Черные крылья Ктулху — 2

История одного письма, рассказанная Джейсоном В. Броком ^{Перевод Т. Савушкиной}

Когда редактор попросил меня написать что-нибудь для этой антологии (той самой, что вы сейчас держите в руках), я знал, что мне придется здорово потрудиться. Началась бурная переписка: когда книга должна выйти? кто издатель? заявлена ли тема? есть ли ограничения по объему? — и т. д.

Редактор, как обычно, был вежлив, ответствен и немногословен. Да, чуть не забыл: еще и педантичен. Как бы то ни было, стоило мне хорошенько все обдумать, и я совершенно отчетливо понял: мне нечего ему предложить! Ну и незадача! Мне действительно хотелось поучаствовать в создании этой книги, но я ума не мог приложить, о чем писать.

Последовали недели, наполненные душевными муками, неудачными вступлениями, приступами раздражительности и чувством тревоги. Срок сдачи неумолимо близился, и я вернулся к привычному сценарию — моей стратегии выживания в такие времена:

1. Просмотрел все свои заметки и записные книжки в надежде наткнуться на перспективную задумку, которую нужно было бы лишь немного доработать (сомнительная затея, доложу я вам).

2. Казнил себя за леность (хотя был полностью занят другим делом, о нем расскажу чуть позже).

3. Слушал громкую музыку (моя обычная, пусть и вредная, привычка).

4. Не ложился допоздна, мучаясь бессонницей (еще одна привычка, от которой я не могу избавиться).

Наконец, несколькими месяцами позже, когда оставалась всего пара недель до сдачи рукописи, я поинтересовался у моего (чрезвычайно терпеливого) редактора, не примет ли он работу в научно-документальном жанре, и в ответ получил: «Конечно! Только поторопитесь». Мне тут же полегчало — у меня как раз была задумка, над которой я корпел уже довольно давно, но не был уверен, во что она выльется. Я надеялся, что статья подойдет, поскольку чувствовал немалую вину за то, что часами возился с ней, наводил справки, рыская по разным библиотекам, книжным магазинам и интернет-ресурсам, вместо того чтобы работать над рассказом для антологии, за который я должен был взяться несколько месяцев тому назад.

Краткое пояснение: занимаясь исследованием в рамках проекта, не имеющего отношения к данной теме, я наткнулся на старую копию классического труда Жоржа Батая[9] «Histoire de l’oeil»[10] в «Городе книг Пауэлла»[11] в Портленде, штат Орегон. Когда я перебирал пальцами крошащиеся страницы книги, из нее что-то вылетело и спланировало на пол — письмо. Все в пятнах, истрепанное и пожелтевшее от времени, оно было плотно сложено. Я поднял его. То, что я прочитал, наполнило меня удивительным беспокойством; с трудом разбирая затейливый, убористый почерк, я утратил всякий интерес к сочинению Батая и, хоть и понимал, что поступаю некрасиво, не смог удержаться и оставил письмо себе.

Ниже излагается содержание этого странного послания; примечания были составлены мной на основе изысканий, которые, как я уже отметил, заняли больше полугода и отвлекали меня от других дел, все сильнее завладевая моим временем и вниманием.

Дорогая моя[12].

К тому времени как ты прочтешь это, меня[13] уже не будет в живых; скорее всего, и тебе останется недолго[14]. Ввиду этого, перед самой смертью, я хотел бы вернуться к вопросу, который ты мне как-то задала, а я на него так и не ответил…

Помнишь, ты спросила, было ли в моей жизни событие, которое совершенно вывело меня из равновесия? Я еще посмеялся над самой идеей чего-то подобного и заявил, что далек от таких банальностей; на самом деле мне не хотелось воскрешать его в памяти. Но я забегаю вперед: позволь мне, так сказать, начать с азов…

Это произошло около восьми лет назад[15]. Стоял ничем не примечательный унылый осенний полдень, и я прогуливался по старому Еврейскому торговому кварталу[16], когда вдруг увидел его. Меня только от одного воспоминания в дрожь бросает! Как бы то ни было, переходя улицу, я поднял глаза и уперся взглядом прямо в этот ужасный предмет, красующийся — вот уж верх непристойности! — в витрине торговца старинными книгами и антикварными редкостями[17].

Хотя я уже много месяцев чувствовал недомогание — меня то и дело лихорадило[18], и мой лечащий врач советовал избегать лишних волнений, — я спешно пересек бульвар и прижал ладони к холодному стеклу витрины.

Меня обуял ужас оттого, что жизнь вокруг продолжалась, как если бы на свете не было ничего более естественного. Внимание мое сузилось до предела и сейчас было сосредоточено на этой самой секунде, на этом мгновении, пронизанном отвращением и осознанием, которые пробудила эта вещица. Небо на миг помрачнело. На меня накатила дурнота, в желудке неприятно засосало. Я оторвался от витрины. В этот момент мне показалось, будто из мира исчезли все краски, а холодный воздух стал спертым, словно дыхание великана. Тут какой-то налетевший на меня прохожий выругался и тем самым вернул меня к реальности. Я вытер проступивший на лице пот, поправил галстук и решил зайти в лавку.

Перешагнув узорчатый порог под невыносимо громкое для моих обостренных чувств звяканье старинного дверного колокольчика, я оказался внутри, где затхлая атмосфера сочеталась с нешуточным — даже по сравнению с промозглой поздней осенью снаружи — холодом. Внутри у меня все заледенело: колючий воздух здесь казался живым, и куда бы я ни посмотрел, взгляд мой наталкивался на что-то неописуемо омерзительное. Из каждого уголка этой на удивление просторной лавки выглядывали жуткие гравюры и сумрачные портреты, а тускло освещенный торговый зал, казалось, едва мог вместить все objets d’art, которые владелец насобирал за многие годы. Отовсюду так несло гнилью старой мебели и еще более старых книг, что у меня защипало в носу. Я окинул взором бутыли с хранящимися в мутной зеленой жидкости эмбрионами-уродцами, обтянутые шершавой кожей засушенные головы с пустыми глазами, разноцветные куклы вуду с Карибских островов, диковинные кожаные фолианты, видимо с арабского[19] Востока, корешки которых были украшены надписями на санскрите…

Когда мой взгляд вновь обратился к витрине, на которую я глазел всего минуту назад, за спиной с ужасающей бесповоротностью захлопнулась тяжелая дверь, и я ощутил, как горло у меня сжалось. Напрасно я во все это ввязался. Я уже было решил развернуться, уйти прочь и попытаться забыть об этой безумной кунсткамере, но не успел…

— Mon Dieu![20] Вы вернулись, как я погляжу, — раздался голос владельца лавки откуда-то из глубины комнаты.

В последнее время я испытывал серьезные приступы дежавю; и по мере того как хозяин, сутулый, весь покрытый морщинами, шаркая, подходил ко мне все ближе, неприятное чувство в очередной раз накрыло меня мощной, вызвавшей головокружение волной.

— Au contraire, Monsieur[21]. Я совершенно уверен, что не имел еще удовольствия посетить ваше славное заведение… Может, это был мой брат-близнец?

Моя неуклюжая попытка пошутить была встречена непроницаемым молчанием старика, который стоял теперь прямо передо мной, опираясь на узловатую деревянную трость, увенчанную набалдашником в виде серебряного черепа, задумчиво поглаживал белую бороду и внимательно рассматривал меня, прищурив пронзительно-голубые глаза за толстыми очками в проволочной оправе. Выждав немного, он расправил покрытые шалью плечи и сверкнул улыбкой.

— Oui, довольно занятный двойник. Чем могу служить? — Старик помолчал, затем наклонился вперед и с заговорщицким взглядом поверх очков тихо, но внятно продолжил: — Позвольте выдвинуть предположение — вещица в витрине, угадал?

На мгновение мне показалось, что мир крутнулся вокруг своей оси. Я еще раз оглядел тесное помещение, заполненное укутанными пылью диковинками и редкостями со всех концов света, масками из неизведанных уголков Африки, амулетами племен каннибалов из Папуа — Новой Гвинеи, магическими побрякушками дикарей Южной Америки и азиатских фанатиков.

— Да, — выдавил я наконец, — в витрине.

Наши взгляды скрестились, и я вдруг понял, что не слышу больше шума улицы; в ушах раздавались только скрип деревянных полок и прерывистое, свистящее дыхание владельца лавки. Я снова вытер пот со лба, хотя в темной комнате было настолько холодно, что от моего дыхания шел пар. Быть может, лихорадка вернулась. Или дело было в чем-то еще.

Хозяин кивнул:

— Я так и подумал. Ровно как и вчера, как и все дни до этого…

Я пытался было снова ему возразить, но он уже отвел свой ледяной взгляд, разорвав установившуюся между нами связь.

Здесь необходимо сделать отступление. Хотя старый лавочник и настаивал на том, что мы уже встречались, я знаю, что это не так. Его намек на мой «вчерашний» визит не мог иметь под собой никаких оснований, поскольку в тот день я находился в соседнем городе, на похоронах моего бедного брата Штефана[22], который все-таки скончался от полученных ран[23], и даже нес его гроб вместе с Эрнстом, Алистером и Айзеком. Учитывая значительное расстояние между городами и мое плохое самочувствие, я никак не мог присутствовать на похоронах и посетить данное заведение в один и тот же [неразборчиво].

— Oui, oui, припоминаю. Вы здесь впервые.

Легонько постукивая пальцем по виску, старик направился в сторону витрины. Я последовал за ним, лавируя между забитыми полками и какими-то непонятными, подвешенными к потолку предметами. В облачке пыли, потревоженной нашими шагами, странное, докучливое ощущение дежавю нисколько не растворилось; все происходящее носило причудливый характер, более свойственный горячечному бреду.

Стекла старых эркерных окон-витрин задребезжали от внезапно налетевшего порыва ветра. Давление резко упало, и в висках начало глухо стучать: обычное дело для прибрежного городка перед штормом. Устье гавани на противоположной стороне залива[24], ясно просматривающееся через затянутые тонкой пленкой грязи окна, озарялось всполохами слабеющего оранжевого солнца. Потрепанная черепица над антикварной лавкой постанывала под ударами ветра. На улице не было ни души; булыжная мостовая блестела от дождя, а в лужах отражалось зловещее мерцание газовых фонарей[25]. Пока я наблюдал за тем, как город погружается в сумерки, меня густым туманом обволакивал ужас. В этой части порта я бывал лишь изредка, еще реже оказывался вне дома так поздно, особенно в это время года, когда вечерами тьма столь безоговорочно сменяет свет. У меня сжалось горло, пересохло во рту, а челюсти свело судорогой, от чего головная боль еще усилилась.

— Надвигается гроза, — заметил хозяин, всматриваясь в воды залива.

В порту раздался штормовой сигнал. К этой секунде напряжение стало для меня невыносимым, и я понял, что должен уйти оттуда — [неразборчиво] и начисто забыть об этой жуткой лавке и ее содержимом.

— [Неразборчиво], — произнес он наконец, протиснулся к витрине и запустил внутрь руку.

Я в который раз вытер пот со лба. К головной боли теперь добавились спазмы в желудке.

— Быть может, если вас это слишком затруднит… — Мой сиплый голос перешел в шепот.

— Нет-нет, одну секундочку; это всегда занимает не больше секунды [неразборчиво]…

Еще одно загадочное замечание торговца. Я уже начал задаваться вопросом, не теряет ли старик чувство реальности[26]. Ветер усилился. На улице теперь стало совершенно темно. Всполох молнии разрезал ночь, следом низко пророкотал гром. Мой взгляд выхватил нескольких горожан, что шли, пошатываясь, под шквальными порывами крепнувшего ветра, — они казались мне странноватыми, болезненными созданиями, скрытыми от посторонних глаз коконом из потрепанных пальто и замусоленных перчаток. Борясь с ветром, они упрямо держали путь на открытие Церемонии[27], движимые, без сомнения, давней традицией Ритуалов[28]. Я и в самом деле забыл о возвращении сего возмутительного, варварского, длящегося пять лет действа[29]. Отсталые селения вроде этого так глубоко погребены под гнетом своих традиций, настолько закостенели в своих порядках, что, кажется, теряют все [неразборчиво] и здравомыслие, когда речь заходит о подобных «укоренившихся в истории» доводах в защиту срежиссированных бесчинств. Хлестая по витринам, буря облепляет гнилыми листьями подрагивающие в оконных переплетах стекла, а свет в магазине, и так приглушенный, тускнеет. Наконец я отворачиваюсь, снова во власти тревожного ощущения, что проживаю кошмарный сон, хотя и знаю, что это не так. А хозяин лавки уже стоит рядом со мной, демонстрируя мерзкую вещицу, которую он достал из витрины[30].

— Вы это искали? — скорее объявил, чем спросил он и сунул это бесстыдство мне в руки.

Тонкая кожа старика была прохладной и влажной на ощупь и смутно напомнила мне чешую. Я был в ужасе от близости этого предмета и на мгновение замер, уперев взгляд в холодные, слезящиеся глаза его владельца.

— Ну давайте же, — скомандовал он, голос его звучал тягуче, будто издалека, и подтолкнул артефакт ко мне поближе. — Держите. Второго такого во всем мире не сыщете.

Я держал его в руках, не понимая до конца, настоящий он или воображаемый, живой или мертвый, только чувствовал, как между моих пальцев струится его темная энергия… Столько боли… Столько скверны… Столько силы и вселенской мудрости… Столько власти. Мне почему-то казалось, что он все живо воспринимает, даже осознает. И вновь мир вокруг начал заваливаться набок…

— Откуда… откуда у вас… это?

Я поглаживал пальцами твердые гладкие округлости и изгибы, разглядывал причудливые руны и глифы, которые украшали эту кошмарную вещицу, взвешивал ее в руке, а между тем во мне боролись два противоположных желания: одна часть хотела уничтожить ее, разбить на мелкие кусочки, другая же страстно желала, чтобы я пал на колени, внутренне содрогаясь от одновременно нахлынувших чувств омерзения и преклонения перед ее красотой.

— Mon Dieu, и правда хороший вопрос.

Улыбка старика вышла мрачной, зловещей, словно кровоподтек на лице невесты, и совершенно не вязалась с происходящим. Я глянул на свои руки — они были залиты чем-то похожим на кровь: предмет сочился вязкой красной жидкостью; он будто немного обмяк и теперь казался податливым на ощупь, и от него исходило покалывание.

— К сожалению, — начал торговец, — ответа на него не существует: он из вчерашнего дня и из завтрашнего. Мне он явился давным-давно во сне…

Порыв ветра с воем ударил в окна, свет отключился: неожиданно к подернутому льдом витринному стеклу прижалась чья-то отвратительная, перекошенная физиономия. Назойливый, похожий на жалобное хныканье шум перекрыл гул ветра. У лавки начала собираться устрашающего вида толпа.

Хозяин у меня за спиной рассмеялся, [неразборчиво] я оцепенел, не в силах пошевелиться. Перед глазами все поплыло, и я подумал, что тут происходит наистраннейшая вещь… самая ужасная вещь в мире… И вот божок у меня в руках начал подергиваться… в родильных корчах…

Темно. Я очнулся в темноте продуваемой всеми ветрами улицы: руки в багровых подтеках, ладони обожжены и болят, и не единого воспоминания о том, как я там оказался. Лавку найти я так и не смог, и артефакт пропал без следа…

С тех самых пор меня мучает странный сон. Мне снится, что я иду по разоренной пустоши к обветшалому дому. В небе низко висит одутловатая синяя луна. По земле, извиваясь, стелется туман. Я подхожу ближе. В окне на втором этаже мерцает чахлый желтый огонек, на секунду его заслоняет чья-то тень. Дует ветер. Где-то вдали нарастает низкий гул. Холодный воздух обжигает.

Еще ближе. Дверь открывается под стон петель. Внутри темнее, чем снаружи. В нос бьет плотный, тошнотворный запах сырой земли.

На столе в передней лежит перевязанная бечевкой пачка нескрепленных, тронутых плесенью бумаг. Развязываю ее. Начинаю листать покрытую пятнами рукопись и замечаю, что почти каждый дюйм пожелтевшего пергамента занят диковинными символами, непонятными диаграммами и грубыми картинками.

Пролистываю еще несколько страниц, а вот и он: выполненный наспех пером и карандашом набросок вещицы с витрины!

Швыряю стопку бумаг на пол. Чувствую, что больше не один. Каждый раз, когда мне снится этот сон, я исхитряюсь просмотреть чуть больше страниц, пока не добираюсь до рисунка, и с каждым разом присутствие ощущается все сильнее. Оборачиваюсь. В глубине комнаты едва могу рассмотреть ветхую винтовую лестницу, уходящую куда-то в потолок. Вот только это не совсем потолок, а скорее галактический свод, усеянный звездами и кружащимися небесными телами, и лестница поднимается прямо к лику грозного полуночного солнца, его безжалостные вспышки слепят меня, опаляют кожу…

И тогда появляется он — божок из лавки. Но это уже не небольшая статуэтка, которая с легкостью помещается в руку, нет. Сейчас это исполинское порождение неописуемого ужаса, что раздирает ткань моего рассудка своим пронзительным страдальческим воем, своей сверхчеловеческой звучностью… Он тянется ко мне сквозь эоны, водовороты вечности, сжимает мое изломанное тело в своей чудовищной хватке — и вот уже я сам сжался до размеров статуэтки!

Я всегда просыпаюсь от собственных криков, а в последнее время на моем теле стали появляться… повреждения. Ожоги. Царапины. [Неразборчиво] думаю, что сам наношу их себе во сне, но, хотя я и принимаю меры предосторожности, чтобы случайно не пораниться, повреждения становятся все серьезнее…

Подозреваю, что сон мой неслучаен: он означает, что мне суждено найти эту проклятую вещицу еще раз. С того ужасного дня много лет тому назад я стал одержим одной мыслью: я ищу, но никак не могу отыскать ту таинственную антикварную лавку. Каждый день я рыщу в поисках ее по новым и незнакомым проулкам, посещаю бессчетные заведения с зашторенными окнами в темных уголках порта, вглядываюсь в лицо каждого встречного, высматривая старого торговца, но все тщетно. И лавка, и ее хозяин, похоже, сгинули с лица земли.

[Неразборчиво] помню, что вместо [неразборчиво] лавки находится картографический магазинчик; там говорят, что заведение, которое я ищу, действительно существовало на его месте — правда, больше века тому назад. Я несколько раз переезжал в надежде забыть то, что увидел в тот роковой вечер, но необъяснимое притяжение всякий раз вынуждает меня вернуться. Тому должна быть причина; думаю, это знак.

Я так давно несу эту ношу, моя дорогая. Сны становятся все более насыщенными, яркими, снятся чаще… Чувствую, я на грани… Знаю, что я на пороге какого-то великого открытия, ошеломляющего озарения… Я просто обязан во всем разобраться, пока еще жив, но, если судить по тому, как развиваются события, вряд ли мне это удастся. [Неразборчиво]

Если когда-либо у меня в руках снова окажется этот дьявольский предмет, я знаю, что должен буду сделать… и я это непременно сделаю[31].

Да помогут мне небеса, дорогая, я[32]

Данное письмо — прелюбопытнейший документ: он ставит больше вопросов, чем дает ответов.

Я надеюсь, что однажды смогу выяснить, где находится тот самый порт, что случилось с автором, и, быть может, даже раскрою тайные сведения, по-видимому «закодированные» в письме. Пространность послания и загадочная личность ее автора сбивают с толку, дразнят воображение. Коллеги даже предположили, что все это — великолепно выполненная мистификация, однако содержание письма и форма повествования заставляет меня в этом усомниться. Для чего тогда были бы все старания? Только для того, чтобы однажды, годы спустя, когда (как можно было полагать) никого из упомянутых персонажей уже не будет в живых, кто-нибудь попытается разгадать эту головоломку?

У буддистов есть пословица: «Когда ученик готов, приходит Учитель». Возможно, это тот самый случай — согласно моей теории, феномен дежавю (который несколько раз упоминается в письме) связан с процессом сновидения.

Сфера подсознательного или бессознательного может располагать способом справляться с повторным переживанием событий из множества разных жизней или же из одной-единственной жизни, но прожитой множество раз. Другая религиозная группа, индусы, издавна верит, что жизнь представляет собой циклически повторяющееся событие (реинкарнация) и даже что различные физические «я», обладающие одной душой (читай: сознанием), могут существовать на протяжении значительных отрезков времени. Кто возьмется утверждать, что одно и то же сознание не может проживаться по многу раз в одном и том же физическом «я» где-нибудь в иной, параллельной вселенной?

С тех пор как я нашел это письмо, жизнь моя изменилась: участились случаи осознанных сновидений, я даже увидел себя в том ужасном доме, о котором автор так красочно рассказал в своем письме. Еще с недавнего времени меня начали мучить провалы памяти: ловлю себя на том, что строчу что-то, не осознавая этого, в своей записной книжке, причем всегда на незнакомом языке, какими-то непонятными знаками; а позднее, когда полностью приду в себя, не могу разобраться ни в таинственных символах, ни в странных рисунках, что сам же и нацарапал.

Может, в этих записях и кроется отгадка?

Только время покажет.