Человек - Луч

Глава девятая СТРАДАНИЯ Л. БУБЫРИНА

В один из самых обыкновенных дней знаменитый Лёня Бубырин, парень, поймавший летающую картофелину, человек, в общем, веселый, выглядел крайне озабоченным и удрученным. Ни мать, ни отец, ни тем более учителя не смогли бы разобраться в причинах забот и скорби Бубыря, и, уж конечно, не стоило ждать от них сочувствия. Дело в том, что через два дня должна была состояться решающая игра между их домом и третьей сборной соседней улицы, а шайбы до сих пор не было!..

То есть шайба еще не так давно была, довольно хорошая шайба из старой автомобильной шины. Правда, у нее были особенности: в то время как нижняя часть шайбы была совершенно гладкой, верхнюю бороздили твердые, несгибаемые шинные рубцы. Но ребята приспособились к этим особенностям и знали, когда какой стороной лучше кидать шайбу.

Немногие команды имели такую шайбу. Собственно говоря, она почти не отличалась от настоящей, и Пашка Алеев, который сам добыл где-то кусок старой шины и сам вырезал эту замечательную шайбу, уверял, что шайба, которой играет первая команда непобедимого «Химика», будет даже малость полегче.

Ну, а теперь у команды П. Алеева шайбы не было, и случилось это по вине Бубыря, чего он и сам не отрицал.

Да, вина была его. И произошло все так случайно, так глупо…

Они проводили во дворе товарищескую игру. Вес шло отлично Лёня, как всегда, стоял на воротах. Это был непрошибаемый вратарь! И на этот раз, как противники ни старались, они так и не могли открыть счет. Неожиданно к воротам вырвался сам Пашка Алеев. Все остались позади, а он мгновенно оказался перед замершим Бубырем и метнул шайбу в левый угол ворот. За какую-то ничтожную долю секунды до броска Бубырь разгадал, куда Пашка бросит шайбу, и рванулся в левый угол одновременно с шайбой. Бубырь не мог объяснить, почему так происходило. Словно какая-то сила толкала его туда, куда нужно. Он принял шайбу на свою широкую, прочную клюшку, сделанную из дубовой клепки. Непробиваемый вратарь и на этот раз оказался сухим! Пашка даже один на один с вратарем не смог забросить шайбу!..

Но случилось ужасное. Отскочив от клюшки, шайба угодила не то в щеку, не то в нос одному старику, который жил на четвертом этаже с двумя взрослыми дочками и в этот момент проходил мимо.

Старик что-то пробормотал, что именно — осталось неизвестным, и, подняв шайбу, вошел в свой подъезд. Сколько ни ныли потом ребята под дверьми, сколько ни стучались, ни скреблись, ни бросали снегом в темное окно, все было кончено. Шайба к ним не вернулась. Лишь на второй день, жалобно всхлипывая, растирая несуществующие слезы на своей толстой и румяной, очень похожей на колобок физиономии, Лёня выведал у одной из дочек старика, что шайба была брошена в помойное ведро, а оттуда попала в мусорный ящик.

Нелегко было среди бела дня и в то же время в глубокой тайне от домашних и от всех окружающих тщательно исследовать содержимое мусорного ящика. Но это было сделано! Не замечая вони, ребята палками разгребли по кусочкам все, что было в ящике, но шайбы там не оказалось… Может быть, мусорщики раньше очистили ящик, может быть, все выдумала хитрая дочка, но шайбы не было…

Несколько дней пытались играть чем попало. На свалке комбината среди всяких любопытных предметов нашлись разъеденные кислотой резиновые пробки. Их набрали больше сотни, но все они оказались слишком малы! Была перепробована масса различных предметов — кусок дерева, банка из-под ваксы, набалдашник от трости, старая мыльница, сломанный кубарь, замерзшее лошадиное яблоко, — но все это было не то! Игра как-то не клеилась. И вот тогда перед Бубырем была поставлена задача: достать любой ценой новую шайбу!

После того как очередное лошадиное яблоко от удара клюшкой разлетелось навозными крошками, Пашка пододвинулся к Бубырю и негромко, но очень внятно сказал:

— Чтоб завтра была шайба! А не то, знаешь…

Это Лёня знал: будут бить. Он и то удивлялся, что его так долго не трогали.

Вечером, после того как уроки были сделаны, он уселся на пол в самом уютном месте — между тумбой письменного стола и платяным шкафом — и принялся размышлять. План у него был, но как этот план исполнить?

Дело в том, что в корзине в углу коридора хранилась масса старой обуви, которую мама еще не решалась выбросить. На папиных ботинках, совершенно негодных, были замечательные каблуки литой резины. По Лёнькиным расчетам, такой каблук, конечно аккуратно отодранный от ботинка, был бы великолепной шайбой.

Но между идеей и ее осуществлением было столько препятствий! Сидя в своем углу, Лёня вспоминал, как папа рассказывал маме о том, сколько трудов ему стоило провести в жизнь свое изобретение. «Куда легче изобрести, чем внедрить!» — повторял папа с ожесточением, и сейчас Лёня понял, что это совершенно правильно.

Если обо всем честно рассказать маме и попросить ее отдать хотя бы один каблук, немедленно выяснится, что это еще хорошие ботинки, что они очень нужны, что мама собиралась со дня на день отдать их в ремонт и тому подобное. Стащить этот никому не нужный башмак было бы легче всего, но Лёня давно установил, что стоило тронуть любую вещь — и мама, совершенно непонятно каким образом, сейчас же об этом узнавала. Для того же, чтобы найти этот ботинок, придется наверняка перерыть всю корзину: ведь чем вещь нужнее, тем дальше она лежит…

Несмотря на все опасности, был избран вариант похищения. Оно состоялось в ближайший вечер, когда папа и мама ушли в клуб на спектакль, а старшая сестра, вместо того чтобы сидеть над уроками, воспользовалась неожиданной свободой и удрала к подругам.

Лёня взялся за дело обстоятельно. Выдвинув корзину под яркий свет лампы, он прежде всего решил запомнить, как что лежит, чтобы уложить потом обувь в таком же порядке. Чего только не было в корзине! Он встретил свои первые кеды, от которых остались одни верхи, поудивлялся и похихикал над гусариками с голубым помпоном, не сразу сообразив, что это не так давно тоже было его обувью. Зачем мама их хранит? Он увидел свои башмаки, уже настоящие, но такие маленькие, что сейчас в них не влезло бы и пол-Бубыревой ноги, и кучу потрескавшихся, согнутых, покоробленных, дырявых туфель, ботинок, сапог, тапочек, босоножек, калош, принадлежавших когда-то другим членам семьи. Как он и ожидал, нужные ботинки отца с литыми каблуками оказались в нижнем ряду.

Увы, часто бывает, что, мечтая о какой-нибудь вещи, мы представляем ее себе куда лучше, чем она выглядит в действительности! Лёня, скорбно оттопырив губы, вертел в руках папины башмаки. Действительно, каблуки у них были литые. Но как немного осталось от этих каблуков!

Он долго прикидывал так и этак и наконец, вздохнув, остановился на левом. Его папа стоптал все-таки меньше. И зачем люди так нажимают на каблуки! Ходили бы лучше на цыпочках…

Размышляя о том о сем, вспоминая, как ему удалось подержать в руках настоящую, литую шайбу, которая от удара Юры Сергеева взлетела на трибуну, Лёня начал думать о самом Сергееве, о своем любимом Бычке. Где он? Придется ли увидеть его еще хоть раз?

Отодрать стоптанный каблук — дело вовсе непростое. Если не верите — попробуйте. Лёня едва справился с задачей и успел убрать корзину, когда в дверь постучали. В этот момент он работал веником, скрывая следы своего преступления. Поспешно забросив веник за велосипед, а ногой сунув под шкаф остатки мусора, он открыл дверь, не вынимая из кармана кулак, где был зажат драгоценный каблук. Это пришла сестра.

— А… это ты! — вздохнул Лёня с облегчением.

— А ты думал? — сухо отозвалась сестра, расстроенная виденным у подруги замечательным розовым платьем с кружевным воротничком.

— Нет, я так просто, — ухмыльнулся Лёня и тотчас ушел в уборную.

Там, тщательно заперев дверь, он снова извлек каблук и, полюбовавшись им, решил, что вернее всего будет пока спрятать каблук в велосипедный футляр для инструментов.

На следующий день, едва позавтракав, Лёня вылетел во двор, сжимая в кулаке новую шайбу.

Пашка хмыкнул не очень одобрительно, увидев эту шайбу. Однако решающим испытанием должна была стать игра.

И вот, выпущенный из рук Лёни, каблук неуверенно запрыгал по мерзлым кочкам и буграм двора.

— Конечно, — сказал Лёня, — если бы на льду…

— А та и здесь была хороша, — сурово изрек Пашка.

Ясно, шайба слишком легка и слишком уж плоская. Она походила на разрезанную пополам пышку. Иногда не сразу удавалось подцепить ее клюшкой: она, казалось, прилипала к снегу…

Игру пришлось прервать. Лёня чуть не плакал.

— Идея хорошая, — сказал Пашка, колупая шайбу изгрызенными ногтями. — Но нужен целый каблук. Понимаешь, новый. Нестоптанный…

— Где же я его возьму? — всхлипнул Лёня.

— Вот этого я не знаю…

Никто не подозревал, как внимательно изучал Лёня в ближайшие часы ноги всех членов своего семейства. Он быстро убедился, что мать и сестра не представляют для него никакого интереса. Оставались отец и он сам, Бубырь. Но ему на зиму были выданы валенки, срезать же каблук с ботинок, в которых отец ходил на работу, было настолько рискованной и безнадежной задачей, что благоразумный Бубырь сразу от нее отказался.

Было от чего прийти в отчаяние!

И в тот момент, когда казалось, что все пропало, что жизнь исковеркана и разбита, Лёня с трепетом вдохновения вспомнил, что ему еще летом были куплены ботинки на вырост, что они, целехонькие до сих пор, лежат в нижнем ящике шкафа, там, где мама хранила новую обувь, и что об этих ботинках вряд ли кто-нибудь вспомнит до весны. А это еще когда будет!

Дождавшись снова, чтобы все разошлись и оставили его в квартире одного, Лёня не только с чрезвычайной аккуратностью отделил каблук, но даже прибил на его место теми же новыми гвоздями старый папин каблук, не сумевший стать шайбой. Что касается нового каблука, то он не вызывал никаких сомнений. Это была настоящая шайба, даже лучше той, знаменитой, вырезанной из старой шины.

А как хороша она оказалась в игре! Когда уже поздно вечером пришлось расходиться, Пашка забрал шайбу себе.

— Целее будет, — сказал он многозначительно.

И от этих слов сердце Лёни сжалось в тяжелом предчувствии. Ему сразу показалось, что он очень устал, и ноги не торопились нести его домой.

Но когда он решительно позвонил, а потом, потянув на себя тяжелую дверь, незаметно взглянул на лицо открывавшей ему сестры, то ничего особенного не заметил. И мама была спокойна. Она позвала его ужинать, они поговорили о школьных делах и о мальчишках, которых мама знала. Она расспрашивала о Пашке. И только! Лёня даже принялся болтать ногами от душевной радости. Он победоносно взглянул на сестру, которая вечно корчила из себя старшую и даже сейчас сидела с какой-то непроницаемой физиономией, а разве сумела бы она так здорово раздобыть шайбу?

Самое замечательное было бы сейчас рассказать обо всем, но разве его могли понять!.. Пришел отец, задержавшийся на собрании. Вот ему Лёня, пожалуй, рискнул бы рассказать. Отец не затеял бы истории из-за оторванного каблука, оценил бы полученную шайбу.

Но поднимать такой разговор при матери и сестре было крайне неблагоразумно.

Отец, поужинав, включил телевизор, и Лёня подсел к нему, когда сверкнула молния: мама вошла в столовую, держа в каждой руке по тому самому башмаку, над одним из которых утром Лёня произвел хирургическую операцию.

Она молча сунула их отцу.

Он взял башмаки и, явно не зная, что с ними делать, постучал одним о другой:

— Малы?

— Полюбуйся на забавы своего сына, — зловеще произнесла мама.

Лёне показалось, что он стал совсем маленьким и если сжаться еще сильнее, то можно целиком уйти в щель кресла и там пересидеть то ужасное, что сейчас должно было разразиться.

Папа внимательно осмотрел верх ботинок и, ничего не обнаружив, перевернул их подошвами к себе. По тому, как он присвистнул, чувствовалось, что зрелище произвело на него Впечатление.

— Тонкая работа, — сказал папа и попробовал ковырнуть пальцем приколоченный Лёней старый каблук. — Парень потрудился на славу…

Лёня чуть не поднял было голову, но, вспомнив, что папины реплики на такие темы в присутствии мамы ничего не значат, продолжал сидеть смирно.

— Странно, что ты способен шутить! — Мама сделала внушительную паузу, вполне достаточную для того, чтобы папа прочувствовал свое легкомыслие. — Шутки сейчас совершенно неуместны. Ботинки стоили семь рублей. За эти деньги папа должен работать целый день…

Это уже адресовалось Лёне.

— А что? — не выдержав, буркнул он. — Я их буду носить.

Папа щелкнул ботинком о ботинок и протянул их маме.

— Зачем они мне? — удивилась мама. — Ты слышал, он их будет носить. Хорошо! Валенки я уберу, а завтра он наденет эту обувь и шерстяные носки…

Лёня был уверен, что отделался очень дешево. Но, если кому-нибудь из вас приходилось носить ботинки с разными каблуками, вы легко вообразите те мученья, которые он испытал еще по дороге в школу.

На переменах он не вылезал из-за парты. А когда шли домой, не выдержал и попросил Пашку отдать каблук.

— Шайбу? — удивился Пашка. — Ты что?

Только через сутки Пашка сжалился. В сапожной мастерской каблук поставили на место, мама снова убрала ботинки и выдала бедному Бубырю валенки. Как приятно было их надеть и ходить, не хромая!..

Но шайбы так и не было. Следовало предпринять решительные шаги.

Оля, старшая сестра, по указанию мамы или из-за своего зловредного характера внимательно следила теперь за Лёней.

— Она мне прямо дышать не дает! — пожаловался как-то Бубырь отцу.

— Ничего, сынок! — Отец шутя подтолкнул Бубыря. — А ты знай свое, дыши помаленьку…

Бубырь принял эти слова как разрешение действовать.

Во всяком случае, уже на следующий день хоккей возобновился, и каждый вечер стоило больших трудов загнать Лёню домой. Он приходил до того извалявшись в снегу, что на ворсе лыжного костюма каменели сосульки, а снег нельзя было счистить. Едва держась на ногах от усталости, розовощекий, с блестящими, потемневшими глазами, он победоносно посматривал на сестру.

Оля и мама с ног сбились, пытаясь сначала выяснить, что же теперь из домашнего имущества стало шайбой, а потом — хоть взглянуть на эту шайбу, которая не давала им покоя. Но, конечно, шайба исчезала, как только они появлялись поблизости.

Так прошли вторник, среда, четверг и пятница.

Наступила суббота.

Никто в Майске не подозревал, что сегодня наступил срок, установленный академиком Андрюхиным для опыта с Деткой.

Вдоль всей трассы предполагаемой передачи через каждые триста метров стоял сотрудник Института научной фантастики. Казалось, все было предусмотрено. Луч, в который превращалась симпатичная черная такса, должен был приземлиться примерно в восемнадцать часов сорок шесть минут семь секунд на пустынном замерзшем болоте, среди чахлых кустиков, в трех километрах от Майска. Там Детку должен был встретить целый отряд научных работников.

Андрюхин предложил снабдить Детку ошейником и выгравировать на нем адрес, куда в случае отклонения от заданного пути нашедшему следовало доставить таксу.

— Отклонения не будет, — воспротивился Паверман. — Я не понимаю, Иван Дмитриевич…

— Ну хорошо, хорошо… — согласился Андрюхин. — Не хотите дать Детке ошейник, не надо… — Глаза его тут же лукаво блеснули. — А вы проследили, Борис Миронович, куда идет дальше трасса? Если луч все же пройдет дальше заданной точки?

— Я не понимаю этих шуток, Иван Дмитриевич! — вскричал вконец изнервничавшийся за последние дни Паверман.

— Ну-ну, спокойнее, дружок… Я хотел только сказать, что если продолжить трассу, то она пересечет Майск, где живет знаменитый Лёня Бубырин… Помните картошку АГ-181-ИНФ? Ну не сердитесь, я шучу, конечно…

Все же, услышав о картошке, профессор Паверман распорядился надеть ошейник…

…По субботам, как всегда, мама топила ванну. Ни хотя мама была занята более чем обычно, ей бросилась в глаза непонятная суетливость и озабоченность ее сына, наступившая после четырех дней безудержного веселья. Маме, впрочем, и в голову не приходило, что эта смена настроений, ванна и хоккей имеют между собой что-то общее.

После уроков, наскоро перекусив, что само по себе свидетельствовало о смятении в душе Бубыря, и убедившись, что ванна затоплена, он сбежал во двор.

Первой мылась обычно Оля. Она мылась не под душем, а напускала для себя полную ванну воды. Это было ужасно. И на этот раз Оля хотела проделать то же. Она долго возилась, что-то бурчала, так что наконец мама, не слыша плеска воды, окликнула ее:

— Ты что, заснула? Когда же ты думаешь мыться?

— Не знаю! — сердито отвечала Оля.

— Ну, что тут еще? — Мама появилась в ванной. — Что еще стряслось?

— Куда-то засунули пробку, — вся красная и растрепанная, зло ответила Оля. — Ищу, как дура, целый час…

И вдруг она, прервав себя на полуслове, молча уставилась на мать вытаращенными глазами. Мать таким же остановившимся и очень сосредоточенным взглядом рассматривала свою дочь, хотя видела, казалось, вовсе не ее.

В следующее мгновение, накинув кое-как шубу, Оля выскочила во двор.

Там в это время шел жаркий спор.

— Отдай, — просил Лёня Пашку, — только на сегодня. Сегодня все помоются, а там опять три дня играй… А не то отнимут.

— «Отнимут»! — упрямился Пашка. — А откуда известно, что она у тебя? Нету, и все!

— Все равно узнают, — тянул Лёня.

Задыхаясь, с мокрыми кудряшками, прилипшими ко лбу, между ними появилась Оля.

— Где пробка? — выдохнула она. — Давай живо, мама идет!

Лёня молча, жалобно и укоризненно смотрел на Пашку, и тот, отвернувшись, нехотя сунул ему наконец пробку от ванны, последнюю, быть может, самую великолепную шайбу…

Бросив Лёне какую-то очень злую угрозу, Оля умчалась. Ребята потоптались около Бубыря, посмеялись, повздыхали и тоже разошлись.

— Ладно уж, валяй домой, — сказал милостиво Пашка. — Не бойся, не убьют дорогого сыночка…

И тоже ушел насвистывая.

А Лёне совсем не хотелось свистеть. Было холодно, скучно и одиноко, но идти домой он не решался. Падал редкий снежок, но во дворе было так темно, что и снежинки казались темными. Все люди сидели дома, и в окнах как будто дразнились и хвастались приветливые разноцветные абажуры. А во дворе не было никого и стояла такая неприятная и тяжелая тишина, как будто все навсегда покинули Бубыря, ушли в свои веселые, теплые комнаты. А ему туда нельзя. Как было тоскливо! Он слонялся по двору, обошел заваленный грязным снегом скверик, лицо у него сморщилось, перекосилось, и, если бы кто-нибудь в эту минуту сказал ему хоть слово, он бы немедленно заревел. Но никого не было.

Петляя по двору, он все-таки незаметно приближался к своему подъезду. Но, подойдя к нему, он снова не решился войти и присел на корточки, подперев спиной замерзшую стену. Здесь было почти так же хорошо, как дома, между письменным столом и платяным шкафом… Честно говоря, Бубырь немного хитрил. Он ждал. Должны же были выскочить в конце концов встревоженная мама или хотя бы Оля! Им давно уже следовало забеспокоиться…

Так он сидел, тыкая прутиком снег, немного тоскуя, немного боясь темноты и немного сердясь на свое затянувшееся одиночество. Потом ему показалось, что прямо перед глазами вспыхнула яркая лампа; он услышал какой-то треск, легкий щелчок. Его удивил стремительный порыв теплого ветра. И тотчас что-то живое мягко ткнулось в его валенок. Это было так неожиданно, что Лёня едва не взвыл от страха. Но тут он услышал жалобное тоненькое повизгивание. Неужели щенок? С недоверием, недоумевая, Лёня слегка нагнулся вперед, всматриваясь. Вероятно, щенок был совсем черный, потому что Лёне пришлось поднимать ему каждое ухо, лапы и даже хвост, чтобы убедиться, что это щенок. Даже не щенок, а такса, вполне взрослая, хоть и молоденькая…

— Черная, как муха… — прошептал Лёня, все еще с недоверием присматриваясь к песику.

Главное, что смущало Бубыря, — это совершенно неожиданное появление таксы и еще то, что она была не то больна, не то сильно избита. В самом деле, откуда в десятом часу вечера могла почти беззвучно появиться собачонка, да такая, каких никто поблизости никогда не видел? И почему она так жалобно визжит? Лёня ощупал таксу со всех сторон, но она не взвизгивала сильнее, как если бы встретилось больное место, а продолжала так же однообразно не визжать даже, а стонать. И все время мелко дрожала, как будто ее бил озноб…

Значит, она все-таки больна. И Лёня решился. Он осторожно взял ее на руки и, кряхтя, как столетний дед, приподнялся. Собачонка неожиданно завизжала на весь двор, как будто ей сделали больно.

— Ты что? — испугался Лёня. — Чего ты?

Он держал таксу на весу и пытался заглянуть ей в глаза. Ничего нельзя было рассмотреть. Вдруг влажное, теплое прикосновение заставило Лёню рассмеяться.

— Он лижется! — в восторге вскрикнул Бубырь, прижимая к себе песика. — Ах ты, дурачок!

Рука его, осторожно гладившая таксу по маленькой приплюснутой головке, наткнулась на что-то твердое. Лёня осторожно потрогал: кажется, ошейник… Пододвинувшись к кухонному окну первого, этажа, из которого на снег падал желтый свет, Бубырь нагнулся над ошейником. На нем что-то было написано, вернее — выдавлено. Ошейник был из плотного материала, похожего на толстое стекло.

Ощупывая каждую букву и водя по ней почти носом, Бубырь, все больше пугаясь, прочел едва слышно:

— Опять п/я!.. — прошептал Бубырь, испуганно оглядываясь по сторонам.

Никого не было. Тогда он попробовал снять ошейник. Ничего не получалось. Собачонка повизгивала, облизывала ему руки, доставала и до лица.

— Ш-ш!.. — успокаивал ее Бубырь, вертя ошейник во все стороны и нащупывая, где же запор.

Сам не зная почему, он все больше тревожился. Ему чудилось приближение чего-то непонятного. Все ясное и разумное было своим, все темное и непонятное — чуждым. Снять ошейник нужно было как можно быстрей, пока таинственные враги не явились сюда. А что, если они похитят Бубыря? Да кто им даст, видели мы таких… Но пропал же куда-то Юра Сергеев после картофелины, после этого п/я… Все-таки Бубырь мужественно сражался с ошейником и наконец заметил, что он просто растягивается и снимается через голову таксы.

Содрав его и спрятав за пазуху, совсем забыв о ванне, шайбе, пробке и ожидавших его дома неприятностях, Бубырь, перепрыгивая через ступеньки и крепко держа под мышкой собаку, помчался домой.

Он жил на третьем этаже и на полпути наскочил на самую вредную девчонку, Нинку Фетисову, которую Пашка почему-то не велел никому бить.

— Куда катишься, Колобок? — спросила она, раскачивая перед носом Бубыря кожаную сумку.

Лёня даже не обратил внимания на обидное прозвище.

— Вот, видела? — Он торжествующе показал ей дрожащую таксу. — Моя!

Тут он сообразил, что было бы лучше спрятать собаку от Нинки, но было уже поздно.

— Стащил, да? — Глаза Нинки вспыхнули интересом.

Она протянула руку потрогать, но Лёня плечом отбросил ее руку.

— Уберите ваши лапы!.. Нашел я ее. Она сама ко мне появилась, — сбивчиво объяснил он.

— Стащил! Стащил! — закричала Нинка и тотчас перешла на вкрадчивый шепот: — Давай я ее лучше пока к себе заберу. Я знаешь как спрячу! Никто ни в жизнь не найдет! Будем владеть ею вместе, понимаешь, коллективно…

— Иди, иди… — Лёня упрямо пропихивался вперед.

— Лучше дай! А то всем скажу, что украл, что сама видела, как тащил из сарая.

— Из какого сарая? Ты что! — испугался Лёня.

Может, и справилась бы с ним хитрющая Нинка-пружинка, но в это время наверху с треском распахнулась дверь и знакомый мамин голос, хоть и сердитый, но очень приятный, крикнул:

— Марш домой!

— Тетя Лиза, он щенка украл! — тотчас закричала Нинка. — Я сама видела, на соседнем дворе…

И покатилась вниз по лестнице.

Как будто идя на казнь, преодолел Лёня оставшиеся до мамы пятнадцать ступенек.

— Когда же это все кончится? — простонала мама, увидев своего Бубыря с его находкой. — У всех дети как дети… Немедленно брось эту гадость!

— Это такса, — тихо сказал Лёня. — Такая собака. Она больная…

— Больная? Ужас! Наверное, заразная! — закричала мама, пытаясь вырвать таксу; впервые песик взвыл настоящим собачьим голосом. — Она еще кусается, наверное? Брось сейчас же!

— Меня он не укусит, — упрямо сказал Лёня.

Всю эту беседу они вели на пороге. Наконец мама, не выдержав, толкнула Лёню с прижатой к животу собачонкой в прихожую.

— Ну хорошо, — сказала она решительно, — сейчас я позову отца.

Как всегда в таких случаях, Лёня внутренне дрогнул. Он не мог понять, в чем тут секрет. Ведь мама распоряжалась дома всем, папа тоже ее слушался. Но, когда нужно было пустить в ход самую страшную угрозу, она звала папу. И это производило Впечатление.

— Я больше не могу, — заявила мама, когда папа послушно выглянул из кухни. — Он притащил домой больную собаку и не выпускает ее из рук.

Папа подошел ближе.

— А кто тебе сказал, что собака больна? — спросил он, с интересом присматриваясь к песику.

— Да он же, он сам! Пришел и заявил: собака больна…

— По-моему, она здоровехонька, — папа слегка потряс таксу за длинное ухо, и та, поворачивая голову за его рукой, смотрела так умно и внимательно, что мама замолчала и, хмурясь, уставилась в живые, удивительно разумные собачьи глаза.

— Теперь она здорова, — со вздохом сказал Лёня.

И, не глядя на маму и приготовившись к тычку и даже подзатыльнику, Лёня осторожно опустил свою таксу на пол. Песик вильнул хвостом, метнулся к папиным ногам, к маминым и, покорно перевернувшись на спину, заюлил всем телом, принюхиваясь к халату хозяйки.

— Абсолютно здоровый пес, — весело сказал папа. — И безусловно неглупый.

— Чепуха… — растерянно сказала мама. Безропотная покорность таксы произвела на нее Впечатление. — Отлично, если она здорова, но мне не нужны ворованные собаки.

Папа, слегка приподняв брови, вопросительно посмотрел на своего Бубыря.

— Я сидел у стены, — начал Лёня, сразу увлекаясь, — вот так на корточках, и ковырял палкой… Никого не было, и вдруг откуда-то свалилась эта вот Муха… Это я ее так назвал, потому что она вся черная и очень веселая!

— Что ж, ее выбросили из окошка? — поинтересовалась мама. По тону и лицу сына она все время чувствовала, что его что-то смущает.

— Я сам не знаю, как это случилось, но только не было ничего, и раз — собака… Она ничья.

— Ну, вот видишь, — сказал папа, щекоча мягкий Мухин живот. — Она ничья.

— Пусть и останется ничьей, — неуверенно сказала мама и ушла на кухню. — Только собаки мне и не хватало!..

Папа и Бубырь обменялись понимающим взглядом…

Вот так в квартире Бубыриных осталась неизвестная собачонка, которую стали называть Мухой. Она не сразу привыкла к этому прозвищу.

Не раз в течение вечера мама, вспомнив о ее таинственном появлении, останавливалась среди начатого дела и пробовала беседовать с Мухой.

— Непонятная собака, — говорила мама. — Что-то есть в тебе странное. Откуда ты взялась? Сначала картошка, какое-то АГ-181-ИНФ, теперь этот пес… Терпеть не могу секреты!

Лёня сразу начинал беспокойно вертеться, но Муха только внимательно прислушивалась к этим разговорам… Через час, привыкнув, она при первом звуке маминого голоса, если в нем раздавался знакомый вопрос, опрокидывалась на спину и весело шевелила хвостом, ожидая, когда ее пощекочут по брюху.

— Во всяком случае, — заканчивала мама, — ты как будто действительно здорова…

Бубыря очень беспокоило, что никак не удается надежно спрятать ошейник, ужасную улику, по которой могли узнать, что это он захватил таксу. Лёня прислушивался к каждому стуку, а вид черных окон повергал его в трепет: коварные враги проникнут оттуда, через окно!

Спрятать ошейник на глазах у мамы и Оли было невозможно. Бубырь решил, что займется этим, когда все лягут спать. Правда, придется не спать самому, а это будет нелегко.

Честно говоря, он не представлял, как это получится. Единственный раз в жизни, когда они ездили в прошлом году к бабушке в Саратов, Бубырь поднялся ночью, и то мама будила его почти полчаса… Как же он встанет сам? Лучше всего не ложиться, но это отпадает: в кровать загонят обязательно. А стоит ему положить голову на подушку, как он тут же спит. Бубырь отлично знал это ужасное свое качество…

Все-таки он попробовал посидеть подольше. Уже около десяти он затеял выпиливать лобзиком рамочку с очень сложным рисунком, где, по замыслу художника, два слона должны были поддерживать хоботами мамину фотографию. Мама не раз огорчалась, что Бубырь, когда-то начав эту рамочку, давно ее забросил, и сейчас, принимаясь снова выпиливать, Бубырь рассчитал все с математической точностью. Помогло и то, что Оля уже спала, папа сидел над своими переводами с английского, а мама затеяла генеральную уборку в коридоре.

Так прошло около часа, и, когда мама спохватилась, было уже без четверти одиннадцать. Она тотчас начала с шумом загонять Бубыря в постель, но, увидев над чем он пыхтит, оставила его в покое. Он выиграл, правда, немного, всего минут десять, потому что даже рамочка не могла, в конце концов, примирить маму с таким недопустимым нарушением режима. Тогда Бубырь начал тянуть. Каждый чулок он снимал чуть ли не по пяти минут и рассматривал их с таким вниманием и интересом, как будто в них скрывалась потрясающая тайна. Потом он полез в кровать, не помывшись. Лишь несколько секунд он наслаждался мыслью, что мама ничего не заметила. Впрочем, пока она сообразила, что произошло, и выдернула его из кровати, прошло еще несколько минут.

— Время работает на нас, — пробормотал довольный Бубырь и подмигнул сам себе.

— Что? — крикнула мама, вталкивая его в ванну.

Но он не пожелал отвечать.

Уже в ванне Бубырь вдруг содрогнулся от ужаса.

Нельзя дольше тянуть! Он не рассчитал! Скорее в кровать! И пусть все немедленно ложатся! Иначе они не заснут до двенадцати, а тогда все пропало! Тогда он тоже так заснет, что не встанет!

Он моментально очутился в кровати, и это вызвало у мамы подозрение. Конечно, он не мыл ноги! Лёня захныкал, делая вид, что спит на ходу, но вызвал сочувствие только у папы. Мама была беспощадна. Она сама вымыла его толстые, в царапинах и синяках колени, все пыталась смыть синяки, потом удивительно долго вытирала полотенцем, так что Лёня, нетерпеливо переступая ногами по коврику, начал возмущенно фыркать. В полном расстройстве он нырнул наконец в постель и тотчас принялся канючить, чтобы потушили свет.

Папа послушно лег, но мама оставила в спальне ночник и продолжала возиться. Бубырь ворочался, скрипел пружинами, дрыгал ногами, так что стонала задняя спинка кровати, и все-таки загнал маму в постель.

— Что за противный мальчишка! — ворчала она укладываясь.

Но ночник она не потушила. Более того: она зашуршала газетами, собираясь читать.

Бубырь знал, что это не опасно, но у него уже иссякли силы. В ту самую секунду, когда он готов был застонать, мама уронила газету на пол и легонько всхрапнула, как будто пробовала какую-то носовую струну. Словно дожидавшийся этого, папа поспешно прошлепал босыми ногами, потушил ночник и улегся, едва слышно покрякивая от холода. Заснули быстро.

Лежать в темноте, не спать и слушать храп, пусть даже собственных родителей, не очень увлекательное занятие. Чтобы все-таки не заснуть, Лёня начал вспоминать стихи. Он любил стихи про войну, походы и сражения, в крайнем случае — смешные стихи или хотя бы про драку, и сейчас силился вспомнить такие, но почему-то в голове у него завихлялись совсем другие стишки, которые он учил еще малышом в детском саду:

Лёня увидел этого зайчишку, его веселые рыжие глаза, плотно прижатые уши, похожие на две варежки, и тонкие, прямые кавалерственные усы… Заяц белыми лапами лихо бил по красному барабану и тоже читал какие-то стихи, а рядом стоял черт первого разряда и ядовито ухмылялся…

Потом исчезли и заяц и черт, а Лёню словно кто-то толкнул. Он приподнял голову и испуганно оглянулся, не в силах сообразить, почему он проснулся, но смутно чувствуя, что он обязан что-то сделать. Лёня посмотрел на тусклые в свете уличных фонарей стенные часы: без пяти час. И тотчас все вспомнил.

Он подскочил на кровати; она жалобно всхлипнула, и он, вздрогнув, оглянулся на кровать родителей. Нет, спят… Сопя, почесываясь, он оделся довольно быстро, но, натягивая штаны, понял, что забыл надеть лифчик и чулки. Подумав, он махнул рукой и сунул в валенки голые ноги. Еще вечером он решил, что прятать ошейник в квартире опасно. Лучше всего было схоронить его в сарае.

Дверь в коридор была открыта. Он вышел, гордясь тем, как ловко у него все выходит, и сожалея, что никто этого не видит. Он надел пальто, шапку и шагнул было к двери, но замер, понимая, что сейчас чихнет. Это было ужасно. Он ничего не мог поделать и чихнул… С перепугу Лёня сел на пол. Храп на кровати прекратился. Лёня не дышал, ему сразу стало так жарко, что он безнадежным жестом снял шапку. Пружины заскрежетали, это заворочался папа. Он словно прислушался, но через мгновение снова принялся подсвистывать. Лёня вытер со лба пот, тяжело поднялся и вышел в коридор, осторожно закрыв за собой дверь.

Это было сделано как раз вовремя, потому что Муха, спавшая в кухне, с радостным визгом выскочила в коридор, явно мечтая принять участие в необычайной прогулке. Она так старательно терлась о Лёнины валенки, так умильно виляла хвостиком, что он решил поскорее ее выпустить и взять с собой.

Беззвучно сняв цепочку, он открыл тугой английский замок и потянул дверь. Муха вырвалась на лестницу, вильнув между его ног. Лёня вышел следом и осторожно запер дверь. Все. Выбрался.

Слегка подсвистывая Мухе и радуясь, что захватил ее с собой, Лёня спустился в сонный подъезд и, стукнув дверью громче, чем следовало, вышел в холодный, темный, очень тихий двор. Он окончательно проснулся, и теперь все казалось легким и веселым. Пока Муха металась где-то у чужих сараев, Лёня открыл дверь своего сарая и остановился, жалея, что не захватил фонарик. Пробираясь меж сложенных поленниц в угол, он решил, что запрячет ошейник в один из старых противогазов.

Присев и положив на колени противогаз, Лёня достал ошейник и снова стал его рассматривать. Подумав, что на свету удалось бы, пожалуй, разобрать и другие буквы, Лёня решил сделать это завтра же вместе с Пашкой, а пока сунул ошейник на самое дно сумки, под коробку, и, поеживаясь, выскочил из сарая. Запирая дверь, он осторожно свистнул Мухе. Она не откликалась.

Тогда он посвистел громче, потом тихонько позвал:

— Муха… Муха!

Ее нигде не было. Лёня прошел вдоль сараев, заглянул за угол, посвистел и позвал громче, но Муха не отзывалась… Во дворе было все так же тихо и темно, но теперь казалось опаснее. Вобрав голову в плечи, Лёня перебежал двор. За каждым углом будто кто-то таился; Бубырь окликал Муху голосом, дрожащим и от волнения и от холода. Из-под одного сарая ему в ноги метнулось что-то черное, но это промчалась потревоженная кошка. Мухи не было…

Не могла же она исчезнуть! И Бубырь, чувствуя все большую тревогу, метался по двору, звал, даже умолял Муху отозваться… Как было бы хорошо, если бы она выкатилась сейчас к нему, ласково повизгивая, и у самых ног кувырнулась на спину! Честное слово, он не стал бы ее ругать. Они поскорее побежали бы домой…

Бубырь метался так до тех пор, пока родители, вне себя от тревоги, полураздетые, не выскочили во двор и от радости, что нашли сына, принялись тут же шлепать его и справа и слева. Мама ухватила Бубыря за ухо, а папа, сопя и кряхтя, подталкивал свое чадо, не слушая его воплей.

— Муха пропала!..

К его удивлению, родители остались почти равнодушны. Мама сказала, что пропажа Мухи ее не удивляет. Собака, сумевшая так таинственно появиться, должна была и исчезнуть необыкновенно. Лёне стало ясно, что Муху искать не будут. Он вспомнил об ошейнике и даже застонал от огорчения, что снял его. Пусть бы уж пропадал вместе с Мухой!

— Что еще? — свирепо крикнула мама, дергая его за ухо.

Ну что можно было ей ответить!

— Холодно, — простонал Бубырь первое, что пришло ему в голову. — Я без чулок…

— Боже мой! — Мама в полном отчаянии подхватила его на руки, а папа бежал сзади и уверял, что она надорвется…

Никто, конечно, не знал, что пропавшую Муху прежде звали Детка, что она прожила необыкновенную и очень важную жизнь, что ее ищут и за ней охотятся…