Черный пролетарий

Глава девятая, в которой Щавель умирает, шаман Мотвил обретает силу и власть, дружину приводят в боевую готовность и Жёлудь приносит себя в жертву

Щавель умирал, как подыхают животные — просто лежал и ждал. Напрасно Альберт Калужский давал ему нюхать ароматическую соль. От неё свербело в носу и малость прояснило голову, но силы всё равно таяли.

Когда ушёл Воля Петрович, насмотревшийся на безрезультатность лечения, Мотвил повеселел. Сел на шконке, скрестив ноги по-татарски, положил руки на колени и застыл как истукан. Растянутые до плеч мочки были пусты, из них вынули артефакты. Массивное лицо, украшенное затейливой татуировкой и шрамовым узором, волшебным образом воспринимало окружающую действительность наподобие запасного зрения. От него веяло нездешним жаром, плотным и нехорошим. Защитная аура держалась на оставшихся в теле камнях Силы. Тонкая повязка на глазах была чистой, на опалённой голове появилась розовая кожа. Лечение живым нутряным салом дало чудесный результат.

— Как мы себя чувствуем? — склонился над лучником Альберт Калужский. На лоб легла мягкая ладонь. — Ну, ничего-ничего, — огорчённо продолжил целитель. — Сейчас мы промывание сделаем.

Он вышел. Мотвил слегка наклонил голову, будто прислушивался к дыханию Щавеля.

— А ты, боярин, не боишься смерти, — обнаружил он сверхъестественную проницательность. — Ты давно как будто частично умер. На тебе лежит королевское проклятие. Скажи мне напоследок, тебе ведь уже всё равно, что ты натворил?

«Я убил Царевну-Птеродактиль, — подумал Щавель, мысли текли неторопливо. — Последний, с кем я разговариваю, мой раб. Вот оно, проклятие птеродактилей. Я умираю в тюрьме, и даже мой пленник взял надо мной верх».

— Я любил Царевну-Птеродактиль, — мёртвым голосом вымолвил он.

Мотвил аж дышать перестал. Прислушивался к чему-то ему одному доступному. Хмыкнул задумчиво и так гулко, будто мешок муки уронил на пол мельницы.

— Вот, значит, кто её уконтрапупил, — проговорил он и вновь надолго замолчал, но потом снова произнёс: — Расчленёнка в реакторном зале тоже твоих рук дело?

Щавель не ответил. Мотвилу и не требовалось.

— Как оно в мире складывается, — изрёк он, сопоставив и проанализировав. — Тесно же сплетаются пути-дорожки. То-то я думаю, откуда в тебе столько свойств и умений, если ты не шаман.

Сырость и хлад нарастали внутри, добираясь до сердца. «Скоро всё, — подумал Щавель. — Будет быстро. Что я умею?»

За два десятка ярких лет, прожитых по возвращении из Чернобыля, Щавель открыл в себе немало новых качеств, полученных от плоти и крови Царевны-Птеродактиль. Как-то само собой возникло понимание языка зверей. Не брали чары эльфов и людское колдовство, разносимое по воздуху и эфиру. Щавель практически не болел и не промахивался из лука. Наверняка, были и другие свойства, сказавшиеся на несчастном Жёлуде, которого Щавель особенно любил, чувствуя вину, хотя ценил менее старших сыновей. Старшие были дельными. Корень в отсутствие отца правил Тихвином. Орех командовал войском и охотился по лесам на разбойников, лахтарей и шюцкоровцев, когда последние, одни с востока, а другие с запада Ладоги имели дерзость проникать в приграничные владения светлейшего князя ради учинения бессмысленных зверств. Только Жёлудя к государственному делу пристроить не получалось. Вначале Щавель надеялся, что бестолочь уйдёт с малолетством, но парень достиг девятнадцати годов и остался пригоден только для несения службы в нижнем чине. «Проклятие птеродактилей это монета, одна сторона которой из золота, другая из добра,» — решил для себя он.

— Это редкая награда, понимать язык зверей, — шаман по-особому прислушивался к безмолвному собеседнику и, хотя глядеть не мог, Щавель чувствовал на себе его пристальное внимание. — Ты догадываешься, боярин, что можешь становиться невидимым? Нет? А будь у тебя знаний побольше, ты мог бы летать. Не как птеродактиль и не как шаман, но мог овладеть умением полёта. Да что уж теперь. Тюрьма убьёт тебя. Она доест тебя изнутри и ты разойдёшься, как сахар в воде. Это случится скоро. Ты перейдёшь в мир тонких материй, но не освободишься. Централ удержит тебя в своих стенах. Централ — это большая сила. Ты будешь скитаться по его галереям вечно.

Щавель недвижно лежал, слушая хохот шамана.

Тоска и отчаяние накрыли старого лучника.

— Вечно! — восторжествовал шаман, настроившийся на волну сокамерника и просекающий движения его души. — Плен тебе, а не вольный лес. Я научу Петровича, и здесь, на тюрьме, ты будешь служить хозяину, как шнырь!

На галёре прошлёпали подошвы. Альберт Калужский опустил на пол камеры ведро тёплой воды. Звякнула ручка.

— Орёшь, на продоле слышно, — укоризненно сказал он.

Мотвил заткнулся.

Целитель поставил у шконки напротив головы Щавеля таз. Залез в свой медицинский сидор, порылся. Достал мешочек соли. Высыпал в ведро.

— Сейчас желудок прочистим, — ободрил он пациента.

Щавель закрыл глаза.

— Что значит «плох», что значит «не пошла»? — разъярился Литвин, когда Воля Петрович доложил о чрезвычайном происшествии.

Разговор состоялся в канцелярии при закрытых дверях. Выслушав начальника тюрьмы и не получив внятного объяснения, сотник пригласил Карпа.

— Отравил командира, получается? — прогудел знатный работорговец, глядя на провинившегося, как на раба, которому надо то ли плетей всыпать, то ли распять у дороги.

Сам же Воля Петрович в ум взять не мог, как это случилось. «Горе арестантское», редко употребляемое по причине трудности производства, раньше сбоев не давало. Князев любил пропустить по рюмашке с главкумом, когда требовалось разработать сложную комбинацию по бесконтактной добыче информации у важного заключённого или придумать стратегию усмирения бунта, который в целях личной выгоды замутили воры. Да мало ли проблем возникало с трудным контингентом? Для подобных целей составлял Воля Петрович из подручных ингредиентов чудодейственные напитки, в изготовлении которых был большой дока. А тут одно из самых простых и надёжных зелий дало сбой. Найти обоснование этому Князев не мог.

— Не отрава! Мы сами пьём! — в отсутствии свидетелей из числа нижестоящих, Воля Петрович сбросил личину хозяина и предстал настоящим рабом. — Хотите забожусь на курочку-рябу? — не дожидаясь ответа, он подскочил к окну и поклялся страшной тюремною клятвой, истово таращась на решётку: — По-московски падлой буду, по-ростовски сукой буду, трижды в рот меня имать, век свободы не видать! — обернулся и, зацепив большим пальцем передний зуб, щёлкнул ногтем. — Не травил я Щавеля, зуб даю! Жопу ставлю, не травил!

Поскольку утверждение крепила лютая арестантская божба, Карп и Литвин поверили.

— Идём, покажешь, — Карп выставил пузо и почти выпихнул Князева из канцелярии.

Так и вёл до больницы, подпирая брюхом, будто конвоировал.

В камере пахло рвотой, пол был мокрый. Альберт Калужский рылся в сидоре, Мотвил сидел на шконке, скрестив ноги, а Щавель лежал навзничь, накрытый докторской епанчёй. Выглядел он жутко.

— Ничего не помогает, — посетовал целитель. — Промывание сделал, укрепляющего давал, но без толку.

— Каково состояние? — осведомился Карп.

— Пульс нитевидный, дыхание неглубокое. Скоро агония. Позовите сына попрощаться.

Карп набычился, но в душе возрадовался.

«Если не тянуть, завтра похороним, послезавтра выступим, а запослезавтра будем пить вино в Великом Муроме, — смекнул караванщик. — А рабов я обратно-взад у Жёлудя укуплю по дешёвке. Парнишка лоховат, да и не до торга ему будет — горем убит».

Литвин окаменел лицом.

«Если командир умрёт, авторитет в отряде вернётся ко мне, с ним и любовь личного состава, и заслуженное признание, как раньше. Похороним Щавеля на кладбище имени князя Владимира с воинскими почестями, а послезавтра выступим в Муром. Лузгу с Жёлудем отправлю в Новгород, чтобы не отсвечивали. Подручным Щавеля в моём отряде делать нечего, обойдёмся без напоминаний. Заодно бы и доктора заменить. Сниму с должности и оставлю здесь как не справившегося, а в Муроме лучшего найду. В Муроме дневка, губернатор выделяет конвой, сразу двигаем на Арзамас, ловим рабов и домой».

Карп и Литвин переглянулись. Они поняли друг друга.

Воля Петрович стоял за их спинами и рюхал.

«Возглавить администрацию, стать полновластным хозяином города и бездарно всё просрать, — думал он. — Недаром говорят, чем выше взлетел, тем больнее падать. А уж так стремительно ухнуть вниз… Надо правильно составить рапорт князю, я столько лет служу без пролётов, может и обойдётся. Или, пока не арестовали и не посадили на цепь, прямо с больнички пойти в кабинет, сесть за стол и застрелиться из табельного оружия? Избегну мучений и позора. Кто знает, чего от новгородцев ждать?» — Воле Петровичу не понравилось, как Литвин с Карпом переглянулись. Ну, как ОМОН разом повяжет городскую стражу на первом этаже казармы, захватит оружейную комнату Централа и займёт оборону по плану «Крепость»? Заблокируют наружные окна и двери, баррикадами из телег, мебели и нар объединят здания на внешнем дворе в комплекс «административный корпус-казарма-конюшня», после чего обстоятельно начнут собственное следствие с допросами и пытками всех сотрудников учреждения?

Князев разбирался в оперативных планах, прекрасно знал тактику ОМОН, видел, как работают ратники, и был убеждён, что для захвата Владимирского централа со стороны казармы семи десяткам витязей потребуется минут пять.

«Лучше было позволить Семестрову испросить подмоги в Великом Муроме, — закралась крамольная мысль. — Пришла бы сотня с огнестрелом и навела порядок, а дружинники отправились выполнять свою задачу. Как сложилось бы хорошо, и Щавель был жив, — на мгновение взор Воли Петровича прояснился, глаза приобрели фиалковый оттенок, но старый службист в нём призвал к порядку напуганную Яркую Личность и задавил ростки рукопожатности. — Будь что будет, — решил Князев, — а я продолжу выполнять свой долг до конца».

— Позову Жёлудя, — заявил сотник и бросил начальнику тюрьмы как холопу: — За мной. Проводишь через вахту.

— Сюда, — показал на открытую камеру Воля Петрович, и Жёлудь вошёл, робко сжимая мешочек.

Очутившись в стенах Централа, парень был немало подавлен царившей там атмосферой отчаяния и угнетения. Больница было ещё не самой преисподней, но преддверием ада, распахнувшим смрадную пасть, куда молодой лучник ринулся, ведомый главцербером. «Как тут люди годами выдерживают?» — недоумевал Жёлудь, сожалея, что не прихватил своего Хранителя — обережный идол сейчас оказался бы как никогда уместен.

Ступив за порог, парень почувствовал себя увереннее. Здесь были все свои. Даже громоздившийся на шконке Мотвил был с воли.

— Батя! — вскрикнул Жёлудь и бросился к отцу, склонился над старым лучником, вгляделся в посеревшее лицо. Таким его парень не помнил. Щёки запали, черты заострились, в волосах как будто прибавилось седины.

Альберт Калужский отступил к двери, чтобы не мешать прощаться. Там стоял мрачный как грозовая туча Карп и совершенно одервеневший от предчувствия неминуемой беды Воля Петрович, который видел развилку своей жизни на два совершенно определённых направления: пуля в лоб в кабинете или ошейник, прикованный цепью к стене карцера.

— Сейчас, батя… — Жёлудь засуетился, дёрнул концы шнурка, распустил устье мешочка. — Сейчас, обожди.

Воля Петрович застыл у дверей колодой. Не проявляя интереса к содержимому, он в казарме выяснил у Жёлудя, что там. Карп же с Альбертом переглянулись и Карп пожал плечами, дескать, пусть отправляет в последний путь по своим ингерманландским обычаям, кто их, варваров, знает. Что бы там в мешке ни было, препятствовать парню не след.

— Сейчас, батя, — Жёлудь достал из мешочка мешочечек, из мешочечка свёрточек, размотал, бросил кожи на шконку и явил на свет камеры Хранителя Щавеля.

— Щас, батя, — Жёлудь выдернул из ножен клинок, прижал Хранителя правым локтем к груди, левой ладонью быстро полоснул по лезвию и принялся густо намазывать идола кровью.

Мотвил зашевелился. Повертел башкой, раздул ноздри. Навострил уши.

Жёлудь положил Хранителя на грудь отца, скрестил поверх резной фигурки отцовы руки. Замер, выжидательно глядя на него.

«Несчастные лесные дикари,» — подумал Альберт Калужский.

Щавель глубоко вдохнул. Ровно выдохнул. «Агония началась?» — предположил доктор, но старый лучник продолжал мерно дышать, вводя лепилу в недоумение.

Молодой лучник переминался с ноги на ногу, проявляя нетерпение. Он был недоволен. Крайние меры, которым не учили в эльфийской школе, но при обряде инициации передавали от отца к сыну в каждой охотничьей семье, быстрого результата не дали. Надо было продолжать, потому что останавливаться не имело смысла.

Жёлудь полоснул по ладони ещё раз, крепко сжал кулак, открыл Щавелю рот и выпустил туда ручеёк крови.

— Ты чего творишь? — неодобрительно буркнул Карп.

— Я не отступлюсь, — жёстко ответил Жёлудь так, что у работорговца отпало желание спрашивать.

Карп только головой покачал, а Альберт Калужский очертил напротив сердца обережный круг и мысленно сплюнул. «Неисправимые дикари! — опечалился он. — Мог бы на тот свет проводить без каннибализма».

Щавель проглотил кровь. Щёки его порозовели.

Достойные мужи в гробовом молчании наблюдали, как жизнь возвращается к боярину.

«Такого не бывает, — растерялся доктор, шаблон целителя трещал по всем швам. — Это мнимое улучшение состояния. Оно ненадолго».

— Вернулся, батя, — улыбнулся Жёлудь.

Щавель смотрел на него, будто на самом деле возвратился из дальних странствий.

Окровавленные губы шевельнулись.

— Вези меня в лес, — явственно сказал старый лучник.

— Эльфийская кровь, — прошипел Мотвил. — А ты, предусмотрительный! Держишь при себе живой источник.

Жёлудь и Карп в сопровождении Князева отправились готовить телегу и десятку сопровождения. Напоследок Карп взглянул на Мотвила как на товар, обещавший нехилый профит, но внезапно уплывший из рук. В алчности своей возмечтал он и о втором возможном невольнике. Следуя за Волей Петровичем, знатный работорговец оценивающе пялился ему в загривок, прикидывая астрономический барыш, который мог бы слупить за него на рынке Великого Мурома. Карп не очень-то обрадовался исцелению Щавеля, из-за которого, как он теперь считал, понёс двойную недополученную прибыль. И хотя понятно было, что князь за убийство своего товарища снял бы голову с Воли Петровича, а не разжаловал и не продал, дабы не выболтал государственные секреты, Карп в мечтах желал прибрать к рукам списанное имущество и заколотить на торгах приличные бабки. Он был настоящим профессионалом.

Мотвил же в отсутствие Воли Петровича воспрял духом. Начальник тюрьмы своим присутствием давил восприимчивого к движениям тонкого мира, пусть и лишившегося зрения, шамана.

— Желаешь знать, отчего так получилось, боярин? Зелье, которым опоил тебя Князев, хорошо только для него самого. Он старый раб, а долгий срок службы в застенках превратил его в истинное порождение неволи. Ты же от веку был свободным, и что для Князева хорошо, для тебя погибель. Не держи на Князева зла, он не ведал, что творил. Он и сейчас мечется в потёмках безрассудного самоосуждения и готов покончить жизнь самоубийством, только бы избежать мук заточения, о которых знает лучше всех иных прочих.

По галёре простучали казённые прохоря. Лязгнула задвижка дальней хаты, донеслось неразборчивое «гыл-гыл, малява». Кормушка захлопнулась. Шаги приблизились. В камеру заглянула бесовская рожа баландёра.

— Положняковый обед брать будете?

Воля Петрович и впрямь был готов исполнить намеченное. Он вывел Карпа и Жёлудя из больницы, а по пути к административному корпусу узрел предвестие худших своих ожиданий. У входа в казарму дежурила тройка ратников в боевом облачении, со щитами и копьями. Двери были затворены, движения городской стражи не наблюдалось.

«Литвин объявил тревогу!» — Князев поспешил в корпус, ещё не взятый под охрану дружинниками, и, к великому облегчению, нашёл оружейную комнату незанятой, а дежурного в полном здравии, безмятежно гоняющим брусничный отвар.

— За движухой следи! — рыкнул Воля Петрович. — Закройся как следует, дубина стоеросовая.

Дежурный подавился, подорвался, запер наружную дверь с зарешёченным окошком, нехорошо подумал о начальнике.

Воля Петрович поднялся в кабинет. Достал из сейфа ПМ, который всегда выкладывал, идя на тюрьму, положил на стол, сел в кресло, придвинулся поближе.

«Начнём!» — решил он.

Негромкий речитатив шамана лился в уши и действовал на ослабленного Щавеля усыпляюще.

— Тебе нечего тревожиться, камрад новгородского князя. Сын отдал тебе свою силу. Он не знал, чем жертвует, подобно тому, как не знаешь, чем жертвуешь ты, оставляя на карте выжженный след, в меру личных убеждений исполняя волю пославшего тебя. Вы в Замкадье привыкли считать, что всё зло от Москвы. Так проявляется ваш провинциальный комплекс неполноценности. Если соотечественник от невозможности терпеть вашу первобытную дремучесть уезжает в Москву и устраивается на работу, вы считаете его запоганенным.

— Опомоенным, — пробормотал Альберт Калужский.

— …и вообще перестаёте принимать за человека, — не слушая его, продолжил Мотвил. — Если же ему повезло устроиться на приличную работу, не улицы мести, а в офис, вы убить готовы при первой встрече. Это всё от зависти. Безобидный пролетарий конторского труда вам злейший враг, да и любой, если он из Москвы. Вы огородили Подмосковье кольцом неприязни и называете Поганой Русью, а как только мы заживём чуть получше, посылаете зондеркоманду убивать мирных жителей.

— Манагеров, — слова выпадали из уст Щавеля подобно сухим листьям из рук старика. — Манагеров надлежит истреблять. От имени народа и во благо народа. На том стояла и стоит земля русская.

Мотвил притих, обратившись в слух. Помотал татуированной головой. Закачались растянутые до плеч продырявленные мочки.

— Князь знает, кого посылать, — подвёл итог потаённым мыслям шаман. — Он хочет, чтобы ты наломал дров по своей чащобной незамутнённости, сделав за него грязную работу. Узурпатор как клещ вцепился в трон и отчаянно всего боится. Казнить боится, шведов боится, даже народа собственного боится до такой степени, что даже личная гвардия теперь воюет копьями и стрелами. Лучезавр ловок в дипломатии, но искусство уступок у слабого правителя неизбежно приводит к главенству чужих интересов. Их компромиссами не извести. Будешь ты, значит, на Руси узлы рубить. Чтобы на тебя стало возможно списать огрехи власти, а тебя самого пустить в расход, как первых княжеских камрадов. Всё кругом опустошить, всех вокруг ослабить и усидеть на престоле ещё пяток лет. Вот расчёт Лучезавра. Не так, скажешь? Зачем вы землекопов перебили, ироды? Мы железную дорогу строили, чтобы товары возить быстро и круглый год, не заботясь о распутице и реках. Торговлю бы наладили с цивилизованным миром. Если бы не Лучезавр, давно бы жили как в Великом Муроме, а то и лучше.

— Речи твои московские… — выругался Щавель. — Пасть твоя поганая. Басурманам продался.

— Что басурмане? — не понял Мотвил. — Когда нам татары чего плохого делали? Они только технических специалистов присылают. Вон их сколько в Муроме живёт, и ничего. Всем только на пользу. Если бы вы в Новгороде не одичали до первобытного состояния и не зверствовали с людоедской жестокостью направо и налево, было бы у нас сильное единое государство.

Мотвил прервался. В наступившей казематной тиши были слышны шаги цирика галереей выше. Топ-топ-топ, прошёл, остановился, заглянул в глазок, топ-топ-топ, встал у другой камеры, подшнифтил, прошёл, топ-топ, поворот.

— Может, — вымолвил, собравшись с силами, Щавель. — Ты в Единую Россию вступил?

— Я и так коренной москвич, — засмеялся Мотвил. — Довольно с меня и этой вины, правда, боярин?

— Нет прощенья тебе, марионетка Ленина, — отозвался Щавель.

Шаман только фыркнул беззвучно.

— Не ведаешь ты силы Ильича, — высокомерно поведал он. — Если бы ты познал мудрость философии марксизма-ленинизма, ты бы не верил в своих деревянных божков, а принял метафизическую сторону диалектического материализма. Постигшим великое учение предоставляется в безраздельное владение неисчерпаемая энергия Космоса. Я это знаю, и басурмане это знают, а теперь знает и генерал-губернатор Великой Руси. Только ещё мэр Великого Мурома не принял высших степеней посвящения, но у него всё получится.

— Я басурман вместе с Великой Русью гонял, — сказал Щавель. — Поэтому они сейчас в Муроме такие плюшевые. Если б мы их не били, вся Русь давно управлялась бы из Белорецка.

— Великая Русь осуществляет дотацию неразвитых регионов Поволжья, ты не знал? — снисходительно спросил шаман. — Как принято у вас говорить, Муром платит дань Орде. Хан не желает тратиться на бросовые земли, поражённые Большим Пиндецом, за него это делает генерал-губернатор. В свою очередь, спецназ погранвойск не даёт разгуляться в проклятых землях экстремистам. Если татары не будут щемить урысок, русским тоже не поздоровится. Ты это знаешь, и я это знаю. Так чего говорить о пагубности железнодорожного строительства, которое объединит страну от Швеции до Китая? Генерал-губернатор понял всю выгоду и вступил в Желдоральянс, только Лучезавр упрямится. Но он поймёт, шведы с ним договорятся.

Щавель приподнял голову. Ледяной огонь его глаз лизнул Мотвила так, что шаман отдёрнулся, хотя видеть его не мог.

— Лжёшь, — твёрдо произнёс командир. — Мирно колонизировать нас не получится. Захлебнётесь кровь глотать.

Голова его упала на подушку. Запал иссяк. Слова шамана поразили в самое сердце. Мотвил словно выпил остатки здоровья.

— Не спать! — похлопал по щеке Альберт Калужский.

В кабинете пахло спиртягой и оружейным маслом. Воля Петрович сидел за столом, на расстеленной тряпочке лежали разобранные детали ПМ, протирки, ветошь, рядом высился графин «Горя арестантского» и бутылка «Блага воровского».

Начальник тюрьмы кайфовал. Испробовав перед тем, как застрелиться, напитка Силы, дабы понять, что убило боярина Щавеля, Воля Петрович добился обратного эффекта. Тогда он решил попробовать напоследок из всех бутылок и по ходу дегустации раздумал стреляться, но, раз прирос мыслями к пистолету, решил почистить оружие.

— А я ушаночку поглубже натяну, — исторгал под нос Князев. — И в своё пр-рошлое с тоскою загляну…

В дверь постучали.

— Войдите! — гаркнул начальник тюрьмы.

В кабинет заглянул ДПНТ.

— Разрешите? — цирик втянул носом густой аромат и на миг заколдобился. — Там, этого, с больнички ОМОН хочет забрать, ты, эта, приказал докладывать, если движение начнётся.

Воля Петрович быстро и чётко собрал пистолет. ДПНТ аж залюбовался. Начальник тюрьмы встал, сунул оружие в кобуру, надел фуражку. Он был красен рожей, но не пьян.

— Хочет, пусть забирает, — отчеканил он. — Пойдём, проверим.

Альберт Калужский с глубокой скорбью наблюдал, как Щавеля вывели под руки из камеры. Старый лучник, фактически, шёл своими ногами, но целитель понимал, что это значит. Он много раз видел, как больным перед смертью ненадолго становится лучше. Они ярко вспыхивают, подобно фитилю догоревшей свечи, а потом сразу гаснут.

«Испустит дух в городе или успеют вывезти?» — скользнула циничная думка видавшего виды лекаря, но потом сентиментальный доктор накрыл профессионала большой мягкой задницей и сердце Альберта Калужского исполнилось грусти.

— Твоё нутро раскисло, — глубокий баритон шамана заставил целителя вздрогнуть, Мотвил неведомым способом прозревал мельчайшие движения души. — Оно стало липким. Его можно проткнуть пальцем, да мараться неохота. Того и гляди, изойдёшь слезами.

— Уймись. — Альберт прерывисто вздохнул. — Тебе-то какая польза от того, что Щавель умрёт?

— Не умрёт, — заверил Мотвил.

— Что ты понимаешь? — кротко заметил доктор. — Я такие случаи наблюдал многократно, всегда следовала смерть больного. Воля Петрович его отравил неизвестным ядом, скорее всего, растительного происхождения. Я изложу свои соображения, когда будет следствие.

— Следствия не будет.

— Будет, вот увидишь. Хотя как ты увидишь, у тебя глаз-то нет, — мстительно заметил лепила и добавил: — Ты и раб к тому же, кто тебе расскажет? Если только дойдёт через других рабов.

— Глумись, глумись, — невидимая ладонь похлопала Альберта по плечу, так что он едва не отпрыгнул. — Когда ты издеваешься над другими, ты перестаёшь гнобить самого себя и через то обретаешь твёрдость духа. Сейчас тебе это только на пользу. Можешь продолжать издеваться надо мной дальше.

Врач с опаской посмотрел на своего пациента. Шаман улыбался.