Час волка

Глава 1

Германия была родиной самого дьявола, в этом Майкл Галлатин был уверен.

Он сидел рядом с Мышонком на груженной сеном повозке, неторопливо катившей по дороге. На них была сильно заношенная одежда, а на лицах темнела успевшая отрасти за две недели пути жесткая щетина. Майкл разглядывал военнопленных, занятых на порубке деревьев по обеим сторонам дороги. Большинство заключенных были истощены и производили впечатление дряхлых, немощных стариков. Но есть у войны и еще одно особое свойство: она не различает возраста, не щадит никого, и поэтому подчас бывает затруднительно с первого взгляда отличить подростка от человека взрослого или даже пожилого. Облаченные все как один в мешковатые серые робы, военнопленные не переставая махали топорами, что делало их похожими на древние, износившиеся механизмы. Приставленные к заключенным конвоиры — нацистские солдаты, вооруженные автоматами и винтовками, — находились рядом со стоявшим у обочины грузовиком или же прохаживались вдоль дороги. Они курили и непринужденно разговаривали между собой. Вдали что-то горело: над восточным горизонтом висело густое облако черного дыма. Бомбовый удар! Майкл сразу же догадался об этом. По мере того как близилось время высадки союзных войск в Европе, в небе над Германией все чаще появлялись бомбардировщики союзников.

— Стой! — Один из конвоиров вдруг вышел на дорогу, преграждая путь повозке, и возница — боец немецкого Сопротивления, осмотрительный парень по имени Гюнтер — тут же с силой натянул вожжи. — Приехали! Давай выгружай этих дармоедов из своего тарантаса! — продолжал разоряться совсем юный лейтенантик, обладатель командного голоса и самодовольной, откормленной физиономии. — У нас тут для них имеется кое-какая работенка!

— Это добровольцы, — принялся весьма учтиво и с достоинством объяснять ему Гюнтер, несмотря на то что на нем была линялая и выгоревшая на солнце одежда фермера. — Я должен доставить их в Берлин. Их там ждет предписание.

— Тогда я своим приказом предписываю им сию же минуту отправиться на дорожные работы, — с ходу возразил лейтенант. — Отставить разговоры! Выгружай их! Да поживее!

— Фу ты, черт! — чуть слышно проворчал Мышонок.

Майкл приподнялся на сене. Рядом с ним сидели Дитц и Фридрих, двое бойцов немецкого Сопротивления, сопровождавшие их от деревни Зулинген, до которой они добрались четырьмя днями раньше. На возу под сеном были спрятаны три автомата, два «люгера», полдюжины ручных гранат и один противотанковый гранатомет.

Гюнтер хотел было еще что-то возразить, но лейтенант продолжал вертеться вокруг их повозки, не переставая орать:

— Хватит! Вылезайте! Все вылезайте! Я кому сказал! А ну, пошевеливайтесь! Что, боитесь растрясти свои жирные задницы?!

Понимая, что спорить бесполезно, Фридрих и Дитц тут же сошли с повозки. Майкл последовал за ними. Самым последним из повозки вылез Мышонок. Тогда лейтенант повернулся к Гюнтеру:

— Тебя это тоже касается! Убирай к чертовой матери с дороги свой вонючий тарантас и следуй за мной!

Гюнтер хлестнул вожжами лошадей и, отогнав повозку в сторону, оставил ее под соснами. Майкл, Мышонок, Гюнтер и двое других их спутников подошли к стоявшему на обочине грузовику, где им выдали топоры. Майкл огляделся по сторонам, успев насчитать кроме юного лейтенантика еще по меньшей мере тринадцать немецких солдат. Военнопленных, валивших сосны, было больше тридцати.

— Значит, так! — рявкнул лейтенант. — Вы двое — сюда, — махнул он рукой, указывая Майклу и Мышонку направо. — Остальные — туда! — Гюнтер, Дитц и Фридрих были отправлены на противоположную сторону дороги.

— Э-э… Прощу прощения, господин офицер, — робко заговорил Мышонок. — Э-э… а что мы там будем делать?

— Деревья рубить, что же еще?! — Презрительно прищурившись, лейтенант взглянул сверху вниз на маленького, грязного, заросшего щетиной Мышонка. — Ты что, слепой или туп до невозможности?

— Нет, господин офицер. Я просто хотел узнать у вас, почему…

— Ты здесь будешь просто делать то, что тебе прикажут! А теперь давай катись отсюда и принимайся за работу.

— Да, господин офицер.

Сжимая в руке топор и с трудом переставляя ноги, Мышонок поплелся за офицером, Майкл последовал за ним. Трое же их спутников перешли на другую сторону дороги.

— Эй, ты! Недомерок! — прокричал лейтенант. Мышонок остановился, замирая от страха на месте и втягивая голову в плечи. — Единственная польза, которую сможет извлечь из тебя немецкая армия, — засунуть тебя в пушку вместо снаряда и потом выстрелить!

Стоявшие поблизости солдаты громко расхохотались, очевидно, эта шутка показалась им ужасно остроумной.

— Так точно, господин офицер, — смиренно ответил Мышонок и зашагал дальше, направляясь к лесу.

Майкл занял место между двумя заключенными и тоже принялся махать топором. Пленные ни на мгновение не отрывались от своей работы, и могло показаться, что они вообще не обратили на их появление никакого внимания. Из-под топоров во все стороны летели сосновые щепки, а запах свежей смолы смешивался с терпким запахом пота. Майкл заметил, что на робах многих заключенных были намалеваны желтой краской шестиконечные Звезды Давида. Здесь работали одни мужчины. С лиц их не сходило выражение безразличного равнодушия ко всему, отрешенные взгляды устремлены прямо перед собой, мыслями они были далеко отсюда, хоть ненадолго перенесясь в совсем другой мир — мир воспоминаний. Топоры взлетали и опускались, выстукивая свой неизменный ритм. Майкл срубил тонкое деревце и отступил назад, утирая ладонью потный лоб.

— Работай, работай, нечего сачковать! — приказал какой-то солдат, в этот момент оказавшийся позади него.

— Я не заключенный, — ответил Майкл, — а гражданин рейха, и поэтому со мной тебе придется разговаривать уважительно… сынок, — добавил он, потому что на вид прикрикнувшему на него солдату было не больше девятнадцати лет.

В ответ солдат недовольно нахмурился. Наступила тишина, нарушаемая лишь глухим стуком топоров; затем, презрительно хмыкнув и не выпуская из рук автомат, он отправился дальше, вдоль длинной шеренги работавших на лесной опушке заключенных Майкл вновь принялся за работу. Лезвие топора сверкало серебряным блеском. Он скрипел зубами от охватившей его досады. Уже двадцать второе апреля. Целых восемнадцать дней прошло с тех пор, как они с Мышонком выбрались из Парижа, отправившись в путь по маршруту, который подготовила для них Камилла и товарищи из французского Сопротивления. За эти две с лишним недели они достаточно попутешествовали, пересекая владения Гитлера: и в повозке, запряженной волами, и в вагоне товарного поезда, и по реке на лодке. По пути ночевали где придется: в погребах, на чердаках, в пещерах, в лесу и даже в устроенных в стенах тайниках. В довершение им пришлось поститься — провиант, который удавалось раздобыть их помощникам, был весьма скуден. Когда же становилось совсем невмоготу и голод брал свое, Майкл старался под любым предлогом на некоторое время покинуть Мышонка, чтобы, уединившись, сбросив с себя одежду, отправиться на охоту, не брезгуя никакой добычей. И все же и Майкл, и Мышонок за это время потеряли в весе килограммов пять каждый, и теперь, исхудавшие, с запавшими глазами, они производили впечатление заморенных голодом людей. Но именно это по большей части и делало их похожими на немцев из гражданского населения, по крайней мере на тех, кто за это время попадался Майклу на глаза. Провиант был нужен армии, и он вывозился для поддержания солдат, находившихся в составе оккупационных войск в Норвегии, Голландии, Франции, Польше, Греции, Италии, и конечно же для тех, кому выпало воевать в России, в то время как в самой Германии с каждым днем умирало от голода все больше ее граждан. Не обращая внимания на такие пустяки, Гитлер мог гордиться своей железной волей и железным сердцем, которые больше всего способствовали крушению его же страны.

И что это за «Железный кулак» такой? Майкл думал об этом, в то время как из-под его топора во все стороны летели щепки. Похожий вопрос он задавал и нескольким агентам, с кем ему удалось встретиться по пути из Парижа в Зулинген, но никто из них не имел ни малейшего представления о том, что это могло бы означать. Хотя, конечно, в принципе все они сходились во мнении, что если это кодовое название, то оно, бесспорно, выдержано в присущем Гитлеру духе.

Но Майклу во что бы то ни стало нужно было выяснить, что скрывалось за названием «Железный кулак». Июнь был не за горами, высадка союзных войск в Европе неизбежна, а потому для союзников будет самым настоящим самоубийством высаживаться на побережье, не зная, что же там их может ожидать. Размышляя об этом, он повалил еще одно дерево. До Берлина оставалось около тридцати миль. И надо же такому случиться! Они прошли через всю страну, где земля была сплошь изрыта воронками от снарядов, а ночное небо озарялось всполохами пожаров, прошли весь этот путь, благополучно избегая встреч с патрулями СС, сумев не привлечь к себе внимание осторожных деревенских жителей, и все ради того, чтобы вот так, нежданно-негаданно, не дойдя всего нескольких миль до цели, попасть под начало возомнившего о себе лейтенанта-молокососа, озадаченного порубкой деревьев. Эхо должна связаться с ним в Берлине, и это тоже было заранее оговорено Камиллой. Поэтому сейчас любые проволочки или задержки могли повлечь за собой самые непредсказуемые и рискованные последствия. Всего каких-то тридцать миль… А у дороги все стучали и стучали топоры.

Мышонок срубил наконец свое первое дерево и дождался, когда оно рухнет на землю. По обеим сторонам от него размеренно стучали топоры заключенных. Во все стороны разлетались острые щепки. Мышонок облокотился на длинное топорище. Где-то вдалеке, в лесной чаще раздавалась дробь дятла, словно передразнивавшего глухой, неторопливый стук топоров.

— Давай работай! — Солдат с карабином в руках остановился рядом с Мышонком.

— Сейчас, только отдохну минутку. Я…

Не дожидаясь продолжения, солдат пнул его по щиколотке — не настолько сильно, чтобы сбить с ног, но достаточно чувствительно. Мышонок поморщился, но, отведя взгляд в сторону, заметил, что его приятель — человек, скрывавший свое подлинное имя за кличкой Зеленоглазый — прекратил работу и, стоя поодаль, наблюдал за происходящим.

— А ну, работай давай, тебе говорят! — приказал солдат, ему было наплевать на то, что Мышонок — немец, такой же, как он сам.

— Хорошо-хорошо. — Мышонок снова взялся за топор и, прихрамывая, заковылял среди деревьев, углубляясь в лес.

Солдат шел за ним по пятам, только и выжидая, не подвернется ли еще какой удобный случай пнуть этого маленького беззащитного человечка. Сосновые иголки царапали лицо Мышонку, а для того, чтобы добраться до ствола очередного дерева, ему пришлось руками раздвигать в стороны колючие ветви.

И вот, избавившись от очередной ветки, он прямо перед глазами увидел чьи-то серые, иссохшие босые ступни.

Мышонок взглянул вверх и обомлел. Душа у него ушла в пятки.

На ветке висел мертвец. На сломанной шее была туго затянута веревочная петля, руки связаны за спиной, а выцветшая и истлевшая одежда по цвету напоминала весеннюю грязь в апрельскую распутицу. Трудно сказать, сколько ему было лет, когда его казнили, хотя, если судить по его волнистым, чуть рыжеватым волосам, он был довольно молод. Глаз и щек у повешенного не было — их выклевали вороны. Висельник превратился в костлявую, иссохшую мумию, с шеи которой на куске проволоки свисала табличка с выгоревшей на солнце надписью: «Я ДЕЗЕРТИРОВАЛ ИЗ ЧАСТИ». И под ней виднелась еле различимая торопливая приписка, нацарапанная черным карандашом: «И отправился домой ко всем чертям».

Рядом кто-то захрипел, словно ему не хватало воздуха. И только мгновение спустя Мышонок сообразил, что это хрипел он сам, это у него перехватило горло, когда внезапно почудилось, что вокруг его шеи затягивается петля виселицы.

— Что рот разинул?! Нечего тут пялиться. Пойди сними его.

Вздрогнув, Мышонок испуганно обернулся.

— Кто? Я? Нет… нет… я… я не могу… пожалуйста…

— Ну, недомерок ты эдакий, я кому сказал?! А ну давай! Хоть какая-то польза от тебя будет.

— Умоляю вас, не надо… я не могу… мне станет плохо…

Солдату не терпелось дать Мышонку нового пинка.

— Если я приказал тебе, ты сейчас же пойдешь и снимешь его. Я не намерен дважды отдавать один и тот же приказ. Понятно, ты, маленький…

Неожиданно чья-то сильная рука оттолкнула его в сторону. Солдат споткнулся о сосновый пенек и, не сумев удержать равновесия, повалился на землю. Ни слова не говоря, Майкл ухватил труп за щиколотки и что было силы рванул вниз. Гнилая веревка треснула, и по счастливой случайности это произошло прежде, чем у мертвеца отлетела голова. Майкл рванул снова, и веревка оборвалась. Покойник упал и лежал на земле у ног Мышонка, словно большой лоскут глянцевой кожи.

— Мать твою! — Солдат вскочил на ноги, лицо его пылало. Одним движением сняв карабин с предохранителя, он ткнул дулом в грудь Майклу. Указательный палец — на спусковом крючке.

Майкл, стоял не шелохнувшись, глядя ему в глаза — это были глаза обиженного ребенка.

— Побереги патроны для русских, — сказал он наконец, выговаривая слова с таким баварским акцентом, на какой только был способен, так как по новым документам он значился свиноводом из Баварии.

Солдат прищурился, но пальца со спускового крючка не убрал.

— Маннерхайм! — взревел лейтенант, гигантскими шагами направляясь в их сторону. — Опусти пушку, придурок чертов! Это же немцы, а не славяне!

Солдат повиновался. Он поставил свой карабин на предохранитель и стоял, не отрывая глаз от Майкла. Лейтенант встал между ними.

— Последи лучше вон за теми, — приказал он Маннерхайму, указывая на другую группу заключенных. Маннерхайм поплелся прочь, и тогда румяный лейтенант с пухлыми, круглыми щечками, напоминавшими запеченные в тесте яблоки, переключил свое внимание на Майкла. — Нечего тут руки распускать, понял? Я бы запросто мог позволить ему пристрелить себя, и мне за это ничего не было бы.

— Но ведь мы не враги, мы по одну сторону, — напомнил ему Майкл, в упор глядя на собеседника.

Наступила долгая пауза. Может быть, лейтенант усмотрел что-то подозрительное в его акценте? При мысли об этом Майклу стало не по себе.

— А ну-ка, покажи мне свой пропуск, — сказал наконец лейтенант.

Майкл полез во внутренний карман заляпанного грязью пальто и вытащил бумаги. Лейтенант развернул их и принялся внимательно изучать отпечатанные на машинке листы. В правом нижнем углу под подписью должностного лица каждый документ был скреплен печатью.

— Значит, свиней разводишь, — тихо пробормотал немец и покачал головой. — Господи, неужели все это зашло уже так далеко?…

— Я могу воевать, — сказал Майкл.

— В этом я не сомневаюсь, и, возможно, вам и в самом деле придется взяться за оружие, если русские прорвут фронт. Эти вонючки не успокоятся, пока не доберутся до Берлина. И что же ты собираешься делать в армии?

— Буду бить скотов, — ответил Майкл.

— Что ж, сдается мне, что некоторый опыт в этом деле у тебя имеется. — Все это время лейтенант брезгливо разглядывал заношенную одежду Майкла. — Стрелять-то хоть умеешь?

— Нет, господин офицер.

— А почему ты только сейчас едешь записываться в добровольцы? Почему не сделал этого раньше?

— Я свиней растил.

Тут Майкл краем глаза уловил в стороне какое-то движение. Взглянув лейтенанту через плечо, он увидел, как один из солдат направился в сторону повозки Гюнтера — туда, где под сеном было спрятано оружие. Он услышал тихое покашливание Мышонка и тут же сообразил, что и Мышонок, надо думать, тоже заметил это.

— Проклятье! — с горечью сказал лейтенант. — Ведь ты почти ровесник моему отцу.

Майкл видел, что солдат остановился возле их повозки. По спине у него пробежал холодок. Немец влез на сено и начал устраиваться поудобнее. Кое-кто из его товарищей засвистел, заулюлюкал ему вслед, но он, не обращая на них внимания, снял каску и, блаженно улыбаясь, растянулся на сене, закинув руки за голову. Майкл заметил, что трое конвоиров сидели в грузовике, а остальные разбрелись среди военнопленных. Посмотрев на противоположную обочину дороги, он отыскал взглядом Гюнтера, Тот стоял, опустив топор, и во все глаза смотрел на фашиста, устроившегося на отдых на его возу, даже не подозревая, что в сене под ним спрятан целый арсенал.

— Выглядишь ты достаточно крепким, я не думаю, что мое решение задержать вас здесь, на вырубке деревьев, на несколько дней встретит возражение у кого-либо в Берлине. — Лейтенант свернул бумаги и протянул их обратно Майклу. — Мы должны расширить эту дорогу, чтобы по ней могли пройти наши танки. Понятно тебе теперь? Ты уже сейчас, прямо здесь заступишь на службу во благо рейха и при этом тебе даже не придется марать руки кровью.

«Значит, еще несколько дней, — угрюмо подумал про себя Майкл. — Нет, так дело не пойдет».

— А теперь идите и продолжайте работать, — проговорил лейтенант. — Как только мы управимся здесь, вас немедленно отпустят.

Майкл видел, как лежавший на сене солдат принялся ворочаться, стараясь устроиться поудобнее. Он примял сено под собой, и теперь, если только станет известно, что под сеном они прячут оружие…

Времени на то, чтобы оставаться в бездействии и дожидаться, обнаружат фашисты автоматы или нет, не было. Широко шагая, лейтенант отправился в обратный путь, к грузовику. Он был весьма доволен собой и твердо уверен в том, что он несомненно владеет искусством убеждать других в своей правоте. Майкл ухватил Мышонка за локоть, заставляя его идти рядом с собой, а сам быстро направился к обочине.

— Молчи! — яростным шепотом приказал Мышонку Майкл.

— Эй, вы! — окликнул их один из конвоиров. — Кто разрешил вам бросить работу?!

— Пить очень хочется, — оправдывался Майкл, обращаясь к оглянувшемуся на окрик лейтенанту. — А фляжка осталась в повозке. Чего ж тут особенного?

Лейтенант великодушно махнул рукой и забрался в кузов грузовика, где сел, давая отдых ногам. Майкл и Мышонок перешли через дорогу, военнопленные тем временем продолжали стучать топорами, и сосны со скрипом и треском валились на землю. Гюнтер испуганно взглянул на Майкла, но Майкл уже заметил, как устроившийся на их возу солдат запустил руку в сено, очевидно пытаясь нащупать там некий предмет, мешавший ему устроиться поудобнее.

Мышонок принялся беспокойно шептать:

— Он нашел…

— Ага! — воскликнул солдат, находя наконец искомое и вытаскивая его на свет божий. — Лейтенант Целлер! Вы только посмотрите, что эти псы хотели утаить от нас! — С этими словами он поднял руку над головой, выставляя на всеобщее обозрение початую бутылку шнапса.

— Уж что-что, а прятать свое добро деревенские умеют здорово, можешь не сомневаться, — согласился Целлер, вставая. Остальные солдаты тоже обеспокоенно взглянули в его сторону. — Всего одна? А больше там нет?

— Подождите, я сейчас посмотрю, — пообещал солдат, принимаясь снова рыться в сене.

Майкл оказался наконец рядом с повозкой, оставив Мышонка шагах в шести позади себя. Бросив на землю топор, он запустил руки глубоко в сено, мгновенно нащупав ту вещь, в наличии которой был твердо уверен, и со словами: «На всех хватит, сейчас напьетесь…» он извлек с самого дна повозки автомат.

Не ожидавший ничего подобного солдат смотрел на него, широко разинув рот от изумления; глаза его были голубыми, как холодная вода северных фьордов.

Майкл выстрелил в него не задумываясь. Пули прошили солдатский мундир на груди, тело судорожно задергалось, словно это был не человек, а деревянная марионетка. Выпустив первую очередь, Майкл обернулся и открыл огонь по солдатам в грузовике. Стук топоров затих; несколько мгновений и заключенные, и фашисты никак не могли прийти в себя от неожиданности, они как истуканы замерли на месте. Но зато потом началось великое столпотворение.

Сидевшие в грузовике трое солдат упали замертво, насквозь прошитые автоматными очередями. Лейтенант Целлер успел залечь на полу кузова, чтобы уберечься от свистевших вокруг пуль, и схватился за свой пистолет. Стоявший рядом с Гюнтером солдат вскинул карабин, прицеливаясь в Майкла, и Гюнтер всадил лезвие своего топора ему промеж лопаток. Двое других бойцов Сопротивления тоже перешли к решительным действиям; топор Дитца снес одному из солдат голову, а Фридрих был убит выстрелом в сердце, когда он занес топор для удара.

— Ложись! — кричал Майкл перепутанному Мышонку, стоявшему прямо на линии огня.

Его широко распахнутые от ужаса голубые глаза были устремлены на мертвого немца в сене. Мышонок не двинулся с места. Майкл подскочил к нему и ткнул его прикладом автомата в живот. Это был единственный выход из положения. Мышонок согнулся пополам и упал на колени. Выпущенная из пистолета пуля отколола от стенки повозки большую щепку, которая, пролетев мимо Майкла, вонзилась в круп лошади. Лошадь, пронзительно заржав, взвилась на дыбы. Припав на колено, Майкл выпустил еще одну очередь по грузовику, прострелил шины и вдребезги разнес ветровое стекло, но Целлер снова залег на дне кузова, крепко прижавшись к его дощатому полу.

Гюнтер взмахнул топором и отсек руку солдату, который чуть было не пристрелил его из своего «шмайссера». Гюнтер завладел его оружием и выпустил длинную очередь вдогонку двум другим фашистам, пытавшимся укрыться за деревьями. Оба они упали как подкошенные. Пули свистели у Майкла над головой, но Целлер стрелял наугад, у него не было возможности прицелиться. Майкл подобрался к повозке и запустил руку в сено. Еще одна пуля угодила в дощатую стенку воза, осыпав Майкла градом острых щепок, одна из которых угодила ему в лицо, вонзившись в кожу в дюйме от левого глаза. Но Майкл уже нашел, что искал. Он вытащил из-под сена ручную гранату. Целлер истошно вопил в надежде, что кто-нибудь из его солдат услышит его:

— Стреляйте! Убейте вон того, у повозки! Убейте этого сукина…

Майкл бросил гранату. Она упала на землю рядом с грузовиком, подпрыгнула и закатилась под машину. Майкл бросился ничком на землю, заслонив Мышонка своим телом и закрывая руками голову.

Граната взорвалась. Раздался глухой грохот, и грузовик взлетел на воздух. Ярко-оранжевые и багряные языки пламени окутали машину, над ней поднялся жаркий огненный столб. Огонь добрался до бензобака. Целлер больше не стрелял. Сверху сыпались обрывки горящей ткани и куски оплавленного жаром металла. Испуганная лошадь шарахнулась в сторону и, сорвавшись с привязи, понеслась во весь опор по дороге, увлекая за собой подпрыгивавшую на ухабах, грохочущую повозку. Гюнтер и Дитц, завладевшие оружием убитых фашистов, по-прежнему оставались на вырубке, среди пней свежесрубленных сосен, продолжая перестреливаться с четырьмя солдатами, которым удалось уберечься от пуль. Один из фашистов запаниковал и, вскочив с земли, бросился к лесу. Не успел он сделать и нескольких шагов, как Дитц сразил его выстрелом в голову. От толпы заключенных отделились двое. Размахивая топорами, они набросились на уцелевших конвоиров; оба погибли, не успев довести начатого дела до конца. Но на их место пришли трое других военнопленных. Замелькали топоры, и даже на расстоянии было видно, как темное железо становится красным от крови. Прогремел последний выстрел, раздался чей-то предсмертный вопль, и все стихло.

Майкл встал, поднял с земли автомат; дуло его было еще теплым. Гюнтер и Дитц вышли из своего укрытия и добили раненых. Майкл наклонился и потряс Мышонка за плечо.

— Ты как? В порядке?

Мышонок сел на земле, изумленно моргая покрасневшими, слезящимися глазами.

— Ты меня ударил, — наконец выдохнул он. — Почему ты меня ударил?

— Потому что иногда бывает лучше получить прикладом по пузу, чем пулю в лоб. Встать можешь?

— Не знаю…

— Значит, можешь, — заключил Майкл, поднимая его с земли.

Мышонок все еще сжимал в руках топор. Он вцепился в него мертвой хваткой — так, что побелели суставы пальцев.

— Нам нужно поскорее выбираться отсюда, прежде чем нагрянут немцы, — говорил ему Майкл.

Он огляделся по сторонам, ожидая увидеть разбегающихся во все стороны, скрывающихся в лесу заключенных, но те стояли в стороне или просто сидели на земле, как будто дожидались, когда за ними пришлют еще один грузовик с конвоем. Мышонок покорно брел в нескольких шагах позади него. Майкл подошел к высокому темнобородому мужчине.

— В чем дело? — спросил у него Майкл. — Вы свободны, если хотите, можете отправляться на все четыре стороны.

Темнобородый чуть заметно улыбнулся.

— Свободны… — прошептал он с резавшим ухо явно украинским акцентом. — Свободны. Нет. — Он покачал головой. — Не думаю.

— Кругом леса. Так почему же вы не бежите?

— Бежать? — Другой заключенный, оказавшийся еще изможденнее, чем первый, поднялся с земли и встал рядом. У него было лицо с выдававшимся вперед подбородком, а голова обрита наголо. Его говор был характерен для северных областей России. — А куда бежать-то?

— Ну, не знаю. Просто… подальше отсюда.

— А зачем? — задал вопрос темнобородый, недоуменно поднимая свои густые брови. — Кругом фашисты, они везде. Это их страна. И куда бежать, куда податься, чтобы они не смогли нас больше изловить?

Этого Майкл никак не ожидал. Он никогда не мог себе представить, что во всем мире найдется хоть один человек, который, по счастливой случайности освободившись от оков, не устремится прочь, а, напротив, останется в неволе, не предприняв даже малейшей попытки избежать новых оков. Он понял: эти люди слишком долго находились в заключении. Так долго, что успели позабыть, что такое свобода.

— Но может быть, это и есть тот самый шанс…

— Нет, — перебил его бритоголовый; взгляд его темных глаз казался отрешенным, — нет у нас никаких шансов.

Пока Майкл разговаривал с военнопленными, Мышонок стоял, привалившись спиной к уцелевшему дереву. Его мутило, и ему казалось, что от запаха крови он вот-вот потеряет сознание. Он не годился для войны. «Боже, помоги мне вернуться домой, — мысленно молился он. — Помоги мне просто вернуться до…»

И тут всего в двух с половиной метрах от того места, где стоял у дерева Мышонок, один из подстреленных немцев вдруг зашевелился и сел. У молодого солдата с простреленным боком лицо было мертвенно-бледным. Мышонок сразу узнал его. Это был Маннерхайм. Он видел, как Маннерхайм потянулся к лежавшему на земле пистолету и прицелился в спину Зеленоглазому. Мышонок хотел закричать, но из груди у него вырвался лишь срывающийся хрип. Палец Маннерхайма лег на спусковой крючок. Державшая пистолет рука дрожала, и он подпер ее ладонью другой, перепачканной в крови руки.

Маннерхайм был немцем. А Зеленоглазый… да черт его разберет, кто он! Германия была родиной Мышонка. Но он дезертировал из части. Недомерок. И отправился домой ко всем чертям.

На то, чтобы весь этот вихрь мыслей пронесся у него в голове, ушло одно мгновение. Палец Маннерхайма давил на спусковой крючок. А Зеленоглазый все разговаривал. Почему он не обернется? Почему же он не…

Время текло, как вода сквозь пальцы.

Мышонок услышал свой собственный крик. Это был и не крик вовсе, а рев затравленного дикого зверя, и, подавшись вперед, он рубанул топором по русоволосой голове Маннерхайма.

Рука с пистолетом дрогнула, и прогремел выстрел.

Майкл почувствовал, как что-то со свистом пронеслось мимо его головы. Высоко в верхушках деревьев хрустнула вепса и с сухим треском упала на землю. Он обернулся и увидел, что Мышонок все еще держится за топорище, а лезвие топора глубоко засело в голове Маннерхайма. Тело мертвеца упало ничком, и Мышонок в ужасе оттолкнул от себя топор и отшатнулся. Затем он тяжело опустился на колени, и из его полуоткрытого рта потекла тонкая ниточка слюны. Он оставался в таком положении, пока Майкл не помог ему встать на ноги.

— Боже мой! — страдальчески прошептал Мышонок. Он крепко зажмурился, глаза у него покраснели. — Я убил человека! — Слезы покатились по его щекам.

— У вас есть еще время убраться отсюда, — снова обратился Майкл к темнобородому, чувствуя, как Мышонок снова начинает безвольно клониться набок, всем своим весом налегая на него.

— Мне что-то не хочется бежать сегодня, — последовал ответ. Задрав голову, темнобородый окинул взглядом затянутое серыми тучами небо. — Может быть, завтра. Вы идите себе. А мы им скажем… — Он задумчив замолчал. И тут его вдруг осенило, и он мечтательно улыбнулся. — Мы скажем им, что союзники высадились.

Майкл, Мышонок, Гюнтер и Дитц отправились дальше. Они шли вдоль дороги, держась поближе к лесу, и примерно через полмили наткнулись на свою повозку. Лошадь мирно щипала траву посреди росистого луга.

Они торопились поскорее убраться прочь отсюда, а клубы черного дыма, словно развевающиеся на ветру пиратские флаги, поднимались уже не только над восточным, но и над западным горизонтом. Мышонок сидел, уставившись в одну точку перед собой, и безутешно шевелил губами; Майкл смотрел вперед, стараясь не думать ни о чем, но помимо его воли перед глазами у него вновь и вновь возникало лицо молодого солдата, которого он так жестоко расстрелял в упор. Все они успели по очереди отхлебнуть по глотку шнапса из чудом уцелевшей в перестрелке и пущенной по кругу бутылки, которую потом снова спрятали в сено. В эти наступившие для Германии тяжелые времена выпивка была на вес золота.

Они продвигались на восток, и теперь с каждым оборотом колес груженного сеном воза Берлин становился все ближе.

Глава 2

Майкл видел Париж, залитый ослепительным солнцем. Берлин же предстал перед ним, погруженный в мрачную серую дымку.

Это был огромный, широко раскинувшийся город. Здесь пахло древней слежавшейся пылью и землей, как в старом погребе, который долгое время простоял наглухо закрытым, так что в него не проникало света дня. Да и сам город казался довольно древним, и все в нем было безрадостно-серого цвета, а выстроившиеся вдоль городских улиц дома напоминали Майклу могильные плиты, вкопанные в сырую кладбищенскую землю.

Оказавшись в районе Шпандау, они переехали через Хафель, а на противоположном берегу реки были вынуждены тут же свернуть на обочину, пропуская колонну грузовиков, двигавшуюся на запад. Со стороны реки дул холодный, пронизывающий ветер, и под его порывами хлопали, развеваясь, развешанные на столбах выцветшие нацистские знамена. Брусчатка мостовой была разбита гусеницами танков. И над всем этим безрадостным городским пейзажем из каменных труб поднимались тонкие струйки дыма, и задувающий ветер выгибал их, делая похожими на знаки вопроса. Каменные стены домов были сплошь заклеены потрепанными портретами и прокламациями с воззваниями типа «ПОМНИ ГЕРОЕВ СТАЛИНГРАДА», «ВПЕРЕД НА МОСКВУ», «ГЕРМАНИЯ ПОБЕЖДАЕТ СЕГОДНЯ, ГЕРМАНИЯ ПОБЕДИТ И ЗАВТРА». «Совсем как строки эпитафий на надгробиях», — подумал про себя Майкл. Берлин был кладбищем, погостом, полным призраков. Ну разумеется, люди ходили по улицам, сидели в барах, покупали цветы у цветочниц, выходили из ателье и кинотеатров, но во всем этом не чувствовалось жизни. По улицам Берлина шли люди, и в толпе не было заметно ни одного улыбающегося лица. Майкл заметил, что горожане все время настороженно оглядываются по сторонам, посматривая на восток в страхе перед тем, что надвигается на них оттуда.

Повозка Гюнтера ехала по улицам района Шарлоттенбург, застроенным аккуратными, похожими на сказочные пряничные замки роскошными домами, в которых обитали, должно быть, разборчивые, привередливые графья и капризные бароны. Они приближались к центру истерзанного войной города. Вдоль улиц толпились дома, мрачные постройки со шторами светомаскировки на окнах. Это был совсем другой мир. Майклу тут же бросилась в глаза странная вещь: навстречу им попадались лишь пожилые люди и дети, нигде не было видно молодых мужчин, за исключением солдат, то и дело проезжавших мимо в грузовиках или на мотоциклах, но и у тех были юные лица и потухшие глаза стариков. Берлин носил траур. Он похоронил свою молодость.

— Нужно будет отвезти моего друга домой, — сказал Майкл Гюнтеру. — Я ему обещал.

— Мне приказано доставить вас в безопасное место. Я еду туда.

— Пожалуйста, — заговорил Мышонок, голос его дрогнул. — Ну пожалуйста. Мой дом совсем недалеко отсюда. Это район Темпельхоф, возле аэродрома.

— Сожалею, — возразил Гюнтер, — но мне было приказано…

Одной рукой Майкл, приобнял Гюнтера за шею. Гюнтер был хорошим товарищем, и ссориться с ним Майклу вовсе не хотелось.

— А я даю тебе другой приказ. Мы поедем туда только после того, как отвезем моего друга домой. Одно из двух: или ты едешь туда, или же я сам возьмусь за вожжи.

— Ты даже не представляешь себе, как это опасно, — вмешался Дитц. — Сам лезешь на рожон и всех тащишь за собой! Мы только что из-за тебя потеряли друга.

— Тогда слезай и иди пешком, — ответил ему Майкл. — Давай-давай. Слазь.

Дитц замер в нерешительности. Он тоже оказался в Берлине впервые и совсем не знал города.

Гюнтер чертыхнулся и, хлестнув лошадь вожжами, сказал:

— Ну ладно. Где в Темпельхофе?

Мышонок с готовностью назвал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.

По пути стали все чаще попадаться пострадавшие во время бомбежки дома. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-24 доставили свой груз точно по назначению. Вся улица была завалена каменными обломками. Некоторые дома были разрушены полностью, превратились в груды обгоревших бревен и разбитых кирпичей. Над улицей висело облако дыма. Все вокруг было окутано мглой, и в наступающих сумерках дотлевающие среди дымящихся обломков красные угольки мерцали, словно блуждающие огоньки подземного царства мертвых.

По руинам бродили хмурые люди, пытавшиеся разыскать хоть что-нибудь из чудом уцелевших под обломками вещей. Языки пламени лизали обугленные бревна, разбросанные по земле, а совсем рядом с развалинами рыдала старая женщина; стоявший рядом старик пытался утешить ее. Тела убитых были с истинно немецкой педантичностью выложены в ряд на разбитом тротуаре и накрыты простынями.

— Убийцы! — кричала старуха сквозь слезы, задирая голову, глядя не то в небо, не то в сторону гитлеровской резиденции, расположившейся в самом сердце Берлина. — Будьте вы прокляты, изверги! — пронзительно выкрикнула она и снова безутешно разрыдалась, закрыв руками лицо, не в силах вынести само зрелище руин.

А впереди и вокруг были одни развалины. По обеим сторонам улицы дома были разгромлены, сожжены и лежали в руинах. В воздухе над землей висел дым, и он был настолько густым, что даже налетавший временами ветер не мог развеять его. Фабричные трубы уцелели, но от фабрики не осталось камня на камне, она была раздавлена, словно гусеница, оказавшаяся на пути у подкованного железом сапога. Груды каменных обломков и битого кирпича перегородили улицу, и Гюнтеру пришлось выехать на другую дорогу, свернув на юг, в глубь кварталов Темпельхофа. Где-то вдали, к западу, полыхал огромный пожар, языки пламени, беснуясь, поднимались высоко в небо. Майкл подумал о том, что бомбежка пришлась, скорее всего, на вчерашнюю ночь. Мышонок сидел неподвижно, уныло ссутулившись, глядя впереди себя невидящими глазами. Майкл хотел было тронуть его за плечо, но передумал и опустил руку. Здесь все было ясно без слов.

Гюнтер разыскал нужную улицу и через несколько минут остановил свою повозку.

Дом, сложенный из красного кирпича, выходил окнами на улицу. Пожар погас, угли остыли, и ветер развевал золу по ветру. Мышонок спрыгнул с повозки и неподвижно стоял рядом с грудой камней — это было все, что осталось от крыльца.

— Но ведь это не мой дом! — обернулся он к Гюнтеру. На лице его блестели капли холодного пота. — Ты ошибся, мы приехали не по адресу!

Гюнтер не ответил ему. Мышонок во все глаза смотрел на развалины собственного дома. Две стены и большинство перекрытий обвалились во время бомбежки, но полуразрушенная парадная лестница еще держалась, изогнутым деревянным хребтом по-прежнему уходя вверх, в глубь постройки. Установленный у опаленного огнем, темнеющего в стене провала, оставшегося в том месте, где когда-то была парадная дверь, указатель предупреждал: «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ! ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН!» Мышонок вдруг ощутил в себе неодолимое желание расхохотаться во весь голос. «Боже мой, — думал он, — боже мой! Я так долго добирался сюда, а теперь мне хотят запретить войти в собственный дом!» Среди обломков он заметил осколки вазы темно-синего стекла и вспомнил, что когда-то в ней стояли розы. Глаза его наполнились слезами.

— Луиза! — закричал он, и от этого жуткого крика у Майкла сжалось и защемило сердце. — Луиза! Где ты?! Отзовись!

В доме через улицу, стены которого были черными от копоти, открылось окно, и из него выглянул старик.

— Эй! — крикнул он. — Вы кого ищете?

— Луизу Маузенфельд! Вы, случайно, не знаете, где она? Она и девочки?

— Все тела увезли, — ответил старик, пожимая плечами. Мышонок не знал этого человека, он никогда не видел его прежде; до войны в той квартире жила молодая супружеская пара. — Здесь был большой пожар, даже на нашем доме стены обуглились. — Он многозначительно похлопал ладонью по стене у окна снаружи.

— Луиза… и две маленькие девочки. — Мышонок покачнулся; весь мир, этот жестокий мир, будь он проклят, кружился у него перед глазами, словно карусель.

— И муж у нее тоже умер. Да-да, во Франции, — продолжал старик. — По крайней мере, я слышал, как об этом говорили соседи. А вы им кто? Родственник, что ли?

Мышонок не ответил, его пронзительный крик отчаяния заметался жалобным эхом между уцелевшими стенами. И затем, прежде чем Майкл успел выпрыгнуть из повозки и остановить его, Мышонок бросился бежать вверх по длинной узкой лестнице; ее деревянные ступеньки угрожающе скрипели у него под ногами. Майкл устремился вслед за ним, слыша, как старик, прежде чем захлопнуть окно, выкрикнул ему вслед:

— Эй, куда вы?! Туда нельзя!

Мышонок взбирался вверх по лестнице. На одной из ступенек он левой ногой провалился в трещину, но, выбравшись, продолжил восхождение, хватаясь за почерневшие перила и решительно пробираясь наверх.

— Остановись! — крикнул ему Майкл, но Мышонок не слышал его.

Лестница задрожала, и от нее внезапно отвалился большой кусок перил, рухнувший в темневший внизу пролет. Мышонок на мгновение замер как вкопанный у самого края этой бездны, а затем, ухватившись за перила на противоположной стороне, продолжал упрямо взбираться наверх. Добравшись до этажа, находившегося примерно в пятнадцати метрах над землей, он двинулся дальше, спотыкаясь и перешагивая через преграждавшие ему путь груды обугленного дерева; разбитые половицы пронзительно скрипели у него под ногами.

— Луиза! — кричал Мышонок. — Это я! Я вернулся домой! Луиза!

Он вступил в лабиринт из комнат, направляясь в разнесенную взрывом квартиру, где из обрушившейся стены виднелись жалкие останки домашнего скарба, некогда принадлежавшего погибшей семье: здесь была плита, покрытая слоем черной копоти; глиняные черепки, осколки фарфора и изредка попадавшиеся на глаза чудом не разбившиеся блюдце или чашка; тут же валялись неопределенного вида обугленные обломки, прежде бывшие, вероятно, добротным сосновым столом. Рядом остался стоять остов стула, из прогоревшего сиденья во все стороны торчали пружины; на стенах все еще виднелись куски выцветших желтых обоев, и на них даже были еще заметны небольшие квадратные участки, где обои не выцвели, — прежде там висели картины. Мышонок шел через небольшие комнатки, зовя Луизу, Карлу и Люциллу. Остановить его Майкл не мог, и пытаться сделать это теперь было бы бесполезно. Он просто шел за Мышонком из комнаты в комнату, держась на таком расстоянии, чтобы в случае чего успеть подхватить его, если под ним вдруг провалится пол. Мышонок вошел в комнату, где прежде была гостиная; в полу зияли большие дыры, видимо прожженные падавшими сверху горящими обломками. От дивана, на котором в прежние времена так любили сидеть Луиза и девочки, осталась лишь груда обугленных пружин. А пианино, свадебный подарок от дедушки и бабушки Луизы, превратилось в обезображенную развалину с торчащими во все стороны струнами и разбитыми клавишами. Но в углу все еще стоял уцелевший камин, сложенный из белого кирпича, чье тепло согревало Мышонка и его семью холодными зимними ночами. Тут же стоял книжный шкаф, хотя книг в нем совсем не осталось. Уцелело даже его любимое кресло-качалка, хотя огонь, конечно, добрался и до него, и стояло оно все на том же, прежнем месте, как и в тот день, когда он встал с него последний раз. После этого Мышонок перевел взгляд на стену рядом с камином, и Майкл услышал, как он, словно задыхаясь, принялся судорожно хватать ртом воздух.

Мышонок на мгновение замер на месте, а затем медленно прошел по скрипучим половицам, направляясь к висевшему над камином в рамке Железному кресту — этой медалью был награжден его сын. Посмертно.

Вставленное в раму стекло треснуло, но крест остался цел и невредим. Мышонок благоговейно снял рамку со стены и прочитал надпись: имя сына и дату его смерти. Он затрясся всем телом, в глазах его появился безумный блеск, а на впалых щеках, повыше грязной бороды, проступили яркие пятна нервного румянца. Мышонок что было силы хватил рамой с заключенным в ней Железным крестом о стену, и осколки стекла тут же разлетелись по комнате. Медаль со звоном упала, на пол. Переменившийся в лице Мышонок бросился вперед и, подхватив медаль с пола, зажал ее в кулаке и замахнулся — чтобы выбросить в окно.

Майкл перехватил руку Мышонка.

— Нет, — решительно сказал он. — Не надо.

Мышонок в недоумении уставился на него. Он рассеянно моргал. В мозгу у него колесики мыслей проворачивались, словно скользя на смазке отчаяния. Он тихо застонал, и стон этот был похож на вой ветра, гуляющего среди развалин его дома. И тут Мышонок сжал другую, свободную руку в кулак и что было силы ударил Майкла в челюсть. Майкл откинул голову назад, но руку Мышонка не выпустил из своей и не дал ему сдачи. Мышонок снова ударил его, а потом и в третий раз. Майкл же просто глядел на него в упор, его глаза пылали, и кровь сочилась из рассеченной губы. Мышонок занес руку, чтобы ударить в четвертый раз, но блуждающий взгляд его остановился на лице Майкла; маленький человечек увидел, как у того напрягаются скулы, готовясь снести и этот удар. Силы неожиданно покинули Мышонка; мускулы стали безвольными, и кулак разжался сам собой. Он опять ударил Зеленоглазого по лицу, но на этот раз у него вышло лишь жалкое подобие пощечины. Он безвольно опустил руку. Слезы щипали глаза, колени подгибались. Он чуть не упал, но Майкл крепко держал его.

— Я хочу умереть, — шептал Мышонок. — Я хочу умереть. О господи, молю, ниспошли мне…

— Вставай, — приказал ему Майкл. — Ну давай же, поднимайся.

Ноги Мышонка были словно ватными. Ему хотелось повалиться на пол и остаться навеки лежать здесь. От человека, который так крепко держал его, пахло пороховым дымом, и этот горьковатый запах живо напомнил ему о недавнем бое в сосновом лесу, оживляя в памяти все самые ужасные подробности. Мышонок вырвался от него и отпрянул назад.

— Уйди от меня! — кричал он. — Не приближайся ко мне! Будь ты проклят!

Майкл молчал. Гроза давно надвигалась, и теперь она должна была найти то дерево, в которое ударит.

— Ты убийца! — истошно выкрикнул Мышонок. — Изверг! Я видел тебя там, в лесу. Я видел, с каким наслаждением ты расстреливал тех людей — немцев! Мой народ! Ты расстрелял того мальчика, и рука у тебя не дрогнула!

— У меня не было времени раздумывать, — сказал Майкл.

— Для тебя это было удовольствие! — продолжал неистовствовать Мышонок. — Ты убивал и наслаждался! Что, разве не так?!

— Нет, не так.

— О господи… Бог ты мой… ты и меня превратил в убийцу! — Лицо Мышонка страдальчески исказилось, он почувствовал, как в душе у него начинает нарастать волна неистового возмущения. — Тот мальчик… я убил его. Убил немца. О боже!

Он обвел взглядом лежавшую в руинах комнату, и ему начало казаться, что он даже слышит предсмертные стоны и крики жены и двух дочерей, когда с неба вдруг посыпались бомбы и их дом взлетел на воздух. «Так где же я был тогда?» — в отчаянии думал Мышонок. И действительно, где был он, когда бомбардировщики союзников сбросили свой смертоносный груз на его родных, единственных на всем белом свете близких ему людей? Ведь у него нет даже их фотографии. Все — и бумажник, и фотографии — у него отобрали еще в Париже. Как же это было жестоко! Эта жестокость убила его. Он принялся разгребать груду обуглившихся обломков на полу, пытаясь разыскать под ними фотографии Луизы и детей.

Майкл краем ладони вытер кровь с разбитой нижней губы. Сидя на полу, Мышонок продолжал копаться в осколках и черепках, разлетавшихся теперь из-под его рук во все стороны, но Железный крест был все еще крепко зажат у него в кулаке.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил Майкл.

— Это все из-за тебя. Это ты сделал. Союзники. Их бомбардировщики. Они ненавидят Германию. Нет, прав все же был Гитлер. Весь мир боится Германию и от этого ненавидит ее. Раньше я считал его сумасшедшим, но теперь вижу, что он был прав. — Мышонок копнул еще глубже, но фотографий не было и там, одна лишь зола да угли. Тогда он перебрался к наполовину сгоревшим книгам и принялся искать фотографии, что раньше были расставлены на полках. — Я заложу тебя. Вот что я сделаю. Сначала я сдам тебя, а потом пойду в церковь вымаливать себе у Бога прощение. Боже мой, я убил немца! Я убил немца вот этими своими собственными руками! — Он горестно застонал, и по давно небритым щекам опять покатились слезы. — Где же фотографии? Ну где же наши фотографии?

Майкл опустился на колени рядом с ним.

— Тебе нельзя здесь оставаться.

— Это мой дом! — выкрикнул Мышонок с таким надрывом, что, казалось, задрожали пустые оконные рамы с выбитыми стеклами. Его глубоко запавшие глаза налились кровью. — Я здесь живу, — добавил он, но на этот раз из его горла вырвался лишь срывающийся шепот.

— Здесь больше никто не живет. — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора идти.

— Идти? Идти куда? — В эти минуты Мышонок напоминал Майклу русского военнопленного, не видящего особой надобности в побеге. — Ты английский шпион, а я гражданин Германии. О Господи!.. Как я мог допустить, чтобы ты втянул меня во все это? Душа горит! Господи Иисусе, Боже милосердный, прости меня!

— Это Гитлер виноват в том, что были сброшены бомбы, которые убили твою семью, — сказал Майкл. — Ты думаешь, никто не оплакивал мертвых, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, что твоя жена и дети были лишь единственными за всю войну, кого уже мертвыми вытащили из разрушенного дома? Так считать может только дурак. — Он говорил очень тихо, но взгляд его зеленых глаз пронзал Мышонка насквозь. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дункирк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер сеял смерть везде: на севере, юге, востоке и западе — так далеко, куда только мог добраться. Сотни тысяч лишились жизни, а ты плачешь здесь над обломками единственной комнаты. — Он покачал головой, чувствуя одновременно и жалость, и в то же время переживая глубокое презрение. — Твоя страна умирает, ее убивает Гитлер. Но прежде чем довести это дело до конца, он будет убивать, не останавливаясь ни перед чем, стараясь истребить как можно больше вас же самих, вас — немцев! Твой сын, жена и дочки… Что Гитлеру до них? Думаешь, значили они что-нибудь для него? Вряд ли.

— Заткнись! — Слезы, словно фальшивые бриллианты, блестели у Мышонка в бороде.

— Я сожалею, что на твой дом упали бомбы, — продолжал Майкл. — И я очень сожалею, что они падали в Лондоне. Но когда здесь к власти пришли нацисты, то они должны были где-то упасть.

Мышонок не ответил. Он не смог найти фотографий среди этого разгрома и теперь сидел на выжженном полу, раскачиваясь, как старый еврей на молитве.

— Есть ли здесь у тебя родственники? — спросил Майкл.

Мышонок немного подумал и замотал головой.

— Тебе есть куда пойти?

В ответ — снова безмолвное «нет».

Мышонок зашмыгал носом и утерся рукавом.

— Мне нужно выполнить задание. Ты бы мог пойти вместе со мной, если хочешь, конечно. В том месте ты будешь в безопасности. А оттуда Гюнтер, возможно, сумеет вывезти тебя из страны.

— Мой дом здесь, — упрямо сказал Мышонок.

— Ты все еще так: считаешь? — переспросил Майкл и замолчал; ответа не последовало. — Ну разумеется, если тебя больше привлекает жизнь на кладбище, то это твои трудности. Как знаешь. Если ты хочешь встать и пойти со мной, то пойдем. Я ухожу.

Майкл повернулся спиной к Мышонку, прошел через опаленные пожаром комнаты и, оказавшись на лестнице, спустился вниз. Гюнтер и Дитц сидели в повозке, по очереди отхлебывая из бутылки со шнапсом. Ветер стал еще холоднее. Майкл ждал, остановившись у развороченного взрывом входа. Он решил, что даст Мышонку еще две минуты. Если он не выйдет, тогда Майклу придется решать, что делать с ним дальше. К своему великому несчастью, Мышонок слишком много знал.

Прошла минута. Майкл смотрел, как двое детей копаются в груде обгоревших кирпичей. Они нашли пару башмаков и затеяли из-за них драку. Майкл услышал, как скрипят ступени, и вздохнул с облегчением. Мышонок спускался вниз, выходя навстречу унылому свету серого, пасмурного вечера. Задрав голову, он посмотрел на небо и, оглядываясь по сторонам, обвел удивленным взглядом соседние дома, как будто видел всю эту улицу впервые в жизни.

— Ну ладно, — сказал он наконец. Голос его был усталым и бесцветным. Веки на глазах покраснели и припухли. — Я иду с тобой.

Как только Майкл и Мышонок забрались обратно в повозку, Гюнтер тронул вожжи, и неповоротливая деревенская кобыла двинулась с места. Дитц протянул Майклу бутылку со шнапсом, и Майкл, отпив глоток, предложил ее Мышонку. Маленький, убитый горем человечек лишь покачал головой; он сидел ссутулившись, понуро опустив голову, и глядел на свою открытую ладонь, державшую Железный крест.

Майкл не знал, как бы он поступил, если бы Мышонок не вышел. Убил бы его? Не исключено и такое. Ему не хотелось думать об этом. Он был профессионалом своего дела, и ради этого дела приходилось идти на все. Он должен был выполнить стоящую перед ним задачу любыми путями, чего бы это ему ни стоило. «Железный кулак». Франкевитц. Блок. Доктор Хильдебранд и его оружие. И конечно же, Гарри Сэндлер. Что общего может быть во всем этом? И для чего нужно было рисовать пробоины от пуль на зеленом металле?

Ему придется выяснить это. И в случае неудачи провалом может закончиться не только его миссия, но и высадка союзников в Европе.

Размышляя об этом, он откинулся назад, привалившись спиной к дощатой стенке повозки, зная, что рядом, прямо у него под рукой, лежит спрятанный в сене автомат. Мышонок все еще продолжал разглядывать Железный крест, поражаясь, что такая маленькая безделушка из холодного металла должна будет стать той последней, единственной вещью, имеющей для него смысл в этой жизни. Затем он снова зажал медаль в кулаке и сунул ее в карман.

Глава 3

Конспиративная квартира находилась в берлинском районе Нойколн. Здесь были выстроены черные от копоти заводы, а неказистые дома тесно толпились вдоль железной дороги. Гюнтер постучал в дверь одного из домов, и на его стук вышел худой юноша с коротко постриженными русыми волосами и неулыбчивым лицом с выдающимся вперед острым подбородком. Дитц и Гюнтер препроводили своих подопечных в дом и поднялись вместе с ними по лестнице на второй этаж, где Майкла и Мышонка пригласили пройти в гостиную и оставили там одних. Минут десять спустя на пороге появилась женщина средних лет с вьющимися седыми волосами, в руках у нее был поднос с двумя чашками чая и тонко нарезанными ломтиками ржаного хлеба. Она не задавала вопросов, и Майкл тоже не стал ни о чем ее расспрашивать. Оба они, и Майкл и Мышонок, жадно набросились на чай и хлеб.

На окна гостиной была опущена светомаскировка. Примерно через полчаса после того, как был подан чай, Майкл услышал донесшийся с улицы шум мотора остановившейся машины. Подойдя к окну, он слегка отодвинул штору и выглянул на улицу. За окном стемнело, а вдоль улицы не было ни одного фонаря. На фоне сгущающейся темноты вырисовывались черные силуэты зданий. Но Майклу был виден черный «мерседес», припаркованный у обочины тротуара, и теперь он смотрел, как водитель, выйдя из машины, обошел вокруг нее и открыл дверцу сидевшему в ней пассажиру. Он видел, как на землю сначала ступила изящная женская ножка, а потом появилась и сама ее обладательница. Она взглянула вверх, на узенькую желтую полоску света, выбивавшуюся из-под темной шторы. Лица ее было не разглядеть. Водитель хлопнул дверцей машины, и Майкл отпустил уголок шторы.

Он слышал голоса, раздававшиеся внизу. Гюнтер говорил о чем-то с незнакомой женщиной. Изящное немецкое произношение. Очень правильное. Она говорила как настоящая немецкая аристократка, но в то же время было в ее речи нечто странное, такое, что Майкл еще не сумел точно определить для себя. Он слышал, как кто-то поднимается вверх по лестнице, как женщина приближается к закрытой двери в гостиную.

Ручка повернулась, дверь открылась, и женщина вошла в комнату.

На ней была черная шляпка с опущенной черной вуалью. В обтянутых черными перчатками руках она несла черный саквояж. На ней было темно-серое платье в крапинку, а сверху него наброшено пальто из черного вельвета. Из-под шляпки выбивались золотистые кудри — густые, волнистые, светлые локоны были рассыпаны по плечам. Это была стройная высокая женщина — ростом, наверное, метр семьдесят пять, во всяком случае не меньше, — и Майкл видел, как сверкнули ее глаза за вуалью, когда она посмотрела на него. Взглянув мельком на Мышонка, женщина вновь обратилась к нему, Она плотно закрыла за собой дверь. Майкл потянул носом воздух, вдыхая запах ее духов: нежный аромат корицы и кожи.

— Так, значит, это вы и есть, — заговорила она на своем правильном немецком, как говорили только немецкие аристократы голубых кровей. Это было заявление, целиком адресованное Майклу.

Он кивнул в ответ. И все же странно она говорила. Что бы это могло быть?

— Я Эхо, — сказала она, поставив свой саквояж на стол и расстегнув «молнию». — Ваш приятель — немецкий солдат. Как быть с ним?

— Я не солдат, — запротестовал Мышонок. — Я повар! Вернее, я был поваром.

Эхо смотрела на Майкла. Она по-прежнему оставалась беспристрастной.

— Так как же быть с ним? — повторила она заданный ранее вопрос.

Майкл понимал, что она имеет в виду.

— Ему можно доверять.

— Сейчас доверять нельзя никому. Вы привели с собой опасного свидетеля.

— Мышонок… мой друг… он хочет выбраться из страны. Может быть, можно как-нибудь это устро…

— Нет, — оборвала его Эхо на полуслове, как отрезала. — Я не стану рисковать жизнью своих друзей ради того, чтобы помочь вашим. Это… — Она бросила быстрый взгляд на маленького жалкого человечка, и Майклу показалось, что он даже кожей чувствует, как ею начинает завладевать беспокойство. — Этот Мышонок будет на вашей совести. Так вы сами о нем позаботитесь или лучше это сделать мне?

Иными словами, она только что вежливо осведомилась у Майкла, убьет ли он Мышонка сам или это придется поручать одному из ее агентов.

— Вы правы, — согласился Майкл, — Мышонок и в самом деле на моей совести, и я сам позабочусь о нем. — Услышав это, женщина понимающе кивнула. — Он пойдет со мной, — сказал Майкл.

Наступило гробовое молчание. И после этого:

— Невозможно.

— Нет ничего невозможного. Когда в Париже все мои надежды были только на Мышонка, он помог мне. Он показал себя в деле.

— Мне это все равно. И если уж на то пошло, то вас, кстати, я тоже не знаю. Если вы отказываетесь надлежащим образом выполнять свои обязанности, то я тогда отказываюсь работать с вами. — С этими словами она застегнула саквояж и направилась к двери.

— Тогда я обойдусь и без вас, — ответил ей на это Майкл. И тут ему внезапно стала ясна тайна ее показавшегося ему с самого начала необычным произношения. — В любом случае я не нуждаюсь в услугах янки.

Уже взявшись затянутой в черную перчатку рукой за дверную ручку, она остановилась.

— Что-что?

— Помощь янки. Я не нуждаюсь в ней, — повторил Майкл. — Ведь на самом-то деле вы американка, разве нет? Вы говорите с акцентом, а у местных немцев, наверное, уши залиты свинцом, если они не слышат его.

Это, казалось, задело ее самолюбие.

— Чтоб ты знал, брит, — холодно заговорила Эхо, — немцы знают, что я родилась в Соединенных Штатах, точно так же, как им известно и то, что сейчас я подданная Берлина. Ну и как, вас это удовлетворяет?

— Это является ответом на мой вопрос, но удовлетворить меня никак не может. — Майкл слегка улыбнулся ей. — Полагаю, что наш общий друг в Лондоне уже посвятил вас в некоторые факты из моего прошлого. — Он сказал это вслух, а про себя подумал: «Разумеется, умолчав об одной весьма интересной особенности, позволяющей бегать на четырех лапах». — Я знаю, что делаю, и, как я уже сказал, если вы откажете мне в помощи, я постараюсь сделать все сам…

— И поплатитесь жизнью при первой же попытке, — перебила его Эхо.

— Возможно. Но наш общий знакомый наверняка уже рассказывал вам, что мне можно доверять. Окажись я придурком, меня убили бы еще в Северной Африке. И если я говорю, что за Мышонка я ручаюсь, то это и в самом деле так. Я сам позабочусь о нем.

— А кто позаботится о вас?

— На этот вопрос мне еще никогда не приходилось отвечать, — спокойно произнес Майкл.

— Погодите-погодите! — воскликнул Мышонок. Глаза у него были все еще припухшими от слез. — А моим мнением что, уже никто не интересуется? А может быть, я не желаю, чтобы ты обо мне заботился?! Кто, черт возьми, просил тебя об этом? Нет, ей-богу, в дурдоме и то было лучше — там, когда психи разговаривают между собой, их хоть понять можно!

— Заткнись! — рявкнул на него Майкл. Мышонок был на волосок от смерти. В ответ тот ругнулся вполголоса и умолк, и тогда Майкл снова всецело переключил свое внимание на женщину под вуалью. — Мышонок и раньше выручал меня, он поможет мне и теперь. — Услышав об этом, Эхо скептически хмыкнула. — И потом, я ехал в Берлин совсем не для того, чтобы убить человека, которому более чем однажды приходилось рисковать своей жизнью ради меня, — продолжал настаивать на своем Майкл.

— Как? Убить? — заикал Мышонок; по всей видимости, до него только сейчас дошло, в каком незавидном положении ему суждено было оказаться.

— Мышонок пойдет со мной. — Майкл не сводил глаз с вуали. — Я сам позабочусь о нем. И когда задание будет выполнено, вы поможете нам обоим покинуть Германию.

Эхо промолчала. Тонкие пальчики постукивали по пухлому боку черного саквояжа. Она думала.

— Ну и? — торопил Майкл.

— Если б наш общий друг оказался сейчас здесь, то я ничуть не сомневаюсь, что и он сказал бы вам то же самое: вы крайне неразумны.

Она, наверное, снова хотела попытаться урезонить его, но тут же почувствовала, что стоявший теперь перед ней грязный зеленоглазый человек с темной бородой имел на этот счет свое собственное мнение и не собирался его менять ни при каких обстоятельствах. Вздохнув и с сожалением покачав головой, она вернулась на свое прежнее место и вновь поставила саквояж на стол.

— Что здесь происходит? — с беспокойством спросил Мышонок. — Меня что, убьют?

— Нет, — ответил Майкл. — Считай, что только что ты пополнил ряды британской службы разведки.

Мышонок поперхнулся от неожиданности, как будто в горле у него засела тонкая куриная кость.

— У вас новая легенда.

Расстегнув «молнию» саквояжа, Эхо вытащила из него чье-то досье. Она протянула папку Майклу, но, когда тот подошел, чтобы взять бумаги из ее рук, Эхо другой рукой демонстративно зажала нос.

— Бог ты мой! Ну и запашок!

Майкл взял досье и раскрыл его. Внутри оказались отпечатанные на немецкой машинке листы — биография барона Фридриха фон Фанге. Майкл не смог сдержать улыбки.

— И кто же такое придумал?

— Наш общий друг.

«Ну конечно же, — думал Майкл. — Кто же еще, как не он?» Во всем этом был явно различим весьма оригинальный почерк того человека, который заявился к нему домой в последний раз под видом шофера по имени Мэллори.

— Вот ведь как получается, только здесь за один день можно из свинопаса превратиться в настоящего барона. Из грязи да в князи. Что ж, весьма неплохо даже для такой страны, где придворные титулы можно покупать за деньги.

— Семья сама по себе вполне реальна. Они занесены в социальный реестр Германии. Но, смею вам заметить, хоть вы и стали титулованной персоной, — сказала Эхо, — пахнет от вас все еще как от свинопаса. А вот здесь у меня для вас есть и другая информация. Это то, о чем вы просили. — Она протянула ему еще одну папку.

Майкл быстро пролистал машинописные странички. Камилла направила шифрованную радиограмму Эхо, и та справилась с этим заданием как нельзя лучше, собрав воедино факты из биографий полковника СС Джерека Блока и доктора Густава Хильдебранда с его «Заводами Хильдебранда». Ко всему были приложены хоть и расплывчатые, но вполне сносные фотографии двоих мужчин. В досье была вложена и еще одна страничка, содержащая сведения о Гарри Сэндлере, с подколотой к ней фотографией, на которой любитель сафари сидел за столом в окружении других нацистских офицеров, а на коленях у него удобно устроилась красивая темноволосая женщина. На вытянутой вперед руке он держал сокола, на голову которого был натянут маленький кожаный колпачок. Птица крепко держалась острыми когтями за кожаную перчатку на руке хозяина.

— Вы и в самом деле очень постарались. — Это был комплимент. Майкл разглядывал жестокое, улыбающееся лицо Сэндлера, чувствуя, как внутри у него все начинает сжиматься. — А что Сэндлер? Он все еще в Берлине?

Она кивнула.

— Где?

— Основная задача, поставленная перед нами, не включает Гарри Сэндлера. Во всяком случае, в ближайшее время Сэндлер не собирается никуда выезжать из Берлина.

Конечно же, она была права. Первым делом «Железный кулак», а Сэндлера придется оставить на потом.

— Ну а Франкевитц? — спросил он.

И это тоже, оказывается, было среди прочих запросов Камиллы.

— Я знаю адрес. Он живет недалеко от парка Виктории, на Катцбах-штрассе.

— Вы проводите меня к нему?

— Завтра. Я думаю, что за сегодняшний вечер вам следует ознакомиться с этой информацией и хорошо выучить домашнее задание. — Она указала на досье с биографией фон Фанге. — И ради бога, побрейтесь и хорошенько вымойтесь. Рейх не привык лицезреть цыганских баронов.

— А как же я? — Мышонок был потрясен. — Что, черт возьми, я должен делать?

— А в самом деле, что? — спросила Эхо, и Майкл почувствовал на себе ее пристальный взгляд.

Он быстро пролистал биографию барона фон Фанге: земельные владения в Австрии и Италии, фамильный замок близ реки Заарбрукен, конюшня с чистокровными лошадьми, легковые машины, дорогая одежда — короче говоря, привычный удел богатых. Наконец Майкл прервал чтение.

— Мне нужен камердинер, — сказал он.

— Что? — удивленно пискнул Мышонок.

— Камердинер. Тот, кто должен развешивать по вешалкам те дорогие вещи, в которые я вроде бы должен буду одеваться. — Тут он вновь обернулся к Эхо. — Да, кстати, а где все эти вещи? Надеюсь, вы не думаете, что мне придется представлять из себя барона вот в этой рубахе, заляпанной поросячьим дерьмом?

— О вас здесь позаботятся. И о вашем «камердинере» тоже. — Она, должно быть, слегка улыбнулась, но под вуалью эта улыбка была незаметна. — Моя машина заедет за вами в девять ноль-ноль. Шофера зовут Вильгельм. — Она застегнула «молнию» на саквояже и взялась за его обтянутую кожей ручку. — Ну вот, я думаю, что на первый раз, пожалуй, этого будет вполне достаточно. Да? — И, не дожидаясь ответа, она снова направилась к двери, изящно покачиваясь на длинных, стройных ногах.

— Минуточку! — окликнул ее Майкл. Она остановилась у самого порога. — Откуда вам известно, что Сэндлер намерен оставаться в Берлине?

— К вашему сведению, барон фон Фанге, я и нахожусь здесь для того, чтобы знать такие вещи. Джерек Блок в настоящее время тоже в Берлине. И удивляться здесь нечему. Оба они — и Блок, и Сэндлер — посещают клуб «Бримстон».

— Клуб «Бримстон»? А это еще что?

— А об этом, — мягко проговорила Эхо, — вам еще только предстоит узнать. Спокойной ночи, джентльмены.

Она открыла дверь и, быстро переступив порог, плотно закрыла ее за собой. Она спускалась вниз по ступенькам, а Майкл прислушивался к звуку ее удаляющихся шагов.

— Камердинер? — не унимался Мышонок. — Откуда, черт возьми, я могу знать, какими бывают эти чертовы камердинеры?! У меня у самого, между прочим, за всю жизнь было всего-то три костюма!

— Камердинера должно быть видно, но не слышно. Ты как следует сыграешь свою роль, и тогда, возможно, мы выберемся из Берлина, прежде чем с нас успеют спустить шкуры. Когда я говорил, что теперь ты работаешь на нас, я и не думал шутить. До тех пор, пока ты со мной и я защищаю тебя, я стану ожидать от тебя беспрекословного выполнения любых приказов и поручений. Понял?

— Нет, черт возьми! А что я могу сделать, чтобы выпутаться из всего этого?

— Ну… в этом нет ничего сложного.

Майкл услышал, как завелся мотор «мерседеса». Подойдя к окну, он слегка приподнял краешек занавески. Машина отъехала и скрылась в ночи.

— Эхо хочет убить тебя. Я думаю, что она и с первого раза не промахнется.

Мышонок молчал.

— Ты поразмысли над этим сегодня вечером, — посоветовал ему Майкл. — Если ты станешь делать все так, как я тебе говорю, то сможешь убраться из страны до того, как сюда придут русские. Ну а если нет… — Он развел руками. — Тебе решать.

— Как же, богатый выбор! Получить пулю в затылок или оказаться в гестапо, чтобы мне там выжгли клеймо на яйцах!

— Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы этого не случилось, — сказал Майкл, зная, что если гестапо удастся добраться до них, то клеймо, выжженное на яйцах раскаленным железом, можно будет считать едва ли не самой гуманной пыткой по сравнению с остальными.

В гостиную вошла седая женщина, которая проводила Майкла и Мышонка вниз, на первый этаж. Пройдя через весь дом, они по лестнице спустились в затянутый паутиной подвал. Здесь горели керосиновые лампы, и большинство каморок были пусты или завалены сломанной мебелью и всяким хламом. Наконец они вошли в винный погреб, где их дожидались двое мужчин; они отодвинули в сторону огромный стеллаж, уставленный винными бутылками, за которым открывался вырубленный в кирпичной стене прямоугольный лаз. Майкл и Мышонок следовали за женщиной по узкому туннелю, ведущему в подвал соседнего дома. Подвальные закутки здесь были хорошо освещены и чисто выметены, в них стояли ящики с ручными гранатами и патронами, запалами, детонаторами и тому подобными вещами. Седая женщина привела Майкла и Мышонка в большую комнату, где несколько человек — мужчины и женщины — работали за швейными машинками. По всей комнате были навалены ворохи одежды, по большей части форма солдат немецкой армии. Тут же началась примерка: были подобраны костюмы и рубашки, мерки сняты и записаны, после чего внесли корзину с обувью, чтобы барон и его камердинер подобрали для себя что-нибудь подходящее. Женщины, снимавшие мерки с Мышонка, взволнованно переговаривались между собой и вздыхали, зная, что им предстоит ночь работы: нужно укоротить брюки и рукава у рубашек и пальто. Вскоре появился человек с парикмахерскими ножницами и бритвой. Принесли ведра с горячей водой и белые бруски грубого, дешевого мыла, которым, наверное, как скребницей, можно было бы отскоблить даже бородавки у жабы. В ход пошли ножницы, бритва и мыло, и Майкл Галлатин — которому к разного рода превращениям уже давно было не привыкать — начал входить в новую роль. И все же, свыкаясь с новым для себя амплуа, он постоянно вспоминал о нежном аромате корицы и кожи и неожиданно поймал себя на мысли, что ему страстно хочется взглянуть на лицо женщины, скрытое от него вуалью.

Глава 4

Черный «мерседес» подъехал к дому ровно в девять утра. Это было серое утро еще одного пасмурного дня. Небо было затянуто низкими серыми тучами. Высшее командование нацистской армии предпочитало безоблачным, солнечным дням именно такую погоду: когда небо затягивали тучи, бомбардировщики союзников не вылетали на задания.

Двое мужчин, появившихся на пороге дома, стоявшего невдалеке от железной дороги, были неузнаваемы. Барон фон Фанге был чисто выбрит, его черные волосы аккуратно подстрижены, а в глазах этого хорошо выспавшегося человека не было заметно и тени усталости. На нем был серый костюм-тройка и светло-голубая рубашка с узким галстуком в серую полоску, заколотым серебряной булавкой. Черные штиблеты были ярко начищены, а теплое, бежевого цвета пальто из верблюжьей шерсти небрежно наброшено на плечи. Последним штрихом его костюма были элегантные черные перчатки из мягкой кожи. При одном лишь взгляде на барона не возникало сомнений, что он одевается у очень дорогих портных, в самых престижных ателье. Его слуга — невысокий, толстенький человек — был так же гладко выбрит и хорошо подстрижен, хоть под новой прической парикмахеру так и не удалось скрыть его большие, нелепо торчащие уши. На Мышонке был темно-синий костюм и черный галстук-бабочка. Он чувствовал себя глубоко несчастным; туго накрахмаленный воротничок рубашки нещадно давил шею, а новые лакированные штиблеты сильно жали. Он уже усвоил одну из обязанностей слуги аристократа — переносить с места на место чемоданы из мягкой телячьей кожи. Но, перетаскивая чемоданы от крыльца дома до багажника «мерседеса», он воздал должное портным за то, что они уделили столь пристальное внимание каждой, казалось бы, мелочи: все рубашки барона были помечены монограммой и даже на чемоданах красовались замысловатые завитушки инициалов — «ФВФ». Майкл уже попрощался с Гюнтером, Дитцем и остальными. Он уселся на заднее сиденье «мерседеса», но, когда Мышонок тоже хотел было сесть с ним рядом, Вильгельм — широкоплечий человек с седыми усами — строго сказал: «Место слуги впереди», и с этими словами он захлопнул заднюю дверцу машины перед самым носом Мышонка. Тихонько поворчав, Мышонок занял свое место на переднем сиденье, рядом с водителем. Майкл слышал, как в кармане у него тихонько позвякивает Железный крест. Вильгельм включил зажигание, и «мерседес» плавно отъехал от тротуара.

Салон автомобиля был отгорожен от водителя стеклянной перегородкой. Тонко пахло духами Эхо. Салон был пуст. Не было ни оброненных носовых платков, ни листков из блокнота — одним словом, ничего, что могло бы послужить хотя бы малейшей разгадкой тайны Эхо. Так или примерно так думал Майкл, пока почти машинально не открыл блестящую пепельницу позади сиденья водителя; в ней не было ни окурков, ни следов табачного пепла — ничего, кроме обрывка зеленого билета, и Майкл принялся пристально разглядывать его, пытаясь разобрать стертые буквы. «Kino Elektra». Кинотеатр «Электра». Он запихнул обрывок обратно и закрыл крышку пепельницы. Затем он опустил перегородку, отделявшую его от Вильгельма.

— Куда мы едем?

— У нас есть два адреса, сэр. Сначала нужно нанести визит художнику.

— А потом?

— То место, где вы остановитесь до своего отъезда из Берлина.

— А как же леди? Она составит нам компанию?

— Может быть, — ответил Вильгельм, и на этом разговор закончился.

Майкл снова поднял перегородку. Он взглянул на Мышонка, который был занят тем, что пытался растянуть тугой воротничок рубашки, подсунув под него указательный палец. Прошлой ночью им пришлось ночевать в одной комнате, и Майкл слышал, как плакал Мышонок. Он выбрался из кровати и долго стоял в темноте у окна. Майкл слышал, как позвякивал Железный крест, который Мышонок беспрестанно перекладывал из руки в руку. Некоторое время спустя Мышонок тяжело вздохнул, утер нос рукавом пижамы и вновь забрался в постель. Металлического позвякивания Железного креста больше не было слышно: Мышонок так и заснул, крепко зажав медаль в кулаке. Душевный кризис миновал. По крайней мере, на какое-то время.

Вильгельм оказался опытным водителем, и это было как нельзя кстати, потому что улицы Берлина в эти дни были забиты повозками, запряженными лошадьми, военными грузовиками, танками и трамваями, не говоря уже о том, что в некоторых местах прямо на мостовой тлели груды обломков. Они ехали туда, где жил Тео фон Франкевитц. Капли дождя бились в ветровое стекло, Майкл мысленно подводил итог тому, что ему удалось узнать из подготовленного Эхо досье.

О Джереке Блоке он не почерпнул для себя ничего нового; это был ярый приверженец Гитлера и поборник нацистской партии, чья деятельность с того времени, как он оставил службу начальника концентрационного лагеря Фалькенхаузен, была окутана завесой тайны. Доктор Густав Хильдебранд, отец которого стоял у истоков создания химического оружия в Германии, в настоящее время проживал в предместье Бонна, там же находились и «Заводы Хильдебранда». Но вот что интересно: Хильдебранд обосновался и в Норвегии, устроив себе вторую резиденцию вместе с лабораторией на острове Скарпа, расположенном примерно в тридцати милях к югу от Бергена. На обыкновенный летний домик это мало походило — очень уж далеко от Бонна, да и как место для зимнего уединения не годилось… Зимы в тех краях затяжные и суровые. И все же для чего Хильдебранд выбрал себе для работы столь уединенное место? При желании он наверняка мог бы подобрать для своей резиденции более привлекательное расположение. Этой проблеме стоило уделить особое внимание.

Вильгельм медленно ехал вдоль парка Виктории, а за окном хлестал дождь, и потоки его шумели в ветвях распускающихся деревьев. Это был район, как две капли воды похожий на другие, с привычными, тянущимися вдоль улиц рядами домов, маленькими магазинчиками и узкими тротуарами, по которым спешили по своим делам пешеходы под раскрытыми зонтами.

Майкл снова опустил перегородку.

— Нас ждут?

— Нет, сэр. Герр фон Франкевитц вчера в полночь был у себя, так что сейчас мы узнаем, дома ли он.

Вильгельм сбавил скорость. «Ждет знака», — подумал Майкл. Посмотрев в окно, он увидел, как в витрине цветочного магазина женщина обрезает розы, и еще какой-то мужчина стоит в дверях, пытаясь раскрыть никак не поддающийся зонт. Цветочница собрала розы, поставила их в большую стеклянную вазу и оставила ее в витрине, а мужчина наконец раскрыл свой зонт и ушел.

— Герр Франкевитц у себя, сэр, — сказал Вильгельм. — Он живет в этом доме. — Шофер указал на постройку из серого кирпича по правую сторону улицы. — Квартира пять на втором этаже. — «Мерседес» остановился. — Я объеду квартал. Удачи, сэр.

Майкл вышел из машины и, чтобы хоть как-то уберечься от дождя, поднял воротник пальто. Мышонок тоже хотел было вылезти из машины, но Вильгельм схватил его за руку.

— Барон пойдет один, — многозначительно сказал он.

Мышонок принялся было вырываться, но Майкл, наклонившись к окну, строго приказал ему:

— Оставайся в машине. Так надо.

Ступив на тротуар, он направился к дому, указанному Вильгельмом. «Мерседес» тронулся с места.

Стоило Майклу переступить порог, как в ноздри ему ударил резкий, застоявшийся запах холодной, могильной сырости. На стенах лестницы были начертаны нацистские лозунги и воззвания. Майкл заметил, как что-то прошмыгнуло в темноте возле самых его ног. Наверное, кошка или большая крыса. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он разыскал дверь с потускневшей табличкой «5».

Он постучал. Откуда-то из глубины коридора доносился плач грудного ребенка. Слышались перебивающие друг друга голоса — мужской и женский, они ссорились. Он снова постучал, вспомнив о небольшом пистолете в специальном кармане жилета: тоже подарок хозяев, в доме которых он провел сегодняшнюю ночь. Никто не отозвался. И тогда он снова занес кулак, чтобы постучать в третий раз, начиная подумывать: а не было ли чисто случайным совпадением то, что Вильгельм принял за условный сигнал?

— Уходите, — послышался голос из-за двери. — У меня нет денег.

Человек за дверью говорил устало, с придыханием. По всей видимости, он страдал одышкой.

— Герр фон Франкевитц? — спросил Майкл. — Мне нужно поговорить с вами.

В ответ — молчание. А затем:

— Я не могу говорить с вами. Уходите.

— Это очень важно.

— Я уже сказал вам, что у меня нет денег. Пожалуйста… Оставьте меня в покое. Я больной человек.

Майкл услышал, как шаркающие шаги начали удаляться от двери. И тогда он сказал:

— Я друг вашего знакомого из Парижа. Большого поклонника оперы.

Шарканье за дверью прекратилось.

Майкл ждал.

— Я не знаю, о ком вы говорите, — выдохнул Франкевитц, снова подходя к двери.

— Он сказал мне, что вы недавно были заняты выполнением одного интересного заказа. Работа по металлу. Мне бы хотелось обсудить с вами кое-какие подробности, если это возможно.

И снова тишина. Одно из двух: или фон Франкевитц был чрезвычайно осторожным человеком, или же его просто запугали. Затем Майкл услышал, как щелкают отпираемые замки. Звякнула цепочка, и дверь слегка приоткрылась — всего на пять сантиметров, не больше. Сквозь щель виднелось бледное лицо; человек за дверью был похож на кладбищенского призрака, выглядывающего из-за двери своей гробницы.

— Кто вы? — прошептал Франкевитц.

— Я приехал издалека только ради того, чтобы повидаться с вами, — ответил Майкл. — Может быть, вы позволите мне войти?

Франкевитц заколебался, и его бледное, словно обескровленное лицо, казалось, висело в царившей за дверью темноте как полумесяц. Майклу был виден один серый глаз и прядь засаленных русых волос, ниспадающая на высокий белый лоб. Серый глаз моргнул. Франкевитц открыл дверь и отступил на шаг, давая Майклу войти.

Квартирка была темной и тесной, с узкими окошками, на стеклах которых осела копоть берлинских заводов и фабрик. На дощатом полу лежал вытертый ковер с черно-золотистым восточным орнаментом. Тяжелая мебель была украшена вычурными резными завитушками; вещи такого рода обычно годами пылятся в музейных подвалах. Кругом были разбросаны подушки, а на валиках дивана цвета морской волны были приколоты кружевные салфеточки. В нос Майклу ударил тяжелый запах: здесь пахло дымом дешевых сигарет, цветочным одеколоном, масляными красками и скипидаром и был здесь еще один горький запах, который нельзя было спутать ни с чем, — запах болезни. В углу комнаты, у окна, стоял стул, а перед ним мольберт, на который был натянут холст с недоконченным пейзажем: кроваво-красное небо над городом, дома в котором построены из человеческих костей.

— Садитесь сюда, здесь вам будет удобно. — С этими словами Франкевитц сбросил с дивана труду грязной одежды, и Майкл сел, чувствуя, как в спину ему уперлась жесткая пружина.

Франкевитц был худ; на нем был синий шелковый халат и шлепанцы. Пройдясь по комнате и поправив съехавший набок абажур на лампе, картины и букетик увядших цветов в бронзовой вазе, он наконец уселся в черное кожаное кресло с высокой спинкой и, закинув ногу на ногу, потянулся за пачкой сигарет и мундштуком черного дерева. Он нервно разминал сигарету в длинных нервных пальцах.

— Значит, вы виделись с Вернером? Ну и как он?

Майкл понял, что Франкевитц говорит об Адаме.

— Он мертв. Его убили гестаповцы.

Франкевитц вздрогнул. Неслушающиеся пальцы никак не могли справиться со спичечным коробком. Первая спичка отсырела и тут же погасла. Франкевитц прикурил от второй спички, вставил в рот мундштук, глубоко затянулся и закашлялся, поперхнувшись дымом. В легких у него что-то клокотало; откашлявшись, художник снова зятянулся, и его серые запавшие глаза влажно заблестели.

— Жаль… Очень жаль. Вернер был… он был порядочным человеком.

Пришло время приступать к делу, и Майкл спросил напрямую:

— Вы знали, что ваш друг работает на британскую разведку?

Франкевитц молча курил, маленький красный огонек сигареты светился в полумраке комнаты.

— Да, — ответил он наконец. — Вернер сам сказал мне об этом. Я не нацист. А уж что нацисты сделали с этой страной и с большинством моих близких друзей… В общем, любить мне их не за что.

— Вы рассказали Вернеру о том, что вам пришлось побывать на каком-то складе и рисовать там следы от пуль на зеленом металле. Мне хотелось бы знать, как вы получили эту работу. Кто вас нанял?

— Человек. — Франкевитц пожал худыми плечами. — Я так никогда и не узнал его имени. — Он снова затянулся сигаретным дымом и закашлялся. — Прощу прощения, — сказал он. — Я что-то совсем расклеился.

Майкл заметил на худых белых ногах Франкевитца подсохшие болячки. Очень похоже на крысиные укусы.

— А откуда тот человек узнал, что именно вы сможете справиться с этой работой?

— Искусство — это моя жизнь, — ответил Франкевитц, словно это могло служить достаточно веским объяснением.

Он встал с кресла — движения его были старческими, хотя было ему года тридцать три, не больше, — и подошел к мольберту. Рядом на полу стояли прислоненные к стене картины. Франкевитц опустился на колени и принялся осторожно перебирать их.

— Обычно я рисую в кафе, недалеко отсюда. Дома я работаю лишь зимой. Человек зашел выпить кофе. Он смотрел, как я работаю. Потом он снова пришел туда, а после еще несколько раз… Ага, вот ты где! — Эти его слова были обращены к картине. — Я работал тогда вот над этим. — Он вытащил холст из стопки и показал его Майклу. Это был автопортрет, на котором лицо Франкевитца было представлено как отражение в разбитом зеркале. Трещины смотрелись совсем как настоящие, и Майклу даже показалось, что, проведя по холсту рукой, можно запросто порезаться об острые края битого стекла. — Он был не один, а с другим человеком — нацистским офицером, наверное, он хотел, чтобы тот тоже поглядел на мою работу. Потом я узнал, что второго человека зовут Блок. А после, может быть недели две спустя, тот первый пришел в кафе и спросил у меня, не желаю ли я подзаработать. — Франкевитц грустно улыбнулся. — Деньги-то никогда не помешают, даже если это деньги нацистов. — Он разглядывал собственный автопортрет; картина, бесспорно, льстила его самолюбию. Он прислонил картину к стене и поднялся с пола. Дождь хлестал в окна, а Франкевитц задумчиво глядел, как капли стекают по мутному стеклу. — Однажды ночью они пришли ко мне, и мы поехали на аэродром. Там был Блок и вместе с ним еще несколько человек. Мне завязали глаза, и самолет взлетел.

— Значит, вы не знаете, где приземлился самолет?

Франкевитц опустился в кресло и сунул в рот мундштук. Он смотрел на дождь за окном, выпуская изо рта сизоватый дым, и с каждым новым вдохом в легких у него начинало клокотать.

— Мы летели долго. Один раз приземлились, наверное чтобы заправиться. Там пахло бензином. Я чувствовал, что солнце светит мне в лицо, и знал, что мы летим на запад. В том месте, где мы приземлились, пахло морем. Меня завели в помещение и только потом сняли с глаз повязку. Это был склад, постройка без окон, все двери наглухо закрыты. — В воздухе клубился голубой сигаретный дымок. — Краски и необходимые инструменты, какие мне только могли понадобиться, были очень тщательно подобраны и разложены. Мне отвели маленький закуток: стул, раскладушка, несколько книг, журналы и проигрыватель. Но окон там тоже не было. Полковник Блок проводил меня в большую комнату, где были разложены куски металла и стекла, и объяснил, что я должен сделать. Он говорил о пулевых отверстиях и трещинах на стекле, таких же, как на зеркале в моем автопортрете. Он хотел, чтобы я написал на металле следы от пуль и обвел мелом нужные места. С работой я справился. Когда все было закончено, они снова завязали мне глаза, вывели на улицу и посадили в самолет. И опять мы долго летели, а потом мне заплатили и отвезли домой. — Он слегка склонил голову набок, словно прислушиваясь к музыке дождя. — Вот и все.

«Едва ли», — подумал про себя Майкл, а вслух спросил:

— А каким образом об этом стало известно Ад… Вернеру?

— Я ему сам рассказал. Я встречался с Вернером прошлым летом. Я был в Париже с другим своим знакомым. Как я сказал, Вернер был порядочным человеком. Да чего уж там! — Он уныло махнул рукой, и лицо его исказила гримаса ужаса. — Гестапо… А они не… я имею в виду, Вернер не рассказал им про меня?

— Нет, не рассказал.

Франкевитц вздохнул с облегчением. И тут он снова закашлялся.

— Слава богу, — выговорил он наконец, обретя возможность говорить. — Слава богу. Гестаповцы… Они такие ужасы творят над людьми!

— Вы сказали, что от самолета вас повели на склад. Значит, всю дорогу от аэродрома вы шли пешком?

— Да. Ведь там и было-то шагов тридцать, не больше.

Майкл решил, что, скорее всего, склад находился на аэродроме.

— А что еще хранилось на складе?

— У меня не было возможности хорошенько осмотреться. Рядом всегда был часовой. Ну, разные там бочки, ящики… Наверное, там хранили топливо, какие-нибудь колеса, шестеренки…

— И именно там вы услышали название «Железный кулак»?

— Да. Полковник Блок говорил с другим человеком, который зашел туда. Он называл его доктором Хильдебрандом, и тот несколько раз упомянул при мне это название.

Вот здесь нужно было кое-что выяснить. И Майкл сказал:

— Почему же Блок и Хильдебранд позволили вам стать свидетелем своего разговора, если все это было так засекречено? В тот момент вы находились в одной комнате с ними?

— Ну разумеется. Я работал, и, наверное, они думали, что я не прислушиваюсь к тому, о чем они говорят. — Франкевитц выпустил в потолок облачко сизого дыма. — И в конце концов, не было это таким уж великим секретом, как вам может показаться. Мне же все равно пришлось их рисовать.

— Рисовать? Кого «их»?

— Слова «Железный кулак». Я должен был нарисовать их на листе металла. Блок показал мне, как должны выглядеть буквы, потому что я не знаю английского.

Майкл помолчал. Немного поразмыслив над услышанным, он заговорил снова:

— По-английски? Вы написали…

— «Железный кулак» по-английски, — закивал головой Франкевитц. — На зеленом металле. Хотя, если уж быть точным, на металле оливкового цвета. Унылый такой цвет. И под этой надписью я еще должен был пририсовать картинку.

— Картинку? — Майкл покачал головой. — Боюсь, что здесь я вас не совсем понял.

— Сейчас покажу. — С этими словами Франкевитц подошел к мольберту, сел на стул и поставил перед собой чистый лист бумаги. В руке у него появился угольный карандаш. Майкл подошел поближе и встал у художника за спиной. Франкевитц на мгновение задумался, а затем принялся за набросок. — Как вы понимаете, это будет весьма приблизительно. Последнее время рука что-то не очень слушается. Наверное, это все от погоды. Весной в этой квартире всегда бывает очень сыро.

Майкл глядел на возникающий под карандашом рисунок. Это был большой, закованный в латы кулак, и этот кулак сжимал маленькую фигурку, но кем был человечек на рисунке, сказать пока было еще невозможно.

— Блок стоял и заглядывал мне через плечо, вот точно так же, как вы сейчас, — сказал Франкевитц. Карандаш тем временем выводил на бумаге тощие ножки, торчащие из железного кулака. — Мне пришлось целых пять раз переделывать набросок, прежде чем он остался доволен. А потом я нарисовал то же самое и на металле, пониже надписи. По результатам я был в первой трети всего выпуска нашей Школы искусств. Преподаватели говорили, что я подаю надежды. — Он печально улыбнулся. Рука с карандашом двигалась по листу как будто сама по себе. — А теперь вообще никакой жизни не стало. Все ходят, требуют уплаты по счетам. Я думал, что вы один из них. — Он пририсовал пару хлипких, безвольно болтавшихся ручек. — Лучше всего, конечно, работается летом, когда можно выйти в парк, на солнце.

Кулак на рисунке Франкевитца сжимал карикатурного человечка. Теперь он начинал пририсовывать голову и лицо.

— Один раз моя картина даже попала на выставку. Давно. До войны. Это были две золотые рыбки в зеленом пруду. Мне всегда нравились рыбки; они такие мирные, спокойные. — Он нарисовал широко распахнутые, навыкате глаза, а закорючка с острым уголком обозначила тонкий вздернутый нос. — И представляете, кто купил мою картину? Никогда не поверите! Одна из секретарш Геббельса. Да, самого Геббельса! Может быть даже, эта картина висит сейчас где-нибудь в рейхсканцелярии! — Он пририсовал прядь черных волос, ниспадающую на лоб. — Подумать только, мой автограф в самой рейхсканцелярии! И все-таки странная штука жизнь, не правда ли? — Он закончил работу, пририсовав черный квадратик усов, и отложил карандаш в сторону. — Ну вот. То же самое я нарисовал и для полковника Блока.

Это была карикатура на Адольфа Гитлера, изображающая фюрера с выпученными глазами, а рот его был широко разинут в безмолвном крике. Его сжимал железный кулак. У Майкла не было слов. Мысли теснились в голове, но зацепиться было не за что. Полковник СС Джерек Блок, отъявленный нацист, нанял Франкевитца, чтобы тот нарисовал нелепую карикатуру, высмеивающую самого рейхсфюрера? Чушь какая-то! За подобную выходку, за проявление явного неуважения к властям можно было запросто поплатиться жизнью, получив место на виселице вне очереди. Но как можно объяснить, что все это делалось с благословения ярого приверженца Гитлера? Пробоины, следы от пуль, треснувшее стекло, карикатура, железный кулак… К чему все это?

— Я ни о чем не спрашивал. — Франкевитц поднялся из-за мольберта. — Я ничего не желал знать. Мне просто хотелось вернуться домой живым. Блок сказал, что я могу снова понадобиться, чтобы сделать еще кое-что. Он предупредил, что это секретный проект и что, если я расскажу о нем хоть кому-нибудь, об этом сразу же станет известно гестапо, и тогда они обязательно нанесут мне визит. — Франкевитц разгладил помятые полы шелкового халата, пальцы его нервно подрагивали. — Я не знаю, почему я рассказал Вернеру об этом. Я знал, что он работает на чужую разведку. — Франкевитц смотрел на потоки дождя, стекающие по стеклу, и лицо его помрачнело. — Я думаю… я сделал это потому… потому что я видел, как Блок смотрел на меня. Как будто я дрессированная собачка. Я видел, как он глядел: он ненавидел и презирал меня, но я был ему нужен. Возможно, он и не убил меня лишь потому, что, по его мнению, я еще мог им пригодиться. Но я ведь человек, а не животное. Вы-то хоть можете это понять?

Майкл кивнул в ответ.

— Это все, что мне известно. Больше я ничем помочь вам не могу. — Дыхание Франкевитца снова стало тяжелым и хриплым. Он нашарил еще одну спичку и зажег погасшую сигарету. — А у вас есть деньги? — спросил он.

— Нет, с собой нет. — Хозяева подарили Майклу бумажник, но денег в нем не было. Он взглянул на длинные белые пальцы Франкевитца, снял перчатки из черной мягкой кожи и протянул их художнику. — Вот, возьмите это. Они чего-нибудь да стоят.

Франкевитц не раздумывая взял перчатки.

— Спасибо. Я вижу, что вы порядочный человек. — Он выпустил изо рта струйку сизого дыма. — Уж очень мало осталось на свете таких, как мы с вами.

— Вот от этого лучше сейчас же избавиться, — указал Майкл на только что нарисованную карикатуру.

Он направился к двери и остановился у порога, чтобы поставить точку в этом разговоре.

— Вы не обязаны были рассказывать мне обо всем этом, и я вам очень благодарен. Но теперь я хочу сказать кое-что лично вам: я не уверен в вашей безопасности.

Франкевитц взмахнул рукой с зажатым в ней мундштуком, и сигаретный дым повис в воздухе.

— А что, разве есть сейчас в Берлине хоть кто-нибудь, за чью безопасность можно поручиться?

На этот вопрос у Майкла не было ответа. Душная комната с этими узкими, покрытыми копотью окнами давила на него.

— А вы еще придете ко мне? — Франкевитц докурил сигарету и раздавил окурок в пепельнице из зеленого оникса.

— Нет.

— Полагаю, это к лучшему. Надеюсь, ваши поиски увенчаются успехом и вы найдете то, что ищете.

— Благодарю вас. Я тоже на это надеюсь. — Майкл справился с замком и, выйдя в коридор, закрыл за собой дверь.

Он тут же услышал, как Тео фон Франкевитц у него за спиной принялся запирать свою дверь на все замки. От этого звука сжималось сердце, это было очень похоже на шорох испуганного зверька, копошащегося в запертой клетке. Было слышно, как Франкевитц снова закашлялся, и в легких у него что-то хрипело и клокотало. Майкл прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел на мокрую от дождя улицу.

Вильгельм плавно остановил «мерседес» у обочины, и Майкл сел в автомобиль. Шофер направил машину на запад. Дождь не стихал.

— Ты узнал все, что хотел? — спросил Мышонок, видя, что сам Майкл не собирается начинать разговор.

— Это только начало, — ответил Майкл.

Железный кулак, давящий Гитлера, следы от пуль на зеленом металле, доктор Хильдебранд, разработки нового оружия, склад на летном поле, где в воздухе пахнет морем. Да, это начало: вход в лабиринт. И высадка союзников в Европе, которую планировалось начать, когда пройдет время неукротимых весенних приливов. «Скорее всего, первая неделя июня», — думал Майкл. На другую чашу весов поставлены сотни и тысячи жизней. «Живи свободным!» — вспомнил он и грустно улыбнулся. На его плечи легло тяжелое бремя ответственности.

— Куда мы едем? — спросил он у Вильгельма несколько минут спустя.

— Есть тут одно место, которое вам необходимо почтить личным присутствием. Отныне вы являетесь новым членом клуба «Бримстон».

Майкл хотел бы расспросить Вильгельма поподробнее, но внимание шофера было сосредоточено на дороге, а дождь полил еще сильнее. Майкл разглядывал свои руки без перчаток, вопросы в голове возникали один за другим, а в окна машины стучался весенний ливень.

Глава 5

— Это здесь, — сказал Вильгельм.

Майкл и Мышонок одновременно посмотрели вперед, пытаясь разглядеть дорогу через раскачивающиеся на мокром от дождя ветровом стекле дворники.

Прямо перед ними, окутанный пеленой дождя и стелющегося по земле седого тумана, возник замок на острове посреди реки Хафель. Вильгельм почти четверть часа ехал по мощеной дороге, проложенной через Грюневальд, на берегу реки мостовая кончилась, но у дороги было продолжение: деревянный понтонный мост, ведущий через темные воды к массивной гранитной арке. Въезд на мост преграждал желтый шлагбаум, у которого и остановился Вильгельм. В тот же миг молодой человек в ливрее цвета бордо, в темно-синих перчатках и с зонтиком в руках вышел из небольшого кирпичного здания заставы. Приспустив стекло со своей стороны, Вильгельм объявил:

— Барон фон Фанге.

Через окно Майкл видел, как молодой человек набирает номер телефона. Телефонные провода тянулись к замку через реку. Несколько минут спустя молодой человек появился вновь. Подняв шлагбаум, он махнул Вильгельму, чтобы тот проезжал. «Мерседес» въехал на понтонный мост.

— Это и есть «Рейхкронен-отель», — объяснил Вильгельм. — Замок был построен в тысяча семьсот тридцать третьем году, нацисты прибрали его к рукам в тридцать девятом. Здесь останавливается знать, а также почетные гости рейха.

— Бог ты мой! — прошептал Мышонок, глядя на надвигающийся на него огромный замок.

Конечно же, он видел его и раньше, но так близко — никогда. И он даже мечтать не мог о том, что наступит день, когда ему выпадет случай здесь побывать. В «Рейхкронене» останавливались главным образом высшие чины из руководства нацистской партии, иностранные дипломаты, офицеры из высшего военного командования, графы, князья и бароны — настоящие бароны. Замок быстро приближался, и гранитная арка ворот темнела впереди, словно широко разинутый рот. Рядом с этой громадой Мышонок чувствовал себя ничтожно маленьким. В животе у него заурчало от страха.

— Я не… я, наверное, не смогу войти туда, — только и смог сказать он.

Но выбора у него не оставалось. Миновав арку въездных ворот, «мерседес» въехал на большой двор замка. Широкие гранитные ступени вели к высокой двери парадного входа, над которой поблескивала золотом вывеска «Рейхкронен» и свастика. Вильгельм остановил машину, и на крыльце появились четверо светловолосых услужливых молодых людей, одетых в одинаковые темно-бордовые ливреи, которые тут же заспешили вниз по ступенькам.

— Я не смогу… не смогу, — продолжал твердить Мышонок.

Вильгельм холодно посмотрел на него.

— Хороший слуга, — тихо сказал он, — никогда не станет подводить своего хозяина.

И затем специально для Мышонка была открыта дверь, кто-то держал зонтик у него над головой, но сам он не мог сдвинуться с места, пребывая в полной растерянности. Вильгельм невозмутимо вышел из машины и обошел вокруг нее, чтобы открыть багажник. Словно настоящий барон, Майкл оставался в машине, дожидаясь, когда ему откроют дверь. Он вышел из машины и встал под зонтик. Нервы его были напряжены до предела. Времени на раздумья не оставалось, но было очевидно, что, если он надеется благополучно пережить весь этот маскарад и выбраться отсюда живым, для этого ему придется очень постараться и целиком войти в отведенную ему роль. Он подавил в себе нараставшее ощущение тревоги и так быстро и уверенно стал подниматься по ступеням широкого крыльца, что молодой человек с зонтиком едва поспевал за ним. Мышонок шел следом, с каждым пройденным шагом чувствуя себя все меньше и ничтожнее. Вильгельм и двое других молодых людей несли чемоданы. Майкл вошел в отель «Рейхкронен», это святилище нацистов. Холл отеля представлял собой огромный зал, освещенный множеством низких светильников, спокойный свет которых ложился на дорогую мебель с кожаной обивкой темно-коричневого цвета и персидские ковры с богатым золотистым орнаментом. С потолка спускалась массивная люстра, в ней были зажжены десятки свечей. В белом мраморном камине, таком огромном, что в нем при желании можно было бы устроить гараж для «тигра», гудело танцующее по поленьям пламя. Над камином, строго по центру, в обрамлении двух позолоченных орлов, висел большой портрет Адольфа Гитлера в раме. В холле звучала музыка: струнный квартет исполнял что-то из Бетховена. В мягких кожаных креслах и на диванах сидели немецкие офицеры, у большинства из них в руках были бокалы; одни тихо беседовали о чем-то, другие слушали музыку. Находящиеся в холле люди, среди которых были и женщины, стояли, собравшись в небольшие группки, и вели светский разговор. Майкл огляделся, стараясь одним взглядом окинуть всю картину происходящего здесь, в огромном зале. Мышонок испуганно сопел у него за спиной.

И тут раздался мелодичный женский голос:

— Фридрих!

Голос показался ему знакомым. Тот же женский голос повторил:

— Фридрих! Дорогой!

Она бросилась к нему и обняла. Он почувствовал исходящий от нее тонкий аромат: корица и кожа. Локоны ее светлых вьющихся волос коснулись его щеки. У нее были ясные, прозрачные глаза — цвета шампанского; он подался ей навстречу, и их губы встретились.

На вкус она была как бодрящее белое мозельское вино. Женщина прижалась к нему всем телом, и тогда Майкл крепко обнял ее и для начала слегка провел языком по ее губам.

Он почувствовал, как женщина, которую он держал в объятиях, вздрогнула, ей хотелось оттолкнуть его от себя, но она не могла себе этого позволить. И тогда он стал медленно водить языком у нее во рту. Но тут она поймала его язык и принялась так яростно сосать, слегка касаясь своими зубами, что, казалось, еще немного — и она вырвет его с корнем. «Пожалуй, это самый цивилизованный из всех известных способов ведения войны», — подумал Майкл. Он обнял ее еще крепче, и в ответ она так сжала его в своих объятиях, что у Майкла хрустнули кости.

— Кхе-кхе, — послышалось рядом вежливое покашливание. — Значит, это и есть тот самый счастливчик — барон фон Фанге?

Женщина выпустила язык Майкла и слегка отстранилась. На щеках у нее проступил яркий румянец, а в светло-карих глазах поблескивали гневные огоньки, но с лица ее не сходила ослепительно-счастливая улыбка, и она восторженно воскликнула:

— Да, Гарри! Ну скажи, разве он не прекрасен?

Майкл повернул голову вправо и посмотрел в сторону Гарри Сэндлера, который стоял всего в метре от него. В ответ искусный охотник, тот самый, что почти два года назад заказал в Каире убийство графини Маргритты, лишь скептически хмыкнул.

— Дикие звери прекрасны, Чесна. Особенно когда их головы висят на стене в моей гостиной. Но боюсь, что в данном случае наши с тобой вкусы не совпадают… тем не менее я сочту за счастье познакомиться с вами, барон. — Сэндлер порывисто протянул Майклу свою большую руку, и от этого резкого движения сидящий у него на левом плече сокол качнувшись, распустил крылья, чтобы удержать равновесие.

В течение нескольких секунд Майкл глядел на протянутую ему руку. Он представил себе, как эта самая рука подняла телефонную трубку, чтобы отдать приказ убить Маргритту. Он видел ее и на телеграфном ключе, отбивающем шифровку нацистским хозяевам. Майкл представлял, как палец этой руки нажимает на спусковой крючок охотничьего ружья и пуля пробивает череп льву. Майкл принял протянутую руку, не переставая вежливо улыбаться, хотя взгляд его оставался жестким.

— Чесна меня уморила бесконечными рассказами о вас, — усмехаясь, проговорил Сэндлер. Его немецкий был безупречен. В темно-карих глазах Сэндлера не было и проблеска тепла, и, говоря это, он все сильнее сжимал ладонь Майкла. — Слава богу, что вы наконец-то приехали, и теперь мне не придется каждый раз выслушивать одни и те же истории о вас с самого начала.

— А может быть, я и сам до смерти наскучу вам рассказами о себе, — заметил Майкл, широко улыбаясь.

Ему было больно, но он не подал виду. Он глядел в глаза Гарри Сэндлеру, и оба понимали, что из них двоих в живых суждено остаться одному — выживет сильнейший. Рука, широкая и сильная, похожая на медвежью лапу, продолжала сжимать его ладонь. Стоило Сэндлеру нажать чуть посильнее, и кости сломаются. Майкл улыбался, хотя по спине у него ручейками струился холодный пот. В эти мгновения он был во власти убийцы.

Наконец Сэндлер широко улыбнулся, обнажая крупные белые зубы, и выпустил руку Майкла. Кровь устремилась по сосудам в онемевшие пальцы.

— Как я уже сказал, барон, приятно было познакомиться.

Темно-синее платье облегало ее безупречную, стройную фигуру женщины, а светлые волнистые волосы рассыпались по плечам длинными локонами. У нее были высокие скулы, чувственные губы, и вся она была похожа на яркий солнечный луч, пробившийся сквозь грозовые облака. Чесна взяла Майкла под руку.

— Фридрих, я надеюсь, ты не рассердишься, что я говорила о тебе с Гарри и открыла ему наш маленький секрет.

— В самом деле? И что же дальше?

— Гарри обещал, что выдаст меня замуж. Правда, Гарри?

Улыбка Сэндлера несколько потускнела, но вряд ли стоило придавать этому особое значение, потому что она была фальшивой с самого начала.

— Должен предупредить вас, барон, что здесь вас ждет величайшее сражение в вашей жизни.

— Вот как? — Майклу вдруг показалось, что пол уходит у него из-под ног, он словно очутился на тонком льду, где каждый шаг грозил ему гибелью.

— Именно так. Если бы вас не было, Чесна вышла бы замуж за меня. И я приложу все силы, чтобы сбросить вас с пьедестала.

— Вот это да! Какая прелесть! — засмеялась женщина. — Это так заманчиво — мое сердце будут покорять сразу двое красивых мужчин!

Тут она мельком взглянула в сторону Вильгельма с Мышонком, стоявших в нескольких шагах поодаль. С бледного лица Мышонка не сходило скорбное выражение; он стоял, неловко ссутулившись, словно разом ему на плечи навалилось все это тяжеловесное великолепие «Рейхкронена». Багаж унесли коридорные, которые, войдя в холл, тут же направились к дверям лифта.

— Сейчас вы нам не нужны. Можете отправляться к себе, — распорядилась она повелительным тоном.

Вильгельм решительно подтолкнул Мышонка к двери, отмеченной табличкой «Treppe» — лестница, — но тот, сделав несколько шагов, оглянулся на Майкла. Им владели два чувства — панический страх и безграничное изумление. Майкл кивнул, и маленький человечек последовал за Вильгельмом к лестнице.

— По теперешним временам нелегко найти приличных слуг, — покачала головой Чесна. — Может быть, посидим?

С этими словами она указала в сторону бара, где у дальней стены холла горели свечи и были расставлены столики. Майкл покорно последовал за ней. Сэндлер шел позади, и Майкл затылком чувствовал на себе его оценивающий взгляд. Не было никаких сомнений в том, что эта женщина по имени Чесна была агентом Эхо. И все же кто она? И как ей удается непринужденно вращаться среди высшего света рейха и водить знакомство со всеми этими аристократами голубых кровей? Уже почти у самого бара к ним подошла совсем юная миловидная девушка с длинными темными волосами.

— Извините меня… — застенчиво заговорила она, — я видела все ваши фильмы. Вы такая красивая. Можно попросить у вас автограф?

— Ну конечно! — Чесна взяла протянутые девушкой ручку и блокнот. — Как ваше имя?

— Шарлотта.

Чесна красивым, выразительным почерком написала на чистой страничке: «Шарлотте, с наилучшими пожеланиями. Чесна ван Дорне». Поставив внизу широкий росчерк, она, ослепительно улыбаясь, вернула ей блокнот.

— Вот, пожалуйста. Через месяц должен выйти мой новый фильм. Я надеюсь, вам удастся его посмотреть.

— Да-да, обязательно! Большое спасибо! — Девушка трепетно взяла в руки блокнот с автографом и возвратилась туда, где она сидела, — на один из диванов, в компанию двух нацистских офицеров средних лет.

Стены бара были украшены вставленными в рамы эмблемами дивизий немецкой армии. Они нашли уединенный столик. Майкл повесил пальто на вешалку у стены. Когда к ним подошел официант, Чесна заказала бокал рислинга, Майкл последовал ее примеру, а Сэндлер попросил виски с содовой и блюдо сырого рубленого мяса. Официант ничуть не удивился необычному заказу и молча удалился.

— Гарри, зачем ты носишь с собой эту птицу? — спросила Чесна, слегка поддразнивая его.

— Не то чтобы повсюду, но… Блонди — мой талисман, она приносит мне удачу, — улыбнулся он, пристально глядя на Майкла.

Блонди — прекрасная, гордая птица — тоже смотрела на Майкла, и он подметил, что они с хозяином в чем-то похожи друг на друга: у них были одинаково холодные глаза. Птица вонзила острые когти в лоскут кожи, вшитый в плечо дорогого твидового пиджака Сэндлера.

— А знаете ли вы хоть что-нибудь о хищных птицах, барон?

— Вполне достаточно, чтобы избегать их.

Сэндлер вежливо рассмеялся. У него было жесткое лицо, которое можно было даже назвать красивым. Квадратный подбородок. Нос — перебитый в боксе. На висках и на затылке рыжеватые волосы коротко острижены, и лишь спереди была оставлена рыжая прядь, спадающая на лоб, на котором уже залегли морщины. От каждого его слова, движения, от каждого поворота головы веяло надменным высокомерием, решительно во всем чувствовалась непоколебимая уверенность в собственном могуществе. На нем была светло-голубая рубашка с галстуком в красную полоску, а на лацкане пиджака поблескивала маленькая золотая свастика.

— С вашей стороны это весьма разумно, — отозвался он. — Я поймал Блонди в Африке. Три года ушло у меня, чтобы как следует обучить ее. Разумеется, она вовсе не ручная; ей просто приходится подчиняться. — С этими словами он извлек из внутреннего кармана пиджака кожаную перчатку и натянул ее на левую руку. — Разве она не прекрасна? А ведь я запросто мог бы подать ей сигнал, и она вмиг разодрала бы в клочья ваше лицо!

— Весьма утешительно, — проговорил Майкл.

— Я натаскивал ее на английских военнопленных, — продолжал рассказывать Сэндлер, переводя разговор в другое русло. — Сначала размазывал им по рожам мышиные кишки, а все остальное делала сама Блонди. Иди сюда, моя девочка. — Тихонько свистнув, он подставил Блонди руку, затянутую в кожаную перчатку. Сокол перебрался с плеча на руку хозяину, крепко цепляясь когтями. — Я нахожу благородство в звериной жестокости, — говорил тем временем Сэндлер, любуясь птицей. — Может быть, именно поэтому я и хотел, чтобы Чесна вышла за меня замуж.

— Ох уж этот Гарри! — Она улыбнулась Майклу; это было предупреждением. — Я сама не знаю, чего он больше заслуживает: поцелуя или пощечины.

Мысли Майкла все еще не оставляло упоминание об английских военнопленных. Он заставил себя улыбнуться в ответ.

— Надеюсь, что поцелуи ты прибережешь для меня.

— Я влюбился в Чесну с того дня, когда мы познакомились. Это было на съемках… Чесна, как назывался тот фильм?

— «Пламя судьбы». Ты пришел вместе с Хайнрайдом.

— Точно. Осмелюсь предположить, что барон тоже относится к числу поклонников киноискусства?

— Я ее самый большой поклонник, — сказал Майкл и, накрыв своей ладонью руку Чесны, сжал ее.

«Киноактриса, — думал он, — вот она, стало быть, кто». Кинозвезда. Он кое-что слышал и читал о фильме «Пламя судьбы», это был пропагандистский фильм, снятый в 1938 году. Один из тех фильмов, где почти в каждом кадре развевались нацистские знамена, а ликующие толпы людей, приветствующих Гитлера, время от времени сменялись на экране картинами идиллических немецких пейзажей.

Вскоре принесли заказ: два бокала белого вина, виски с содовой и блюдо сырого мяса. Сэндлер пригубил виски и принялся скармливать Блонди кусочки кровавого мяса. Сокол жадно выхватывал еду у него из рук. Майкл вдыхал аромат крови, от этого запаха у него самого могли потечь слюнки.

— Ну так все же когда ожидается этот счастливый день? — спросил Сэндлер. Пальцы на его правой руке были перепачканы кровью.

— Первая неделя июня, — ответила Чесна. — Ведь мы еще не назначили конкретный день свадьбы, правда, Фридрих?

— Что ж, для вас этот день станет поистине счастливым. Для меня же — это трагедия. — Сэндлер глядел, как очередной кусок мяса исчезает в клюве Блонди. — Барон, а вы вообще-то занимаетесь хоть чем-нибудь? Помимо того что просиживаете целыми днями в своих фамильных усадьбах.

— Я управляю виноградниками. И садами тоже. Мы выращиваем тюльпаны. — Все это было частью его новой биографии.

— Ах, тюльпаны! — улыбнулся Сэндлер, не сводя глаз с сидевшего у него на руке сокола. — Наверное, это отнимает у вас уйму времени. И все же нет лучше занятия, чем великосветское времяпрепровождение. Разве не так?

— Безусловно, покуда устоявшиеся традиции вам не наскучат.

Сэндлер продолжал пристально, в упор разглядывать его; где-то в потаенной глубине его карих, бездушных глаз металлическим блеском сверкнули и тут же погасли недобрые огоньки, походившие на холодное поблескивание клинка. Что это было? Гнев? Зависть? Сэндлер пододвинул Майклу блюдо с мясом.

— Послушайте, — заговорил он, — почему бы вам не покормить Блонди?

— Гарри, — начала было Чесна, — может быть, не надо?

— А почему бы и нет? — Майкл взял с блюда ломтик мяса. Сэндлер осторожно вытянул руку в кожаной перчатке, и клюв Блонди оказался рядом с Майклом.

— Осторожнее, — тихо сказал Сэндлер. — Блонди очень любит пальчики. Как же тогда вы будете срывать свои тюльпаны?

Блонди не отрывала глаз от куска кровавого мяса у Майкла между пальцами. Нервное напряжение Чесны ван Дорне, сидевшей рядом, передавалось и ему. Сэндлер ждал, когда богатый и привыкший к праздному времяпрепровождению цветочный барон устрашится и пойдет на попятную. У Майкла же не оставалось иного выхода. Но стоило ему протянуть руку к клюву Блонди, как сокол вдруг встрепенулся и принялся тихо и угрожающе шипеть.

— Вот так так! — изумился Сэндлер. — Видно, она что-то учуяла, и это «что-то» ей в вас не понравилось.

Волчий запах намертво въелся в его кожу. Майкл замер в нерешительности, рука, державшая мясо, остановилась сантиметрах в десяти от острого клюва Блонди.

Шипение делалось все громче и пронзительнее, напоминая тот звук, с которым струя пара вырывается из носика кипящего чайника.

— Кажется, вы и в самом деле пришлись ей не по душе. Ш-ш-ш, тихо, девочка. — Сэндлер отвел руку, державшую сокола, и принялся слегка дуть на шейку птице. Шипение постепенно утихло. Но взгляд Блонди был по-прежнему устремлен на Майкла, и тот чувствовал, как не терпится соколу сорваться со своего кожаного насеста и вонзить в противника свои острые когти. «Совсем как хозяин», — подумал про себя Майкл; вряд ли такая атмосфера могла способствовать продолжению светской беседы.

— И тем не менее, — сказал Майкл, — я считаю, что грех позволить пропасть такому прекрасному мясу. — С этими словами он положил кусок сырого мяса в рот и, пожевав, проглотил. Чесна вздрогнула от неожиданности. Сэндлер замер, не сводя с Майкла недоумевающего взгляда. А Майкл невозмутимо потягивал вино из бокала, прикладывая к губам белую накрахмаленную салфетку. — Одно из моих самых любимых блюд — бифштекс с кровью, — продолжал он. — А это почти то же самое. Или вы так не считаете?

Сэндлер наконец вновь обрел дар речи.

— Я бы рекомендовал тебе попристальнее присмотреться к своему теперешнему жениху, — обратился он к Чесне. — Похоже, ему нравится вкус крови. — Сэндлер поднялся из-за стола; в их только что начавшемся противоборстве наступал перерыв. — К сожалению, я вынужден вас покинуть, меня ожидают кое-какие дела. Но я не прощаюсь. Надеюсь, барон, что нам с вами еще представится возможность продолжить нашу беседу. Вы, конечно, посетите клуб «Бримстон»?

— Непременно.

— Если вы не прочь отведать сырого мяса, клуб «Бримсон» не оставит вас равнодушным. До скорой встречи. — Он собрался было пожать руку Майклу, но, видимо, передумал, взглянув на свои перепачканные кровью пальцы. — Я думаю, вы не очень огорчитесь, если на сей раз я не смогу подать вам руки?

— Что вы! Вам нет нужды извиняться, — успокоил его Майкл. Он не был уверен, что суставы его пальцев готовы к новому испытанию на прочность. Сэндлер по-прежнему держал перед собой согнутую в локте левую руку с восседавшим на ней соколом, он сдержанно раскланялся с Чесной и вышел из бара. — Очаровашка, — сказал Майкл. — В былые времена мне попадались гады посимпатичнее.

Чесна взглянула ему в лицо; она и в самом деле была хорошей актрисой: лицо ее сохранило мечтательное выражение счастливой влюбленности, но взгляд лучистых глаз был холоден.

— На нас смотрят, — улыбаясь, как ни в чем не бывало заговорила она. — Но если ты еще когда-нибудь попытаешься засунуть мне в рот свой язык, я откушу его напрочь. Это, надеюсь, тебе ясно, дорогой?

— Означает ли это, что мне снова будет предоставлена такая возможность?

— Это означает только то, что вся эта затея с помолвкой придумана для отвода глаз, и тебе не следует принимать желаемое за действительное. Это был единственный способ поселить тебя в этот отель и вообще объяснить твое присутствие здесь.

Майкл пожал плечами. Ему нравилось, как сердится эта белокурая знаменитость.

— Я просто пытаюсь играть отведенную мне роль.

— Играть здесь буду я. А твоя задача состоит в том, чтобы ходить туда, куда скажу я, делать только то, что я скажу, и говорить только после того, когда с тобой заговорят. Не пытайся ничего выяснить самостоятельно. И ради бога, держись подальше от Гарри Сэндлера. — Она брезгливо поморщилась. — Зачем тебе понадобилось есть это мясо? Тебе не кажется, что это уже слишком?

— Может быть, и так, но зато этот мерзавец все же убрался отсюда, разве нет?

Чесна ван Дорне ничего не ответила. Она потягивала вино из бокала и была вынуждена признать, что на этот раз он оказался прав. Своей выходкой он затмил самого Сэндлера, что было совсем непросто. И все же… у него это вышло достаточно занятно. Поднося бокал к губам, она снова взглянула на своего спутника. Определенно внешность его совсем не сочеталась с предполагаемым занятием цветоводством. Теперь, когда он был умыт, хорошо подстрижен и гладко выбрит, его даже можно было назвать весьма симпатичным. Но вот только его глаза… Чесна никак не могла определить, что необычного было в этом взгляде. Эти глаза смотрели… ах да, она наконец вспомнила. Это был взгляд хищного зверя; у него глаза походили на светло-зеленые глаза большого дикого волка, который так напугал ее в детстве. Ей было двенадцать лет, когда отец повел ее в берлинский зоопарк. Волк глядел на нее точно такими же, как у Майкла, ясными, холодными глазами, и, несмотря на то что их разделяла железная решетка клетки, маленькая Чесна задрожала от страха и еще крепче сжала в своей ладошке отцовскую руку. Ей казалось, что она знает, о чем думает волк, глядя на нее из своей клетки: «Я хочу тебя съесть».

— Я бы съел чего-нибудь, — сказал Майкл вслух. После съеденного куска сырого мяса ему по-настоящему захотелось есть. — Здесь есть ресторан?

— Да, но можно заказать обед в номер. — Чесна допила вино. — Нам нужно о многом поговорить.

Он пристально смотрел на нее, и она старательно избегала этого взгляда. Подозвав официанта, она расписалась на счете и, взяв Майкла под руку, повела его к выходу из бара. В этот момент он почувствовал себя породистым псом, которого заставляют идти рядом, придерживая за ошейник. Чесна улыбалась своей изумительной улыбкой, и вот они вновь оказались в холле, направляясь к длинному ряду зеркальных дверей лифтов.

— Мисс ван Дорне! — окликнул их сиплый мужской голос почти у самого лифта.

Чесна остановилась и оглянулась, готовая к тому, чтобы очаровать еще одного коллекционера автографов.

Стоявший позади нее человек оказался огромным широкоплечим детиной, примерно метр девяносто ростом и весом никак не меньше ста двадцати килограммов. На нем была эсэсовская форма адъютанта, серая пилотка на голове, на его бледном лице застыло выражение глубокого безразличия.

— Мне приказано передать вам вот это, — сказал он, протягивая Чесне маленький белый конверт.

Чесна приняла послание; ее изящная ладонь казалась детской рядом с его ручищей. На заклеенном конверте было ее имя.

Сердце Майкла забилось. Перед ним стоял не кто иной, как Сапог, тот самый громила, который в Базанкуре забил до смерти дядю Габи.

— Я должен передать ответ, — сказал Сапог. У него были коротко остриженные волосы и водянисто-голубые глаза с тяжелыми веками, глаза человека, которому окружающие казались хлипкими механизмами из плоти и костей.

Чесна, надорвав конверт, читала послание, Майкл взглянул мельком на начищенные до блеска высокие сапоги адъютанта. В их отливающей черным глянцем поверхности отражались огоньки свечей, и Майкл подумал, что эти самые сапоги выбили зубы и проломили череп несчастному Жервезу. Чувствуя на себе взгляд Сапога, Майкл, повернув голову, взглянул ему в лицо. Сапог сдержанно кивнул. Он не узнал его.

— Скажите ему, что я… вернее, мы будем очень рады, — обратилась к Сапогу Чесна, и тот ушел, направляясь к группе офицеров, собравшихся в центре холла.

Перед ними раскрылись двери лифта.

— Шестой, — сказала Чесна пожилому швейцару. И уже в лифте, пока они поднимались на этаж, она сама заговорила с Майклом: — Только что мы получили приглашение отобедать у полковника Джерека Блока.

Глава 6

Чесна повернула ключ в замке и, взявшись за блестящую медную ручку, открыла белую дверь. Едва переступив порог, Майкл почувствовал, как на него пахнуло ароматом свежесрезанных роз и лаванды.

Большая гостиная с высоким потолком и камином, выложенным плитками зеленого мрамора, была обставлена изысканной белой мебелью. Высокие балконные двери выходили на широкую террасу, с которой открывался вид на реку и темневший на дальнем берегу лес. На полированной крышке белого рояля «Стейнвей» стояла большая хрустальная ваза с букетом роз и веточками лаванды. С большого, вставленного в тяжелую раму портрета над камином сурово глядел Адольф Гитлер.

— Уютно, — сказал Майкл.

Чесна закрыла дверь на ключ.

— Твоя спальня там, — кивнула она в сторону коридора.

Майкл остановился на пороге просторной спальни, уставленной мебелью темного дуба, где по стенам висели различные модели самолетов люфтваффе. Содержимое чемоданов было аккуратно разложено по шкафам. Он вернулся в гостиную.

— Это впечатляет, — сдержанно объявил он. Положив пальто на диван, он подошел к одному из высоких окон. На улице все еще шел дождь, и его тяжелые капли барабанили по стеклу; над лесом за рекой висела пелена седого тумана. — Ты сама платишь за это или друзьям приходится раскошеливаться?

— Сама. И разумеется, стоит это очень недешево. — Чесна подошла к бару с крышкой из оникса и, взяв с полки стакан, открыла бутылку с минеральной водой. — Но ведь я не нищая, — подумав, добавила она.

— Гонорар за съемки?

— С тысяча девятьсот тридцать шестого года я снялась в главной роли в десяти фильмах. Разве ты никогда не слышал обо мне?

— Мне говорили об Эхо, — ответил Майкл, — а не о Чесне ван Дорне. — Он открыл настежь балконную дверь и полной грудью вдыхал прохладный воздух, настоянный на аромате хвои и сырого тумана. — Как же могло случиться, что американка вдруг стала кинозвездой Германии?

— Ничего не поделаешь, талант. Я оказалась в подходящем месте и в самый подходящий момент. — Она допила воду и отставила стакан. — Имя Чесна мне дал отец — по названию залива у берегов Америки. Я родилась в Чесапикском заливе на яхте отца. Мой отец был немцем, а мама родом из Мэриленда. Я пожила в обеих странах.

— И все-таки выбор был сделан явно не в пользу Германии? — многозначительно спросил он.

— В смысле лояльности? — чуть заметно улыбнулась она. — Видишь ли, я не верю человеку над камином. Мой отец тоже не верил в его идеи. Он покончил с собой в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда оказался на грани банкротства.

Майкл хотел выразить ей свое сочувствие, но он понимал, что этого не требуется. Чесна не жаловалась. Она просто изложила факты.

— Но это не мешает тебе сниматься в фильмах для нацистов?

— Я снимаюсь в фильмах, потому что мне за это платят. К тому же ко мне благоволят, что позволяет мне проникать в такие места, куда для большинства доступ закрыт. Я слышу их разговоры, а иногда мне удается даже увидеть карты. Ты представить себе не можешь, каким хвастуном может стать генерал, когда шампанское развяжет ему язык. Я «золотая девушка» Германии. Они даже выпустили несколько пропагандистских плакатов с моими фотографиями. — Она вскинула брови. — Видел?

Майкл кивнул. Ему еще очень многое предстояло узнать о Чесне ван Дорне; была ли она и в жизни такой же фальшивой и неискренней, как те образы, в которых она появлялась на киноэкране? Но как бы там ни было, а жизнь его теперь всецело находилась в руках этой хорошенькой женщины.

— А где мой друг?

— Хочешь сказать, камердинер? В крыле, где живут слуги. — Она указала на белый телефон. — Можешь связаться с ним. Нужно набрать номер нашей комнаты и после него «девятку». Если ты хочешь есть, то обед принесут сюда.

— Хочу. От бифштекса, во всяком случае, я бы не отказался. — Майкл перехватил на себе ее пристальный взгляд. — Непрожаренного, разумеется, — подчеркнул он.

— И вот еще что, — вновь заговорила Чесна после короткой паузы. Она подошла к окну и стояла, глядя на реку. — Даже если высадка окажется успешной — а все обстоятельства складываются явно не в пользу подобного успеха, — союзники все равно не успеют вступить в Берлин раньше русских. Разумеется, нацисты ожидают открытия второго фронта, но пока что они не знают, когда или где это произойдет. Они надеются сбросить союзников в море, чтобы потом ударить всей мощью на Восточный фронт, в войне с русскими. Но это им все равно не поможет, к тому времени Восточный фронт вплотную приблизится к границам Германии. Это мое последнее задание; когда наша миссия окажется выполненной, мне придется вместе с тобой покинуть страну.

— И с моим другом Мышонком.

— Да-да, — согласилась она. — И с ним тоже.

В то время как ликантроп и кинозвезда рассуждали о том, что ожидает их в недалеком будущем, со двора перед отелем выехала темно-серая служебная машина с развевающимся на капоте флажком СС. Автомобиль проехал по понтонному мосту, выруливая на дорогу, которая совсем недавно привела Майкла и Мышонка в «Рейхкронен». При въезде в Берлин водитель повернул на юго-восток, направляясь в сторону еще дымящих фабричных труб района Нойколн. С востока на город наползали черные тучи, и доносившиеся оттуда раскаты грома походили на залпы далекой артиллерии. Подъехав к длинному ряду выстроившихся вдоль узкой улицы домов, шофер остановился посреди мостовой, не обращая внимания на движение. Но на этот раз не было слышно ни пронзительных звуков клаксонов, ни нетерпеливых выкриков; флажок СС на капоте темно-серой машины отбивал желание возмущаться.

Из машины вышел здоровенный детина в форме адъютанта с островерхой пилоткой на голове и в высоких, до блеска начищенных сапогах. Зайдя с другой стороны, он почтительно открыл заднюю дверцу. Сидевший на заднем сиденье худощавый мужчина в военной форме, в фуражке и длинном плаще темно-зеленого цвета не спеша вышел из машины и направился к одному из домов. Детина последовал за ним, не отставая ни на шаг. Служебная машина темно-серого цвета осталась дожидаться их на прежнем месте. Дело, которое привело их сюда, не отнимет много времени.

Спутники мигом поднялись на второй этаж, и здоровенный кулак тут же забарабанил в дверь.

Из квартиры донесся сиплый голос:

— Кто там?

Офицер в темно-зеленом плаще молча кивнул.

Сапог поднял правую ногу и что есть силы пнул дверь. Послышался треск ломающегося дерева, но замки держались. Сапог побагровел от ярости и снова изо всех сил пнул ногой не желавшую поддаваться деревяшку.

— Прекратите! — кричал обитатель квартиры. — Умоляю вас, не надо!

Четвертый удар сорвал дверь с петель. Насмерть перепуганный Тео фон Франкевитц стоял на пороге. На нем был все тот же халат из синего шелка. Он попятился, споткнулся о столик и навзничь упал на пол. Сапог по-хозяйски ввалился в крохотную квартирку, оглушительно топая, стуча по полу железными набойками, которыми были подкованы сапоги. Рядом открывались двери, и встревоженные шумом жильцы соседних квартир выглядывали в коридор.

— Назад! Пошли вон! — заорал на них офицер.

Все двери разом захлопнулись, и было слышно, как щелкают запираемые замки.

Поднявшись на четвереньки, Франкевитц торопливо пополз по полу. Забившись в дальний угол комнаты, он принялся умоляюще ломать руки.

— Не надо! — срывая голос, кричал он. — Умоляю вас! Нет!

Его упавший на пол мундштук со все еще тлеющей в нем сигаретой был безжалостно раздавлен коваными подошвами надвигавшегося на него Сапога.

Наконец Сапог остановился, горою железных мышц возвышаясь над рыдающей у его ног худосочной жертвой.

Франкевитц в ужасе жался к холодной стене своей квартиры.

— Что вам надо? — наконец сумел выдавить он из себя, задыхаясь от слез, рыдая и кашляя одновременно. Он поднял глаза на офицера СС. — Чего вы хотите от меня? Ведь я же работал на вас!

— Работал. И, надо сказать, довольно удачно. — Офицер прошелся по комнате и брезгливо огляделся по сторонам. — Тут воняет. Ты что, никогда не открываешь окон?

— Они… они… не открываются, — заикал Франкевитц, шмыгая хлюпающим носом.

— Ну и хрен с ними! — Офицер нетерпеливо махнул узкой рукой. — Я как раз и пришел за тем, чтобы устроить тут небольшую приборку. Проект завершен, и твои таланты мне уже не пригодятся.

Франкевитц понял, что это означает. Лицо несчастного исказилось от охватившего его панического ужаса.

— Нет… Умоляю вас, ради бога… я работал на вас… я же ра…

Офицер снова кивнул. Это был знак Сапогу. Громила со всей силы пнул Франкевитца в грудь, послышался хруст ломающихся костей. Франкевитц взвыл от боли.

— Пусть заткнется! — приказал офицер.

Сапог взял одну из разбросанных по дивану цвета морской волны подушек и, вспоров ее, вытащил ком хлопчатой набивки. Схватив Франкевитца за волосы, он принялся запихивать в разинутый рот своей жертвы слежавшуюся диванную требуху. Франкевитц извивался и даже попытался выцарапать глаза своему мучителю, но Сапог легко увернулся от метивших ему в лицо пальцев; в отместку он ударил Франкевитца ногой по ребрам и разбил их, словно дряблую, размоченную в морской воде деревянную бочку. Стоны затихли, и теперь они уже не досаждали раздражительному Блоку.

Сапог ударил Франкевитца ногой в лицо, одним ударом сломав нос и выбив челюсть. Левый глаз художника заплыл; а по всему лицу растекся темно-лиловый синяк. Обезумев от боли и отчаяния, Франкевитц бросился к стене, цепляясь за нее ногтями: Сапог нанес ему удар по позвоночнику, Франкевитц упал, извиваясь, словно раздавленная гусеница.

В крохотной сырой комнатке было зябко. Блок не терпел любого проявления дискомфорта и потому перебрался поближе к маленькому камину, за решеткой которого среди догоравших углей танцевали языки умирающего пламени. Он стоял у самой решетки, пытаясь согреть руки. Он пообещал Франкевитца Сапогу. Сперва Блок собирался избавиться от художника куда более простым способом — при помощи пули. Проект был завершен, и впредь услуги Франкевитца им больше не понадобятся. Но, как и всякому крупному зверю, Сапогу была необходима тренировка, чтобы держать себя в форме. Это все равно как позволить хорошо натасканному доберману порезвиться на воле.

Мощным ударом в плечо Сапог сломал Франкевитцу левую руку. Франкевитц больше не сопротивлялся. Сапог был явно разочарован, но продолжал без устали пинать ногами безвольное тело художника.

Блок думал, что ждать ему осталось недолго. А потом они вернутся в «Рейхкронен», лишь бы только поскорее выбраться из этой вонючей…

Стоп.

Блок задумчиво смотрел на подмигивающий ему глазок догоравшего пламени, в котором съеживался, обугливаясь, клочок бумаги. Незадолго до его прихода Франкевитц разорвал его и бросил обрывки в камин, но огонь не до конца поглотил то, что ему было доверено. Блок мог разобрать, что было нарисовано на недогоревшем клочке: очень похоже на человеческое лицо с выбивающейся прядью черных волос, спадающей на лоб. Уцелел и один выпученный глаз, все остальное сгорело.

Знакомый рисунок. Очень знакомый.

Сердце Блока гулко застучало. Нагнувшись, он протянул руку и выхватил из золы уцелевший обрывок. Да. Лицо. Его лицо. Вся нижняя часть обгорела, но все же лихая черточка, обозначившая нос, тоже была ему хорошо знакома. В горле у Блока пересохло. Порывшись в золе, он нашел еще один недогоревший клочок. На нем отчетливо был виден фрагмент, изображавший броню с рядами заклепок.

— Отставить, — прошептал Блок.

У него за спиной раздался грохот от очередного удара. Франкевитц уже не стонал.

— Отставить! — рявкнул Блок, выпрямляясь и отходя от камина.

Сапог опустил занесенную для удара ногу. Этот наверняка раскроил бы Франкевитцу череп.

Блок опустился на колени рядом с Франкевитцем и, ухватив того за волосы, приподнял ему голову. Лицо художника выглядело поистине как творение в духе сюрреализма, выдержанное в сине-голубых тонах со всеми оттенками красного и лилового. Из кровоточащего рта торчала окровавленная пакля, алые струйки вытекали из развороченного носа, но Блок слышал, что в легких Франкевитца что-то еще еле слышно хрипит. Он из последних сил цеплялся за жизнь.

— Что это такое? — Блок держал обгоревшие обрывки перед самым носом Франкевитца. — Отвечай!

Тут он понял, что в таком положении Франкевитц ему все равно ничего не сможет рассказать, и тогда, выбрав на полу рядом с собой не залитое кровью место, он отложил в сторону обрывки рисунка и принялся вытаскивать кровавую паклю у художника изо рта. Это была грязная работа, и Блок, морщась, постанывал от отвращения.

— Придержи голову и открой ему глаза! — приказал Блок Сапогу.

Денщик ухватил Франкевитца за волосы и попытался пальцами раздвинуть ему веки. Один глаз был вдавлен глубоко в глазницу и вытек. Другой же, налитый кровью, выдавался вперед, словно передразнивая рисунок карикатурного человечка на обгоревшем клочке бумаги.

— Гляди! — приказывал Блок. — Ты меня слышишь?

Франкевитц тихо застонал, и у него в легких послышалось влажное клокотание.

— Это копия той работы, что ты исполнил для меня, так? — Блок держал обрывок у самого его лица. — Зачем ты его снова нарисовал? — Навряд ли Франкевитц стал бы заниматься этим ради собственного удовольствия. — Кому ты его показывал?

Франкевитц закашлялся, захлебываясь кровью. Его уцелевший глаз мигнул и наконец остановился на обуглившемся по краям обрывке.

— Ты нарисовал эту картинку, — продолжал Блок, с расстановкой выговаривая слова, как будто обращаясь к умственно отсталому ребенку. — Зачем ты ее нарисовал, Тео? Для чего тебе это понадобилось?

Взгляд Франкевитца остановился, но он все еще дышал.

Если так пойдет и дальше, то они от него ничего не добьются.

— Едрит твою мать! — злобно выругался Блок и, поднявшись с пола, прошел к телефону. Подняв трубку, он старательно вытер ее рукавом и набрал четырехзначный номер. — Говорит полковник Джерек Блок, — объявил он оператору. — Соедините меня с медицинской службой. Побыстрее!

Ожидая ответа, он снова и снова разглядывал обгоревшие обрывки. Вне всякого сомнения, Франкевитц по памяти воспроизвел свой рисунок и потом попытался его сжечь. Блок был встревожен. Кто еще мог его видеть? Надо во что бы то ни стало узнать это, но Франкевитц был нужен ему живым.

— Срочно пришлите машину! — приказал он офицеру медицинской службы гестапо, принявшему звонок, и тут же продиктовал адрес. — Выезжайте немедленно! — едва не срываясь на крик, распорядился он и бросил трубку на рычаг.

Затем Блок снова подошел к Франкевитцу, желая убедиться, что тот еще дышит. Если со смертью этого вонючего уличного художника окажется безвозвратно утерянной такая информация, на виселице придется болтаться ему самому.

— Не умирай! — приказал он Франкевитцу. — Слышишь меня, скотина?! Ты не умрешь!

— Если б я только мог заранее знать, что вы не хотите, чтобы он подох, то не стал бы так сильно молотить его, — недоумевающе пробормотал Сапог.

— Не бери в голову! Пойди лучше на улицу и дожидайся машины!

Спровадив Сапога, Блок переключил все свое внимание на картины, составленные у стены рядом с мольбертом, и принялся судорожно перебирать их, отбрасывая в сторону одну задругой, пытаясь и в то же время боясь обнаружить среди них нечто подобное тем клочкам, которые были крепко зажаты у него в руке. Найти ничего не удалось, но легче от этого ему почему-то не стало. Он проклинал себя за то, что сразу не отделался от Франкевитца, думая, что вдруг придется что-нибудь переделывать, а одного художника для такого проекта было более чем достаточно. Лежавший у его ног на полу Франкевитц зашелся в кашле, харкая кровью.

— Заткнись! — рявкнул на него Блок. — Ты не умрешь! Мы не дадим тебе умереть! А прикончить тебя еще всегда успеется, так что заткнись и не вякай!

И, как будто повинуясь приказу полковника, Франкевитц снова потерял сознание.

Блок тешил себя мыслью, что хирурги гестапо по кусочкам соберут его заново. Они свяжут проволокой кости, заштопают рваные раны, вправят суставы. Конечно, он будет больше похож на Франкенштейна, чем на прежнего Франкевитца, но лекарства сделают свое дело: они развяжут ему язык. Он заговорит как миленький и расскажет, зачем и, самое главное, для кого повторил он этот рисунок. Дела с «Железным кулаком» зашли слишком далеко, чтобы весь проект рухнул из-за этого валяющегося на полу вонючего куска мяса.

Блок уселся на диван цвета морской волны, на валики которого были наброшены ажурные салфетки, и через несколько минут услышал доносившийся с улицы клаксон приближающейся к дому машины медицинской службы. И тогда он вдруг подумал, что судьба и боги Вальхаллы[9] благоволят к нему, потому что Франкевитц еще дышал.

Глава 7

— Тост! — Гарри Сэндлер поднял свой бокал. — За гроб Сталина!

— Гроб Сталина! — повторил вслед за ним чей-то голос, и все выпили.

Майкл Галлатин, сидевший за длинным, богато сервированным столом как раз напротив Гарри Сэндлера, не раздумывая осушил свой бокал.

Этот вечер, а было уже восемь, Майкл, вместе с Чесной ван Дорне проводили в шикарных апартаментах полковника СС Джерека Блока, оказавшись в числе прочих двадцати приглашенных: нацистских офицеров, прочей знати рейха и их спутниц. По такому случаю на Майкле был черный смокинг, белая рубашка и белый галстук-бабочка. Сидевшая по правую руку от него Чесна в этот вечер надела длинное черное платье с глубоким декольте и жемчужное ожерелье. Все военные были в парадной униформе, и даже Сэндлер предпочел своему дорогому твидовому пиджаку официальный костюм серого цвета. Майкл, как, по всей видимости, и большинство приглашенных, не мог не порадоваться тому, что на этот раз Сэндлер пришел один, оставив своего любимого сокола у себя в номере.

— За надгробие на могиле Черчилля! — предложил седовласый майор, сидевший недалеко от Чесны, и все — Майкл тоже — вновь весело осушили бокалы.

Майкл огляделся вокруг, обводя взглядом длинный стол, всматриваясь в лица приглашенных на этот званый ужин гостей. Самого хозяина вечера, так же как и его адъютанта, в подбитых железными подковками тяжелых сапогах нигде не было видно. В его отсутствие всем распоряжался молоденький капитан, пригласивший гостей к столу и теперь направлявший ход вечеринки в нужное русло. После еще нескольких тостов, во время которых были вспомянуты экипаж затонувшей подводной лодки, доблестные воины, павшие в боях за Сталинград, а также жертвы Гамбурга, официанты начали подавать ужин. Главным блюдом в этот вечер был зажаренный кабан, и Майкл, не без удовольствия заметил про себя, что внесенный поднос был поставлен напротив Гарри Сэндлера. Заядлый охотник, скорее всего, подстрелил зверя во время вчерашней охоты в заповеднике, и теперь, отрезая большие куски жирного мяса и ловко перекладывая его на тарелки, Сэндлер демонстрировал перед всеми, что с ножом за столом он управляется так же ловко, как и с ружьем на охоте.

Кабанье мясо было слишком жирным, и Майкл ел мало, он с большим интересом прислушивался к разговорам окружающих. Наигранный оптимизм и напускную уверенность, что русские еще будут отброшены назад, а англичане сами приползут на коленях к Гитлеру, умоляя его подписать договор о перемирии, можно было сравнить с пророчествами ярмарочного цыгана, предсказывающего будущее по хрустальному шару. Отовсюду слышался смех и громкие голоса, вино лилось рекой, а официанты подносили все новые и новые блюда. Атмосфера нереальности происходящего все сгущалась, еще немного — и Гарри Сэндлер сможет нарезать ее ломтями. Нацисты давно привыкли к такого рода пиршествам, все они выглядели сытыми и довольными.

Майкл и Чесна провели за беседой большую часть уходящего дня. Чесне тоже ничего не было известно о «Железном кулаке». Точно так же не знала она ничего ни о разработках доктора Густава Хильдебранда, ни о том, что происходило на облюбованном им острове в Норвегии. Разумеется, Чесна была осведомлена, что Хильдебранд высказывался в пользу применения химического оружия — это было общеизвестно, — но Гитлер, по всей видимости, еще не забыл, как ему самому во время Первой мировой войны довелось повстречаться с ипритом, и он поэтому не спешил открывать сундучок Пандоры. Или, по крайней мере, пока не спешил. Но были ли у нацистов в наличии химические бомбы и снаряды? Майкл тоже задавался этим вопросом. Чесна затруднялась назвать точную цифру, но, по ее подсчетам, в рейхе имелось самое меньшее пятьдесят тысяч тонн химического оружия, приведенного в полную боевую готовность на тот случай, если Гитлер вдруг изменит свое решение. Майкл обратил особое внимание на то, что немцы могут применить газовые снаряды при высадке союзников, но Чесна не согласилась с ним. Для того чтобы сорвать такую операцию, Германии понадобились бы тысячи бомб и снарядов. К тому же газ того типа, в разработке которого участвовал отец нынешнего доктора Хильдебранда — иприт во время Первой мировой войны, а также табун и зарин в конце тридцатых годов, — может быть подхвачен непредсказуемыми прибрежными ветрами, и тогда газовая завеса накроет позиции самих обороняющихся. Таким образом, доказывала ему Чесна, газовая атака на союзников обернется против германской армии. Подобная возможность, должно быть, уже рассматривалась высшим военным командованием, и она не думает, что Роммель — командовавший укреплениями на Атлантике — пойдет на это. Тем более, продолжала Чесна, что воздушное пространство в этом регионе в настоящее время контролируется союзниками, и они наверняка собьют любой немецкий бомбардировщик, осмелившийся приблизиться к месту высадки.

У них не было конкретных данных, и им оставалось только теряться в догадках, пытаясь понять значение загадочного словосочетания и карикатуры на Адольфа Гитлера.

— Вы почти ничего не едите. Что-нибудь не так? Или, может быть, мясо недостаточно сырое?

Отрешившись от одолевавших его раздумий, Майкл посмотрел на Сэндлера, сидевшего напротив. От многочисленных тостов, произносившихся один за другим, щеки Сэндлера заметно разрумянились, и лицо его не покидала блаженная улыбка.

— Все просто замечательно, — заверил его Майкл, против воли отправляя в рот кусок жирного мяса. Он отчаянно завидовал Мышонку, расположившемуся в крыле для прислуги, ужин которого состоял из чашки бульона и пирога с ливерной начинкой. — А где же ваш талисман?

— Блонди? Она недалеко. Мой номер рядом. Знаете, боюсь, что вы ей не понравились.

— Какая жалость.

Сэндлер хотел сказать ему что-то в ответ — несомненно, какую-нибудь очередную пошлость, — но тут внимание его переключилось на сидевшую рядом с ним рыжеволосую женщину. Майкл слышал, что Сэндлер рассказывает своей пассии что-то о Кении.

Вдруг дверь столовой отворилась, и в комнату вошел сам Джерек Блок. Сапог неотступно следовал за ним. Послышались громкие приветствия и аплодисменты, а один из приглашенных на ужин предложил поднять тост за Блока. Полковник СС порывистым жестом взял бокал с подноса, улыбнулся и выпил за собственное здоровье. Блок — высокий, худощавый человек с усталым, нездорового цвета лицом, в парадном мундире, грудь которого была увешана наградами, — медленно шел вокруг стола, воздавая должное гостям, останавливаясь для дружеских рукопожатий. Сапог не отставал от него ни на шаг.

Наконец Блок оказался рядом с Чесной.

— Моя дорогая девочка! — воскликнул он и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. — Как твои успехи? Догадываюсь, что замечательно. А как твой новый фильм? Вышел уже? — Чесна сказала, что это событие ожидается со дня на день. — Разумеется, он произведет фурор, и все мы снова будем восторгаться тобой, ведь так? Конечно же! — Тут его колючий серый взгляд — как у ящерицы, подумал Майкл, — остановился на бароне фон Фанге. — Ага! А это, надо думать, и есть тот самый счастливчик! — Подойдя к Майклу, он протянул ему руку для приветствия, и Майкл поднялся со своего места, чтобы ответить на него. Сапог, стоявший у Блока за спиной, разглядывал барона. — Фон Фанге, да? — продолжал тем временем Блок. Протянутая для рукопожатия рука оказалась несколько вялой и влажной. У полковника был длинный, узкий нос и острый подбородок. У висков и лба в его коротко подстриженных русых волосах проглядывала седина. — В прошлом году в Дортмунде мне довелось повстречать одною фон Фанге. Это не ваши родственники?

— Вполне возможно. Мой отец и дяди часто путешествуют по Германии.

— Точно, он тоже был фон Фанге, — кивнул Блок. Он выпустил из своей ладони руку Майкла, у которого осталось ощущение, словно ему пришлось прикоснуться к чему-то жирному. У Блока были плохие зубы — на всех нижних передних зубах серебряные коронки. — Вот только имени не припоминаю. Как зовут вашего отца?

— Леопольд.

— Благородное имя! Нет, сейчас уже не вспомнить. — Блок все еще улыбался, но это была только игра: улыбка его была пустой. — Вы лучше расскажите мне вот о чем: почему такой крепкий молодой мужчина до сих пор не пополнил ряды СС? Учитывая ваши данные, я бы в два счета заполучил для вас офицерское звание.

— Он собирает тюльпанчики, — сказал захмелевший Сэндлер и протянул руку, державшую пустой бокал, чтобы ему налили еще вина.

— Семья фон Фанге вот уже на протяжении более полувека занимается выращиванием тюльпанов, — вступила в разговор Чесна, повторяя информацию, почерпнутую из социального регистра Германии. — К тому же им принадлежат прекрасные виноградники, урожай которых идет на вино их собственной марки. Большое спасибо, Гарри, что ты не забыл обратить на это внимание полковника Блока.

— Тюльпаны, значит? — Улыбка Блока несколько померкла. Майкл видел, что он задумался, видимо, со службой в СС подобное занятие никак не вязалось. — Ну что ж, барон, должно быть, вы какой-то уникум, если вам удалось очаровать Чесну. И представьте себе, этот секрет она упорно скрывала от своих друзей! Вот уж ничего не скажешь: актриса! — Его сверкающая серебром улыбка была снова обращена к Чесне. — Примите мои наилучшие пожелания, — сказал он, двинувшись дальше, чтобы поприветствовать очередного гостя — мужчину, сидевшего по левую руку от Майкла.

Майкл делал вид, что он ест. Сапог удалился из столовой, и Майкл слышал, как кто-то из гостей спросил у Блока о его новом адъютанте.

— Это совершенно новая модель, — объявил во всеуслышание Блок, занимая свое место хозяина во главе стола. — Сделан из крупповской стали. Под коленными чашечками скрыты дула автоматов, и еще целая пусковая установка в заднице. — Послышался смех, и было видно, что ему это доставляет удовольствие. — До недавнего времени Сапог служил во Франции в подразделении, которое боролось с партизанским движением. Я передал его в распоряжение своего друга — Харцера. Бедному придурку там вышибли мозги — да простят меня дамы. После этого пару недель назад я снова забрал Сапога под свое командование. — Он поднял наполненный бокал. — Тост. За клуб «Бримстон»!

— За клуб «Бримстон»! — отозвался хор голосов, и все снова выпили.

Ужин продолжался. Был подан запеченный осетр, телячий зоб в коньяке, перепела, фаршированные рублеными немецкими колбасками, после чего принесли десерт — щедро пропитанный ромом пирог и малину в замороженном розовом шампанском. Майкл чувствовал тяжесть в желудке, хотя ел он мало; Чесна же за весь вечер почти не прикасалась к еде. Но зато подавляющее большинство приглашенных с таким азартом наваливались на жратву, будто ели последний раз в жизни, ожидая назавтра Судного дня. Майкл вспомнил о тех далеких временах, когда над занесенной снегом землей лютовал зимний ветер и голодная стая собралась вокруг искалеченной ноги Франко. Все это масло и тяжелый почечный жир не вязались с волчьей диетой.

После ужина принесли коньяк и сигареты. Большинство приглашенных встали из-за стола, перейдя из столовой в другие комнаты. Майкл и Чесна стояли на длинном балконе. В руке у Майкла была рюмка коньяку. Низкое облачное небо над Берлином прочерчивали яркие лучи прожекторов. Чесна одной рукой обняла его, склонила голову ему на плечо, и их наконец оставили в покое.

— А каковы мои шансы пробраться внутрь? — тихо сказал Майкл томным воркующим голосом пылкого влюбленного.

— Что? — Она чуть было не оттолкнула его от себя.

— Пробраться сюда, — объяснил он. — Я думаю, что было бы неплохо оглядеться в номере у Блока.

— Практически никаких. Ко всем дверям подведена сигнализация. Нужен особый ключ.

— Ты не можешь его достать?

— Нет. Слишком опасно.

Он на мгновение задумался, сосредоточенно глядя на то, как пересекаются в вечернем небе лучи прожекторов.

— А балконные двери? — спросил наконец Майкл.

Он уже заметил, что они не запирались. По-видимому, считалось, что на седьмом этаже замка, на высоте более сорока пяти метров, можно не беспокоиться о таких мелочах, как запоры на дверях балконов. До ближайшего балкона справа — это был номер Гарри Сэндлера — было не меньше двенадцати метров.

Чесна заглянула ему в лицо.

— Тебе захотелось пошутить?

— Наш номер располагается этажом ниже, не так ли?

Он подошел к каменному ограждению и глянул вниз. Примерно в шести метрах под ними находилась еще одна открытая терраса, но это был чужой номер; апартаменты Чесны были по другую сторону угла замка и выходили окнами на юг, а окна люкса Блока смотрели на восток. Майкл окинул взглядом стену замка: на массивных камнях древней стены были заметны трещинки и небольшие выбоины; украшением стенам замка служили каменные орлы, выложенные из камня геометрические узоры и нелепые каменные лица горгулий.[10] Каждый ярус замка окружал узкий каменный карниз, но на седьмом этаже карниз был сильно разрушен. И все же при желании даже здесь можно было бы выбрать место, куда поставить ногу или за что ухватиться рукой. Если быть очень и очень осторожным.

При мысли о высоте у него засосало под ложечкой. Но ведь при прыжках с парашютом его прежде всего пугала необходимость шагнуть из люка самолета в пустоту, а не сама высота.

— Я смогу войти через балкон, — сказал он наконец.

— В Берлине немало возможностей свести счеты с жизнью. Если тебе надоело жить, можешь прямо сейчас рассказать Блоку о том, кто ты есть на самом деле, и он с радостью всадит тебе пулю в лоб. По крайней мере, это избавит тебя от необходимости совершать самоубийство.

— Нет, я говорю серьезно, — сказал Майкл, и Чесна видела, что он не намерен шутить.

Она принялась было доказывать ему, что только безумец может отважиться на такое, но тут неожиданно на балконе появились хихикающая девица и следовавший за ней нацистский офицер, который по возрасту годился ей в отцы.

— Дорогая, дорогая, — блеял старый козел, — скажи мне, чего ты хочешь?!

Майкл привлек к себе Чесну, и они направились к дальнему углу большого балкона. Ветер дул им в лицо, принося с собой хвойный запах соснового леса и сырого тумана.

— Возможно, другой такой возможности мне не представится, — сказал он тихим бархатным голосом. Чесна почувствовала, как он проводит рукой по ее спине, спускаясь все ниже, и она не оттолкнула его только потому, что знала: старый козел и его юная нимфа смотрят в их сторону. — К тому же у меня есть некоторый опыт в покорении горных вершин.

Майклу пришлось пройти специальный непродолжительный курс скалолазания, перед тем как отправиться в Северную Африку. Это было искусство — заставить небольшой выступ на камне удержать целых восемьдесят килограммов веса, и эти навыки очень пригодились ему в парижской Гранд-опера. Он посмотрел вниз через перила и вновь мысленно прикинул свои шансы.

— Я смогу, — сказал он, чувствуя нежный аромат Чесны, а ее прекрасное лицо было совсем близко.

В небе над Берлином продолжали танцевать столбы света от прожекторов. В порыве охватившего его желания он еще крепче прижал к себе Чесну и поцеловал ее в губы.

Она собиралась оттолкнуть его, но не стала этого делать, зная, что за ними наблюдают. Она обняла Майкла, чувствуя, как под черным смокингом перекатываются железные мышцы, а рука его опускается все ниже. Майкл ощутил вкус ее губ, они показались ему сладкими как мед, и вдобавок в этом медовом вкусе присутствовал чуть заметный перечный привкус. Она уперлась ему в грудь ладонью, но у нее ничего не вышло: рука словно не желала ей повиноваться. Его поцелуй становился все глубже, и Майкл почувствовал, что Чесна отвечает на его ласки.

Майкл слышал, как смазливая девица сказала пристававшему к ней старому козлу:

— Вот чего я хочу.

Тем временем еще один офицер выглянул на балкон.

— Время, господа! — объявил он и тут же скрылся за балконной дверью.

Козел в мундире и продолжавшая хихикать юная нимфа ушли в комнаты. Майкл прервал бесконечный поцелуи, и Чесна перевела дух.

— Время для чего? — переспросил он.

— Для встречи в клубе «Бримстон». Это происходит раз в месяц, внизу, в зрительном зале. — Откровенно говоря — смешно подумать! — у нее закружилась голова. Наверное, от высоты. Губы ее пылали. — Кстати, и нам следует поспешить, а то займут все лучшие места. — Она взяла Майкла под руку, и они чинно проследовали с балкона в гостиную.

Вниз их доставил переполненный лифт. Остальные гости устроенного Блоком званого ужина спешили в холл Майклу клуб «Бримстон» представлялся чем-то вроде нацистской мистической секты, появление которой в стране, где традиционно процветали всякого рода ордена, братства и тайные общества, вовсе не казалось чем-то сверхъестественным. Но как бы там ни было, ему предоставлялась возможность выяснить это. Майкл отметил, что Чесна еще крепче сжала его руку. Она явно была встревожена, хотя лица ее не покидала ослепительная улыбка. Актриса продолжала играть свою роль.

Зрительный зал на первом этаже замка, в который вела дверь в дальнем конце холла, постепенно заполнялся публикой. Около полусотни членов клуба уже заняли свои места. На сцене был опущен красный бархатный занавес, на стропилах висели разноцветные прожектора. Нацистские офицеры все как один явились в парадных мундирах; большинство остальных участников вечера отдали предпочтение строгим костюмам и вечерним туалетам. Майкл с Чесной шли по проходу между рядами.

— Чесна! Сюда! Идите к нам! — встав со своего места, призывно замахал им Джерек Блок. Сапога поблизости не было. Блок сидел в компании нескольких офицеров из числа приглашенных им на ужин. — Подвиньтесь, господа! — сказал он им, и те сразу же повиновались. — Пожалуйста, сядьте рядом со мной, — пригласил он. Чесна села, а Майкл устроился рядом, у самого прохода Блок накрыл руку Чесны своей ладонью и широко улыбнулся. — Прекрасный вечер! В воздухе пахнет весной, чувствуете?

— Еще бы, — согласилась Чесна. Она мило улыбалась полковнику, но в голосе ее звучали напряженные нотки.

— Я очень рад, что и вы тоже составили нам компанию в этот вечер, барон, — обратился Блок к Майклу. — Вам, должно быть, известно, что членские взносы нашего клуба полностью идут во Фронтовой фонд.

Майкл кивнул. Блок о чем-то заговорил с женщиной, сидевшей впереди него. Майкл увидел, что Сэндлер занял место в первом ряду; две женщины сидели по обеим сторонам от него, и он им что-то увлеченно рассказывал. «Небылицы про Африку», — подумал Майкл.

За пятнадцать минут в зале собралось около восьмидесяти зрителей. Свет в зале начал гаснуть, тяжелые двери закрылись, оставив за стенами зрительного зала тех, кто не удостоился приглашения. Разговоры смолкли сами собой, наступила напряженная тишина. «Черт возьми, что здесь происходит?» — недоумевал Майкл. Чесна все еще держала его за руку, и он чувствовал, как ее ногти впиваются ему в кожу.

На сцене появился мужчина в белом смокинге. В зале послышались вежливые аплодисменты. Первым делом он поблагодарил уважаемых членов клуба за то, что те вновь собрались на эту традиционную встречу, и за то, что они оказались так щедры в своих денежных пожертвованиях. Он продолжал говорить что-то о боевом духе рейха и о том, что доблестная молодежь, надежда и опора Германии, непременно разобьет наголову русских и обратит их в бегство. На этот раз аплодисменты оказались менее дружными, а кое-кто из офицеров даже недоверчиво усмехнулся. Мужчина на сцене — про себя Майкл назвал его конферансье, — ничуть не смутившись, продолжал расписывать блистательное будущее рейха и заявил, что Германия обретет сразу три столицы: Берлин, Москву и Лондон. Пролитая сегодня кровь, вещал он, завтра обязательно обернется венками победы. А поэтому мы будем сражаться! Неустанно сражаться!

— А сейчас, — напыщенно объявил он, — представление начинается!

Открылся занавес, и сцену осветили огни рампы. Конферансье поспешил за кулисы.

Посреди сцены стоял стул, на котором сидел мужчина. Он читал газету и курил сигару.

Майкл едва не вскочил с места.

Это был Уинстон Черчилль. Совершенно голый, с зажатой в бульдожьих зубах сигарой и потрепанным номером «Лондон тайме» в коротких, жирных руках.

В зале раздался смех. Скрытый от глаз зрителей духовой оркестр грянул веселенькую мелодию. Уинстон Черчилль невозмутимо сидел на стуле, закинув ногу на ногу и не отрываясь от газеты. Пока публика, смеясь, аплодировала, на сцене появилась вышедшая из-за кулис девица, весь наряд которой состоял из высоких черных сапог. В руках у нее была кожаная плеть-девятихвостка. На ней был грим — черный квадратик нарисованных углем гитлеровских усиков. Каково же было изумление Майкла, когда он узнал в голой девице Шарлотту, ту самую Шарлотту, которая просила автограф у Чесны. Теперь же от былого смущения не осталось и следа; она маршировала по сцене, и груди ее тряслись на каждом шагу. Оторвавшись от газеты, Черчилль словно невзначай взглянул в ее сторону и истошно завопил. Публика в зрительном зале покатывалась со смеху. Черчилль упал на колени и, обратив к публике свой плоский белый зад, поднял вверх руки, моля о пощаде.

— Свинья! — заорала девица. — Жирная, вонючая свинья! Пощады захотел?! Вот тебе пощада! — Взмахнув плетью, она с размаху полоснула ею Черчилля по плечу, оставляя на белой дряблой коже красные полосы.

Тот взвыл от боли и повалился на пол, к ее ногам. Девица принялась охаживать его плеткой по спине и толстому заду, понося свою жертву площадной руганью. А оркестр все продолжал наигрывать веселую мелодию, и публика заходилась от хохота. Майкл знал, что это вовсе не премьер-министр Англии, он понимал, что это всего лишь актер, очень похожий на него, но, с другой стороны, плетка была настоящая. И ярость девицы тоже была неподдельной.

— Это за Гамбург! — орала она. — И за Дортмунд! И за Мариенбург! И за Берлин! И…

Она продолжала перечислять названия немецких городов, подвергшихся воздушным налетам бомбардировщиков союзников. И вот уже из-под плетки полетели капли крови, и публика ответила на это очередным припадком безудержного веселья. Вскочив с места, Блок восторженно аплодировал, подняв руки над головой. Другие зрители тоже вставали со стульев, радостно крича, а мнимый Черчилль лежал, распластавшись на полу у ног девицы, содрогаясь всем телом при каждом новом ударе. Спина его превратилась в кровавую рану, но он даже не пытался подняться с пола или хотя бы увернуться от новых ударов.

— Бонн! — неистовствовала девица, взмахивая плетью. — Швайнфурт!

На плечах и между грудями у нее блестели капли пота, тело было напряжено и дрожало от усилий, уголь, которым были нарисованы усы, смазался.

Порка продолжалась, и вот уже вся спина и зад истязаемого были вдоль и поперек исполосованы кровоточащими рубцами. В конце концов лже-Черчилль содрогнулся всем телом и зарыдал, и тогда девица-Гитлер, хлестнув его напоследок плетью, с победным видом поставила ему на шею ногу в сапоге. Потом, повернувшись к публике, она вскинула руку в нацистском приветствии. Зал разразился одобрительными криками, утонувшими в аплодисментах. Занавес закрылся.

— Замечательно! Просто замечательно! — восторженно проговорил Блок, снова садясь на свое место. На лбу у него выступила легкая испарина, и полковник вытер лицо белым носовым платком. — Ну, барон, теперь вы видите, сколько удовольствия здесь можно получить за свои собственные денежки?

— Да, — отозвался Майкл; он с трудом заставил себя улыбнуться. — Теперь вижу.

Занавес снова раздвинулся. На сцену выкатили тачку, вокруг нее расхаживали двое мужчин с совками, разбрасывая по помосткам что-то блестящее. Майкл понял, что они зачем-то посыпают пол битым стеклом. Когда дело было сделано, тачку увезли за кулисы, а нацистский солдат выпихнул на сцену хрупкую темноволосую девушку. На ней было грязное, заплатанное во многих местах платье, сшитое из грубой дерюги, из которой делают картофельные мешки. Под ее босыми ногами хрустело битое стекло. Она стояла на осколках, низко опустив голову, и лица ее не было видно из-за ниспадающих распущенных волос. К платью из грязной дерюги была приколота большая желтая звезда Давида. Из-за левой кулисы на сцену вышел скрипач в черном смокинге. Он приложил скрипку к щеке и принялся наигрывать веселенькую мелодию.

И тут вопреки всем законам природного разума и человеческого достоинства маленькая еврейка начала танцевать на осколках, двигаясь словно заводная игрушка.

Публика от души смеялась и хлопала в такт музыке.

— Браво! — вопил офицер, сидевший впереди Майкла.

Если бы у Майкла оказался при себе пистолет, он, наверное, не задумываясь, вышиб бы мозги этому негодяю. Даже в годы, проведенные в российской лесной глухомани, ему не доводилось быть свидетелем подобной дикости; эта вечеринка превратилась в сборище диких, кровожадных тварей. Майклу пришлось сделать величайшее усилие над собой, чтобы не вскочить со своего места и не потребовать немедленно прекратить это безобразие. Сидевшая рядом Чесна заметила, что его начинает бить дрожь. Она видела, с каким отвращением следит он за происходящим, и вместе с тем было в его взгляде еще что-то, что напутало ее и встревожило до глубины души.

— Нет, не смей, — прошептала она.

Майкл чувствовал, что под элегантным черным смокингом и крахмальной белой рубашкой кожа над позвоночником начинает быстро зарастать волчьей шерстью.

Чесна крепко сжала его ладонь. Ее глаза были пустыми и безжизненными, эмоции отключились, словно электрическая лампочка. Скрипач играл все быстрее, девчушка танцевала все отчаяннее, и по полу за ее босыми пятками тянулся кровавый след. Майклу стало невмоготу; он не мог больше спокойно сносить глумление над безвинной жертвой. Душа его пришла в смятение. Он чувствовал, как шерсть продолжает расти, покрывая руки, плечи, лопатки и достигая бедер. Он стоял на пороге превращения; все кончится катастрофой, если это произойдет на виду у всех. Закрыв глаза, он думал о зеленых лесах, о белокаменном дворце, о протяжном пении волков; там была совсем другая, особая жизнь, и она осталась далеко-далеко отсюда — в прошлом. Игра скрипача стала неистовой, а публика хлопала в такт мелодии. Майкла бросило в жар, на лице у него выступила испарина. Он почувствовал, как его кожа источает терпкий мускусный запах — запах зверя.

Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы не дать этому вихрю овладеть собой. Майкл отчаянно противостоял превращению: он сидел, крепко зажмурившись, чувствуя, как на груди под рубашкой начинает шевелиться жесткая волчья шерсть. Полоса черных волос показалась из-под кожи и на тыльной стороне ладони правой руки, крепко вцепившейся в подлокотник кресла. Чесна, к счастью, ничего не заметила. Но вот наконец превращение отступило. Оно, словно тяжелый товарняк, стремительно несущийся под откос по темным рельсам, проскочило мимо, и на смену легкому ознобу пришел сильный зуд, когда шерсть скрылась под кожу.

Скрипач играл с дьявольской скоростью, и Майкл слышал, как под босыми ногами девчонки хрустят битые стекла. Музыка добралась до вершины и смолкла. Со всех сторон неслись громкие крики:

— Браво! Браво!

Он снова открыл глаза. Солдат увел танцовщицу за кулисы. Она покорно шла, отрешенно глядя перед собой, словно лунатик, которого каждую ночь преследует один и тот же бесконечный кошмар. Скрипач раскланивался, с его лица не сходила широкая улыбка, на сцене появился человек со щеткой и начал сметать с подмостков окровавленное стекло. Занавес закрылся.

— Превосходно! — выдохнул Блок, ни к кому не обращаясь. — Это самое лучшее представление за последнее время!

В зрительный зал вышли обнаженные красотки. Они катили по проходам тележки, на которых стояли бочонки холодного пива. Время от времени они останавливались, чтобы разлить пиво по большим кружкам и передать их изнывающим от жажды, разгоряченным членам собрания клуба «Бримстон». Публика разошлась вовсю, хриплые голоса пытались затянуть похабные песни. Ухмыляющиеся лица раскраснелись и блестели от пота, произносились скабрезные тосты, большие пивные кружки с размаху чокались друг о друга, и пиво выплескивалось на пол.

— Как долго все это будет продолжаться? — спросил Майкл у Чесны.

— Несколько часов кряду. Мне известен случай, когда веселье затянулось до утра.

Для Майкла каждая минута, проведенная в этом зале, казалась вечностью. Он тронул карман, нащупал в нем ключ от их номера, который ему еще раньше вручила Чесна. Блок разговаривал с сидевшим рядом с ним военным, и, когда Майкл посмотрел в его сторону, полковник что-то увлеченно объяснял своему собеседнику, для пущей убедительности стуча кулаком по подлокотнику. «Железным кулаком»? — неожиданно подумал Майкл.

Занавес опять раздвинулся. Посреди сцены стояла кровать, застеленная вместо простыни красным советским флагом. На кровати лежала обнаженная, за руки и за ноги привязанная к стойкам изголовья и спинки, темноволосая женщина. Наверное, это была славянка. Затем под бурные аплодисменты и громкий смех публики из-за кулис на сцену один за другим вышли двое крепких обнаженных мужчин в солдатских касках и высоких кожаных сапогах. Их орудия были воинственно подняты и вполне готовы к предстоящей атаке; женщина на кровати отчаянно извивалась, но вырваться не могла.

Терпению Майкла настал предел. Он встал и, повернувшись спиной к сцене, быстро пошел к выходу из зала.

— А куда направился барон? — поинтересовался Блок. — До конца представления еще далеко!

— Он неважно себя чувствует, — ответила Чесна. — Переел за столом.

— Вот незадача… Животик заболел, да? — Сверкнув серебром улыбки, он взял Чесну за руку, не давая ей подняться и пойти следом. — Но ведь я тоже могу составить вам компанию, разве нет?

Чесна хотела вырваться, но Блок еще крепче сжал ее руку. Ей еще никогда не приходилось уходить из клуба раньше времени; она всегда была не прочь поддержать компанию, и если она покинет этот зал до конца вечера, даже последовав за бароном, это неизбежно навлечет на нее подозрения. Поборов беспокойство, она улыбнулась Блоку своей чарующей улыбкой кинозвезды.

— Ну тогда я бы с удовольствием выпила сейчас пива, — сказала Чесна, и Блок тут же подозвал жестом одну из обнаженных официанток. Со сцены раздавались громкие стоны, и зрители бурно реагировали на них криками одобрения.

Отперев ключом дверь в номер, Майкл прошел на балкон и постоял там, вдыхая полной грудью свежий воздух. В животе у него громко урчало. Через минуту туман в голове рассеялся; это было словно наваждение. Майкл взглянул на узкий карниз, идущий от балкона вдоль стены замка. Ширина, в лучшем случае, сантиметров двадцать. Растрескавшийся серый камень стен украшали выщербленные ветрами и непогодой скульптуры орлов и горгульи. Но если он оступится или не удержится…

Все равно. Он решился, и это надо сделать сейчас.

Майкл перелез через балюстраду и, найдя пальцами рук опору в пустых глазницах каменной горгульи, попробовал осторожно поставить ногу на карниз. Потом рядом встала и вторая нога. Майкл оставался в таком положении несколько секунд, ища устойчивое равновесие, и, лишь найдя, осторожно двинулся по карнизу. От земли Гитлера его отделяла высота в сорок пять метров.

Глава 8

Карниз был скользким от дождя. Заметно похолодало, и налетавший пронизывающий ветер трепал волосы Майкла, рвал на нем смокинг. Майкл медленно, сантиметр за сантиметром продвигался вперед. Он осторожно, не отрывая ног, ступал по карнизу, прижимаясь грудью к каменной стене замка. До балкона соседнего номера оставалось метров десять, и от него до юго-восточного угла нужно было преодолеть еще два с половиной метра. Отрешившись от всех мыслей, думая лишь о следующем шаге, Майкл осторожно пробирался к соседнему балкону. Когда он ухватился за каменного орла, изваяние рассыпалось, и его обломки полетели в темноту. Майкл прижался к стене, успев большим и указательным пальцами ухватиться за трещину в камне шириной в сантиметр, и оставался в таком положении, пока ему не удалось восстановить равновесие. Немного погодя он отправился дальше, шаря пальцами по стене, пытаясь нащупать трещины в старинной каменной кладке, испытывая на прочность карниз впереди, прежде чем сделать очередной шаг. Со стороны он, наверное, был похож на муху, ползущую по краю большого квадратного пирога. Шаг за шагом. Снова послышался треск. «Осторожно, осторожно», — твердил он себе. Карниз оказался достаточно прочным, Майкл благополучно добрался до следующего балкона и перелез через каменную балюстраду. Над балконной дверью были опущены шторы, но по другую сторону балкона находилось большое, ярко освещенное окно. Карниз проходил как раз под ним. Ему придется пробраться мимо этого окна, чтобы достичь угла замка, где каменные лица горгулий и выложенный из камней геометрический орнамент восходили к карнизу верхнего этажа. Пройдя по балкону, Майкл глубоко вздохнул и перелез через каменное ограждение, снова ступив на узкий каменный карниз. Ему было жарко, он чувствовал, как взмокла рубашка на спине и под мышками. Но он все шел вперед мимо окна, полагаясь на узкую каменную дорожку под ногами, стараясь не касаться руками стекла; за окном оказалась просторная спальня, на кровати была разбросана одежда, но в комнате никого не было. Миновав окно, Майкл с некоторым неудовольствием отметил, что все же оставил на оконном стекле свои отпечатки. Но зато угол был совсем близко.

Он стоял, прижавшись к холодной каменной стене близ юго-восточного угла «Рейхкронена». Порывистый ветер дул в лицо, и столбы света от мощных прожекторов скользили по облакам, прочесывая небо над Берлином. Теперь ему придется покинуть оказавшийся довольно надежным карниз, чтобы, взбираясь по камням изваяний как по лестнице, подняться этажом выше. По небу прокатились громовые раскаты, и Майкл взглянул вверх, пытаясь повнимательнее рассмотреть каменные украшения и лица горгулий, размышляя, за что он сможет ухватиться руками и куда в следующий момент поставит ногу. Ветер мешал удерживать равновесие, тут ничего нельзя было поделать. «Давай, ну давай же», — подгонял себя Майкл; он поглядывал в сторону заветного угла, ощущая при этом небывалую решимость и воодушевление. Изловчившись, он намертво сомкнул пальцы обеих рук, уцепившись за вытесанный из камня треугольник у себя над головой, и подтянулся. Мыску одного ботинка нашлась опора в пустой глазнице каменной морды, украшавшей горгулью, другая нога встала на крыло орла. Майкл карабкался вверх по стене, а за спиной у него завывал пронизывающий ветер.

Примерно в четырех метрах над карнизом шестого этажа, когда он в поисках опоры сунул пальцы в пустые глазницы высеченного в камне лика, из чернеющего в темноте разинутого рта каменного демона выпорхнул, роняя перья, вспугнутый голубь. Майкл замер на месте, сердце гулко стучало в груди, а в воздухе кружились голубиные перья. Пальцы были содраны в кровь, но теперь от карниза седьмого этажа его отделяли какие-то два с половиной метра. Он продолжал упрямо карабкаться вверх по украшенной изваяниями и лепниной стене и наконец поставил на узкий карниз одно колено, а затем осторожно поднялся на ноги. Раздался негромкий треск, с карниза посыпались камешки, но опора под ногами была более или менее надежной. До следующего балкона, дверь которого вела в апартаменты Гарри Сэндлера, он добрался относительно легко. Быстро пройдя по широкой террасе, он перелез через каменное заграждение на противоположной стороне, убедившись в том, что карниз между балконами Сэндлера и Блока почти полностью обвалился. На месте прежнего выступа уцелели лишь каменные обломки, торчащие из стены, с зияющими между ними провалами. Самый большой из них, там, где карниз обвалился полностью, был шириной метра полтора, но Майклу это расстояние теперь показалось больше раза в два. Ему придется лезть по стене, цепляясь за малейшие выступы и неровности в кладке, чтобы преодолеть и это препятствие.

Майкл двинулся дальше по полуразрушенному карнизу, осторожно ступая, старательно удерживая равновесие, нащупывая пальцами трещины среди камней. Когда при очередном шаге он начал было переносить вес своего тела на ближайший уцелевший участок карниза, камень не выдержал тяжести и обвалился. Прижавшись грудью к стене, с трудом найдя опору для носков ботинок, он еще крепче вцепился пальцами в трещины каменных глыб. Плечи его затекли, руки онемели от непомерных усилий. «Давай! — приказывал он сам себе. — Да не останавливайся же ты, черт возьми!» Он прислушивался к своему внутреннему голосу, и его жаркий шепот растопил лед страха сковывавший ноги в коленях. Он шел вперед медленно, осторожно, шаг за шагом и наконец очутился на краю бездны — там, где карниз заканчивался.

— Он обратился ко мне за советом, и я ему еще тогда откровенно высказал, что я думаю по этому поводу, — донесся до слуха Майкла откуда-то снизу тихий голос. На балконе шестого этажа разговаривали. — Я сказал, что у тех частей нет боевого опыта, они еще зеленые, словно ранние яблоки, и было бы просто безумием посылать их в такое пекло.

— Но он, разумеется, сделал все по-своему, — сказал другой голос.

— А то как же! Он лишь посмеялся надо мной! Форменным образом! И сказал еще, что он-то уж знает свои войска получше меня и что в данный момент мое мнение по этому вопросу вовсе его не интересует. И что же из этого вышло? Восемь тысяч солдат оказались в окружении русских, и еще четыре тысячи попали в плен. При одной только мысли об этом хочется блевать!

Майкл раздумывал над тем, как лучше перелезть по стене через зияющий провал, и ему тоже было не по себе. Пока офицеры тихо беседовали на своем балконе, он потянулся так далеко, как только мог достать, цепляясь содранными пальцами за трещины между камнями и напрягаясь всем телом. «Сейчас!» — мысленно приказал себе Майкл, и, не раздумывая, на одних пальцах повис над провалом, между двумя обломками полуразрушившегося карниза. Он висел уже несколько секунд, пытаясь поставить правую ногу на ближайший уцелевший участок карниза. От карниза откололся небольшой камень, и вслед за ним начали осыпаться камешки помельче.

— Это убийство! — гневно продолжал голос первого офицера. — Форменное убийство. Тысячи молодых людей обречены на верную смерть. Я знаю, мне доводилось читать рапорты. Но когда об этом станет известно народу Германии, кое-кто поплатится сполна.

Майклу никак не удавалось опереться — карниз осыпался. На лице у Майкла выступил пот. Плечи и запястья свела судорога. От кладки карниза откололся еще один обломок и на лету ударился о стену замка.

— Что это было? — спросил другой офицер. — Что-то как будто упало.

— Где?

«Ну давай! Давай! Быстрее!» — приказывал себе Майкл, проклиная свою медлительность. Он поставил мысок правого ботинка на маленький выступ, оставшийся на месте разрушившегося карниза, и камешек, к счастью, остался на месте. Давление на запястья и плечи ослабло. Но мелкие камешки все еще осыпались, с дробным стуком отскакивая от земли.

— Вот! Слышишь?! Я же говорил!

Сейчас эти двое наверняка перегнутся через перила балкона, посмотрят вверх и увидят, как он болтается на карнизе, пытаясь удержать равновесие. Майкл продвинул правую ногу подальше, освобождая место для мыска левого ботинка. Он находился на расстоянии вытянутой руки от балкона полковничьих апартаментов. Ухватившись правой рукой за балюстраду, он подтянулся и перелез через ограждение, выложенное из шероховатого камня. Здесь он остановился, тяжело дыша, чувствуя, как медленно расслабляются сведенные судорогой мышцы рук и плечей.

— Чертов замок рассыпается на глазах, — желчно проговорил первый офицер. — Как и сам рейх, а? Черт возьми, я не удивлюсь, если этот балкон, на котором мы сейчас стоим, рухнет у нас под ногами.

Последовало молчание. Майкл слышал только тихое покашливание одного из собеседников, потом внизу открылась и хлопнула балконная дверь.

Майкл осторожно повернул ручку балконной двери и вошел в номер Джерека Блока.

Он знал, где находится столовая и что дверь в дальней стене ведет из нее в кухню. Там ему было делать нечего, тем более что он мог столкнуться с кем-нибудь из официантов или кухонной прислуги. Оказавшись в огромной гостиной с высокими потолками, Майкл прошел мимо камина, облицованного черным мрамором, с неизменным портретом Гитлера над ним, и остановился перед следующей дверью. Он попробовал осторожно повернуть до блеска начищенную медную ручку, и дверь бесшумно поддалась. В открывшейся перед ним комнате было темно, но ему было все хорошо видно и без света; полки с книгами, массивный письменный стол из дуба, два черных кожаных кресла и такой же диван. Должно быть, это был кабинет Блока, где он работал, приезжая в «Рейхкронен». Притворив за собой дверь, Майкл прошел по мягкому персидскому ковру. («А коврик-то из России, — угрюмо думал он. — Лежал небось себе раньше в усадьбе какого-нибудь дворянина») к письменному столу. На столе стояла лампа под зеленым абажуром. Майкл включил ее, чтобы продолжить поиски. На стене висела большая фотография, на которой Блок был снят на фоне большой каменной арки. Позади него виднелись деревянные постройки, забор, опутанный кольцами колючей проволоки, и кирпичная труба, из которой валил густой черный дым. «ФАЛЬКЕНХАУЗЕН» — было выбито на арке. Концлагерь в окрестностях Берлина, где Блок служил когда-то комендантом. Это была фотография человека, испытывающего чувство гордости за свое любимое детище.

Теперь все внимание Майкла было сосредоточено на столе. В пресс-папье был вставлен лист чистой промокательной бумаги. Блок, судя по всему, был педантом и любил порядок. Майкл потянул за ручку верхнего ящика: закрыто. Остальные ящики тоже были заперты на ключ. К столу придвинуто черное кожаное кресло, на деревянной спинке которого виднелась серебряная инкрустация — «СС», а на его сиденье лежал портфель. На портфеле был серебряный значок СС и серебряные инициалы в виде трех готических букв — JGB. Майкл положил портфель на стол, открыл замок, запустил в него руку и, нащупав папку, вытащил ее.

В папке оказались именные бланки Блока, на которых были напечатаны какие-то цифры. Многозначные числа, расположенные колонками, по-видимому, означали денежные суммы. Скорее всего, смета. Рядом с цифрами были проставлены инициалы: возможно, инициалы людей, а может быть, просто условные обозначения или какой-нибудь код. В любом случае у Майкла не было времени на то, чтобы разбираться в них. Судя по всему, на какую-то цель истрачена огромная сумма и то ли сам Блок, то ли его секретарь подсчитали здесь все расходы с точностью до последней марки.

Кроме того, в папке лежал большой коричневый конверт.

Майкл отогнул клапан и вытряхнул содержимое на стол.

В конверте оказались черно-белые фотографии. Майкл был явно разочарован, но затем склонился над столом и вгляделся внимательнее.

На первой фотографии было лицо мертвого мужчины. Точнее сказать, то, что от него осталось. На правой щеке зияла дыра с неровными краями, такие же дыры были на лбу, нос провалился, а из истерзанных губ торчали зубы. Дыры, каждая из которых была диаметром сантиметра два, темнели на подбородке и шее. Правого уха у трупа не было: от него остался лишь маленький клочок, как будто его выжгло. Глаза у трупа были широко открыты, век у него тоже не было. Внизу, на истерзанной шее трупа, табличка, на которой мелом по-немецки была сделана надпись: «2/19/44, образец испытания 307, Скарпа».

Профиль, изображенный на другой фотографии, скорее всего, был женским. Прядка темных вьющихся волос прилипла ко лбу. Большая часть кожи с головы трупа содрана, раны настолько глубокие, что виден дугообразный изгиб корня языка. Глаз превратился в белую желеобразную массу, похожую на комок расплавленного свечного воска. Поперек изуродованного плеча трупа лежала табличка «2/22/44, образец испытания 345, Скарпа».

Майкла прошиб холодный пот. Он взглянул на третью фотографию.

Какого пола и возраста было человеческое существо на этом снимке, разобрать было невозможно.

От лица не осталось ничего, кроме зияющих дыр и месива уцелевших мягких тканей. Оскаленные зубы стиснуты, как будто для того, чтобы удержать предсмертный вопль. Шея и плечи трупа пронизаны глубокими дырами, а табличка уточняла: «2/24/44, образец испытания 359, Скарпа».

«Скарпа…» — вертелось у Майкла в голове. Норвежский остров, на котором доктор Густав Хильдебранд обосновал свою вторую резиденцию. Очевидно, Хильдебранд принимал там гостей. Поборов отвращение, Майкл снова взглянул на фотографии. Образцы, безымянные номера. Возможно, все они были русскими пленными. Но Боже милосердный! Какое же оружие могло оказать столь разрушительное действие на человеческую плоть? На такое не способен даже огнемет. В голове у него мелькнула мысль о серной кислоте, потому что края ран у всех трех трупов носили на себе следы ожогов, причиной которых мог быть огонь или химикаты. Майкл не был знатоком кислот и щелочей, и все же он сомневался, что с помощью серной кислоты можно было бы добиться подобных результатов. «Образцы испытаний», — размышлял он про себя. Испытаний чего? Какого-нибудь нового химиката, созданного Хильдебрандом? Вещества настолько опасного, что его испытания можно было проводить только на пустынном острове вдали от берегов Норвегии? И какое отношение это может иметь к «Железному кулаку» и карикатуре на Гитлера?

Вопросы без ответов. Но Майкл Галлатин был твердо уверен в одном: он должен ответить на них до того, как через месяц с небольшим союзники перейдут в наступление.

Он сложил фотографии в конверт и вместе с остальными бумагами засунул в папку, а папку — в портфель, аккуратно закрыл его и положил на сиденье кресла, туда, где его оставил владелец. Майкл пробыл в кабинете у Блока еще несколько минут, но не обнаружил там больше ничего достойного внимания. Майкл выключил лампу и, пройдя через комнату, направился к выходу в коридор. Он был уже почти у самой двери, когда услышал звук поворачивающегося в замке ключа. Он замер на месте и затем быстро отступил к двери на балкон. Едва Майкл успел закрыть ее за собой, как дверь в гостиную отворилась.

— Ах, какая прелесть! — восторженно сказал в темноте женский голос.

— Полковнику нравится жить в роскоши, — послышался сиплый ответ.

Дверь закрылась, и ее тут же заперли изнутри. Майкл стоял на балконе, прижавшись спиной к стене. Повернув голову, он решил заглянуть в комнату. Сапог нашел себе подружку и завел ее в номер Блока, рассчитывая, по-видимому, охмурить шикарной обстановкой. Майкл и сам был неплохо знаком с искусством обольщения, ему не составило труда догадаться, что Сапог выведет девицу на балкон и перегнет ее через перила. Вряд ли ему стоило здесь задерживаться.

Майкл перелез через ограждение и ступил на полуобвалившийся карниз. Нащупывая на стене зазоры между камнями и крепко цепляясь за них израненными пальцами, он пустился в обратный путь. Куски кладки карниза крошились и осыпались, но ему нужно было поскорее перебраться на балкон к апартаментам Сэндлера. Он слышал, как восторженный женский голос сказал:

— Высоко-то здесь как, правда?

Открыв балконную дверь, Майкл проскользнул в нее и осторожно закрыл за собой. Апартаменты Сэндлера были зеркальным отображением номера Блока, с той лишь разницей, что камин здесь был сложен из красного камня и портрет фюрера над ним тоже был несколько другим. Все было тихо: видимо, Сэндлер еще веселился в «Бримстоне». Майкл бесшумно направился к выходу и увидел, что у самой двери стоит большая клетка с соколом. На Блонди не было колпачка, закрывающего глаза, и ее темный взгляд был устремлен на него.

— Привет тебе, маленькая стерва! — сказал Майкл и постучал по прутьям клетки. Сокол дрожал от ярости, перья на шее птицы воинственно топорщились, и она злобно зашипела на него. — Следовало бы, конечно, свернуть тебе шею и сожрать, а косточки выплюнуть на пол, — продолжал Майкл. — Ну да ладно, отложим до следующего раза.

Он взялся за ручку двери.

В воздухе прозвенело высокое, чуть слышное «пим-м-м!». Что-то звякнуло. Майкл взглянул на клетку и с ужасом увидел, что с потолка стремительно опускаются противовесы. Тонкая цепь натягивалась. Майкл с опозданием понял, что только что он неосторожно оборвал тонкую проволоку, привязанную к двери. Времени на раздумья у него не было, потому что цепочка подняла дверцу клетки и Блонди, оказавшись на свободе, метнулась к нему. Ее острые когти со свистом рассекали воздух.

Глава 9

В то время как Майкл балансировал на карнизе отеля, Джерек Блок смеялся до слез. Веселье было в самом разгаре. На сцене в очередном номере была задействована женщина-лилипут и вместе с ней неуклюжий славянин, который, очевидно, раньше юродствовал в какой-нибудь глухой, богом забытой российской деревушке. Его телесное орудие было огромным, и в ответ на взрывы хохота в зале он тоже глупо посмеивался, как будто бы понимал, в чем заключалась шутка. Блок посмотрел на часы; он пресытился зрелищем оргий, происходивших на сцене, и настало время, когда все зады — вне зависимости от того, были они большими или маленькими, — перестали вызывать у него интерес. Он наклонился к Чесне и положил ей руку на колено. Жест этот нельзя было назвать отцовским.

— Твой барон, должно быть, начисто лишен чувства юмора.

— Он плохо себя почувствовал, — отозвалась Чесна. Ей тоже было не по себе. Она устала от притворных улыбок.

— Пойдем, хватит пивных увеселений. — Он встал и взял ее за локоть. — Я угощу тебя шампанским.

Чесну чрезвычайно обрадовала возможность покинуть зал. До окончания представления было еще далеко — в программе предполагались импровизированные номера при непосредственном участии зрителей, — но сам «Бримстон» никогда ничего не значил для Чесны, это был просто удобный способ войти в общество и поддерживать связи и знакомства. По пути к бару она позволила полковнику Блоку взять себя под руку, думая при этом, что барон, наверное, сейчас пробирается в его апартаменты, а возможно, уже отправился в обратный путь. Может быть, этот человек — каким бы ни оказалось его настоящее имя — и безумец, но, с другой стороны, он не смог бы так долго оставаться в живых, учитывая его столь рискованную профессию, если бы был просто легкомысленным. Они сели за столик, Блок заказал большую бутылку шампанского и снова взглянул на часы. Он попросил официанта принести ему телефон.

— Работа? — осведомилась Чесна. — В такой час?

— Ничего не поделаешь. — Блок закрыл крышку циферблата и бережно положил часы в карман мундира. — А теперь, Чесна, я хочу услышать от тебя все о твоем бароне: где вы познакомились, что тебе о нем известно. За все время нашего с тобой знакомства я и думать не мог, что ты решишься на такое безрассудство.

— Безрассудство? — Чесна удивленно вскинула свои светлые брови. — Что вы имеете в виду?

— Все эти графы, князья и бароны — дешевка. Конечно, они умеют ухаживать и к тому же одеты с иголочки, как манекены в дорогом магазине. В наше время любой проходимец, в чьих жилах течет капля благородной крови, может выдать себя хоть за чистое золото, а на самом деле окажется лишь чугунной чушкой. Тебе следует быть осторожнее, — заключил Блок и предостерегающе поднял указательный палец. Официант тем временем принес телефон и принялся подключать его. — У меня сегодня уже был разговор с Гарри на этот счет, — продолжал Блок. — Ему кажется, что твой барон… — как бы это получше сказать? — что ему от тебя нужно нечто большее, чем настоящая, большая любовь.

Она ожидала услышать продолжение; сердце в груди дрогнуло и стало биться чаще. Длинный нос Блока что-то унюхал.

— Ты говоришь, что вы с бароном познакомились совсем недавно, так? И тем не менее вы собираетесь пожениться? Ну так вот, Чесна, позволь мне перейти к сути дела: ты красивая и состоятельная женщина, у тебя хорошая репутация в рейхе. Сам Гитлер любит смотреть твои фильмы, и это при том — Бог не даст соврать, — что больше всего фюреру нравится видеть на экране самого себя. А ты никогда не задумывалась о том, что барон хочет жениться не на тебе, а на твоем состоянии и славе?

— Задумывалась, — ответила она, тут же пожалев, что поспешила с ответом. — Но барон любит меня и принимает такой, какая я есть.

— Но как ты можешь быть уверена в этом, если вы знакомы так недавно? К чему такая спешка? Почему бы не погодить со свадьбой, не отложить ее хотя бы до осени? — Блок снял трубку с аппарата, и Чесна смотрела на то, как он набирает номер. Она знала, что это был за номер, и внутри у нее все похолодело от ужаса. — Полковник Блок, — сказал он в трубку. — Медицинскую службу, пожалуйста. — Он снова обратился к Чесне: — Отложите свадьбу на три месяца, всего на три месяца. Разве это срок? Должен сказать, что ни Гарри, ни я не разделяем твоего выбора. И взгляд у барона нерасполагающий, я бы сказал, хищный взгляд. В нем есть что-то настораживающее. Прошу прощения! — Он снова переключил внимание на телефон. — Да это Блок. Как прошла операция?… Хорошо. Значит, он поправится?… Но говорить-то он сможет?… И когда этого можно ожидать?… Нет, не через сутки! Слишком долго! Самое большее двенадцать часов! — Голос его звучал властно. Выслушивая доводы невидимого собеседника на другом конце провода, он обернулся к Чесне и подмигнул ей. — А теперь послушай меня, Артур! Я хочу, чтобы Франкевитц…

Это было настолько неожиданно, что у Чесны перехватило дух. Ей показалось, что на шее у нее медленно стягивается стальной обруч.

— …смог давать показания через двенадцать часов. Да, именно так! И никаких разговоров! — Он бросил трубку на рычаг и раздраженно отодвинул от себя телефон. — Так вот, мы ведь говорили о бароне. Три месяца. За это время мы сможем разузнать о нем решительно все. — Он пожал плечами. — В конце концов, это моя работа.

Чесне удалось с трудом удержаться от крика. Ей померещилось, что от страха лицо ее заливает мертвенная бледность, но, даже если Блок и заметил, что с ней творится что-то неладное, он ничего не сказал.

— А вот и наше шампанское! — Блок дожидался, барабаня по накрытому скатертью столу длинными тонкими пальцами, пока официант разливал его в высокие фужеры. — За твое здоровье! — произнес он, поднимая фужер. Чесне пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы унять дрожь пальцев.

В то время как Чесна с Блоком пили шампанское, противовесы, гремя цепью, упали на пол, дверца клетки распахнулась, и почувствовавшая свободу Блонди набросилась на Майкла Галлатина.

Острые когти прочертили воздух там, где всего секунду назад была его голова: Майкл успел пригнуться, и Блонди проскочила мимо. Отчаянно хлопая крыльями, она затормозила и, развернувшись на лету, снова набросилась на незваного гостя. Майкл пытался закрыть лицо руками. Он сделал ложный выпад вправо и тут же стремительно бросился влево, Блонди снова проскочила мимо, успев, однако, задеть когтями по плечу Майкла и разорвав черную ткань смокинга. Издав гневный крик, она развернулась и вновь устремилась к нему. Майкл отступал, пытаясь подыскать хоть что-нибудь, чем можно было бы отбиться от птицы. Блонди кружила под потолком гостиной, но, внезапно изменив направление и широко расправив крылья, она спикировала на Майкла, нацеливаясь когтями ему в лицо.

Майкл залег на полу. Блонди пролетела над ним, на лету пытаясь остановиться. Проносясь над подлокотником кожаного дивана, она оставила на его черном боку из мягкой кожи глубокие борозды. Откатившись в сторону, Майкл встал на колени и увидел перед собой приоткрытую дверь в выложенную голубой плиткой ванную. Он слышал, как позади него со свистом вспарывают воздух мощные крылья, и ожидал, что острые когти вот-вот вонзятся ему в затылок. Он стремительно бросился вперед и, перекувырнувшись через голову, влетел через открытую дверь в ванную. Обернувшись, он увидел, что Блонди метнулась вслед за ним. Майкл успел дотянуться до двери и, захлопнув ее, удовлетворенно вздохнул, услышав, как птица на полной скорости врезалась в дверь. Наступила тишина. «Неужели насмерть? — недоумевал Майкл. — Или просто оглушило?» Ответ на свой вопрос ему было суждено узнать всего через несколько секунд: послышался скрежет когтей по дереву — это Блонди яростно атаковала дверь.

Майкл поднялся с пола и оглядел тесные пределы своей тюрьмы. Здесь была раковина, овальное зеркало над ней, унитаз и узкий шкафчик. Ни окон, ни друтой двери. Пошарив в шкафчике, он не нашел ничего, что могло бы ему пригодиться. А Блонди скреблась в дверь, оставляя на дереве глубокие борозды. Для того чтобы выбраться из номера Сэндлера, ему прежде всего нужно было суметь выйти из ванной, миновав по дороге сокола. Сэндлер мог возвратиться в любую минуту; времени на то, чтобы дожидаться, пока хищная птица устанет, не было, и никаких шансов на то, что ей наскучит это занятие и она сама потеряет к нему всякий интерес. Майкл знал, что она чует в нем волка и этот запах выводил ее из себя. Сэндлер, очевидно, не слишком доверял традиционным охранным системам безопасности «Рейхкронена»; тонкая проволока, которую он умудрился намотать на ручку двери, перед тем как уйти на вечеринку, должна была стать неприятным сюрпризом для не в меру любопытных. Он был охотником и оставался им всегда.

Майкл проклинал себя за подобную недальновидность. Из головы у него не выходили те три жестоких снимка. Но добытые с таким трудом сведения могут оказаться ненужными, если ему не удастся отсюда выбраться. Блонди в очередном приступе неукротимой ярости снова бросилась на дверь. Майкл посмотрел на свое отражение в зеркале и увидел, что смокинг разодран на плече, из рубашки торчит клок ткани, но тело оказалось незадетым. Пока. Майкл взялся руками за края зеркала и снял его со стены. После этого он развернул его тыльной стороной к себе. Держа его, словно щит, он подошел к двери. Когти Блонди к этому времени, должно быть, вошли в дерево на целых два сантиметра. Одной рукой удерживая зеркало на уровне лица, другой рукой Майкл повернул ручку и резко распахнул дверь.

Сокол издал пронзительный крик и отпрянул. Птица увидела в зеркале свое отражение. Прикрывая лицо зеркалом, Майкл начал медленно пятиться, осторожно отступая к двери на балкон. Он не хотел лишнего риска, тем более что в коридоре он мог столкнуться с Сэндлером; ему придется возвратиться в номер Чесны тем же путем. Сапог со своей пассией наверняка к этому времени уже управились с делами и убрались с балкона. Майкл слышал, как совсем рядом хлопают мощные крылья пикирующей на него Блонди. Сокол подлетел к зеркалу и принялся царапать когтями по стеклу. Майкл чуть было не выронил зеркало, и ему пришлось еще крепче сомкнуть пальцы на его краях. Отлетев немного назад, Блонди снова перешла в наступление; не обращая никакого внимания на пальцы Майкла, она сосредоточила все силы на том, чтобы убить другого сокола, который осмелился вторгнуться на ее территорию. И снова раздался скрежет когтей по стеклу. Издав пронзительный скрипучий крик и описав круг под потолком гостиной, Блонди снова атаковала зеркало, а Майкл медленно отступал к двери на балкон. Но тут он споткнулся, зацепившись каблуком за ножку кофейного столика, и, потеряв равновесие, упал навзничь. Зеркало выскользнуло у него из рук и с грохотом разбилось об угол камина.

Блонди парила под потолком, вокруг хрустальной люстры. Майкл поднялся на колени; от заветной двери его отделяло расстояние примерно в шесть метров. И тут Блонди облетела в последний раз вокруг люстры и, выпустив когти, снова спикировала.

У Майкла не было времени на раздумья. Сокол бросился на него зловещей золотистой молнией.

Наконец она настигла свою жертву! Захлопали могучие крылья с золотистым оперением, когти были выпущены, и крючковатый клюв готов нанести удар.

Майкл вскинул вверх правую руку, слыша, как с треском лопаются под мышкой швы рукава. В следующую секунду в воздух взметнулось целое облако золотистых перьев. Он чувствовал, как когти Блонди вонзаются ему в руку, разрывая смокинг и рубашку, стараясь добраться до тела, и затем окровавленный, растерзанный комок плоти был отброшен прочь — словно ненужный скомканный лист, он мягко шмякнулся о стену. Блонди съехала вниз по стене, оставляя на ней кровавый след. Кровавое месиво на полу, бывшее еще минуту назад хищной птицей, несколько раз судорожно дернулось и затихло.

Майкл взглянул на свою руку. Сильная волчья лапа обрастала черной лоснящейся шерстью, острые когти были перепачканы в крови и внутренностях Блонди. Мышцы на руке и плечах росли, и смокинг затрещал по швам. Шерсть поднималась все выше по руке, доходя до самого плеча, и он чувствовал, как, повинуясь превращению, начинают изменять форму кости.

«Нет, — думал он. — Не здесь».

Майкл поднялся с пола, стоя на остававшихся пока человеческими ногах. Несколько мгновений ушло на то, чтобы остановить превращение. Чувствуя легкое покалывание в руках, он смотрел, как уходят обратно в тело кривые волчьи когти. Шерсть скрылась под кожей, тело зудело и чесалось. И вот наконец с превращением было покончено, Майкл снова стал человеком, но во рту у него оставался терпкий привкус слюны дикого зверя.

Он поспешил выйти на балкон, зная, что пытаться скрыть следы вторжения в номер Сэндлера бесполезно — слишком уж разрушительными оказались его последствия. Сапог с девицей удалились в роскошные апартаменты Блока. Майкл, перелез через балюстраду и, оказавшись на карнизе, добрался до юго-восточного угла замка, где благополучно спустился этажом ниже, воспользовавшись для этого выступами высеченных в камне демонических лиц и геометрических узоров горгульи. В следующие восемь или девять минут он добрался до балкона их с Чесной номера и, войдя, закрыл за собой дверь.

Он чувствовал себя заново родившимся. Но только где же Чесна? Наверное, все еще на вечеринке в «Бримстоне». Может быть, ему стоит появиться там снова? Но, разумеется, уже не в этом смокинге, изодранном соколиными когтями. Майкл отправился в ванную и тщательно выскреб запекшуюся под ногтями кровь. Надел свежую белую рубашку и достал из шкафа темно-серый пиджак с черными бархатными лацканами. Капли крови не попали на белую «бабочку», и поэтому он надел ее снова. Ботинки, правда, слегка пострадали, но ничего, не слишком заметно. Посмотревшись в зеркало и убедившись в том, что все в порядке, что он не проглядел ни малейшего алого пятнышка, ни единого золотистого перышка, Майкл вышел из номера и спустился на лифте в холл.

Очевидно, посиделки в клубе «Бримстон» к тому времени уже подошли к концу, потому что в холле отеля было полно народу: офицеры в форме нацистской армии и их соратники. То и дело слышался громкий пьяный смех. Высматривая среди этой толпы Чесну, Майкл вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо.

— А я как раз вас повсюду разыскиваю, — сказал Сэндлер. Глаза у него были красными, и язык заплетался. — Куда же это вы запропастились? — Пиво довело до конца то дело, что в начале вечера было начато вином.

— Выходил пройтись, — ответил Майкл. — Что-то мне нездоровится. А вы не видели Чесну?

— А как же! Она вас повсюду разыскивает. Меня вот даже попросила помочь. Ну и как вам представление? Здорово, правда?

— Где Чесна? — повторил Майкл. Он заставил себя оторвать взгляд от руки Сэндлера.

— В последний раз я видел ее на улице. Здесь, недалеко, — кивнул он в сторону двери. — Подумала, что вы, наверное, решили отправиться домой, чтобы нарезать букетик тюльпанов. Пойдемте, я отведу вас к ней. — Сэндлер призывно махнул рукой и, нетвердо ступая, пьяной походкой направился к выходу.

Майкл раздумывал. Сэндлер остановился.

— Так идемте же, барон. Она повсюду разыскивает своего влюбленного мальчика.

Он пошел вслед за Сэндлером, пробираясь через толпу, собравшуюся в холле, к парадным дверям, ведущим во двор «Рейхкронена». Майкл весьма смутно представлял себе, какой оборот впоследствии может принять дело с выпотрошенным им соколом. Вся его надежда теперь была на Чесну: она умная женщина и сумеет что-нибудь придумать. В то же время он был рад за Мышонка, что тому не пришлось стать свидетелем такой жестокой «забавы» или непосредственным участником последних событий, иначе маленький человечек наверняка лишился бы рассудка от страха. Майклу было ясно одно: им во что бы то ни стало нужно выведать, над чем работает Густав Хильдебранд. И если возможно, постараться попасть на Скарпу. Но слишком уж далеко была Норвегия от Берлина, а в Берлине опасности подстерегали на каждом шагу. Вслед за Гарри Сэндлером Майкл спустился вниз по лестнице, на каменных ступеньках которой большой поклонник охоты оступился и едва не свернул себе шею, что существенно облегчило бы задачу Майкла. Они пересекли двор отеля, на камнях которого стояли лужи дождевой воды.

— Так где же она? — спросил Майкл, шагая рядом с Сэндлером.

— Вон там, — показал он в сторону темневшего впереди русла реки. — Там сад. Может быть, вы все же расскажете мне, что за цветы растут в нем. Договорились?

Майклу показалось, что голос Сэндлера звучит теперь несколько иначе. Твердость, тщательно скрываемая пьяным бормотанием. Он сбавил шаг. И вдруг понял, что Сэндлер пошел быстрее, уверенно ступая и без труда удерживая равновесие на неровных камнях. Он был вовсе не так пьян, как ему хотелось бы казаться. Так к чему же все…

— Вот он, — вдруг тихо сказал Сэндлер абсолютно трезвым голосом.

Из-за развалин каменной стены вышел человек. На нем были черные кожаные перчатки и длинное пальто серого цвета.

Майкл услышал шорох у себя за спиной: скрип щебня под ногами. Резко обернувшись, он увидел, как к нему почти вплотную подступил другой незнакомец в сером пальто. Оказавшись рядом, этот человек опустил занесенную для удара руку. Удар черной резиновой дубинки пришелся в висок, и Майкл Галлатин рухнул на колени.

— Быстрее! — подгонял Сэндлер. — Поднимайте же его, черт вас подери!

Подкатила черная машина. Сквозь звенящую боль Майкл слышал, как открылась дверца. Нет, не дверца. Багажник? Его приподняли, потащили куда-то, и ноги его волочились по каменистой земле. Двое мужчин волокли его к открытому багажнику.

— Поторапливайтесь! — шипел на них Сэндлер.

Майкла подняли, и он понял, что его собираются, словно чемодан, засунуть в пыльный багажник. Ну уж нет, решил он. Этому не бывать. Он собрался с силами и резко отвел локоть правой руки назад. Удар пришелся по чему-то очень костлявому, и было слышно, как один из злоумышленников грязно выругался. Тяжелый кулак сильно ударил по почкам, и рука ухватила его сзади за горло. Майкл отбивался, пытаясь вырваться на свободу. Ему казалось, что если сейчас он сумеет снова оказаться на земле, то тогда…

И тут ему на голову снова опустилась резиновая дубинка.

Удар пришелся по затылку; перед глазами Майкла замелькали черные искры, рассыпающиеся по ослепительно белому полю.

Запах пыли. Звук с грохотом захлопываемой крышки гроба. Нет, багажника. Моя голова… голова…

Он слышал звук хорошо отлаженного мотора. Машина двинулась.

Майкл попытался поднять голову, но стоило ему слегка пошевелиться, как железный кулак боли сомкнулся вокруг него, увлекая за собой в бездонную темноту.