания, как добраться до Таркенвилля — далекого, как сама преисподняя, и столь же неприветливого. Города нет на карте. Даже если кто-то и слышал о Таркенвилле, его советы начинаются со слов «иди на север», но больше ничего путного он не говорит.

Наконец один человек предположил, что Таркенвилль — это где-то под Бервиком-на-Твиде, который и впрямь находится на севере, почти у самой шотландской границы. Мужчина не знал, по какую сторону от Бервика расположен Таркенвилль, но уж точно не с востока, иначе бы он был на дне морском.

В общем, пока что я держу путь на север, ведомый Полярной звездой к Маргарет Уинтерборн, а через нее — к Уолтону.

Ньютон-Малгрейв

10 октября

С тех пор как я переплыл пролив, мои записи напоминают не мемуары убийцы, выслеживающего жертву, а спокойные наблюдения отдыхающего. Я миновал Северный Даунс в графстве Кент, обратив внимание на палаточные города, вырастающие за одну ночь: временное жилье для толп, приходящих из Лондона убирать урожай хмеля. Я переправился через Темзу к востоку от Лондона и двинулся в Эссекс. При виде хижин с опрятными соломенными крышами и плодородной земли я затосковал по тихой семейной жизни. Но затем дождь будто кровью обагрил красноземные поля и нагнал мрачные мысли.

Колледжи Кембриджа напомнили о головокружительном интеллектуальном водовороте, в который я хотел окунуться в Ватикане. Там, в Риме, я неуклюже налетел на студента и выбил у него из рук целую стопку книг. Позже он, должно быть, обнаружил, что пропала «Этика» Спинозы.

Устав перебегать из тени в тень на городских улочках, я пришел к выводу, что курящиеся болота Линкольншира больше подходят моему настроению: по слухам, там обитали привидения. Благодаря этим демонам, призракам и малярийному воздуху я в полном одиночестве наблюдал, как сотни диких птиц внезапно покидали гнезда и взмывали, будто по команде, громко хлопая крыльями. Словно дурачок, пораженный самым обыденным явлением, я готов был обернуться к спутнику и в восхищении спросить:

— Ты видел?

Но никого рядом не было.

Дальше к северу топи недавно осушили, и по земле можно было передвигаться. Я старался держаться этих пока еще не возделанных земель. А еще дальше на холмах высились каменные особняки, которые я мог увидеть лишь издали. Самые высокие холмы достигали нескольких сотен футов. С вершины, обращенной к востоку, я видел цветные ленты, похожие на земную радугу: зелень болот, желтый ободок песка, синь моря.

Сейчас я в Йоркшире, где кругом, куда ни повернешь, текут реки, ручьи или ручейки. Переправляясь то вброд, то вплавь через Дон, Эйр, Уорф, Уз и десятки других рек, чьих названий не знаю, я вышел к морю иного рода — океану вереска. Синева его раскатистых волн нарушается лишь красноватыми пятнами стай куропаток. На пути стоит огромный каменный крест, указывающий путь — неведомо куда. Строители возвели его с таким расчетом, чтобы он угнетал людей своими размерами. Я могу без труда рассмотреть его лицевую сторону до самого верха, но надпись, высеченная на нем, за столетия была стерта ветрами и ливнями. Впрочем, сейчас светит солнце, и я присел в тени креста, чтобы это записать.

Мысли мои всегда обращены вглубь меня самого. Отец мой был атеистом. Однако же любопытно, усынови он меня, стал бы он вдалбливать мне в голову христианское вероучение? Одинокий и брошенный, я придумал собственную доктрину: сын не умирает во искупление грехов, вместо него погибает отец. Это не меньшее богохульство, нежели отцовское стремление узурпировать власть Творца, и оно тоже не приносит удовлетворения. Ни то ни другое не вселяет в меня надежду — так же как Церковь, оплот спасения. Если ад существует, вероятно, мне даже туда путь заказан.

Бервик-на-Твиде

19 октября

Я так взволнован, что буквы скачут по бумаге: только что говорил с тем, кто знает, где находится Таркенвилль. Придется вернуться: это чуть южнее. Если бы я двигался вдоль побережья, а не отправился в глубь страны, то не прошел бы мимо города.

Но гораздо важнее, что мой осведомитель также слышал о Уинтерборнах: он даже приходится кузеном человеку, ходящему за их стадами.

Сестра Уолтона, Маргарет, приехала сюда за несколько лет до того, как он пустился в безумную погоню за мной. Хотя миссис Маргарет Сэвилл прежде не была знакома с Грегори Уинтерборном, она вышла за него уже через полтора месяца после кончины мистера Сэвилла, когда осталась весьма молодой вдовой. Уинтерборн перевез жену и ее маленькую дочь сюда, в пустынную Нортумбрию, подальше от цивилизованного юга.

За годы супружества милая невеста превратилась в замкнутую, недоверчивую особу. Теперь она считает, что весь свет сговорился против нее, и за каждой тенью ей мерещится вор или убийца. Вдобавок она стала скаредной: упаси бог недосчитаться клока шерсти или куска мяса при подведении итогов.

«Мясо — это чепуха, — подумал я. — Убийца, который мерещится Маргарет повсюду, наконец пришел за ней».

У сестры Уолтона нет детей от второго брака. Можно убить лишь трех Уинтерборнов, и это огорчает. Мне бы хотелось оставить кровавый шлейф такой длины, чтобы Уолтон увидел его из самой Венеции.

Таркенвилль

24 октября

Теперь-то я знаю, почему Таркенвилля нет на карте: ведь это просто клякса на берегу — он едва заслуживает того, чтобы называться городом. Главная достопримечательность Таркенвилля — имение Уинтерборнов: уродливый куб на скале из песчаника у самого моря, слегка удаленный от обрыва. У подножия скалы есть пещера, где я и приютился.

Вблизи имения мне ничего не угрожает. Скалы коварны, и надежного спуска нет — даже для такого козлоногого, как я. На берегу перед пещерой — никаких лесок, сетей или других признаков человеческой деятельности. К тому же вход в пещеру закрывает водяная завеса, скрывая его от любопытных взоров.

Разведя в пещере огонь, я неожиданно очутился в помещении какого-то жутковато-красного оттенка — гораздо темнее песчаника. Эта окраска вызвана особым видом мха, покрывающего стены и потолок. Костер отбрасывает отблески на эти малиновые стены, и я воображаю себя адским Сатаной, плетущим козни против всего человечества.

Дров для костра здесь вдоволь, еды тоже полно. После отлива вокруг камней в лужах собираются моллюски, к тому же много морских птиц: кулики-сороки, камнешарки, травники. Кроншнепов я не трогаю: их жутковатый писк меня пугает.

Пресная вода, пища, топливо и кров над головой — еще недавно мне больше ничего не нужно было от жизни. Только бы меня оставили в покое.

А теперь? Через пару часов я взберусь на скалу и пойду к имению.

26 октября

Около часа ночи я начал крутой, почти отвесный подъем. Зная, что накидка будет мешать, я оставил ее в пещере. Холод тотчас проник сквозь тонкую рубашку. Я выдалбливал выемки для ног, порой цепляясь лишь за торчавшие корни. Потревоженные камни с грохотом катились вниз, и шум этот растворялся в нескончаемом плеске волн: прибой пожирал песок, тщетно пытаясь утолить свой голод. Я цеплялся за неподатливый камень, а меня хватал за спину ураган. Снизу, сзади и сверху штормовой ветер пытался меня сдуть.

Наконец я вскарабкался наверх и встал на каменистую почву. Предо мной простирался пустырь, в конце переходивший в сад, который зачем-то разбили на этой скудной земле. Безупречно аккуратные тропинки, посыпанные белым гравием, вели к каменным скамьям, фонтанам и статуям, но все деревья в саду были кривые и сучковатые, прижатые к земле неистовыми океанскими бурями. Выжить здесь смог лишь кустарник: он научился преклоняться перед стихией.

Дом Уинтерборнов представлял собой массивную каменную глыбу без колонн, балконов и каких-либо украшений, услаждающих взор. Маленькие надворные постройки стояли поодаль: одна напоминала конюшню, другая, поближе, вполне могла быть летней кухней, а вынесли ее на улицу, очевидно, для того, чтобы шумные усилия повара никоим образом не нарушали сна сестры Уолтона. Прочие сооружения достроили задним числом. Среди них была теплица, где, вероятно, выращивали то, чего нельзя было выжать из обычной земли. Второе здание напоминало обсерваторию, но располагалось в крайне нелепом месте — внизу рядом с домом, закрывавшим для наблюдателя половину неба. Ближе всего к обрыву и дальше всего от центральной части дома высилась часовня с большим крестом, обозначавшим набожность хозяина.

Из-за округлой стены дома появилась худощавая фигурка. Маргарет Уинтерборн? Она была в темной накидке, с фонарем в руке. Следом шли мастифы и питбули, спущенные с цепи, но совершенно ручные.

Зайдя за статую, словно она могла меня спрятать, я случайно наступил на ветку. Собаки вздрогнули и навострили уши, ожидая малейшего сигнала. Женщина тоже подняла глаза. За статуей не скроешься, а на открытом всем ветрам пятачке меня бы нельзя было не заметить.

— Что, мальчики, кролик?

Голос у нее был низкий, грудной, и она тихо рассмеялась собственной шутке.

— Пошли.

Собаки резко рванули с места. Бурая, черная и чубарая шерсть, желтые зубы, розовые языки в разинутых пастях — все слилось в кроваво-красной погоне. Кролик? Как бы не так. Я решил бежать впереди, пока хватало сил.

— Скорей, мальчики!

Отрывистые слова мешались с рычаньем и фырканьем. Как ни странно, женщина тоже помчалась вслед за мной. В одной руке она сжимала фонарь, а другой собрала накидку и юбки в большие складки у колен. Из-под капюшона виднелась лишь ее улыбка — широкий, белый, язвительный оскал. У женщины хватило ума не испугаться, а я ухмылялся через плечо, надеясь, что она это видит.

Местность становилась пустынной и дикой. Чахлые деревца, словно пародия на людей, встречали меня с распростертыми объятьями. Ветер в их голых ветках шептал: «Вот оно, то самое место, чтобы убить ее».

Я остановился, обернулся и стал ждать в напряженном предвкушении.

От неожиданности собаки взвыли. Ближайшая бросилась на меня. Но тут же послышалась команда «фу!», и собака уже в прыжке захлопнула пасть, лязгнув клыками. Она, точно брошенный кем-то мешок, ударилась мне в грудь и рухнула к моим ногам. Другие тоже, как по команде, упали на землю, с неохотой подавив недовольный рык.

Женщина не спеша догнала опередивших ее собак, на ходу откинув капюшон. Она была молода — даже слишком молода для Маргарет Уинтерборн — и, наверное, приходилась ей дочерью. При свете фонаря я хорошо рассмотрел лицо — у него была форма сердца, фарфоровую кожу и пышный ореол черных как смоль волос. Ее красота и родственная связь с Уолтоном казались насмешкой над невзрачностью Мирабеллы, и я рассвирепел.

Я ожидал, что при виде меня женщина вскрикнет, но она неторопливо приблизилась. Одной рукой поднесла фонарь к моему лицу, а другую вытянула вперед. Я решил, что она попытается меня успокоить, будто приблудного пса. Но, догадавшись, что женщина хочет дотронуться до узлов и швов на моей коже, я оттолкнул ее ладонь.

— Кто вы? — спросил я, хотя этот вопрос должна была задать она.

— Лили Уинтерборн.

Племянница Уолтона.

— Вы нарочно остановились, — сказала она, — хотя могли бы убежать от своры. Никто раньше так не делал. А вы остановились. Зачем?

Стараясь не смотреть ей в лицо, я задумался над этими словами, произнесенными так, словно она каждую ночь отгоняла непрошеных гостей к скалам и, возможно, даже сталкивала их с обрыва.

— Чтобы узнать, кто вы, — солгал я.

Она поверила на слово, будто все на свете и впрямь жаждали это узнать. Девушка была решительна и бесстрашна. Об этом прямо говорил тот факт, что она вышла ночью одна, пусть даже с охотничьими собаками. Не говоря уж о том, чтобы прогнать меня к скалам и пытаться до меня дотронуться…

Что испугает столь смелую женщину? Моего лица она не боится. А прикосновения моих рук? От этой мысли у меня участилось дыхание и невольно зашевелились пальцы. Я пришел, чтобы убить. Но для начала мог учинить варварскую расправу.

Она шагнула вперед.

— Кто вы? — Я не ответил, и она в нетерпении сказала: — Я здесь хозяйка и не привыкла спрашивать дважды. Спустить собак, дабы пополнить вашу коллекцию шрамов? Служить, — приказала она псам, и они замерли в нетерпении.

— Кто вы? — повторила она.

У меня возникла идея.

— Я знаю вашего дядю, Роберта Уолтона, брата вашей матушки.

— Я никогда с ним не встречалась, — холодно ответила она. — Он редко пишет матери, хотя она строчит ему каждый день.

— Ваш дядя много путешествует. Когда приходит письмо от вашей матушки, он уже переезжает в другое место, письмо пересылают, и порой это длится…

— Кем вы приходитесь дяде? Уж точно не другом.

— Да, мы не друзья, но наши пути часто пересекались. Я решил, раз я в Англии, надо бы передать от него весточку вашей матери.

— И для этого вы прокрались в мое имение посреди ночи?

— Хотел сначала осмотреть дом, а потом решить, как лучше поступить. Мне далеко не везде рады.

— Еще бы, вы такой омерзительный.

— Со мной случилось несчастье, — сказал я, вспомнив, как священник с Сан-Микеле попытался найти объяснение тому, почему я так выгляжу.

— Несчастье? — Она рассмеялась с напускным весельем. — Вы должны мне об этом рассказать. Приходите завтра на чай — поведаете свою историю, а заодно сообщите новости матери.

— Не смейтесь надо мной, — сказал я. — Я не вхож в приличное общество.

— Я совершенно серьезно, — ответила она с непонятным раздражением в голосе. — Я хочу знать историю каждого застарелого шрама. Но должна вас предупредить: матери будет противно, хоть она и обрадуется вестям от дяди Роберта. Отец будет потрясен, но постарается этого не показывать. Мне будет очень приятно за ними понаблюдать. А еще приятнее — увидеть вашу реакцию. Хочется понять, каково это, когда тебя ненавидят.

Приглашение в дом Уинтерборнов — с такой мотивировкой, которой я не понимал.

— Боитесь, что вас будут дразнить? — с вызовом сказала Лили. — Ну тогда приходите не завтра, а послезавтра. У меня день рождения, и отец устраивает костюмированный бал в мою честь. Я могу пригласить кого захочу. Все гости будут в самых разных масках. Вы тоже наденьте, чтобы спрятать свои отвратительные рубцы. Или приходите без маски и скажите, что ваше лицо — творение мастера по маскам с континента. Все вам обзавидуются.

— Если я пойду, как я вас узнаю?

— Пустяки. — Она скривила губки. — Главное, что я узнаю вас.

Произнеся эти надменные слова, она развернулась, твердо уверенная, что я приду, но напоследок все же спросила:

— Как вас зовут? Скажу ваше имя привратнику.

Моя анонимность впервые озадачила меня. Но красота Лили заставила отыскать в себе зачатки человека, и я присвоил себе имя отца: Виктор.

— Виктор. А фамилия?

Хотя все люди обычно берут фамилию отца, произнести «Франкенштейн» — для меня это было уже чересчур. Видя мое замешательство, Лили покачала головой:

— Ладно, просто скажу, что ожидаю иностранца по имени Виктор.

Я дождался, пока она скрылась из виду, а затем спустился со скалы и пробрался в пещеру.

Позже

Пересчитываю бусины, звенящие у меня на запястье. Двенадцать штучек. Неужели я пробыл с Мирабеллой всего двенадцать дней? Уолтону следовало бы знать, что лишь глупец вырывает мясо из пасти голодного льва.

И вот мой враг невольно отправил хищника к своей родне. Вскоре Уолтон останется вообще без семьи — так же как я.

Я терпеливо жду, пересчитывая маленькие бусины.

27 октября

Завтра — бал-маскарад у Уинтерборнов. Сегодня вечером я взобрался на скалу — чуть дальше на берегу нашел более легкий подъем — и понаблюдал за приготовлениями. В огромном, ярко освещенном зале открыли все двойные двери, и внутри оживленно сновали слуги и служанки. Высокая худая женщина бродила и с недовольным видом все контролировала: от убранства комнаты до складок на форме прислуги. Ее слова вызывали испуг на лицах, суетливые реверансы и поклоны. Уверен, что это и есть Маргарет Уинтерборн. У нее такие же заостренные черты и фанатичный взгляд, как у брата.

Не терпится проникнуть в эту комнату. Ведь меня туда пригласили.

Пока я пишу, в голове постепенно складывается план. Может, отложить месть на денек? Завтра вечером у меня будет первый шанс появиться на людях «без маски». Они наверняка станут допытываться, кто я. А что, если рассказать им правду под видом выдумки? Посмотрю на реакцию слушателей. Коль скоро они признают право на существование за вымышленным персонажем, возможно, они признают и меня, его прототип. Если же они скажут, что его следует прикончить, то всего лишь предрекут собственную участь.

29 октября

Прошлой ночью, поднявшись к имению, я услышал звуки оркестра. Ветер с океана дул в спину, тянул за плащ и шумел в ушах, но едва он стих, музыка потекла над обрывом — густая и сладкая, точно мед. Вцепившись в камни, я застыл, точно ящерица, ползущая вверх по стене, и поднял лицо, будто тянулся к музыке. Каждая нота звала и манила.

С обеих сторон подъездной аллеи висели цветные фонарики, разными цветами раскрашивая дорогу перед нескончаемым потоком экипажей. Из карет выходили шуты и феи, принцы и принцессы, существующие в природе и фантастические животные. Суровые лакеи открывали двери, и изнутри вырывался свет, доносился гул музыки и разговоров. Гости поспешно входили в дом. Побаиваясь, что меня не пропустят, я дождался перерыва в этой живой очереди, а затем вышел из темноты и зашагал по аллее.

Едва я приблизился — огромная фигура в капюшоне, без экипажа и каких-либо спутников, — лакеи пошептались между собой, но затем распахнули дверь без единого слова. Не веря своим глазам, я открыл рот, пораженный роскошью убранства: перед моим взором предстали десятки пылающих свечей, резные, покрытые глазурью вазы, доходившие мне до пояса, восточные ковры с замысловатыми узорами, серебряные канделябры, мраморные бюсты, бронзовые слоны, написанные маслом портреты, гобелены и огромные папоротники в горшках.

— Простите, сэр, вы собираетесь входить?

Это был лишь вестибюль.

Я переступил порог, двери неслышно захлопнулись у меня за спиной, и я очутился внутри.

— Ваш плащ, сэр, — попросил кто-то. Спустя мгновение у него перехватило дыхание и он поперхнулся от омерзения. Я даже не оглянулся, напустив на себя равнодушие, с каким богачи относятся к слугам. Я гость, на мне маска, и я имею полное право здесь находиться. Я скинул плащ, отдал его и стал ждать, не зная, что делать дальше.

Я чуть было не выдал себя своим невежеством, но тут из сводчатого прохода слева вышел другой слуга в ливрее. Лицо его побелело, и он в ужасе отступил. Потом слуга взял себя в руки, однако на лице его все равно читалась злоба.

— Вы — гость мисс Уинтерборн. — В его голосе было так мало удивления и столько усталости, что я сразу понял: это далеко не первое испытание, устроенное Лили. Меня бросило в краску, но я не отвел взгляд.

— Да, это так.

Он громко вздохнул. Джентльмен не стерпел бы подобной дерзости. Мы оба знали, что я джентльменом не являлся.

— Следуйте за мной.

Он повел меня по длинному коридору, вдоль множества закрытых дверей, в большую комнату, освещенную лишь гаснущим камином. Что ж, подумал я, хоть меня и не выпроводили, однако к приличной компании не допустили. Своим приглашением Лили хотела меня унизить.

— Подождите здесь, пока я выясню, сможет ли она с вами встретиться.

Он ушел и закрыл за собой дверь.

У стены выстроились чучела дюжины звериных голов — оленьих, медвежьих, лосиных. «Ты всего-навсего зверь, — словно говорили их глаза, — возможно, в тебе даже больше звериного, нежели человеческого. Твоя голова должна торчать здесь, вместе с нами». Я чуял их теплый мускусный запах, пробивавшийся сквозь табачный смрад.

Вдоль других стен стояли книги — такого количества книг я никогда в жизни не видел. Проведя пальцами по корешкам, я достал один том. Год издания — 1832-й, но страницы так и не разрезаны, а ведь прошло уже целых шесть лет! Подумать только, как мне приходится изловчаться, чтобы добыть хотя бы одну книгу, а здесь — целая сокровищница, до которой никому нет дела! Я испытал глубокое презрение к хозяевам.

Из коридора послышались приглушенные голоса: кто-то с кем-то спорил. Даже не взглянув на название, я сунул книгу в карман. Когда минуту спустя дверь открылась, я отошел от полок и встал под чучелами.

На пороге появилась Лили, она стояла в прямоугольнике света, просочившегося из коридора. Она была в костюме королевы, с золотым скипетром и в золотой короне, украшенной драгоценностями. Пурпурное шелковое платье; на обнаженных плечах — длинная, широкая шаль того же цвета, но чуть темнее, зажатая в руке и собранная изящными складками на талии. Верхнюю половину лица скрывала маска, подобранная в тон наряду: от красоты Лили у меня перехватило дух.

— Так вот где вас спрятал Бартон! — воскликнула она. За ней стоял высокий пожилой господин в костюме охотника: бриджи для верховой езды, высокие сапоги, в руке — хлыст. На глазах — простая черная маска.

Она обернулась к нему:

— Бартон преувеличил безобразие моего друга, не правда ли, отец? Его костюм, конечно, невероятно шокирует, но, по крайней мере, он настоящий. В отличие от твоего, такой костюм говорит о богатом воображении.

В полумраке Уинтерборн покосился на меня. Когда он пытался побороть свои чувства, по его лицу можно было учиться самообладанию.

— Простите нас за столь нелюбезный прием, сэр, — наконец произнес он. — Меня зовут Грегори Уинтерборн. Моя дочь сказала… что пригласила кого-то по имени Виктор. Как ваша фамилия?

Я не был готов к вопросу. Мое молчание настолько затянулось, что неловкость уже граничила с грубостью.

Лили оглядела комнату и с улыбкой остановила взгляд на чучеле оленя, под которым я стоял. Я был уверен, что она обо всем догадалась и решила сделать меня своей собственностью, а потом уничтожить, если вдруг захочется. Ее суровое лицо смягчилось и стало просто озорным. Казалось, Лили не собиралась пока пользоваться своей властью, а хотела лишь продемонстрировать ее.

— Олен… берг, — сказала она, растягивая слоги. Чучело оленя подсказало ей подходящую фамилию. — Виктор Оленберг. У него есть новости для матушки от дяди Роберта.

— Да, ты говорила. Что ж, полагаю, у нас еще будет для этого время. Сегодня мы и так обошлись с мистером Оленбергом не совсем учтиво.

Фамилия звенела у меня в ушах, точно осиный писк. Виктор Оленберг. Олень-берг. Зверь-гора. Откуда Лили узнала? Она что, издевалась надо мной?

Мы вышли из темного кабинета в коридор, в котором было больше света. Глаза Уинтерборна расширились, он сорвал маску, чтобы лучше видеть, и открыл лицо: карие глаза, черные волосы, подернутые серебром, острые ястребиные черты. Однако ничего хищного в нем не было. Напротив, он походил на старую мудрую птицу, которая с радостью променяла охоту на безмятежную жизнь. Лицо у него было таким добродушным, и поэтому, хоть он и отчаянно пытался понять суть того, что видел перед собой, я знал: он не мог допустить грубости.

— Сэр, — наконец вымолвил он. — Прошу прощения, что так пристально вас рассматриваю.

— Мне самому следовало бы извиниться, — сказал я. — Если вы полагаете, что мой вид смущает ваших гостей, то я уйду.

Меня поразили собственные слова. За что я извинялся? За то, что джентльмен пытался смириться с моим присутствием?

— Сэр, не уходите, — сказал Уинтерборн. — И еще раз прошу у вас прощения.

— Почему ты просишь прощения? — лукаво спросила Лили. — Считаешь его маску слишком страшной?

— Маску? — Уинтерборн перевел взгляд на дочь. — Лили, ведь ясно, что… — Он жестом указал на то, чего не мог описать словами.

— Я уйду, — повторил я. — Теперь я понимаю, что моя… внешность… здесь неуместна.

Уинтерборн глубоко вздохнул:

— Вы — наш гость, сэр, и мы рады вас видеть.

— Ну, разумеется, — подхватила Лили. — А теперь, Виктор, проводите меня в бальный зал.

Лицо Уинтерборна вдруг вытянулось: поведение дочери явно выходило за рамки его представлений о гостеприимстве.

— Лили…

— Я всегда делаю то, что хочу, отец, — сказала она, взяв меня под руку.

Я посмотрел на нее сверху: голую шею и пышную грудь в декольте. Я ощутил тепло ее кожи и слабый запах лаванды. Неужели она запрокинула голову лишь затем, чтобы выставить напоказ свою прелестную шейку? Я не мог посмотреть ей в глаза, но ощущал ее близость. Хотя Уинтерборн всячески старался меня успокоить, я бы не задумываясь ударил его, попытайся он разлучить меня с дочерью.

Бальный зал, очевидно, протянулся во всю длину дома и сверкал таким множеством свечей, что мне захотелось прикрыть ладонью глаза. Но я этого не сделал, дабы ничего не пропустить. Пары в маскарадных костюмах кружились в безумном разноцветном вихре танца, а прислуга сновала с едой и питьем на подносах. Мы вошли. Везде, где мы проходили, водворялась тишина. Слуги останавливались и таращились. Стройная мелодия, которую вели музыканты, оборвалась диссонансом. Танцоры застыли в полуобороте. Лишь одна служанка, стараясь безупречно исполнять свои обязанности, переходила от гостя к гостю, пока наконец не заметила что-то неладное и не обернулась. Серебряный поднос с грохотом упал на пол из ее рук.

Я пытался смутить взглядом каждую пару глаз, прикованных ко мне.

— Ну что, незачем спорить, чей костюм сегодня лучший? — пронзительно крикнула Лили. Она взяла у стоявшего рядом слуги два хрустальных бокала с шипящей золотистой жидкостью и один протянула мне. В моей руке крошечный бокал казался размером с наперсток. Я собрал всю свою волю, чтобы не раздавить его пальцами.

Лили подтолкнула меня вперед, с наслаждением наблюдая за тем, как толпа расступалась перед нами, будто на мне звенел колокольчик прокаженного. В конце концов музыканты заиграли мелодию поспокойнее. Люди столпились у нас за спиной.

Лили увела меня через боковую дверь в гостиную. Стулья стояли близко друг к другу, в пепельницах дымились сигары: курильщики вышли из комнаты, услышав странный шум. Едва мы остались наедине, Лили выпустила мою руку.

— Зачем вы меня пригласили? — спросил я.

— А зачем вы пришли? — парировала она.

— Чтобы увидеть вас вновь. — Сказав правду, я смягчил ту жестокость, что пронизывала каждую мою мысль.

— Значит, если вы сегодня умрете, Виктор Оленберг, то будете самым счастливым человеком на свете? — резко сказала она.

— Вот вы где!

Грегори Уинтерборн вошел в гостиную, за ним — с закусками на подносах — робко проследовали слуги. Несколько гостей заглянуло в дверной проем.

— Я подумал, что вам лучше перекусить здесь. В зале слишком шумно и неуютно.

— Благодарю вас. — Я оценил его деликатную манеру выражаться. — Сэр, я не стою вашего внимания. Почему бы вам не вернуться к гостям?

— Нет, я должен быть с дочерью. Это ведь ее праздник. К тому же вы привезли известия от моего шурина. Жена еще не спустилась к гостям и, возможно, вообще сегодня не появится. Боюсь, приготовления к балу-маскараду вымотали ей все нервы. Расскажите мне о ее брате, а я ей передам.

Уинтерборн пригласил меня сесть, выбрав кресло покрепче, и я осторожно сел, проверяя его на прочность. Гости, выглядывавшие из-за двери, зашли в комнату. Вскоре меня обступили мужчины в костюмах: один был пекарем, второй — палачом, третий — рыцарем, а четвертый — мышью. Настороженно уставившись на меня, они в отвращении поджали губы. Несмотря на то что мы находились в курительной комнате, одна пожилая женщина вошла туда без маскарадного наряда — в простом сером платье и серебристой маске. Она села как можно дальше от меня.

Уинтерборн не стал выпроваживать гостей, видимо, рассудив, что с ними можно было поделиться известиями, которые я привез от Уолтона.

Не успел он упомянуть об Уолтоне, как пекарь взял трубку и, ткнув в меня мундштуком, нерешительно произнес:

— Ваш костюм…

Остальные тотчас засыпали меня вопросами.

— Ваша маска двигается, когда вы говорите. Она из резины?

— Она приклеена?

— Зачем вы покрасили руки в разные цвета?

— Вы на ходулях?

Чем ближе они подходили ко мне, тем горестнее становились их лица, но главный вопрос так и не прозвучал.

— Кем вы нарядились? — спросил пекарь.

Я откинулся на спинку кресла и положил руки на подлокотники. Таков и был мой план: обуздать свои кровожадные намерения и воспользоваться возможностью, чтобы намекнуть на свою истинную природу, а затем посмотреть на реакцию слушателей. Да, мое лицо ужасает, и тут ничего не поделаешь. А если бы люди все узнали и поняли, они смогли бы превозмочь свой страх? Или осудили бы меня и выставили за дверь? В последнее время мир сильно изменился. Несколько веков назад такие изобретения, как газовая лампа, хлороформ, телеграф и даже спички, навлекли бы на их создателей обвинения в колдовстве. Теперь же это наука. В конце концов, разве сам я не продукт науки? И разве общество не должно брать на себя ответственность за то, что оно производит на свет?

Я решил представить свою жизнь как вымысел, чтобы об остальном они домысливали сами.

— У меня на родине есть легенда, — начал я, — она столь широко известна, что, появись я там на балу, меня сразу бы узнали. Я полагал, что эта сказка дошла и до вас. Но по вашим лицам вижу, что нет.

Отвращение сменилось интересом, и публика прислушалась. Внезапно я понял, что у такого известного существа должно быть имя — как у французской Велю, датского Лесного царя или йоркширского Джека-в-цепях. Я поискал глазами, откуда бы почерпнуть вдохновение, и остановил взгляд на бальном зале, дверь в который была открыта. Шут в разноцветном наряде! Я тотчас придумал себе имя.

— Это легенда о Лоскутном Человеке.

Они кивнули и еще пристальнее уставились на меня. Мои первые слова в сочетании с отталкивающими шрамами лишь смутно намекали на что-то, тем самым разжигая любопытство слушателей. Мне оставалось только окончательно их запугать.

— Давным-давно, — тихо сказал я, — жил один молодой человек, изучавший скорее философию, нежели медицину. Многие поражались его характеру и пытались понять, почему он поступал так, а не иначе. Однако удовлетворительного объяснения не находили. Оставлю другим разбираться в его характере, а сам просто расскажу, что он совершил… После бесчисленных экспериментов этот молодой человек раскрыл тайну создания жизни из неодушевленной материи. Затем он, разумеется, попытался воссоздать высшую форму жизни — человека.

Гости придвинули свои стулья вперед. По губам Уинтерборна пробежала улыбка, и он закурил. Лили стояла за моим креслом, отбрасывая на меня тень. Мне хотелось видеть ее лицо, но я не мог заставить себя обернуться.

— Студент работал в одиночестве, — продолжал я, — да и кому бы он открыл свой секрет? Наверное, его одолевали сомнения и страхи, но вместе с тем переполняло чувство триумфа. Создать жизнь — значит обмануть саму смерть. Сравняться в могуществе с Господом. Действительно ли студент обрел подобное могущество? Или просто присвоил его путем договора с Дьяволом?

— Договор с Дьяволом, — усмехнулся «палач», вновь зажигая почти погасшую сигару. Он выпустил густой клуб дыма из рта и хлопнул «мышь» по спине. — Это уже по вашей части, преподобный отец Грэм.

— Тише, — сказала пожилая дама. — Не перебивайте его.

— Студент всегда трудился глубокой ночной порой, и вот в одну из таких ночей эксперимент удался: он сумел оживить человека, которого сотворил своими руками. Когда тварь вышла из забвения небытия, студента охватил страх. Он выбежал из лаборатории и бродил по улицам города в каком-то беспамятстве. Что он наделал? Когда студент вернулся, существа больше не было.

— Куда оно делось? — спросил Уинтерборн.

Я ответил не сразу, ведь я еще никому не рассказывал о своем происхождении. Облеченная в форму сказки, моя история казалась еще более немыслимой. Неужели отец, вокруг которого бешено вращались мои мысли, точно спутники, сбитые со своих орбит, был простым студентом, игравшим с наукой? Может, я переоценил его роль в моей жизни? Конечно, он трудился, преследуя определенную цель, однако я был всего лишь случайностью.

— Неизвестно, — наконец ответил я Уинтерборну, — и говорят, что больше никто его не видел. Еще у меня на родине одному ночью на улицу лучше не выходить. Если же кто-то осмелится это сделать, то он рискует услышать за спиной медленную, тяжелую поступь и, обернувшись, увидеть тварь — Лоскутного Человека, что рыщет в поисках своего создателя.

Шепот пробежал по толпе, и затем гости в удовлетворении откинулись на спинки стульев.

Преподобный отец Грэм отчаянно пытался снять маску из папье-маше, с усилием стягивая с головы мышиную морду, так что его потные волосы встали дыбом, точно шипы на булаве. У священника был невыразительный подбородок, застенчивое лицо и безумный взгляд настоящей мыши, угодившей в ловушку.

— Человек, которого он сотворил своими руками? Что вы имеете в виду? Как можно создать человека?

Лили подвинулась ближе и облокотилась о мое кресло. Я по-прежнему не видел ее лица. Она осторожно засунула палец за воротник моей рубашки и уверенно провела им по глубокому шраму вдоль шеи.

— Да, объясните, — сказала она вызывающе, однако с дрожью в голосе. — Как можно создать человека?

— Существо… собрали… из неживого вещества.

Преподобный отец замер. Понизив голос, я уточнил или, вернее, раскрыл свое происхождение:

— Части мертвых тел — людей и животных — были сшиты воедино.

— Мерзость! — крикнул пастор и, вскочив, с грохотом уронил голову из папье-маше на пол.

— Никакая не мерзость, — возразил «пекарь», вероятно решив, что реплика пастора относилась к поступку, а не к его результату. — Это же новый Адам. Вы должны пересказать эту историю епископу, ваше преподобие.

— Христос — вот новый Адам, — возбужденно сказал преподобный отец. — А вы со своим Лоскутным Человеком — Дьявол!

Он медленно попятился из комнаты, словно я мог напасть, лишь стоило ему отвернуться.

— Господи, он воспринял это абсолютно всерьез, — сказала пожилая дама.

— Он воспринял это по-богословски, — произнес «палач».

— И по-богословски же оскорбился, — добавил один из «рыцарей». — То, чего мы не понимаем, оскорбляет нас.

— Сколько шума! — воскликнула старуха. — И все из-за сказки, которой впору пугать непослушных детей. Ведь если поверить, что подобная тварь действительно существует…

— Да-да? — в нетерпении подхватил я. — Если подобная тварь существует… если в это поверить…

Она вздрогнула, будто заглянув себе в душу и ужаснувшись тому, что там увидела:

— Я бы навсегда утратила покой.

«Палач» бодро закивал. Он вынул сигару изо рта и, выпустив густой горький дым в мою сторону, заговорил:

— В словах миссис Элиот есть разумное зерно. Существо, созданное из мертвой материи, не станет уважать жизнь.

— Или будет еще больше ею дорожить, — предположил я.

— Нет, ему никогда не понять, что значит быть человеком.

— Оно отчаянно захотело бы это узнать. Так мне думается.

Моя реплика положила конец спору. В тишине я обернулся к Лили. Прежде всего мне хотелось увидеть ее реакцию.

— Что скажете, мисс Уинтерборн? Я поведал слишком страшную историю?

Она покачала головой, но без объяснений выскочила из комнаты, прижав ладонь ко рту. Ее корона упала и загремела по деревянному полу. Я хотел броситься вслед. Но Грегори Уинтерборн усадил меня обратно.

— В последнее время моя дочь немного капризничает, сэр. Не подумайте, будто ваша история ее огорчила. Должен вам признаться: то, что вы рассказали, меня весьма заинтриговало. Я хотел бы поговорить об этом, — добавил он. — Завтра за чаем?

— С удовольствием. — Голова у меня пошла кругом. — А сейчас я вынужден извиниться…

— Разумеется.

Уинтерборн махнул рукой, и появился слуга, за которым я отправился вглубь гостиной, чтобы покинуть здание, минуя бальный зал. Я сказал, что хотел бы выйти, но Уинтерборн, а за ним и лакей неверно истолковали мои слова. Слуга повел меня по коридору: сначала мы повернули налево, потом направо и наконец остановились у двери — она была ниже и уже остальных и почти не выделялась на фоне стены. Слуга указал на дверь и отступил. Нагнувшись, я вошел и заперся. Это был ватерклозет — комната, предназначенная для отправления естественных потребностей, — я читал об этом в книгах.

За ширмой стоял изящно украшенный стульчак — слишком маленький и хрупкий для моих габаритов. Вся комната оказалась дивом дивным. Я мгновенно окинул ее жадным взором: стены были выкрашены в бледно-зеленый и бежевый цвета, на них кто-то изобразил героев древнегреческих мифов, отдыхающих на лугу. В углу стояли шезлонг и три стула — на вид совсем кукольные. Из стены выступал шкаф, на котором выстроилась целая коллекция духов, мыла, кремов и масел. Шкаф состоял из дюжины выдвижных ящичков с крошечными латунными ручками. Там хранились лекарства: нюхательные соли, бальзамы, мази и прочее.

Куда бы я ни обернулся, повсюду горели свечи и сверкали зеркала. Меня окружали лилии: тигровые, леопардовые, трубчатые, белые, длинноцветковые и розовые. Названия я знал или угадывал благодаря прочитанным книгам: бессчетные чашечки с хранящими прохладу лепестками с налетом воска, густым и дурманящим ароматом, как у перезрелых плодов. Из каких далеких стран привезли их сюда и заставили расцвести ради минутной прихоти?

Я прислонился к стене и зажмурился перед этим великолепием, еще сильнее смутившим меня.

Я обрадовался и вместе с тем как-то приуныл после того, что случилось в гостиной. Лицо перестало меня слушаться, словно все его бывшие обладатели заявили о своих правах: глаза и губы дрожали, в щеках покалывало, уши подергивались. Я сидел в приличной компании, на равных беседовал с другими гостями, развлекал их рассказом. Меня радушно встретили, и я принял повторное приглашение.

Впрочем, меня обозвали «мерзостью».

Старуха содрогнулась.

А Лили выбежала из комнаты, подавив рвоту.

Она потрогала шрам у меня на шее. Но лишь пару минут спустя полностью осознала, что значит приставить отрубленную голову к обезглавленному телу. Тогда она и выскочила из комнаты. Но кому на ее месте не стало бы плохо?

Зеркала — ненужная роскошь: я редко смотрю на себя, да и не испытываю желания. Я постарался бесстрастно изучить свое отражение. Губы такие же черные, как и волосы. Лицо светло-серое, словно кровь прилила к нему слишком поздно и не успела скрасить мертвенную бледность. Но рубцы, соединяющие куски кожи, уже не пунцовые. Судя по толстому шраму на шее, можно даже предположить, что я сорвался с висельной петли или был тяжело ранен в битве. Но страх внушают не сами шрамы. Быть может, когда люди смотрят на меня, из-под моей рваной кожи проглядывает ужас? Или же они видят, что чего-то недостает — божьей искры, порождающей человеческую жизнь? Я — пустота, хаос, бездна, готовая поглотить весь мир.

Лакей ждал меня у ватерклозета, дабы отвести обратно. Он направился к черной двери гостиной. Однако я решил заглянуть в бальный зал.

Я собирался уйти, но Уинтерборн рассчитывал, что я еще вернусь. Мне требовалось время, чтобы…

В бальном зале царило невообразимое оживление. Веселье, краски, музыка! Шуршание шелка, блеск атласа. Лица улыбались, смеялись или лукаво кивали друг другу. Глаза моргали и кокетничали; светились нежностью, гордостью, робостью, любовью; жаждали жизни — удивительной, как прекрасный званый вечер. Печальные, завистливые или злые сердца, будучи не в силах выдержать столько счастья, спешили скрыться в тень.

Не успел я даже переступить порог, как гости заметили меня и попятились. Ведомый страхом, их неловкий полукруг постепенно расширялся. Моя хандра рассеялась, уступив место гневу. Кто все эти люди? Какие страшные тайны откроются, если сорвать их маски?

Подзадоривая самого себя, я увидел Лили, которая уже оправилась после приступа тошноты. Она оживленно беседовала с какими-то молодыми людьми. Все они были в костюмах королей. Наверное, заранее узнав о ее наряде, каждый захотел стать ее партнером по танцу. Они болтали о пустяках. Во время разговора Лили рассеянно смотрела по сторонам, но затем увидела меня и впилась взглядом в мое лицо.

Ее беззаботность сменилась… даже не знаю чем. Оставив мужчин, она протиснулась сквозь толпу. Гости задерживали ее на каждом шагу, обмениваясь любезностями или поглядывая на меня и делясь опасениями. Она кивала всем подряд, но тут же ускользала, неуклонно приближаясь ко мне. Она так сильно сжала губы, что они побелели. Я собрался с духом, гадая, что же она собиралась мне сказать.

Лили нежно сжала мою руку своими ладонями.

— Простите, Виктор, — сказала она, испугав меня такими словами и обеспокоенным видом. — Я и впрямь не думала, что вы придете. Я вовсе не хотела…

Вдруг сквозь звуки вальса и гул голосов, стук каблуков и колокольный перезвон бокалов прорвался душераздирающий вопль. Музыка, речь, движения — все замерло. Но вопль рассек даже эту внезапную тишину, словно меч — белую вуаль.

Меня заметила Маргарет Уинтерборн.

Она не сказала ни слова, не ткнула пальцем. Она чуть не сошла с ума — в глазах ее потемнело от ужаса.

— Маргарет!

Немую сцену в бальном зале прервал голос Уинтерборна. Он выскочил из гостиной и, отчаянно расталкивая гостей, бросился к жене. Одни с любопытством ринулись за ним, другие отступили передо мной, ведь это именно я так ошарашил Маргарет.

Уинтерборн стоял по одну сторону от жены, поддерживая ее обмякшее тело, а по другую преподобный отец Грэм настойчиво что-то шептал — Уинтерборну, Маргарет?

Где же Лили? Разве ей не следовало тоже поспешить на помощь матери? В бальном зале ее не было. Она исчезла, едва ее мать закричала.

3 ноября

Был бы прок Грегори Уинтерборну, вырежи он эту страницу из книги и прочитай слова Паскаля? Есть ли от этого прок мне? Я знаю, кто вверг меня в этот мир, знаю, что такое я сам, и знаю, из чего состоит мое тело. Но о моих чувствах, моей душе и «той части моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе», я знаю не больше, чем любой другой человек.

Я сижу в своей пещере у костра и читаю эти строки, автор которых искренне пытается объяснить человеческую природу, и при этом готовлюсь влезть на скалу, чтобы совершить убийство. На балу большинство гостей отнеслись ко мне враждебно и струсили, как собаки Лили, вместо того чтобы побороть отвращение и хотя бы заговорить со мной. Крик ужаса, а если быть точнее — отчаяния, который издала Маргарет, обратил всех против меня.

Она сама торопит события. Я должен действовать, пока она не сбежала. Но если убивать Маргарет, как не убить Лили, тоже родственницу Уолтона? А если убивать обеих женщин, как не убить самого Уинтерборна, который называет их женой и дочерью? Но если уж убивать Уинтерборна, как не убить душу, которая, должно быть, пребывает во мне?

4 ноября

После полуночи я подкрался к дому Уинтерборнов. Издалека послышался собачий вой, но звуки не приближались. Я спокойно пробовал открыть каждое окно, пока не нашел одно незапертое: оно вело в комнату, украшенную тесьмой и кружевами. По обеим сторонам стояли бархатные канапе, на которых грудами возвышались подушки. Боковины диванов были сплошь расшиты восточными орнаментами. На изящном письменном столе я заметил перо, чернильницу и чистые листы желтоватой почтовой бумаги — той самой, что видел в Венеции. Это был стол Маргарет. Еще на нем лежала неровная стопка грязных серых листов и клочков бумаги.

Подойдя ближе, я пробежал глазами верхнюю страницу и увидел небрежную подпись: «Твой брат Роберт». Я засунул листы в карман, чтобы прочитать позже. Затем прокрался в коридор и нашел дорогу к главной лестнице. Я подолгу останавливался на каждой ступеньке, чтобы их скрип можно было принять за размеренное дыхание старого дома в ночи. Сам же я дышал прерывисто.

Поднявшись по лестнице, я повернул направо и прошел вдоль хмурых портретов, тяжелых гобеленов, чересчур мягких стульев, скамеечек для ног, ваз с сухим тростником, плетеных птичьих клеток без птиц, остановившихся высоких деревянных часов — мимо всего этого бессмысленного хлама. Комнаты были роскошно обставлены, но там никто не жил.

Теперь, вернувшись к лестнице, я пошел налево. Первая комната оказалась сверху донизу заполнена книгами — вторая библиотека? Книги притянули меня, точно магнит, и заставили войти внутрь, хоть я и знал, что мешкать было нельзя. Полки высились до самого потолка: у меня аж дыхание перехватило от вида несметных сокровищ, которых здесь было даже больше, чем внизу. Кроме того, в комнате было два больших кожаных кресла, массивный письменный стол со стулом, телескоп у окна, глобус и узенький столик с бокалами, графинами и коробками для сигар. В воздухе ощущался запах табака, въевшийся в ковры и занавески.

Я с легкостью представил, что все это принадлежало мне: представил, что перечитал все книги на всех полках, каждый день делал записи в дневнике, никогда не испытывал нужды в свечах, бумаге и чернилах. Едва дописывал одну тетрадь, как меня уже ждала следующая. Не успевала свеча догореть до половины, как мне уже приносили дюжину новых.

Но даже бумага и свет не могли сравниться со столом — он был самым настоящим чудом. Этот стол манил меня. Прекрасное место для чтения и письма! Охваченный желанием приняться за дело, я уселся: огромный стул и стол будто заключили меня в объятия, они оказались слишком тесны для меня. Я погладил древесину, вдохнул запах масел, которыми ее отполировали, прижался щекой к прохладной поверхности.

— Красивый, правда?

Уинтерборн поставил на стол подсвечник, подвинул ко мне кожаное кресло и скромно уселся, словно гостем был он, а не я.

— Этот стол принадлежал моему отцу. — Уинтерборн провел пальцами по краю. — Он часто говорил, что мужчине необходимо «серьезное» место для принятия серьезных решений.

Как и в день бала, я вновь ощутил силу и спокойствие Уинтерборна. Я страшно смутился. Чтобы совершить задуманное, мне следовало представить, что Уинтерборн достоин ненависти. Но с ним эта мысль была несовместима.

Он замолчал, вид у него был странный.

— Я приглашал вас на чай, мистер Оленберг. Я огорчился, что вы не пришли.

— Так вы меня ждали? Правда? А как же миссис Уинтерборн? Она тоже хотела попить со мной чаю?

— Простите. Вы приехали к нам за помощью, и…

— За помощью?

— Разумеется. Что же еще вам здесь делать? Все из-за моего шурина. Признаюсь, я поначалу не понял, кто вы, поскольку относился скептически к фантазиям Роберта. Семья Уолтонов склонна к маниям. Моя бедная жена страдает от этого. Боюсь, у моей дочери тоже проявляются первые признаки. Ну и, конечно, Роберт. Но я никогда не думал, что его навязчивые идеи имеют хоть какое-то отношение к действительности, что он мучает того, кто действительно существует. Видите ли, я знаю, кто вы. Во всяком случае, понял это, когда вы рассказали о Лоскутном Человеке.

— Вы знаете, кто я?

Уинтерборн знал, но при этом сидел и разговаривал со мной! После его любезного обхождения на балу вынести теперешнее уважение было выше моих сил.

— Да, вы — тот самый горемыка, которого мой шурин преследует уже много лет. Приношу свои извинения, хотя это вряд ли вас утешит. Я хочу сказать, что пережить такое страшное несчастье, оставившее все эти шрамы, — само по себе большое мучение. Но если к тому же некий… сумасшедший — вот я и произнес это слово — придумывает безумное объяснение тому, откуда эти шрамы взялись, да еще и охотится на вас… — Взволнованный собственным описанием моего положения, Уинтерборн сделал паузу, чтобы успокоиться. — Мистер Оленберг, уму непостижимо, как вы сами не помешались вслед за моим шурином. Обещаю вам: я сделаю все возможное, чтобы остановить его. Жалею только, что не узнал о вашем существовании раньше.

Я кивнул: от разочарования я не мог говорить. Я сделан из кусков, которые настолько уродливо сочетаются между собой, что от одного их вида умолкли все гости на балу. Я бы мог довести их до паники и обратить в бегство, если бы Лили не держала меня под руку. Но Уинтерборн смягчил впечатление от моего безобразия, объяснив его несчастным случаем. После этого он уже смотрел на меня не морщась и мог беседовать со мной как с равным.

У меня закружилась голова, словно от крепкого вина, и я готов был принять неведение или ложь, что помогли этому чуду сбыться.

Он придвинул кресло поближе.

— Понятно, мистер Оленберг, что вы рассказали историю о Лоскутном Человеке лишь затем, чтобы раскрыть мне, кто вы на самом деле. Это просто безумный вымысел Роберта. Но когда вы говорили о том существе, в вашем голосе звучало сочувствие.

— Прошло целых десять лет, — сказал я. — Я так долго отождествлял себя с Лоскутным Человеком, что успел превратиться в ту тварь, которой меня нарекли злые языки.

— Понимаю. — Он встал и налил два бокала. Открыв коробку с сигарами, Уинтерборн спросил, курю ли я. Я помотал головой, и тогда он взял сигару для себя и поставил передо мной бокал.

— Люди часто становятся теми, кем их называют, — сказал он. — Если постоянно твердить человеку, что он раб, в конце концов он разучится мыслить как свободный. Впрочем, я оптимист и надеюсь, что какая-то часть в человеке остается свободной всегда.

— А если постоянно твердить человеку, что он чудовище?

Уинтерборн вынул изо рта еще не зажженную сигару и посмотрел на нее.

— Мистер Оленберг, вы не пришли на чай, когда я вас приглашал. Зачем вы явились теперь?

— Прийти к вам в гости было немыслимо. — Я взял бокал своими огромными руками. — К тому же я больше привык к темноте.

Я пригубил вино и ощутил тепло. Как легко стать человеком.

— Но я же мог прийти сюда с пистолетом, — сказал Уинтерборн не с угрозой, а с любопытством. — Я мог принять вас за вора.

— Почему же вы так не сделали?

— Потому что вы многого не договорили, и я почувствовал, что вы еще появитесь нежданно-негаданно.

— Я бы побеседовал и с вашей дочерью, — осторожно сказал я. — Ведь я обидел ее.

— Хотите извиниться? — Он резко отмахнулся. — На мою дочь лучше не обижаться и тем более не думать, будто она сама может обидеться. Я бы не сказал этого кавалеру, но вы знаете ее дядю, и вам я могу раскрыть правду. Возможно, ее сумасбродное поведение объясняется наследственными недугами, а возможно, ее собственной слишком сильной волей. Так или иначе, Лили неуправляема. Она доставляет мне кучу хлопот, но не запирать же ее на ночь в комнате? По-моему, она все равно спустилась бы по решетке и вырвалась на свободу.

— Я восхищаюсь ее бесстрашием. — Я знал, что именно это качество позволит мне без труда схватить ее в подходящий момент.

— Тут нечем восхищаться. Все это глупо и никуда не годится. Женщин еще и не за такое отправляли в Бедлам. — Уинтерборн печально покачал головой. — Ее нездоровье проявляет себя иначе. По ночам она бегает вместе с собаками до изнеможения. Возвращается с безумным взглядом, словно за ней гонялись черти. Приводит домой всяких незнакомцев. Грязных попрошаек.

«Вроде Лучио?» — подумал я.

— Ну и прочих босяков — людей без достатка или хотя бы достойной работы. Им нечем похвастаться, кроме своего дурного воспитания.

— Как мне, например.

— Мистер Оленберг! — воскликнул Уинтерборн и застыдился, вспомнив, что я тоже из числа этих людей. — Вы — совсем другое дело. Но для Лили вы были незнакомцем, и она сама пригласила вас на бал. Правда, вы сказали ей, что знаете Уолтона, но уверяю вас, не скажи вы этого — разницы не было бы никакой. Она все равно позвала бы вас.

— Возможно, она это сделала по доброте душевной, — предположил я.

— Неужели вы ощутили ее доброту, войдя в бальный зал? У нее такое холодное сердце, что меня это начинает сильно расстраивать. — Он раздраженно тряхнул головой. — Вдобавок она считает себя здесь хозяйкой. Вы же видели, она даже на маскарад вырядилась королевой.

Мне показалось излишне суровым придавать такое значение простому костюму.

— Сколько раз я говорил ей, что она никогда не получит всего этого в наследство. — Он окинул дом широким жестом. — Она мне не сын и даже не родная дочь. А это родовое имение, и я остаюсь его владельцем, лишь пока я жив. Если у меня не будет сына, после моей смерти все перейдет к моему племяннику. Сейчас же я могу передать ей лишь ограниченное имущество и доход. Но она считает, что дом уже является ее собственностью, хоть я постоянно твержу ей, что это не так и что этого никогда не случится.

Уинтерборн закрыл глаза и вздохнул. Взяв себя в руки, он заговорил спокойнее:

— Одно дело — отменять заказы и раз за разом возвращать купленные вещи. Так ведь она еще нанимает прислугу без моего ведома. Не могу же я принимать на работу всех, кто ей приглянулся, а ведь эти трудолюбивые люди оставили хорошие места, чтобы приехать сюда. Что прикажете с ними делать? Это же не диван, который можно отослать обратно продавцу.

Уинтерборн уже несколько раз спас себе жизнь. Последнее его утверждение стало для меня новой пыткой: сколько страданий причинит ему моя месть!

— Вы объясняете поведение своей дочери тем же недугом, что вынуждает Уолтона преследовать меня? — Я был не в силах так легко простить этого человека.

— Да, и это же сбивает с толку мою бедную Маргарет. Я уверен, что ее ветреность усиливает взбалмошность Лили: одна болезнь провоцирует другую. Порой Маргарет так яростно ревнует дочь, что это вообще непостижимо. А иной раз жена ведет себя так, будто ей невыносим сам вид девушки — мол, Лили достойна порицания. И если уж говорить начистоту, так оно и есть.

Уинтерборну вновь пришлось умерить свой пыл.

— Болезнь это или нечто другое, я во всем виню Уолтона, — холодно сказал он.

— Вы с ним когда-нибудь встречались?

— Однажды. И признаться, несмотря на глубочайшую привязанность к жене, познакомься я сперва с ее братом…

Я почувствовал, что Уинтерборну не хотелось продолжать, чтобы потом не жалеть об излишней откровенности, и решил встать. Я никогда так долго не сидел на стуле, но это неудобство оказалось приятным.

— Благодарю вас, сэр, за прямоту, — сказал я. — Я даже не мечтал о столь радушном приеме.

— Вы заслуживаете не только нашего гостеприимства, мистер Оленберг. Я позабочусь, чтобы вас снабдили всем необходимым. Если вам нужны средства (ведь в таком ужасном положении вы вряд ли подыщете себе работу), я с радостью их предоставлю. Мне лишь горестно сознавать, что я финансирую и вашего мучителя.

Он отвернулся, словно стесняясь своих следующих слов.

— К тому же ваше лицо… вызывает у меня необъяснимую реакцию. На нем столько шрамов и ваши черты так искажены, что не выражают никаких человеческих чувств.

— Я способен на чувства.

— Этого я не отрицаю, — сказал он. — Просто я их не вижу. На вашем лице я не могу прочесть ни единого признака осуждения, да хоть какой-нибудь оценки. Беседовать с вами — все равно что говорить вслух в пустой комнате.

Я шагнул к двери.

— Я обидел вас, — сказал он.

Я поднял руку: этот добрый человек и так уже много раз передо мной извинился.

— Вовсе нет. Но уже поздно. Мне пора уходить, пока мы не разбудили вашу жену или дочь.

— Напоследок скажите, что я могу для вас сделать.

— Мне нужно подумать.

Возможно, тут таилась разгадка, которая пока не была для меня очевидна. Разгадка всей моей жизни.

5 ноября

Ночью я услышал поблизости лай. Зная, что Лили тоже должна была быть рядом, я влез на скалу и зашагал к дому. Собаки вскоре учуяли меня и привели свою хозяйку.

— Виктор Оленберг, вы ушли с бала, не потанцевав со мной.

— Вам стало дурно, и вы выскочили из гостиной. Я решил, что вы убежали от меня. Я подумал, что вы убежите и сейчас.

— Пустяки. Просто меня затошнило от сигарного дыма.

— А не от моего рассказа?

— Какое мне дело до ваших рассказов?

— Признайтесь, — после бала этот вопрос все время вертелся у меня в голове, — в тот же вечер вы извинились и сказали, что «вовсе не хотели…», но не смогли завершить фразу. За что вы извинялись? Чего вы «не хотели»?

— Я никогда не извиняюсь, — ответила Лили с вызовом во взоре. — И если я что-то делаю, то это означает, что мне хочется это делать.

— Почему же вы убежали, когда ваша мать закричала? Другая дочь, напротив, поспешила бы к матери.

Она рассмеялась — как мне показалось, злобно.

— Сколько вопросов! К тому же вы не вправе их задавать.

Когда мне еще мог представиться такой случай — в то же время и в том же месте? Я схватил ее за руку грубее, чем намеревался. Мои пальцы скользнули за край накидки Лили, и меня поразила нежная белизна ее кожи. Она даже не попыталась вырваться.

— Вы не думали, что выходить одной в столь поздний час опасно? — Наверное, в моем голосе прозвучала угроза: собаки зарычали.

— Вы прямо как мой отец! — в раздражении воскликнула она. Вынашивая в душе злодеяние, я покраснел от этого сравнения с Уинтерборном. — Что здесь со мной приключится? Если грянет беда, значит, я сама ее накликала и готова за это заплатить.

— Как дорого? Ценой собственной жизни?

— Даже больше. — Она оскалилась так же, как собаки.

Я притянул ее к себе.

— В тот вечер вы услышали историю, потрогали шрамы у меня на шее… Что бы вы подумали и ощутили, признайся я, что все это правда?

Я сжал ее крепче, чтобы она не сумела освободиться.

— Этот рассказ я слышала много раз от матери, — сказала Лили, пристально смотря на меня. — Вы — Лоскутный Человек, Виктор Оленберг. Вас создали из мертвецов.

В ее взгляде не читалось ни страха, ни отвращения, но не было в нем и ничего похожего на сочувствие или понимание. С таким же видом она могла сказать: «Вы очень высокий, Виктор Оленберг».

Я отпустил руку Лили и, пока мысль об ее отце еще удерживала меня от убийства, велел ей немедленно возвращаться домой.

6 ноября

«Вы — Лоскутный Человек, Виктор Оленберг. Вас создали из мертвецов».

И зачем только я нашел отцовский дневник!

Обнаружив его, я еще не умел читать. Не знал, что такое слова, буквы. Я не ведал, что смысл можно вложить в бессмысленные на вид значки и что это способно изменить твою жизнь навсегда. Раз я не знал об этом, мне следовало выкинуть дневник.

Но я этого не сделал.

Моя жизнь могла сложиться иначе, если бы Грегори Уинтерборн «изучал скорее философию, нежели медицину». Он бы не бросил меня, а терпеливо и заботливо учил бы жизни, прививая любовь к добру. Он помог бы мне осознать, что я свободен.

7 ноября

Вечером я влез на скалу, чтобы снова поговорить с Уинтерборном. По пути к дому я проходил мимо того места, где в последний раз видел Лили. Там в раздвоенном стволе дерева лежал мой плащ. В ту ночь я так внезапно ушел с бала, что забыл его, и вот он ждал меня здесь. Я не воспользовался случаем и не схватил Лили, а теперь упустил и вторую возможность. Больше нельзя медлить, сказал я себе, и отправился на поиски ее отца.

Было около восьми. Двигаясь против ветра, дабы меня не учуяли собаки, я бесшумно обошел дом, но Уинтерборна нигде не заметил. Затем я почувствовал едкий запах сигары и пробрался в сад. Человек, с которым я хотел пообщаться, стоял у скамейки, поставив на нее одну ногу, и с гордым видом обозревал свои владения.

Я кашлянул, и он обернулся.

— Это вы, мистер Оленберг? — сказал он, нисколько не удивившись. — Чудесная ночь, не правда ли? Хоть и ветрено. Я вижу, вы снова в плаще. Отлично! Лили сказала, что положит плащ там, где вы обязательно его найдете.

— Лучше бы она вернула мне его при личной встрече. Я не виделся с ней со дня рождения, — солгал я. — Ваша дочь говорила обо мне?

— Только о вашем плаще. Но не расстраивайтесь. Она бессердечна со всеми мужчинами — даже с любящим отцом.

— Это тоже семейная черта, которая вас так страшит? Или просто девичья легкомысленность? — Я говорил так, словно был хорошо знаком с женским легкомыслием.

Он улыбнулся и, поманив меня за собой, зашагал по белым гравийным дорожкам.

— Сегодня у меня веселое настроение, мистер Оленберг, но прошу вас не забывать, что в жилах Уолтонов течет жестокая кровь. Вам ли об этом не знать?

Я кивнул:

— Да, но я тоже весел.

Уинтерборн в нетерпении обернулся:

— Стало быть, вы уже решили, чем я могу вам помочь?

— Нет, об этом я не думал. Мне просто приятно с вами беседовать. Но вы могли бы рассказать мне, при каких обстоятельствах впервые встретились с Уолтоном. Возможно, тогда я лучше пойму его поведение.

Уинтерборн ответил, что познакомился с Уолтоном много лет назад, путешествуя вместе с женой по Европе. У них не было настоящего медового месяца, они долго его откладывали, будто подарок на первую, вторую, а потом уже третью годовщину, но никаких планов при этом не строили. Наконец Уинтерборн решился и уладил все дела, чтобы можно было отдохнуть подольше, в том числе договорился насчет гувернантки для Лили, оставшейся дома.

Маргарет очень волновалась перед встречей со старшим братом, ведь они не виделись с тех пор, как жили с родителями. Насколько Уинтерборн мог судить, Уолтона с позором выгнали за пару недель до свадьбы его сестры и ее первого мужа мистера Сэвилла, строго-настрого запретив возвращаться домой. Отец поклялся убить сына, если тот ослушается. Маргарет не хотела больше ничего объяснять, хотя Уинтерборн просил, и не раз. В конце концов она рассердилась и отреклась от своих же слов.

Уолтон ушел на флот простым матросом, однако уже очень быстро стал капитаном корабля. Дороже всего ему было уважение и любовь Маргарет. Он почему-то решил, что если первым откроет Северный полюс, то искупит свою вину. Но когда Уинтерборн стал расспрашивать об этом жену, она вновь рассердилась и сказала, что ни о каком искуплении речи не шло.

Судя по обрывочным сведениям, корабль Уолтона разбился об айсберг, экипаж погиб от холода, а сам он превратился в вечного скитальца: хоть его и снял со льдины другой корабль, это был уже совершенно иной человек. Он долго бился в лихорадке и под конец осознал свою новую миссию: «священный долг перед верным другом — избавить мир от чудовища».

Уинтерборн пожал плечами и виновато улыбнулся.

— Зная всю эту семейную историю, я готовился ко встрече с шурином.

Едва их маршрут был определен, Маргарет отправила его Уолтону. Все эти годы брат редко отвечал на ее многочисленные письма, и когда он все же откликнулся, сестра была вне себя от радости. Уолтон был лаконичен: «13 сентября. Китобойный музей под Майнцем. В 3 часа. Ждать не буду. Если цель ускользает, я должен следовать за ней».

«Что за ахинея? — подумал Уинтерборн. — Киты в Майнце?» Маргарет плакала от счастья, так что он промолчал.

Уинтерборны должны были приехать двенадцатого числа в Мангейм: они без труда могли заскочить на денек в Майнц и прибыли туда поздним утром. Уинтерборн нерешительно спросил про китобойный музей. Как ни странно, он действительно существовал. Разбив отцовское сердце, один местный мальчишка сбежал из дому на корабле. Двадцать лет спустя он вернулся капитаном с целой грудой сувениров. Отец так обрадовался встрече, что построил небольшой музей, где выставил трофеи своего сына.

— Киты на Рейне! — проворчал Уинтерборн.

Вопреки ожиданиям, его пленила экспозиция музея: штурвал и компас, макет капитанской каюты, гарпуны и страшные ножи, вельбот с поднятыми веслами — хоть сейчас выходи в море, резные безделушки и серая амбра, ну и самый ценный предмет коллекции — китовая челюсть, откуда не выдернули ни единого зуба на украшения. На стенах висели карты, рисунки кораблей, сделанные сыном, портреты жены, которую он любил с ранней юности, и их многочисленных детишек.

Уинтерборн уговаривал Маргарет тоже заглянуть в музей. Но она боялась, что если Уолтон не увидит ее у входа, то не станет искать, и поэтому осталась на улице. Уинтерборну даже пришлось принести еды из ближайшего кафе, чтобы она подкрепилась.

Уолтон явился на закате. В памяти Уинтерборна они теперь навеки связаны: раскаленный шар над горизонтом и мужчина с горящим взором, словно воспламенившимся от этого шара. Произошло трогательное знакомство, раскаленный шар закатился, и Уинтерборн увидел перед собой вовсе не аскета, а неопрятного бродягу в поношенной одежде.

За обедом жена не спускала глаз с брата. Она всегда была крайне брезгливой, но тут положила его грязную руку себе на колени и время от времени прижимала ее к щеке. Поведение Маргарет расстроило Уинтерборна еще больше, чем сам Уолтон. В душе жены распахнулась дверь, и он не знал, как теперь ее захлопнуть.

— Где сейчас это существо? — спросила она.

Несмотря на худобу, Уолтон был обжорой. Пока Маргарет держала его за одну руку, другой он рыскал по всем тарелкам, выбирая лучшие куски.

— Час добираться, — ответил он с набитым ртом.

Маргарет испугалась:

— Так мы в опасности?

— Нет, он упал в овраг и не может выбраться. Я пытался пристрелить его сверху. Ведь если спрыгнуть вниз и вступить в схватку — это верная гибель. Потому-то я и дожидаюсь.

— Чего? — спросил Уинтерборн.

— Подходящего плана. Пока я раздумываю, пара человек караулит овраг. Я пообещал заплатить им по возвращении. Конечно, мне понадобятся деньги.

— Ну конечно, — прошептала Маргарет, довольная тем, что могла помочь брату.

Уинтерборн рассердился. В угоду жене он уже погасил оставшиеся долги, которых наделал Уолтон из-за своей неудачной арктической экспедиции.

— Когда вы поймаете этого беднягу, вы передадите его властям?

— Нет, сэр, я убью его, как и поклялся своему брату.

Это встревожило Уинтерборна, но он не знал, как выразить свои опасения. Зато спросил Маргарет:

— У тебя есть еще один брат?

— Он имеет в виду Виктора Франкенштейна, своего брата по духу, — нетерпеливо ответила она. — Он был создателем этой твари, и Роберт спас его во время путешествия к полюсу. Я же объясняла тебе сто раз, с тех пор как мы женаты.

— И впрямь. Но скажите, Роберт, — Уинтерборн решил подловить его, — почему создатель, обязанный нести основную вину, стал вашим другом и собратом, а существо, появившееся на свет не по своей воле, превратилось в вашего заклятого врага?

В этот момент я отвернулся, сделав вид, будто любуюсь одной из статуй вдоль белых гравийных тропок. «Творец несет больше ответственности, нежели его творение». Уинтерборн вселил в меня надежду, будто я мог довериться ему, обрести сочувствие и понимание.

— И что же ответил ваш шурин?

— Что его друг стремился лишь к благу, но случайно создал чистое зло. Едва осознав это, он отказался от своей полностью устроенной жизни и пустился в погоню за тварью, точь-в-точь как сам Уолтон. Я поступил бы точно так же, если бы увидел ее хоть раз, — Уинтерборн отвел взгляд. — Признаться, мистер Оленберг, мне неловко повторять его слова.

Вернувшись к своему рассказу, он поведал, что позже за ужином Маргарет вскрикнула:

— Роберт, что у тебя с ухом?

Уолтон откинул назад свои жесткие волосы: у него не было мочки.

— Отрубили в поножовщине, — пояснил он. — В Мадриде.

— Кто — чудовище? — спросила Маргарет.

— Не само. Но по его вине.

В конце концов Уинтерборну пришлось признать, что его шурин был не в своем уме. Отодвинув от тебя недоеденный ужин, он сказал:

— Пошли, Маргарет. У твоего брата здесь неотложные дела.

— Я не могу его снова бросить!

— Твой брат… — Уинтерборн спешно подыскивал безобидные слова, — постоянно переезжает с места на место. Ему нужно быть готовым к отъезду в любую секунду.

— У меня великолепная идея! — Уолтон ударил ладонью по столу. — Пойдемте со мной, и вы сами увидите развязку!

— Мы будем только мешать.

— Сэр, для вас я незнакомец, которому необходимо доказать свою правоту, а для тебя, Маргарет… — Уолтона перекосило, — Маргарет, боюсь, даже ты давно относишься ко мне с подозрением.

— Никогда! Скажи ему, что я никогда не сомневалась в нем, Грегори!

— Она всегда верила в вас.

Брат и сестра так оживились, что Уинтерборн с неохотой на все согласился и подозвал извозчика. Во время поездки оба сидели бок о бок, взявшись за руки, точно дети. Наконец Уолтон постучал в крышу экипажа, требуя остановки.

— Отсюда пешком.

Уинтерборн взял у кучера фонарь, а Уолтон и Маргарет побежали в лес, пробираясь сквозь кусты по каменистой почве. Наконец Уолтон обернулся и приложил палец к губам. Оставшиеся несколько ярдов он, не произнеся ни слова, очень медленно прошел один. Но потом…

— Где караул? — вскрикнул он в испуге.

Уолтон взбесился. Схватив фонарь, он подбежал к краю оврага и швырнул его вниз, чтобы осветить темноту. Стекло разбилось, в небо взмыли искры.

— Где ты? — завопил он. Упав на колени, он стал колотить себя по голове. — Не надо мне было уходить! И зачем ты только попросила меня о встрече, Маргарет?

— Моя жена тут ни при чем, — сурово сказал Уинтерборн.

— Нет, — прошептала она, — не надо было его отвлекать. Он прав. Это моя вина. Что бы ни совершила эта тварь впредь, ответственность ляжет и на мою голову.

— Я не позволю тебе казниться из-за Роберта. Ведь он все равно приехал в Майнц, чтобы поймать существо.

Она была безутешна.

— Я прощаю тебя. — Уолтон натянуто улыбнулся. — Видишь, как легко и быстро? Ты никогда не испытаешь тех страданий, что выпали мне. Я прощаю тебя, дорогая сестра.

Она прижала к губам кулак и расплакалась.

С глаз Уолтона на миг спала пелена, и он сказал Уинтерборну:

— Вы позаботитесь о ней лучше, чем я.

И убежал в лес.

Маргарет проревела всю дорогу домой и продолжала рыдать еще много часов подряд, пока не уснула.

С тех пор она с каждым днем все больше беспокоилась о расходах. Просматривала каждый счет, беспрестанно складывала суммы, внимательно изучала изорванные билеты, после того как они вдвоем ходили в музей или в театр. Она рассказывала, сколько можно сэкономить за неделю, если взять на завтрак лишнюю булочку и приберечь ее на обед. Поначалу Уинтерборн думал, будто она сожалела, что ему пришлось погасить долги ее брата. Но потом докопался до истины: Маргарет собиралась послать сбережения Уолтону, дабы помочь ему в поисках. Она считала, что смерть чудовища и возвращение брата домой помогут загладить ее вину.

— После этого я отправлял Роберту деньги каждый месяц — только ради нее, — прибавил Уинтерборн. — Он никогда не благодарит. Принимает как должное. Со времени нашей встречи Уолтон еще больше деградировал. Раньше он был не в своем уме, но все же говорил с какой-то безумной логикой. Его немногочисленные письма за минувшие годы показывают, что он лишился оставшихся крупиц рассудка.

Уинтерборн сел на одну из каменных скамеек, стоявших вдоль тропинок. Но то ли от холода, то ли от беспокойства — тотчас вскочил.

— Бедная моя жена… когда я с ней познакомился, она была такой приветливой и ласковой. Вы бы ее просто не узнали, мистер Оленберг. Даже после смерти мужа, мистера Сэвилла, она оставалась волевой женщиной и не изводила других своими переживаниями и слезами. Но потом, незадолго до нашей свадьбы, она перестала быть… собой… хотя мы поженились так быстро, что я не могу сказать, что она за человек на самом деле. Наверное, не надо мне было жениться на ней столь поспешно. Ей хотелось замуж, и она не могла ждать. Но, быть может, все это связано с тем, что она не нагоревалась по мистеру Сэвиллу.

Под конец Уинтерборн стал ходить взад-вперед, а затем вдруг зашагал прочь по тропинке. Я молча шел рядом, ожидая продолжения. Наконец он со вздохом сказал:

— Что бы ни послужило тому причиной, моя бедная жена постепенно изменилась. Поначалу это было почти незаметно: словно из пиджака вытянули одну нитку, потом другую… но вдруг распустилась следующая, и пиджак начал обтрепываться. Потом Маргарет воссоединилась с братом. И уже не просто нитки распускались, а кто-то кромсал пиджак ножницами. Столь быстрого и внезапного перевоплощения я даже представить себе не мог. Наконец пришлось признать, что назад дороги нет… Я смирился с нашей совместной жизнью, но не хотел обрекать Лили на ту же участь. Ни с того ни с сего я пообещал ей устроить костюмированный бал, даже несмотря на то что Маргарет эта затея стоила неимоверных терзаний. Бедняжка постоянно спрашивала: «Зачем нужен маскарад? Костюмы — только лишние расходы. Зачем целых восемь музыкантов? Разве от четверых или троих шума меньше? И зачем гостям оставаться две, три и даже четыре ночи? Они же нас разорят. Может, пусть хотя бы прихватят с собой еды — скажем, по паре яиц?» Это кажется злой шуткой, мистер Оленберг, но мою жену волновали яйца. Ее беспокойство приводит к слезам и необоснованным обвинениям, а потом она хандрит неделями. Если бы я устраивал бал ради себя, то отменил бы его, едва заметив первые признаки ее недовольства. Но я делал это ради дочери и не мог нарушить обещание… Вы можете сказать, что, потакая Лили, я отрекался от ее матери. Но в невеселом настоящем Маргарет я слишком ясно прозревал грядущее ее дочери и пытался доставить девушке побольше радости, пока она еще способна наслаждаться.

Мы дошли до угла. Уинтерборн остановился и окинул взглядом утес, избитую ветром землю, большой каменный куб дома. Мой собеседник уже совладал со своими чувствами, и я внимательно вглядывался в его лицо. В его глазах даже чахлые деревца обретали благородство: сучковатые и кривые, они, вероятно, казались ему отважными и стойкими.

Этими же глазами он посмотрел на меня.

Уинтерборн махнул рукой, и мы продолжили прогулку. Тропинка вела к низкой стене, выщербленной с одной стороны: на другой помещался мраморный барельеф с тремя грациями. Он был повернут к дому и защищен от беспощадного ветра. Я остановился полюбоваться: три невероятно красивые женщины держали друг друга под руку, протягивая свободные руки вперед и предлагая зрителям инжир, гранаты, яблоки. Лица были безмятежные, добрые и кроткие — прекрасные, как эти божественные дары.

Своей красотой грации напоминали Лили, но отличались от нее своим спокойствием.

— Значит, вы считаете, что ваша дочь безнадежна? — спросил я.

— Я каждый день молюсь о том, чтобы оказаться неправым.

— Жена и дочь… Вы словно между двух огней, — сказал я, с трудом подбирая слова от избытка чувств. — Мой вид стал жестоким ударом для вашей жены. Ведь я ее кошмар, кошмар ее брата, жутким образом нашедший воплощение. Так что вы пострадали вместе с ней.

Вот что не давало мне покоя: я ненароком причинил вред ему.

— Да, это было ударом, — согласился он, — но в конечном счете виноват я сам. Знай я, что под маской бреда скрывается истина, что кто-то изо дня в день пытается уберечь от Уолтона свою жизнь, я бы давно получил ордер на арест шурина. Еще раз приношу вам свои самые искренние извинения.

Я встряхнул головой, словно минувшие десять лет были сущей мелочью.

— Прошу вас, не страдайте из-за меня, — сказал я.

— Между тем я уже докурил сигару, мистер Оленберг, — улыбнулся Уинтерборн, — а вы так и не сказали, что я могу для вас сделать.

— Наверное, в следующий раз.

Откланявшись, я зашагал в сторону Таркенвилля, будто остановился в городе.

8 ноября

Раз уж я столько всего наслушался об Уолтоне, самое время прочитать, что он писал. Несколько дней назад я взял связку писем из стола Маргарет, решив позлорадствовать над ними, когда совершу задуманное. Но я уже сомневаюсь в своем изначальном плане.

Маргарет так часто читала и перечитывала эти страницы, что бумага на сгибах стала почти прозрачной. Как и говорил Уинтерборн, деградация Уолтона очевидна.

2 марта 1824 года

Дорогая Маргарет,

в последнее время я приуныл. Все люди мечтают, все хотят иметь мечту… А у меня ее нет. Чем ее заменить? Не знаю. Печаль — единственная моя спутница, но она тоже ни о чем не мечтает.

Я больше не в силах вынести эту горестную разлуку. Пожалуйста, поговори обо мне с отцом. Впрочем, позволит он или нет, я все равно вернусь. Поселюсь под твоей крышей, и он не посмеет меня тронуть. Сэвилл не откажет тебе — ни один добрый супруг не отказал бы.

Скажи Лили, что я приеду. Наверняка она с радостью познакомится с героем множества приключений, о которых ты ей рассказывала. Наверное, она уже взрослая! Странно, что я так скучаю по ребенку, которого никогда не видел.

Скоро я увижу тебя, дорогая сестра. Пусть каждый час будет как последний, а потом, в один прекрасный день, я постучусь в твою дверь!

Твой брат,

Роберт

11 октября 1824 года

Дорогая Маргарет,

Мне приходится выражать тебе соболезнования и поздравления в одном письме. Твой новый брак так резво поспешает за кончиной, что грозит оступиться. Я уже рассчитывал быть с тобой, но злой рок удержал меня в море. Наверное, это знак: следует продолжать плавание, а не пытаться изменить ход своей жизни. Потому я снова пускаюсь в весьма заманчивую авантюру. Я должен узнать, для чего судьба оставляет меня в живых.

С любовью,

Роберт

21 августа 1828 года

Дорогая сестра,

Я пишу тебе в сильном волнении! Природа простила меня за позднее отплытие и усмирила холод. Теперь уж рукой подать до того полумифического места, где стрелка компаса в замешательстве вертится по кругу. Я уже чувствую, как ею управляет мой собственный магнетизм. Я остановлю испуганное вращение и заставлю стрелку указывать на меня.

Я так близок к своей цели, что ты должна готовиться к моему возвращению уже сейчас.

На этом прерываюсь, поскольку мы повстречали судно, направляющееся на юг. Его капитан, нерешительный человек, страшащийся капризов погоды, уже отказался от своих поисков. Он пообещал отправить это письмо, едва достигнет суши.

Сестра, вспоминай обо мне почаще. Скоро я вернусь домой!

17 июля 1829 года

Дорогая Маргарет,

Хоть ты и молчишь об этом, я не вернулся бы, даже если бы ты попросила. Не могу, доколе эта тварь жива. Как я могу переложить на тебя свое бремя? Ведь ты никогда не видела этого создания. Мне стыдно, что когда-то я хотел чего-то еще — чего-либо, кроме его смерти.

Франкенштейн был моим другом, братом, двойником. Но я должен сказать прямо, что его сгубила кощунственная одержимость. Он взял естественное и сделал из него противоестественное. У него получилось! А мои праведные скитания не увенчались успехом. Почему? Найти ответ — одна из целей моих поисков.

Роберт

Недатированные письма становились все более бессвязными. Я прочитал краткую записку, где Уолтон договаривался с Маргарет о встрече у китобойного музея. Видимо, в следующей он обвинял ее в том, что упустил меня:

Прошло десять месяцев, с тех пор как ты позволила ему уйти. Я прощаю тебя. Я так сказал, разве нет? А ты ответила, что прощаешь меня. Но что значат слова? Порой я боюсь, что нарочно поставил эту тварь между нами. Какой была бы обычная жизнь после такой погони? Смертельно скучной и тоскливой — ужаснее в тысячу раз. Ты ненавидишь меня? Я повторяю снова и снова, что не испытываю ненависти к себе. Я лишь собираю причины для ненависти к нему.

Запись на клочке бумаги:

Никогда не забывать свою истинную цель: я — стрелка компаса, которая кружится в недоумении, но не потому, что я достиг Северного полюса, а потому, что так и не смог этого сделать.

Наконец письмо, заставившее меня вздрогнуть:

Она мертва, Маргарет! Его шлюха мертва! Теперь ярость вынудит его допустить промах. Дело не в чувстве любви, а в том, что его лишили удовольствия. Отныне я должен смотреть на всех женщин с новым подозрением. Берегись! Даже ты можешь стать жертвой его грубой похоти.

11 ноября

Я несколько дней не выходил из пещеры. Меня снова терзают печаль и гнев.

По ночам я слышу лай и знаю, что Лили бегает вместе с собаками. Она обошлась со мной грубо, она племянница Уолтона, и его бессердечные письма побуждают меня к действию. Но я по-прежнему меряю шагами свою жуткую красную пещеру.

Почему же я мешкаю? Я должен отомстить или уйти немедля.

Но я не делаю ни того ни другого.

13 ноября

Вечером, простояв несколько часов в нерешительности на вершине утеса, я зашагал к дому.

Было уже за полночь. Порыскав вокруг, я заметил Лили, которая мчалась на псарню со спущенными с привязи собаками. Животные и она сама тяжело дышали. Уинтерборн был прав. Она носится до изнеможения.

Я ждал, пока Лили загонит собак и вернется. Она сразу же заметила меня, словно ждала. Лили была прекрасна, как одна из трех каменных граций в саду: волосы распущены, радость неподдельна. И, словно одна из граций, она собиралась преподнести мне подарок.

— Виктор! — Лили потрогала мою руку, грудь, мягко коснулась ладони, повертела ее и уставилась на меня в удивлении. — Прошло столько времени, что я уж начала думать, будто вы мне приснились.

— Хватило недели, чтобы я уже обратился в сон?

— Всего неделя? Я болела и не поняла, как мало времени прошло.

Я взял у нее фонарь и поднял его. Лили не выглядела больной: от бега она даже раскраснелась. Но лицо было грустным и смиренным.

— Вы уже поправились? — спросил я.

— Нет.

— А что случилось?

Плотнее запахнув плащ, она испуганно зашептала:

— Как вам это описать? Червь гложет меня изнутри.

— Что вы имеете в виду?

— Паразит. Он лакомится мной.

— Я видел, как эти твари выпивали соки даже из сильнейших мужчин. — Я очень встревожился. — Вы послали за врачом?

— Чтобы меня осмотрел мужчина, который будет потом этим хвастаться? Нет уж, я пошла к старенькой Бидди Джозефс. Она надавала мне всяких пилюль, но… — Лили покачала головой. — Сегодня отец все-таки заметил, что мне нездоровится, и сам вызвал врача. Доктор был весьма деликатен и назвал это простым недомоганием, а потом уединился с родителями. Я боюсь того, что мне скажут завтра. — Взгляд ее затуманился. — Уже слишком поздно. Дни мои сочтены, и я больше не властна над своей жизнью.

Я приехал в Англию, чтобы убить эту женщину. Болезнь может взять мою работу на себя. Если это случится, Грегори Уинтерборн умрет от горя.

А я? Что почувствую я, потеряв ее?

— Вы так огорчили меня, что нет слов.

— Неужели я обладаю подобной властью над вами? — Настроение у нее поднялось, и она рассмеялась. — Нужно придумать какое-нибудь испытание и проверить, правду ли вы говорите. На колени, простолюдин!

Я опустился на землю. Она провела рукой по шрамам на моем лице — сначала легко, потом с растущим нажимом. Я смирился с обследованием, вспомнив, как она попыталась прикоснуться ко мне в ночь нашего знакомства, еще до того как мы заговорили. Я позволил ей сделать это из-за ее красоты и болезни, а также из-за внезапных похотливых мыслей, не посещавших меня со времен Мирабеллы.

С явным удовольствием Лили прильнула ко мне. Я взял ее за руки: тело под накидкой было нежным и податливым.

— Скажите правду, Виктор Оленберг. — Ее дыхание, благоуханное, будто надушенный шелк, распалило меня. — Каково это — быть мертвым?

Я оттолкнул ее. Она вцепилась в меня и не давала подняться с колен, будто считала, что у нее достаточно для этого сил.

— Мы все умрем, — сказала она. — Я умру. Это неизбежно, но не укладывается в голове. Вы уже были мертвым, а потом воскресли. Каково это?

Она спрашивала с жаром, без всякого страха. Наконец-то я заметил в ней болезнь, о которой говорил Уинтерборн: увидел болезнь эмоциональную, узнав о физической. Она терзала душу и тело Лили.

— Каково это? — повторила она.

Воскреснуть из мертвых — все равно что умереть. Все органы чувств испытывают мучения: обоняние — от запаха плесени, зрение — от непроглядной черноты могилы, слух — от скрежета зубов о деревянный гроб, осязание — от студенистого разложения, вкус — от горького гниения собственного тела. Такова смерть. И Лили страстно хотелось ее познать.

Она в нетерпении встряхнула головой:

— Ответьте.

Придвинувшись еще ближе, она снова мотнула головой, уже не так резко, и ее волосы коснулись моей щеки — утонченная пытка. Через пару секунд ее слова вызвали у меня отвращение, я все же хотел быть мужчиной, полным самоотречения и не помнящим о своей недавней слабости.

За спиной послышался негромкий звук, словно сухие веточки зашуршали друг о друга.

— Там кто-то есть. — Лили попыталась вырваться.

— Просто ветер, — тихо сказал я. Не хотелось ее отпускать: она пахла розами, ее кожа была такой же нежной, как их опавшие лепестки.

И снова за спиной этот звук, уже ближе: будто шорох сухого кустарника.

— Отпустите меня. Говорю же вам: там кто-то есть.

— Вы хотели узнать, каково быть мертвым. Неужели вы уйдете, не получив ответа?

К ней вернулись печаль и смирение.

— Есть много способов познать смерть, Виктор Оленберг. Много мест и много возможностей. Каждый из нас находит собственный способ. Каждого из нас находят.

Когда она снова попыталась вырваться, я отпустил ее. Освободившись, Лили схватила фонарь и задула пламя.

14 ноября

Весь день думал над словами Лили: дни ее сочтены, она скоро умрет. Неужели болезнь настолько серьезна? Ее отец будет так убиваться! А как же я?

Я больше не надеялся выудить из нее правду: ведь можно и впрямь не успеть. В вечерних сумерках я спустился на берег, влез на скалу с другой стороны и вошел в Таркенвилль в плаще и капюшоне.

Город почти обезлюдел, хоть было еще не поздно, и никто не мог подсказать мне, где живет Бидди Джозефс. Свернув на другую улицу и остановившись в темноте, я услышал громовой голос, доносившийся из церкви: «И беззаконник, если обращается от беззакония своего, какое делал, и творит суд и правду, — к жизни возвратит душу свою».[7]

Я осторожно заглянул внутрь. Преподобный отец Грэм, в полном облачении, зачитал стих из Писания в переполненной церкви. После столь сильной речи его голос неожиданно смягчился. Взгляд пастора был полон любви и смирения, и это меня удивило. Судя по его поведению на балу Уинтерборнов, я ожидал суровых слов во славу сурового Господа. Но лицо священника было умиротворенным. Учтивость его прихожан, их тихие отклики, шарканье тех, кто поднимался со своих мест, опускался на колени и вновь вставал, — все это убаюкало и на миг успокоило меня. Я прислонился к стене у окна и слушал. Меня очаровали не сами слова, а интонация. Мне показалось, что молитвы закончились слишком быстро: «Молим тебя, Господи, рассей нашу тьму и великой милостью Своею защити нас от всех опасностей и напастей ночи сей».

Я быстро вышел, не дожидаясь, пока церковь опустеет.

Наконец я нашел человека, который сказал мне, что Бидди Джозефс обитает за городом — в лесной чаще, вдали от людей. Я медленно приблизился к одинокой избушке. Сама она и большой сарай, стоявший рядом с ней, были ярко освещены, окна открыты. На стропилах в сарае висели связки растений, листьями вниз: одни еще свежие и зеленые, а другие столь хрупкие, что, казалось, могли рассыпаться от одного резкого взгляда. Здесь же сушились части длинных деревянистых корней, перевязанные ниткой. Столы, стоявшие вдоль стен, тоже были устланы тонким слоем листьев. В воздухе носилась непривычная, но приятная смесь ароматов.

Дверь сарая распахнулась, и оттуда вышла женщина. Она была седовласая и очень старая, но высокая и крепкая, двигалась проворно, сжимая в руках большую банку. Она была сделана из такого темного стекла, что разглядеть ее содержимое не удавалось.

— Запри дверь, но огонь не гаси. Мне нужно еще кое-что сделать.

Я не понял, к кому она обращалась.

— Эй, ты! — сказала она, полуобернувшись. — Там, в темноте. Слышишь меня? Или тебе уши законопатили?

Она прошагала к избушке, открыла ногой дверь и вошла. Я запер сарай и переступил вслед за ней порог дома.

— Надеюсь, ты пришла не одна. — Старуха поставила банку на полку к другим емкостям. — Ты же слышала: вчера ночью произошло убийство.

Убийство.

Я замер. Я заведомо в этом виновен: само это слово было мне приговором.

— Мальчонку забили до смерти. Джонатана Ридли. Знала такого? Потому я и сказала, что не след тебе ходить по лесу одной. Мне-то бояться нечего — кому нужна старая карга?

— Бидди Джозефс? — уточнил я.

— Мужчина… А ступаешь так тихо. — Она принялась переставлять банки, продолжая говорить, и даже ни разу не взглянула на меня. — Чем могу служить, сэр? Славная смесь валерианы и хмеля — для крепкого сна? — Она открыла банку и понюхала. — Или дьявольское слабительное для облегчения кишечника? Но с этим поосторожней: слегка переборщишь — и вызовет запор.

Она посмотрела в мою сторону, и, хотя лицо мое было скрыто, я отступил.

— Сдается, тут дело не в слабительном, — лукаво сказала она. — Что привело джентльмена к Бидди Джозефс в эту вечернюю пору и почему он прячется в темноте? — Вернувшись к полке, она по очереди говорила названия некоторых снадобий, до банок с которыми дотрагивалась пальцами: — Кориандр, пажитник — эти очень полезны для мужской силы. Гм… но зеленая скорлупа грецкого ореха все равно лучше.

— Я пришел не ради себя.

— Значит, ради своей женщины.

Странное определение для Лили.

— Она больна. И сказала, что уже приходила к вам, но не получила облегчения.

— Кто она?

Я запнулся.

— Не бойтесь, сэр. Я никому не рассказываю о том, кто ко мне приходит.

— Лили Уинтерборн.

— Красавица. Да, она была здесь.

— От чего вы ее лечили?

Вероятно, все было не столь серьезно, как показалось Лили. Быть может, еще можно было отыскать надежду для нее и утешение для ее отца.

— А что она сама-то вам сказала?

— Что у нее внутри паразит, вредный червь.

— Ну да, от червей я дала ей полыни. А еще болотную мяту, авран, пастушью сумку. Немного спорыньи тоже не помешало бы, да только сейчас не сезон. Ведь я могу предложить лишь то, что дают добрые друзья и природа.

— Лили сказала, что червь по-прежнему в ней.

Бидди Джозефс покачала головой, задумчиво всматриваясь в темноту моего капюшона.

— Ваш голос, сэр. Что-то я его здесь раньше не слыхала.

— Еще месяц назад я жил в Нортумберленде.

— Недавно приехали, а уже влюбились в Лили Уинтерборн.

Любовь? Я никогда не произносил этого слова, даже при Мирабелле.

Старуха еще больше наморщила лоб.

— Вы тут ничем не поможете, сэр. Идите домой и ждите. Возможно, она еще поправится. Ну а если нет, у вас будет повод доказать свою любовь.

Она подтвердила самые худшие опасения.

Я вернулся в свою пещеру. Прежде я собирался поужинать упитанной камнешаркой, которую застал врасплох, когда она грелась на солнышке. Но у меня пропал всякий аппетит. Я писал допоздна, чтобы затем подняться по скале в имение.

Лили будет ждать?

Мое безрассудство не знает границ.

17 ноября

Каждую ночь я бродил по имению Уинтерборнов, надеясь встретить Лили.

Ее отсутствие я ощущаю острее, нежели ее присутствие.

Без нее все меркнет. А с ней? У нее слишком мрачное настроение. Солнце таким не бывает, но она все же светится. Значит, Лили — луна, хоть и больная, ущербная.

Я воскрес из мертвых. Она же идет навстречу смерти.

Сегодня я нашел письмо от нее, зажатое между ветками дерева, там же, где она до этого оставила мой плащ.

Дорогой Виктор,

мне все еще нездоровится. Прошу Вас, придите к нам завтра вечером к восьми. Хочется увидеть Вас, пока это возможно. Мать знает, что я к Вам неравнодушна и что отец Вас уважает. Он также объяснил матери Ваше положение: рассказал о том, как ее брат долгие годы Вас преследовал. Она соглашается с отцом не во всем, но сама видела, до чего доводит брата погоня.

Она знает, что после ее выходки на балу Вы не захотите прийти, но просит у Вас прощения. Она желает услышать от Вас новости о брате.

Так поговорите же с ней завтра в восемь. Она будет ждать в гостиной. Можете войти через двери веранды, как и прежде. Если мне станет лучше, я тоже спущусь повидаться с Вами.

Не подведите меня.

С любовью,

Лили

Лили ко мне неравнодушна? Она называет меня «дорогим» и подписывается «с любовью»? Никогда не замечал подобных чувств. Быть может, в своей бесчеловечности я просто не признал их? Или, возможно, поддавшись капризу, она придумала новую пытку? Мне хватит безрассудства, чтобы сознательно пойти на нее.

Если это правда, то как объяснить поразительное желание Маргарет поговорить со мной? Лили утверждает, что хочет судить обо мне по моим заслугам, а не по наветам. Надеюсь, во время беседы Уинтерборн встанет на мою сторону. Его постоянная поддержка для меня важнее.

На краткий миг я испугался полного разоблачения моих планов мести, но тут же понял, что наилучшей расплатой будет, если Маргарет когда-нибудь напишет:

«Роберт, мы наконец-то познакомились с твоим чудовищем… и крепко подружились с ним».

21 ноября

На следующий день после того, как мне пришло письмо от Лили, я оказался у дверей гостиной, куда входил две недели назад. Маргарет Уинтерборн была уже на месте, заламывала костлявые руки и прижимала их к груди, словно сердце ее разрывалось от страха. Горело всего несколько свечей, и комната была погружена в полумрак. Наверное, Уинтерборн намекнул, что в неярком свете мои шрамы будут выглядеть не такими ужасными, но, похоже, Маргарет пугалась самой темноты, нервно вздрагивая от малейшего шума. Присутствие мужа могло бы ее успокоить, однако она сидела одна. Вероятно, это была проверка: готова ли она выслушать меня с глазу на глаз. Я расстроился, что не было Лили, хотя она и писала, что увидится со мной позже — если выздоровеет.

Я постучал в стеклянную дверь. Маргарет вскочила и вытянула руку, словно заслоняясь.

— Мистер Оленберг? — Не опуская руки, она наклонила голову и отвернулась влево. Маргарет не выносила моего вида. — Войдите.

Я шагнул внутрь и так сильно напугал ее, что она отпрянула, чуть не упав. Маргарет задышала прерывисто и попятилась к двери, которая вела в коридор.

Я скинул капюшон и сказал:

— Ближе я не подойду. Как ваша дочь?

По ее лицу пробежало множество разных чувств — я не успел уловить ни одного.

— Как и следовало ожидать.

— Я ничего не ожидал и опасался худшего. Она лишь сказала, что больна.

— Правда? Но… как же я невежлива. — Она указала на крепкий стул вдали от себя.

— Я постою здесь. Вам неприятно мое присутствие.

— Да. — Она вновь отвела взгляд, но вокруг было слишком много теней: за бархатными диванами, их высокими украшенными вышивкой боковинами, под каждым стулом и в каждом углу. Даже незажженный камин казался воронкой, в которую вот-вот могла спуститься нечисть.

— Наверное, нам лучше поговорить в другой раз.

— Нет! У меня не хватит смелости! — Маргарет собиралась с духом, сжимая и разжимая кулаки. Когда ее взгляд стал наконец стальным, она сказала: — Вы виделись с моим братом чаще, чем я. Вы! — Она даже не пыталась скрыть возмущения. — Когда вы видели его в последний раз, вы не причинили ему вреда?

В последний раз Уолтон показался мне таким безобидным: потрепанная одежда, мечтательное выражение на лице, изумление в глазах. Я бы даже пожалел его, если бы не знал, что через секунду он убьет Мирабеллу. И вот теперь я наедине с его сестрой. У меня зачесались руки: хотелось схватить эту женщину за морщинистую шею с двойным подбородком и задушить.

— Вы не причинили ему вреда? — повторила она. — Я знаю, между вами… недоразумение.

— Недоразумение? — Я горько усмехнулся. — Он украл у меня десять лет жизни, пытаясь убить, а затем украл кое-что еще. Лучше вообще не вспоминать о нашей последней встрече.

— Как это? — Ее тоненький голосок зазвучал пронзительно. — О чем же вы собираетесь говорить? Зачем вы похитили у меня его письма? Давно ли вы в Таркенвилле? Вы не причинили моему брату вреда?

Я шагнул вперед и подумал, не позвать ли Уинтерборна, чтобы он успокоил ее. Маргарет прижалась к стене, выпучив от ужаса глаза. Я попятился к двери веранды.

— А где ваша дочь? — Стоя далеко от нее, я задал этот вопрос, дабы сменить тему. — Она сказала, что сегодня мы сможем увидеться.

Маргарет отвернулась в отвращении.

— Хотите увидеть мою дочь? Прекрасно, — строго сказала она и дернула шнурок звонка. Через пару минут появилась Лили. Она была в свободном пеньюаре, очень бледная и очень худая. Глаза ее лихорадочно блестели.

Протянув руку, я шагнул в комнату, чтобы поздороваться с ней.

— Взять его! — закричала Маргарет.

С веранды, из-за ширм, из двери за спиной Лили выбежали какие-то головорезы. Двое схватили меня, другие приставили к голове дубинки, еще один держал топор. Я мог бы раскидать их, но тут в комнату ворвался Грегори Уинтерборн — человек, внушивший мне, что я тоже могу быть человеком. Заслонив жену и дочь, он направил на меня пистолет, целясь в сердце.

— Ну как? — ликовала Лили. — Я же говорила, что он придет по первому моему зову!

— Вы были гостем в моем доме! — Уинтерборн принялся столь яростно размахивать оружием, что люди, державшие меня, вздрогнули. — Я доверял вам!

— А вы говорили со мной как с равным. За это я вам глубоко благодарен.

— Как с равным? Да ты же чудовище!

— Мы это уже обсудили. Я такой, каким меня видят другие.

— Ты тварь! — с ненавистью воскликнула Маргарет. — Мой брат был прав. Он всегда был прав! — Она гневно повернулась к мужу. — Ты считал Роберта сумасшедшим. Высмеивал его. Потешался надо мной. Ты глупец и всегда им был. Ты… — Она задыхалась от ярости.

— Лили, что это значит? — спросил я. Быть может, хотя бы она хладнокровно объяснит то, чего не в силах спокойно высказать ее взбешенный отец?

— Не смей обращаться к моей дочери! — Уинтерборн вошел в раж: крича, он брызгал слюной, язык его не поспевал за словами. Отец Лили вновь ткнул в меня пистолетом: — Я был добр с тобой!

— Разве я не отвечал вам тем же?

Добр? Потому что не убил его? Меня бросило в краску. Я вспомнил Бидди Джозефс: она говорила на человеческом языке, а я — нет. Но я все же сказал:

— Сэр, я люблю вашу дочь.

— Любишь?

Он кинулся на меня, но мужчины удержали его. Один произнес:

— Оставьте его шерифу, сэр.

— Шерифу? В чем я виновен?

— В убийстве.

— Как минимум! — Уинтерборн наставил на меня дуло пистолета.

Убийство? Бидди Джозефс тоже о нем говорила.

— Я никого не трогал.

Тут заговорил другой из тех, что держал меня:

— Ты зверски избил помощника конюха, мы узнали его только по родимому пятну. Нашла его мисс Уинтерборн — так ведь, мисс? Ужасное зрелище.

— Не надо было уводить собак, — тихо сказала Лили. — Он тоже там был. Я видела, как он выходил из конюшни. Когда я загнала собак… я обнаружила тело. — Она припала к худой материнской груди.

В ту ночь мы с Лили слышали звуки — слабые, но назойливые, словно ветки кустарника терлись друг о друга. Она сказала, что там кто-то есть, но я не поверил. Неужели она слышала убийцу? Следовала за ним по пятам? Похоже, смерть обступила ее со всех сторон. Хотя…

— Меня не было в конюшне. Я был с вами.

— Нет! — крикнула она и чуть не упала в обморок. — Не было тебя со мной!

Маргарет увела дочь. Мужчины окружили меня.

Уинтерборн смотрел с такой укоризной, что я покраснел от стыда. Как он мог поверить, что я способен на убийство? Мои губы задергались в истерическом смехе.

— Он даже не защищается! — поразился Уинтерборн.

— Невинный не нуждается в защите. — Я выпрямился и процитировал: — «Осознавая собственную цель, подобный человек не снисходит до проявления праведного гнева, бурлящего в его душе».

И в наступившей тишине добавил:

— Альфьери, «Свободный человек».

Уинтерборн ударил меня рукояткой пистолета по лицу.

Его оттащили.

— Сэр, не марайте руки, — сказал один. — Оставайтесь здесь, а мы доставим его к шерифу. Но если хотите, сэр… в город можно и не ехать.

Уинтерборн так ненавидел меня, что колебался с решением.

— Нет! — выкрикнул я.

На шею и плечи мне посыпались тумаки. От удара дубинкой под колени я рухнул на пол, как подкошенный. Пока человек с топором стоял наготове, Уинтерборн снова ударил меня пистолетом.

Я все время сдерживался, уверенный, что мне позволят объясниться. Но, ослепнув от собственной крови, я вырвался и схватил топор. Совершая последний человечный поступок, я сорвал лезвие с рукоятки и отшвырнул в сторону, иначе я бы начал кидаться с топором на всех подряд.

Двое из людей Уинтерборна пытались заслонить его от меня. Остальные нападали с таким остервенением, словно я был вредоносным животным, подлежащим уничтожению. Но их удары не усмиряли, а, наоборот, бесили меня. Я бил ногами по голеням, коленям, бедрам; лупил кулаками по ребрам и челюстям. Кости трещали, будто кастаньеты, мне хотелось танцевать под их аккомпанемент. Заметив, что Уинтерборн высвободился, я разбросал нападавших на меня, как мальчуган оловянных солдатиков. Я ринулся вперед. Уинтерборн прицелился и выстрелил. Пуля просверлила висок, обжигая болью.

В глазах потемнело.

— Быстрей, пока он не очухался!

Сзади послышался свист. Отступив в темноту, я развернулся и отбил занесенную надо мной дубинку, а затем, словно бык, прорвал оцепление. Кто-то запер стеклянные двери на веранду. Презрительно усмехнувшись, я закрыл ладонью лицо, пробил стекло и приземлился на каменные плиты. Кровь хлестала из виска и лба, а теперь еще и из ладоней, пораненных осколками.

Едва я встал на ноги, Уинтерборн крикнул:

— Фас!

Первая собака прыгнула на меня сбоку и повалила навзничь. Она вгрызалась в мои раны и впивалась клыками мне в горло. Я схватил ее за голову, сжал ребра коленями и свернул ей шею. Собака тяжело опустилась мне на грудь. Не успел я подняться, как примчались другие. Я размахивал обмякшей тушей, ухватив ее за лапы, и колотил прочих псов, упорно кидавшихся на меня. Мертвая голова била по живым, собачья кровь мешалась с моей. Вскоре животные съежились от страха и заскулили: эта тварь лишь с виду казалась человеком. Отшвырнув дохлую тушу, я вселил в них ужас — многолетняя дрессировка пошла насмарку.

Я истекал кровью, шатался и вздрагивал от боли. Нужно было найти укрытие, пока я еще что-то соображал. От пещеры больше не было никакого толку. Меня бы очень быстро выследили и загнали в угол. На подгибающихся ногах я добрался до леса и стал переходить вброд ручьи и речушки, заметая следы и смывая с себя кровь. Я еле ковылял. Перебираясь через широкий поток, я оступился, потерял равновесие и упал. Барахтаясь в ледяной воде, я привлек внимание всадника и приготовился к выстрелу.

— Помощь нужна?

Минутная заминка. Я кивнул, пытаясь вспомнить, где слышал этот голос раньше.

— Выходи из воды. Или так набрался, что на ногах не держишься?

Преподобный отец Грэм.

— Нет, я не пьян. На меня напали.

Я наполовину встал. Грэм со свистом выдохнул.

— Ты?! — Лошадь встала на дыбы, словно тоже изумилась. — Ты же убил мальчика!

Голова раскалывалась, в глазах темнело, я еле стоял. Вдали залаяла собака. Я решил воззвать к его религиозным чувствам.

— Меня оклеветали, как и вашего Христа.

— Не богохульствуй.

— Даже не думал.

Грэм наклонил голову, словно пытаясь лучше меня разглядеть.

— Тебя действительно создал человек?

Я взмахнул рукой, сделал шаг и упал навзничь. После долгих колебаний Грэм спешился и повел коня вдоль берега. От моего прикосновения жеребец взбрыкнул и заржал. Грэм погладил его бок и придержал, чтобы я сел верхом: великан на детском пони. Выводя коня из воды, Грэм держал поводья за самый конец, словно побаиваясь приближаться ко мне. Он не знал, что я был слишком слаб и не представлял никакой опасности. Головная боль прогнала любые мысли, веки слипались от изнеможения.

Прежде чем выйти из леса и направиться в город, преподобный отец остановился. Сомнения его были понятны: отвести меня в церковь или сдать правосудию? Наконец он устремился в темноту за домом священника.

— Спасибо.

Он обернулся, открыв рот от удивления. Моя благодарность поразила его куда сильнее, нежели мое кощунство. Говорящий пес был полон сюрпризов.

Мы добрались до небольшого сарая на боковой улочке; фасад церкви выходил на главный проспект. Пастор помог мне слезть.

— Сегодня я говорил с мистером Уинтерборном.

— Уинтерборн. — Само слово резало слух.

— Он сказал, что Лили больна, а вы убили помощника конюха. К тому же они боятся, что вы убили и брата миссис Уинтерборн.

— Я не убивал ее брата. И не убивал мальчика. — Я еле держался на ногах и ухватился за дверь хлева, чтобы не упасть.

Снимая седло с лошади, Грэм пощупал ее дрожащий бок.

— Перегрелась от такой тяжести. Надо поскорей ее охладить.

Неужели он ставил лошадь выше меня — естественное выше противоестественного? Я опустился на пол. Больше ничего не помню.

Но меня одолел не сон. Из-за раны на голове я впал в забытье и три дня пролежал без сознания. Не в силах сдвинуть меня с места, Грэм ухаживал за мной в сарае. Каких мук ему это стоило! Виновен ли я? Можно ли впускать в храм существо, не являющееся человеком? Относятся ли к церкви надворные постройки?

Моя критика ему навредила: он спас мне жизнь, тогда как я ожидал обратного.

Наконец я очнулся. Скинул мокрую тряпку с головы и плащ с тела. Первым делом решил проверить, на месте ли дневник. Грэм мог обыскать меня за эти три дня и прочитать его. Хотя вряд ли. Мои записи столь омерзительны, что он тотчас позвал бы Уинтерборна и позволил ему убить меня, пока я лежал без сил. Неужели Грэм признавал за мной право на частную жизнь? Или ему просто было противно ко мне прикасаться?

На слабых, дрожащих ногах я вышел наружу. Уже вечерело. Грэм был в церкви: простерся пред алтарем, раскинув руки. Я кашлянул.

— Нет-нет. — Он в тревоге вскочил. — Вам нельзя внутрь!

— А если бы сюда забрел пес, вы обошлись бы с ним столь же сурово? — спросил я, опираясь о спинку скамьи. — Ведь ему невдомек, что он оскверняет святыню.

— Простите. Я вам нагрубил.

Он подбежал ко мне и открыл дверцу рядом с скамьей, чтобы я мог сесть. Мне пришлось вывернуться и подтянуть колени до подбородка. Сиденье оказалось устойчивым, в отличие от моих ног. Они тряслись: рановато я отправился в такой дальний путь.

— Очень рад, что вы поправились, — сказал Грэм, сев на скамью передо мной.

— Правда? — Его глаза распухли и покраснели: неужели он плакал из-за меня? — Вы ведь мучились над вопросом, что делать. Моя смерть избавила бы вас от необходимости принимать решение.

Его щеки вспыхнули.

— Я не желаю зла ни одному человеку.

— Но вы же не считаете меня человеком. — Казалось, во время долгого забытья я обдумывал тот же вопрос. — Так кто я? На балу меня назвали новым Адамом. Я что, новый тип человека?

— Новые виды? — Он покачал головой. — Господь сотворил весь мир сразу идеальным. Если бы материя развивалась сама по себе… — Закончить фразу было слишком уж страшно.

— Эта материя, — я показал на себя, — развилась не сама по себе. Меня создал человек.

— Возможно, вы просто машина. — Грэм отвернулся. — Луддиты разрушали машины, утверждая, что те хотят вытеснить их. Что бы они сделали с вами и вам подобными?

— На этот счет бояться нечего. Я один такой. Но кто я? Есть ли у меня душа? Вам решать.

Он посмотрел на крест, словно ожидая ответа от Господа. Я больше не мог смотреть, как он страдает, и осторожно коснулся его плеча. Священник вздрогнул.

— Если не можете решить, — устало сказал я, — дайте мне хоть немного хлеба. Даже зверей нужно кормить.

— Да, конечно.

Он принес супа с хлебом, а также молитвенник, который молча положил рядом. Наверное, он считал кощунством обращать в свою веру животное, и я должен был прийти к христианству самостоятельно. Я взял книгу без особого интереса.

Все события после нападения смешались у меня в голове: мои зрение и интуиция притупились. Я быстро записал все, пока рассудок вновь не помрачился, но легче мне не стало. Порой от слов нужно просто избавляться, словно смывая с рук грязь.

Сквозь боль и смятение пробивается черная злость на Уинтерборна. Я жажду мести. Его отречение еще хуже ненависти других людей, он солгал мне, вселив в меня то, чего я никогда раньше не испытывал: надежду. Я хочу разорвать его на куски за фальшивую доброту. Хочу опустошить его дом и уничтожить всех, кто ему дорог.

23 ноября

Грэм так и не разобрался в моей природе или просто не захотел ничего знать.

День за днем я набираюсь сил и прихожу во все большее возбуждение. Я перебрался на верхний этаж церкви. Сторож убирает лишь там, где видно: в верхнее помещение и чердак над нефом он годами не заглядывает. Его нерадивость мне на руку.

Поселившись в церкви, я много узнал о городских делах. Помимо разговоров на улице я слушаю сплетни сторожа, который также работает аптекарем. Для него каждое лекарство обладает таинственным смыслом и связано с одним из смертных грехов. Снотворное из молотых морских ракушек — чревоугодие! Припарка для его сына, у которого в спине сидит какая-то инфекция, — гнев!

Грэм пытается его угомонить, но сторож без умолку болтает про убийство мальчика. Это любимая тема горожан. Лоскутный Человек существует! Он рыщет по ночам! Скорее бегите по домам! Заприте двери! Если, конечно, это вас спасет…

Утром, после ухода сторожа, Грэм поднялся по лестнице и, пристально глядя на меня, сказал:

— Поклянитесь еще раз: вы действительно невиновны в этом убийстве?

— Клянусь. Я хочу, чтобы вы полностью мне поверили, а потом убедили Уинтерборна. Я… невиновен.

— Вы запнулись.

Что я должен был ответить? Грэм — ходячее воплощение религии, беспрестанно мечущейся между прощением и проклятием.

Но правда — превыше всего.

— В этом убийстве я невиновен, — наконец признался я. — Но мои руки обагрены другой кровью. И если бы не обстоятельства, ее могло бы пролиться еще больше.

— Об этом тоже рассказать мистеру Уинтерборну? — язвительно спросил Грэм: не такого ответа он от меня ждал. Новый Адам? Тогда уж падший и изгнанный из рая.

— Все бесчинства, что я творил, я считал необходимыми для своей защиты.

Не глядя мне в глаза, Грэм осторожно спустился по лестнице.

24 ноября

Сделанного не воротишь: я все-таки отомстил.

Столько всего нужно записать, что чернил не хватит!

Ближе к вечеру на церковный двор въехал экипаж. Выглянув с чердака, я увидел, как из коляски вышел Уинтерборн. Он поспешил к церкви:

— Грэм!

Еще недавно я был вне себя от бешенства, но теперь воспрянул духом. Возможно, здесь, в месте, священном для Уинтерборна, он наконец-то меня выслушает.

Навстречу выбежал преподобный отец. Уинтерборн схватил его за руку:

— Мне нужно срочно с вами поговорить.

Косясь на чердак, Грэм вывел его из церкви — подальше от моих ушей. Поначалу священник просто слушал, но вскоре энергично закачал головой. Уинтерборн схватил его за руку и долго не отпускал ее. Оба не умолкали ни на секунду. Наконец пастор отрывисто кивнул, отпихнул Уинтерборна и в явном отчаянии помчался обратно в церковь. Уинтерборн последовал за ним.

— Больше ни слова! — завопил Грэм, вновь искоса поглядывая наверх. — Я согласился под сильным давлением, но больше не желаю об этом слышать! Подождите, пока я соберу все необходимое.

— Вам ничего не понадобится. Идемте же.

Неужели Грэм даже не замолвит за меня словечко? Наверное, я умею передавать мысли на расстоянии — священник учтиво обратился к Уинтерборну:

— Одну минуту, сэр. Вы же можете подождать еще минутку?

— В чем дело? — нетерпеливо спросил Уинтерборн.

— Я слышал, вы напали на Лоскутного Человека, как он себя называет.

— Эта мразь? — Лицо Уинтерборна потемнело, будто налившись кровью, а голос охрип. — Спустя столько лет я наконец-то понимаю шурина.

Нет! Я вцепился в перила.

Грэм повернулся к алтарю с распятием и тихо сказал:

— В ту же ночь я нашел его в лесу, тяжело раненного. Я… помог ему сбежать.

— Вы с ума сошли!

— Сэр, не забывайте, что вы в храме. Он поклялся, что невиновен.

— Ваше преподобие, если эта тварь способна на убийство, она вполне способна и на обман.

— Я поверил его словам. И я также верю, что он… человек.

Я прижался лбом к перилам, чуть не плача. Судя по тону Грэма, он говорил искренне, хотя и шел наперекор своим религиозным убеждениям.

Уинтерборн громко задышал, не находя слов от бешенства. И с каждым его вздохом моя благодарность постепенно превращалась в ненависть. Священник продолжил:

— Существо… то бишь мистер Оленберг просил передать вам, что он невиновен. Если я сам верю в это, он просил меня то же сказать и вам.

— Милосердие превратило вас в чертова кретина! — Уинтерборн схватил его за руку и потащил на улицу. — Но, так или иначе, сегодня вы выполните свою миссию.

Когда я подбежал к окну, Грэм вырвался, помчался к сторожу и что-то шепнул ему на ухо. Тот вытаращился в удивлении. Уинтерборн подтолкнул священника к экипажу. Сторож тотчас выскочил на улицу и начал пересказывать новость прохожим.

Мечась между гневом, обидой, утешением и замешательством, я мерил шагами чердак.

Почти два часа спустя сторож наконец вернулся в церковь. От жажды крови у меня все поплыло перед глазами, я перепрыгнул через перила и кинулся на него со спины.

— Зачем Уинтерборну Грэм? — Неужели здоровье Лили так резко ухудшилось, что впору звать священника? Сторож не ответил, и я так крепко его стиснул, что у него глаза на лоб полезли. — Говори.

— Свадьба… Мисс Уинтерборн… Стюарт Хоукинс.

Лили выходит замуж? Моя добыча ускользала. Всего пару недель назад Уинтерборн говорил, что готов выдать ее за «любого кавалера». И вот появился конкретный жених.

— Кто такой этот Хоукинс?

Сторож пожал плечами. Я ослабил хватку.

— При деньгах. Кое-чем промышляет. Импорт-экспорт. Китобойный промысел. Судостроение. Вы никогда не видели такого дива: настоящий фрегат плывет по булыжной мостовой прямо к…

Я сжал кулак, чтобы он заткнулся.

— Браки заключаются каждый день, — сказал я. — Почему же этот вызывает столько шума?

— Поспешная женитьба всегда вызывает толки.

— Поспешная?

— Этим же вечером. Ни тебе оглашения, ни разрешения на венчание. Со здоровьем, говорят, совсем плохо.

Лили не прожила бы и трех недель до оглашения?

— Если мисс Уинтерборн так больна, зачем выходить замуж?

— Мисс Уинтерборн? — Сторож обрадовался, вероятно решив, что обменяет сплетню на свободу. — Да нет, это Хоукинс болен: он годится ей в отцы, да притом кровью харкает. Разрешение они получат задним числом, а сейчас молятся, только бы он дотянул.

— Какой ему прок от женитьбы?

— Он умрет довольным. Может, даже получит наследника. Тут ведь одного раза хватит.

Заскрипев зубами, я сдавил ему горло.

— А какой прок Уинтерборну? — Я вновь ослабил хватку.

— Имущество-то у него заповедное. Если дочь станет миссис Хоукинс, ей нечего бояться разорения после смерти Уинтерборна. Вот он об этом и позаботился — выполнил отеческий долг. Сперва заставил Хоукинса изменить завещание. В обмен на плоть.

«В обмен на плоть». Эти слова разъярили меня. Я стиснул шею сторожа и, когда уже стало скучно смотреть на то, как он дергается, силясь вырваться из моих рук, швырнул сплетника на пол. Я зашагал взад-вперед по центральному проходу.

— Уинтерборн причинил мне больше страданий, чем его шурин. Нет, Уолтон никогда меня не обманывал. А этот человек пригласил к себе домой — и напал на меня!

— Какая несправедливость, — прохрипел сторож, пытаясь улизнуть. — Вы не заслужили столь скверного обхождения.

— Клянусь, я отомщу ему! — воскликнул я. — Глупо было отсрочивать расплату.

Сторож был почти у дверей. Я сцапал его за ноги и притянул к себе. Он долго визжал, пока я не успокоил его, надавав пощечин. Я прижал сторожа к подножию кафедры, запрокинул его потное лицо, чтобы посмотреть в глаза.

— Почему же ты убегаешь? Ты ведь должен готовиться к венчанию.

— Венчание состоится не здесь. — Его дрожащий голос вновь сорвался на поросячий визг. Я замахнулся, и сторож сам резко хлопнул себя по губам.

— Не убивай меня, — прошептал он сквозь пальцы.

— Не доводи меня до греха. Где состоится венчание?

— В личной часовне Уинтерборнов.

Я оглушил его одним ударом.

Витражи в окнах часовни ярко светились в темноте. Хотя небольшое здание примыкало к дому, оно находилось в самом конце подъездной аллеи. Несмотря на поспешность церемонии, прибыли гости — наверное, сторож успел распустить слухи. Лошадей привязали к железным столбам, из карет пока никто не выходил, но рядом стояли только два кучера.

Я обошел часовню с дальнего края. Двойные деревянные двери с большими железными кольцами вместо ручек. Кольца загремели, двери открылись, и вышел слуга с фонарем. Он поставил фонарь между собой и двумя кучерами.

— В церковь влетели как молния, — сказал слуга, — а выползают точно улитки. Никогда не видел таких молебнов.

— Еще успеют запыхаться, — пошутил кучер. — А мне даже перекусить некогда. Сходи на кухню, позови Тима, Чарли и остальных. Их черед стеречь лошадей.

Слуга взял фонарь и направился к главному зданию.

— И поживей! — крикнул вдогонку второй кучер. — Уже можно было три раза наесться.

Я бесшумно вышел из темноты. Лошади фыркнули, и это отвлекло людей. За пару секунд я отволок их бездыханные тела в сторону. Пнув свободный столб, я расшатал его и выдернул из земли. Взвесил в руке и остался доволен. Закинув на плечо дубину, я вошел в часовню.

Первые двери вели в темное преддверие. Заметив вторые, я приложил глаз к щели.

Лили была в белом кружевном платье и фате, в волосах сверкала заколка с драгоценностями. Рядом с невестой стоял хилый, болезненный мужичок, тяжело опираясь на трость. Церемония завершилась. Маргарет поздравляла жениха, но все ее движения были отрывистыми и пугливыми. Уинтерборн странно улыбался — хитрый лис был доволен. Выдав дочь замуж, он выполнил свой долг и в то же время обманул старика: точно так же он поступил со мной.

Но Лили! Бледность и лихорадочный блеск в глазах сменились невыразимой красотой. Какая жестокая болезнь могла быть автором столь прелестного портрета? Во мне закипела злоба. Сколько бы Лили ни дразнила меня интимными беседами, я никогда не завладею подобной добычей законным путем. Мне нечего предложить в обмен на плоть. Ее муж свободно получит то, что я могу взять лишь силой, хотя мы оба живые мертвецы.

Словно подтверждая мои мысли, Хоукинс зашелся жутким кашлем, сотрясаясь всем телом и пачкая носовой платок. Грэм, Уинтерборн и Маргарет тотчас бросились на помощь. Не обращая внимания на хрипы за спиной и поздравления с обеих сторон, Лили прошагала от алтаря к закрытым двойным дверям.

Ну конечно, подумал я, заглядывая в щель, здесь-то тебя ждет жених порасторопнее. Я алчно смотрел на нее, пока она приближалась. Когда оставалась всего пара ярдов, я ворвался через вторые двери. Мужчины подскочили: одни бросились наутек, другие ринулись в бой. Матроны закричали. Маргарет упала в обморок.

Лили замерла, уставившись на меня: она не испугалась, но встревожилась. Я схватил ее за талию. Лишь тогда она очнулась и стала упираться.

Уинтерборн помчался по проходу к дочери. Я взмахнул столбом, дабы отогнать его, но он все равно рвался вперед, и я ударил его по руке. Он с криком упал на колени. Я занес столб над его склоненной головой.

— Нет! — воскликнул преподобный отец Грэм. — Если вы хотите быть человеком, если у вас есть душа…

Я поднял столб выше.

— Так вот на кого ты променял свою шлюху?

Из темного угла выступил Уолтон.

Чему же я удивился? Разве он не следовал за мной повсюду и раньше? Он был смертельно тощий и неопрятный. Глаза горели, точно раскаленные угли, вставленные в глазницы черепа. Этот человек вел себя с убийственной непринужденностью, будто победа уже была в его руках.

Послышался стон, и я обратил внимание на умоляющее лицо Уинтерборна. Он прошептал мое имя.

Передразнивая, Уолтон повторил:

— «Если вы хотите быть человеком…»

Я взглянул на одного и на другого, а затем потащил Лили за дверь.

Выйдя из часовни, я вставил столб в оба кольца и запер ее снаружи. Потом отвязал лошадей. Придя в ужас от моего внешнего вида, они пустились вскачь — их даже не пришлось понукать. Я затолкал Лили в последнюю карету и умчался.

То был фаэтон с откидным верхом. Я выбрал его из-за легкости и быстроты. К тому же я мог править одной рукой, а другой держать Лили. Сиди я на кучерском месте закрытой повозки, моя пленница могла бы выпрыгнуть на ходу. Пока мы неслись по проселку, она билась, кусалась и брыкалась. Лили сопротивлялась так настойчиво и энергично, что вскоре в изнеможении опустилась на сиденье рядом со мной.

Заметив, что от усталости она стала покорной, я съехал с дороги, подкатил к густым зарослям и остановился. Из-за бешеной езды лошади взмылились, им нужно было передохнуть. Я вставил в рот Лили кляп и связал ее обрывками фаты. Она могла извиваться и колотить по днищу кареты, но криков никто бы не услышал. Наконец она забылась чутким, беспокойным сном. Когда очнулась, окинула затуманенным взором ночное небо. Потом в ее глазах проснулись воспоминания, и на лице было столько отвращения, омерзения и злобы, что я тотчас узнал в ней дочь ее матери и племянницу ее дяди.

Я достал дневник, огарок и теперь сижу здесь и пишу. Мне надо было подумать, а в этом всегда помогает перо.

Уолтон.

Из-за него погибла женщина, пожелавшая со мной остаться. И из-за него женщина, которую я похитил, будет ненавидеть меня во веки веков.

Мысли мелькают в голове с такой скоростью, что я не успеваю их записывать, — словно молнии в ночном небе, на миг озаряющие мрак моих желаний. Я знаю, что должен сделать.

Позже

Я вывел лошадей обратно на дорогу. Пока они отдыхали, вдалеке проскакали всадники: топот копыт мешался с лаем. Вторая группа, тоже с собаками, промчалась позже в другую сторону, а за ней — третья. Едва все стихло, я подъехал к месту у вершины скалы, где тропа была отлогой. Привязав фаэтон, я забросил Лили на плечи, словно мешок с мукой. Она брыкалась и мотала головой, пока я нес ее к обрыву. Потом она крепко прижалась ко мне, будто от малейшего ее движения я мог покатиться кубарем вниз. Спустившись на берег, я быстро пошел на север, занес Лили поглубже в пещеру и накрыл своим плащом. Ее приглушенные крики еще долго вторило эхо, после того как я оставил ее в темноте и поднялся в имение Уинтерборнов.

В доме светились все окна — он был маяком, путеводной звездой для пропавшей дочери. По глупости Уинтерборн отправил чересчур много людей в погоню и оставил слишком мало для охраны такого большого дома. Они рыскали по усадьбе с ружьями и мушкетами, дубинами и топорами, но я без труда переждал одного, а затем прокрался дальше и сел в засаду. Видимо, всех мастифов тоже угнали: при моем появлении ни один пес не залаял. А поскольку сбежал я на фаэтоне, меня могли выследить только по следам, ведущим к церкви Грэма.

Я обошел дом по кругу — от одного окна к другому. Уолтона я не заметил. Он словно перебегал из комнаты в комнату ровно перед тем, как я заглядывал внутрь. Что означали эти прятки? Я сам стану псом и с легкостью выслежу его по запаху отчаяния, подлости, безнравственности. Он портил все, к чему прикасался, и оставлял после себя лишь мясных мух.

Ну наконец-то: Уинтерборн, его жена и Уолтон в гостиной. Рукав куртки Уинтерборна пустой, рука перевязана на груди, кисть обмякшая и безжизненная. В другой руке — бокал. Дворецкий Бартон принес новый графин и забрал пустой. Где жених Лили? Лежит, укутанный в одеяло, пуская кровавые слюни, точно паук, плетущий паутину?

Не слыша разговора, я все же понял, что Уинтерборн уговаривал жену лечь спать. Она отказывалась, а он снова и снова показывал на дверь. В конце концов Уолтон взял сестру за руку и увел. Уинтерборн наполнил бокал, осушил его залпом, налил еще один и сел поближе к графину. Он напился до беспамятства, наклонился вперед и повалился на пол. Я прошмыгнул в комнату и задул все свечи. В неярком свете камина рассмотрел обрюзгшее лицо храпящего Уинтерборна. Вытянув руки, я почувствовал тепло его опьяненной плоти и заметил пульсирующую яремную вену.

Нет, подожду, пока он очнется и посмотрит в лицо своему палачу. Я пришел сюда, чтобы убить Уолтона. В конечном счете, изменник Уинтерборн заслуживает более сурового наказания.

За дверью гостиной послышался шепот, и я поднялся по маленькой лестнице. Сколько пищи для сплетен дал я прислуге!

Наверху дверь спальни была открыта. Маргарет беспокойно дремала на стуле, придвинутом к открытому окну: она пыталась быть начеку. Я не тронул ее — с ней можно было легко расправиться и потом. В этом крыле все остальные комнаты пустовали, но в конце следующего коридора из дверного проема падал свет. Я медленно приблизился. С обеих сторон каминной полки пылали канделябры, освещая книгу на туалетном столике, но в комнате никого не было. Я уж собрался двинуться дальше по коридору, как вдруг заметил на кровати грязное черное пальто, а за кроватью — еще одну дверь. Когда я подошел, рука непроизвольно легла на книгу и сунула ее в карман.

За спиной из коридора послышался шум… без единого слова или предупреждения Уолтон накинулся на меня, точно бешеный волк, и, подпрыгнув, схватил за горло. Он висел на мне, болтая ногами и вымещая копившуюся годами злобу.

Уолтон набросился с такой ненавистью, что мне пришлось отступить к каминной полке. Пока я размахивал руками, мне удалось нащупать на ней зажженный канделябр, и я тотчас ткнул им Уолтону в лицо. Алое пламя опалило впалую щеку, и расплавленный воск закапал на шею. Но этот безумец не ослабил хватку и даже не вскрикнул. Он лишь заскрипел зубами и стал яростно бодать подсвечник, пока я не выронил его. Волосы Уолтона пожухли, словно сухая трава для растопки, а затем вдруг вспыхнули. Красные языки увенчали его ореолом мученика. Улыбаясь, он придвинулся ближе и наклонил ко мне лицо: Уолтон не отступал, а представлял себя фитилем и хотел поджечь меня. Инстинкт самосохранения боролся во мне с безумием: впервые за все эти годы я действительно бился, а не просто отбивался — не мстил, а спасал свою жизнь.

Я развернулся на месте и ударил его о каминную полку. Уолтон наконец-то разжал руки и рухнул на пол. Пока мы дрались, пламя упавшего канделябра лизнуло оборки на постельном покрывале, а затем охватило его по всей длине, словно кто-то быстро поджег запал. Заряд вспыхнул: балдахин и портьеры запылали. Меня испугал натиск огня. На миг забывшись, я попятился и прикрыл ладонью глаза. В ту же секунду Уолтон вскочил с пола и бросился на меня. Вскоре мы уже боролись в огненном круге. Его безумие не уступало моей силе.

Борясь с ним одной рукой, я искал другой оружие. Хватая то бокал, то фарфоровую безделушку, я обрушивал удар за ударом на его покрывшийся волдырями череп, но все было без толку. Наконец мне попалась подставка для книг, и Уолтон повалился на пол. Резкий контраст: обжигающее белое пламя и кромешная тьма, в которой я не мог разглядеть Уолтона из-за дыма. Спотыкаясь, я вышел в коридор, но огонь опередил меня.

Пожирая рюши и салфетки, драпировки и коврики, пламя уже перекинулось через всю комнату и засверкало вдоль нижнего края гобеленов. С губ моих сорвался сумасшедший хохот. В одном только этом коридоре — куча ковровых дорожек, мягких стульев, кружевных подушек и скатертей, плетеных подставок и всего остального. Я упомянул о растопке, но после такой растопки весь дом сгорит дотла, а Уинтерборн избавится от всей своей роскоши — нелепой причины его гордости.

С неожиданным весельем я сорвал горящий гобелен и поволок за собой. Он осветил мой путь — тот путь, каким я пришел сюда, будто мог смотреть лишь назад, в свое прошлое. Вокруг все мгновенно загоралось. Жизнь этих предметов давно увяла. Десятилетиями ждали они очистительного погребального костра: набитые в вазы павлиньи перья; восточные веера, расставленные букетами; никудышные портреты никчемных людей; вырезанные из черной бумаги силуэты и пасторальные сцены на гофрированных белых листах.

Уинтерборн считает меня неодушевленным предметом? Но все эти вздорные вещи тоже не заслуживают права на существование. Я натужно резвился, стараясь не завыть.

Я помчался в его кабинет, стал хватать графины и разбивать их о большой красивый стол, за которым мне никогда не сидеть, а затем поднес к его краю горящий гобелен. Лужица спиртного вспыхнула, и пламя вмиг охватило всю столешницу. Мужчине необходимо «серьезное» место для принятия серьезных решений? Уинтерборн мог выбирать: любить или ненавидеть меня. Быть честным или обмануть.

Я засмотрелся на огонь и в этот краткий миг бездействия чуть не впал в уныние. Дабы прогнать это чувство, я оторвал ножку от стула с прямой спинкой, намотал на ее конец драпировку, обмакнул в бренди из очередного графина и поджег. Этот факел я понес мимо лестницы в другое крыло. Там я заходил в пустые комнаты и подносил огонь ко всем предметам. Я спалю все — каждый бессмысленный трофей и всякую позабытую мелочь, когда-то доставлявшую радость. Я уничтожу этот мирок, который из убогого провинциального страха не захотел приютить меня под сенью своих щедрот. Когда-нибудь в будущем, одинокой январской ночью, меня согреют воспоминания об этом пожаре.

Легкие обжигало с каждым вздохом. На лбу шипел пот. Тлеющие угли целовали ладони и оставляли на них укусы любви.

И вдруг… пелена, окутавшая мой разум, полностью выгорела, и меня осенило: «Книги!» Я уничтожал самое дорогое. В прошлом, когда рядом не было живых людей, я всегда имел при себе бумажную плоть. Если я не слышал голосов, при мне всегда были слова на листах бумаги. А теперь все это сгорело, и пожар устроил я сам.

Я пробрался обратно в кабинет. Некоторые книги еще можно было спасти — непременно нужно спасти хотя бы парочку! Любой новый шрам того стоил. Я пополз по-пластунски, но огонь преградил мне путь, точно Змею: возврата в Эдем нет. Со слезами на глазах мне пришлось распрощаться с библиотекой. Я нашел главную лестницу и скатился вниз: перила по обе стороны походили на две огненные колеи. За спиной неистово трещало пламя, все больше разгораясь, пока его рев не заглушил все прочие звуки.

Почти ослепнув, я выбрался наружу. После клубов дыма свежий воздух пронзил легкие роем злобных ос.

Маргарет валялась на земле и кашляла, прижимая руку к груди, рядом стояла служанка. Люди, которые должны были охранять всех от меня, побросали дубинки, мушкеты и кинжалы на землю. Слуги в ночных рубашках, халатах и колпаках сгрудились маленькой кучкой. Запрокинув головы, они смотрели как завороженные, ничего не замечая вокруг. Я удивился, что их так мало: для столь большого дома требуется гораздо больше прислуги.

В одном из пылающих окон на втором этаже мелькнула мужская фигура. Человек заколотил по стеклу сначала ладонями, а затем сжатыми кулаками. В изумлении я узнал высокую худую тень Уолтона. Как он выжил среди этого пекла?

Он без устали дубасил по стеклу, скребся, бил плечом. Фигура скользнула вниз, через секунду выпрямилась — со стулом в руке, который изо всех сил швырнула в оконное стекло. С ужасным скрипом деревянная рама вывалилась наружу. Стекло посыпалось серебряным дождем. Уолтон спрыгнул на каменные плиты, словно пугало, в которое попала молния: голова, туловище, руки и ноги сверкали пламенем.

Маргарет, которая еще пару секунд назад не могла шелохнуться, с трудом встала на ноги, помчалась к брату и потушила огонь собственным телом. Скорченная фигура не шевелилась. Пронзительный крик Маргарет перекрыл рев пожара.

Уолтон был мертв.

Но я не ощущал радости победы — лишь смертельную усталость.

Окна лопались одно за другим, звенело разбитое стекло.

Уинтерборн! Я оставил его на первом этаже, в пьяном забытьи, решив приберечь на десерт. Я не уступлю огню свое право на его уничтожение.

В нетерпении я обогнул дом, но Бартон уже вытаскивал бездыханное тело хозяина из горящего здания на белую гравийную дорожку. Слуга поднял глаза. Слезы проложили белые тропки на его закопченных щеках.

Смерть обманула меня, но я на нее не злился. Нисколечко. Так отчего же я не мог вздохнуть? Почему меня душила злость?

Уолтон был прав: я порочен, аморален, противоестественен. Незачем мне было рождаться. Незачем жить. На краткий миг я стал человеком. Но вот Уинтерборн мертв, и я больше не человек. Мало того, что я убил отца, дарованного мне судьбой, так еще и убил отца, которого избрал сам.

Меня душил стыд.

Я избегал грустного, безжалостного взгляда Бартона.

Пригнувшись, я отбежал и сел поодаль, сердце разрывалось на куски. Потом я все же обернулся. Наконец-то я создал зеркало, в котором отразился целиком: я окинул всю свою жизнь одним взглядом, мне открылось, кем я был и что сделал, кто я и что делаю. Я взял слова из книги, которую люди зовут Откровением, и присвоил их:

Назойливый звон колокола известил, что пожарная бригада, запоздалая и бесполезная, выехала из Таркенвилля. Я ушел.

Пока спускался со скалы, меня охватил приступ горя, стыда и отвращения, и я чуть не сорвался. Замерев, я крепко вцепился в отвесную каменную стену.

Что, если просто отпустить руки?

Прошла минута, за ней другая, а потом…

Мне расхотелось умирать. Но как жить дальше? Прежде меня выслеживал один сумасшедший. Я покинул среду отверженных и осмелился пойти к цивилизованным людям. Теперь они пышут цивилизованной ненавистью и будут охотиться за мной так тщательно и методично, как Уолтону и не снилось.

Они обыщут города, полагая, что я попытаюсь затеряться в безымянной толпе. Прочешут поля, решив, что я скроюсь в норе, как барсук. Значит, мне нужно уйти в такое дикое место, которое отпугнет даже тех, кто жаждет моей гибели, — место, где я буду править единолично.

Я судорожно рассмеялся и плотнее прижался к скале, чтобы не упасть. Разве мне еще не показали мою империю? Есть ли на свете более дикие места?

В нетерпении я спустился вниз, вбежал в пещеру и схватил Лили. Во рту у нее был кляп, она заныла и стала отбиваться. Однако я все равно вынес ее на берег и затащил на скалу, где была привязана карета. Лили увидела небо, озаренное пламенем: в теплом вечернем воздухе мерцали хлопья золы, похожие на светляков.

Но этого было мало. Я заехал в имение Уинтерборнов. Повернув Лили лицом к огню, я сказал:

— Теперь у тебя не осталось никого, кроме меня.

Я схватил поводья и пустил лошадей вскачь.

Там, на севере, в бесплодном, овеваемом штормами краю, мой отец когда-то создал существо под стать моему уродству. У моего родителя сдали нервы. Но я-то не струшу. У меня есть пара, невеста, шлюха, потаскуха. Ее гложет червь, и красота ее скоро померкнет. Когда эта женщина сама превратится в червя, ее безобразие сравняется с моим, и я короную свою царственную супругу. Ведь я везу ее к себе на родину, в подвластную мне страну, чтобы там, на Оркнейских островах, вступить на престол короля чудовищ.