Черный пролетарий

Глава двадцать восьмая, в которой Пандорин зрит в корень, а вожди обращаются с мобилизующим призывом, и у каждого своя правда

— Мы попали в спецвыпуск, — старший опер положил перед шефом газету, которую раскопал неизвестно где, ведь с базы не отлучался. Шустр и проворен был старший опер, а, может, газетёнку подкинули доброжелатели.

Глубокая ночь с пятницы на субботу не утихомирила департамент, готовящийся к маршу несогласных. Пандорин держался только на антивампирском порошке, а его оставалось в табакерке немного — выдача производилась строго под оперативное мероприятие.

«ПОШЛИ ПО ШЕРСТЬ, ВЕРНУЛИСЬ СТРИЖЕНЫ» — издевательский заголовок предварял полосную статью о разгроме опергруппы. Посреди красовалась карикатура, выполненная знакомым пером. Из горящей избы вприпрыжку выскакивали смешные человечки при эполетах, с болтающимися на боку саблями, придерживаясь обеими руками за поджаренные зады. Из окна выпархивала донельзя удивлённая летучая мышь.

Начальник сыска дочитал и кровь его закипела. Какой-то щелкопёр изгалялся как мог, подробно (и местами близко к правде) описывая кошмар во флигеле, словно сам присутствовал и всё видел.

На ум пришёл уволенный полицейский. Нижние чины охотно сливали журналистам служебную информацию за угощение в трактире. Если трус был прикормленным, это объясняло бойкость появления материала.

Спецвыпуск назывался «Вечерний трубадур».

— Ты знаешь, — Пандорин устало смотрел на газетную шапку, сравнивая ничтожность названия с ничтожеством автора, а их обоих с силой воздействия на благорасположенные умы доверчивой публики, — что двадцать лет назад боярин Щавель всех трубадуров на Руси извёл?

— И правильно сделал, — похвалил старший опер. — Не знал. Молодец Щавель.

— Нам надо было в редакцию газеты ехать, а не вампиров ловить, — Пандорин отметил, что задним умом все крепки. — Там коренится главная зараза. Эх, времени мало, завтра в усиление. Сегодня уже… Как быстро всё развивается… Как по заказу.

— Вы б поспали, — посочувствовал старший опер и тут же пожалел об этом, потому что Пандорин резко выпрямился и окаменел лицом.

— Давай карту. Ещё раз посмотрим на предмет провокаций. В семь утра инструктаж.

Старший опер вытащил из подставки свиток, расстелил на столе план Великого Мурома. Придавили края карты чернильницей, пресс-папье и прочими весомыми аксессуарами, которые держат на столах чиновники, знакомые с внезапностью анонимных посетителей.

Перешли к делу, оба стали собранны, деловиты и как бы сравнялись в чинах.

— Что с активистами? — спросил старший опер.

— Дураки да бешены не все перевешаны, — пробормотал Пандорин. — Жандармские ездили в адреса. Почти без толку. Неблагонадёжные ныкаются перед акцией.

Начальник сыска вооружился карандашом. Слегонца очертил неровный круг возле Набережной улицы.

— Выдвигаемся тремя мобильными группами. Задача — не допустить провокаций со стороны Боевого Комитета Рабочей Партии. Особое внимание обращаем на позиции оцепления новгородского ОМОН. Это ж надо, батарею здесь поставить… Сначала народ покрошат, потом на мосту давка начнётся.

— Превосходно сработано. Могильщики обогатятся.

Пандорин кашлянул, продолжил, водя по карте остриём грифеля:

— Экстремистам будет выгодно ударить сюда. Или вот сюда. Подстрелят новгородцев, и пускай опричники в отместку разнесут рабочие трущобы, наша полиция их не удержит. Провокацию спишут на китайцев. Сначала распустят слухи, что ходи виноваты, потом расклеют по городу прокламации, дескать, китаёзы таким изощрённым восточным образом отомстили за Шанхай.

— Они могут, — неизвестно применимо к кому пробормотал старший опер.

— Прочёсываем, значит, всё, начиная с Окского парка, от памятника жертвам расправы девятьсот шестого года вдоль Воровского съезда и до Набережной.

— С памятника Илье Муромцу могут стрелять?

— Не-е, там дальше деревья. На крыши по одному человечку надо выставить. Хоть дворников засылай…

— Дворников и зашлём.

Карандаш Пандорина скользнул по мосту, провёл дорогу до позиции заградотряда, косо черкнул обратно, к линиям ближних домов.

— Что у нас тут?

— Дом общего пользования, — быстро ответил старший опер. — Внизу бывшая публичная библиотека, на верхнем этаже заброшенный книжный склад.

Пандорин начал что-то подозревать.

Особняки великомуромской аристократии, утопавшие в Окском парке, почтительно расступились перед статуей древнего воина. Могучий витязь в развевающемся плаще, доспехах и шлеме, совсем как у дружинников, вздымал в вытянутой деснице меч, над которым восходило солнце. Железный воин возвышался на круглом белом постаменте, прижимая шуйцей к груди древнеримское орудие казни, символизирующее победу над Жидовином. На каменной плите у подножия постамента сидели героические существа с крыльями, львиными телами и хищными клювастыми головами — грифоны, ныне на Руси не встречавшиеся.

— Это Илья Муромец, сын Иванов, — негромко сказал Щавель, две шеренги дружинников в боевом облачении замерли перед ним, смотря кто на памятник, кто на своего командира. — Он родился на муромской земле, в селе Карачарово. Вы все слышали о нём. Он много странствовал по Руси и многое сделал. Он наводил везде порядок. Ловил разбойников, одолевал басурман и прочих врагов нашей Родины.

Утро выдалось ясное, день был холодный. Бойцы новгородской дружины выдвигались на свои позиции, кто конным, кто с артиллерией. Возле парка спешились и подошли поклониться былинному богатырю.

— И когда в Великом Муроме, соблазнённые посулами и озлобленные наветами простаки собрались свергнуть власть, на их пути встала не разбежавшаяся полиция, а настоящий богатырь. Это случилось на первое мая, в Вальпургиеву ночь, когда силы зла особенно сильны и властвуют над миром. Илья Муромец не пропустил одержимых громить и бесчинствовать, как случилось недавно с китайцами. Он смёл напасть в реку, и Ока унесла трупы, едва не выйдя от крови из берегов.

Ратники пожирали глазами командира. Подвиг Ильи Муромца, в иное время оставивший бы равнодушными как деяния героев иных былин, сейчас принимался бойцами ОМОН неистово близко к сердцу — через полчаса на позиции. Они жадно внимали тому, что было, дабы знать, что делать и как будет.

— Это случилось давно, четыреста лет назад, — сообщил старый лучник. — Илья Муромец был великий богатырь, такие сейчас не родятся, — с некоторым сожалением добавил он. — Мы все будем достойны его, если сообща сделаем то, что совершил он один. Скоро нам предстоит встретиться с силами добра. Они выйдут с самыми лучшими целями для сотворения самого гнусного действа. Это будут не работяги. Чёрный пролетариат целиком на нашей стороне, в рабочих кварталах, его удержит полиция. С Болотной стороны на нас попрёт белый пролетариат. Те, кто интригами, хитростью, подлостью подчиняет себе окружающую массу, добывая из неё ништяки. Они как московские манагеры. Среди них и будут настоящие манагеры, мы их много выгнали из Москвы. Они готовы биться до последней капли чужой крови за свободу слова, но только свою. Они много говорят о свободах. Под свободой они понимают вседозволенность. Жечь, крушить и ломать, как надысь в китайском районе. Но сегодня у них не выгорит. Сметём напасть в Оку! Не пропустим на нашу сторону одержимых!

Вдали от центра, за версту от пасущей Великий Муром полиции, на Болотной стороне собирался народ, чтобы без помех сконцентрироваться, получить припрятанные в трущобах плакаты и знамёна, остаканиться дармовой чаркой, да собраться с духом перед маршем на купеческий берег. Чтобы ширнармассы не заскучали, их развлекали ораторы и московский гитараст, певец ртом Истома Нагой, по мере приближения к финалу увеличивая накал заученных экспромтов.

Павел ждал своей очереди, нервно вытирая ладони о жёлтую майку лидера. Новенькая и доселе ненадёванная, она хорошо впитывала пот. Повод для волнения имелся, да ещё какой! Задачей командира Отвагина, прописанной в плане мероприятия, было раскачать толпу и повести на главную площадь Великого Мурома. Путь неблизкий, вдобавок, скауты донесли, что на другом берегу встал странный заградотряд с конными латниками и двумя орудиями, наведёнными на мост. Однако пиар-менеджер гарантировал невмешательство сил охраны правопорядка, и Вагин верил своему нанимателю, ведь верить было больше некому.

Собравшиеся захлопали, одобрительно засвистели, провожая коновала Гнидко, ударно отжегшего под конец речи. Павел взбежал на трибуну. Его била дрожь, но молодой агитатор старательно загнал её внутрь, расслабив плечи, чтобы не зажиматься и не показывать, как его на самом деле колотит. Он репетировал речь перед зеркалом. Он хорошо помнил, что надо говорить, он много раз повторял, но в тёмной хибаре было совсем не так, как на открытой местности, при свете дня и при всеобщем внимании. Казалось, все ждали его позора.

Павел зашёл за трибуну, упёрся в неё руками и увидел обращённые к нему лица, похожие на подсолнечники, столько в них виднелось ума и выразительности. Лица были молодые и наивные, исполненные лучезарного ожидания и восторженной сопричастности к делу, ради которого собралась такая масса товарищей. «Товарищей», — слово стало опорным для смятённого Вагина, и тут же словно тумблер перекинулся внутри у него, переключив энергию внимания с волнения на страсть.

— Товарищи! — звонко крикнул Павел.

Ему хотелось сообщить: «Вот здесь я!», чтобы сошедшиеся вместе люди поддержали его и поощрили. Он чувствовал на себе собранный в точку интерес толпы, как сведённые линзой солнечные лучи сливаются в тонкий мощный луч, от которого загорается растопка и взрываются трудолюбивые муравьи, только народное внимание не обжигало кожу, а вливалось в тело и распаляло сердце.

— Товарищи! — Вагин помнил, на чём по конспекту закончил свою речь Гнидко и подытожил в свою очередь: — Дальше терпеть нельзя! Олигархи захватили власть, чтобы обирать нас с вами и через то богатеть самим. Это режим взяточников и воров. Они насадили китайцев повсюду! Китайцы теснят нас, коренных! Олигархи не знают меры. Они выпустили фальшивые деньги. У всех есть на руках знаменитые «мавродики», которые не знаем, куда деть. В магазинах «мавродики» не берут. Деньги вложены, денег нет! — Павел набрал полные лёгкие воздуха и, как ему показалось, волшебной силы экстаза, от которого он что было силы выкрикнул: — Денег не будет!

Толпа замерла в ошеломлении, но Вагин упредил, не дав ей взорваться и выплеснуть через гнев, чтобы пар не ушёл в свисток. Он повёл её на всплеске чувств:

— Денег у нас не будет, пока у руля жулики и воры. Нас обокрали! Нам подняли налоги и снизили зарплату. Работяга получает гроши. Будущего нет! Мы все заложники капитала. Будущего нет при этой власти, если мы смиримся и промолчим. Но мы не смолчим! Мы придём ко дворцу губернатора и скажем правительству своё веское слово. Это слово «Нет!» Долой злую власть! Долой убийц генерал-губернатора! Нет китайскому нашествию! Скажем: «Нет!»

— Не-ет! — загудели голоса членов профсоюзов, разбросанных по толпе.

— Нет! — крикнул Павел.

— Не-ет!! — подключились отдельные непричастные, к ним добавлся дружный хор желающих странного, кучковавшихся с краю.

— Нет власти жуликов и воров! — умело направил волну народного гнева агитатор в жёлтой майке лидера.

— Нет!!! — выдохнула набравшая силу толпа.

Павел ощутил толчок энергии, исторгнутой народной массой. Здесь скопились молодые рабочие, служивые неудачники, тётки с активной гражданской позицией, чиновники нижнего звена, клерки с семьями, одухотворённые юноши, встречались даже китайцы, многие привели детей и до кучи своих рабов. Массовка вышла чудо как хороша, её сделали квалифицированные специалисты. Она была штучной вещью. Повторить получится нескоро, если вообще получится, потому что для лепки был использован уникальный резерв. Налёт скорбной патетики и революционного пафоса придавали беженцы из Москвы: самые настоящие манагеры и дизайнеры, креативно мыслящие личности и хипстеры, хамонники из Хамовников и внутренние эмигранты. Они скрепляли чёрный и белый пролетариат скрепами рукопожатности. Придавали бедняцкой обездоленности лоск неподдельного гламура, который нельзя подменить ничем, кроме как создав подлинник, включив внутримкадский материал. Толпа была произведением искусства, исполненным великолепного несогласия.

Соскирдованные должным образом муромские гномики заражались безрассудным единством. Баб было много, из женских профсоюзов и просто неравнодушные, они добавляли такой накал истерии, что даже у самых спокойных и рассудительных сносило крышу. Вагина возбудило осознание власти над таким количеством людей. Он словно взлетел на крыльях над толпой и проорал, надрывая горло:

— Первого мая тысяча девятьсот шестого года… на том берегу Оки… полицией… была учинена кровавая расправа… над участниками массового шествия… народной молодёжи. Это была злая власть… и её свергли! Так было, так не будет. Долой злую власть!

Он дышал всё глубже и чаще. В ушах звенело. Павел ощутил настоящий экстаз оратора. Через это он обрёл стремление броситься в бой и победить. И толпа обрела его волю.

— Товарищи! Когда народ един, власть бессильна. Я иду на площадь. К царству справедливости! За мной!

Вагин спрыгнул с трибуны и пошагал, увлекая народную массу, а толпа, направляемая деловитыми координаторами, двинулась за ним. По мере приближения к мосту вожаки незаметно отделялись, оставляя лидера в жёлтой майке главным на празднике непослушания.

— Холостыми заря-жай! — скомандовал Щавель.

С Болотной стороны к мосту приближалась колонна демонстрантов. Реяли радужные стяги, символ единения народов всех ориентаций, колыхались лозунги на палках. Кое-где блестели ошейники. Все были в своём праве, и все своё право спешили реализовать.

— Запевай! — гаркнул Гнидко. — Нашенскую, чтоб пробрало!

В Муроме любили хоровое пение — символ одобрения, поддержки массами. С подачи запевалы передние ряды стройно затянули:

Песню подхватили. Над толпой поднималось облачко пара, вырывающееся из разгорячённых голов через ротовой клапан, что свидетельствовало о нешуточном кипении возмущённого разума несогласных.

— Расчётам доложить о готовности, — приказал Щавель.

— Первый расчёт готов! — доложил Фома.

— Второй расчёт готов! — доложил Сверчок.

Неожиданно из переулка выскочили ахтунги в лёгком боевом облачении. Выстроились в шеренгу, перекрыли проспект Воровского на той стороне, но толпа не остановилась и надавила на миротворцев так, что ахтунги были вынуждены покориться народной воле и влиться в ряды демонстрантов. Идущие вместе представители трудящихся и правоохранителей ступили на мост.

Пламя запального факела дрожало над казёнником орудия. Щавель расправил большой белый носовой платок.

Толпа демонстрантов запрудила мост. Когда первые ряды с запевалой закрыли толстый поручень срединной секции ограды, платок в руке командира взлетел и изготовился ринуться вниз, когда у плеча его свистнуло. Сзади повалился на мостовую Коготь, прижмая руки к груди. Над ним склонились. Ратник побледнел, кольчуга была разорвана, подкольчужная рубаха пробита пулей. Коготь был в сознании и матерился, однако крови на его губах не появлялось, и это было хорошим знаком.

«Город грехов! — стиснул зубы тихвинский боярин. — Позволить быдлу владеть огнестрелом — вот настоящий порок государственной власти. Огнестрел должен быть под замком и выдаваться доверенным лицам в особых случаях. Иначе выйдет разврат». Щавель поднял ледяной взгляд. Развращённое быдло преодолело широкий мост через Оку почти на три четверти.

— Картечью заряжай!

Ратники сноровисто втолкнули в стволы картузы с картечными зарядами. Дослали банником.

— По демонстрантам, прямой наводкой…

Пуля звякнула о ствол бронзовой пушки, оставила серую полоску свинца и умчалась неизвестно куда.

«Сверху бьют, — понял старый лучник, — и сбоку». Он посмотрел на мрачные окна домов по Набережной. Вдоль улицы бежали полицейские. Демонстранты прошли мост, первые ряды ступили на берег. Конницей эту силу было не остановить. Даже если пиками стопорнут передних, задние надавят, выдавят и попрут себе дальше. В центр. Громить город.

— Первое орудие, огонь! — скомандовал Щавель.

Орудие подпрыгнуло и откатилось.

Первые ряды попá дали, глубоко, на несколько рядов, будто им подрубили ноги огромной косой. Идущие позади спотыкались, останавливались. Толпа по инерции двигалась, стесняя ряды и толкая передних. Они бы так и прошли по трупам товарищей, вылились на Набережную и развернули строй, если бы Щавель не скомандовал ледяным голосом:

— Второе орудие, огонь!

Этот выстрел был ещё кошмарней. Картуз пролежал на складе двадцать лет, свинцовые шары слежались и срослись в гроздья. Массивные бесформенные куски ударили в плотную людскую массу и буквально проели в ней дыру. На мгновение в живой стене возникла яма, как в затянутом ряской пруду от горсти брошенной гальки, полетели брызги. Во все стороны ударили кровавые ошмётки, оторванные конечности и чья-то голова. Дым милосердно скрыл от заградотряда жутчайшие детали, но и увиденного хватило даже самым крепким, чтобы очертить напротив сердца обережный круг.

Толпа остановилась.

— Холостыми заря-жай!

Воля командира заставляла расчёты двигаться бездумно и слаженно, не теряя драгоценного времени. Ратники стояли под пулями, каждая секунда могла оказаться последней и отступать было нельзя.

— Батарея, огонь!

Слаженно жахнули пушки. Это произвело эффект ещё более сильный, чем от попадания картечи в не боящихся смерти людей. Толпа увидела, что творят орудия, она испугалась. Раненые под ногами и кровь на собственных лицах вселили ужас даже в самых безрассудных бунтарей.

Когда снова рявкнули орудия, толпа шарахнулась как лошадь, от души огретая кнутом. Она взвыла, словно гигантское живое существо. Этот вой многие ратники запомнили на всю жизнь.

Человеческая река обратилась вспять. Как раньше единодушно пели, шли, скандировали лозунги, так сейчас, заразившись от чувства локтя товарища безрассудной верой в необходимость уносить ноги, демонстранты ринулись наутёк. В порыве неконтролируемой паники никто не понимал происходящего. Всякий упавший был затоптан. Несчастных давили о перила моста, ломая рёбра, а потом перила не выдержали и рухнули. Люди сыпались в Оку, некоторые прыгали сами, мост стремительно пустел.

Глядя на всё это, Михан хохотал, сгибаясь в поясе, хлопал себя по бедру, показывал пальцем на бойню. Стоящие рядом дружинники косились на него не по-хорошему, кто-то покрутил пальцем у виска. Михан не унимался, и Сверчок заехал ему по шлему. Не помогло. Молодец получил ещё увесистую оплеуху латной рукавицей и повалился наземь, заразительно смеясь. Его оставили в покое. Видали в бою и похуже.

Пороховой дым унесло ветром. По команде Литвина к переправе двинулись конные. Мост покрывала стонущая и шевелящаяся масса. Ярким пятном выделялся странный человек, чудом уцелевший из первых рядов. В жёлтой майке, надетой поверх рубахи, он стоял на коленях возле неподвижно лежащего гиганта. Полыхнула вспышка. Притаившийся хипстер снял великолепный кадр, попутно украв у желтого воплощения горя своей зеркалкой бессмертную душу.

При каждом слове изо рта Гнидко летела кровь, брызгая в лицо Павлу и на жёлтую майку лидера.

— Под молотки… ты подвёл… Таракан.

— Чего? — Вагин стоял перед ним на коленях, держа голову коновала и не находя силы попрощаться с товарищем.

— Таракан… Кличка твоя… в ячейке… Пацаны прозвали… за внешность твою гумозную.

Гнидко закашлялся. Голова его выскользнула с ладоней Вагина, стукнулась затылком о мостовую.

Растерянный Павел не двинулся, чтобы её поймать. В поле зрения блеснула вспышка неземной яркости, и внутри стало пусто. Гнидко затих, голова мотнулась на тряпичной шее, словно коновал надменно отвернулся от парня с гумозной внешностью.

«Товарищ Гнидко умер», — Вагин тяжело поднялся и побрёл, ощущая свинцовую тяжесть в ногах. Навстречу ему двигались конные ратники в кованых доспехах, каких Павел видел только на картинках в книге про русских богатырей. Вагин машинально свернул, прижимаясь к тротуару съезда Воровского, не обращая на них внимания. Он казался себе соломенной куклой, которую манипуляторы заставляют двигаться в балагане для каких-то им одним понятных целей. Павел поднимался к проспекту Воровского, в центр.

Сказочные витязи на огромных конях пропустили его.

Наверху раздался сдавленный крик, который часто сопровождает силовое задержание. Ерофей Пандорин взбежал на последний этаж, отданный муниципалитетом под библиотечный склад, ныне заброшенный. Полицейские мобильной группы плющили коренастого седого господина в чёрном сюртуке. Браслеты были застёгнуты, но пожилой господин сопротивлялся, сучил ногами, отпихивался, елозил на боку. Он хотел крикнуть, но вместо крика вырвался хрип. Опера перевернули его. Увидев Пандорина, господин затих, но не смирился, вращал вытаращенными глазами, сдавленно ругался.

— Взяли стрелка, — доложил оперативник, поднимаясь и отряхиваясь.

Возле окна валялось длинное ружьё с толстым стволом, огромным подствольным магазином и чёрной ложей, богато отделанное. Пандорин поднял его. Подствольный магазин оказался резервуаром высокого давления ёмкостью литров на пять. Ружьё было пневматическим. Серебряная инкрустация, позолоченный спусковой крючок, спусковая скоба и рукоять затвора выглядели совсем не пафосно, если знаешь, сколько стоит само оружие. Пандорин знал. И был в курсе, кто крутится на полу перед ним.

— Это фанфаронистейший стрелок Азии. Думаю, ему не с кем потягаться в Великом Муроме, — Ерофей Пандорин опустил приклад духового ружья к ноге и говорил оперативнику, глядя при этом на стрелка.

Поставленный на ноги пленник тяжело дышал в руках двух дюжих городовых. У него было чрезвычайно женственное и в то же время мужественное лицо порочного извращенца.

— В селе Зазнобино хорошо помнят его. Он прополз пять вёрст по дну высохшего оврага, чтобы вырвать мужика из пасти матёрого крысокабана.

— Спас? — спросил оперативник.

— Пока он полз, мужика сожрали. Это для полковника характерно. Правда, полковник?

Задержанный с трудом сдерживал ярость, но продолжал сдавленно рычать. Он и сам был похож на крысокабана. Верхняя губа задралась, обнажая прокуренные зубы, усы ощетинились.

— Дьявол! Сучий дьявол, — были его слова.

— Полковник, известный котолюб и обладатель европейского мейн-куна, отсутствовал на веранде «Жанжака», когда мальчик открыл стрельбу. Какой везучий полковник!

Пандорин продолжал говорить как будто подчинённому, но на самом деле внимательно наблюдал за реакцией снайпера, его мимикой и даже интонацией, с которой тот извергал невнятную брань.

— Не менее известно пристрастие полковника к азартным играм. Мне также знакома недавняя история преизрядного карточного проигрыша. Полковник спустил имение своей жены в секу на катране клуба «Богатей» и задолжал сверх того, но кто-то покрыл долг чести. Везение, везение… Кругом везение. Что же привело полковника на заброшенный склад, выходящий окнами на позицию новгородского ОМОН?

Оперативник смотрел на задержанного со всё возрастающим интересом. Ему чудилась в руках тяжесть словаря юридических терминов, которым так славно отоваривать по башке скупых на признания уголовников.

— Дьявол! Хитрый дьявол, — хрипел полковник.

— Кто же был тот таинственный благодетель? — вопросил Пандорин. — Назовите его имя сейчас или пожалеете об этом.

Пожилой господин со сквернословиями рванулся вперёд, но городовые оттащили его. Брызги слюны летели из раззявленной пасти, источающей вонь вчерашнего пива и прогорклого сала.

В поисках отдохновения от этого амбре Пандорин понюхал дульный срез духового ружья.

— Пахнет воздухом, — установил начальник великомуромских сыщиков. — Из пневмы недавно стреляли.

— Я не желаю переносить издевательства легавых, в каких бы чинах они ни были! — возмутился полковник.

Удивлённый таким оборотом, Пандорин посмотрел, к кому обращался задержанный. В помещении склада стоял запыхавшийся старший опер. Он подмигнул. Брови начальника сыскной полиции взлетели.

— На пару слов, — старший опер увлёк Пандорина в соседнюю залу, где их не могли слышать подчинённые.

Он вёл шефа под локоток, и это несказанно оскорбило начальника сыскной полиции.

— Что вы себе позволяете? — осведомился он.

— Полковника придётся отпустить, — расклеймённая харя старшего опера исказилась заискивающей улыбкой. — Прямо сейчас. Без оформления.

— Да что вы…

— Вы отправите группу на патрулирование, мы с вами посадим стрелка в экипаж и отвезём домой, — жёстко произнёс старший опер, морда его вытянулась и посуровела. — Так надо, товарищ

— Какой я тебе товарищ? — шёпотом воскликнул Пандорин, чуя, что творится неладное.

— Товарищ по партии «Единая Россия», — почти неслышно и не шевеля губами ответил подчинённый. — Ваш билет четырнадцать-восемьдесят восемь, а номер моего билета — семь-сорок.

И он пожал руку шефа особым образом. Таких откровений, раскалывающих судьбу, Пандорину получать не доводилось. Стоя на заброшенном складе публичной библиотеки, открытой меценатом Мануловым, но по причине временного недостатка финансовых средств, прикрытой, он ощущал себя морским котиком, выброшенным на сушу. Прямо на веранду «Жанжака», в страстные объятия опытного котолюба. Рукопожатность была частью ритуала восхождения на Горбатую гору. Член партии с вершины протягивал руку стремящемуся взойти и люто, бешено рукопожимал. О продолжении ритуала Ерофей Пандорин вспоминал с содроганием и тщетно старался изгнать из памяти.

Он тогда думал только о восхождении по карьерной лестнице. Партия давала многое, а требовать многого не спешила. Теперь от ставленника потребовалось отработать, и он оказался во власти своего подчинённого, человека битого, тёртого и морально нечистоплотного. А старший опер вдобавок развернул перед ним специально захваченную бумагу.

— Вот мандат. У меня особые полномочия. Вам придётся соблюдать партийную дисциплину, товарищ Пандорин.

Начальник сыскной полиции вернулся в помещение заброшенного библиотечного склада совершенно другим человеком. Это был переломный день в жизни многих и многих, и он продолжал своё кровавое течение.