Черная сакура

IV Со всех сторон гонимы

Попытайся.

Ладно.

Руби была…

Еще раз. Вдохни поглубже. Руби была…

Ладно.

Руби исчезла два года назад. Наша драгоценность, наш клад, наше…

Попытайся.

Вдохни поглубже.

Ей исполнилось одиннадцать. Шла домой из школы, с плотным кожаным ранцем за спиной, медленно и неуклюже ступая длинными ногами, меряя тротуар широкими шагами, пинками загоняя камушки в водосточные решетки, сдувая пушистые головки одуванчиков.

Все это ложь.

Начни заново.

Ладно.

Руби была…

Еще раз.

Вдохни поглубже. Руби была… со мной.

Мы были вместе.

Повтори еще.

Мы были вместе.

Еще.

Мы были вместе.

Вот.

Мы были вместе, когда разразилось последнее землетрясение, были вместе, когда на нас начало надвигаться цунами. Я так долго пытался забыть об этом. Не хотел признаваться. Примирился с… примирился… Просто струсил. Точнее говоря, боялся признаться в произошедшем. Это…

Вдохни поглубже…

Я не смог спасти мою девочку. Не смог спасти мою девочку. Не смог спасти даже мою маленькую девочку.

То утро было как любое другое. Завтрак из тоста и овсянки, Руби, как обычно, облизала крышечку от йогурта своим ловким, как ящерка, языком. Черничный. Как сейчас помню.

Солнце стояло высоко и сияло, в воздухе было разлито столько надежд — каким вероломством выглядит это теперь.

Асами хлопотала по дому — сделать предстояло очень много, хотя ей явно нравилось этим заниматься. По утрам я всегда называл ее «хлопотливой дамочкой» или «хлопотливой пчелкой», а она кружила повсюду, мыла тарелки, протирала стол, пылесосила полы, загружала белье в стиральную машину, а потом ведром таскала воду из ванны, чтобы в эту самую машину залить, в целях экономии — то красное ведро по-прежнему здесь, под раковиной, всегда наготове.

Я провожал Руби в школу: в плохую погоду отвозил на машине, а в хорошую мы шли пешком минут двадцать — ее начальная школа находилась рядом с моей средней, — удобство в этой стране ценится превыше всего. Ходить пешком мне нравится гораздо больше, чем ездить на машине. Во время этих наших походов я выслушивал все про жизнь Руби. Она рассказывала мне, чем собирается заниматься сегодня, рассказывала о своих друзьях и о том, кто какую штуку отмочил. Иногда она бывала очень словоохотлива, иногда помалкивала, и тогда мне приходилось извергать из себя бессмысленную болтовню.

Весна была нашим любимым временем для таких походов и бесед; оба мы, чуть ссутулившись, брели вперед, и она часто, да, часто говорила о цветах, ведь цветы виднелись повсюду да, повсюду, пробивались сквозь вездесущую грязь, — я этого никогда не постигну полностью, — им, их горделивому цветению, нужно отдать должное; распустившийся тюльпан, пожалуй, мог бы обратить человека к вере.

Руби рассказывала мне о том, чем в тот день ей предстояло заниматься в школе, о своих новых друзьях и о тех, кто были ее друзьями раньше, а теперь перестали; в младших классах эти милые передряги происходят постоянно, так что и не уследишь, но я с удовольствием выслушивал ее рассуждения обо всем, и много бы отдал теперь, чтобы хоть на минуту услышать ее голос — помню ли я еще, как он звучит?

Как это чудовищно грустно — забывать голос своего единственного ребенка; пожалуй, придется разыскать старые видеозаписи с пикников и спортивных праздников, только чтобы услышать переливы ее голоска, но смогу ли я на это смотреть?

Мы шли, радуясь друг другу, радуясь солнцу и теплу на наших утренних лицах. Я шагал по узким тропкам, словно был выше всего, словно ни на минуту не сомневался в будущем, словно никогда не задумывался о судьбе нашего обреченного селения. Когда рядом с тобой твое собственное прекрасное дитя, недолго возомнить себя бессмертным, неуязвимым, но Вселенная всегда находит способ все расставить по своим местам, нарушить то, что казалось тебе таким естественным — вот и тогда, тогда, в обычный день, в обычный час обычной жизни раздался рокот.

Тяжелый рокот прошел по всей земле, словно планета вышла из строя и готовилась распрощаться со своим местом в Солнечной системе, окончательно слететь с оси; забурчало, разломилось, плиты потерлись друг о друга, точно исполинские ладони в злорадном предвкушении, по всему селению взвыли сирены, и в соседних селениях тоже, повсюду поднялась тревога; это было землетрясение, ничего неожиданного, такое в здешних краях часто случается, но на сей раз оно оказалось сильнее обычного — земля не просто несколько секунд повздрагивала и поворочалась, она вся тряслась, ходила ходуном, выгибалась буграми и даже подскакивала, слегка подбрасывая нас в воздух; мы знали, мы почему-то знали, что это праматерь всех землетрясений, что наступает конец времен, конец всего сущего. А волны понеслись прямо на нас. Мы с Руби бросились бежать, мы оба видели и слышали, что вода вздымается чудовищной стеной, и в нас немедленно сработал инстинкт самосохранения, наши тела наполнились страхом, нас захлестнул адреналин. Помню, как она смотрела на меня, словно искала руководство к действию: в какую именно сторону надо бежать, ответь мне, Отец, хотя бы взглядом, ведь ты здесь для этого, родитель мой, спаси меня, ведь я всего лишь дитя.

Куда-нибудь повыше. Вот и все, что я знал. Нам надо подняться куда-нибудь повыше. Все мы твердо это усвоили. Помню, я хотел позвонить Асами, но понадеялся, а может, и знал, что она сама догадается подняться куда-нибудь повыше, на холмы за нашим домом, всего в полукилометре или около того, но спастись получится, только если будешь бежать, причем как можно быстрее, если успеешь взобраться достаточно высоко, если у тебя хватит дыхания.

У волн были иные намерения, они мощно надвигались, а мы бежали со всех ног обратно по дороге, по которой пришли, схватившись за руки, не сводя глаз с холмов. Вокруг раздавались крики, дикие крики неподдельного ужаса, вопли взмывали над грохотом и ревом волн — они постоянно звучали у нас в ушах, волны и вопли.

Ты думаешь, будто у тебя есть время, но его нет. В любой подобной ситуации ты думаешь, будто у тебя есть время подумать. Среагировать, собраться с силами, принять решение. Но нет. Ты вынужден повиноваться природному инстинкту, как всякое животное, нет времени ни на страх, ни даже на минутные раздумья, надо просто удирать — твое тело знает это, даже если рассудок не успевает сообразить, тело паникует и запускает свой отчаянный мотор.

Волна, высокая, точно стена, все ближе, все страшнее, и мое сердце заходится от страха, сомнения захлестывают меня быстрее, чем вода.

Дальше. Мы бежим дальше. Но я уже чувствую, как Руби запинается. Ее ноги не такие сильные и быстрые, как мои, и я чувствую, что она отстает. Ее рука выскальзывает из моей, я кричу, чтобы она не останавливалась, не сдавалась, мы скоро достигнем цели, холмы уже близко, нам надо только добраться и вскарабкаться повыше, а потом залечь и отдышаться; она изо всех сил старается не отстать, а я, как мне помнится, злюсь и в то же время умоляю: пожалуйста, Руби, поскорее, пожалуйста, моя милая, ведь мы должны; и толпы людей покидают свои жилища с такими же мыслями, как у меня, бешено рвутся вперед и вверх, но тут, но тут волны накрывают нас всех.

Внезапный толчок в спину, я падаю и захлебываюсь, почва уходит из-под ног, мой рот наполнен соленой водой, в мозгу фиолетовые брызги, мои глаза не видят ничего, кроме мрака… но Руби еще со мной. Я чувствую ее присутствие, наши глаза на миг встречаются, наши головы выныривают из воды, нас сталкивает вместе, потом разводит порознь, потом опять сталкивает, опять разводит, и я думаю только о ней: удерживай ее голову над водой, не своди с нее глаз, удерживай ее голову над поверхностью, — но тут в нас что-то врезается, что-то большое, может быть, дерево или тяжелый кусок шифера, или даже чьи-то недвижные тела — не знаю, в воде много чего плавает, и все вокруг грязное и мутное, не разглядеть почти ничего. И вдруг на меня накатывает паника: я потерял Руби из виду.

Я высоко поднимаю голову, глубоко вдыхая драгоценный воздух, но она исчезла. Куда? В каком направлении? Куда унесли ее волны? Я вижу другие тела — некоторые уже покорились, тусклыми открытыми глазами уставились на меня, их последние мгновения были сплошным ужасом — помню, как плыву, толкаю вперед свое тело, а в мыслях у меня только мои дочь и жена, ничто больше не имеет значения, ни солнце, по-прежнему сияющее в вышине, ни земля, всех нас породившая — найти бы их, найти бы их, найти бы. Но как?

Руби пропала бесследно. И вот я взбираюсь на какой-то склад или сарай, карабкаюсь по гофрированной красной крыше; она скользкая, но я нашариваю ногой точку опоры, отталкиваюсь от нее, оказываюсь над бурлящей поверхностью воды и дышу. Дышу. Глотаю воздух. В глазах щиплет, уши ничего не слышат. Я трясу головой, но не улавливаю ни единого звука снаружи, только шум и смятение изнутри. Я выкрикиваю имя дочери, но не слышу даже собственного голоса. Полностью оглох. Сквозь слезы я едва могу видеть. Все мои чувства притупились, я осматриваюсь окрест и не вижу ничего, кроме всяких плывущих предметов, всяких предметов, плывущих по уже почти спокойным водам: вывороченные из земли деревья и кустарники, зонтики и велосипеды, сумки и ведра, даже машины, неторопливо движущиеся по течению, и мертвые животные тоже — не то черный лабрадор, не то медведь, кто это был?

Но где, где, где…

Я взываю к небесам. Выкрикиваю имя дочери, хотя знаю, что не услышу ни звука. Взываю снова и снова. Я по-прежнему чувствую в своей ладони ее призрачную руку, ее худенькую ладошку с изящными пальчиками, но как, как, как я ее выпустил? В этой жизни мне нужно было выполнить только одно задание…

Вдохни поглубже.

Еще раз.

Только одно задание.

Вдохни поглубже. Драгоценный воздух.

Только сохранить ее в живых.

Еще раз.

Уже почти все.

У меня было только…

Родитель.

Но я не сумел.

Ее рука.

Ее рука.

Я почему-то ее выпустил.