Человек - Луч

Глава шестнадцатая ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА

Жители Майска так и не узнали, что произошло на поле заброшенного аэродрома Академического городка. Наиболее осведомленные говорили, что там испытывался не то новый парашют, не то какой-то особый летательный снаряд. В испытаниях участвовал Юра Сергеев, и его прямо с поля увезла карета скорой помощи. Майчане решили, что опыт не удался, и, хотя были огорчены этим, гораздо более интересовались здоровьем Юры. Ведь близилась вторая встреча между «Химиком» и кировским «Торпедо». После проигрыша «Химиком» первой игры команды набрали равное количество очков. Страдания и нетерпение болельщиков дошли до предела.

Пока Юра не вернулся в Майск, сигнализаторы, установленные на всех границах Академического городка, ежедневно сообщали о нарушителях, и охрана сбилась с ног, вынужденная метаться по огромной территории, чтобы своевременно задерживать нарушителей. Все это были самые отчаянные болельщики и горячие почитатели талантов Бычка, то есть Юры Сергеева. Сидя в кабинете начальника охраны и получая свою порцию нравоучений, они одинаково объясняли, что хотели сами видеть Сергеева, передать ему привет, узнать, как он жив-здоров…

— Сергеева!.. Товарища Сергеева! — Начальник охраны делал многозначительную паузу. — Ишь, чего захотели!.. У вас нездоровое любопытство, друзья… Зачем он вам?

— Так игра же через неделю! — ныли доставленные под конвоем нарушители. — Финал!

— Игра! — Начальник становился все недоступнее. — Нам здесь не до игрушек… Товарищ Сергеев теперь к стадиону, может, и близко не подойдет…

В Майске началась паника. Все шире распространялись слухи, что Бычок отказался от последней игры. Непрерывно дребезжали телефоны в городском совете физкультурных обществ, в областных физкультурных организациях… Болельщики шли в атаку. Первые телеграммы с воплями из Майска легли на столы ЦК Союза химиков и залетели даже в ВЦСПС… Оттуда, в свою очередь, недоуменные голоса названивали в Майск: «В чем дело? Что произошло с Сергеевым?» Никто ничего не знал.

В разгар этой суматохи Юра появился в Майске. Он спокойно соскочил с автобуса, помахивая своим чемоданчиком хоккеиста и не подозревая, что городские болельщики нагородили вокруг него кучу всякого вздора. На углу улицы на Юру налетел Пашка Алеев и замер, остолбенев.

— Не узнаешь? — спросил Юра.

Лицо Пашки расползлось в неудержимой улыбке.

— А я гляжу и думаю, — начал он с необычайным оживлением, — неужто правда?.. Здравствуйте! — поспешно добавил он и замолчал, приняв свой всегдашний насупленный, суровый вид.

Из магазина к ним бежала, горланя на всю улицу, Нинка:

— Здравствуйте, здравствуйте! — Но тотчас она испугалась своего крика и, оглядываясь исподлобья по сторонам, забормотала: — Вы осторожнее ходите. Прячьтесь… Чтобы вас не узнали… А то что будет!

Между тем по городу уже полетел слух, что Бычок приехал и идет от автобусной остановки к Химкомбинату. Толпа вокруг Юры росла с невиданной быстротой. Он уже не успевал отвечать знакомым, малознакомым и совсем незнакомым людям. Сначала Пашка пробовал толкаться, защищая Юру от наиболее рьяных болельщиков, но Пашку скоро оттерли. Толпа все росла, и с еще большей стремительностью рос ее энтузиазм, подогреваемый неясными слухами о подвигах Юры в Академическом городке и хорошо известными, доподлинными его победами на хоккейных полях. Юра пытался превратить все в шутку и подумывал уже нырнуть в первый попавшийся подъезд, когда кто-то крикнул:

— Качать!

— Да вы что, товарищи! — бормотал Юра, отталкивая десятки рук и уже не на шутку сердясь. — А ну брось! Оставьте же, черт возьми! К-куда…

Но тут надо было или драться, или сдаваться. И первый раз в жизни Юре пришлось сдаться.

— Во мне девяносто килограммов, а в пальто и прочем перевалит за сто… — честно предупредил он болельщиков.

Но они все-таки взвалили его на плечи и с триумфом протащили до общежития хоккеистов.

На следующий день Юра со всей командой уехал в заводской дом отдыха. Там они, расчистив на льду поле, соорудили легкие ворота, которые отличались тем, что от любого толчка откатывались чуть ли не на сто метров, и начали тренировки.

Андрюхин разрешил Юре вести подготовку к игре, полагая, что это будет отличной проверкой координации движений, общего самочувствия и что, если большая физическая нагрузка, которую испытывает хоккеист, не повредит ни в чем Юре, это будет лишним доказательством блестящей удачи эксперимента.

Болельщики не оставляли в покое Юру и в доме отдыха. Берега пруда чернели от зрителей, и няням приходилось напоминать отдыхающим то о завтраке, то об ужине.

Женя вела теперь наблюдения и исследования по новой, усложненной, специально разработанной Анной Михеевной программе, и у Юры не оставалось ни часа свободного времени. Им не удавалось даже походить на лыжах, а наедине они оставались только во время процедур.

— Это ты сама придумала? — недоверчиво и без особого восторга спросил Юра, когда в первый же день Женя извлекла целый набор кинжальчиков для проведения сеанса акупунктуры.

— Нет, Анна Михеевна… Ей профессор Ван Лан-ши посоветовал. Поднимает общий тонус организма… — Женя вытащила кинжальчик подлиннее.

— «Тонус»!.. — проворчал Юра, покорно подставляя шею.

Ну можно ли было в такой обстановке поговорить серьезно о жизни?

В остальном все шло хорошо. Юра чувствовал себя с каждым днем лучше, а друзья по команде уверяли, что он давно не был в такси отличной спортивной форме. Анализы, исследования и измерения, которые Женя делала не разгибая спины, показали, что Юра должен чувствовать себя неплохо. Было все же неясно, разрешит ли Юре академик Андрюхин участвовать в последней игре, в боевой схватке с кировскими торпедовцами.

Иван Дмитриевич Андрюхин был все эти дни крайне занят. Он, Паверман, Ван Лан-ши, а иногда и Анна Михеевна Шумило вели кропотливые переговоры с Крэгсом, на которые не допускался никто, даже Хеджес. Премьер-министр Биссы был вне себя от такого унижения. Сначала он заявил, что немедленно покидает неблагодарного Крэгса и эту забытую богом страну, и даже начал собирать чемоданы. Вскоре, однако, он прекратил это занятие и остался.

Вместо этого Хеджес принялся обхаживать Крэгса, ныть, вздыхать или начинал шуметь, пробовал напоить Крэгса, и все это ради того, чтобы вытянуть из него хоть слово о таинственных переговорах, которые велись с Андрюхиным. Но Крэгс, немногословный и ранее, теперь был молчалив, как мумия. Он и внешне стал походить на мумию, все больше утрачивая сходство с пиратом. Втянулись щеки, шрам совсем побелел, нос перестал блестеть и стал еще хрящеватей, так что казалось, что кожа на носу вот-вот лопнет. Глаза из-под густых ресниц смотрели все так же остро, но в них мелькало иногда не то смущение, не то сожаление…

В эти дни в жизни Лайонеля Крэгса произошли два очень важных события: он испытал потрясение при знакомстве с работами академика Андрюхина и впервые в жизни неожиданно и стремительно привязался к двум чужим малышам — Бубырю и Нинке Фетисовой… Крэгс был человек со странностями. К религии он относился с усмешкой человека, знающего несравненно больше, чем господь бог, от суеверий его тошнило, но он твердо верил в свои ощущения и предчувствия, в некий таинственный внутренний голос. И этот голос сразу же подсказал ему, что смешные маленькие человечки — толстенный Бубырь и худющая Нинка — обязательно принесут счастье глубоко несчастному, тяжело переживавшему свои неудачи Лайонелю Крэгсу.

Для того чтобы чаще их видеть, он стал ездить на хоккей, которым увлекался куда меньше, чем бухгалтер торгпредства на Фароо-Маро Василии Иванович… И как только Крэгс, несколько заискивающе улыбаясь и не зная, что сказать, усаживался на теплую скамью между Бубырем и Нинкой, он становился дедом, обыкновенным добродушным дедушкой. Когда он смотрел в большие птичьи глаза Нинки или в блестящие влажные глаза Бубыря, исчезала тоска о зря прожитой жизни, а уверенность, что мир будет жить и цвести, становилась необходимой, как эти теплые детские руки…

Андрюхин ежедневно справлялся о Юре. Как-то, в конце очередного совещания с Крэгсом, он кивнул профессору Паверману и Анне Михеевне, чтобы они задержались. Диспетчер связал их по телефону с заводским домом отдыха, вызвал Женю.

Она в это время делала Юре массаж.

— Это Иван Дмитриевич, — сказал Юра, услыхав, что Женю зовут к телефону.

Он оделся и побежал следом за ней.

Женя подробно докладывала день за днем итоги своих исследований. Акдрюхин, видимо, передал трубку Анне Михеевне. Юра слушал, ничего не понимая. Обилие медицинских терминов и то, что о нем можно так долго говорить по-латыни, привело его в ужас.

— Слушай, что ты врешь? — горестно шептал он, дергая Женю за халат. — Ну давай, давай, доколачивай…

Но она, не обращая на него ни малейшего внимания, строгим и даже несколько торжественным голосом продолжала свое. Наконец последний белый листок, испещренный медицинской абракадаброй, был перевернут, и Юра вздохнул с облегчением.

В это время Женя отвела трубку от уха.

— Ты что? — испугался он.

— Велели подождать, — шепнула Женя. — Анна Михеевна советуется с Иваном Дмитриевичем…

— А как ты думаешь?

— Отстань! — попросила Женя.

Она тоже волновалась. Трубка молчала довольно долго, а потом в ней послышался чей-то ворчливый голос, и хмурые Женины глаза вспыхнули счастьем.

— Да? — сказала она задыхающимся, звонким голосом, совсем не так, как говорила обычно. — Да? Передам! Спасибо! Большое спасибо!

Глядя на неуверенно ухмылявшегося Юру, Женя медленно прижала пальцем рычаг и вдруг, швырнув трубку, бросилась ему на шею.

— Здоров! Понимаешь, дурак? — Она смеялась и плакала, и прозрачные слезы висели на ее длинных ресницах. — Совершенно здоров… Да ну тебя к лешему!

И она дубасила по широкой Юриной спине своим довольно увесистым кулачком…

В этот вечер они убежали на лыжах в лес. Снег был тяжелым, налипал, звенела капель, как весной, и, когда они целовались под старой, мохнатой доброй елкой, рыхлый снег валился с веток за шиворот, таял и щекотливой струйкой стекал по спине между лопаток. Юра брал ее лицо в горячие, твердые ладони и, сгибаясь в три погибели, искал ее губы, и все-таки ей, чтоб целоваться, приходилось становиться на цыпочки. Но они твердо договорились мириться со всеми трудностями. Потом они попытались идти на лыжах обнявшись. Им не хотелось ни на секунду расставаться друг с другом. Молодые ели хватали их черными руками в серебряных обшлагах, словно молча просили остаться…

И они остались. Навалили хвои, разожгли на поляне костер и долго сидели молча, обнявшись и глядя на огонь.

— Хорошая штука костер! — вздохнул Юра.

— Я очень жалею, что не умею говорить, — голос Жени звучал хрипло, как будто спросонья; она откашлялась. — Вот если б умела, нашла бы такие слова о людях, о солнце, воздухе и деревьях, вот об этом костре и о нас, чтоб всем стало понятно… Ведь нам сейчас все понятно, правда?

— Ага, — уронил Юра.

— Ты понимаешь, я знаю… ну, вообще чувствую, что все люди могут жить необыкновенно счастливо. Все! Правда, Юра?

— Вообще конечно… — Юра деловито подбросил в огонь сухую мелочь.

— Нет, правда!.. Вот снег, огонь — ведь до чего хорошо! Наверное, эта любовь к огню у нас от первобытных людей или от обезьян.

— Твоим предком была макака, — оживившись, сообщил Юра.

— Почему?

— Не знаю. Но это точно.

— А какие они были?

— Славные ребята, — решил Юра. — Только любили философствовать…

Помолчав, Женя спросила:

— А мечтать ты любишь?

Он медленно, молча сгреб ее и обнял так, что она едва не задохнулась.

— Ты меня понимаешь, — сказал он тихо.

Она счастливо засмеялась:

— Костер, елкой пахнет, снег…

— И ты, — сказал он серьезно.

— И ты, — отвечала она так же серьезно, положив ему руку на плечо.

Он медленно, едва касаясь, провел рукой по ее холодным кудрям, припушенным снежной пылью, черным даже на фоне ночи.

— У тебя такие волосы… Их всегда хочется потрогать, зарыться в них лицом…

— Знаешь, какие жесткие? — Она поймала его руку и держала. — Я злая…

— Когда ты говоришь, каждое твое слово падает мне в сердце…

— Юрка, это нечестно! — шепнула она задыхаясь… Бронзовая заря торжественно возникала за серебряными ветвями елей, когда они уходили из леса. Похожее сквозь седую дымку на мандарин, выкатывалось неяркое солнце, обещая морозный день.

Как прошел этот день и начался следующий, воскресенье, они не заметили. А на двенадцать часов была назначена финальная встреча по хоккею…

Вряд ли в Майске оставался к двенадцати часам хоть один человек, не пораженный вирусом хоккея.

Стадион мог вместить тридцать тысяч человек, сегодня туда втиснулось не менее пятидесяти тысяч, но это была только часть жаждущих знать, как пройдет игра, как решится затянувшийся спор между «Химиком» и «Торпедо».

Задолго до начала игры трибуны были забиты так, что если один человек, отдавая дань морозу, покачивался из стороны в сторону, то покачивался целиком весь ряд. Тот, кто мог вытащить руку, помогал соседу достать папиросу. Мальчишки сидели на крыше над ложей и на деревьях, поднимавшихся над забором стадиона. Там сидел и Пашка. А Лёня Бубырин и Нинка влезли на статую дискобола, и Нинка уже спорила с кем-то, не пуская на постамент. Одна щека у Бубыря подозрительно отдувалась, и, когда Нинка очень уж увлекалась спором, он незаметно делал несколько быстрых жевательных движений.

Сегодня был один из тех сверкающих зимних дней, когда потоки золота, которые щедро льет солнце, разноцветными драгоценностями переливаются на серебре снега, и лед, и коньки игроков вспыхивают ярко, до режущей боли в глазах… В такой день кажется, что нет людей с тусклыми глазами, вялой походкой и трусливыми желаниями, что здесь у всех горячая кровь, никто не боится жить и люди способны скорее на безрассудные поступки, чем на мелочную расчетливость и бесконечные опасения…

Игроки вышли на последнюю тренировку, приветствуемые радостным ревом замерзших зрителей. Юры среди вышедших на лед не было. Женя оглянулась и увидела у входа академика Андрюхина, профессора Павермана, профессора Ван Лан-ши, Крэгса и вздрагивающего плечами Хеджеса. Они остановили Юру, и Андрюхин что-то очень серьезно ему наказывал, а Юра, улыбаясь, весело кивал головой. Женя пожалела, что не слышала этого разговора. Неужели у Андрюхина сохранились какие-нибудь опасения?

— Бороду с поля! — заорал какой-то непочтительный болельщик.

И Андрюхин, спешно прервав свои наставления, зажал бороду в кулак и бодро взбежал по лесенке в ложу.

Юра, стараясь, чтобы его появление было как можно менее эффектным, быстро соскользнул на лед и нырнул в самую гущу игроков.

Но разве можно было ускользнуть от ста тысяч глаз, которые с нетерпением ждали этой минуты! Оказывается, все было подготовлено к тому моменту, когда Бычок ступит на лед родного стадиона. Медными глотками взревели трубы духового оркестра. Перекрывая их, орали пятьдесят тысяч человек:

— Бычо-ок!

Нетерпеливые мальчишки выпустили первых голубей.

Потом сразу же прозвучали сигналы колокола, приглашающие окончить разминку и очистить поле. На трибунах притихли, закурили. На лед выехали два человека в черном; один из них поднял руку ко рту, и звонкая трель судейского свистка, взвинчивая нервы болельщиков, пригласила команды.

Под ногами выезжавших на лед игроков, как всегда, путались фотографы, ибо истинный фотограф должен почему-то снимать обязательно приседая и едва не ложась на лед. Девочки, которых громко за что-то осуждала Нинка Фетисова, преподнесли капитанам цветы. Капитаны и судьи обменялись рукопожатиями, разыграли ворота. Болельщики немедленно прокомментировали этот важный факт, сообщив друг другу, что во втором периоде «Химику» придется играть против ветра. Наконец вратари, медленно отъехавшие к воротам, приняли более напряженные позы, и судья, спасая свои ноги от нацеленных клюшек, бросил шайбу в игру… Торжественно и томительно, возвещая шестьдесят минут боевых схваток, шестьдесят минут надежд и разочарований, шестьдесят минут страстного напряжения, прозвучал судейский свисток.

Команда «Химика» с места бросилась в яростную, неудержимую атаку. Затрепетавшим от восторга зрителям показалось, что химиков не пятеро, а гораздо больше. Защита кировцев растерялась, не выдержав такой бури, была смята на первой же минуте. Юра, с радостью чувствуя, что сейчас он хоть немного отплатит за любовь к нему тысяч ценителей хоккея, забросил первую шайбу… Мигнул красный глазок лампочки — 1:0. Ведет «Химик»! От рева, который потряс стадион, с окрестных деревьев взмыли потревоженные галки. Мальчишки, сидевшие на деревьях, среди них и Пашка, крича во всю глотку, уцепились покрепче, опасаясь, как бы и их не смел этот великолепный рев…

Команде кировцев пришлось начать с центра… Трибуны успели отпустить по этому поводу несколько десятков шуток, и, хотя шутки не отличались особой новизной и разнообразием, все хохотали так, как будто услышали их впервые… Однако похоже было, что неудача вовсе не обескуражила гостей. Кировцы ворвались в зону «Химика». Попытки Юры вновь начать атаку не удались… В холодном пламени вспышек от коньков и свежих порезов льда сшибались, падали, вскакивали, снова мчались, орудуя клюшками, игроки «Торпедо» и «Химика»…

В один из моментов игры в зоне кировцев вратарь, не рассчитав, выскочил на Юру, который продвигался с шайбой вперед. Юра отбросил шайбу в сторону, и один из игроков «Химика» с дальнего расстояния послал шайбу в пустые ворота «Торпедо». Счет стал 2:0 Стадион ликовал! С этим счетом команды ушли на перерыв…

Начался второй период, тот самый, когда химикам приходилось играть против ветра. Теперь, словно ощутив могучую поддержку ветра, энергично насели кировцы. Вратарь «Химика», знаменитый Васин, отбил несколько труднейших шайб, вызвав аплодисменты всего стадиона. Но игрокам «Химика» никак не удавалось вырваться из своей зоны. Вдобавок случилось несчастье: рикошетом отскочив от клюшки вывернувшегося некстати Юры, шайба неожиданно влетела в ворота «Химика». В первый раз над их воротами загорелась красная лампочка…

Невольно вскрикнув. Женя с ненавистью глядела то на шайбу, то на Юру, который, вцепившись в волосы, с перекошенным лицом медленно отъезжал от ворот. Товарищи старались не смотреть на него…

Но эта неудача, казалось, влила новые силы в начавших несколько вяло второй период химиков. Сухой треск клюшек, глухие удары шайбы о борта, искристое сверкание льда, яркие костюмы хоккеистов, пляска вратарей, которые выделывали такие па, каких не увидишь и в балете, — все это создавало великолепную картину и для непросвещенных зрителей. Но знатоки, затаив дыхание, следили за смелой комбинацией, которую великолепно разыгрывал «Химик»… Вторая пятерка, еще молодая, не очень обстрелянная, без Юры и других признанных снайперов хоккея, но, видно, хорошо усвоив их мастерство, дружно рвалась к воротам противников и завершила удачную комбинацию красивым голом. В третий раз над воротами кировцев вспыхнула красная лампочка…

На этот раз даже ребята, окружавшие Пашку, старые болельщики, не выдержав, швырнули в небо трепещущих голубей. Вслед за голубями едва не улетел и Бубырь, так восторженно размахавшийся на своем пьедестале, что только объединенные усилия не менее десятка все-таки взгромоздившихся туда же ребят и девчонок удержали его на месте!

— Давай!.. — единым дыханием горланил весь стадион.

Сорвав шапочку, Женя радостно размахивала ею над головой, но постепенно движения шапочки замедлились, и Женя даже нацепила ее на кудри, так как на льду творилось снова что-то непонятное.

Кировцы явно не желали сдаваться. Иногда знатокам начинало казаться, что кировцы играют все увереннее, напористее, злей и, пожалуй, переигрывают… В команде «Торпедо» подобрались рослые, плечистые ребята, под стать Юре; остальные игроки «Химика» рядом с ними казались хлипкими. Кировцы все решительнее применяли силовые приемы, все настойчивее продирались к прыгавшему в воротах Васину, и вот, несмотря на его отчаянные попытки спасти ворота, вверху снова загорелась лампочка — 3:2. Почти одновременно прозвучал свисток судьи: кончился второй период…

— Великолепно играют! — говорил Крэгс Андрюхину, приплясывая в директорской ложе. — Я расскажу об этом одному вашему земляку на Фароо-Маро… Вы были правы — эти мальчики могут рассчитывать на успех в Канаде…

— А ведь я думал совсем о других мальчиках! — засмеялся Андрюхин. — Я, знаете, у себя тоже сформировал команду… Не позорно проиграл этому вот Бычку, то есть Сергееву…

Третий период начался серьезной неприятностью. За грубость судья удалил на две минуты напарника Юры — Савосина. Его вина была не совсем ясна, с таким же успехом можно было удалить и столкнувшегося с Савосиным кировца. Пока стадион свистом, криками и даже снежками выражал свое недовольство судьей, оставшиеся вчетвером игроки «Химика» ушли в глубокую защиту… Атаки кировцев следовали одна за другой, но химикам удавалось отбивать все попытки сравнять счет. Две минуты истекли, Савосин уже выезжал на лед, и в это мгновение после нескольких секунд свалки у ворот «Химика» кому-то из кировцев все же удалось пропихнуть шайбу… Васин схватился за голову, но это не могло изменить счет — 3:3.

Все знали, что это вполне устраивает «Торпедо». Соотношение шайб у кировцев было лучшим, чем у химиков, и ничья обеспечивала им победу.

Но их не устраивала такая победа! Кировцы лавиной шли в атаку. Даже первая пятерка во главе с Юрой с трудом сдерживала их натиск. Они неудержимо приближались к воротам, в которых, приготовив клюшку, замер Васин… Бросок! Гол! Нет, в акробатическом движении Васин отбил шайбу… Но все-таки «Химик» не выигрывал, а проигрывал встречу!..

Игроки обеих команд медленно двигались навстречу друг другу, меняясь местами. Катили, расставив ноги, неуклюжие сейчас вратари… Оставалось десять последних минут!

И едва началась игра, как из-за непростительной оплошности Васина четвертая шайба влетела в ворота «Химика»!

Стадион замер в трагическом молчании. Все было ясно: «Химик» на этот раз окончательно проиграл все свои надежды, все мечты… Дальнейшая игра уже не представляла интереса. Кировцы ушли в защиту: у них в запасе были две шайбы. Игра у химиков, которые пробовали атаковать, явно не клеилась… Глухой удар гонга предупредил, что до конца осталось всего пять минут…

Кажется, гонг разбудил хоккеистов! И стадион, почувствовав это и вдруг уверовав в свою безнадежно проигравшую команду, подбадривающе завопил:

— Дава-ай!

Прервав неточную передачу кировца, Юра, на огромной скорости влетев в зону противника, бросил шайбу Савосину, и тот точно срезал в угол ворот.

4:4!

Словно порыв шторма пронесся над стадионом. Люди, хохоча, ожесточенно лупили друг друга. Кто-то целовался, кто-то визжал… А Бубырь все-таки свалился со своего пьедестала и теперь никак не мог снова вскарабкаться…

Нет, рано кировцы ушли в защиту! Правда, осталось всего две минуты, даже почти полторы… Что можно сделать за полторы минуты?

— Юрка! — услышали на стадионе чей-то отчаянный вопль.

И в то же мгновение все увидели, как, прыгнув с трибуны вниз, в кучу снега, незнакомая девушка вскочила на барьер.

Это была Женя. Черные волосы ее разметал ветер, глаза горели, крупные губы запеклись. Она крикнула так, что весь стадион оглянулся на ее голос:

— Юрка!

— Бычок! — заорали на трибунах.

Оказавшийся рядом милиционер, взяв под козырек, принялся было урезонивать Женю. Но она ничего не слышала. Он, кашлянув, осторожно взял ее за руку. Но Женя, не глядя, оттолкнула его, и не ожидавший такого внушительного толчка милиционер удивленно сел в снег. Когда он поднимался, лицо его не предвещало для Жени ничего хорошего. Но в этот момент восторженный вопль всего стадиона заставил даже милиционера забыть об исполнении служебных обязанностей…

Юра прорвался к воротам! Вся команда «Торпедо» осталась в нескольких метрах позади. Перед ним метался только один защитник. Сделав движение, как будто собирается брать его на корпус, Юра бросился вправо и вышел один на один с вратарем… Бросок! Красный свет! 5:4! Ведет «Химик»!

И, пока стадион сходил с ума, пока музыканты, задрав в небо ревущие жерла своих музыкальных орудий, подогревали это безумие, пока Женя плясала на барьере и, кажется, даже визжала от восторга, пока Бубырь, изнывая у пьедестала, молил ему рассказать, что произошло, а на него никто не обращал внимания, Пашка медленно полез за пазуху и достал своего голубя… Сейчас он его пустит… Сейчас можно…

Но голубь, уже трепыхнувшийся было из рук, не взлетев, остался в Пашкиных ладонях…

Игра продолжалась, и, хотя истекала последняя минута, кировцы, обыграв защиту «Химика», вышли к воротам. На мгновение Васин нерасчетливо выскочил. Шайба летела в пустые ворота. Весь стадион от ужаса закрыл глаза…

И поэтому никто не увидел, как вывернувшийся из-за ворот Юра самоотверженно упал, далеко вытянув руку с клюшкой… Вздрогнувшему от негодования академику Андрюхину послышался какой-то треск.

Шайба, пущенная кировцами в пустые ворота, бессильно ударилась о Юрину клюшку…

Никогда еще скромный заводской стадион не видел такого столпотворения! Сплошной стеной валили болельщики с трибун, крича, размахивая шапками, кашне, платками, сумочками. Мальчишки плясали на барьерах… Бубырь наконец взобрался на постамент и, переполненный восторгом, целовался с невозмутимым гипсовым дискоболом. Застоявшиеся музыканты, топоча, как кони, вырвались на лед и побежали к победителям, скользя, падая и все-таки успевая играть что-то бравурно-победное… Извиваясь, прыгали со всех сторон фотографы. Девчонки высоко подбрасывали Женю, пока она не вырвалась на лед. Болельщики уже подхватили на руки победителей и, вопя во всю глотку, тащили их неведомо куда. Впереди огромной толпы, над которой колыхались бедные хоккеисты, выступал оркестр… Зажмурив от счастья глаза, музыканты изо всех сил дули в трубы, и Лёня Бубырь, маршируя впереди, успешно им подражал, играя марш на собственных щеках…

И над всей этой радостной суматохой медленно кружил Пашкин голубь… Пашка следил за ним счастливыми глазами.

Так закончился этот знаменитый хоккейный матч, великий поединок, положивший начало невиданному взлету команды «Химик».