Чудные зерна: сибирские сказы

Каменна глыба

В деревушке нашей дворов с полсотни стояло, и улица считалась главной, потому как одна и была, прямо на тракт выходила. У дороги глыба торчала каменная. Мимо кто ни проедет, то подпруга лопнет, то колесо спадёт али конь захромает. Задумались мужики:

— Нечистый, видать, поставил.

А старики рассказали, будто на ней давным-давно каменная баба стояла, потом пропала незнамо куда. А глыба так и осталась торчать. Решили мужики в овраг её уволочь. Вожжами обвязали, четырёх лошадей впрягли, дёрнули — та ни с места, другой раз — тоже; Стали вниз копать, а она в глубь земли тянется. Ну и бросили…

Люди, что селиться к нам приезжали, вдоль дороги срубы ставили, а где глыба торчала, не строились. Вот улица с разрывом и получилась. У камня — кусты да крапива. А как из деревни село выросло, торговые людишки засуетились, лавки открыли. Кой-кто кабак поставить нацелился, только не вышло. Богатый купец, Кухтерин Евграф, опередил, а против него не попрёшь: почитай, пол-Сибири в кулаке держал — в трех губерниях ямщиной владел, лошадей тыщи, дворы постоялые, кабаки по всему тракту Московскому.

Как-то мимо проезжал, углядел — село людное, место бойкое, торговому делу прибыльное. Решил и у нас кабак построить.

Вскоре приказчик кухтеринский прибыл с семьёй: жена его — толстущая, что глыба та, и Мишка-племянник, Плешастым звали. Слыхали, будто он у Кухтерина тоже в приказчиках состоял, да проворовался. Хозяин-то выгнал его, так он у дяди в кабаке меж столов половым бегал.

Как приехали, перво-наперво старосте бумагу под нос — разрешение кабак открывать. Тот и указал на пустырь. Построили, а глыба каменна рядом оказалась, будто зазывала у входа. Ямщики понаедут, шумят до полуночи, а которые упьются, возле той глыбы валяются. С рёбрами переломанными на пустыре поутру находили: один-то помер, другие живы остались, а что с ними было, толком и не сказали, память отшибло. Бубнили своё:

— Кулак-то у ней — гиря пудовая.

Вот и стали по селу говорить:

— Глыба-то бабой каменной оборачивается, мужиков у кабака по ночам караулит.

Но других это не шибко пугало, тянуло в окаянное место. А коли денег не было — в долг пили. Корову, коня, рубаху с себя закладывали. Приказчик, что к стойке Кухтериным был поставленный, исправно долг требовал.

Во многих домах животы подтянули, ребятишки по соседям куски попрошайничали. Бывало, правда, какой-нибудь мужик, на свой разор глядючи, спохватится, в кабак ворвется, кричит, кулаком в грудь себя бьёт — опоили, дескать, во хмелю на расписку палец мой ставили. Но как опять подадут ему шкалик — не удержится, выпьет ведь, и опять гульба до ночи. А поутру найдут крикуна бездыханным, и опять на селе ахают:

— С бабой каменной повстречался!

Кабы не Еремей Стоеросов, сколько бы ещё людей загубили. Занятный старик-то был, с причудью: по осени из тайги выкопает куст рябиновый али черемуху, под окном посадит. Весной зацветет она, медвяным ароматом дурманит голову. Девки в вечер ко двору соберутся, парни бревно принесут — вот и посиделки. К полуночи разойдутся, а кто и останется. Еремей глянет в окно, скажет старухе:

— Кто это на бревне, Пелагея?

Та подойдет, приглядится:

— Поди, Фрося Мешохина, а рядом-то?.. Ишь, прильнул как! Так и есть — Федя Последников.

Постоят старики, повздыхают:

— Давно ли у нас так жисть зачиналась?! Охо-хо-шеньки!

На другой день Еремей люльку мастерить начнёт, а как сделает, скажет:

— На свадьбу, поди, пригласить не забудут. Вот и подарок готовый.

В люльках-то Еремеевых, почитай, полсела укачивалось; как увидят у старика на крыльце люльку готовую, так и говорят:

— Скоро ещё одной свадьбе быть.

Только, как баба каменна по ночам оживать стала, свадьбы вовсе расстроились, и парни в кабак зачастили. Старик-то обеспокоился:

— Этак всех парней изведёт, ходить ко мне будет некому!

Как-то вечером углядел у кабака Федю Последникова да Кольшу Матюшина, а с ними Мишку Плешастого. Парни-то при деньгах были, утром бычков на базар водили. Еремей уши навострил, слышит — Мишка парней уговаривает:

— Чего робеете? Мы по маленькой, для знакомчества, а деньги мои — угощаю.

Ну, старик-то и закипел: «Спортит! Ох, спортит ребят!» А Мишка улестил, видно, парни в кабак отправились. Еремей и юркнул за ними.

Усадил Плешастый ребят, сам отошел за водкой. Тут Еремей объявился, Федя с Николой головы опустили — стыдно перед стариком: в этаком застал заведении.

Еремей и говорит:

— Ступайте-ка, молодцы, по домам, хорошего тут ждать нечего.

Федя-то поднялся, а Кольша взроптал:

— Человек от души угостить жалает, и мы при деньгах, чего ж не гульнуть!

Еремей сплюнул в ответ и пошёл вон, Федя — за ним. По дороге-то и рассказал, что Мишка Плешастый который раз в кабак ребят сманивал. Еремей головой покачал:

— Ох, зря Кольшу оставили!

Вернуться хотел, да у ворот соседка его поджидала, с поклоном кинулась: дочь у ней который час криком кричит, разродиться не может. А старухи круг неё без толку топчутся, друг на дружку ругаются.

Еремей-то и на повитушье дело мастером был: что телка, что жеребчика, что ребеночка — всегда здоровеньким примет. Ну и в этот раз пришлось всю ночь подле молодухи крутиться, к утру хороший мальчишка родился, и мамка осталась живёхонька. А днём по селу крик да плач — Кольшу Матюшина за пустырём в канаве нашли. Всё про бабу какую-то лопочет. Видать, злодейка каменна приласкала.

Еремей глыбу подолгу у кабака оглядывал, да так и уходил, ничего не придумавши. А Кольша кое-как оклемался, Еремею и рассказал.

Как старик-то Федю увёл, они с Мишкой выпили по стаканчику. Тут и взбрело парню в голову деньгами перед Плешастым похвастаться, мол, не всё у вас, торгашей, но и у мужиков имеются. Мишка сразу водки бутыль принёс, а Кольша крепким себя посчитал, стаканам счет не повёл, один за другим опрокидывал. Потом деньги куда-то пропали. Поискал — не нашёл, на Плешивого взъелся, про Кухтерина что-то кричал. Тут уж приказчик водки налил да сам и поднёс — пей, дескать, хозяина угощенье. Кольша стакан осушил, и сразу мутить стало, еле из кабака выбрался. По дороге через пустырь побрёл. А в бурьяне-то будто высветлело, пригляделся — баба стоит огромная. Руки к нему протянула и ласково так:

— Иди, милёнок, ко мне!

Голос у ней шибко знакомый, да не упомнит вот, чей. И лица не разглядел, спьяну-то кинулся. Тут сухая трава зашуршала, и сознание вышибло.

Еремей, как про каменну бабу от Кольши услышал, по столу кулаком саданул:

— Не в камне тут дело!

И сам в кабак зачастил. Пелагея-то всполошилась было:

— С ума, старый, спятил — годами нажитое в сивухе топить!

Однако глядит, Еремей из кабака раз да другой трезвёхонек возвернулся, ну и поняла — своё старик на уме держит. А тот, и правда, возьмёт рюмку водки, прикинется пьяненьким, сидит в уголке. Народу к вечеру полно набивалось, сыплются в мошну хозяйскую медяки да рубли мужицкие. Поглядит Еремей, вздохнет: «Эх, мужики, сами в кухтеринску петлю лезете. В кабак-то, поди, не тянут силком!» И головой, будто пьяный, закрутит.

Так до ночи досидит и уйдет потихоньку. Старуха терпела, терпела, да напустилась:

— Что за утеха — в кухтеринском содоме на пьяных глазеть?!

Еремей только палец к губам приложил:

— Потерпи, старая, конец этому будет! Злодейку каменну дай изловить.

Пелагея и перекрестилась.

Походил Еремей в кабак ещё сколько-то, зазвал как-тo к себе мужиков да парней. И Федю Последникова. И говорит:

— В эту ночь девка каменна объявиться должна!

Каждому обсказал, как вести себя да кому где девку-то караулить, а с Федей особо, один на один, разговаривал. Перед тем как отправиться, у рябины прут срезал потолще и отдал ему. Парень-то удивился:

— Для кого прут-то? Коня, штоль, стегать?

Но старик будто отрезал:

— Час настанет, сам поймёшь, кого!

Как совсем-то стемнело, пошли мужики к кабаку. Одного на всяк случай у глыбы оставили — за дверью смотреть, другие по Еремееву знаку на пустыре затаились, а Федя прямо в кабак за Еремеем направился. Оглядел пьяных, подумал: «Правда старик намедни говаривал, сами в кухтеринску петлю суёте голову».

Старик на свое место в уголке присел, а Федя к стойке поближе. Тут Мишка водки принёс, усмехнулся:

— Что, надумал к нам заглянуть? Ну, да пей, гуляй, коли деньги есть!

Налил стопку да отошел — приказчик позвал. Федя стопарик для виду пригубил да потихоньку за голенище его опрокинул. Так раз да другой. Притворился пьяным и давай шуметь. Мишка хмыкнул:

— Ишь, разошелся!

А Федя достал денег пачку толстенную, что мужики собрали, покрутил перед Мишкиным носом да и крикнул, как Еремей подучивал:

— Эвон, какой богатый я! — Деньги спрятал обратно и говорит: — Домой собираться пора…

Мишка и заморгал глазами, уговаривает:

— Останься да погуляй всласть, отведи душу-то.

А Федя взял прут рябиновый, для виду остатки в стакане допил и пошёл, покачиваясь.

А старик-то и примечает: только, Федя деньги Плешастому показал, у того глаза загорелись, а как из кабака парень вышел, он к приказчику подлетел, пошептал на ухо и в другой двери, что к жилью вела, скрылся. Старик — за Федей вслед. Мужик, у глыбы который стоял, — к нему:

— Федя, видать, шибко набрался, не случилось бы что?

Но Еремей:

— Теперь не за Федей — за дверью смотри!

Только сказал, а из кабака двое выскочили. Мужик удивился:

— Ишь ты, один-то в тулупе! — И усмехнулся: — Зимы ещё нет, а как наряжаются!

Еремей за рукав его дернул:

— Не время зубы-то скалить — гляди лучше, в тулупе-то кто?!

Мужик и ахнул:

— Баба! Никак… приказчика жёнка!

— Тот-то, что она. Специально тулуп напялила, чтоб потолще казаться, в темноте-то посмотришь — глыба и есть.

А мужик-го и второго узнал — то Мишка Плешастый за Федей побёг, крадучись, а кабатчица наперерез по бурьяну, куда парень шёл.

А Федя, как Еремей наказывал, и не спешил. Хоть и трезвый, а покачивается, песню орёт и морщится — водка в сапогах хлюпает. Как пустырь до середины прошёл, так и услышал — крадётся кто-то. Однако виду не подал, заорал ещё громче. Вдруг впереди фигура выступила, пригляделся парень — баба в шубе, будто глыба каменная, руки-то протянула и приманивает:

— Иди же, иди, миленький!

А сзади — шум, треск! Оглянулся — мужики это подмяли Мишку Плешастого. Баба увидела, какое дело с её дружком приключилось, да бежать. Федя догнал её, сорвал тулуп и давай Еремеевым прутом охаживать:

— Ах, ты, злодейка, душа твоя каменная! — Да прут переломился, баба тулуп в охапку и бегом прочь.

Тут вскрикнул кто-то:

— Уймитесь! Издох Плешастый-та!

Федя, как услышал, и правда пьяным будто сделался. Но Еремей подошёл, руку на плечо ему положил:

— Не мы их, так они нас — Плешастый-то за тобой с топором крался!.. Ну, а каменюка-кабатчица своё получила! — Глянул в сторону кабака, добавил: — Однако недолго носить ей отметины. — И повёл парня к себе.

Дома старик парня на печь уложил — трясло его шибко. Однако заметил Федя — зарево полыхнуло, но спросить уж сил не было. Утром только узнал: кабак-то кухтеринский ночью сгорел, а в нем — сам приказчик с женою. Старухи работница утром рассказывала: приказчица ночью пришла вся распатланная, баню стопить приказала. Старуха исполнила.

— Помочь ли помыться? — спросила. Но приказчица цыкнула — не лезь, мол. Бабка ушла, а та сомлела, должно быть, в жару, дверцу у каменки не доглядела растворену. А из неё уголек, видать, выпал, сначала баня вспыхнула, потом огонь на кабак перекинулся…

Бабку всё село слушало — охали да ахали, но кой-кто в усы ухмылялся да помалкивал.

Потом чиновнишка с городу приехал, у мужиков дознавался, кто где ночью-то был да почему тушить не бегли? Да разве дознаешься? Пьяные, мол, в стельку по домам дрыхли, ничего слыхом не слыхивали. А что Мишка Плешастый окочурился, дык его баба каменная поломала. Не его первого. Вот и весь ответ.

Покрутился чиновнишка и уехал Кухтерину докладывать, мол, само загорелось.

А глыба каменна от жару-то треснула, а утром, как снег выпал, на куски развалилась. Потом мужики их для хозяйских дел по дворам растащили.

Так-то вот.