Черный пролетарий

Глава двадцать девятая, в которой жруны «Жанжака» вопрошают, что же будет с Родиной и с нами, а Павел Вагин мечет ихор

Город бурлил. «Жанжак» ломился от посетителей. После несостоявшегося митинга неудовлетворённые пролетарии умственного труда, коим повезло собраться не на Болотной стороне, а в рабочих кварталах, почувствовали голод живота, ума и сердца. Удовлетворять оголодавшие люди потянулись в самое пафосное заведение, чтобы пожаловаться на жизнь и обсудить с зеваками, прогулявшимися до моста, как страшно стало жить при кровавом режиме. Сам по себе гром орудий был для них не в новинку. Великий Муром часто баловал горожан салютами в честь того или иного праздника, и сейчас снобы, с изящной иронией задавали риторический вопрос, не был ли нарушен запрет на фейерверки по случаю траура? Поскольку нормальные люди от снобов шарахались как от морально прокажённых, утончённым интеллектуалам оставалось вопрошать друг у друга, обретая полное взаимопонимание.

Завсегдатаи старой закалки смотрели на молодёжь со светящимися дощечками, на причудливо наряженных хипстеров, на внутримкадские ужимки, подманивали владельца заведения Жанжака Тырксанбаева. После водки с бужениной не терпелось поговорить начистоту.

— Зачем пускаешь москвичей, у них нечистые деньги, — укорял иной совестливый патриот.

— Мне плевать, какие у них деньги, — лыбился Жанжак.

— Ох, ты, басурманин!

— Это я басурманин?

— А кто ты, русский?

— Тринадцать лет здесь живу, кормлю людей, плачу все налоги, в купеческой гильдии состою и я после этого не русский? — удивлялся Тырксанбаев. — Вон юноша бледный, ни дня не работал, сын купца Первой гильдии Фомы Гордеева, он русский?

— Русский, — кивал собеседник и спохватывался: — Или кто?

— Русский — это государственная принадлежность, — поучал Тырксанбаев. — Сынок по национальности мокша или эрзя, вообще-то он то и другое вместе, но кто там у нас по национальности Фома Гордеев? Однако сынок не русский, нет. Что он сделал для Руси, чтобы стать русским?

Огорошенный таким ходом мысли патриот не находил слов, кроме бранных, но браниться по Закону от первого сентября не полагалось, и поэтому замолкал. Перекипев внутри, он заводил разговор на ту же тему, найдя равного, потому что сам не мог похвастаться заслугами на благо Родины.

Веранда «Жанжака» гудела. Котолюбы, оглаживая обузданных шлейками котэ, судачили, насмотревшись на кровь, о самом главном — о дивидендах. Заплатят или нет? Дошли слухи, что бросили возводить железную дорогу на Арзамас. В посёлке земельных рабочих случился китайский погром как недавно в Шанхае. Ходи разбежались. Это несомненно скажется на курсе акций «Великорусских дорог», треста, входящего в альянс. Не лучше ли продать ценные бумаги, пока они совсем не обесценились? Что будет с краткосрочными облигациями храма Блаженных вкладчиков, чей выпуск обеспечен пакетом акций Желдоральянса? Не под угрозой ли дивиденды? Не пора ли идти в храм за разъяснениями? И проконсультироваться как на зло не у кого, достопочтенного отца Мавродия последнее время не видно… Наверное, рассуждали безоблачные котолюбы, надо дождаться понедельника, а пока следует обсудить завтрашний бал-маскарад, устраиваемый по случаю вступления в Первую гильдию благороднейшим Отловом Мануловым. Эй, кызым, ещё кофе со сливками и принеси этих нежных тирамису, и рюмку кюрасао, да поживей, скотина немытая!

— Ну-с, работа кончена, контракт выполнен, крови по колено, — бодро напевал под нос пиар-менеджер, пакуя саквояж. — Пора бежать как крыса из фирмы, с гордо поднятой головой.

Дверь растворилась, словно её никогда не было. На пороге стоял Павел Вагин, живой, но взбудораженный.

Пиар-менеджер изрядно удивился и прекратил собирать манатки.

— Вы меня в первый ряд поставили! — жёлтая майка лидера была залита кровью, чужой, не своей.

Москвич струсил, но сохранил видимость олимпийского спокойствия и постарался бесконфликтно разрулить ситуацию. Общаться с недовольными служащими ему доводилось по факту каждого завершения кампании. Опыт был, но понимание обстановки в эйфории скорого убытия оставило его.

— Что за экстрим? — спросил он. — Давай поговорим как взрослые люди. Прикинем уд к носу. Ты хотел быть вождём, а вожаку положено вести стадо, для чего всё-таки необходимо находиться в первом ряду, верно?

— Верно, — нехотя выдавил Павел.

— Мне и так пришлось выполнять почти всю основную деятельность: подбирать персонал, руководить, координировать, даже листовки писать.

Ровный тон остудил кипевшие чувства Вагина до образования корки. Молодой активист постарался думать как менеджер, но пережитое дало себя знать.

— Отчего же сами тогда не повели толпу? — брякнул он.

— Лучше погреть руки, чем склеить ласты, — рассудительно сказал пиар-менеджер. — Я всегда так работаю.

Он бережно свернул сорочку и отложил к остальному белью.

— Сами-то вы никуда не ходили, так и просидели всё время в офисе, — с язвительностью обиженной прислуги обратил внимание работодателя Павел.

— Предпочитаю наблюдать со стороны. Вы очень интересно себя убиваете.

Такого цинизма Павел от нанимателя не ждал. Он принял настрой как должное и перевёл разговор в деловое русло.

— В Москву, — твёрдо заявил он, — я готов ехать прямо сейчас. Мне не надо собираться.

— Иди домой, Таракан, — снисходительно спровадил навязчивого провинциала москвич. — Ах, да, у тебя же дома нет…

Вагина словно ударили под дых. Он постоял в оцепенении, тупо глядя перед собою. Перевёл дух и поднял на пиар-менеджера взгляд, исполненный злобы.

— Я, что же, не поеду с вами?

— Зачем ты мне теперь нужен?

— Но вы же обещали.

— Обещал — не значит женился.

При словах о женитьбе Вагин испытал неистовый баттхёрт. Он допускал возможность остаться брошенным на произвол судьбы, но не в такой ипостаси.

— Нелюдь!

Павел выхватил револьвер и спустил взведённый загодя курок. Раз-раз, ещё раз. Из головы манагера вылетел зелёный ихор. Сегодня в каморы барабана Павел засыпал усиленный заряд. Политтехнолог свалился на пол уже дохлым.

— Я не таракан! — голос Вагина задрожал, сорвался в рыдание.

Ни дома, ни матери, ни товарищей. Работы в Москве тоже не светит.

Он приставил ствол револьвера к левой стороне груди и нажал на спуск.

Самоубийство оказалось неожиданно болезненным. Мощный удар, как никогда кулаком не били. Боль мучительная, не вздохнуть. Павел отшагнул и повалился, наткнулся спиной на стену, сполз по ней, брякнулся на задницу и остался сидеть. Умирать было ужас как страшно и поздно что-то изменить. От обиды на себя Павел вспомнил мальчика-свидетеля, которому выстрелил в лоб. Убивать разносчика было незачем. Незачем оказалось убивать и себя. Это было последнее сожаление Вагина. Голова опустилась. Взгляд наткнулся на странные разводы.

На жёлтой майке лидера расплывалось зелёное пятно. Это была не кровь. Это был ихор. В пылу революционной борьбы Павел не заметил, как переродился.

Револьвер выпал из омертвевшей руки.