Церковное привидение: Собрание готических рассказов

Весьма авторитетный в Викторианскую эпоху ученый-филолог, агиограф, историк, фольклорист и плодовитый романист (в частности, «Мехалах», 1880, «Фробишеры», 1901). Библиография трудов Бэринга-Гулда насчитывает свыше 500 публикаций — среди них такие значительные исследования, как «Книга оборотней» (1865) и «Примечательные мифы Средневековья» (1866–1868). Автор широко популярного религиозного гимна «Вперед, христианские воины!» (1871) на музыку Артура Салливана. Главным жизненным свершением считал запись и издание народных песен Девоншира и Корнуолла (первый сборник вышел под названием «Песни Запада»; 1889–1891).

Учился в Кембридже, в 1864 г. принял духовный сан и стал викарием в Хорбери (графство Йоркшир). В 1868 г. женился на 16-летней неграмотной работнице Грейс Тейлор, за обучение которой ревностно взялся: этот брачный союз (по некоторым сведениям, вдохновивший Джорджа Бернарда Шоу на создание «Пигмалиона») продолжался 48 лет. Отец 15 детей, их воспитанием, очевидно, интересовался мало (согласно анекдоту, однажды на детской вечеринке он спросил девочку: «Чья ты дочка?» Та, расплакавшись, ответила: «Твоя, папа»), В 1881 г. вернулся в родовое поместье Лью-Тренчард (графство Девоншир), где служил приходским священником.

Внук Сэбайна Бэринг-Гулда — Уильям Стюарт Бэринг-Гулд (1913–1967) известен как автор нашумевшей вымышленной биографии «Шерлок Холмс с Бейкер-стрит: Жизнь первого в мире детектива-консультанта» (1962).

Предлагаемый рассказ вошел в сборник Сэбайна Бэринг-Гулда «Книга привидений» («А Book of Ghosts», 1904), отмеченный привлечением фольклорных мотивов и широким использованием этнографического материала — характерных особенностей языка и быта сельских жителей.

Тетка Джоанна

Есть в Лендс-Эндском округе небольшое село Зеннор.[155] Да и не село это вовсе, а разбросаны там-сям фермы, да кое-где жмутся в кучу хибары. Края эти суровые, слой почвы всего ничего, а в тех местах, где дуют с океана жестокие ветра, наружу проступает голый гранит. Если и росли здесь когда-то деревья, то их сдуло напрочь бешеными порывами; а вот золотой утесник ветра не боится, его царственной мантией окутана вся пустошь, и еще косогоры покрывает вереск, в конце лета сплошь розовый, а зимой бурый — ни дать ни взять мягкий, теплый полог из меха.

В Зенноре стоит церквушка из гранита, самой простой и грубой постройки, согнулась в три погибели, прячась от ветра, однако же с башней, которой и ветра, и ливни нипочем, а все потому, что на ней нет ни одной резной фигуры — зацепиться не за что. В Зеннорском приходе имеется и кромлех,[156] из самых красивых в Корнуолле; это громадная плита из необработанного камня, вроде стола, ножками ему служат стоячие камни, такие же грубые.

Близ этого памятника седой и поистине неведомой древности, в одноэтажном домике из камней с пустоши (сложенных прямо на земле и скрепленных известью) жила одна-одинешенька старая женщина. Над вересковой крышей торчала лишь одна коротенькая труба, над ней был устроен двускатный навес, чтобы ветер с запада или с востока не задувал дым обратно в дымоход. При северном или южном ветре дыму приходилось самому о себе заботиться. Обыкновенно он находил себе дорогу через дверь, в трубу вылетала лишь малая доля.

Топливо было одно — торф; не в твердых черных брикетах с глубинных слоев болота, а подкопанный лопатой с поверхности, весь в корнях. Горит он ярче, чем брикеты, но тепла дает меньше и прогорает в два раза быстрее.

Старушку, что жила в домике, окрестный люд звал теткой Джоанной. Фамилию ее мало кто помнил, да и сама Джоанна о ней не больно-то вспоминала. Родни у нее не было, одна лишь внучатая племянница — муж ее держал небольшую колесную мастерскую у церковной ограды. Но тетка с племянницей были в ссоре и не разговаривали друг с дружкой. Девушка как-то ослушалась тетку — пошла в Сент-Айвз на танцы,[157] и та смертельно на нее озлилась. На тех танцах она и познакомилась с колесным мастером, а свадьба их состоялась оттого, что тетка круто с племянницей обошлась. Тетка Джоанна была из уэслианских методистов,[158] очень правоверная, о суетных развлечениях, танцах там или лицедействе, и слышать не хотела. Что до лицедейства, то его в глуши западного Корнуолла и не водилось; ни одна бродячая труппа ни разу не наведывалась в окрестности Зеннора искушать добрых христиан. Но танцы, хоть и почитались грехом, все же влекли к себе вольнолюбивые души. Роуз Пеналуна жила со своей теткой, точнее, двоюродной бабкой, с тех пор как лишилась матери. Девица она была резвая, и когда прослышала про танцы в Сент-Айвзе, да еще и получила приглашение, то плюнула на теткин запрет, к вечеру выбралась украдкой на улицу — и прямиком в Сент-Айвз.

Хвалить ее не за что, это уж точно. Но тетка Джоанна повела себя совсем уж непохвально: когда заметила, что племянницы нет дома, закрыла дверь на засов и обратно девушку не впустила. Пришлось бедняжке приютиться на ночь в сарае на соседней ферме, а наутро она подалась к сент-айвзской знакомой и попросилась пожить у нее, покуда не поступит в услужение. Но пойти в служанки ей так и не пришлось: лишь только Эйбрахам Хекст, плотник, услышал, что с ней случилось, он сразу предложил ей пойти под венец, и, месяца не прошло, они сделались мужем и женой. С тех пор старуха с племянницей не разговаривали. Роуз знала, что Джоанна считает себя правой и ни в какую не хочет мириться.

Ближайшая от тетки Джоанны ферма принадлежала Хокинам. И вот однажды Элизабет, жена фермера, идет с рынка мимо дома тетки Джоанны и видит соседку: уж такая она сделалась согнутая, еле живая, что Элизабет остановилась — словом перемолвиться и дать дельный совет.

— Послушайте, тетушка, вы с годами не молодеете, и ревматизмом вас глянь как скрючило. Легко ли справляться в одиночку? А что, если, неровен час, вас ночью прихватит? Надо бы какую-никакую девчоночку держать в доме, чтобы за вами приглядывала.

— Слава тебе господи, никто мне не нужен.

— Сейчас, может, и не нужен, тетушка, а вдруг что с вами случится? Опять же, ходить за торфом в плохую погоду вам невмочь, да и за припасами — чаем, сахаром, молоком — тоже не под силу. Самое то взять в дом девчоночку.

— Кого же? — спрашивает Джоанна.

— Ну, самое бы лучшее — это малютку Мэри, старшую дочку Роуз Хекст. Она и проворная, и смышленая, и поговорить с ней в радость.

— Нет уж, — отвечает старуха. — Не нужно мне этих Хекстов. Ведомо мне, на них печать гнева Божия, на Роуз и всех остальных. Не нужно мне их.

— Но, тетушка, вам ведь скоро десятый десяток пойдет.

— Уже пошел. Но что с того? Жила же Сара, жена Авраама, сто двадцать семь лет, даром что муж досаждал ей с этой наглой девкой Агарью?[159] Да если бы не Авраам с Агарью, она б небось до всех ста пятидесяти семи дожила. А я, слава тебе господи, под венец не ходила, и кровь мне никто не портил. Не вижу, почему бы мне не сравняться годами с Сарой.

Входит в дом и хлоп за собой дверь.

Целую неделю после этого миссис Хокин не встречала соседку. Ходила мимо домика, но Джоанна не показывалась. Дверь, в противность обычному, была закрыта. Элизабет рассказала об этом мужу.

— Джейбес, — говорит, — не нравится мне это. Высматриваю и высматриваю тетушку Джоанну, а ее нет как нет. Не случилось ли чего? По мне, так наш долг — пойти и проверить.

— Что ж, — соглашается фермер, — думаю, дел у меня сейчас никаких нет, почему бы и не сходить.

И они вдвоем отправились к домику Джоанны. Дым из трубы не шел, дверь была затворена. Джейбес постучал, но никто не отозвался; он входит, жена — за ним.

Комнат внутри было только две: кухня и рядом с ней спальня. Очаг стоял холодный.

— Что-то тут неладно, — говорит миссис Хокин.

— Думаю, старая леди нездорова, — отвечает муж и распахивает дверь спальни. — Все верно, так оно и есть: вот она лежит, и жизни в ней не больше, чем в сушеной треске.

А умерла тетушка Джоанна в ночь после того самого разговора, когда она твердо вознамерилась дожить до ста двадцати семи годов.

— И что же теперь делать? — спросила миссис Хокин.

— Думаю, лучше нам будет посмотреть, что есть в доме, а то как набежит ворье да как пораскрадет все до последнего гвоздя.

— У кого ж рука подымется?.. — возражает миссис Хокин. — Да еще при покойнике в доме.

— Я бы за это не поручился, в наши-то времена, — говорит ее муж. — И знаешь, по мне, так не будет большой беды, если мы взглянем одним глазком, что у старушки есть из запасов.

— Ну да, точно, — согласилась Элизабет, — какая в том беда.

В спальне стоял старый дубовый сундук, туда фермер с женой и сунулись. А там — ну и ну! — лежат серебряный чайник и полдюжины серебряных ложек.

— Каково! — воскликнула Элизабет Хокин. — У нее серебро, а у меня один только британский металл.[160]

— Небось из зажиточной семьи происходила. Помнится, кто-то говорил, у нее когда-то водились денежки.

— Смотри-ка. Внизу лежит тонкое белье, простыни и наволочки, да какое нарядное!

— Да ты сюда смотри, сюда, — закричал Джейбес, — в чайнике-то монеты, по самый верх набито. Вот черт, откуда ей столько привалило?

— Не иначе как от приезжих из Сент-Айвза и Пензанса[161] — она им, бывало, показывала Зеннорский кромлех и порядочно подзарабатывала на этом.

— Боже праведный, — вырвалось у Джейбеса, — был бы я наследник, купил бы корову; мне без еще одной коровы просто зарез.

— Да, без коровы нам зарез, — согласилась Элизабет. — Но глянь на постель: в сундуке такое отличное белье, а здесь одна рвань.

— И кому же достанется серебряный чайник с ложками и деньги, хотел бы я знать.

— Родни у нее не было, одна Роуз Хекст, а ее покойница не жаловала, в последний раз сказала мне: не желаю иметь ничего общего с этими Хекстами, ни с ними, ни с их свойственниками.

— Это были ее последние слова?

— Самые что ни на есть последние — больше она ни со мной, ни с кем другим не разговаривала.

— Раз так, то вот что я тебе скажу, Элизабет: наш святой долг — позаботиться о том, чтобы свершилась воля тетки Джоанны. Слово покойницы — закон. Она яснее ясного объявила, чего хочет, и нам, как честным людям, надлежит выполнить ее завет: присмотреть, чтобы безбожным Хекстам ничего не досталось из ее добра.

— Кому ж тогда оно должно отойти?

— Что ж… давай рассудим. Первей всего надобно унести усопшую и устроить приличные похороны. Хексты — люди бедные, им это не по карману. Сдается мне, Элизабет, мы поступим как добрые христиане, если возьмем все хлопоты и расходы на себя. Как-никак мы ее ближайшие соседи.

— Ага… и ведь последние десять или двенадцать лет я снабжала ее молоком и ни пенни не взяла в уплату, думала, у тетки Джоанны ничегошеньки нет за душой. А у нее имелся запасец, только она его зажимала. Не очень-то это честно, и, по мне, часть ее наследства должна бы пойти в счет долга за молоко. Да и на масло я тоже никогда не скупилась.

— Хорошо, Элизабет. Для начала нам следует прибрать к себе серебряный чайник и ложки, а то как бы с ними чего не случилось.

— А я унесу полотняные простыни и наволочки. Никак не возьму в толк, чего было держать их в сундуке, а постель застилать рваньем?

Узнав, что Хокины взяли на себя расходы по погребению, все жители Зеннора дружно объявили, что свет не видал других таких добрых и щедрых соседей.

На ферму явилась миссис Хекст — сказать, что желает, в меру возможности, позаботиться обо всем сама, но миссис Хокин ей ответила:

— Роуз, голубушка, не беспокойся. Я виделась с твоей тетушкой, когда она болела и уже дышала на ладан; она взяла с меня обещание, что хоронить ее будем мы с мужем, ни о каких Хекстах она и слушать не желала.

Роуз вздохнула и отправилась восвояси.

Ей и в голову не приходило рассчитывать на какое-нибудь наследство от тетки. Ни разу та не дозволила ей взглянуть на сокровища в дубовом сундуке. Роуз знала одно: тетка Джоанна бедна как церковная мышь. Но, помня, как старушка прежде о ней заботилась, Роуз была готова простить ей дурное обращение. Она не единожды делала заходы к тетке, чтобы помириться, но получала от ворот поворот. Поэтому Роуз ничуть не удивилась, узнав от миссис Хокин о последних словах старухи.

И все же отвергнутая, лишенная наследства Роуз с мужем и детьми облачилась в траур и присутствовала на погребении как самая близкая родня покойной. Случилось так, что, когда пришла пора обряжать покойницу, миссис Хокин вынула из дубового сундука красивые полотняные простыни — сделать для усопшей саван. Но тут она сказала себе: что за досада разрознивать комплект, да и когда еще попадет в руки такое добротное и красивое белье из старых времен? И она отложила в сторону нарядные простыни и взяла на саван одну из тех, которые тетка Джоанна застилала обычно: чистую, но грубую и обтрепанную. В самый раз сойдет, чтобы гнить в могиле. Не греховная ли это расточительность — отдать на потребу червям прекрасное белое белье из запасов тетки Джоанны? Во всем остальном похороны прошли по первому разряду. Усопшую положили в вязовый гроб — не в какой-нибудь простецкий сосновый, для бедняков; на крышке красовался нарядный герб из баббита.[162]

К тому же рекой лился джин, на столе стояли лепешки и сыр, и за все это заплатили Хокины. Меж гостей, что ели, пили и утирали глаза, разговор велся больше не о добродетелях покойной, а о щедрости ее соседей.

Мистер и миссис Хокин слушали и упивались. Ничто так не ублажает душу, как сознание, что твои заслуги оценены по достоинству. Джейбес вполголоса хвастался одному из соседей, что не пожалел денег: на могиле установят красивый камень с резной надписью, по два пенса за букву. Имя тетушки Джоанны, дата кончины, возраст, две строчки из ее любимого гимна — о том, что истинная обитель человека не земля, а небеса.

Не часто Элизабет Хокин проливала слезы, но тут всплакнула, вспоминая умершую и радуясь тому, как оценили односельчане их с мужем старания. Но вот короткий зимний день подошел к концу, участники похорон, подкрепившись едой и питьем, разошлись с миром, и Хокины остались вдвоем.

— Замечательный был день, — промолвил Джейбес.

— Да, — подхватила Элизабет, — народу пришло видимо-невидимо.

— После этих похорон соседи нас страх как зауважали.

— Хотела бы я посмотреть на того, кто, как мы, не поскупился бы для бедной безродной старухи. Учти к тому же, что она за десять — двенадцать лет задолжала мне кучу денег за молоко и масло.

— Ну ладно, я всегда знал, что награда добродетели в ней самой. Вот уж не в бровь, а в глаз сказано. Чувствую, она сидит у меня внутри.

— Это, наверное, джин, Джейбес.

— Нет, это добродетель. Греет так, что куда там джину. Джин вроде тлеющих угольков, а чистая совесть — вроде доброго пламени.

Ферма у Хокинов была маленькая, и глава семьи сам смотрел за скотом. Из наемных работников держали только служанку, мужчин не было никого. Спать все ложились рано: ни Хокин, ни его жена не были охочи до чтения, никто не стал бы жечь масло по ночам за книгой.

Среди ночи (в котором часу, она сама не знала) миссис Хокин внезапно просыпается и видит: муж ее сидит в постели и прислушивается. Светила луна, на небе не виднелось ни облачка. Вся комната была наполнена серебристым сиянием. И различает Элизабет Хокин шаги — в кухне, прямо под спальней.

— Там кто-то есть, — шепнула она, — сходи вниз, Джейбес.

— Ума не приложу, кто это может быть. Салли?

— Какая Салли? Чтобы спуститься вниз, ей нужно пройти через нашу спальню.

— Сбегай, Элизабет, посмотри.

— Дом твой, тебе и идти, Джейбес.

— А если там женщина, а я в ночной рубашке?

— А если, Джейбес, там мужчина, грабитель, а я в ночной рубашке? Сраму не оберешься.

— Наверное, лучше нам вместе спуститься.

— Хорошо… только бы это не…

— Что?

Миссис Хокин промолчала. Муж с женой выбрались из постели и на цыпочках сошли по лестнице.

Лестница была взята в коробку из досок, но внизу не имела перегородки и вела прямо в кухню.

Хокины спускались тихонько и осторожно, цепляясь друг за дружку, а у подножия лестницы боязливо заглянули в комнату (это была одновременно кухня, гостиная и столовая). В широкое низкое окно лился лунный свет.

В свете виднелся человек. Ошибки быть не могло: перед ними стояла тетка Джоанна, завернутая в саван из обтрепанной простыни, что выделила ей Элизабет Хокин. Вынув из комода и расстелив на столе одну из своих нарядных полотняных простыней, старуха разглаживала ее костлявыми руками.

Хокинов бросило в дрожь, но не от холода (хотя дело происходило среди зимы), а от страха. Выступить вперед у них не хватало духу, убежать тоже.

Меж тем тетка Джоанна сходила к буфету и возвратилась с серебряными ложками; положила все шесть на простыню и худыми пальцами стала пересчитывать.

Она обернулась к следившим за ней супругам, но на лицо падала тень, и ни черт, ни выражения было не разобрать.

Опять она сходила к буфету, принесла серебряный чайник и остановилась в конце стола. Лунный свет, отразившись от простыни, падал старухе в лицо, и супруги разглядели, что она шевелит губами, но только без звука.

Сунув руку в чайник, тетка Джоанна одну за другой вынимала монеты и пускала каждую катиться по столу. Хокины видели блеск металла, даже тень от монет, пока они катились. Первая монета остановилась в дальнем левом углу стола, вторая — рядом с нею; прокатившись, монеты легли по порядку, десяток в ряд. Следующий десяток улегся на белой скатерти в соседний ряд, за ним выстроился третий. И все это время покойница шевелила губами, будто считая, но по-прежнему беззвучно.

Муж с женой застыли на месте и смотрели, но вдруг по луне пробежало облако, свет померк.

Смертельно напуганные, Хокины припустили вверх по лестнице, задвинули засов и забились в кровать.

В ту ночь они так и не заснули. В темноте ли, когда набегали облака, или при лунном свете, когда прояснилось, им слышались шуршание (монета катится) и звон (монета падает). Сколько же их там, без числа? Да нет, не без числа, вот только тетка Джоанна, похоже, не знала устали, их пересчитывая. Когда все монеты были разложены, она перешла к другому концу стола и вновь начала их раскатывать (об этом супруги догадались по звуку).

Шум стих перед самым рассветом, потом в дальней спальне зашевелилась Салли, и только тут Хокин с женой осмелились встать. Нужно было прежде служанки спуститься в кухню и посмотреть, что там делается. На столе было пусто, монеты вернулись в чайник, и он, вместе с ложками, — на прежнее место. К тому же простыня, аккуратно сложенная, находилась там же, где и накануне.

В доме Хокины поостереглись говорить о том, что случилось ночью, но когда Джейбес работал в поле, к нему присоединилась Элизабет.

— Что, муженек, как насчет тетки Джоанны?

— Не знаю… может, это был сон.

— Чудно, один сон на двоих.

— Не знаю, нас ведь сморило от джина. Джин тот же самый, вот и сны приснились одинаковые.

— По мне, на сон это не больно походило, скорее на явь.

— Считай, это был сон. Может, он не повторится.

Но на следующую ночь они слышали тот же шум. Луна пряталась за густыми облаками, и ни один из супругов не отважился спуститься в кухню. Но шарканье ног, шуршание и звон монет — все это повторилось. Всю ночь муж с женой не смыкали глаз.

— Что нам делать? — спросила на следующее утро Элизабет Хокин. — Нельзя же, чтобы в доме ночь за ночью орудовала покойница. Что, если ей вздумается подняться наверх и вытянуть из-под нас простыни? Мы взяли ее белье, она возьмет наше, — почему бы и нет?

— Думаю, — вздохнул Джейбес, — мы должны его вернуть.

— Да, но как?

Все обсудив, супруги решили, что нужно ночью отнести вещи покойницы на кладбище и сложить на могиле.

— Поступим вот как, — сказал Хокин, — пока суд да дело, подождем в церкви на паперти. Если вещи к утру останутся на месте, можно будет с чистой совестью взять их обратно. Как-никак погребение встало нам в копеечку.

— Сколько мы всего потратили?

— По моему расчету, три фунта, пять шиллингов и четыре пенса.

— Ладно, — сказала Элизабет, — надо попытаться.

Когда сгустились сумерки, фермер с женой, прихватив полотняные простыни, чайник и серебряные ложки, потихоньку выбрались на улицу. Они не решались выйти за порог, пока не разошлись по домам односельчане и не улеглась спать служанка Салли.

Супруги заперли за собой дверь фермерского дома. Ночь выдалась темная, ненастная, по небу неслись облака, и когда они смыкались, не оставляя просвета, на дворе не видно было ни зги.

Супруги робко жались друг к другу, оглядывались; у кладбищенских ворот они помедлили, прежде чем собраться с духом и войти. Джейбес запасся бутылочкой джина — подбадривать себя и жену.

Вместе они водрузили на свежую могилу все хозяйство тетки Джоанны, но налетевший ветер тут же подхватил и развернул простыни, так что их пришлось прижать по углам камнями. Хокины, дрожа от страха, отступили на паперть церкви. Джейбес откупорил пробку, сделал основательный глоток и передал бутылку жене.

С небес обрушился дождь, ветер с Атлантики запричитал меж надгробий, пронзительно завыл в зубцах башни, в проемах колокольни. В ночном мраке, за завесой дождя супруги добрые полчаса ничего не видели. Потом облака расползлись на клочья, над кладбищем показалась мертвенно-бледная луна.

Ухватив мужа за рукав, Элизабет указала пальцем на могилу. Но он и без того уже глядел во все глаза.

И видят супруги: высовывается из могилы костлявая рука, хватает одну из нарядных простыней и тянет. Утянула угол, а вот и всю простыню словно засосало водоворотом; складка за складкой скрывается она под землей.

— На саван взяла, — шепнула Элизабет. — Что, интересно, сделает со всем остальным?

— Хлебни-ка джину, жуть-то какая.

И супруги вновь присосались к бутылке, после чего она изрядно полегчала.

— Смотри! — выдохнула Элизабет.

И снова на поверхность вынырнули худые длинные пальцы и стали шарить в траве, подбираясь к чайнику. Нашарили вслед за чайником блестевшие в лунном свете ложки. Глядь — выпросталась вторая ладонь, и длинная рука потянулась вдоль могилы к остальным простыням. Подняла их — и тут же, подхваченные ветром, простыни заплескались, как паруса. Рука удерживала их, пока они не наполнились ветром, а потом отпустила; порхнув через кладбище, поверх стены, они улеглись среди чурок на соседнем дворе, где жил плотник.

— Хекстам послала, — шепнула Элизабет.

Руки тем временем принялись рыться в чайнике, вытряхивая оттуда часть монет.

Еще мгновение, и метко запущенные серебряные монеты, звякнув, упали на паперть.

Считать их? Супругам было не до того.

А руки подобрали наволочки, завернули в них чайник и серебряные ложки, ветер подхватил подброшенную связку и переправил через кладбищенскую стену на двор колесного мастера.

По диску луны снова побежала завеса тумана, кладбище потонуло в темноте. Небо прояснилось лишь через полчаса. На кладбище не колыхалась ни единая травинка.

— Похоже, нам можно идти, — промолвил Джейбес.

— Давай подберем, что она нам бросила.

Пошарив по полу, супруги подобрали монеты. Сколько их было, они узнали только дома, при зажженной свече.

— Сколько? — спросила Элизабет.

— Тютелька в тютельку три фунта, пять шиллингов и четыре пенса, — ответил Джейбес.