Черный престол

Глава 14 ГНЕЗДО ВЕДЬМЫ Сентябрь 863 г. Полянская земля

Бабка Гиздимея считалась в округе ведьмой. Много чего нехорошего ведала — потому и ведьма. Колдовала на приворот, на порчу, даже бурю иногда вызывала, ну, а если кто хорошо просил — то и дождичек в знойный день, и, наоборот, солнышко — в дождливый. Побаивались Гиздимею, да и как не побаиваться, коли та с богами каждый день запросто общалась. Да и вид имела соответствующий: на спине горб, лицо смуглое, морщинистое, нос крючком, глаза пронзительные, злые, цвета нехорошего — светло-светло-серые. Вот уж поистине недобрый цвет среди темноглазых полян.

А вот, скажем, на севере, где-нибудь в Альдегьюборге-Ладоге, где все с глазами светлыми, серыми да голубыми, вот там черный глаз нехорошим, колдовским считался, ну, как на юге — светлый.

Жила бабка Гиздимея не как все люди — в селеньях там или в городах, а по-своему, одиноко, средь глухого урочища. Позарастали туда все стежки-дорожки травою да папоротниками, ни пешему не пройти, ни конному не проехать, а всё ж, кому надо, знали, где ведьму искать. Сильной колдуньей считалась бабка, хоть и боялись ее люди, да уважали. Правда, угодья ее близ урочища дикого обходили десятой дорогой — Гиздимея не в праздности да нищете жила, хозяйство имела справное: десяток коров, козы, кузница — с молотом бабка не хуже любого кузнеца управлялась, — еще и гончарную печь сложила: глины вокруг было множество, чего ж зазря добру пропадать? Оно, конечно, одной с этаким хозяйством не сладить, а закупов, рядовичей иль холопов нет, не боярыня, чай, и не княжна. Потому и уводила Гиздимея со дворов работников. Околдовывала, да уводила — и работали они у нее, не покладая рук, до самой смертушки, а та быстро приходила — и от труда непосильного, и от места дурного, — там, в урочище-то, только ведьмы и могли жить, другие долго не выдерживали, кровью начинали харкать да помирали. А вот бабке Гиздимее — хоть бы хны, одно слово — колдунья.

Ранее утреннее солнышко золотило верхушки сосен, слабый ветер покачивал желтые ветви берез и красные — кленов, носил в прозрачном воздухе невесомые паутинки. На голубом фоне неба отчетливо выделялись черные стаи перелетных птиц, потянувшихся к югу. Птицы протяжно кричали, прощаясь до весны с этим благодатным краем, и в крике этом сквозила светлая щемящая грусть.

Истома Мозгляк, приложив руку ко лбу, проводил улетающих птиц взглядом и тяжко вздохнул. Тут же встрепенулся, бросив через плечо быстрый испуганный взгляд — не услыхала бы колдунья вздоха, не то вновь посадит на цепь, которую не так давно и сняла-то. Подойдя к ведьминой избе, как верный пес, поскребся осторожненько в дверь — уж всяко проснулась бабка. И верно.

— Ты ли, Истомушко? — послышался изнутри глухой скрипучий голос — не спалось Гиздимее утречком.

— Я, хозяйка, — льстиво отозвался Мозгляк. — Подобру ли спала?

— Ой, не подобру, не подобру. Всё сны разные видела… ну да то тебе знать ни к чему. Чего скребешься-то, аль неслухи еще не встали?

— То-то и оно, что не встали! — радостно сообщил Истома. — Может, кнутиком их постегать немножечко для-ради проворства лучшего?

— А и постегай, Истомушко. В том худа нет, — согласилась ведьма. — Потом покорми да на работку спроворь быстрехонко — глину-то успеть бы перемесить до морозцев.

— Успеют, матушка, — возликовал в душе Истома — не нужно сегодня самому месить глину, вот бы и дальше так! — Успеют. А не успеют, так им же хуже!

Бросив ненавидящий взгляд на приземистую ведьмину избу, Истома почесал под железным ошейником шею и, нырнув в свою землянку за плетью, на цыпочках подобрался к амбару. Кажется, там уже шевелились. В одно мгновенье отбросив массивный засов, Мозгляк распахнул дверь и коршуном налетел на только что поднявшихся, натягивающих рубахи отроков.

— Спите, собаки ленивые? Вот вам, вот! — Он принялся нещадно орудовать плетью, нанося сильные удары по спинам и рукам юношей. — Вот вам! Так-то вы отплачиваете за матушкину доброту?! — Эту фразу он нарочно прокричал, как мог, громко — чтоб услышала хозяйка. — Скоты бездельные! А ну, брысь на глину!

— Поесть бы, дядько, — хмуро зыркнул на Мозгляка один из отроков — светлоголовый Вятша. В серых глазах его явственно читался вызов. Истомина б воля, убил бы его сразу, так и нужно поступить с воспитанным в сгоревшем остроге воином-«волком», Истома то знал хорошо.

Второй парень, темненький киевлянин Порубор, был посговорчивей, послабже, вот и сейчас аж сжался весь под ударами плети. Чувствовалось — вот-вот заплачет от боли, и заплакал бы, если б не стыдился Вятши, которому, сказать по правде, досталась большая часть ударов. Ничего, Вятша, ничего… до заморозков-то еще есть работа, а уж потом поглядим…

Злобно плюнув в сторону светлоголового парня, Мозгляк вышел из амбара и, сняв с очага в углу усадьбы кадку с варевом, зачерпнул из нее две миски полбы. Поставил тут же, на стол под навесом, с усмешкой глянул на подошедших отроков — жрите, мол.

Позавтракав, те, понукаемые Истомой, гремя колодками и цепями, вышли со двора усадьбы и направились к оврагу месить глину. С погодой им, можно сказать, повезло — вчера еще моросил дождик, а сегодня с самого утра ярко светило по-летнему ласковое солнышко. Весело чирикали воробьи на ветках берез, налетавший изредка ветерок гнал вверх по тропе желтые и красные листья. От ручья, журчащего на дне оврага, поднимался пар. Холодненько еще было — утро-то раннее.

Достав прихваченные с собой цепи, Истома аккуратно пристегнул их к ошейникам отроков, обмотал другими концами вокруг толстой, росшей на самом краю оврага березы, закрепил железным шипом, после чего снял с ног ребят тяжелые буковые колодки.

Ни слова не говоря, оба отрока принялись месить глину в специально вырытой и укрепленной прутьями яме. Истома же, устроившись у корней березы, внимательно наблюдал за ними, время от времени искоса посматривая на видневшуюся из-за леса усадьбу. Знал — хозяйка не доверяет никому, всё проверяет самолично. Нужно было проявлять рвение.

Солнце постепенно становилось всё ярче, небо — голубее, вот только вода в ручье по-прежнему оставалась холодной. Отроки работали споро, особенно Вятша, — вынослив, уж этого не отнимешь, не то что тяжело дышащий и хватающийся за правый бок Порубор. Знали оба: за хорошую работу вечером полагался хороший обед, за плохую — порка. Потому и старались — не очень-то хотели еще раз отведать плетки. Да и с пищей их бабка никогда не обманывала — оглядит сама, сколько за день сделали, ухмыльнется довольно, вечером, глянь — и мясо в миске плавает, и лепешки толстые, да с маслом, и молоко. А ежели не успевали… лучше про то и не думать.

К полудню Порубор почувствовал, что задыхается. По лбу, по щекам, по шее стекал пот, противно холодил спину, оставляя нехорошее ощущение липкой грязи, медленно застывающей коричневой, дурно пахнущей коркой. У всегда склонного к чистоте Порубора это поначалу вызывало ужас, а теперь ничего, привык, словно и всегда жил в этакой грязище. Вятша хоть умывался каждый день, а вот Порубор — редко, и то, лишь когда заставлял приятель. А зачем мыться-то, коли всё равно погибнут они скоро в этой глиняной яме, от непосильного труда лопнет сердце.

— Не спеши, не спеши, Поруборе, — увидев, как клюет носом сидевший на краю оврага надсмотрщик, произнес Вятша. — Постой, отдохни немного.

— А ты?

— А я-то не устал еще.

— Так и я…

— Да вижу я. Отдыхай, сказано!

Порубор благодарно улыбнулся. Если б не Вятша, он, наверное, не выжил бы здесь. Отроку вспомнилось вдруг, как бежали они от лесного пожара, переплыв реку, как увидали русалок, как скрылись на всякий случай в березовой рощице, как вернулись, убоявшись грозы, — ох, не к добру вернулись в разоренную деревню. Там-то и подстерегла их ведьма.

Не одна, с мужиком рыжебородым, страшным, в ошейнике. Зашла в полуразрушенную землянку — улыбнулась ласково, из корзинки лепешки достала да питие. Непонятное какое-то питие — квас не квас, брага не брага, — но вкусное, на луговых травах настоянное. Испили то питье отроки…

Очнулись уже в цепях на усадьбе. Потом по ночам в амбаре, как отселился от них мозглявый противный мужик, тоже ведьмой пойманный, спрашивали друг друга — как же так вышло-то? Незнакомой старухе поверили, хлеб-соль с ней делили. Почему? Ведь знали же, что мир вокруг недобр и каждый чужак опасен. Почему ж были столь неосторожны? Быстро сообразили почему, — видно, колдуньей была бабка. Засмотрела очами, заговорила, да так, что еще долго чувствовали отроки во всём теле противную слабость. Попались, в общем…

И конечно же, захотели бежать, да только старуха про то быстро проведала — известное дело, ведьма, — била кнутом самолично, еле выжили. Рыжий с ошейником — и у них теперь такие же — едва удерживал за ноги. А потом узнали, что сбег он! Сама ведьма и сказала. Отвлекла от работы, поставила пред воротами, сама в избе скрылась, а вышла — вздрогнули парни: в каждой руке своей держала старуха по две извивающиеся гадюки.

— Сбег у меня Корослав, — недобро прищурив глаза, пожаловалась ведьма. — Ну да недолго ему бегать. Эх, Корослав, Корослав… А ну, ползите, змейки! По-на восход, по-на закат, по-на солнышко летнее, на дожди осенние. Отыщите Корослава, холопя неверного. Отыщите, догоните, ужальте!

С этими словами ведьма швырнула змей за ворота, и те, шипя, быстро поползли к лесу.

А на следующий день во дворе уже лежало мертвое тело рыжебородого Корослава, распухшее от змеиного яда.

Всё это произвело большое впечатление на отроков… впрочем, не только на них… Истома Мозгляк тоже при том присутствовал.

Уж этого-то захватили стыдно сказать как!

Спасаясь от огня, он, как и отроки, переплыл реку и, наверное, спокойно пересидел бы на том берегу, дожидаясь конца пожарища, после чего нагнал бы своих или, в крайнем случае, один добрался до Киева, если б… Если б не внезапно возникшая похоть! Пробираясь берегом в поисках пищи, он вдруг услыхал девичьи голоса, замер, бросившись в траву, прополз вперед осторожненько. И увидал за кустами обнаженных купающихся дев! Бежавших пленниц — Ладиславу, Любиму, Речку. Оказывается, и те спаслись от пожара.

Ах, что за девы! Стройное тело златовласой красавицы Ладиславы, казалось, обжигало Истомины глаза. Вот она, вожделенная дева, только протянуть руку! Каким же дурнем был он раньше, когда променял эту красоту на хазарское серебро. Эх, если б можно было повернуть время вспять, так не растерялся бы, не пожадничал — натешился бы вдоволь с красавицей, а потом бы уж и продал, пусть и за малую цену — не девственна, — зато б изрядное получил удовольствие. Эх, жадоба! Впрочем, чего теперь причитать — вон она, Ладислава, рядом. И другая, темноокая, дева не хуже. Выследить, связать обеих — третья, рыжая мелочь, не в счет, той по башке камнем и… Истома аж глаза прикрыл от накативших на него мыслей.

А девы, накупавшись, вылезли из реки, упали в песок, играя. Мозгляк изошел слюной. Эх-ма, вот сейчас бы подобраться, наброситься, схватить за светлые волосы, оседлать, чувствуя под собой упругое тело, сжать пальцами шею, чуть-чуть, чтоб не придушить, провести рукой по спине, а дальше… О, боги, есть ли еще в мире что слаще?

Девы между тем принялись одеваться, вернее, одевалась одна златовласая Ладислава — быстро натянула на непросохшее еще тело рубаху, ярко-синюю, с желтой узорчатой вышивкой по вороту, по подолу, на запястьях. Явно мужская рубаха, и откуда у них? Остальные девки прикрыли срам травой да какими-то травами. И кого стыдятся? Друг дружку, что ли? Смеясь, пошли вдоль берега, затем повернули к роще. Словно алчущий добычи пес, Истома кустами пробирался за ними. Ведь заснут же они когда-нибудь. Заснут…

Девки и впрямь, утомившись, уснули. Только спали по очереди, в заброшенной деревне, — уцелела там лишь одна землянка, да и та без крыши. Девки натаскали к ночи лапника, настелили крышу и забрались внутрь — спать. Видно, боялись на улице-то, под открытым небом, ночевать — волки кругом выли. Так и укрылись все в разоренном жилище. Истома задумался — силы свои оценивал четко, вряд ли совладал бы с троими. Вот если б выманить какую… Как бы только? Думал-думал — и придумал. Уж что-что, а мозги у него работали. Подобрался кусточками к землянке поближе, замяукал кошкой, противно так, мерзко, громко… Ага, зашевелились в землянке! Выползла — темно, кто, не видно, кажется, темноглазая.

— Брысь, брысь! — закричала.

Притих ненадолго Мозгляк. Потом снова мяукнул. На этот раз — чуть тише. Мяукал, не переставая, покуда снова кто-то не вышел. Изготовился Истома… Как раз на небе луна высветилась, из-за облачков вынырнув. Светло вокруг стало, ровно как днем, только прозрачнее и по-колдовски зыбко. Истома покрепче сжал в руках приготовленный пояс… Тьфу ты! Рыжая. Можно, конечно, и ту, да лучше еще попытаться. Ага, вот еще кто-то выбрался:

— Что там, Речка?

— Да кошка. Всё ноет, спать не дает.

— И мне… Может, сюда ее позвать? Киса, киса… кис-кис.

Истома в кустах едва не задохнулся, сдерживая смех. Сама б ты пришла сюда, киса!

— Вроде затихла. Пойду я, пожалуй, чего-то страшно. Эвон, лунища-то!

— А я так еще чуть посижу, Речка. Луна и вправду красна.

— Красна? Страшна, Лада!

Речка скрылась в землянке. Истома утробно замурлыкал.

— Снова ты? — тихонько произнесла девушка. Тело ее словно светилось золотом в призрачном сиянье луны, а уж волосы… они казались остатками солнца. — Киса, киса… И чего ты там рыщешь по кустам? Иди сюда, иди…

В кустах — совсем близко — послышалось мурлыканье. Девушка встала — обнаженная лунная нимфа! — сделала несколько шагов:

— Кис-кис…

— «Кис-кис»! — выскочив из темноты, передразнил Истома, набрасывая на шею девчонки прочный матерчатый пояс.

Та от неожиданности и вскрикнуть не успела. Истома ловко затолкал ей в рот скрученный из оторванного рукава — не пожалел и рубахи — кляп. Связывая за спиной руки, чувствовал, как изгибается горячее тело. Связав, тут же набросился на свою жертву, сладострастно ощупал… Вот шейка, тоненькая, лебяжья, вот грудь, налитая любовным соком, вот животик, пупок, вот…

В глазах Истомы вдруг вспыхнули зеленые искры…

— Ты как, Лада? — над ними стояла Любима с увесистым камнем в руке.

Ладислава смогла только лишь застонать.

Не дожидаясь рассвета, девчонки ушли из деревни, чтобы, чуть позже, попасться на глаза Любомире.

А оглушенный Истома Мозгляк так и остался валяться в кустах.

Утром, в самый рассвет, отчаливала от берега лодка с крючконосой горбатой старухой и дюжим рыжебородым мужиком с железным ошейником на шее. На дне лодки валялись связанные отроки — Порубор и Вятша.

— Ох, и ночка была, — отвязывая лодку, хмуро пожаловался мужик. — Глаз не сомкнул. Всю-то ноченьку кошка какая-то мявкала, змеюга.

— Кошка? — Старуха почмокала губами. — Эвон что… И я сквозь сон мяв тот слыхала, да думала — помстилось. — Она задумалась. Потом взглянула на рыжебородого: — Кошка — зверь, в хозяйстве нужный. Вот что, Кориславе. Сбегай-ка в ту деревеньку — ведь там она где-то ходит — да слови. Мясца вон в туесе возьми, да примани.

— Кошку? — Рыжебородый пожал плечами. — Как скажешь, хозяйка. Мешок дай только.

— Возьми, Кориславе…

Он вскоре вернулся… неся на плече стонущего мозглявого мужика.

— Это что еще? — удивленно посмотрела на него бабка. — Кошка?

— Выходит, она, — с усмешкой кивнул Корислав, не подозревая даже, что был сейчас недалек от истины.

Так вот и очутились они в усадьбе старой ведьмы Гиздимеи. Истома Мозгляк да Вятша с Порубором. Окромя них, на усадьбе жила немая дебелая девка по кличке Корова — она и в самом деле в основном возилась с коровами да козами — ну и рыжий мужик Корислав, с началом осени предпринявший неудачную попытку сбежать.

Фокус колдуньи со змеями произвел большое впечатление на отроков, но не на Истому. Уж тот-то на свете пожил да постранствовал, много чего повидал, в отличие от глупых доверчивых отроков. К бабкиному колдовству он отнесся скептически, и не только потому, что и сам когда-то использовал змей против Хельги. Нет, заговорить змей, оно, конечно, можно вполне, особенно если сильный колдун, а бабка, судя по всему, была ведьмой не из последних. Но не в заговоре тут было дело. Ночью после побега Корислава глаз не сомкнул Мозгляк, всё думал. И услыхал донесшийся с улицы тележный скрип и голоса мужиков, отчетливо слышные в ту тихую безлунную ночь.

— Встречай беглеца, матушка Гиздимея, — с хохотом крикнул кто-то из приехавших. — Судя по ошейнику — твой.

— Мой, мой… — недовольно протянула разбуженная колдунья. — Сколь хотите?

— По-всегдашнему — три куны.

— Три куны — то за живого, не за мертвого. За мертвого — две.

— Ну, давай две, — покладисто согласились мужики. — Да поскорей неси, нам в обрат ехать надо. Да, еще вот, Никодим-огнищанин баял — хорошо б ты наколдовала вёдро. А то всё дожди, дожди, а он, Никодим-от, еще со жнивьем не управился.

— А неча садить столько! Очи-то у Никодима завидущи.

— Так что ему передать-то? Будешь колдовать?

— Буду. Только опосля первого же ясного дня пускай приведет мне на двор козу аль овечечку.

— Скажем, матушка. Ну, прощевай. Жаль, работников у тя мало, чаще б бегали — чаще мы были с кунами!

— Типун вам…

Глухо заскрипели ворота.

Так вот в чем тут дело! Истома усмехнулся. Не в колдовстве вовсе, не в змеях и ошейниках. Нет, как раз в ошейниках, — видно, у бабки договор с местными, чтоб, как увидят кого в ошейнике, ловили или живота лишали. Ну, всё правильно. Откуда ей еще работников взять, как не обманом да хитростью? Так многие делали — друзьями прикинутся, заманят, потом оглянуться не успеешь, как уж вместо свободного людина зависимым рядовичем станешь или закупом, а потом, глядишь, и полным — обельным — холопом. Многие так поступали, многие. И не только князья да бояре, но и простые людины тоже. А как же? Работники-то, чай, всем нужны. А попробуй-ка, сторгуй на рынке хорошего раба, работящего да смирного, — намаешься торговаться!

Быстро разобравшись во всех ведьминых хитростях и попробовав снять ошейник — не удалось, бабка ковала на совесть! — Истома Мозгляк решил пойти другим путем — путем завоевания полного хозяйкиного доверия, тем более после побега и гибели Корислава та осталась без помощника-управителя, ну, не считать же за таковую глупую немую девку.

Действовал толково, ловко — то здесь, по дому, что без спросу подправит, то там работящий вид примет, то подгонит, покричит на работничков нерадивых — Порубора да Вятшу. А те уж бабку боялись — страшной колдуньей считали.

Так через недельку уже и стал Истома незаменимым ведьминым помощником, даже отдельное жилье получил — полуземлянку, узкую да темную, впрочем, светлые терема только у князей да богатых бояр были, так в них и горницы прозывались «светлицы». А упрочив свое положение, принялся Истома рассуждать о побеге. Умен был — пришедшую в башку идею на одном нахальстве бежать отмел сразу (помнил судьбу предшественника) — места за урочищем людные были, охотников да рыболовов хватало, враз по ошейнику бы признали, а кому ж не охота заработать три куны? Или хотя бы две. Две даже и лучше — забот меньше. Пронзил стрелой побегушника, кинул в телегу, да и поехал к ведьме за кунами. Не заработок — сказка.

Впрочем, не одна Гиздимея такая умная, бояре некоторые точно так же делали, да и людины, у кого серебришка хватало. Ну, а у кого не хватало, тот сбежавших работничков сам и ловил, в меру сил и способностей. Правда, у кого грамота какая была или послухи о том, что сбежавший и вправду его холоп или там закуп, — тому и князь мог помочь в розысках, а как же, на то он и властелин и установленного порядка радетель!

Сильно задумался Истома. Бежать — оно, понятно, надо, да как? Половчее бы что придумать. А вообще, да чего тут думать-то? Как людишки местные бабкиных беглецов определяют? Верно — по ошейнику. Так вот, его расковать бы… Одному не справиться, помощник нужен. Порубор? Вятша? Вятша посильнее, да уж больно зыркает зло. И помнит его, Истому, по острожку сгоревшему, поди и дружку своему рассказал. Да дружок-то его хлипковат, такого прижать чуть — всё, что хочешь, исполнит. С собой его тащить придется, как ошейник раскует, не бросать же здесь — хай подымет. Хотя… можно и не тащить — стукнуть по башке чем тяжелым, да хоть и кузнецким молотом. Только сперва Вятшу-«волчонка» куда-нибудь деть… Да на цепь и посадить, пущай сидит, пес. Только не тянуть со всем этим, осень на дворе, это пока сухо да тепло, седмица-другая, и польют дожди, задует холодный ветер, раскиснут дороги, превращаясь в грязное месиво. Пойди-ка тогда убеги, попробуй. Нет, ежели решаться, то сейчас, ни на миг не медля.

Между тем наступил вечер. Похолодало, но дождя, слава богам, не было, а на закате, за лесом, алела чистая полоска зари. По всем приметам, и завтра должно быть солнечно.

Закончив работу, парни вылезли из глиняной ямы и, тяжело дыша, упали на траву. Едва поднялись, когда услыхали скрип телеги — то ехала за глиной бабка Гиздимея.

— Уж потрудились, работнички, — сдержанно похвалила она, зорко следя за погрузкой.

Когда телега доверху наполнилась глиной, взяла под уздцы лошадь — повела, поставив сзади отроков — подталкивать — под присмотром Истомы. А тот и рад, намахался кнутом, выказывая преданность, немало зарубок от его плети осталось в этот вечер на спине Вятши, а вот Порубора щадил Мозгляк, пару раз всего и ожег, да следил внимательно, как тот оглядывается, испуганно и часто, как вжимает голову в плечи под каждым посвистом бича.

— Боишься? — довольно шептал Истома. — Это хорошо, что боишься.

После того как парни поели, он подскочил к хозяйке. Поклонился:

— Хорошо б, матушка, Вятшу-отрока сковать на ночь. Уж больно он глазищами зыркает, как бы не убег.

— Чай, не убежит, — добродушно хмыкнула ведьма. — Корислава судьбу помнит. — Она покопалась кривым ногтем во рту, вытаскивая застрявшие меж зубов остатки мяса. Потянулась, посмотрела на вызвездившее небо, зевнула: — Инда пора и почивать. Девка-то подоила ли коров?

— Сейчас проверю, матушка!

— Погодь. — Гиздимея засмеялась. — Экий ты неугомонный. Покуда бежать не решил. И ты не так ли мыслишь?

— Некуда мне от тебя бежать, матушка! — пал на колени Мозгляк. — Признаюсь те, как на духу, ищут меня в Киеве, еле упасся. Не ты б — точно убили.

— Да уж, — согласно кивнула старуха. — Головенку-то тебе пробили знатно. Болит?

— Ой, как болит, хозяюшка, — солгал Истома. — Особливо к дождю.

— А не должна бы. — Гиздимея окинула его подозрительным взглядом. — Ужо трав к ней приложено изрядно, еще и наговоры.

— Да не так уж, чтоб сильно болит, — выкрутился Мозгляк. — Иногда побаливает.

— Пройдет, — убежденно заверила бабка. — Мое колдовство — крепкое. Кого ты там хотел заковать-то?

— Да вон этого. — Истома кивнул на Вятшу, незаметно для ведьмы показав тому кулак. — Ишь как зыркает.

— И вправду зыркает, — посмотрев на парня, согласилась Гиздимея. — Что ж… придется и впрямь заковать на ночь… Ох, годы мои годы… Опять кузню разжигать. Сам-то справишься ли?

— Справлюсь, матушка! — Истома едва сдержал рвущееся наружу ликование.

Проводив бабку до избы, кинулся к кузне. Враз раздул мехами огонь в горне, аж упарился. Выглянув, поманил пальцем Вятшу:

— А иди-тко сюда, голубок.

Парень нехотя подчинился, пошел, таща по земле колодку. Наклонив отрока, Истома ловко сковал ему руки, оттолкнул:

— Пшел прочь. Дружка своего пришли, да побыстрее. Промешкает — плетей получит изрядно.

— Не бил бы ты его, Истома. — Вятша оглянулся в дверях. — Издохнет скоро.

— Не бил… — проворчал Мозгляк. — Нешто можно вас не бить? А порядок как же? Ну, чего встал?

С тяжелым сердцем Вятша вышел из кузницы и, медленно переступая закованными в колодку, истертыми в кровь ногами, побрел к землянке. Раздувая меха, Истома Мозгляк с бьющимся сердцем дожидался Порубора. Ну, где же он? Где?

Порубор в это время, споткнувшись, лежал на земле у самой кузницы и, не в силах подняться, беззвучно плакал. Горячие слезы крупными каплями стекали по щекам его и падали в пыль.

Орудовавший у горна Истома, наконец, услыхал рыдания и, выскочив, волоком затащил отрока в кузню.

А в темной землянке вполголоса ругался Вятша. Еще бы — Истома Мозгляк был не так уж не прав, когда намекал ведьме о склонности парня к побегу. И в самом деле, Вятша давно убежал бы, несмотря на ошейник и цепи, будь он один. Вот только колодка сильно смущала. Ну так что колодка? Выбрать момент, перед работой или сразу после, оттолкнуть в сторону Истому, да рвануть куда глаза глядят изо всех сил.

Две вещи останавливали пока Вятшу, одна из них — бабкино черное колдовство — перед глазами до сих пор стояли извивающиеся змеи. Нет, не хотел отрок такой лютой смерти! Другая, вернее, другой — Порубор-отрок. Вот уж он точно не сможет бежать неизвестно куда. А если погоня?

Порубор еле волочит ноги, исхудал весь, иссох, изрыдался, вот-вот помрет. Бросить его? Вятша не ответил бы даже самому себе, почему он не мог поступить так. Даже не помнил, с каких пор привязался к отроку, как к родному, ощущая его своим младшим братом, самым настоящим родичем. Не помнил. Но братом ощущал — точно! И бросить его не мог. Правда, это всего лишь означало, что побег нужно организовать более продуманно, хитро. Вятша даже переговорил на эту тему с Порубором, и тот согласился — ну а что им еще оставалось делать? Загибаться от непосильного труда, работая на колдунью с раннего утра до позднего вечера?

Вятша видел, что друг его — не друг даже, брат! — хорошо понимал это. Видел. Но видел и другое — не выдюжить долгого пути Порубору, слишком уж слаб. Слаб. Слаб, чтоб идти. Раздобыть бы где-нибудь лошадь, — жаль, у колдуньи их нет, одни быки да коровы. На корове же не поедешь? Не поедешь. А если… Плот! Вятша чуть не вскрикнул от радости. Ну, конечно же, плот! Ведь здесь где-то рядом река. Только прихватить с собой инструменты, хотя бы топор, да веревки — связать. А там — вниз по течению, как говорил Порубор — прямиком до Киева. Может, завтра и попробовать? Как пойдут снова на глину… Скорей бы уж Порубор вернулся из кузницы. Пусть сразу спит — копит назавтра силы.

Втащив упавшего парня, Истома посадил его на пол, прислонив спиной к стенке. Легонько похлопал по щекам:

— Жив ли, паря?

Отрок молча качнул головой.

— Матка ошейники расковывать умела, — оглядываясь, тихо сообщил Мозгляк. — Я покажу как. Молот удержать сможешь?

— Попробую, — сглотнув слюну, кивнул Порубор.

— Тогда вставай, не сиди.

— Так, дядько, колодка ж мешает.

— Ништо. Потихоньку иди… во-от.

Взяв раскаленный в горне прут специальными клещами, Истома протянул их парню и положил голову на наковальню, стараясь, чтоб кольцо ошейника пришлось как раз посередине.

— Шпынь видишь?

— Угу.

— Вставляй в него шкворень и бей посильней, да смотри не промахнись!

Порубор так и сделал. Вернее, попытался сделать, только промазал — попал молотом по наковальне и испуганно выронил его из рук прямо на ногу Истоме.

Тот взвыл, но тут же заткнулся, яростно вращая глазами, и, поднявшись, отвесил отроку смачный подзатыльник:

— У, тетеря! Давай еще пытайся… Да смотри у меня!

Со второго раза получилось. Со скрежетом поддавшись, вылетел из пазов ошейника соединительный шкив и, тихонько звякнув, упал возле наковальни.

Сняв ошейник, Истома прислушался — снаружи было тихо. Даже собаки не брехали — был у ведьмы пес, да вот сдох недавно, гнилого мясца сожрав. Аль специально отравил его Корислав, бежать готовясь, — кто теперь знает? Главное — не было пса, и это вселяло хоть какую-то уверенность в задуманном предприятии.

Мозгляк перевел взгляд на отрока, усмехнулся:

— Ну, теперь ты. — Он кивнул на наковальню.

Однако Порубор что-то не очень торопился подставлять шею. Пятясь, глядел недоверчиво карими своими большими глазами.

Истома шел на него с молотом в руках.

— Т-ты… ты что это задумал, дядько? — Отрок взглянул Истоме в лицо, красное от жаркого пламени горна. И в глазах Мозгляка, прищуренных и тоже красных, увидел вдруг свою близкую смерть.

Подойдя ближе, Истома поднял молот… Резко отпрянув в сторону, отрок схватил щипцы с раскаленным шкворнем.

— Не подходи, дядько, — с неожиданной твердостью в голосе глухо произнес он.

Истома замер. Только этого ему еще не хватало… впрочем…

— Не подходить, говоришь? — опуская кувалду, ухмыльнулся он. — Ну, как знаешь. Хочешь ходить в ошейнике — ходи. Жди тогда — позову хозяйку…

Не слушая ответа, Истома выбежал из кузни и исчез в ночном сумраке. Куда направлялся он? Куда-нибудь подальше отсюда. Ошейника — приметы — теперь не было, даже, кажется, без него и дышалось легче. Хорошо, бабка не догадалась вместо ошейника ставить клейма где-нибудь на видном месте, к примеру на лбу иль на щеках. Дура. Впрочем, по здравом размышлении — не такая уж и дура, просто чересчур осторожная. Убьют кого мужики аль она сама — ну, как какой-нибудь заезжий тиун-крючкотворец о трупе прознает? Чей, скажет, мертвяк? Кто убил, да зачем? Ах, тут на нем клеймо имеется? Гиздимея-людица — хозяйка. Угу. А кабальная грамота у этой Гиздимеи есть? Нету? А виру она уплатить не хочет? Ах, не хочет? Тогда на правеж ее, к князю!

Нет, не дурная баба колдунья, себе на уме, хитрая.

Несколько раз упав в темноте, Истома замедлил шаг, но всё же, не останавливаясь, шел дальше, держа путь — как ему казалось — к реке. По ней легче сориентироваться. По уму — надо б было запереть бабку в доме. Но с другой стороны, дом-то ветхий, не северная изба, крыша камышом крыта — и дите малое выберется, закрывай — не закрывай. Ладно, пес с ней, с ведьмой. Ужо бы добраться до Киева.

— Вставай, друже! — Вбежав в землянку, Порубор растолкал Вятшу.

— Да я и не сплю, — отозвался тот и вдруг пристально всмотрелся в приятеля. — Да ты, никак, без колодки? Неужто сняли? А мне так наоборот… — Он погрустнел.

— Не сняли, Вятша. Снял.

— Снял? Снял!

— Давай скорей в кузню, покуда ведьма не проснулась. А надсмотрщик-то наш, похоже, убег!

Не расспрашивая больше ни о чем, Вятша последовал за Порубором. Тот, убежав вперед — откуда и силы взялись? — уже ждал у наковальни.

— Давай свою колодку. Вот так… — Примерился, ударил — только искры вокруг полетели. — Теперь бежим!

— Не боишься гнева ведьмы?

— Боюсь, — честно признался Порубор. — Но здесь еще страшнее.

На шеях беглецов блестели ошейники, а в горящих от радости глазах отражались звезды.

— Вот там, на севере, самая яркая звезда — Матица, — остановившись на опушке, показал рукой Порубор. — Значит, река — там. — Он уверенно кивнул влево и, не дожидаясь согласия друга, потащил его за руку.

Несколько ошеломленный подобным напором Вятша был очень удивлен, когда впереди и в самом деле показалась река.

— Ну, ты и умен, Поруборе! — присвистнул он. И тут же честно добавил: — Без тебя б я заплутал, ни к какой реке не вышел.

— Пустое, — махнул рукой отрок. — Знаешь, Вятша, мне вот подумалось вдруг… как это здорово, что мы вместе!

Ничего не ответил Вятша, почувствовал лишь, как защипало в горле, — видно, никакому друиду не удалось вытравить в душе его настоящие человеческие чувства.

Проснувшись, по обычаю, рано, старая ведьма Гиздимея не обнаружила на усадьбе ни Истомы, ни обоих отроков. Лишь обрывки цепей да раскрытые колодки валялись в кузнице.

— Сбежали, — не особенно-то расстраиваясь, покачала она головой. — Слава Перуну, хоть глину вывезти успели. Ну и человечий жир — выпарю, как мужички привезут, пригодится. Жаль только вот, мало у них его, жира…

Ничуть не сомневаясь в том, что в самое ближайшее время местные смерды доставят ей трупы беглецов, колдунья спустилась к себе — приготовить котел для страшного варева.

Удачно сбежавшие отроки добрались на плоту почти до самого Киева. Почти — потому как встретился им во время последней ночевки в лесу улыбчивый, чем-то похожий на медведя дядько.

— Подработать хотите, парни? — цепко осмотрев отроков, осведомился он.

Те насторожились.

— Да не смотрите вы волками — сено я вывезти не успел, так пособите на телегу погрузить. Куну получите.

— Куну? Ну, если куну…

— Вот и ладно.

— А где твоя телега-то?

— Да за Почайной.

— Ой, это ж в другую сторону.

— Так мы напрямки, лугом. Чай, куны-то на земле не валяются, а мне, робята, боле и просить некого, все в Киеве на торжище. Да вот и я сено вывезу, враз туда же подамся. Хотите, так и вас отвезу, быстро доедем.

— Хотим, конечно. Показывай, где твое сено.

Телегу загрузили быстро — целый стог вкусного пахучего сена. Сами забрались сверху — поехали. Мужик шел впереди, вел лошадь, да хитровато посматривал на мальчишек — не свалились ли?

— Не смотри, дядько, не свалимся! — хохотали те.

Мужик лишь улыбался. Проехав луг, свернули в кусты, затем — на пригорок, там, за малинником, показалась небольшая усадьба. К ней и поехали.

— Эй, где вы там? — остановив воз у ворот, закричал мужик, и две крупные, похожие на кобылиц, девки быстро распахнули створки. В глубине двора показалась крупная скуластая баба — видно, хозяйка.

— Что встали? — крикнул девкам мужик и, повернувшись к хозяйке, тихонько добавил: — Работничков новых прибери, люба.