Черная Луна

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Брун метался в жару, обливаясь потом. Пожилой лекарь склонился над ним, внимательно осмотрел странный, золотистый отлив кожи.

— Это не поветрие, — сказал он Тарантио. — Однако же мне не нравится цвет его кожи: это говорит о том, что у него неладно с кровью. Впрочем, я уже сделал вашему другу кровопускание и поставил ему пиявок — а больше я ничем помочь ему не могу.

— Он выживет?

Лекарь пожал тощими плечами.

— Честно говоря, молодой человек, не знаю, поскольку не могу понять, что это за болезнь. Мне приходилось видеть у пациентов желтую кожу — в одних случаях причиной была болезнь почек, в других — желтуха или желтая лихорадка. Этот же случай для меня совершенная загадка. Говорите, цвет его глаз — дело рук колдуна Ардлина? На вашем месте я бы отыскал этого колдуна и выяснил, что он сделал с вашим другом.

— Он уехал из Кордуина, — сказал Тарантио.

— Меня это не удивляет. Я не доверяю колдунам — плутовское, знаете ли, племя. Вот с пиявками все ясно — они высасывают у больного дурную кровь, и никакого колдовства.

Тарантио проводил лекаря до порога, уплатил ему за визит и вернулся к постели больного.

— Нужно было затолкать ему в рот этих его пиявок, — проворчал Дейс. — Напыщенный идиот!

— А все же в его словах есть доля правды. Думаю, болезнь Бруна и вправду дело рук колдуна. Ты же видел его глаза — теперь они оба золотистого цвета. Никакого волшебного шара не было — это просто какие-то чары. И они все больше овладевают Бруном.

— Верно, — жизнерадостно согласился Дейс. — Я же и говорю — надо было нам прикончить Ардлина.

— У тебя, братец, на все один ответ — прикончить.

— Каждому свое, — отозвался Дейс. Брун застонал, затем вдруг заговорил на языке, которого Тарантио прежде никогда не слышал — певучем и мелодичном. Тарантио сел у постели, положил ладонь на пылающий лоб Бруна. Потом налил в тазик теплой воды и, откинув одеяла, обмыл нагое тело Бруна — чтобы вода, испаряясь, хоть немного охладила кожу.

— До чего же он исхудал! — заметил Дейс. — Ты бы приготовил ему мясного отвара или что-нибудь в этом роде.

Брун открыл золотистые глаза.

— Ох, как больно! — прошептал он.

— Лежи, друг мой, лежи. Поспи, если сумеешь заснуть.

— Мне холодно.

Тарантио снова пощупал лоб больного, потом укрыл его одеялами и пошел в кухню. Кухарка, которую он нанял, сбежала, едва Брун заболел. Еды в доме не было. Вернувшись в спальню, Тарантио подбросил дров в огонь, потом накинул плащ и вышел в снежную круговерть. До таверны «Мудрая Сова» путь был неблизкий, и он изрядно продрог. На плечах и голове у него наросли снежные сугробы.

Он постучал в дверь таверны, и ему открыла Шира. Войдя в залу, Тарантио стряхнул с себя снег.

— Извини, что побеспокоил, — сказал он, — но мой друг заболел, а у нас в доме ни крошки. Не приготовишь ли что-нибудь на скорую руку, чтобы я мог взять с собой?

— Да, конечно, — весело сказала она. Повернулась — и лишь тогда Тарантио заметил, что она на сносях.

— Поздравляю, — сказал он. Шира мило покраснела.

— Мы с Дуво очень рады.

— Дуво?

— Ну да, Певец. Помнишь?

— Ах да. Желаю вам обоим счастья.

— Присядь у очага и подожди, а я покуда принесу тебе горячего вина с пряностями.

Хромая, она ушла в кухню. Тарантио сбросил плащ и присел на корточки у огня. Жар очага мгновенно охватил его, и он блаженно поежился. Глядя на весело пляшущее пламя, Тарантио позволил себе расслабиться, а потому не услышал сзади едва различимых шагов. Зато Дейс всегда был начеку — и, перехватив у Тарантио власть над телом, вскочил и стремительно развернулся. В руках у него блеснули мечи.

Перед ним стоял стройный светловолосый человек с изумрудно-зелеными глазами.

— Я Дуводас, — сказал он.

— Повезло тебе, что ты не покойный Дуводас, — проворчал Дейс. — Привычку завел — подкрадываться.

— Я вовсе не подкрадывался, Тарантио. Ты просто задумался и не слышал, как я подошел. Шира сказала мне, что твой друг болен, и я пришел предложить свою помощь.

Дейс хотел уже сказать ему, куда именно он может засунуть свою помощь — но тут Тарантио поспешно отпихнул его и занял свое место.

— Ты умеешь лечить? — спросил он. Дуводас ответил не сразу, глаза его сузились. Неужели он каким-то образом заметил превращение Дейса в Тарантио?

— Я немного разбираюсь в травах и снадобьях, — сказал наконец Дуводас.

— Тогда ты будешь желанным гостем в моем доме. Я, признаться, привязался к Бруну. Может, он и не гений, зато честный и не болтлив. И, кстати, прости мне невольную грубость. Слишком долго мне пришлось воевать, и я привык, что люди, которые бесшумно возникают за моей спиной, как правило, желают мне зла.

— Пустяки, друг мой, — отмахнулся Дуводас. Шира принесла холщовую сумку, битком набитую едой.

— Этого вам хватит, чтобы до завтра не умереть с голоду. Приходи завтра — я приготовлю тебе корзину со съестным.

Тарантио хотел заплатить, но Шира остановила его.

— Мы и так задолжали тебе ужин за тот день, когда ты съехал из таверны. Заплатишь за завтрашнюю еду.

Тарантио благодарно поклонился и повесил на плечо увесистую торбу. Набросив плащ, он направился к двери. Дуводас вышел вслед за ним на улицу. Тарантио сурово взглянул на безумца, на котором были только зеленая рубашка, тонкие штаны и сапоги.

— Ты же замерзнешь до смерти, — сказал он.

— Я люблю холод, — ответил Дуводас, и они бок о бок зашагали по заваленной снегом улице. Ледяной ветер дул им в лицо, взвихривал рыхлый снег. Тарантио косился на своего спутника, дивясь, что тот словно и не чувствует холода. Двадцать минут спустя Тарантио распахнул парадную дверь своего дома и вошел в прихожую. Очаг в гостиной почти угас, и Тарантио подбросил в огонь дров.

— Странный ты человек, — сказал он. — Где тебя растили — в вечной мерзлоте?

— Нет. Где твой друг?

— В дальних покоях, в спальне.

Пройдя через дом, они вошли в спальню. Брун спал и что-то бормотал во сне.

— Тебе знаком этот язык? — спросил Тарантио, когда Дуводас сел на краешек постели. Брун внезапно запел, и спальня наполнилась ароматом роз. Потом он застонал и стих.

— Откуда взялся этот запах? — удивился Тарантио. — Зимой розы не цветут.

— Что за магия потрудилась над этим человеком? — спросил Дуводас. Тарантио рассказал ему о поврежденном глазе Бруна и о визите к Ардлину.

— Я не видел, что именно он сделал, но зрение у Бруна теперь отменное.

— Он не болен, — сказал Дуводас. — Он превращается.

— Во что?

— Этого я не могу сказать наверняка. Однако в нем есть сильная магия, и она все крепнет.

Брун открыл золотистые глаза и уставился на Дуводаса. Певец взял его за руку и заговорил на языке эльдеров. Брун улыбнулся, кивнул — и снова погрузился в крепкий сон.

— Что ты ему сказал?

— Поблагодарил его за песню и аромат роз.

— Можешь ты ему чем-нибудь помочь?

— Нет. Он не нуждается в моей помощи. Пускай отдыхает.

Дуводас вернулся в гостиную и сел у огня. Тарантио предложил ему вина, но Певец отказался и попросил воды. Тарантио принес ему кубок с водой и уселся напротив.

— Ты — тот человек, что убил дарота, — промолвил Певец. — Я слышал о тебе. Весь город слышал о тебе. Ты заставил врагов думать, что они смертны.

— Они действительно смертны.

— Дароты, — сказал Дуводас, — уничтожили когда-то целую расу. Стерли ее с лица земли. Теперь этот народ забыт. Я был однажды в храме, где хранятся кости ушедших в забвение. Они звались олторы; они были Певцами, Музыкантами и Поэтами. Они верили, что Вселенная есть не что иное, как Великая Песнь, и жизнь во всех ее проявлениях — только слабое эхо этой песни. Музыка их была напоена магией, магия их была музыкой. Говорят, что города их были словно небывало прекрасные сады, живущие в радостной гармонии с землей и со всем сущим. Дароты сровняли эти города с землей, разбили в пыль статуи, сожгли картины, изорвали в клочки песни. Дароты — пожиратели всего живого. Цель их жизни — разрушение.

— Я не знаток истории, — отозвался Тарантио, — но зато умею воевать. Герцог заказал новое оружие, мощные арбалеты, которые могут пробить насквозь шестидюймовую доску из тиса. Мы убьем много даротов.

— К сожалению, это так, — кивнул Дуводас. — Смертей будет все больше и больше. Однако я не стану ждать, когда это произойдет. Едва растает снег, мы с Широй уедем. Я увезу ее на острова, подальше от войны.

— Когда-нибудь дароты доберутся и до островов, — сказал Тарантио. — И что ты станешь делать тогда?

— Умру, — ответил Дуводас. — Я не убийца. Я Певец.

— Как эти олторы? Раса, которая не умеет сражаться, не вправе существовать. Это против природы.

Дуводас встал.

— Меня учили, что зло всегда несет в себе зародыш собственной гибели. Нам остается лишь надеяться, что это правда. Когда твой друг проснется, не корми его мясом и не давай вина. Дай ему хлеба, горячей овсянки или сушеных фруктов. И побольше воды.

— От мяса человек становится крепче, — заметил Тарантио.

— Его от мяса только стошнит, — сказал Дуводас.

— Что ты недоговариваешь? — напрямик спросил Тарантио.

— Если б я знал это наверняка, я бы тебе сказал. Я еще загляну к вам — когда твой друг проснется.

— Еще раз! — крикнула Карис и начала медленно считать вслух. Пятьдесят арбалетчиков разом уперли свои арбалеты в мерзлую землю и начали вращать железные рукояти воротов. Когда Карис сосчитала до двенадцати, они натянули прочную тетиву. Наложив болты, они зарядили массивные арбалеты, утвердили их на высоких треножниках и прицелились. Когда Карис дошла до пятнадцати, все уже было готово.

— Стреляй! — крикнула она.

Пятьдесят арбалетных болтов со свистом прорезали воздух и вонзились в прочные дубовые мишени, которые стояли в тридцати шагах от стрелков. Карис широкими шагами подошла к мишеням. Все болты попали в цель, но воткнулись неглубоко.

К ней небрежным шагом подошел Вент.

— Точность стрельбы превосходная, — похвалил он.

— А вот убойная сила — не слишком, — отозвалась Карис. — На двадцати шагах болты пробивают дерево насквозь.

— Что ж, подождем, пока дароты не приблизятся к нам на двадцать шагов.

— Боги светлые! Ты что, совсем лишен воображения? Да, первым залпом мы скосим переднюю шеренгу даротов, а потом? На перезарядку арбалетов требуется, между прочим, пятнадцать секунд, и дароты доберутся до нас прежде, чем мы сумеем дать второй залп. Герцог полагает, что к весне у нас будет пятьсот обученных арбалетчиков. Всего пятьсот! А нам нужно убить куда больше даротов.

Вент покачал головой.

— Твои расчеты основаны на том, что мы встретим даротов на открытой местности — но ведь большинство арбалетчиков будет стрелять со стен.

— Эти арбалеты слишком тяжелые, чтобы как следует целиться из них со стен, — устало сказала Карис. — К тому же стрельба сверху вниз уменьшает точность попаданий. Две трети болтов наверняка пролетят мимо цели. Нет, нам нужно что-то еще. Наверняка у даротов есть еще слабости, которыми мы сумеем воспользоваться.

Вернувшись к стрелкам, она приказала им перезарядить арбалеты и стрелять снова, на сей раз без треножников. Половина болтов пролетела мимо мишени. Карис гоняла стрелков еще с час, потом отпустила их отдыхать.

Придя в казармы, она долго изучала отчеты о взятии Прентуиса и Моргаллиса. Сарино взорвал свой собственный дворец, уничтожив при этом десятки даротов. Герцогу Марчу повезло меньше. В отчетах сообщалось, что в бою под Прентуисом было убито от силы полсотни даротов. Погибли несколько тысяч опытных солдат и десятки тысяч мирных жителей.

Слуга принес Карис обед — черный хлеб и мягкий сыр. Она торопливо поела, затем надела овчинный кафтан и направилась в конюшни. Оседлав Варейна, Карис выехала через северные ворота на открытое пространство под стенами города. Остановившись в сотне шагов от стен, она оглянулась, мысленно расставляя на этих стенах арбалетчиков. Потом пришпорила Варейна и рысью поскакала к стене, считая на ходу. Она проделала это трижды под удивленными взглядами солдат, стоявших на укреплениях. Затем Карис развернула коня и поскакала прочь от города, к холмам.

Вернулась она, когда уже стемнело. Поставив Варейна в стойло, Карис обтерла его пучком свежей соломы, наполнила торбу отборным зерном и укрыла коня плотной шерстяной попоной.

Придя в свои покои, она обнаружила, что ее дожидается Вент.

— Ну что, Карис, проветрилась? — спросил он, протянув женщине кубок горячего вина с пряностями. Карис одним глотком осушила кубок.

В очаге жарко пылал огонь. Карис перебралась поближе к теплу и сняла с себя сырую, выстуженную ледяным ветром одежду. Вент подошел к ней и принялся растирать плечи и шею.

— Какая ты холодная, — пробормотал он внезапно охрипшим голосом.

— Так согрей меня, — отозвалась Карис.

Потом они, истомленные и нагие, лежали на атласных простынях под теплыми одеялами. Карис дождалась, пока дыхание Вента станет ровным и сонным, тихонько выскользнула из-под одеяла и вернулась к очагу. Огонь почти угас, и она подбросила в очаг пару поленьев.

Для того чтобы арбалетчики нанесли врагу наибольший урон, следует замедлить продвижение даротов. Три арбалетных залпа изрядно их повыбьют, но для этого нужно почти минуту удерживать даротов в двадцати шагах от шеренги стрелков. Карис осушила два кубка вина, но спать ее по-прежнему не тянуло. Она подумывала о том, чтобы разбудить Вента — но отказалась от этой мысли. Ласки Вента всегда были медленными, нежными, в постели он был основателен и нетороплив. Сейчас Карис не нуждалась в изнурительной любовной игре. Махнув рукой, она натянула сухие штаны, белую шерстяную рубашку, сапоги из заячьих шкурок, кафтан с капюшоном — и вышла из дворца в стылую зимнюю ночь.

Улицы были пустынны, и с севера дул ледяной пронизывающий ветер. Карис натянула на черноволосую голову капюшон и свернула в проулок, который вел к казарменной таверне. Из окон таверны лился золотистый свет, и когда Карис вошла, в лицо ей приятно пахнуло теплом. В двух концах длинной залы жарко пылал огонь в больших очагах. Зала была битком набита солдатами. Карис огляделась — и увидела, что в углу залы сидит рыжебородый великан Форин. На коленях у него уютно устроилась молоденькая шлюха.

Карис протолкалась в угол и, сняв кафтан, повесила его на спинку стула напротив Форина.

— Надо поговорить, — сказала она.

— А это долго? — осведомился он. — У меня на этот вечер есть еще кое-какие планы. — И выразительно ухмыльнулся молоденькой шлюхе. Та притворно хихикнула и с откровенной враждебностью уставилась на Карис.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, что помнишь из историй твоего отца о даротах. Все!

— До утра подождать нельзя?

— Нельзя, — отрезала Карис. Шлюха, чувствуя, что от нее уплывает жирный куш, с негодующим видом подалась вперед — но прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, Карис выхватила кинжал и воткнула его в стол.

— Одно слово — и я тебе язык отрежу, — ледяным тоном проговорила она. Накрашенный ротик шлюхи приоткрылся, и негодование на ее лице сменилось откровенным страхом.

— А теперь, — продолжала Карис, — ступай подыщи себе другого клиента. Их тут полно, есть из кого выбрать.

Шлюха покорно соскользнула с колен Форина и исчезла в толпе. Форин осушил свою кружку.

— Ты лишила меня ночной потехи, — заметил он.

— А заодно помешала подхватить от этой девки сифилис.

Форин хотел что-то ответить, но тут глянул за спину Карис, и его зеленые глаза сузились. Мгновенно насторожась, Карис оттолкнула стул и резко развернулась. К ней направлялась та самая шлюха, и с нею — двое мужчин.

— Вот она! — визгливо крикнула девица. — Ножом мне грозила, представляете?

— Ты сделала ошибку, сучка, — процедил один из ее спутников — плечистый молодой парень с рябым лицом.

— Это ты делаешь ошибку, — холодно поправила Карис, краем глаза заметив, что другой громила сжимает в руке короткую железную дубинку.

— Да ну? — хмыкнул рябой — и бросился на нее, метя кулаком в лицо. Карис проворно отклонилась, и рябой, потеряв равновесие, шатнулся вперед. Карис ударила его головой в лицо, до крови разбив ему нос. Рябой рухнул на пол и затих. Второй громила схватил Карис за руку, дернул к себе — но она извернулась и локтем заехала ему в подбородок. Он зашатался и выронил дубинку. Карис отступила на шаг, затем высоко подпрыгнула и ногой в подкованном сапоге ударила его в лицо. Громила отлетел в толпу и с грохотом свалился на пол. Больше он не поднялся. Форин шагнул к Карис.

— Может, мы продолжим нашу беседу в местечке поспокойней? — предложил он.

— Почему бы и нет? — отозвалась Карис.

Форин взял со стола свечу и по хлипкой лестнице повел Карис на второй этаж таверны. Узкий коридорчик вывел их к трем дверям. Форин распахнул первую из них и отступил в сторону, пропуская Карис. Комната была тесная, темная и выстывшая. Стульев не было — только неказистая двуспальная кровать с тощим тюфяком. Форин зажег от свечи лампу, которая висела на крюке над кроватью, затем перешел к небольшому очагу со сложенной рядом растопкой и развел огонь.

— Скоро потеплеет, — заверил он.

Карис присела на корточки рядом с ним, глядя, как в зеленых глазах Форина отражаются пляшущие язычки пламени. Красавцем не назовешь, думала она, но есть в нем нечто привлекательное. Сила? Рост? В зыбком отсвете пламени Форин казался крупней и внушительней обычного. Может, дело в том, что от него веет дикой, первобытной мощью?

— О чем задумалась? — спросил Форин.

— О том, как ты выглядишь без одежды, — отозвалась Карис.

— Потерпи еще немного, — широко ухмыльнулся он. — Здесь покуда холодновато.

— Тогда расскажи мне все о даротах. Мне нужно знать их слабое место.

Форин сел, обхватил руками колени.

— Да я как-то ни одного не могу припомнить. Ты уже знаешь, что дароты не любят ни холода, ни разреженного воздуха. Не полезут они в воду, если этого можно избежать. Однако здесь, в Кордуине, все это нам не поможет. Город стоит на равнине, весна здесь теплая, и рва перед стенами нет.

— И все же я уверена, что это не все.

— Может, тебе просто хочется так думать?

— Вряд ли, мне скорее кажется, что я что-то упустила. Такое, что само бросается в глаза.

— Боюсь, что я ничем не могу тебе помочь.

— Расскажи мне просто о том, как живут дароты.

— Ты видела их город. Дома у них круглые, и в каждом селится помногу даротов. Не могут они сидеть так, как мы, — позвоночник у них толще и не такой гибкий. Размножаются они, не прикасаясь друг к другу — самка откладывает яйцо, самец его оплодотворяет. Внешней разницы между самками и самцами нет. Те и другие одинаково сильны и — как мы сами видели — одинаково уродливы. Детей как таковых у даротов нет — младенцы, выходя из коконов, за считанные дни превращаются во взрослых, сохраняя при этом память умершего родителя. Дароты плотоядны и нуждаются в огромном количестве соли. — Форин помолчал. — Ну как, пригодится тебе все это?

— Не знаю, — ответила Карис. В тесной комнатке становилось все жарче, и Форин снял с себя рубашку. Его могучий торс был в изобилии покрыт шрамами. Потом он встал — и Карис на время задвинула подальше все мысли о даротах.

В постели Форин оказался именно таким, как ей хотелось — грубым и сильным, по-звериному страстным, — и плоть Карис с готовностью откликнулась на его порыв. Форин обхватил ее руками, крепко прижал к себе; его сильное тело пахло дымом и потом. Вопреки опасениям Карис, это оказалось не так уж и неприятно. Покоряясь слитному неистовому ритму охваченных страстью тел, она позволила себе расслабиться и словно воспарила, отрешась от всего плотского. В этом странном состоянии грубые ласки приникшего к ней мужчины совсем не изнуряли ее — напротив, вливали в ее тело новые силы, зато все проклятые вопросы, которые мучили Карис весь день, теперь отступили в тень, стушевались, словно их и не было вовсе. Сейчас она была совершенно свободна. Мир словно перестал существовать, сузился до размеров тесной сумрачной комнатки в шумной и пьяной таверне. Не нужно было ничего решать, обдумывать, высчитывать; не нужно было даже заботиться о том, хорошо ли с ней этому мужчине — Карис он был совершенно безразличен. Нигде и никогда она не знала такой подлинной свободы.

Обвив ногами его бедра, царапая ногтями спину, Карис летела навстречу наивысшему блаженству. Наконец ее плоть сотрясли сладостные, почти болезненные судороги. Откинув голову на подушку, Карис закрыла глаза, упиваясь тем, как медленно тает в ней огонь наслаждения. Форин разжал объятья и со вздохом перекатился на спину. Истомленные, они долго лежали молча, затем Форин встал и отошел к огню. Карис смотрела, как он одевается.

— Пойду принесу нам выпить, — сказал он и вышел из комнаты.

Когда он ушел, Карис тоже оделась. Теперь в комнате было даже слишком жарко — огонь в очаге пылал вовсю. Карис попыталась открыть крохотное окошко, но петли заржавели и никак не поддавались.

Не дожидаясь, пока вернется Форин, она спустилась вниз по лестнице и вышла из таверны в морозную ночь.

Когда она вернулась, Вент еще спал, но Карис не хотелось ложиться рядом с ним.

Растянувшись на кушетке, она грезила о зеленоглазом рыжебородом великане.

Тарантио поднялся с рассветом и прошелся по притихшему дому, как всегда, наслаждаясь краткими минутами одиночества — Дейс еще спал. В кухне царил лютый холод, остатки вчерашнего молока замерзли в кувшине. Тарантио отрезал от каравая два толстых ломтя хлеба и унес их в гостиную. В очаге еще краснели угли. Поджарив хлеб, Тарантио густо намазал его сливочным маслом.

«Надо бы мне решить, что делать дальше», — подумал он. Кордуин не устоит перед даротами. Но куда податься? На острова? Что он там будет делать? Тарантио съел оба ломтя, но так и не утолил голод, а потому вернулся в кухню, чтобы отрезать себе еще хлеба. Каравай исчез.

Озадаченный, Тарантио направился в дальнюю половину дома и заглянул в спальню Бруна. Постель была пуста. Тем же путем Тарантио вернулся в кухню. Дверь черного хода была заперта изнутри, на окнах ставни. Тарантио отодвинул засов и распахнул дверь. Порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, когда он шагнул в сад.

Брун, совершенно голый, сидел на деревянной скамье. Вокруг него порхали стайками птицы, садились ему на плечи, голову, руки, истово клевали протянутый им хлеб. Скамью окружала полоса зеленой травы — ни снежинки, хотя весь сад по-прежнему был укутан толстым снежным одеялом. Натянув сапоги, Тарантио пошел к Бруну. Птицы словно и не заметили его, все так же преданно порхая вокруг Бруна. Тарантио сел рядом с ним, и его вдруг омыло блаженное тепло — словно Брун, вопреки зимней стихии, излучал жар.

Нагой золотокожий юноша между тем кормил птиц, покуда они не склевали весь хлеб. Тогда почти все птицы улетели, лишь несколько остались сидеть на плечах Бруна и спинке скамьи. Они, как и Тарантио, наслаждались теплом.

Тарантио положил руку на плечо Бруна.

— Пойдем-ка в дом, — мягко сказал он.

— Я услышал их зов, — проговорил Брун не своим, мелодичным и тихим голосом.

— Кто тебя позвал?

— Птицы. Морозные ночи быстро истощают их силы. Зимой птицы погибают тысячами.

Внезапно Брун задрожал, и чудесное тепло тотчас исчезло, уступив место колючему, безжалостному холоду. Брун вскрикнул, и птицы, испуганно вспорхнув, улетели прочь. Тарантио увел юношу в дом и усадил у огня.

— Что со мной происходит? — уже своим голосом жалобно спросил Брун. — Как я оказался в саду?

— Ты кормил птиц, — сказал Тарантио.

— Мне страшно. Правда, страшно. Я не могу думать. Как будто во мне поселился кто-то еще. — Брун дрожал всем телом, и Тарантио укутал его одеялом. — Наверно, я умираю.

— Нет, ты не умираешь. Это все та магия, которая исцелила твой глаз. Каким-то образом она разошлась по всему телу.

— Я не хочу этого! Тарантио, я хочу стать прежним. Мы не можем убрать эту магию?

— Не знаю. Ты помнишь, как кормил птиц?

— Я ничего не помню. Я спал, и мне снился сон. Я почти его не запомнил. Я был в лесу, и там были еще люди… нет, нелюди. У них была золотистая кожа, и они… умирали. Ну да, там были и дароты. Дароты убивали этих, с золотой кожей. Это было ужасно. Потом… потом все исчезло, и я очнулся в саду.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Тарантио. — Что-нибудь болит?

— Нет. Не болит. Только… — Брун не договорил.

— Что — «только»? Ну же, говори!

— Понимаешь, я не один. Не один.

— Конечно, ты не один, — ласково сказал Тарантио. — Я с тобой.

— Нет, ты не понимаешь! Я не один вот здесь, в моей голове. Там кто-то есть.

Брун начал всхлипывать, и Тарантио ощутил прилив ярости, вспомнив, какое удивленное лицо было тогда у треклятого колдуна.

Эта вспышка гнева разбудила Дейса.

— Что случилось? — спросил он. Тарантио объяснил.

— Кто-то есть у него в голове? Ох, до чего знакомо! Я знал, что с Бруном не соскучишься. Похоже, братец, наш с тобой случай заразен.

— Это не смешно, — сурово сказал Тарантио. — Брун перепуган. Он думает, что умирает.

— Все мы смертны, — философски отозвался Дейс.

— По-моему, Певец знает больше, чем говорит. Когда он сегодня придет, я его расспрошу.

— Лучше поручи это мне, — мрачно предложил Дейс.

— Может быть, и придется, — согласился Тарантио и, взяв Бруна за руку, отвел его в спальню.

— Отдохни немного, друг мой. Вот увидишь, тебе станет полегче.

Брун забрался в постель, натянул повыше одеяло и положил голову на подушку.

— Погляди на его ухо, — бросил Дейс, и Тарантио в тоже мгновение увидел, что мочка уха, прежде гладкая, стала рифленой, точно раковина.

— Если я когда-нибудь встречу этого колдуна, — прошипел Дейс, — я вырву у него сердце!

Советник Пурис, дрожа от холода, стоял у южных ворот и пересчитывал запряженные волами фургоны, которые один за другим неторопливо въезжали в город. Война за Жемчужину дорого обошлась сельскому хозяйству — торговля пришла в упадок, многие деревни были уничтожены, молодые крепкие мужчины побросали крестьянский труд и ушли в наемники.

Даже если забыть о даротах, Кордуину угрожал голод. Зерно по сравнению с прошлым годом поднялось в цене в пять раз, и городская казна стремительно пустела. Перепись, проведенная по приказу герцога, показала, что в Кордуине сейчас живет почти семьдесят тысяч человек. Многие уже сейчас голодали и оттого все больше людей становилось на путь преступления.

Когда последний из двадцати двух фургонов миновал ворота, Пурис нагнал его и, взобравшись на козлы, уселся рядом с возницей.

— Я ожидал сорок фургонов, — сказал он. — Столько, сколько обещали.

Возница откашлялся и смачно сплюнул.

— Больше ничего нет, — проворчал он. — Скажите спасибо и за эти.

— Но мы заплатили за сорок фургонов!

— Это не мое дело, советник. Разбирайтесь с купцом Ландером.

Пурис поплотнее укутался в меховой плащ с капюшоном и подумал о городских пекарях, которые сегодня вечером выстроятся очередью у зерновых складов. Сорока фургонов едва хватило бы, чтобы наполовину обеспечить их нужды; двадцать два фургона означали, что завтра в городе вспыхнет голодный бунт.

На Складской улице Пурис спрыгнул с фургона и вошел в крохотную контору сразу за воротами. Минут пять он постоял у печи, грея застывшие руки и размышляя все о том же. Пекари уже получают только сорок процентов того, что им потребно. Теперь им придется выдержать новое сокращение поставок.

К нему подошел молодой писец и предложил кубок с горячим, приторно сладким ромашковым чаем. Пурис поблагодарил. Писец вернулся за стол и продолжал делать записи в конторской книге, отмечая число фургонов и время их прибытия. Пурис огляделся. Щели в окнах были заклеены бумагой. Она изрядно отсырела, и с нее на стены сочилась вода.

— Не слишком здесь уютно работать, — заметил Пурис.

Молодой писец поднял голову и улыбнулся.

— Мне здесь нравится, — сказал он и, поднявшись из-за стола, надел отороченную мехом шапку. — Прошу прощения, советник, мне надо уйти. Я должен проверить, как разгружают фургоны.

— Да, конечно. Спасибо. — Пурис протянул ему руку. Молодой человек пожал ее и вышел из конторы.

Сбросив плащ, Пурис подошел к столу и принялся просматривать конторскую книгу. Почерк у молодого писца был четкий и аккуратный. За последние две недели в город прибыло около трехсот двадцати фургонов — с зерном, мукой, солониной, специями, сушеными фруктами и вином с островов. Почти все эти припасы доставлялись через порт Лоретели, и поставки по большей части организовывал купец Ландер. Пролистав книгу, Пурис обнаружил, что за последние три месяца объем поставок через Лоретели постепенно сокращался — и одновременно росли цены. В этом состоял непреложный закон экономики: когда спрос превышает предложение, цены взлетают, точно стая вспугнутых голубей.

Вернулся молодой писец и, похоже, опешил при виде Пуриса, сидевшего за его столом.

— Я могу вам чем-нибудь помочь, советник? — осведомился он. Пурис поднял на него глаза и увидел, что тот явно напуган.

— Я просто изучал записи о поставках, — сказал он. — Боюсь, что нам грозит голод.

— Сударь, я уверен, что герцог что-нибудь придумает, — с заметным облегчением заверил молодой человек. — Не хотите еще чаю?

— Нет, я должен идти. — Они снова пожали друг другу руки. — Как тебя зовут?

— Келлис, сударь.

— Спасибо тебе за гостеприимство, Келлис.

Пурис прошел по Складской улице, свернул в проулок и, выйдя на главную улицу, направился ко дворцу. Уютно устроившись в своем кабинете, он позвал к себе писца Ниро, тощего, как скелет, с жесткими, коротко остриженными волосами.

— Что ты знаешь о молодом человеке по имени Келлис? — спросил он. — Он работает в конторе, что за складскими воротами.

— Ничего не знаю, сударь, — ответил Ниро, — но могу разузнать.

— Так сделай это, и как можно скорее, — сказал Пурис и, сняв плащ, повесил его на крюк, вбитый в стену. Затем он занялся намеченными на сегодня делами — просматривал список оружейников и заказы на мечи, копья, арбалетные болты и прочее военное снаряжение. Он почти покончил с делами, когда вернулся Ниро.

— Сударь, — сказал писец, — я кое-что для вас разузнал. Келлис работает у нас уже два года. Его отец был сапожником в Южном Квартале, мать — вышивальщица. Келлис обучался у монахов Авера и с блеском сдал экзамены. Он не женат и живет в доме на Квартальной улице. Что еще вы хотели бы знать, сударь?

— Говоришь, его отец — сапожник?

— Да.

— Дом принадлежит Келлису?

— Я… я не знаю, сударь.

— Так узнай.

И снова Пурис вернулся к работе. Он позвал писца и продиктовал несколько писем, в том числе и письмо к Ландеру, в котором спрашивалось, почему фургонов с мукой прибыло меньше, чем заказывали.

Около полудня вернулся Ниро, посиневший от холода.

— Присаживайся, — сказал Пурис и, видя, как писец потирает иззябшие руки, распахнул заслонку печи. Комнату наполнило приятное тепло.

— Спасибо, сударь, — пробормотал Ниро. — Да, дом принадлежит Келлису. Он купил его четыре месяца назад за двести золотых. Превосходный дом, с конюшней и яблоневым садом.

— Откуда у сына сапожника столько денег?

— Я так и думал, сударь, что вы об этом спросите, потому-то и задержался. Келлис одолжил деньги у…

— Купца Ландера, — докончил за него Пурис.

— Верно, сударь, — удивленно подтвердил Ниро. — А откуда вы это знали?

— У Келлиса на пальце золотой перстень с крупным изумрудом. Простой писец не может позволить себе такую безделушку. Ступай в ратушу, Ниро, и выясни в городском архиве, сколько складов принадлежит Ландеру, в том числе и те, что он взял в аренду. Сделай это незаметно. Я не хочу огласки.

— Хорошо, сударь.

Пурис прикрыл заслонку печи, надел плащ и теплые рукавицы и, выйдя на заснеженную улицу, пошел к южным воротам. Примерно в четверти мили от ворот он остановился — здесь стояли домики, которые герцог подарил отставным солдатам за верную службу. Пурис постучал в первую дверь — ответа не было. Тогда он перешел к соседнему дому и снова постучал. Изнутри отозвался старушечий голос:

— Кто там? Что вам нужно?

— Я советник Пурис, госпожа. Не могли бы вы уделить мне немного времени?

Заскрипели, отодвигаясь, засовы, и дверь со скрежетом отворилась. Войдя в дом, Пурис поклонился хрупкой седовласой женщине.

— Мне сказали, что я могу здесь остаться, пока не помру, — заявила та. — Это мое право, ясно? Я не пойду в богадельню — скорее уж повешусь.

— Успокойтесь, — мягко сказал Пурис, — я пришел не за этим. Вы хорошо спите, госпожа?

— Ну да, — настороженно признала она, — хотя уж не так крепко, как бывало.

— Я только хотел узнать, не мешает ли вам по ночам шум фургонов.

— Нет, — сказала старуха. — Я порой сижу у окна и все гляжу, как они едут мимо. Я ведь сейчас почти не выхожу — слишком уж холодно. Приятно, когда есть на что посмотреть.

— И часто проезжают здесь фургоны? — спросил Пурис.

— Да почитай, трижды в неделю. И их много.

— Прошлой ночью они тоже проезжали?

— Ага. Часа за три до рассвета.

— И много их было?

— Да с полсотни или чуток поменьше.

— Спасибо, что уделили мне минутку. — Пурис повернулся к двери. — Здесь очень холодно. У вас нечем топить?

— На герцогскую пенсию не разгуляешься, — с горечью ответила она. — Мой муж тридцать лет воевал за герцога. Теперь он умер, и пенсию мне урезали вдвое. На еду, конечно, хватает, а что до холода — я к нему привыкла.

— Госпожа, вам сегодня же доставят уголь. Пурис опять поклонился и вышел из дома.