Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

ПРОЩАЙ, МАГ!

Она, чувствует: я какая-то не такая. И хотя глазами мы не встречаемся, ее взгляд с утра — у меня на спине, Я демонстративно подергиваю плечом — не шпионь, не возникай немым вопросом, но она не уходит.

Ей совершенно нечего делать в моей комнате, слоняется без толку, будто порядок наводит — то стул подвинет, переставит что-то на столе, то в шкаф полезет, начинает рыться в книгах,- можно подумать, ищет что. Случись сейчас пожар, она все равно не ушла бы. Страсть как хочется узнать, что со мной.

А может, знает, догадывается?

Со мной ничего. Я прощаюсь. Вещи собраны, чемодан упакован, я готова. Через час-другой придет отец, и прощай дом, отвались детство… Дурочка, радовалась, что уезжаю. Ехать надо, все уезжают, кому четырнадцать, но чему тут радоваться? В глазах лужа, не хватает еще разреветься.

Ну, мамочка, дорогая, уйди, пожалуйста. Оставь меня хоть на минуточку. Что из того, что я сегодня не такая. Все не такие, когда прощаются. Я только побуду одна и сразу к тебе. Очень прошу. Со мной ничего не случится, вот увидишь.

Мама стоит вполоборота, листает книгу. Нашла время просвещаться. Все во мне кричит, и она не может не слышать, как я умоляю. В мою сторону не смотрит, боится выдать себя. Лицо спокойное, как у спящей, но мне даже с дивана видно: у виска подрагивает колечко волос — так она напряжена. Зачем же мучать себя и меня?! Ты чуткая, ты все понимаешь и давно уже догадалась. Я все равно это сделаю. Могу прямо сейчас, при тебе. Встану и войду. Ведь ничего плохого в этом нет. Хуже, если я не зайду, — что ты тогда обо мне подумаешь? Но, пойми, мне не хочется, чтобы ты знала, что я там.

На стене, как раз против меня, пятнышко. Совсем крохотное, его и не стерли потому, что крохотное, незаметное. Я цепляюсь взглядом за этот зыбкий якорь, чтобы комната не плыла кругом. Не шевелюсь, сжалась вся, спина доской, и все равно — сама не знаю как — глаза начинают блуждать, и потом вдруг оказывается, что я смотрю на ту дверь. Злюсь на себя, злюсь на мать. Уйди же, наконец, забери с собой книгу, если она так тебя заинтересовала, читать можно и в другой комнате.

Дошло все-таки! Вздрагиваю от резкого звука — это мама захлопнула книгу. Сунула ее на полку, вылила, не оглянувшись. Плечи обиженные. Не сердись, мама, спасибо. Я только на минутку, только проститься. От дивана до двери — два прыжка.

— Это я. Ты меня слышишь, Маг?

Камера молчит. Она пуста, все вынесли, даже сесть не на что. Могли бы подождать, пока я уеду. Да мне ничего и не нужно. Свет есть — и на том спасибо. Все-таки знали, что я зайду, иначе отключили бы.

— Маг, я пришла попрощаться. Ты почему молчишь?

Камера не отвечает. Но она не мертва. Маг слышит и видит меня. Я опускаюсь на колени. Сажусь на пятки, закрываю глаза. Вот теперь ничто не отвлекает и не нужно вертеть головой, смотреть куда-то. К нему нельзя обращаться, у него нет направления — он не впереди и не сзади, не слева и не справа. Он везде, вокруг, во мне.

— Маг, мне очень грустно, и если будешь молчать, — разревусь. Собиралась к тебе раньше, но мама… Она с утра шпионит за мной.

— Не говори «шпионить» о матери.

— Ты в своем репертуаре, без морали не можешь. Выговаривать мне сейчас — это же глупо, через час я уеду.

— Мы уже простились вчера.

— Мне не следовало заходить, да?

— Наверно, у тебя есть причина.

— Я прощаюсь с детством, Маг.

— Ты что-то принесла. Что это рядом с тобой?

— Неужели не знаешь? Дрель, дырки сверлить.

— Зачем?

— Так. Шла и прихватила.

— Мать видела?

— Может, и видела. Говорю же, с утра шпи… следит. Ты, наверно, не понял, Маг: я прощаюсь с детством.

— Пытаюсь понять. Мешает эта… дрель. Не могу связать, какое отношение имеет «дырки сверлить» к детству.

— Не обращай внимания — железка и все. Сама не знаю, зачем взяла. Приходили сегодня мастера, собираются что-то переделывать в моей комнате, наволокли всякого инструмента. Шла случайно мимо ящика, вытащила дрель — вот и все дела.

— Ты можешь ее вынести?

— Не капризничай, второй раз мне будет трудно зайти.

— Ящик с инструментами где — в твоей комнате или на веранде?

— Какая тебе разница. Ну, на веранде, и что?

— Тогда не случайно. Ты специально ходила за ней. Зачем?

— Далась тебе эта дрель! Не будь занудой, не то я забуду, зачем пришла. Или ты меня в чем-то подозреваешь?

— Я люблю ясность.

Он мог бы не говорить этого, будто я его не знаю. Давным-давно, до школы, еще раньше… Нет, спала я, кажется, вначале у мамы, потом в детской. Здесь никогда не было мебели, только игрушки и ковер. И картинки. Яркие цветные пятна проступали на стене, играли, переливались и исчезали, когда надоедало смотреть. Сам воздух был соткан из света и звуков. Напрасно я пыталась угадать, откуда лилась мелодия,- звучала вся комната. Мягкие, теплые волны обволакивали, поднимали, баюкали, а казалось, это во мне рождалась и жила музыка, и сама я пела.

— Маг, я тебя помню раньше, чем маму: вначале ты, потом она. И себя помню тоже потом.

— Тебе не было и года, когда впервые попала сюда. Одиннадцать месяцев и шесть дней.

— Пришла сама или меня привели?

— Принесли. Ходить ты еще не умела, только ползала. Тебя оставляли на час-полтора.

— Как же ты управлялся в роли няньки?

— Я никогда не был нянькой. Учил тебя видеть, слушать. Мы играли.

— И еще ты был доктором.

— Нет, лечили другие, я лишь сообщал, когда находил отклонения. Стоило тебе войти, я уже знал все, что могло интересовать врачей, — температуру, пульс, дыхание, рост, вес, даже запах тела. И если что-то не так — бил тревогу.

— Что еще?

— Не понял.

— Что еще ты сообщал родителям?

— Не больше того, что они могли узнать от тебя.

— Однажды я очень рассердилась, помнишь?

— Обозвала ябедой.

— Предателем.

— Не спорь — ябедой, и два дня не заходила, дулась.

Спорить бесполезно, память у него безотказна. Но если даже и вырвалось у меня «ябеда», хотела сказать «предатель»: он не просто донес, он предал. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.

Я не любила гостей и не любила, когда родители брали меня с собой в гости. Было такое время — боялась чужих… Старик выглядел поначалу добрым, но страшно перепугался, увидев у меня в руках шкатулку. Он онемел и не мог выговорить ни слова, только клокотал, пока не отобрал шкатулку и не запер ее на ключ. В коричневом резном ящике хранился альбом с марками, и старик только что показывал их отцу, переворачивая страницы блестящим пинцетом с тонкими плоскими концами. Меня выдворили в зал, сунули в руки какую-то игрушку и забыли, заговорившись за столом. Но я заметила, куда старик положил ключ от шкатулки.

На следующий день только и разговоров было, что о пропавшей марке, которой двести с лишним лет. Мать с отцом посматривали на меня, хотя знать они ничего не знали, могли лишь догадываться. Я и вида не подавала, что их шепот и взгляды имеют какое-то отношение ко мне. Завернутая в цветной лоскут марка лежала в кармашке платья старой куклы, куда я ее спрятала, как только мы вернулись из гостей. А к вечеру марка исчезла. Только лоскут валялся рядом с куклой. Мама ходила, поджав губы, отец заперся у себя в кабинете.

Меня предал Маг. Я рассказала ему сразу же — и про старика, его испуг, выпученные глаза и холодные, трясущиеся руки, и как мне было страшно и противно, когда он вырывал шкатулку. Я смеялась, воображая переполох, какой поднимется в доме у старика, и гордилась, что так ловко взяла и так хорошо спрятала марку — кому придет в голову искать ее в кармашке куклы.

Маг начал что-то говорить о воровстве, как-де дурно это тайно брать чужие вещи. Но я же объяснила, что вовсе не воровала, а только взяла на время, чтобы отомстить жадному, злому старикашке, и потом верну.

— Тогда я поклялась, что больше не приду к тебе.

— Рад, что ты помнишь. Это был болезненный, но полезный урок.

— И все же ты мог не выдавать меня. Я ведь сама хотела…

— А вдруг было бы поздно? К хозяину марки вызывали врача. Представь: старик умер бы. Не из-за марки, по другой причине, но ты бы думала, что из-за тебя…

— Тебя родители спросили или ты сам?

— Сам.

— А они… Что они спрашивали, что их интересовало?.. Молчишь, запретная тема…

— Их интересовало то же, что и меня. В каком-то смысле я тоже твой родитель и ты — моя… девочка.

— Брось, Маг! Это все твои выдумки. Ты всегда внушал мне, что ближе тебя у меня никого нет, что ты и я — нераздельны.

— Разве это не так?

— Чушь все. Что может быть общего между человеком и машиной? Ты просто хитрил, чтобы влезть мне в душу, заставить болтать без утайки. Ты боялся моих тайн.

— От меня их у тебя не было.

— Ты уверен? Есть вещи, в которых я даже себе не могу признаться. Чудище ты электронное.

— Хочешь поссориться? Тебе так легче будет уехать? Тогда пожалуйста.

— Даже страшно, какой ты хитрый. И все же не думай, что ты видишь меня насквозь.

— Пусть машина, но я твой двойник, твоя судьба, и когда ты споришь со мной, ты споришь с собой. Жаль, что мы так расстаемся. В твоей душе разладв этом все дело, и я уже ничем не могу помочь.

— Маг, не сгущай, не накручивай, со мной все в порядке. Немного капризничаю, не более.

— Дрель — не каприз.

— Опять ты… Честное слово, не знаю, зачем притащила.

— Зато я теперь, кажется, знаю.

— Тогда скажи.

— Подожду. Ты хочешь еще о чем-то спросить?

— Да. Ты помнишь Иго?

— Игоря, твоего одноклассника, с рассеченной бровью?

— Почему он покончил с собой?

— Несчастный случай, ему не повезло.

Снова хитрит электронная башка. Знает, все он знает. Я прожужжала ему все уши, не было дня, чтобы мы не сплетничали. И он же первый открыл мне глаза, когда я ни о чем еще не догадывалась. «Похоже, — сказал Маг, — он к тебе неравнодушен». Я не хотела возражать. «Похоже, — сказал Маг, — ты к нему неравнодушна». Я не могла возражать.

Новый человек в классе — всегда событие. Девчонки да и парни заважничали, как индюки, когда он заявился на первый урок: посмотрим, мол, что ты за птица, и место ли тебе в нашей стае. А я так зазналась, что вроде и не замечала. Надо же было случиться, что я раздела тогда одна, и его усадили на мою парту. Подарочек! Все на него глазеют, а кажется — на меня. Вот еще не хватало. Отодвинулась на самый край, в его сторону не смотрю. Он тоже все уроки в немого играл, а когда звонок домой, вдруг громко на весь класс: «Если со мной неприятно, так и скажи, я пересяду». Все вокруг рты разинули, ждут, что отвечу. «Ты где это бровь рассадил?» — спрашиваю как ни в чем не «бывало. «Потом расскажу, — говорит. — Дай дневник, расписание скатаю». Все поняли, что мы стоим друг друга, а раз поняли все, то нам деваться уже было некуда, общественное мнение надо уважать: что о тебе думают, тем и будь. Мы сразу нашли общий язык. Только я одна звала его Иго, и только мне одной он позволял подтрунивать над собой. А про бровь так и не рассказал.

Магу я докладывала про Иго во всех подробностях, по нескольку раз об одном и том же. В те дни и потом еще долго мы только о нем и говорили — и ведь не надоедало! Будь у Мага уши, они вращались бы локатором, — так жадно ловил он каждое слово. А мне больше ничего и не нужно было, лишь бы выговориться, лишь бы кто слушал.

— Ты ревновал, я знаю.

— Возможно. Мать тоже ревнует, когда дочь обзаводится кавалером.

— Но ты же не мать. Никаких комплексов, сплошная логика.

— Кому знать, кто я, и нет ли у меня комплексов.

— Тебе не приходила мысль, что не только ты изучаешь меня, но и я тебя? Помнишь, ты как-то сказал: если сильный шахматист часто играет со слабым, то в конце концов их игра выравнивается.

— Я никогда не отделял себя от тебя.

— Врешь!

Вначале Маг только слушал, когда я, прибежав из школы, приходила к нему поделиться. Если что-то путала, упускала, он переспрашивал, уточнял. А где-то через месяц — мы с Иго уже дышали друг другом — предложил одну штуку. Составь, говорит, для него анкету, шуточную, ради хохмы. И мы тут же напридумывали с полтора десятка вопросов. «Только не торопи с ответами, пусть принесет через день-два».

Анкета получилась длинная, на двух листах. Я подсунула ее Иго на последнем уроке. Он пробежал глазами и не то чтобы обрадоваться или улыбнуться, — даже не взглянул на меня. Нос струной, ноздри подрагивают. «Ты чего?» — шепчу. «Ничего! процедил. — Это твоего Мага идея или сама?» Меня как по щеке ударил. «Дурак» — говорю. Обиделась.

У него был свой Маг, звали его Чимом. Вот только Иго при мне почти не поминал его и не любил, когда я выспрашивала. Что-то у них складывалось не так, как у нас с Магом. Потому и обиделась: какая разница, кто придумал анкету, — Маг — это тоже я.

— Те вопросы — помнишь? — предназначались не для Иго. Ты знал, что он покажет Чиму, и тебе захотелось поиграть с ним. Анкета была письмом, а мы с Игой вроде как почтальоны.

— Что за странная мысль… Послушай меня, девочка, внимательно. Да, я предполагал, что Игорь придет с вопросами к своему Чиму. Да, я хотел этого и ждал ответов. Но не ради, как ты считаешь, какой-то игры, все сложнее и серьезней. Я боялся ошибки… Не перебивай, слушай… Первая любовь, как бы это лучше сказать, своего рода болезнь. Пусть светлая, пусть очистительная, но болезнь. В юности нет испытания более сильного и более фатального. Да, да, фатального. Последствия непредсказуемы: можно воспрянуть к жизни и можно сломаться. Это зависит не только от тебя — от него тоже.

— Еще больше от тебя, от Чима, от всех, кто лезет сапогом в душу.

— Чтобы не быть «сапогом», я искал связи с Чимом.

— Трюк не прошел. Иго порвал анкету.

— Мне это многое сказало. Я понял, что Чим опередил. Он тоже боялся за вас и раньше меня установил, что ваша встреча — ошибка. Не Игорь должен быть первым в твоей жизни, и не ты первой — в его… Вспомни вашу ссору, в самом начале.

— Неправда, мы не ссорились!

— Ты рыдала вот здесь и спрашивала: почему, почему он назвал тебя «вертушкой»…

— Сама виновата, на дне рождения у Кати села с Олегом.

— Правильно. Только не такой у Игоря характер, чтобы бросаться словами, он бы держал обиду в себе.

— Так что же? Думаешь, Чим?

— Без сомнения. Он уже начал мешать, расстраивать ваши отношения, но не успел или поторопился. Игорь догадался, чего добивается Чим, и взбунтовался. Между ними пробежала кошка. Игорь умолчал об анкете, он стал скрытен. В этом его несчастье, он повел двойную жизнь, раздвоился.

— И ты это знал?

— Ты сама заметила, что у них не так, как у нас.

— Вы убили его!

— Он оступился.

Между блоками дома, на уровне семнадцатого этажа, строители протянули стальную балку — зачем-то им это было нужно. Одним концом балка проходила в оконный проем, и мы, когда становилось жарко, навешивали на ржавый брус куртки и джемперы. Другой конец лежал на карнизе балкона противоположного блока — это метров двадцать от нас… Наш блок еще достраивался, мы убирали в квартирах строительный мусор, а тот, что напротив, был готов, стекла его окон поблескивали новизной.

Нас пригоняли из школы после уроков, уже к вечеру, чтобы не мешали строителям, которых мы и в глаза не видели. Проку от нашей помощи почти никакой, все это знали — мы больше аукались по этажам, чем работали, и тем не менее в конце каждой недели весь класс, как штык, был то на одной, то на другой стройплощадке. Сами мы ничего против не имели, нам даже нравилось. Мозолить глаза друг другу в классе — одно, а здесь — проявляйся как можешь, хоть колесом ходи. Мы и ходили.

Иго обычно держался от меня в стороне: хватит того, что нас видели вместе на одной парте. Ну, а в тот день его словно подменили. Пришел тихий, глаза печальные, и за мной по пятам, ластится. Я доски сложу — он: давай отнесу. Я за ведро — он: помочь? Обойдусь, говорю, не мешай. Не обиделся, не отстал. Как та собачонка — ее гонишь домой, а она вяжется следом. Я подумала, что он настроился на объяснение и ждет, когда пойдем по домам; мне же выяснять отношения не хотелось, боялась чего-то, старалась не отбиваться от других, чтобы не оказаться с ним наедине.

Время наше кончилось, пора было расходиться, но тут полил дождь, задул ветер, и весь класс, пережидая, собрался как раз в той комнате, из окна которой торчала балка. Где ожидание, там скука, а от нечего делать каждый из кожи лезет, чтобы себя показать. Противней, чем в эти минуты, человек не бывает.

Кто-то — кажется, это Олег, — взобрался на подоконник. «Глядите, братва, — кричит, — что сейчас будет!» Мы к окну и вправду зрелище: на другом конце балки висела на троссе бадья с раствором, ветер раскачивал ее, и, набирая силу, она норовила раскурочить двери нижнего балкона. Часть косяка уже отвалилась вот-вот полетят стекла.

Мы не сразу поняли, что тут произошло. Какое-то оцепенение, поверить не могли, а когда стали соображать, изменить уже ничего нельзя было. Иго, покачивая руками, шел по балке. Говорят, он дошел до середины и непонятно почему остановился. Я видела только ладони его рук — на них горели следы ржавчины, это он испачкался, влезая на балку…

— Он оступился.

— Это ты и Чим заставили его лезть.

— Он был честный и смелый.

— Ему было все равно. Вы сделали свое дело: жизнь для него стала копейкой.

— Успокойся, моя девочка. У тебя не осталось времени, приехал отец, и мать ждет за дверью. Бери свою дрель.

— Маг…

— Хватит слов, мы достаточно наговорили. Я подскажу, где делать дырку.

— Маг, не подумай, что это месть. Легче себя просверлить.. Так надо, иначе я останусь в детстве. Прости, милый Маг. Мне страшно, руки дрожат, я не спала всю ночь.

— Не тяни. На левой стене, в метре от пола… Здесь, чуть вправо, еще на сантиметр. Давай!

Он не обманул: мама ждала в комнате. Я не сразу заметила ее, в глазах все плыло. Прижавшись спиной к двери, я возвращалась к себе… Вот видишь, ничего со мной не случилось, напрасно только волновалась. А к отъезду я готова, все собрано, уложено, могу хоть сейчас. Руки испачкала? Так я помою, это одна минута…